В память об ушедших коллегах. Предначало

Обсуждаемая тема – одно из направлений моего многолетнего исследования истории современной отечественной социологии, которое базируется на изучении биографий российских социологов. Осознанно все началось в 2005 году, эмпирическая фаза закончилась через полтора десятилетия, но анализ сделанного продолжается.   
Еще в 2017 году я писал: «Интуитивно […] многожанровость [БД: историко-социологического исследования] ощущается сразу, когда работаешь над текстом определенной направленности. Скажем, некоторые результаты должны быть описаны для научных журналов, соответственно, стараешься придерживаться академических традиций. Постепенно накапливается много теоретических построений и эмпирических выводов – возникает потребность в подготовке книги. Юбилеи людей, внесших заметный вклад в развитие российской социологии, дают импульс к написанию статей с изложением и оценкой сделанного юбилярами. Грустные события в жизни нашего сообщества отражаются в некрологах. Все это – разновидности текстов по истории отечественной социологии. Но лишь относительно недавно, лет через десять после начала проекта, я осознал многожанровость написанного как естественное следствие природы историко-социологического исследования», http://proza.ru/2023/06/19/225. Более того, специально отмечались некрологи, или тексты, написанные в память ушедших коллег. Однако после публикации этой статьи прошло еще восемь лет, но я никогда не фокусировал внимание на материалах этого жанра.


И вот 18 января наступившего 2025 года, мой друг, историк социологии Гарольд Зборовский написал мне в связи с моими воспоминаниями об умершем в первые дни прошлого года Б. М. Фирсове, с которым моя жизнь была теснейшим образом связана полвека: «Я прекрасно понимаю, что значит писать некролог, насколько это затратно для пишущего. В своей жизни я написал их, к счастью, немного (Коган, Орлов – это самые близкие люди), но каждый дался мне невероятно тяжело. Поэтому тебя и понимаю, и восхищаюсь твоим ресурсом. Честно признаюсь – вряд ли бы я так смог». Приведу начало моего ответа: «Гарольд, ты обозначил серьезную тему – некрологи. Сначала поправлю тебя, в моем понимании, я не пишу некрологи, но тексты памяти дорогих мне людей... сам понимаешь, как не сказать о них... так получилось, что по жизни (Как? Почему?) я знал, был дружен со многими, о ком нельзя не написать, это все люди – важная часть нашей истории. Ядов и Здравомыслов, Кон и Фирсов, Заславская, Андрей Алексеев и Голофаст, Галина Старовойтова, Батыгин, Левада, Кугель, Ионин, есть менее известные имена, но заслуживающие доброго слова».


Естественно, я не веду учет подобных памятных текстов, но после обмена этими посланиями решил оценить, пусть примерно, их количество. Не однажды я писал несколько текстов об одном человеке, поэтому проще оказалось вспомнить имена моих коллег, на уход которых я отзывался. Память, обращение к ряду публикаций и особенно к Facebook привели к неожиданному результату; около 30, постепенно эта оценка может уточняться. 
Главную причину высокой активности работы в этом трудном жанре укажу сразу. Я вошел в ленинградскую социологию в конце 60-х и сразу познакомился с «настоящими буйными», которые отстаивали взгляд на социологию как на самостоятельную науку. Результатом частых поездок в Москву стало знакомство со многими столичными коллегами. В 1994 году мой отъезд в Америку на несколько лет начисто прервал мое общение с профессиональным сообществом, не до того мне было. Но потом все очень быстро было восстановлено, а начатое интервьюирование российских социологов принципиально расширило мою внутрипрофессиональную коммуникацию. Беседы по электронной почте охватили более двухсот социологов не только двух столиц, но многих регионов страны. Я оказался включенным в жизнь большого числа людей моей профессии и, конечно, не мог не реагировать на уход тех, кого знал десятилетиями, тем более после того, как они делились со мною своими воспоминаниями о прожитом и сделанном. Я знаю, многим это давалось очень непросто.


Вторая причина – поиск языка рассказа о недавно ушедших, а потому многим живущим знакомых, часто лучше, чем мне. Меня явно не устраивала существовавшая в советское время практика написания газетных некрологов, где все: объем текста, место расположения в газете, наличие фотографии и т.д. задавалось номенклатурной позицией «усопшего товарища». Я пишу о человеке, о том, что меня с ним связывало, что в целом привнес он в науку. В любом случае, трактую эти тексты как часть, фрагмент истории отечественной социологии.
Ниже приведены отклики на уход трех социологов, в этих случаях я никак не мог молчать. В заголовке стоит слово «предначало», им отмечен тот факт, что эти тексты написаны до того, как начался мой историко-социологический проект, т.е. они возникли сами по себе, в ответ на потребность сказать об этих людях.


Первый текст – в память о Галине Васильевне Старовойтовой был написан в 1999 году и опубликован под названием «Год прошел со дня гибели Галины Старовойтовой».
Об этом трагическом событии я узнал 20 ноября 1998 года, когда оно и произошло, на семинаре в Стэнфорде, где собрались для обсуждения плановой тематики специалисты по СССР / России. Вел заседание один из крупнейших экспертов в этой области, профессор Алекс Даллин, с которым я был знаком еще по встречам в Москве и Ленинграде. Начал он с того, что предоставил слово для специального сообщения молодому человеку, сидевшему рядом со мною. Уже первые слова потрясли меня: «Сегодня, в Петербурге убита Галина Старовойтова...», конечно, я не помню, что он говорил, но все это воспринималось в глубоком молчании. Все собравшиеся знали, кто такая Галина Старовойтова, а многие были знакомы с ней. Позже я разговорился с моим соседом, сказал ему, что много лет знал Галину, оказалось, что он был знаком не только с ней, но также с Заславской, Левадой, Ядовым и другими социологами, с которыми я работал. Это был Майкл Макфол, через много лет, в 2012-2014 гг., назначенный президентом Бараком Обамой послом Америки в России.


В первую очередь Галина Старовойтова известна как политик времен перестройки, но до того в Ленинграде мы знали ее как этнографа и социолога. Оба эти обстоятельства и привели через год после ее гибели к тому, я написал о ней для русскоязычных газет «Взгляд» (Сан-Франциско) и «Посредник» (Филадельфия). Раньше я никак не мог, я еще не обвыкся с американской жизнью и не восстановил контакты с российскими  научными и общественно-политическими изданиями.
Нас с Галиной Старовойтовой не связывали дружеские отношения, но тогда в Ленинграде было немного социологов, и все так или иначе знали друг друга. Я лучше знал ее первого мужа Михаила Борщевского, уже много лет живущего в Англии, с которым работал в одном институте. Во многом он сформировал Галину как социолога и политика. 
В 2007 году была опубликована статья «Галина Старовойтова. Фрагменты истории российской социологии как истории с “человеческим лицом”» («Телескоп», №6).


Следующий текст – прощание с Геннадием Семеновичем Батыгиным. Сообщение о его смерти было полной неожиданность, ведь ему было немногим больше 50, и за несколько месяцев до случившегося мы встречались в моем «московском кабинете» - на втором этаже «стекляшки» у станции метро «Чистые пруды». Не помню, кто сообщил мне о случившемся, но был только факт, не более. Позже я узнал, что смерть была мгновенной, на велосипедной прогулке. На долгом подъеме не выдержало сердце. Он знал о серьезной болезни сердца, но возникшая в детстве любовь к велосипеду пересилила все рекомендации о благоразумии.
За прошедшие годы я немало написал о Батыгине, назову три последних текста: «Геннадий Батыгин. Для многих он уже легенда», http://proza.ru/2021/12/08/1730 (2021), «О Геннадии Батыгине и его книге о социологии», http://proza.ru/2023/09/23/1568 (2023) и «Тема безумно интересная и взрывная», http://proza.ru/2024/03/07/1762 (2024), это мое письмо Батыгину с интересной датой - 9.9.1999.


К Предначалу относится и текст в память о Валерии Борисовиче Голофасте, также ушедшем моментально; лег спать и не проснулся. Как и в случае с Геннадием Батыгиным я торопился сказать о нем хотя бы несколько слов, трудно было держать внутри возникшие чувства.
Уход Батыгина и Голофаста был для меня не только потерей друзей-коллег, он, несомненно, повлиял на характер моих исследований. Так получилось, что мой историко-биографический проект тематически и, возможно, мировоззренчески связан с их научными поисками, размышлениями. Но мое исследование началось после их смерти, так что я не мог обсудить с ними ни методологию, ни процедурные особенности, и особенно остро я ощущал невозможность общения с ними в первые годы исследования.


Первый раз я написал о Гофасте в 2008 году, это была статья под тем же заголовком, что и указанная выше работа о Старовойтовой «Валерий Голофаст. Фрагменты истории российской социологии как истории с “человеческим лицом”» («Телескоп», №2), т.е. методологически и стилистически эти статьи едины. Помимо того, что это были одни из первых моих попыток писать о недавно ушедших коллегах, здесь присутствовал тот стиль биографического повествования, который в 2010 году А.Н. Алексеев назвал личностным, или лирическим. Имелась в виду интонация, вообще говоря не свойственная социологическому дискурсу.
Наше мысленное общение продолжается до сих пор. Так, были тексты в 2021 и 2022 годах и последний «Валерий Голофаст в 20 лет. Память и предвидение» http://proza.ru/2023/07/25/179 (2023).


В 2011-2012 гг. у меня была возможность рассказать аудитории радио «Свобода» (http://proza.ru/avtor/bdbd80&book=9#9) о советских / российских социологах, были там и передачи о моих друзьях: «Геннадий Батыгин. Наука, и никакого другого пути» и «Валерий Голофаст тосковал по свободе». В 2018 году увидела свет моя книга «Нескончаемые беседы с классиками и современниками. Опыт историко-биографического анализа», в ней – десять статей об американских и российских социологах, включены в книгу и статьи о Батыгине и Голофасте.
В моем понимании, со смертью человека завершается его биография, но начинается постбиография, в широком плане это – жизнь, фукционорование памяти о нем и о сделанном им. В текстах, написанных в дни прощания с человеком, можно лишь задуматься о его постбиографии, проявляется же она только со временем. Со дня гибели Галины Старовойтовой прошло более четверти века, после ухода Батыгина и Голофаста – более двух десятилетий. Пока можно сказать: они не забыты.


Многое сделала для сохранения памяти о Галине Старовойтовой ее младшая сестра Ольга Старовойтова (1948-2021). Сестры были близки с детства, и Ольга глубоко понимала и разделяла гражданские установки Галины. В значительной мере ее стараниями в центральной части Петербурга, на углу Суворовского проспекта и улицы Моисеенко в 2006 году установлен памятник Галине Старовойтовой. После смерти Ольги по ее инициативе Общественный Фонд «Музей Галины Старовойтовой» возглавил сильный и отзывчивый на социальную несправедливость социолог Владимир Костюшев, много лет изучающий общественные движения.


Память о Геннадии Батыгине сохраняется его учениками и последователями, многое делается в этом отношении Институтом социологии РАН, где он работал на протяжении многих лет. Значительную роль в изучении научного наследия Батыгина играет Лариса Козлова, которая была его женой и сотрудницей. После ухода Батыгина уже более двух десятилетий она во многом определяет «лицо» созданного им «Социологического журнала», и при поддержке института ею проведено восемь Батыгинских семинаров, которые стали главной площадкой обсуждения исследовательской методологии Батыгина и его уникальной преподавательской практики.


Благодаря энтузиазму коллеги и друга Голофаста Олега Божкова в Петербурге было проведено не менее десяти Чтений памяти В.Б. Голофаста и опубликован ряд сборников материалов этих форумов. Они – свидетельство широты его научных интересов и общей эрудиции.
Движение отечественной социологии в сторону использования «мягких» методов и развитие автоэтнобиографии дает основание предположить усиление внимания российских социологов к работам Голофаста. В дни прощания с ним В.А. Ядов писал: «Потому неслучайно феноменологический подход к социальным проблемам был ему [БД: В.Б. Голофасту] близок. Именно это имело неоценимое значение в сообществе «жестких позитивистов». Мы учились у Валерия иной методологии на практике. Правду сказать он не очень стремился немедля публиковать результаты своих исследований, пока не обдумает их со всевозможных сторон. Такова определенно особенность «понимающей» социологии и такова, по всей вероятности, его индивидуальная особенность. Зато Валерий не скупился на разбрасывание интереснейших идей в ходе наших споров, причем не припомню случая, чтобы он напоминал кому-либо из коллег свое авторство. А между тем «разработчиков» голофастовых идей было немало и среди нас и среди студентов».
Ну что же, время пришло...

Галина Васильевна Старовойтова (1946 – 1998)

Минул год со дня гибели Галины Старовойтовой… Это год жизни российского общества без яркого и самобытного политика, возможно, единственного продолжавшего на практике линию гражданского демократического сопротивления, свойственную первой перестроечной волне интеллектуальных политиков.
Время показало, насколько Галина Старовойтова оказалась последовательнее как политик и сильнее как личность, чем многие известные члены межрегиональной группы горбачевского парламента.
Она ничего не делала специально для того, чтобы войти в большую политику; время призвало ее. Но так случилось, что она очень быстро осознала свою общественную востребованность, уникальность своего социального опыта и мощь данного ей природой человеческого темперамента.


И прошедший после ее гибели год, мог бы стать временем укрепления ее политического и человеческого авторитета, но он стал годом становления общественной памяти о ней.
Несомненно, все случившееся с Россией с ноября 1998 по ноябрь 1999 года есть результат многих и давно развивавшихся социально-политических процессов. И все же, будь Галина Старовойтова жива, что-то в стране могло сложиться иначе, более цивилизованно и более нравственно.
Она была единственным политиком общенационального масштаба, чьи многолетние этнографические и социологические изыскания и чья политическая биография были теснейшим образом переплетены с Кавказом. Трудно, пожалуй, даже невозможно, предположить, что она смогла бы остановить кровавые события в Чечне и Дагестане.
Но скорее всего она была единственной кому - возможно - удалось бы приглушить активность тех, кто генерировал эту войну, и заставить действовать тех, кто преступно бездействовал. Галина Старовойтова прекрасно понимала, что власть обязана применять силу для защиты демократии, но она также глубоко верила в то, что без соединения  морали и политики национальные проблемы не решаются...
Без Галины Старовойтовой российская политика стала еще менее нравственной, а значит еще менее обращенной к человеку. Одни осознали этот факт сразу, другие – поймут позже. Год назад российское общество обеднело.

Геннадий Семенович Батыгин (1951 – 2003)

Я не помню, когда и при каких обстоятельствах мы познакомились. Я знал Гену Батыгина всегда.
Мы жили и работали в разных городах: он в Москве, я в бывшем Ленинграде. Я старше его на десять лет. Нас никогда не связывали никакие формальные отношения. Мы не участвовали вместе ни в одном из проектов. Я не помню, чтобы мы когда-либо говорили с ним о политике или об окружавших нас людях.
Мы работали в одном профессиональном цехе. Это было и основой наших встреч, и главным мотивом. Каждая встреча – а в некоторые годы я бывал в Москве по нескольку раз в месяц – продолжала предыдущую... Она начиналась в редакции тогда единственного в Союзе профессионального журнала «Социологические исследования», продолжалась по дороге к нему домой, и потом – до поздней ночи. Нередко, я оставался у него до утра. Зная о моих регулярных поездках между Лениградом и Москвой, он говорил: «Ну ладно, старичок, заходи завтра...».
В те годы нас интересовали методология измерения социальных процессов, развитие эмпирических методов социологии, некоторые аспекты истории и философии социального познания. Наши беседы никогда не были рассмотрением частных, конкретных вопросов. Нас тянуло к поиску каких-то констант, детерминировавших процесс научного познания.


Он не только прекрасно знал философию и социологию, у него было удивительное личное понимание взаимосвязи этих предметов. Он глубоко видел различия в историческом и логическом, но эти различия ему не были интересными. Много интереснее ему было искать те области, где в силу каких-то причин логическое и историческое представлялись ему едиными. Ибо это – точки роста нового знания.
В беседах он не старался доказывать свою правоту, он стремился понять себя. Его определение социологии: «Социология - это то, что мы публикуем в нашем журнале», не было заявлением чиновника, следовавшего какой-то свыше заданной политике. Он чувствовал свою правоту в понимании движения социологии и своими силами пытался противостоять жестким идеологическим императивам конца  70-х – первой половины 80-х годов.
Мой переезд в Америку не разорвал наших отношений. У меня на полке стоят почти все выпуски его «Социологического журнала». В нем публиковались многие авторы, но журнал был «батыгинским».
Он многое сделал. И очень многое еще мог сделать.
Мне будет всегда грустно без Гены.

Валерий Борисович Голофаст (1941-2004)

В течение многих лет Валерий Голофаст был одним из интеллектуальных лидеров петербургской социологии, этим определялось его место в социологическом сообществе города и России. Трудно очертить сферы его интересов и измерить глубину его знаний. Формально – это методология социологии, урбанистика, современные глобальные процессы, культурные трансформации в различных обществах и так далее.
Даже перечисленное – уже очень много. Но столь же профессионально он ориентировался в истории социологии и во многих методико-инструментальных разделах нашей науки. Знание нескольких иностранных языков, четкая ориентация в мире специальной литератературы, прекрасная память были лишь предпосылками этой эрудиции. Импульсом к познанию было само желание знать. Одновременно Голофаст любил делиться знаниями и делал это мастерски. Дискуссии с ним завязывались быстро и могли продолжаться бесконечно…


Первая половина 1980-х была ужасным временем для ленинградской социологии. В Институте социально-экономических проблем АН СССР, в котором мы тогда работали, культура семинаров выродилась полностью, идеология в ее самой примитивной форме ограничивала и предмет обсуждений, и многообразие разрешенных для высказывания точек зрения, и способов аргументации. Публиковаться было негде, но если даже такая возможность открывалась, понимание невозможности излагать то, что хотелось, делало эти публикации бессмысленными. Мы почти ничего тогда не публиковали…
В тех условиях научная жизнь была возможной лишь в семинарах-беседах…и лучшим местом для этих бесед была комната, в которой размещался сектор Голофаста. Приходил, выискивал стул, брал стакан чаю, и многое отступало. Я помню до сих пор это чувство нежелания прекращать обсуждения… ведь, по-сути, это было возвращением из мира социальных грез в мир социальных реалий.
Четверть века назад была опубликована небольшая книга Голофаста «Методологический анализ в социальном исследовании», детали некоторых его теоретических построений уже забылись, но во мне хранится ощущение эмоциональной приподнятости, возникавшее при чтении этой книги. Так, как писал Голофаст, дано немногим…


Была у Голофаста в отношении к социуму некая черта, свойственная ученым тех далеких эпох, когда они вынуждены были знать все и когда они действительно все знали. Как назвать ее? Затрудняюсь ответить. Может быть, удивление конструктивностью мира. Голофаст очень любил механические часы, ему нравилось их разбирать, изучать, ремонтировать. Видимо, в эти моменты ему хорошо думалось.
В последние годы мы несколько раз виделись в Петербурге, виделись недавно, в июне. Незадолго до поездки я спросил Голофаста, что ему привезти. Ответ был оглушительно неожиданным,  он попросил привезти Тору на хибру и английском языке. Я привез и передал ему солидный том, через пару дней он сказал мне, что комментарии в этом издании его удивили, в какой-то другой книге было иначе. Я посмотрел мои публикации последних лет,  чаще всего я благодарил в них за помощь Валерия Голофаста.
Спасибо Валерий, я понимаю, что без тебя мой интеллектуальный мир станет много беднее, а значит и все остальное будет серее.