Лауреаты и финалисты Нобелевской премии

I
Любой конкурс, в том числе и литературный – соревнование. А в любом соревновании бывают победители и проигравшие, но, в отличие от спортивных соревнований, проигравших в творческих конкурсах, называют финалистами. То есть, этим финалистам чего-то не хватило для победы, для лауреатства. Тем не менее, они попали в финал конкурса, а это значит, что они все равно победители, поскольку опередили многих и многих своих коллег благодаря своему таланту, упорству, трудолюбию.
Нобелевская премия – такой же конкурс и все остальные. Только гораздо престижнее и для лауреата, и для страны, которую этот лауреат представляет. Нобелевская премия (за очень и очень редким исключением) присуждается человеку один раз, и в этом еще одна ее уникальность.
Русская литература – одна из сильнейших в мире. Имена лучших ее представителей, начиная с XVIII века, известны далеко за пределами Отечества. Одних только Нобелевских лауреатов по литературе среди русскоязычных писателей – шесть. Причем, ровно половина из них получили престижнейшую премию со скандалом (либо очень большим, либо не очень большим).
Первым русским писателем, получившим Нобелевскую премию по литературе,  стал  Иван Алексеевич Бунин (1870–1953) — в 1933 году « «за строгое мастерство, с которым он развивает традиции русской классической прозы». Хотя сам Бунин считал, что ему дали премию за его роман (единственный в его творчестве) «Жизнь Арсеньева».
Причем, впервые хлопотать о выдвижении Бунина на Нобелевскую премию начал хлопотать еще один писатель-эмигрант Марк Алданов. В своем письме к Бунину от 8 сентября 1922 года Алданов писал: «... Не хотел отвечать Вам до разговора с С. Л. Поляковым, которого я повидал только вчера ... Сол. Львович обещал принять со мной деятельное участие в агитации о Нобелевской премии. Мы условились, что он будет писать об этом деле в "Берлинер Тагеблат", а я ... в "Фоссише Цейтунг". Это две самые влиятельные газеты в Германии. Кроме того Поляков напишет Георгу Брандесу, с которым он был хорошо знаком, а я — Ром. Роллану ... На заседании Союза журналистов мы можем поднять вопрос; но, по моему, Берлинский союз журналистов сам по себе недостаточно авторитетен и лучше годится на подмогу Русской Академической Группе (получили ли Вы ее согласие?) Сообщите также, желаете ли Вы, чтобы заметки о премии появились в местных русских газетах? Письмо Роллана к Вам, как Вы знаете, полностью появилось в "Новостях Литературы" ...».
Но тогда, видимо, было еще слишком рано об этом мечтать.
О нервной обстановке в доме Буниных перед получением нобелевки хорошо написала ученица писателя, поэтесса Галина Николаевна Кузнецова, много лет жившая с семьей Буниных на вилле «Бельведер» в Грассе. В своем знаменитом «Грасском дневнике» она зафиксировала:
«6 ноября 1933 год:
Дело к назначению премии приближается. Газеты по утрам начинают становиться жуткими. Французской утренней газеты ждем теперь с трепетом. Развертывает ее первый И. А. Воображаю себе его волнение. Уж скорей бы упал этот удар! В прошлом году это было сделано раньше, чем ожидали. Днем неосторожная (и может быть, неуместная) предпоздравительная телеграмма из Берлина, взволновавшая весь дом. Вечером говорили о ней на прогулке. И. А. держится в этом положении, как он сам сказал, естественно. Излишней нервности нет… Но, конечно, все-таки беспокойно, особенно после внезапного упорного появления в печати имени Мережковского. И все-таки он и сегодня весь день писал…».
10 декабря 1933 года Иван Алексеевич Бунин, получая из рук короля Швеции Густава V Нобелевскую премию по литературе, сказал: «Впервые со времени учреждения Нобелевской премии вы присудили ее изгнаннику».
При этом, всячески пыталась помешать Бунину получить премию Александра Коллонтай, посол СССР в Швеции,. Но не случилось коварному плану исполниться.
Зато случился на вручении Премии один забавный случай.
На церемонии награждения Андрей Седых (Цвибак), сопровождавший также Бунина в Стокгольм в качестве секретаря и репортера, нобелевскую медаль уронил. Она покатилась по залу. Цвибак доставил некоторые неудобства гостям, ползая у их ног в поисках медали. Но Андрей умудрился на этом не закончить свои приключения и отличился еще раз там же: портфель с чеком на получение денежной премии он где-то оставил, на каком-то там стуле. Все, включая Ивана Алексеевича, здорово понервничали по этому поводу, разыскивая «золотой» стул.
В 1958 году нобелиатом стал Борис Леонидович Пастернак (1890–1960) — «за значительные достижения в современной лирической поэзии, а также за продолжение традиций великого русского эпического романа». Все же понимали, что премию Пастернак получил не за свои гениальные стихи, а за признанный в Советском Союзе антисоветским, но переведенный на многие языки мира и экранизированный на Западе роман «Доктор Живаго». После этого он подвергся травле и гонениям со стороны советского правительства и многих своих собратьев по перу, был исключен из Союза писателей, ему даже угрожали статьей «Измена родине». Пастернак был вынужден отказаться от премии, тяжело заболел, и вскоре умер в 1960 году.
При этом стоит отметить, что в 1958 году Борис Пастернак был выдвинут на Нобелевскую премию по литературе уже в седьмой раз. Когда стало известно, что в числе выдвигаемых вместе с Пастернаком называются имена Михаила Шолохова, Эзры Паунда и Альберто Моравиа, секретарь правления Союза писателей СССР Георгий Марков доложил в ЦК КПСС, «что среди высших кругов <Шведской> Академии существует определённое мнение в пользу Пастернака», чему нужно было бы противопоставить публикацию материалов «о международной популярности Шолохова, об его широкой известности в Скандинавских странах».
В телеграмме от 7 апреля 1958 года, направленной советскому послу в Швеции, говорилось: «Было бы желательным через близких к нам деятелей культуры дать понять шведской общественности, что в Советском Союзе высоко оценили бы присуждение Нобелевской премии Шолохову.
Важно также дать понять, что Пастернак как литератор не пользуется признанием у советских писателей и прогрессивных литераторов других стран».
Тем не менее, Шведская академия не прислушалась к пожеланиям советской стороны и в том году присудила Нобелевскую премию по литературе Борису Пастернаку.
Под давлением чиновников от литературы Пастернак отправил в Стокгольм телеграмму. В ней говорилось: «В силу того значения, которое получила присужденная мне награда в обществе, к которому я принадлежу, я должен от нее отказаться. Не сочтите за оскорбление мой добровольный отказ».
Лишь в 1989 году Нобелевский комитет передал награду родственникам Пастернака. Медаль и диплом лауреата вручили его сыну Евгению.
Но скандал на этом не закончился.
В 1964 году французский писатель и философ Жан-Поль Сартр отказался от Нобелевской премии по литературе. Причем, мотивировал он свой отказ такими словами: «В нынешней обстановке Нобелевская премия на деле представляет собой награду, предназначенную для писателей Запада или „мятежников“ с Востока. Например, не был награжден Неруда, один из величайших поэтов Южной Америки. Никогда серьезно не обсуждалась кандидатура Арагона, хотя он вполне заслуживает этой премии. Вызывает сожаление тот факт, что Нобелевская премия была присуждена Пастернаку, а не Шолохову, и что единственным советским произведением, получившим премию, была книга, изданная за границей и запрещенная в родной стране».
И на сей раз академики прислушались к известному писателю.
Дабы замять тот памятный скандал и сделать приятное советскому правительству, когда в 1965 году Михаил Александрович Шолохов (1905–1984) был (в одиннадцатый (!) раз) выдвинут по литературе,  то получил ее – «за художественную силу и цельность эпоса о донском казачестве в переломное для России время».
Стоит подчеркнуть, что награждая Шолохова, Шведская академия единственный раз отказалась от своего «принципа» – ценить в России только «диссидентов». Однако же для принятия этого решения: экспертам потребовалось одиннадцать лет, ибо кандидатура Шолохова впервые рассматривалась ими еще в 1954 году, но тогда кандидатура советского писателя была отвергнута.
Ничуть не умаляя достоинств действительно великого романа «Тихий Дон», за который Шолохов и получил своего Нобеля, тем не менее, хочу заметить, что одновременно с ним на Нобелевскую премию от Советского Союза претендовало и еще несколько представителей русской литературы, не менее достойных, но, дабы не дразнить гусей, оргкомитет конкурса решил из двух русских кандидатур выбрать именно Шолохова. Кто же был у него в конкурентах, я расскажу ниже.
В 1970 году нобелевским лауреатом был признан очередной, говоря словами Сартра, «мятежник» с Востока – Александр Исаевич Солженицын (1918–2008). Получил «за нравственную силу, с которой он следовал непреложным традициям русской литературы».
Впрочем, справедливости ради, нужно отметить, что была и иная точка зрения, ставящая политизированность вопроса под сомнение: «Александр Солженицын стал лауреатом в 1970 году. Мир ещё не знал «Архипелага ГУЛАГа» и «Красного колеса». Стокгольмские академики во многом руководствовались восторженными мнениями официального советского литературоведения по поводу первых произведений писателя»
(С. Карпова. Нобелевская премия: Книги и люди [«1 Сентября», № 5, 2002]).
Но здесь один нюанс – от первой публикации произведения Солженицына («Один день Ивана Денисовича» в журнале «Новый мир» за 1963 г.) до присуждения награды прошло всего восемь лет. А такого в истории Нобелевских премий по литературе не было ни до, ни после. Сам Солженицын подчеркивал политический аспект присуждения премии: «… каждое присуждение Нобелевской премии нашему отечественному писателю воспринимается, прежде всего, как событие политическое» («Бодался теленок с дубом»). Хотя Нобелевский комитет, естественно, это отрицал. В советских газетах снова была организована мощная пропагандистская кампания против Солженицына, стоившая ему высылки из Советского Союза и лишения советского гражданства.
Иосиф Александрович Бродский (1940–1996), пожалуй, второй (после Бунина) представитель русской литературы, присуждение которому Нобелевской премии по литературе 1987 года «за всеобъемлющее творчество, насыщенное чистотой мысли и яркостью поэзии», было воспринято в Советском Союзе абсолютно спокойно. Точнее, нейтрально. Но только потому, что Бродский к тому времени уже давно стал эмигрантом. 4 июня 1972 года лишенный советского гражданства Бродский вылетел из Ленинграда по «израильской визе» и по предписанному еврейской эмиграции маршруту — в Вену, а спустя месяц навсегда переехал в США.
Кстати, по поводу награждения Бродского нобелевкой  хорошо высказался другой известный советский писатель-диссидент, эмигрировавший в свое время, как и Бродский, из советской России, Василий Аксёнов. В 1991 г. в статье «Крылатое вымирающее», («Литературная газета» от 27 ноября 1991 г.), Аксёнов заявил, что Иосиф Бродский — «вполне середняковский писатель, которому когда-то повезло, как американцы говорят, оказаться "в верное время в верном месте". В местах, не столь отдаленных (здесь речь идет о высылке Иосифа Бродского из Ленинграда на несколько месяцев в деревню на границе Ленинградской и Архангельской областей по хрущевскому постановлению о «тунеядцах» – авт.), он приобрел ореол одинокого романтика и наследника великой плеяды. В дальнейшем этот человек с удивительной для романтика расторопностью укрепляет и распространяет свой миф. Происходит это в результате почти электронного расчета других верных мест и времен, верной комбинации знакомств и дружб. Возникает коллектив, многие члены которого даже не догадываются о том, что они являются членами, однако считают своей обязанностью поддерживать миф нашего романтика. Стереотип гениальности живуч в обществе, где редко кто, взявшись за чтение монотонного опуса, нафаршированного именами древних богов, дочитывает его до конца. Со своей свеженькой темой о бренности бытия наша мифическая посредственность бодро поднимается, будто по намеченным заранее зарубкам, от одной премии к другой и наконец, к высшему лауреатству (имеется в виду Нобелевская премия — авт.)... Здесь он являет собой идеальный пример превращения "я" в "мы"... Коллективное сознание сегодня, увы, проявляется не только столь жалким мафиозным способом, как упомянутый выше, но и в более развернутом, едва не академическом виде... Изыскания идеологизированных ученых подводят общество к грани нового тоталитаризма... Мы все,.. так или иначе, были затронуты странным феноменом "левой цензуры", основанной на пресловутом принципе "политической правильности.,." (то есть Иосифу Бродскому присудили премию прежде всего за "политическую правильность" и верность определенному "коллективу")».
Наконец, в этот список  можно с полным основанием включить и белорусско-украинскую писательницу, пишущую исключительно на русском языке, Светлану Александровну Алексиевич (род. 1948 г.), получившую Нобелевскую премию по литературе 2015 года «за творчество, ставшее памятником страданию и мужеству в наше время. Это выдающийся писатель, большой литератор, который создал новый литературный жанр, выйдя за рамки обычной журналистики».
Впервые выдвинули ее на Нобелевскую премию в 2013 году, но тогда она осталась без награды.
И снова крупный скандал, теперь уже не на советской, а на российской литературной сцене. Сразу после вручения Нобелевской премии на Алексиевич обрушился вал даже не критики, а откровенной злобы.
«Премию выдали по идеологическим причинам человеку, который и прозы-то никогда не писал. Ни низкой, ни высокой, никакой. И ни пьес, ни стихов». «Светлана Алексиевич вопиюще бездарна. Это торжествующая серость. Все герои ее интервью стилистически изъясняются совершенно одинаково. Старые, молодые, ветераны Великой Отечественной и ветераны Афганистана, женщины, мужчины – все они до одного придуманы, все это бесконечно фальшиво. Все ее герои говорят навзрыд, все они бесконечно страдают».
И снова вспоминается солженицынское: «… каждое присуждение Нобелевской премии нашему отечественному писателю воспринимается, прежде всего, как событие политическое».
Разумеется, немало голосов и в ее защиту. Так, писатель и критик Дмитрий Быков считает, что «Алексиевич, безусловно, мастерски владеет языком публицистики, но искать в ее сочинениях эстетические откровения — занятие странное. Второе, на что я обратил бы внимание, — это новые нарративные техники, которые своим решением приветствует Нобелевский комитет. Сейчас, как, по-видимому, полагают шведские академики, никого не удивишь сюжетным повествованием. Нужны новые приемы и новые литературные средства. Светлана Алексиевич — воплощение этих новаций».
 Впрочем, сама Алексиевич мало обращает внимания и на критику, и на поддержку, она уже давно стала гражданином мира: с начала 2000-х годов жила в Италии, Франции, Германии, затем на некоторое время вернулась на родину, в Белоруссию. А в 2020 году окончательно эмигрировала в Германию.

II
Но гораздо больше, нежели нобелевских лауреатов, в русской литературе, как я их назвал в начале очерка, нобелевских финалистов. Их на данный момент – четырнадцать, которые, по тем или иным причинам, лауреатами не стали.
И какие это имена!
Начнем с главного русского «отказника». Кандидатуру графа Льва Николаевича Толстого настойчиво предлагал сам Нобелевский комитет Шведской академии языка и литературы с 1902 по 1906 гг.
Нужно отметить, что первые Нобелевские премии стали присуждаться в 1901 году. И самая первая Нобелевская премия по литературе была присуждена французскому поэту и эссеисту Рене Франсуа Арману Сюлли-Прюдому, одному из самых популярных в те годы литераторов Франции – «за выдающиеся литературные добродетели, особенно же за высокий идеализм, художественное совершенство, а также за необыкновенное объединение душевности и таланта, о чём свидетельствуют его книги». 
Но!..
Дело в том, что в том году на нобелевку выдвигался гигант литературной мысли, «зеркало русской революции» (по выражению В.И. Ульянова-Ленина) Лев Толстой. И все шло к тому, что именно этот русский писатель должен был стать первым в длинном последующем списке нобелевских лауреатов по литературе.
Но неожиданно взбунтовался шведский поэт, литературный критик, постоянный секретарь Шведской академии в 1884-1912 годах Карл Вирсен. По его мнению, «этот писатель осудил все формы цивилизации и настаивал взамен их принять примитивный образ жизни, оторванный от всех установлений высокой культуры… Всякого, кто столкнется с такой косной жестокостью по отношению к любым формам цивилизации, одолеет сомнение. Никто не станет солидаризироваться с такими взглядами».
И дело здесь не в нелюбви к русскому писателю, а в общей консервативной позиции самого Вирсена, который, помимо прочего, долгое время препятствовал нобелевскому признанию шведской же писательницы Сельмы Лагерлёф, автора замечательной детской сказки «Чудесное путешествие Нильса Хольгерссона по Швеции». Лагерлёф все-таки получила свою нобелевскую премию в 1909 г. и стала первой женщиной-нобелевкой по литературе.
Но вернемся к Толстому.
В январе 1902 года, Лев Толстой получил письмо от большой группы шведских писателей и художников во главе с Августом Стриндбергом: «Ввиду впервые состоявшегося присуждения Нобелевской премии мы, нижеподписавшиеся писатели, художники и критики Швеции, хотим выразить Вам наше преклонение. Мы видим в Вас не только глубокочтимого патриарха современной литературы, но также одного из тех могучих проникновенных поэтов, о котором в данном случае следовало бы вспомнить прежде всего, хотя Вы, по своему личному суждению никогда не стремились к такого рода награде. Мы тем живее чувствуем потребность обратиться к Вам с этим приветствием, что, по нашему мнению, учреждение, на которое было возложено присуждение литературной премии, не представляет в настоящем своём составе ни мнения писателей-художников, ни общественного мнения. Пусть знают за границей, что даже в наше отдалённой стране основным и наиболее сильным искусством считается то, которое покоится на свободе мысли и творчества».
Все знали: в мире есть только один писатель, достойный быть первым отмеченным самой высокой в мире наградой. И это писатель Лев Толстой. К тому же, именно на рубеже веков вышло в свет новое гениальное творение писателя – роман «Воскресение», который Александр Блок впоследствии назовёт «завещанием уходящего столетия новому».
 Стриндберг продолжил атаку на нобелевский комитет, опубликовав 24 января 1902 года статью в шведской газете «Свенска Дагбладет», в которой  утверждал, что большинство членов Академии – «это недобросовестные ремесленники и дилетанты в литературе, которые почему-то призваны вершить суд, но понятия этих господ об искусстве так по детски наивны, что они называют поэзией только то, что написано стихами, предпочтительно рифмованными. И если, например, Толстой навсегда прославился, как изобразитель человеческих судеб, если он создатель исторических фресок, то он ими не считается поэтом на том основании, что не писал стихов!»
Еще одно суждение по этому поводу принадлежит известному датскому литературному критику Георгу Брандесу: «Льву Толстому принадлежит первое место среди современных писателей. Никто не внушает такого чувства почитания, как он! Можно сказать: никто, кроме него, не внушает чувства почитания. Когда при первом присуждении Нобелевской премии она была дана благородному и тонкому, но второразрядному поэту, все лучшие шведские авторы послали за своими подписями Льву Толстому адрес, в котором протестовали против такого присуждения этого отличия. Само собой чувствовалось, что оно должно было принадлежать только одному – великому писателю России, за которым они единогласно признавали право на эту премию.
Разумеется, Лев Николаевич не мог не отреагировать на эту реакцию собратьев по перу.
Многочисленные обращения и требования восстановления поруганной справедливости заставили и самого Толстого взяться за перо: «Дорогие и уважаемые собратья! Я был очень доволен, что Нобелевская премия не был мне присуждена. Во-первых, это избавило меня от большого затруднения – распорядиться этими деньгами, которые, как и всякие деньги, по моему убеждению, могут приносить только зло; а во-вторых, это мне доставило честь и большое удовольствие получить выражение сочувствия со стороны стольких лиц, хотя и незнакомых мне, но всё же глубоко мною уважаемых. Примите, дорогие собратья, выражение моей искренней благодарности и лучших чувств. Лев Толстой».
4 февраля 1902 г. он отправил письмо на имя профессора Оскара Левертина:
«Дорогие и уважаемые собратья,
Я был очень доволен, что Нобелевская премия не была мне присуждена. Во-первых, это избавило меня от большого затруднения — распорядиться этими деньгами, которые, как и всякие деньги, по моему убеждению, могут приносить только зло; а во-вторых, это мне доставило честь и большое удовольствие получить выражение сочувствия со стороны стольких лиц, хотя и незнакомых мне лично, но всё же глубоко мною уважаемых.
Примите, дорогие собратья, выражение моей искренней благодарности и лучших чувств.
Лев Толстой».
На следующий год выдвижение Льва Толстого оформили в положенный срок, но и у него строгие судьи нашли изъяны: Евангелие переписывает, отрицает государство, не признаёт новации в искусстве. Снова особенно усердствовал секретарь академии Карл Вирсен. Против вручения премии Толстому в 1902 году высказался и секретарь комитета по славянским литературам Нобелевского института Альфред Антон Йенсен, шведский историк, славист, переводчик, автор исследований об А.С. Пушкине, М.Ю. Лермонтова;  переводил на шведский язык произведения русских и украинских писателей. Альфред Йенсен раскритиковал философию Толстого, как «разрушительную и противоречащую идеалистическому характеру премии». 
В итоге, в 1902 году премия досталась не писателю, а учёному — немецкому профессору Теодору Моммзену за многотомную «Историю Рима».
Всего же великий русский писатель выдвигался на премию пять лет подряд, последний раз это было в 1906 году, за четыре года до его смерти. Но в тот год уже сам писатель обратился в комитет с просьбой не присуждать ему премию, чтобы не пришлось потом отказываться.
Вместе с Л.Н. Толстым в 1902 г. на Нобелевскую премию по литературе выдвигался и еще один русский литератор – Анатолий Фёдорович Кони, автор таких произведений, как: «На жизненном пути», «Судебные речи», «Отцы и дети судебной реформы», биографического очерка «Фёдор Петрович Гааз», многочисленных воспоминаний о коллегах и деятелях российской культуры. Но Кони более известен не как литератор, а как юрист и общественный деятель. Это именно Анатолий Кони председательствовал судом присяжных в 1878 году, вынесшем оправдательный приговор по делу народоволки Веры Засулич, которая пыталась застрелить петербургского градоначальника Ф.Ф. Трепова.
Кандидатуру Кони предложил Шведской Академии глава кафедры уголовного права в Военно-юридической академии Антон Вульферт за биографический очерк о Фёдоре Гаазе («Святой доктор», тюремный врач).
Кстати, Лев Николаевич и Анатолий Фёдорович были знакомы с 1887 года. На основе воспоминаний Кони по одному из судейских дел Толстой в течение 11 лет работал над «Коневской повестью», которая впоследствии стала романом «Воскресение», а Кони на основе воспоминаний написал произведение «Лев Николаевич Толстой».
Новый претендент из русских писателей появился на горизонте Нобелевского комитета только в 1914 году — им стал поэт и писатель Дмитрий Сергеевич Мережковский, один из основателей русского символизма. В целом он, по-моему, стал одним из рекордсменов по номинированию на Нобелевку. За 20 лет он номинировался на премию 10 раз. Во многом он обязан этому профессору славянских языков Лундского университета Сигурду Агреллу.
Впервые кандидатуру Мережковского выдвинул академик Петербургской академии наук Нестор Котляревский. Номинацию приурочили к публикации в России 24-томного собрания сочинений поэта. В Европе же была особенно популярна его трилогия «Христос и Антихрист». Уже знакомый нам эксперт Альфред Йенсен в своем заключении похвалил Мережковского «за художественное мастерство изображения, универсальное содержание и идеалистическое направление», однако усомнился в «подлинности его оригинальности».
Сдержанный отзыв не лишал поэта шансов, но началась Первая мировая война, и Академия перенесла вручение премии. Вторую номинацию Мережковского в 1915 году поддержал шведский писатель Карл Мелин, но премия досталась французу Ромену Роллану.

III
Дальше пришла пора советской и эмигрантской русской литературы. Здесь появились новые имена, и вообще вырос количественный состав номинантов на самую престижную премию. Соответственно, появились и первые лауреаты, о которых уже шла речь в начале очерка.
Открыл список номинантов на Нобелевскую премию Алексей Максимович Горький в 1918 году, который после этого номинировался еще дважды – в 1923 и 1928 гг.
Что касается 1918 года, вновь сказал свое слово профессор А. Йенсен, заявивший: «...не могу не выразить сожаления, что в список 1918 г. из русских писателей включен Максим Горький, в то время как имя Д.С. Мережковского не фигурирует».
Йенсен высоко оценил ранние произведения Горького, написанные до 1905 года, но о поздних отозвался так: «Анархистские и часто совершенно сырые творения Горького, без сомнения, никоим образом не вписываются в рамки Нобелевской премии».
Впрочем, в 1918 году комитет решил премию не присуждать вовсе.
Что касается 1923 года, то он примечателен тем, что, помимо Горького, на Нобеля выдвинули еще Ивана Алексеевича Бунина (впервые), и поэта Константина Дмитриевича Бальмонта (единственный раз). Причем, все три кандидатуры русских писателей выдвинул французский лауреат Нобелевской премии Ромен Роллан. В обращении к Нобелевскому комитету Роллан писал о «неангажированной службе искусству и идее… великих граждан Града Духа — Горьком, Бунине и Бальмонте».
Но в 1923 году Ивану Бунину Нобелевскую премию не дали, так как в заключении Нобелевского комитета его произведения были охарактеризованы как «ограниченные и по количеству, и по идейному содержанию», отмеченные эстетизмом и ничем не замечательные. Академики признали, что Бунин высоко ценим «несчастными и озлобленными» русскими эмигрантами, хотя «великим писателем он не может быть даже и для них». Хотя его сборник рассказов «Господин из Сан-Франциско», вышедший в 1921 году в Париже, знают, читают, благосклонно, а то и с восторгом воспринимают корифеи европейской литературы – Томас Манн, Андре Жид, Райнер Мария Рильке.
Ромен Роллан считал Горького одним из самых значимых писателей мира и потому упорно выдвигал Алексея Максимовича на премию. Но его усилия были тщетны: однако в эмигрантской среде поползли слухи о контактах Горького с советской властью и готовящемся возвращении писателя в СССР.
Последний раз Горького номинировали на Нобеля в 1928 году, причем, в тот год он был в числе фаворитов как автор эпопеи «Дело Артамоновых». Но его судьбу решила разгромная рецензия эксперта академии Генриха Шюка, в которой он отмечал «эволюцию от дурной первомайской риторики к прямой дискредитации власти и агитации против нее, а затем к большевистской идеологии». Премию получила норвежская писательница Сигрид Унсет.
Что касается Бальмонта, который в 1920 году легально выехал из советской России и поселился в Париже, где издал несколько книг, сотрудничал с газетами, занимался общественной деятельностью, то в экспертном эссе шведский профессор, славист и знаток русской литературы Антон Карлгрен назвал его «главой русской декадентской поэзии», «совершившим эпохальный переворот в русской поэзии». Однако в целом его критика была разгромной: «Бальмонт пишет свои стихи, как он сам говорит, «исковерканной рукой». Красноречивый образ, характеризующий современную лирику поэта. От излучающей мощь фигуры, 20 лет назад дебютировавшей на русском Парнасе, не осталось ничего…».
В итоге премию 1923 года дали ирландскому поэту У. Б. Йейтсу.
В 1926 году филолог-славист Владимир Францев неожиданно выдвинул на соискание Нобелевской премии по литературе одного из руководителей Белого движения, генерала-кавалериста и писателя Петра Николаевича Краснова.
Краснов жил в эмиграции уже шесть лет и за это время написал более 20 исторических и мемуарных романов. В Европе, особенно в Германии, был популярен его роман-эпопея «От двуглавого орла к красному знамени». Но профессор Антон Карлгрен дал творчеству Краснова далеко не высокую оценку: «Произведения этого писателя признаны экспертом неудовлетворительными в литературном отношении, достаточно прочесть одно из них, первое и без сомнения лучшее, чтобы без малейшего сомнения решительно их отвергнуть».
Не лучше отзывался о генерале и его современник писатель Иван Шмелев:
 «Краснов — для импульсивной и не слишком требовательной массы… с дарованием безусловным, но от гвардейской все-таки казармы и офицерского собрания».
Следует уточнить, что в 1926 году Пётр Краснов конкурировал с Бернардом Шоу, Джеймсом Фрэзером и Адой Негри. А премию получила… итальянская писательница Грация Деледде.
При этом и сам Иван Сергеевич Шмелёв лелеял мечту о получении Нобелевской премии. Еще в 1924 году, спустя два года после эмиграции, он разослал переводы своих книг лауреатам прошлых лет — Редьярду Киплингу, Ромену Роллану, Сельме Лагерлёф и другим. Однако номинацию Шмелёв получил только в 1931 году от немецкого классика Томаса Манна, который высоко оценил эпопею «Солнце мертвых», переведенную на несколько языков, и раннюю повесть Шмелёва «Человек из ресторана».
В письме членам Шведской Академии Манн отмечал: «Его литературные заслуги, по моему убеждению, столь значительны, что он предстает достойным кандидатом на присуждение премии. Из его произведений, которые произвели сильнейшее впечатление на меня и, смею думать, на мировую читающую публику, назову роман «Человек из ресторана» и потрясающую поэму «Солнце мертвых», в которой Шмелев выразил свое восприятие революции».
Константин Бальмонт охарактеризовал Шмелёва так: «Среди зарубежных русских писателей Иван Сергеевич Шмелёв — самый русский. Ни на минуту в своем душевном горении он не перестает думать о России и мучиться её несчастьями».
С другой стороны, против Шмелёва в среде русских писателей-эмигрантов была организована критическая кампания, основным двигателем которой стал Георгий Адамович, но поучаствовали в ней, в той или иной степени, и Бунин и Мержековский со своей женой Зинаидой Гиппиус. А для Шмелёва премия была шансом вырваться из нищеты (тогда сумма исчислялась в 400 тыс. франков). Но он понимал, что из-за травли собратьев по перу шансы у него на нобелевку невелики: «Это русская критика обошла мою “Историю” — нигде ни звука! Удивительные вещи. Я знаю: против меня ведется скрытый поход. В “левой части” печати “работают” Мережки, в правой — нет такой, а “Возрождению” я чужой. И еще умный Бунин — чую — кое-где “бросает” нужное “меткое” словечко, а “присные” мотают на ус и разделываются со Шмелевым… Чего они на меня? Или уничтожить хотят? страшатся, что я вырву у них кусок — премию?».
Мережками Шмелёв называл Мережковского и Гиппиус.
Иван Бунин, долгое время считавший Шмелёва своим другом, узнав о нобелевских амбициях последнего, написал в письме Михаилу Ивановичу Ростовцеву историку-антиковеду, публицисту: «Думаю, что члены Нобелевского Комитета и теперь в некотором смущении: все-таки полного представления о современной русской литературе они не имеют, рангов наших точно не знают, читали нас мало (один Мережковский известен всей Европе)… пресерьезно думают, что даже, например, Шмелев замечательный писатель».
Профессор Антон Карлгрен, оценивая шведский перевод «Человека из ресторана» и рассказы писателя, начал рецензию словами: «Иван Шмелёв — весьма трагическое явление в русской литературе». Нобелевский Комитет, в свою очередь,  отметил, что в Шмелеве «есть задатки действительно великого писателя, но он не стал таковым», и отверг его кандидатуру. Лауреатом стал шведский поэт Эрик Карлфельдт.
Нужно добавить, что, помимо Томаса Манна, в 1931 году письмо-номинацию для Шмелева в комитет отправил также и нидерландский профессор славистики Николас ван Вейк. Но это письмо опоздало, и его рассмотрение перенесли на 1932 год. Так Шмелеву выпал второй шанс. Однако новый отказ академики аргументировали тем, что за год в творчестве писателя «не появилось ничего нового в переводах на доступные языки» — шведский и немецкий. В 1932 году премию получил английский писатель Джон Голсуорси за «Сагу о Форсайтах».
А для Дмитрия Сергеевича Мережковского Нобелевская премия стала и вовсе своего рода идеей-фикс, он страстно хотел получить эти деньги, стать независимым материально и в спокойной обстановке реализовывать многочисленные творческие замыслы. Мережковский вместе с супругой Зинаидой Гиппиус прилагали для этого все силы, упрашивали видных деятелей европейской литературы «похлопотать»...
А затем Мережковский решается на еще один неординарный шаг. Он отправляет к Бунину писательницу Екатерину Михайловну Лопатину – женщину, в которую Иван Алексеевич когда-то был влюблен. Лопатина передает Бунину предложение Мережковского: разделить премию на двоих. То есть, если Бунин получит приз, он дает Мережковскому 200 тысяч франков, если же деньги достанутся Дмитрию Сергеевичу, он выделяет 200 тысяч Ивану Алексеевичу. Сделку предполагалось закрепить нотариально. Вера Николаевна, супруга Бунина, записала в своем дневнике по этому поводу: «В этом есть что-то ужасно низкое — нотариус, и почему 200000? Ведь, если кто получит, то ему придется помочь и другим. Да и весь этот способ очень унизительный… У меня почти нет надежды, что Ян получит, но всё же, если получит, то почему дать такую сумму Мережковскому? Ведь у нас есть и более близкие друзья. Если же получит Мережковский, то je ne tiens pas — их счастье!».
Сам же Иван Алексеевич предложение воспринял чуть ли не как оскорбление, но отшутился: «Может, еще Куприна третьим возьмем?». То бишь, чисто по-русски: сообразим на троих.
1930-е года вообще стали ударными для Мережковского.  С 1930 по 1937 год его кандидатуру предлагал профессор Лундского университета Сигурд Агрелл, который называл Мережковского «весьма оригинальным мыслителем, представляющим целую эпоху в русской литературе», но Нобелевский комитет снова проигнорировал поэта.
В ноябре 1932 года Гиппиус в письме В. Н. Буниной выразила мнение, что Нобелевский комитет не приемлет кандидатуры Мережковского «из-за его антикоммунизма». С. Агрелл, впрочем, продолжал выдвигать в соискатели Мережковского ежегодно, вплоть до самой своей смерти в 1937 году, но без всяких шансов на победу.
В 1938 году эстафету от Мережковского принимает Марк Александрович Алданов (настоящие имя и фамилия Мордхай-Маркус Израилевич Ландау) – русский прозаик, публицист, автор очерков на исторические темы. Алданов пользовался расположением практически всей русской эмиграции во Франции и США (самых разных взглядов и убеждений), имел репутацию «совершенного джентльмена». Марк Александрович и его жена много занимались благотворительностью.  Как отмечал прозаик и литературный критик Василий Яновский: «Алданов любил благодеяния и никому, даже негодяям, в них не отказывал. И никогда ни от каких обществ или частных жертвователей субсидий не получал. И не желал получать».
Алданова номинировали на соискание Нобелевской премии по литературе Иван Алексеевич Бунин — 9 раз в период с 1938 по 1953 годы (видимо, в благодарность за то, что в начале двадцатых годов именно Алданов хлопотал о том же для Бунина) и Самсон Соловейчик — 4 раза в 1954–1957 гг.
«Последним джентльменом русской эмиграции» называл Алданова Бунин. И добавлял: «Этому человеку я верю больше всех на земле».
В своем первом обращении в Шведскую академию от 3 декабря 1937 г.
Бунин был предельно лаконичен: «Господа академики! Имею честь предложить вам кандидатуру господина Марка Алданова (Ландау) на Нобелевскую премию 1938 г. Примите уверения в моем совершеннейшем к вам почтении».
К письму Бунин приложил проспекты двух издательств, русского и французского, с перечнем книг номинанта и выдержками из критических на них откликов. В рекламном буклете романа «Девятое термидора» во французском переводе краткое содержание книги сопровождается традиционными выдержками из прессы, призванными подчеркнуть, что творчество Алданова своей «эпохальностью», строгим документализмом и приверженностью традициям Толстого и Стендаля вносит существенный вклад в европейскую литературную традицию.
Но эксперт Нобелевского комитета по славянским литературам Антон Карлгрен в своем отзыве подчеркивал, что Алданов – прежде всего представитель литературы послереволюционной русской эмиграции, начиная с книги о В. И. Ленине 1921 г., «наичистейшей антибольшевистской пропаганды», пользующейся спросом в среде беженцев из России. Уже тетралогия о французской революции принесла писателю «колоссальную» известность именно в «среде русской эмиграции», неоднократно подчеркивал он в своем отзыве.
И при этом в первой алдановской тетралогии, он сразу обращает внимание на ее недостатки, и прежде всего — слишком рыхлую композицию, отчего части тетралогии
представляют собой не «целостный исторический роман в привычном смысле», а «ряд отдельных исторических картин», увязать которые между собой призван «летучий репортер» и «совершенно неинтересная личность» Штааль, чей образ, однако, «мало помогает». Именно на этот сквозной персонаж обрушивается критика Карлгрена: по его мнению, все «сцены и персонажи нарисованы так, словно писатель сам наблюдает их сквозь весьма искусно отшлифованные стекла мудреных очков». Роль вставной, «совершенно бесцветной и почти лишенной индивидуальности», абсолютно «необязательной фигуры» оценивается рецензентом как роль «чистого статиста в изменчивой драме, чье обязательное присутствие в эпизодах наконец до смерти надоедает читателю».
Карлгрен, в итоге, заключает, что Алданов «пишет об обстоятельствах и людях французской революции, думая о русской революции» и лишь в слегка замаскированном виде изображая «вчерашнюю русскую драму». Карлгрен замечает, что «с помощью французской революции писатель составляет также гороскоп будущей судьбы России», причем такой, какого и ожидает от него эмигрантская публика.
В 1942—1948 гг. семь раз номинирован на Нобелевскую премию по литературе Николай Александрович Бердяев – религиозный и политический философ, представитель русского экзистенциализмa. Дважды при советской власти Бердяев попадал в тюрьму (1920, 1922). 29 сентября 1922 года — на так называемом «философском пароходе» Николай Александрович покинул Россию. В 1924 году он переехал в Париж. Там, а в последние годы в Кламаре под Парижем, Бердяев и жил до самой смерти.
С номинациями в Шведскую академию регулярно обращался профессор теоретической философии Лундского университета, член Королевского гуманитарного научного общества Швеции Альф Нюман: «Если предположить, что Академия ожидает от меня выдвижения кандидата, чьи достижения в философских исследованиях и чье литературно-философское мастерство заслуживают величайшего признания, то я назову имя Николая Бердяева».
Нюман подчеркивает, что ему особенно импонирует попытка Бердяева соединить идеи христианского гуманизма с романтическим идеализмом. Восхищает шведского профессора и бердяевский стиль, остро полемичный, пламенный и метафоричный: «[Н]асколько я мог судить по английским, немецким и даже датским переводам, – это стиль подлинного мастера». Тем не менее, Альф Нюман склонен отделять яркую пассионарность от идей «чистого разума », и сначала он утверждает: «В современной культурной борьбе Николай Бердяев – одна из самых влиятельных, самых страстных личностей ». А затем оговаривается, что среди русских мыслителей современности пальму первенства стоит отдать Николаю Лосскому. К числу лучших работ Н. А. Бердяева шведский профессор относит его « анализ собственно славянской жизни и славянской религиозности».
 Экспертный отзыв – реферат объемом почти в 90 страниц – написал копенгагенский профессор-славист Антон Карлгрен. Его отрицательное мнение о трудах Бердяева стало решающим в отклонении этой кандидатуры Нобелевским комитетом. Он проиграл Герману Гессе, Андре Жиду и Томасу Стернзу Элиоту.
Если в 1948 году список русских номинантов пополнили эмигранты Бердяев и Алданов и советские писатели Пастернак и Шолохов, то в 1949 году место в «русской четверке» вместо Бердяева занял (впервые) Леонид Максимович Леонов. В 1950 году отечественную литературу представляли те же Алданов, Пастернак, Шолохов и Леонов. Оба раза Леонова номинирует финский славист русского происхождения Валентин Кипарский.
В тот год нобелевку получил американский писатель Уильям Фолкнер.
В 1955 году в номинации на Нобелевскую премию по литературе подбирается невероятный «русский состав» — номинированный в очередной раз Алданов и Шолохов,  и неожиданно скандально известный советский шифровальщик-перебежчик Игорь Сергеевич Гузенко, на Западе занявшийся литературой.
Гузенко работал шифровальщиком в посольстве СССР в Оттаве, Онтарио, Канада. Был агентом ГРУ СССР. 5 сентября 1945 года, через три дня после окончания Второй мировой войны, похитил и позже передал канадской стороне шифры и документы с данными советской агентуры. Раскрыл западным спецслужбам существование советской шпионской сети в Канаде, США и Великобритании. В Канаде «Дело Гузенко» часто причисляют к событиям, положившим начало холодной войне, сыграв важную роль в изменении отношения западных стран к своему военному союзнику.
Так вот, после бегства, Гузенко занялся литературой.
В 1948 году в Канаде вышли мемуары Гузенко под названием «Это был мой выбор» (в английском оригинале – This Was My Choice; в США — «Железный занавес: внутри сталинского шпионского кольца» (The Iron Curtain: Inside Stalin's Spy Ring)). Кроме этой книги, Гузенко издал несколько других мемуарных книг и художественный роман «The Fall of a Titan» («Падение титана»), посвящённого последним годам жизни Максима Горького (выведенного под псевдонимом Михаил Горин). Книга получила премию генерал-губернатора Канады за художественную литературу в 1954 году. В 1955 году профессор-американист Юджин Хадсон Лонг и писатель Джеральд Уорнер Брейс номинировали на Нобелевскую премию Гузенко именно за роман  «Падение титана», который был переведен  на 40 языков, но на русском языке официально не издан не был.
В 1962 году, кроме Шолохова, на Нобелевскую премию вновь был выдвинут эмигрант — Борис Константинович Зайцев, один из лучших авторов своего времени, тончайший стилист, в учебниках литературы он заслужил лишь скромное упоминание как «последняя крупная фигура Серебряного века». Зайцев и до революции в России, и в эмиграции всегда возглавлял писательские союзы. Даже самая вредная писательская среда признавала его кристально честным, безупречно некорыстным человеком. Но при этом его литературная слава была невелика.
Кандидатуру Зайцева предложил академикам известный профессор русской словесности в Монреальском университете, публицист и историк литературы Р.В. Плетнев.
Год спустя на нобелевскую премию был выдвинут известный во всем мире русско-американский педагог и литературовед, один из крупнейших лингвистов XX века Роман Осипович Якобсон, что для теоретически ориентированного литературоведа и лингвиста вообще явление уникальное. Он – гражданин мира, в котором, по мнению знавших его людей, весьма гармонично сочетались «отечественность» и «иностранность». Западные филологи по той же причине даже придумали шутку о Якобсоне: он «свободно говорит по-русски на семи языках».
В 1963 году, кандидатуру Владимира Владимировича Набокова на Нобелевскую премию выдвинул американский писатель Роберт Адамс. Набоков с 1922 года жил в эмиграции (сначала в германии, потом во Франции и окончательно сел в США), но именно эмиграция сделал из него всемирно известного писателя. Поэтому его вполне можно считать не только русским (на русском языке он написал более пятидесяти разножанровых произведений), но и американским писателем. Но по-настоящему прославил писателя неоднозначный, эротический роман «Лолита», который два года не решалось печатать ни одно из издательств.
Сам Набоков так говорил об этом произведении: «Я до сих пор содрогаюсь, вспоминая, что был один миг в 1950-м, а потом еще один — в 1951-м — когда я совсем уж собрался сжечь грязный дневничок Гумберта Гумберта. Нет, я никогда не буду сожалеть о "Лолите"». Роман, изначально написанный на английском языке, сам автор и перевел на русский.
Именно «Лолита» и выдвигалась в качестве определяющего для премии произведения.  Однако Набокова заблокировал постоянный член Шведской академии и глава Комитета по Нобелевской премии по литературе Андерс Эстерлинг, прикрепив к заявке следующее объяснение: «Автор аморального, пусть и успешного романа "Лолита" ни при каких обстоятельствах не может рассматриваться в качестве кандидата на премию... и более того, не должен издаваться в странах, считающих себя цивилизованными».
Кстати, сам Эстерлинг настаивал на кандидатуре Шoлохова, как на «создателе эпического художественного полотна из жизни cossacks», и когда ему предложили рассмотреть кандидатуру Анны Ахматовой, ответил, что «общего между ней и гениальным Шолоховым только то, что они пишут на одном языке».
В общем и целом, Владимир Набоков девять раз выдвигался на Нобелевскую премию по литературе, но так ее и не получил. Причем, выдвигали его разные деятели. Дважды его номинировал Александр Исаевич Солженицын, а помимо него: американская сценаристка Элизабет Хилл, Эндрю Чьяппи,  Фредерик Дьюпи…
В том же 1963 году, как и Набокова, впервые номинировали на Нобелевскую премию Евгения Александровича Евтушенко. Тогда его произведение «Бабий Яр» произвело настоящий фурор. За границей стихотворение приняли положительно, а в СССР поначалу «Бабий Яр» даже запрещали к печати как антипатриотическое произведение.
Но вы представьте, каково было Нобелевскому комитету в тот год, если среди номинантов были такие деятели литературы из разных стран, как: Сэмюэл Беккет, Фридрих Дюренматт, Грэм Грин, швейцарец Макс Фриш, итальянец Альберто Моравиа, Уистан Хью Оден, Роберт Фрост, Торнтон Уайлдер, Ясунари Кавабата, Юкио Мисима, Жан-Поль Сартр, Жан Ануй, Луи Арагон, Андре Бретон, Жан Кокто, Михаил Шолохов, Пабло Неруда, Хорхе Луис Борхес, Жорж Сименон, Генрих Бёлль. И даже Шарль де Голль – за свои мемуары. А лауреатом Нобелевской премии по литературе 1963 года стал Йоргос Сеферис, крупнейший греческий поэт ХХ века.
В 2010 году Евтушенко, последнего живого поэта из великой плеяды «шестидесятников», снова номинировали на Нобеля. Это была бы награда уже не за отдельное произведение и даже не конкретному автору, а всем поэтам того поколения. Как тогда отмечали, что это была бы Нобелевская премия всем советским «шестидесятникам»: Вознесенскому, Рождественскому, Ахмадулиной.
Впрочем, и сам Андрей Андреевич Вознесенский также неоднократно оказывался в рядах номинантов на Нобелевскую премию. Впервые – еще в 60-х годах. На Западе в поэте видели нечто свежее, обновляющее. Шансы Вознесенского значительно повысились после того, как на официальной встрече руководства партии с творческой интеллигенцией в Кремле Первый секретарь ЦК КПСС Н.С. Хрущев обрушился на поэта с жесткой критикой и предложил ему эмигрировать из страны: «И езжайте, езжайте к чёртовой бабушке. Убирайтесь вон, господин Вознесенский, к своим хозяевам!».
Однако, впоследствии власть изменила свое отношение к Вознесенскому, а тот умело лавировал между законопослушностью и диссидентством. А после того, как в 1978 году Вознесенский получил Государственную премию СССР, шанс получить Нобеля из вполне реального стал умозрительным: для Шведской академии русский поэт без диссидентского ореола интереса не представлял.
С одной стороны, 1965 год был замечателен тем, что среди номинантов на премию оказалось сразу четыре русских писателя – Владимир Набоков, Михаил Шолохов, Константин Георгиевич Паустовский, Анна Андреевна Ахматова (во второй раз).
Имя Константина Паустовского предложил член Шведской академии Эйвинд Юнсон, однако Нобелевский комитет отклонил его кандидатуру с формулировкой: «Комитет хотел бы подчеркнуть свой интерес к этому предложению по русскому писателю, однако по естественным причинам оно должно быть пока отложено в сторону». Трудно сказать, о каких таких «естественных причинах» идет речь.
В тот год премию, наконец, получил Михаил Александрович Шолохов.
А Паустовского номинировали еще раз – в 1967 году.
Анну Ахматову выдвигали на соискание премии, два однофамильца, два профессора славянских языков Гуннар Якобссон из Гётеборгского университета и Роман Якобсон из Гарвардского. Как уже было сказано выше, в 1965 году члены нобелевского комитета подумывали разделить премию между Анной Ахматовой и Михаилом Шолоховым, однако глава комитета Андерс Эстерлунд решительно выбрал писателя, заявив: «Ахматова и Шолохов пишут на одном языке, но больше ничего общего у них нет».
Зато в том году Анна Ахматова побывала в Великобритании, где удостоилась звания почетного доктора Оксфордского университета.
Сама Ахматова знала о своем выдвижении в 1965 году, но и понимала, что премию ей не дадут. Об этом, например, писала в своих дневниках Лидия Чуковская:
«– В газете «Monde»,  – проговорила Анна Андреевна тихим голосом, – напечатана моя биография. К моему удивлению, все правда до последней запятой. А кончается словами, что этот человек – вы понимаете, кого я имею в виду? – должен догадываться: премию нынешнего года следовало присудить автору «Реквиема». Ему же дана только из боязни: если дать Ахматовой, не повторится ли история с Живаго?».
Естественно, Ахматова имела в виду Михаила Шолохова – сообщение о том, что ему присуждена Нобелевская премия по литературе, было опубликовано в «Литературной газете» в октябре 1965 года.
Выдвигали Ахматову на нобелевку и в 1966 году, но тогда, увы, вопрос решился сам собой – Анна Андреевна скончалась в марте 1966 г. и ее попросту вычеркнули из списка номинантов – Нобелевская премия посмертно не присуждается.
При этом, писатель и литературовед Дмитрий Быков считает, что своевременное присуждение поэтессе Нобелевской премии могло бы поставить точку во многих дискуссиях о её творчестве, однако реальных шансов на это было не так уж много. В интервью газете «Московский комсомолец» в 2016 г. он объяснил свою позицию следующим образом: «Вряд ли бы премию действительно дали бы Ахматовой в 1966 году, ведь никто не стал бы два года подряд присуждать ее советским авторам. Но такой вариант не был секретом в Европе, его обсуждали, и сама Ахматова была в курсе событий. Однако все хорошо помнили, что произошло в 1958 году с Борисом Пастернаком и, возможно, ждали какого-то «сигнала» о том, что присуждение Нобелевской премии не ударит по Ахматовой так же серьезно. Я думаю, что, если бы она прожила дольше на несколько лет, то у нее были бы все шансы получить награду – ведь, как известно, Нобелевская премия присуждается за гуманизацию, за совокупность заслуг, а в этом Ахматова уж точно ничуть не уступает Шолохову. И если бы это действительно произошло, то награда поставила бы логическую точку в диалоге литературоведов, которые продолжают дискуссию о том, считать ли Ахматову только камерным поэтом или нет, и окончательно закрепило бы ее место в истории русской литературы».
Известно, что Нобелевский Комитет только через 50 лет публикует имена номинантов нобелевки. Тем не менее, абсолютно скрыть такую информацию невозможно. Вот и поэтесса Белла Ахатовна Ахмадулина в 1999 году заявила: «Я знаю, что Андрея Битова и меня выдвинули на Нобелевскую премию от России. Но для нас с ним, близких друг другу умом и душой, это только повод для шуток. Битов действительно достоин, и я бы ликовала, если бы он получил Нобелевскую премию. Но думаю, что это маловероятно… А к себе я эту премию вообще не примеряю — меня невозможно переводить на другие языки».
Выдвигали обе эти кандидатуры члены Русского ПЕН-клуба, президентом которого, кстати, был Андрей Георгиевич Битов. Сам же Битов рассказывал: «За Распутина хлопотали власти. Его роман "Живи и помни" – превосходная вещь. Лимонов – заслуживает. Я бы на первое место Искандера поставил, в последнее время три раза от ПЕН-клуба его выдвигал, ему 85 лет, он написал, по-моему, самую лучшую книгу об империи – "Сандро из Чегема". Человек благородный, нерусский, у него великолепный русский язык и чувство истории, так что он подходит со всех сторон».