Двое

Ей просто необходимо было иметь этот дом, а ему велено продать, и вот уже два часа они торговались. Поначалу ее сторону подпирала Фаина – подруга молодости, которая жила тут же, через огород, и ради которой затевалась купля. Она суетливо взмахивала руками, то и дело подталкивала концы платка к щекам и переступала отекшими ногами.
Он смотрел на соседку, на женщину, которую она к нему привела, и упрямо мотал головой: пять, он нисколько не может уступить.
Потом Фаина вспомнила про свиней, с утра не кормленных, и, переваливаясь, устремилась к калитке. Они остались вдвоем. Долго молчали. Нехотя старик поднялся, схватившись за поясницу, растер ее, затянул покрепче пояс старого коричневого халата и загромыхал чайником, наполняя водой из эмалированного бачка.
– Вода вкусная?– подала она голос из своего угла.
– Обыкновенная,– отозвался он, не повернувшись от газовой плиты.
– А чего это насос на меже поставили? Родственники, что ли?– Она имела в виду соседей слева.
– Раньше брат жил.
– Мне-то как с ними? 
Он пожал плечами:
– Да как хочешь. Можешь свой среди огорода  поставить.
– Это рублей двести?
– Если «Кама», то все триста выйдет. Ее не достать.
– Ну вот, а вы и уступить не хотите...– женщина вздохнула: ей было жаль таких денег. После покупки останется самая малость и пенсия. Пенсия небольшая, только на еду.
– Да не покупай ты, господи, кто неволит? – вдруг взорвался хозяин и швырнул чайную ложку по столу. Женщина вздрогнула, но торопливо погасила в себе досаду: кроме Фаины да матери на кладбище в этом городе у нее ближе никого нет.
– Еще у нас погреб общий. Вот там,– ткнул он пальцем в конец соседнего двора.– Общий! На две семьи.
Она моргнула непонимающе:
– Ну, так...
– А они у нас, мать их, авантюристы! То пьют, то воруют.
– Как? – слабенькие брови подскочили, и рот забыл закрыться.
Хозяин поглядел выцветшими глазами и хмыкнул, довольный произведенным впечатлением.
– Это они теперь притихли, Борис им велел. Борис у меня во какой! Уезжал, велел: «пикните – перелуплю!»
– А потом?– женщина сглотнула комок в горле и с надеждой посмотрела на хозяина.
– Потом меня сын увезет, а ты сама увидишь... Да, я про погреб. С этим, значит, будет так. Ты хозяйка хорошая? – опять отступил он от основного.
Женщина кивнула, мол, ничего хозяйка, а что?
– Насолишь себе на зиму огурчиков, помидорчиков, картошкой запасешься с базара, тут плохо растет все, и – в погреб. Куда же больше?
Женщина опять согласно кивнула.
– На восемь месяцев все распределишь. Долгая тут зима...
– Знаю, я здешняя, три года лишь у дочери прожила,– торопливо вставила она.
– Не ужилась? – Хозяин остановился на ней любопытным взглядом, потом заторопился к чайнику.
– Да как сказать, они у нас другие, не как мы. Трудно просто.
– Ей трудно или тебе?
Он достал из фанерного шкафчика на стене стаканы, подул в них и налил кипятка.
– Пьешь как, с заваркой?
Ей было все равно, и он налил заварки только в один. Женщина давно ни с кем не говорила о своей жизни. Там, в Саратове, пока жила – не обзавелась родственной душой, здесь – еще не успела. Фаина все куда-то ползает, все семьей занята. А этот вроде интересуется.
– И ей, и мне… – начала она свою исповедь, придерживая толстыми в суставах пальцами горячую посудину и пытаясь отхлебнуть кипятка. – Разные поколения, разные взгляды...
Он перебил:
– Это точно. Ты, видно, мало со своей жила, а я с Борисом – всегда. И родился тут, и женился тут. Внуков ему нянчу –  всего натерпелся. А он у меня еще хороший, все хвалят.
– У меня дочь тоже видная, кандидат.
– Уж могла бы пожить под кандидатским крылышком-то.
– Я и хочу рассказать, чего вышло...
– Про погреб я же не досказал!– взъерошил он вдруг свои жиденькие волосы и примял их направо, обнажив большой, крутой лоб упрямца.
– Я поняла,– подперла женщина рукой щеку, собрав у глаза мелкие складки.- Буду и на них запасать.
Он удивился, постоял перед ней, пытаясь сохранить выправку молодости хоть на минуту, потом махнул рукой:
– А, черт! Ни раньше, ни позже – прихватило.
Женщина была жалостливой, а что такое радикулит, знала сама. Но она умела его лечить успешно постным маслом с уксусом и теперь предложила свой рецепт хозяину. Тот подумал, махнул рукой безнадежно гордо:
– А кто разотрет?
Она давно уже помнила про свой возраст и прочно отучила себя от иллюзии кому-то приглянуться. Поработав же нянечкой в урологическом отделении, ухаживая там за всякими неподъемными больными, избавилась от врожденной стыдливости. Сейчас в ней ожила сестра милосердия, и она предложила:
– Давайте я. У меня руки шершавые, хороший массаж получится. 
Он не знал, что ей приходилось быть нянечкой, и принял слова как-то по-своему, косо глянув на женщину и поджав края бескровных губ. Женщина поняла, улыбнулась:
– Я умею... Я же в какой-то степени – медик. Ну, не хотите - болейте. Бог с вами...
Последним, что ей объявил хозяин дома, было: 
– И вообще, дом продается с условием: я тут еще должен какое-то время пожить.- Паузу он сделал долгую, испытующе глядя, как женщина осмыслит причину его задержки, но не прочтя ничего на ее лице, пояснил: – Сына на стройку сманили. Квартиру ему, конечно, пообещали и дадут, но я в нее не пойду. Я с ними, как и ты со своей, жить не собираюсь. Они мне там домик подсмотрят, дороже там дома, юг, понимаешь. Но вот купить не смогут – кишка тонка, лишнего за душой сроду не заваляется. Значит, на те, которые я за этот дом возьму. И пока будут оформлять все, я отсюда не выйду.
Она уже поняла, что старик не хочет ехать за сыном, видела, как ищет любую зацепку - остаться, но уж решено за него, чего кочевряжиться? Жалко, конечно, сама пережила: как села с дочкой в вагон, так и умерла. Теперь ходит по родной земле, оживает помаленьку.
– Помирать тяжело на стороне,– сказала. – Если б молодой вы были...
Старик промолчал.
* * *
Она все же купила дом, выплатив ему часть сразу, а остальные при свидетелях – у нотариуса. Так он велел, чтобы проценты хоть меньше были. На половину госпошлины он, подумав, согласился, потребовав взамен хороший обед.
К этому времени уже прибыл трехтонный контейнер с ее вещами, и пока молодые грузчики носили в дом пожитки, старик расхаживал по двору, то и дело отступая с дороги, и всматривался, бурча:
– Клоповник какой-то! Видать, в войну хорошо жила...
 Женщина задержалась подле:
– Это кто хорошо жил? Я?
– Чего ж не сожгла?
– Материно это. Теперь – память.
– Придумаешь. Не с тараканами?
– Да вам-то что? Не вам жить!
– Не мне, не мне! Да и мое добро еще не вывезли, заразится!
Ей было обидно до слез, и она вытерла их у машины воротником кофты.
Старик в самом деле придирчиво осмотрел комод, высокий, из добрых досок шифоньер, стол, стулья.
– В кровати клопы-то, – обиженно подсказала женщина,– там поищите.
Он огрызнулся:
– Сам знаю.
Посмотрел, однако, и кровать с продавленной панцирной сеткой и шарами на головашках.
– За такую бы сейчас моя сноха три сотни отвалила: музейная.– Но результатом остался доволен.– Гляди-ка, чистюля.
Женщина уже независимо откликнулась:
– По себе, видно, всех судите!

Купив дом, она всю дорогу в автобусе думала, как станет жить под одной крышей с этим занудным стариком. У Фаины перегодить – и мыслить нечего, там полна коробушка, да и не было еще такого, чтоб свою собственность просто так, из-за каприза уступать. Неделю от силы потерпеть можно, а там – извините, подвиньтесь. И насмешки его терпеть не станет, ишь, распоясался, одуванчик божий. Хорохорится, а чуть подтолкни - и поясница-то напополам. Тут же мелькнуло: «Мучается, все же надо ему спину уксусом».
С обедом она решила не мудрить – сварить борщ да нажарить картошки. Мясо купила на рынке загодя, Фаина сказала, что сало соленое у нее всегда есть, не надо тратиться, а зелень кое-какая еще торчала в огороде. Пока ходила, отыскивая остатки всячины, старик смотрел на нее, переходя от окна к окну: дом построили среди усадьбы. Ей было неловко нагибаться, и она приседала к земле, высвобождая заброшенные овощи. Потом он все же съязвил:
– Ишь ты, как молодка шастаешь.
– А вам чего выглядывать, следили бы за бульоном, уплыл.
– Не мой бульон, пусть, – дернул плечом. Она заметила, что он делает так часто, в разговоре. «Болит или привычка?»
Как она режет лук, ему не понравилось, и как кромсает картошку клецками, а морковь и свеклу крупными кружками – тоже. Он заявил:
– Я это есть не стану. Не борщ будет, а бурда.
– С чего – бурда? На мясе же! – удивилась она и перестала резать.
Он сходил, извлек откуда-то из своих узлов длинный тонкий нож, побрякал рукомойником, подошел:
– Неужели и этому учить надо? – Нож резво застучал по доске, и прежние куски быстро стали соломкой. Женщина восхищенно спросила:
– Поваром работали?
– Поварихой,– ехидно ответил он. Потом посерьезнее:– Моя, покойница, тоже без рук была, прямо везет мне.
Женщине сравнение не понравилось.
– Знаете, а ведь я могу и отказать вам в ночлеге!
Старик скосил глаза и засмеялся хрипловато:
– А уж - дудки!
Спустя время он принес из дальней кладовки какие-то банки с консервами, взялся открывать и между делом сообщил:
– Их там много останется. Борька-то уж полгода, как увез семью. Меня этим барахлом снабдил, чтоб не умер тут. Я теперь ходить хорошо начал, а то ведь совсем парализовало, не до рынка было.
Женщина не любила консервов, и он возмутился:
– Говорил – барыня. Вон и мебель ей в войну не пригодилась, и консервы  есть не научилась...
– Я капусту прошлогоднюю ела, в войну-то, да свекольную ботву. Вы пробовали?
Он не пробовал, и женщина снисходительно замолчала, помешивая в кастрюле.
К вечеру сели за стол. Она наполнила свои глубокие цветные тарелки золотистым борщом, придвинула ему. Потом порезала хлеб и тоже  отделила ему порцию. Села, подождала.
– Чего не едите?
Тогда старик поднялся, покряхтел и сунулся за печку. Пошарил, извлек бутылку красного вина, поставил.
– У меня там заначка была, никто не знал. Ты, если что, туда ставь.
– Я непьющая, – отодвинув бутылку, с превосходством произнесла женщина…
– И чем тут гордиться? – не понял старик.– «Непьющая!» - передразнил ее и стал наливать вино себе в стакан. Женщина видела, что из стакана ему пить не хочется, не привык, достала из коробки с посудой рюмку.
– Перелейте.
Старик одобрил глазами, попросил настойчиво:
– Вторую давай. Давай, давай, говорю, трезвенница. 
 Она достала вторую. Он и ее наполнил.
– Ну, за сделку! – чокнулись, он выпил, она чуточку лизнула край рюмки, поставила.
– Не пьешь, говоришь, совсем? А на что они тебе тогда?
– Для гостей.
– Ой ли? Где они у тебя, гости?
 Женщина посмотрела в сторону:
– Будут. Заведу.
Потом ему пришла мысль получше познакомиться. Назвался Ильей Феоктистовичем.
Женщина прыснула:
– Язык сломаешь.
Ее звали Липой.
– Что, без батюшки родилась? – потребовал старик отчества, и женщина, спохватившись, добавила:
– Павловна.
– А лет тебе, Липа Павловна, сколько? Поди, с мое?– хитро сощурил глаза и опять налил себе в рюмку.
Она не считалась кокеткой сроду, но тут уж обиделась:
– Да неужто не видно разницы? Мне ровно пятьдесят пять. Я пенсию-то только первую получила.
– Ага! Угадал. Почти угадал: мне пятьдесят восемь.
 Женщина поглядела внимательно на него, хмыкнула удивленно. Промолчала.
– Война меня так. Липа Павловна. Я ее от начала до конца протопал, два раза с того света возвращался, да... Потом долго ходить учился: у меня на этой вот, – протянул вперед ногу,– ступни почти нет, оторвало. Теперь болит, зараза. А по тем годам – ничего. Работал. Я ведь еще и шахтером был. Почетным. Мне этого добра, – махнул во двор на сарай с углем, – бесплатно тоннами привозят. Тебе тут на пять зим хватит.
От вина лицо старика просветлело, занялось жизнью. Глаза тоже поголубели, ожили. Он ел с охотой, не удержался, похвалил хозяйку. Та смущенно напомнила:
– Так под чьим руководством!
 А еще позже он извлек свой огромный альбом и, сдвинув со стола все в сторону, начал хвастаться:
– Это мои. Отец, мать, братишка – умер в детстве, этот воевал, жив. Это Борька с семьей...
Женщине захотелось увидеть старика молодым, она и видела, наверное: мелькали фотографии, на которых тот не останавливался, но явного сходства она не находила.
– А это уж совсем давние,– хотел он захлопнуть корки, но она потянула альбом к себе.
– Любопытная, что ли?
Она кивнула: конечно.
Когда смотреть медленно – его можно узнать. И на коне, в форме, и с отбойным молотком, и вот, рядом с красивой молодой женщиной.
– Жена? – зная, что жена, спросила она.
 Он ответил:
– А кто же.
– Красивая, – женщина погладила ей волосы, улыбнулась. Он недоуменно глянул:
– Разве? Не видел.
– Вы все не видите, я это знаю, – взялась перекладывать дальше тяжеловатые, утыканные сплошь фотоснимками листы.
– А у тебя есть альбом? – словно нехотя спросил старик и нетерпеливо двинулся на стуле.
Она принесла свой.
Он раскрыл наугад, пробежал взглядом обе стороны, ткнул пальцем:
– Это ты?
Женщина вдруг зарделась.
– Я.
– Все вы, пока цветете - пахнете...- проговорил, и дальше смотреть не захотел. Она пожалела: в альбоме сохранилось много снимков ее активной комсомольской жизни. Там она и на стройке ГЭС, и в ТРАМе – в пирамидах, С бывшими беспризорниками – чуть их постарше, но  уже – воспитатель, есть даже военные. Но эти тяжелые, их она редко сама открывает.
– Чего мы в одиночку-то пируем, Липа Павловна! Вы бы свою сторону позвали, я – свою! Как положено!
 Женщина всплеснула руками:
– Какую – свою? Авантюристов этих?!
 Старик засмеялся:
– Глупая ты оказалась, я так и думал. Они веселые люди просто. Иван на станции работает, жена – на обувной.
– Не воры? – все еще не верила она.
– Не воры.
– И земля тут хорошая? – заодно уж захотела вызнать новая хозяйка дома.
– Земля родит и вода вкусная. Не  пожалеешь.
 Она и так бы ни о чем не пожалела,  очень хотелось ей навсегда поселиться в родном месте, но тут и вовсе обрадовалась:
– Ну, Илья Феоктистович!  Ну, обманщик несчастный!

Через месяц пришла телеграмма: «Получил три комнаты одна твоя еду». Липа Павловна приняла ее, повертела недоуменно, вспомнила – кому, понесла. Илья Феоктистович утеплял завалинку. Взял телеграмму, охватил все слова разом, гмыкнул:
– Ну, слава богу.
 Липа Павловна не поняла:
– Чего?
– Квартиру Борьке дали.
– Ну?
– Стало быть, дождался.
– Стало быть.
Она тоже взяла лопату и начала хлопать ею, утрамбовывая накиданный песок. Он свернул бланк, сунул в карман, закурил. Курил он только на улице, и Липа Павловна уважала его за это.
– Скоро, значит, приедет за вами.
– Теперь уж приедет. Схлынут хлопоты и примчится.– Спина у него прошла, не гнула, как раньше, и он спешил помочь ей кое в чем.
– Забор до конца не поставил. Сама-то как?
 – Никак, может, Ивана попрошу.– Ей стало не так весело, как было с утра.
– Я с ним  поговорю. Вечерами, глядишь, поплотничаем.
Доски Илья Феоктистович приготовил сам. До этого лежали они штабелем в дальнем сарае, неизвестно для чего приготовленные. Она, осматривая свои владения, сразу решила: «Надо забор поставить. Это с братом жил нараспашку, а мне – неловко: где позагорать, где просто вольготно походить». Сказала ему, он и взялся. Пилил, строгал, колья готовил, большую часть вместе поставили. Она, конечно, в подсобных: тяжелые доски.
Инструмент он упаковал не весь, главный. Сказал, что не сильно теперь понадобится, да и у Борьки все есть, а ей не лишний. Лежало все по порядку на полках в другом, из шпал, сарае. Она оценила: «Если его обмазать да дверь прорубить – еще комната будет. Но куда? Две за глаза хватит и кухонька маленькая... Теперь Фаина будет сбегать от семьи ко мне. Хоть наболтаемся»,-
думала Липа Павловна поначалу. Потом поняла, что Фаине не выкроить такого вечера,  что забегает она, как под конвоем – на секунду и лишь бы подругу повидать, сидит, как на иголках, на дверь смотрит. «Сама поддалась, теперь привыкли на ней ездить». Жалела отекшие ноги, ее нездоровое сердце. Фаина возражала:
– Да если я сяду, то больше и не подымусь. Мне двигаться надо!
Двигаться и Липа Павловна любила, но не могла понять, почему Фаина делает это за все семейство.
Еще Илья Феоктистович хотел успеть поправить одну ставню:
– Тебе всякий раз тужиться придется. Я на это окно плюнул и не закрывал.
– Я боюсь... Одна-то побоюсь теперь.
– Сделаю, – успокоил бывший хозяин.

За несколько дней до приезда Бориса Илья Феоктистович стал раздражаться по всякому поводу. Она знала, что прожитая здесь почти целиком жизнь – не шутки, что вырвать корни и надеяться: где-то они приживутся – наивно. Она вот не прижилась. И красивый город, и с продуктами наладилось, зелень - все тебе, а нет – чужое. Свое вот: холода, пыль, голая земля, но – свое, к сердцу. Знала, что умирать приедет Илья Феоктистович сюда, потянет его, по крайней мере. Так со всеми происходит. И она на его колкости пыталась не отзываться. Иногда  лишь не сдерживалась.
– Что на голове-то такое?– морща брезгливо переносицу, спрашивал он и называл ее самую модную шляпку груздем. В ответ получал:
– Сам вы мухомор замшелый!
Ему было смешно, что она еще носит туфли, хоть и на низком каблуке.
– И так все вены наружу, смотреть противно!
– И не смотрите! Я на вашу культю не смотрю, – отбивалась Липа Павловна. – И вообще!..
Теперь ей хотелось быть дома пореже. Взялась ходить по магазинам, даже в кино забрела. Илья Феоктистович встретил ее в этот вечер у калитки. Молча подождал, пока вошли в дом, посопел и выругался. Незло, необидно, смешно:
– Чертова перешница!
Из своей комнаты Липа Павловна отозвалась. Спросила, чего это он.
– А того: край у нас темный, отвечай потом!..
– Да что вы, Илья Феоктистович, все придумываете?  Хороший край, добрые люди. Не фантазируйте. Лучше чайник поставьте, проголодалась.
– Не накормили в гостях? – не двинулся тот с места. – Бездомница!
Еще никто и никогда ее похоже не отчитывал. Сделалось совсем  весело и озорно.
– Кормили и поили. Да снова захотелось чего-то. 
Он ушел к себе и к ужину не объявился.

Уезжать он наотрез отказался. Когда Борька, высоченный и очень похожий на отца, просидев с ним полдня в комнате, вышел, Липа Павловна его не узнала: опавший, растерянный – не тот. Спросила.  Борька посмотрел подозрительно, потер о плечо подбородком, помолчал.
– Заболел он, что ли? У него тут радикулит был.
 Борька кашлянул.
– Или что? – Липа Павловна начала догадываться и розоветь. Отвернувшись к окну, нашла заделье – перетирать чистую посуду.
– Вы когда же такое надумали? – сипло спросил Борис, заглядывая ей в лицо.
Липа Павловна честно ответила
– Я ничего не решала. Это он, значит.
– А вы?
– Я... – ей стало неловко от допроса, словно Борька большой, а она – шестилетка какая.  И, решившись, произнесла твердо:
– Я тоже согласна.
– Ну так идите, скажите ему, а то мучается! Старомодники! Нечего было меня с места срывать!
– Так вещи тут еще есть ваши, деньги возьмите.
– Какие деньги? – заинтересованно спросил Борис.
Появившийся Илья Феоктистович ответил:
– Половину за дом. А хочешь – все бери. У  нас пенсии есть.
– Бросьте.– Борис вдруг улыбнулся, глядя на их растерянные лица.– Пенсии? О двоих теперь моя голова болеть будет. Ну, отец, ты и учудил на старости...- сказал и осекся: не подходящий момент был, при женщине-то.
Поохал, посмеялся, в гости к друзьям сходил, взял тысячу – на мебель, сказал– с отдачей, и улетел.
А они остались.