Генеральша. Глава 16. Сталин умер

Прошло более трёх недель, прежде чем Катерину перевели из острого отделения в общую палату. Большую часть дня она лежала, свернувшись калачиком и смотрела в одну точку. Она смутно помнила всё происходившее с ней ранее. Как скоблили после выкидыша, как орала: «задушили!»,  до остервенения и хрипоты тем же страшным голосом, которым кричал «глашатай», как пыталась разбить себе голову, едва зажившую после попытки выбросится из окна. Будто не было ничего. Сейчас она была тиха и  смиренна, больше в обиде на персонал, что принимают её за умалишённую. Так часто бывает, когда попадаешь сюда. Сначала ты пытаешься доказать, что здоров, просто у тебя произошёл небольшой срыв. С тобой соглашаются и не возражают, но всё равно что-то продолжают колоть и ты либо спишь, либо в сомнамбулическом состоянии ходишь по коридору или смотришь в окно. Так же, как это делают твои соседи по палате. Потом нападает усталость от раздражения, что тебя считают ненормальным и ты впадаешь в отупение и безразличие. Дальше, ты сам того не желая ведешь себя, как окружающие, так же ходишь, так же смотришь, так же говоришь и постепенно сливаешься со всеми. 
Она несколько раз пыталась поговорить с врачом. Стараясь не сбиваться, без эмоций объяснить, что с ней уже не будет ничего хуже, чем было и она не собираться ничего с собой делать. Она знает, как дальше жить. Но врач улыбалась, кивала и звала санитарку. Потом она перестала что-либо просить. Часто садилась у окна и играла на широком подоконнике, словно на рояле любимого Шопена. У неё была и своя преданная поклонница — Галя. Ей было не больше семнадцати, говорили, что она сама родила в уборной  ремесленного училища и пыталась избавиться от плода, протолкнув его в унитаз. Ребёнок оказался крупнее, а крик услышали ученики. Ребёнок умер, а Галю отправили сюда. Когда Катя заканчивала играть, Галя хлопала в ладоши и кричала «браво». Галина история не вызывала у неё ужаса, да и сама Галя казалась вполне тихой помешенной и совсем не была похожа на злодейку или убийцу. Катя почему-то для себя решила не верить в это и относиться к ней, как к товарищу по несчастью. Так было легче. Хоть Галя почти ничего не говорила, только улыбалась и кивала, Катя продолжала с ней общаться.
Короткие зимние дни сменялись долгими ночами. Катя уже потеряла им счёт. Она запомнила только дату, когда всё произошло, а потом время остановилось, замерло. Каждый следующий день повторял предыдущий. Всё больше и больше ею овладевало безразличие и к себе и к своим воспоминаниям. Уже не так резало сердце гибель Риты. Судьба Бориса растворилась в бесконечной серости дней и его образ вспоминался всё реже. Возникали мелкие сиюминутные заботы: баня по пятницам, крики соседок по ночам, которых старались успокоить сами подушкой, чтобы несчастную не отправили к буйным, чистка снега на территории и ожидание Акулины. С некоторых пор она часто  стала наведываться в больницу. Приносила яблоки, пирожки. Хоть и предупреждала, чтобы Катя не раздавала ничего — не слушала. Как только Акулина уходила, соседки тут же обступали её и смотрели немым укором на узелок. Катя развязывала его и почти всё в мгновение разбиралось.
Акулина осталась единственной ниточкой, связывающую её с прежней жизнью. Зачем она ходит,  Катя не спрашивала, как и не интересовалась судьбой  Ивана Никитича. Да и Акулина говорила мало, сухо. Только взгляд был с жалостью, скорбный, словно на обречённую смотрит.
Однажды Акулина пришла сама не своя, какая-то серая, словно постарела сразу на несколько лет. Катя не стала спрашивать, только поздоровалась и поблагодарила, что пришла. Акулина долго молчала, будто подыскивала слова.
— Сталин умер, — сказала она трагическим голосом, — что теперь будет…
Она качала головой, а Катя смотрела на неё непонимающим взглядом и не знала, что  ответить.
— Как? — только вымолвила.
— Пятого марта, скончался…  Осиротели мы, Катя, осиротели…
Лицо Акулины скривилась и она беззвучно заплакала, прикрывшись  концом платка. Катя не мигая уставилась в одну точку. Вдруг она явно вспомнила тот портрет на «Национале», с «лукавым Сталиным» и ту горечь утраты своих романтических ожиданий, когда уходила. Потом вспомнилась Рита, Борис. Слёзы наполнили глаза и потекли по щекам, хотя лицо не выразило ни единой эмоции.
— Ты поплачь, дочка, поплачь. Такое горе… такое горе…  Что теперь будет…  Повылазит сейчас нечисть недобитая, стервятники… локотками друг дружку пихать станут, да к  креслу ещё неостывшему рваться. Вот попомни моё слово, самый первый  мерзавец, что в любви клялся да угодничал и сядет.
Акулина обняла её. Катя не стала возражать, что плачет она вовсе не за Сталиным, хотя  это и горе. А потому, что вспомнила она ту свою, прежнюю жизнь  и что-то произошло внутри, будто расколдовали её.
— Пятого марта, — вдруг спохватилась Катя, — пятого марта…
— Да, — кивнула  Акулина, — а вчерась  схоронили. Народищу было, говорят, задавили там не одну сотню. Сама-то я не пошла, Иван…, — Акулина осеклась и взглянула на Катерину, — Никитич не велел.
— Выходит… я тут уже больше трех месяцев? — подняла она удивлённые глаза.
Акулина нехотя кивнула и отвела взгляд.   
— Я чо сказать хотела… Иван Никитич-то…, — Акулина запнулась, подбирая слова, — со мною теперь живёт… у меня, в Тетеренском. Выгнали его со службы и звания лишили, да чуть не посадили. Он, бедолага, в тюрьме-то месяца два просидел, пока разобрались. Николай это всё… помощничек евоный. А Иван-то всё продвигал его,  стервеца… А оно вона как… Так вот и Сталин…  доверился подлецу, а тот его и уморил.
Катя почти не слушала, сидела с отрешённым видом и думала о своём. Акулина  заметила, что слова про Ивана Никитича не произвели на Катерину никакого впечатления и решила ещё раз выяснить на сколько безразлична она к Галееву.
— Слышь, ты на развод-то согласна? Говорю, он со мной нонче живёт.
— На развод? — очнулась Катя.
— Ну, а как? — Акулина глубоко вздохнула и стала теребить пуговицу на пальто. — Люблю я его… Давно…  Ещё с Мордовии. Жили вместе там, только не расписаны… Да ему детей подавай… А как позвал в Москву, так я с радостью… Хоть  рядом  буду, думаю… Вот и дождалась…  Так, что? Согласна на развод-то?
Катя встала, обняла себя за плечи, растерянно блуждая  взглядом.
— Зябко мне… Пойду я… Спасибо…
— Так, а… с разводом-то что? — Акулина  с тревогой смотрела на Катино лицо, боясь получить отказ, либо вообще оставить без ответа.
— Развод? Я его видеть не могу…  Делайте, что хотите…
Акулина, заметно воодушевилась, встала и посмотрела на Катерину. 
— Ну… пойду я, пойду…

Москву снова она увидела  только в конце апреля. Город встретил в ожидании Первомая, празднично нарядившись в красное. Воздух пьянил весной, свободой и щемящим ожиданием перемен. Катя, обезумев от впечатлений, витала в грёзах своих ощущений и мечтах. Ноги сами несли её вперёд под музыку «Марша энтузиастов».
Чем ближе она подходила к дому,  тем сильнее её одолевала тревога. А когда она увидела дом, её охватил ужас.
 «Куда  же я иду? Кто меня ждет? Акулина? Нет. Галеев?», — от одной фамилии Катю окатило ледяной водой. Она замедлила шаг, остановилась и с тревогой посмотрела на дом. Она вспомнила тот разговор с Акулиной, в смысл которого тогда не вникала и не понимала, о чём вообще она говорит. 
«Она сказала, что он живёт у неё. Кто же тогда живёт в моей  квартире?» — подумала Катя и поймала себя на мысли, что несколько самонадеянно подумала о «своей квартире», — «Скорее всего, в неё могли поселить какого-то нового генерала и его жена с такой же радостью и желанием наводит порядок, с каким я наводила после Сомовых. А что же мои вещи? Где же мне теперь жить?»
 Только теперь Катя поняла весь ужас своего положения. Она осталась  без дома, без средств, без людей, которые могли  дать ей хоть временный кров и поделиться куском хлеба.
Она робко зашла в знакомый подъезд. Ковровая дорожка была убрана. Вахтёрши  не было. Даже место, где она сидела, исчезло, как и не было вовсе. Катя поднялась пешком на седьмой этаж. На «её» двери  появилось два новых звонка. Она долго не решалась позвонить, мучая себя сомнениями. Наконец она решилась и робко коснулась кнопки. Катя прислушалась. За дверью послышались голоса, сердце тревожно забилось. Щёлкнул замок и на пороге появился Доценко в майке и бриджах на подтяжках, по-домашнему. Он еле заметно вздрогнул, настороженно пошарил по сторонам и когда убедился, что Катя пришла одна, тело несколько обмякло и на лице появилась та же знакомая ухмылка.
— А… генеральша… 
Катя испуганно отшатнулась и уже хотела сорваться по лестнице вниз, когда её окликнул Доценко.
— Э! Вещички-то забери! Мне дома чужой хлам не к чему!
— Коля, кто там?! — послышался  женский голос из квартиры.
— Да…, — Доценко  запнулся, пренебрежительно разглядывая  Катерину, — тут за вещами пришли! Жиличка прежняя! Жди здесь, — кинул он Кате и скрылся за дверью.
В голове пронеслись слова Акулины про Сталина и «приемников». «Ведь всё так и случилось», — подумала она и в душу прокралось чувство гадливости и тошноты. Она развернулась и медленно пошла вниз, когда  раздался голос Доценко:
— Эй! Ты где?! Генеральша?! — он гулко поставил на кафельный пол чемодан и заглянул на лестницу, — Ну, ты куда?! Забирать будешь? А то на помойку снесу, мне твое барахло без надобности! 
Катя, превозмогая  отвращение, всё же поднялась за вещами. Доценко бросил узел  из простыни рядом с её фанерным чемоданом.
— Ну что, генеральша, жизнь-то она… видишь как, не прогнёшься — сломает.  Всё недотрогу из себя корчила, а сама… ха! Не тому дала, генеральша!
Катя подняла такой ненавистный взгляд, за который бы, наверное, похвалила  сама Рита. Ухмылка сошла на лице Доценко.
— Ой-ой…  видно мало тебе… Ну ничего, жизнь поваляет, куда вся спесь денется…
Из двери выглянула женщина, с бумажными пипильотками на голове.
— Коля, ты что тут застрял? — она бросила недовольный взгляд на Катерину, —  стынет же…
— Иду, иду…
Доценко на прощание хмыкнул и закрыл дверь.
Катя вышла из подъезда и, только зайдя за угол дома, дала волю обиде. Она села на чемодан и безутешно разрыдалась, почувствовав себя жалким брошенным щенком в толпе беспорядочно снующих ног. 
«Куда идти? Что делать? К матери в Саранск? Где взять денег на дорогу?», —  сыпались вопросы всё больше и больше приводя её в отчаяние. Теперь вся эта предпраздничная мишура, от которой совсем недавно радостью и гордостью распирало грудь,  превратилась в знамёна её поражения, её позора. «Доценки» взяли верх. Хотелось выть. Город, в который она влюбилась с первых шагов по его улицам и площадям, становился чужим, а праздничность выглядела насмешкой над ней, что делало положение  Катерины, ещё более невыносимым.

Казанский вокзал гудел, как растревоженный улей, на долю секунды смолкая, чтобы услышать объявление, неразборчиво бубнящее из репродуктора. Она уже выбилась из сил, пытаясь пробиться  с узлом и чемоданом в вестибюль вокзала, без конца натыкаясь на кого-нибудь и цепляя снующих пассажиров и не понимания, зачем вообще она пришла сюда.
— Куда ехать, красавица? — раздался игривый голос сзади. — Мухой домчу!
 Невысокий полноватый  мужчина крутил на пальце ключи и добродушно улыбался.
— Мне далеко, — метнула настороженный взгляд Катя, отвернулась, крепче подхватив поклажу и пошла дальше.
— Да с тобой хоть на край света! Поехали?! Шхуна уже подняла паруса!
— У меня денег нет…, — кинула она через плечо.
— Обокрали что ль? Вот же растяпа… Эт Москва, куколка, тут ухо востро держать нужно. А за деньги не переживай, договоримся… Можно и натурой…, — как бы между прочим тихо добавил мужчина.
Она оглянулась. Таксист многозначительно  расплылся в улыбке. Катя поставила чемодан и в голову, со звоном упавшего пятака, залетела дурная мысль: «Вот, где взять деньги». Она вспомнила слова Риты про нужду и отчаяние и что, когда нечего жрать, не до морали и принципов, что женщина всегда носит с собой то, чем может себя прокормить. Вспомнила и последние слова Доценко: «Поваляет жизнь». Вспомнила и то чувство бессилия и беспомощности, разрывающее сердце от несправедливости, когда шантажировал Доценко. Ей казалось, что моральные барьеры она уже преодолела тогда, с Доценко, но теперь ей предстояло новое испытание.
«Вот и пусть всю уже изваляет в грязи… Какая теперь разница… Насильно или за деньги? Галеев или таксист? Приеду к матери, а там и помереть легче…»
— Ну, так что? Снимаемся с якоря? — заметил таксист Катины терзания.
— А сколько дашь? — неожиданно для самой себя, не смущаясь, спросила Катя.
Таксист явно не ожидал такого поворота,  растерялся, глазки забегали, начал крутить головой по сторонам.
— За что? — переспросил мужчина, сделав вид, что не понял.
— За натуру?
Он задумался, подёргал плечом.
— За «катеньку»…
«Катеньку за «катеньку»», — горько пошутила про себя Катерина.
— За полторы!
Ровно столько стоил билет до Саранска. Глазки у таксиста маслом заблестели, рот в ухмылку «доценковскую» вытянулся. Секунды две думал, верить или нет в удачу. Нет ли подвоха?
— Идём… Через перрон…
Он подошёл и взял у неё чемодан. Они шли по перрону, таксист первым, Катя сзади, как тогда, с Галеевым, когда первый раз очутилась в Москве. Она смотрела на бритый, со складкой, затылок таксиста и представляла  себе Ивана Никитича. Перед глазами пробежала вся её московская жизнь, а весь путь, который она шла за таксистом, как последний в её жизни. Будто оттуда, куда её ведут — вернуться уже нельзя. Всё там и закончится. Она не сделает попытку сбежать, передумать. Она так решила. Пусть так и будет.
— Катя?! — раздался удивлённый голос сзади.
Она не услышала, погружённая в свои мысли. Голос повторился, но уже громче и уверенней.
— Катя!
Она нехотя оглянулась. Просто бросила взгляд, уверенная, что зовут не её, потому что звать её здесь, в этом городе  больше некому.
— Катя! — повторился  голос, до боли знакомый и взволнованный.
«Борис?», — мелькнуло в голове, отчего в глазах помутилось и её покинули силы. Она выпустила из рук узел и едва не упала сама. Теперь она внимательно присмотрелась. Это был Борис. Он подбежал к ней, такой нелепый, родной и счастливый.
— Катя! Куда же ты пропала?!
Она молчала, трогала его руками, не веря в его реальное существование, а из глаз текли слёзы.
— Э! Куда швартуешься!? — обернулся таксист, не понимая происходящее. — Тут я «яшку» бросил!
— Какого Яшку? — не понял Борис и добродушно улыбнулся. — А кто это?
Катя будто очнулась от наваждения, схватила чемодан за ручку и рванула к себе к себе.
— А ну, отдай! — с яростью прикрикнула Катя.
Таксист выпустил чемодан и отпрянул назад.
— Чокнутая, — повертел он пальцем у виска, — малахольная…
Он ушёл, а Катя и Борис остались стоять на перроне и смотреть друг на друга. Они долго молчали, не желая спугнуть это мгновение счастья видеть друг друга.
— Вы… ты куда-то уезжаешь? — робко спросил молодой человек.
— Нет… А ты?
— Нет. Я папу встречаю…  Его выпустили. Я искал тебя, но… Хотел спросить у Риты…
У Кати выступили слёзы, она закрыла лицо руками и разрыдалась, уткнувшись ему в грудь. Борис стоял в недоумении, боясь коснуться её, чтобы успокоить, водя руками по воздуху поверх её плеч. Наконец он коснулся её и Катя, почувствовав прикосновение, обхватила его руками и зарыдала ещё громче.
— Что случилось? Почему ты плачешь? Не плачь…
Но Катя не могла и не хотела останавливаться. Он бережно прижал её голову к груди и боялся пошевелиться, чтобы не побеспокоить и дать ей выплакаться.

Потом был Май, как новая и чистая страница её жизни. Она начала писать в ней бережно, будто школьник в новой тетрадке, тщательно и аккуратно выводя буквы, боясь сделать помарку или поставить кляксу. Всё, что с ней произошло она, без утайки, рассказала Борису. И про смерть Риты, и про Галеева, который вовсе не был её отчимом, и про то, как хотела выброситься из окна, и про лечебницу. Он понял, простил и пожалел. Жить они стали у Бориса. Летом она поступила в консерваторию на фортепианный факультет и сам Нейгауз похвалил её за удивительную чувственность исполнения Шопена. 

***

Вечером третьего августа Катя сама не заметила, как оказалась на Солянке. Кроме воспоминаний, не осталось ничего материального, чтобы что-то напоминало о Рите. Катя не знала, ни, где она похоронена, ни остались ли у неё родственники. Да и что кладбище?  Свалка молчащих надгробий, крестов, оград, совершенно не связанных с тем человеком, который был дорог, которого любила. Улица, дом, её квартира были гораздо ближе и  роднее любых памятников.   
Уже стемнело. Ноги сами несли к её дому. Вот он — небольшой, из бурого кирпича двухэтажный дом. Катя подняла глаза и вздрогнула. На втором этаже в Ритиной квартире горел свет. Казалось, сейчас отдёрнется занавеска и выглянет Рита, живая. Будто, всё то было чудовищным страшным сном, ночным кошмаром.
Катя зажмурилась и калейдоскопом перед глазами вспышками пролетели все моменты их встреч. От самой первой, до самой последней. Потянуло сердце и Катя пошла дальше, понимая, что в комнате чужой человек, как и в её квартире. Всё — вычеркнута из всех списков. Она сделала несколько шагов и остановилась. 
«Просто подняться… Ошиблась адресом. Может, что-то знают», — подумала Катя и воротилась ко входу. На площадке, как обычно было темно. Наощупь нашла звонок и позвонила. И опять нахлынули воспоминания. Вот сейчас откроется дверь и Рита, в свойственной ей манере, что-нибудь бросит, какую-нибудь шутку или присказку.
За дверью послышались шаркающие шаги, щёлкнул замок и дверь отварилась. Катя вздрогнула.
— Извините…  Панова… Рита… здесь жила… живёт, — сбивчиво начала Катя.
На неё смотрел старик с седым коротким ёжиком, потухшим и уставшим взглядом.  От него пахло скипидаром, а руками он мял  тряпку перепачканную красками.
— А кто Вы ей? — сухо спросил он.
— Подруга…
Глаза старика оживились, заблестели. Он сильно сжал тряпку и на лице проступила скорбь.
— Пройдите…
— Зачем? — отшатнулась Катя, не понимая, кто он и для чего её приглашает. Но старик отвернулся и только махнул рукой. Он побрёл по коридору, а Катя продолжала стоять в нерешительности, боясь переступить проклятый порог, словно за ним была пропасть. Она набрала воздуха и шагнула в квартиру.
То, что она увидела в комнате Риты, едва не лишило её сознания. В голове помутилось, а сердце сжало тисками. По стенам были развешаны Ритины платья. Много, разных. И те, в которых она видела Риту и те, в которых Рита никогда не появлялась.  Рядом с платьями висели картины, без рам, только холсты, разных размеров и готовности. Некоторые были едва начаты, некоторые были  уже закончены. На всех была она. Портреты, в разных позах, голышом и в одежде. Горели свечи, много свечей. В спёртом воздухе смешались запахи воска, скипидара, олифы и краски. У стола стоял мольберт, на котором был установлен следующий холст с наброском. И это была снова Рита.
Катя с тревогой  оглянула комнату и посмотрела на старика. Стало трудно дышать.
— Вы… Глеб? — боясь получить положительный ответ, спросила Катя. Образ этого старика совершенно не соответствовал тому красавцу, которого она себе представляла.
«Каким он придёт, приму ли?», — вспомнились слова Риты.
— А Вы — Катя? Мне Рита писала о Вас. Вот, теперь мы и познакомились… Она… Рита… её…, — у старика дрогнул голос. Он отвернулся, затряслись плечи.
— Я знаю…
Катерина  смотрела на сутулую костлявую спину и пыталась понять, что в этом человеке  такого, за что его можно так было полюбить?  Неужели он мог настолько измениться, одряхлеть и превратиться из полного сил мужчины, которого любила такая взыскательная женщина, в жалкого  старика?
— Расскажите о ней? Как она жила? — Глеб взял себя в руки, стремительно подошёл к Кате и смотрел каким-то безумным блуждающим  взглядом . Она видела такие глаза в больнице, насмотрелась. Стало тревожно и неуютно. Катя ещё раз обвела комнату. Все эти платья, картины, свечи скорее напоминали языческое святилище, а Глеб безумного жреца, отправляющего таинственный культ.
— Я… не знаю… я…, — растерялась Катя. — Я пойду, мне как-то не по себе…
— Понимаю, — потупил взгляд старик, — Вы испугались меня… Испугались, что я сошёл с ума? Вы, наверное, меня представляли другим?
— Нет-нет, просто…, — начала оправдываться Катерина.
— Да, Вы правы, это безумие, но я не могу ничего с собой поделать. Ничем не могу унять эту боль. Когда пишу её, будто она рядом, разговариваю… Не могу простить себе… Я не смог её…, — гримаса скорби опять исказило лицо Глеба, — сберечь… Я во всём виноват. Если бы я был рядом…
— Не вините себя. Старость бы её всё равно не дождалась. Она не умела и не хотела жить по-другому, она слишком…, — навернулись слёзы. Катя сглотнула, — слишком была необычной… слишком яркой…
У Глеба увлажнились глаза.
— Как Вы верно сказали… Слишком яркой… Слишком яркой, чтобы  жить среди нас…
— Вы не знаете, кто это сделал?
Глеб покачал головой.
— Прощайте… Извините…
«Наверное, приняла бы, — рассуждала Катя уже на улице, — Если любишь человека, то не важно, как он изменился, остался без ног, без зубов, постарел он или  болен. Ведь любишь человека, а не его внешность. Любишь те мгновения наивысшего блаженства, которые испытала с ним. Любишь его в своей памяти и в тех снах, грёзах, которые видела, пока ждала его. Как человек, который ослеп, помнит всё таким, каким было, когда он был зрячим. И траву, и небо, и всё вокруг. Вот так и любящий человек,  как ослепший — видит памятью».