Хирургия. Глава восемнадцатая

Я СПРОСИЛ У ФЕЛИКСА

- Ну что ты пригорюнился? «Переживаешь за Василия?» — спросил я у Феликса, когда мы вошли в палату.
- Если честно, да! – признался он мне и уныло упёрся взглядом в Васькины тапки, стоящие рядом, но один носком вперёд, а другой вперёд пяткой. Феликс поднялся, поставил тапки правильно и снова посмотрел на них.
- Легче стало? – спросил я.
- Легче!
- Видишь, как мало человеку нужно, чтобы улучшилось настроение. Всего-то тапки упорядочил, расставив их в привычном ракурсе, и отлегло от души уныние, а мир хоть чуточку стал светлее.
Я продолжил мысль:
- Ты не по Василию переживаешь, а, предполагая, что он испытывает страдания, жалеешь себя. Ожидая операции, волнуешься, а он с улыбкой, со спокойной душой покатил на каталке с лёгкостью, с которой семечки щёлкают, сидя на завалинке.
- Да, - согласился он со мной.
- Спокойствие – залог пищеварения! Помни это и не волнуйся. Превращай свои проблемы в пустяк или, ещё лучше, перекладывай их на посторонних, как теперь многие делают, и тебе легче будет. Отвлекайся от того, чего тебе неприятно, бери пример с известных личностей. Ищи аналогии.
Например?
- Да примеров сколько хочешь! Мы, россияне, чуть что не так, тут же находим виновника: начальник обидел – Путин виноват! С тёщей поругался? Понимаешь, что она сволочь, но у нашего человека – опять Путин виноват! Ну нет другой приличной личности, более авторитетной, на которую свои обиды можно было бы свалить безнаказанно.
Что о нас-то говорить, вон руководители зарубежных стран этим маневром пользуются. Возьмём огромную страну Америку с самодовольными американцами и маленькую страну Беларусь с огромными амбициями руководителя и мирным, терпеливым населением. Страны разные, а у народа проблемы одинаковые. У каждого из них две беды: коронавирус и требовательный президент, но виновник один – Россия вместе с Путиным.
- Так что делать, Сергей Петрович? Где они и где я? Как вы поступаете в таком случае?
- Я иду своим путём и никого в неудачах, кроме себя, не обвиняю. Коль виновник известен, легче исправить ошибки. Успех зависит только от себя. Как говорится – сам нагадил, сам подбери! Вот и Василий мне симпатичен. У нас много общего. Он тоже свои проблемы разгребает сам. Зрелые, мудрые люди не лезут на рожон.
ОНИ МОЛЧАТ
У большинства простого люда рот не случайно на замке.
Я объяснять это не буду: движение рта в чьей-то руке.
Там, где зарвавшийся начальник, где выпивоха бригадир,
То старый моралист случайный с затёртым лозунгом до дыр.
За вольнодумие карают, у голоса – свой дирижёр,
И каждый в ритме держит стаю, точнее – вышколенный хор.
А старики на власть не лают, им чужд теперь речистый свист.
Их годы молча добивают. Они тихи, как банный лист.
Их возмущения канут в Лету, кто с этой жизнью был знаком.
Всего три буквы на ответы простецким русским языком.
- Сергей Петрович! Вам с Василием Ивановичем легко быть такими. Вы закалённые, смелые, быстрые, а я вырос в среде, где без советов и опеки – шага не сделаешь. Мама тон задавала, а Дора Михайловна её поддерживала. Всё было подчинено моим желаниям, интересам, здоровью. Я был особым ребёнком, с ограничениями умопомрачительными. Всё для меня «вредно», всё кипятилось, парилось, витаминизировалось. Простой воды из крана я выпить не мог… От любой домашней работы отстранён с напоминанием: «У нас есть домработница!»
- Феликс! Знаю я таких детей и таких родителей. Я живу в Северной столице, в Санкт-Петербурге – В ГОРОДЕ – ГЕРОЕ, пережившем блокаду, немыслимые лишения и опасности. Так вот, не дай Бог подобной беды в наше время. Даже отдалённой беды от той, которую пришлось перенести бывшим ленинградцам… Люди не переживут и десятой доли тех лишений. Я из племени военной безотцовщины, и мне дико смотреть, когда нынешнее поколение не ценит то, что имеет. Многие вчерашний, чуть подсохший хлеб, надкусанный кусок торта, купленный накануне творог с датой срока хранения, истекающей через два дня, с семейного стола сбрасывают в мусор! Недоеденные продукты у таких же чистоплюев тоннами выбрасываются туда же. На мытьё чайной чашки готовы вылить из водопроводного крана ведро воды, а то «микробы могут на них остаться, да повредить здоровью». Расточительность, неуважение к продуктам, надуманные страхи и элементарная глупость – процветает.
- Тебе знакома такая картина, Феликс?
- Я об этом как-то не задумывался, Сергей Петрович.
- Знаешь, почему не задумывался?
- Нет, не знаю.
- Ты никогда ничего не производил, не выращивал, не создавал, не голодал. Был потребителем продуктов, которыми тебя пичкали состоятельные родные.
Вот Василий не выбросит хлеб. Никогда не выбросит, потому что он его выращивал и знает ему цену. В конце шестидесятых годов прошлого столетия я жил в Белоруссии. Работал главным инженером приличного завода, и на служебной «Волге» мне пришлось приехать в Ленинград в командировку. Вот что произошло с нами памятное:
Мы с технологом Еловым пошли по делам в проектный институт «Ленгипродор», а водителя по фамилии Конончик, оставили с машиной в районе института, на тихой улочке. Михаил Иванович был спокойный, ироничный, порядочный человек. Он больше молчал, но если ответит, то найдёт такие слова, что обязательно заставит улыбнуться. Когда мы с инженером Еловым возвратились к машине, то застали водителя в возбуждённом состоянии.
- Что случилось, Михаил Иванович? – спросил я.
- Ничего не случилось! – нервно сказал он и передвинул на затылок кепку.
- Я вижу, что ты взволнован, Михаил Иванович!
- Всё нормально, - ответил он и сдвинул кепку с затылка на лоб, прикрывая глаза.
- Рассказывай, Михаил Иванович! Меня не обманешь. Коль начал кепку по голове перемещать, значит это неспроста.
Михаил Иванович, сдвинув кепку опять на макушку, заговорил:
- Идут два парня, друг друга толкают, хохочут и пинают по дороге батон! Посмотрел я на парней осуждающе, а один из них:
- Чего, мужик, смотришь?
- Не делом занимаетесь, ребята, хлеб пинать ногами – великий грех! – говорю им.
- Ты что, проповеди нам собрался читать? Успокойся, мы атеисты!
- Да кто бы вы ни были, не имеете права такое вытворять! Здесь в блокаду люди гибли от голода, а вы на этой святой, политой слезами и кровью земле, …
Парень не дал мне договорить и, пнув в мою сторону остатки батона, сказал:
- Ешь, голодрань!
- Я не выдержал такого… Метнулся в их сторону, но они молодые, быстрые, разве догонишь… Взял остатки батона, завернул в газету, положил в багажник. Приеду домой – скормлю курам…
- Успокойтесь, Михаил Иванович. Не стоит нервничать из-за этих выродков. Сейчас поедем в гостиницу, отдохнёте, покушаете. Завтра направимся домой.
- Сергей Петрович! Если позволите, я хочу проехать в одно место, которое мне особенно памятно. Я был во время блокады там, где размещались БАДАЕВСКИЕ продовольственные склады. Немцы их полностью разрушили бомбардировкой, чтобы уморить голодом жителей Ленинграда, а пожары сравняли их с землёй. Родители у меня погибли при бомбёжке, я находился в стае таких же, как и я – обездоленных сирот. Какое-то время мы ютились где попало в этом районе и питались землёй…
- Как это понимать? – спросил я, хоть уже успел в виде догадки предвидеть ответ.
- Земля была пропитана остатками расплавленного сахара и жиров. Мы находили участки земли, более насыщенные обгорелым пищевым продуктом, выгребали и ртом из этой земли высасывали сладковатую массу, растворённую слюной. Таким образом утоляли голод.
Михаил Иванович, перехватив сбившееся дыхание, облизав сухие губы, продолжал:
- Во рту образовывались язвы – долго незаживающие, болезненные… Болел живот, была рвота, засорённость кишечника землёй приносила страдания нестерпимые, но так хотелось есть, что ничего нас не останавливало… Сколько кубометров земли мы пропустили через свой организм, трудно сказать, но это помогло нам выжить. Потом нас, детей, обнаружили военные, собрали всех в каком-то помещении, подкармливали, а потом, уже зимой, переправили на машинах по льду, в ночное время, под бомбёжкой в тыл. Страшно было… Я заболел, ослаб и не помню, как меня спасали, но я остался жив. Скитался по чужим семьям, детским домам, окончил ФЗО, в конечном итоге попал в Белоруссию и здесь остался навсегда.
Михаил Иванович замолчал. Сдвинул кепку на глаза. Мы тоже молчали, и только учащённый пульс, да тихие всхлипы, выдавали наше волнение…
Какое-то время мы сидели молча. Потом Михаил Иванович прервал молчание и, обращаясь ко мне, сказал:
- Сергей Петрович, я думаю, что город так изменился, так, что мы даже отдалённо не найдём место, где были продовольственные склады. Я их запомнил такими, какими они врезались в мою детскую память. Этого достаточно. Не хочу лишний раз ковырять раны…
Мы поехали в гостиницу, отдохнули, а рано утром уехали из Ленинграда, этого прославленного подвигами и насыщенного трагическими событиями города-героя.
По пути в Белоруссию мы сделали короткую остановку в Петергофе, возле городской больницы, где когда-то работала моя мама, где в далёком 1937 году родился я. Не предполагал, что через много десятилетий я буду жить в Санкт-Петербурге, не предполагал я, что мой старший сын, посетивший нас с женой, скажет:
- Папа, если сочтёте возможным, то живите в Петергофе, в твоём родном городе. Я с учётом этого построил там квартиру, она для вас свободна…
Завершая монолог, я глянул на Феликса. Он сидел, опустив голову, переваривая услышанное. Правда, когда я рассказывал про Михаила Ивановича, у него увлажнялись глаза…
- Ты извини меня, Феликс, за рассказ, который у тебя эмоционально взбудоражил. Он, несомненно, в твоём сознании оставит след. Это естественная реакция доброго, порядочного человека.
- Что вы, Сергей Петрович, разве за это извиняются? Я вам благодарен.
- Я тоже разволновался. Моё детство прошло в голоде, холоде. Я из военной безотцовщины… Этим многое сказано.
- На уколы! – послышался голос в коридоре, и мы пошли к процедурному кабинету, где обслуживались ходячие больные…