Дитя войны. бабушка и внуки, война глазами ребёнка

Скоро кроме нас уже не будет никого,
Кто вместе с ними слышал первую тревогу…
                Д.Сухарев. В. Барковский.

  Дальше и дальше от нас Великая Отечественная война. Проходят годы. Время берёт своё. Всё меньше остаётся непосредственных участников боёв, да и просто людей, живших в то  время. Я принадлежу к тому поколению, которое принято называть «дети войны».  Или «свидетели войны». Мне кажется, это последнее, не правильно. Дети военных лет не свидетели, а полноправные участники событий. Часть их, пусть и небольшая, находилась непосредственно  на фронте в качестве «сыновей полка». Часть детей оказалась за линией фронта, и многие из них ушли к партизанам, помогали подпольщикам. Наконец, оставшиеся в тылу дети заменили, ушедших на фронт взрослых, на фронте трудовом – на колхозных полях,  у заводских станков, в госпиталях. Вот это и был настоящий «второй фронт», который в отличие от  второго фронта наших союзников, открытие которого все ждали с надеждой и нетерпением до самого 1944 года, появился сразу в начале войны. Дети и подростки взвалили на себя непосильный груз и несли его с честью. Снабжали армию оружием,  боеприпасами, техникой, снаряжением, одеждой, обувью, продуктами. Без этого «второго фронта», без его огромного и неоспоримого вклада в общее дело, вряд ли бы наступила Победа.
Война, как жизнь, у каждого своя. Я не буду излагать тактику и стратегию военных действий. Всё это подробно описано в специальной литературе.  Расскажу  о своих впечатлениях и о том, что запомнилось  из рассказов родных и знакомых. Бог ли, родители или судьба наделили меня острым восприятием и очень хорошей памятью. Многие не помнят раннего детства.  Или помнят  его фрагментарно. Я начала помнить себя очень рано, ещё до войны, когда мне, рождённой в 1939, едва исполнилось полтора года. Сначала это яркие разрозненные картинки, потом последовательная лента цветного фильма. Помню зимний проспект Революции, ясно, что довоенный, потому что  горят круглые белые фонари, и бабушка говорит: «Похоже, что они налиты кипящим молоком». Помню  празднование Нового Года в семье  наших друзей. И ёлку с игрушками помню, и мальчиков, постарше нас с сестрой, читавших стихи под этой ёлкой. Это был 1941 год. 1940 я помнить уж никак не могла. А 1942, который я помню хорошо, мы отмечали  в поезде, когда эвакуировались из Воронежа.
Начало войны застало нас в Воронеже, где уже много десятилетий жила семья Русановых, переживая вместе с родным городом все беды и победы. К началу лета 1941 года  два сына Андрея Гаврииловича Русанова - Сергей и Александр,  и зять – мой папа Николай – все врачи, отвоевавшие Финскую кампанию, находились в армии. Сергей Андреевич работал в госпитале в Ленинграде. Там жила и его семья. Александр Андреевич служил полковым врачом под Воронежем. Георгий Андреевич, мостостроитель, ещё холостой,  с началом войны был  призван в инженерные войска. Младший сын Андрей Андреевич, лесоустроитель,  перед самой войной по направлению отбыл на Западную Украину в лесхоз. Семью он туда, к счастью не взял. Мой папа, Николай Владимирович Семёнов, тоже находился на  Западной  Украине в звании военврача.
Рассказ о  нашей семье будет неполным без рассказа о жене Андрея Гаврииловича, моей бабушке Лидии Александровне Русановой, в девичестве Дунаевой (1877-1970).
      Сложилось  так, что оба мои прадеда  в восьмидесятых годах ХIХ века почти одновременно обратились ко Льву Николаевичу Толстому за духовной поддержкой. Они были очень разными по социальному и имущественному положению, по характерам тоже. Сблизило их общение с Толстым, продолжавшееся более четверти века. Как раз в его доме они познакомились, подружились и породнились, поженив своих детей  -   сына воронежского потомственного дворянина, юриста Гавриила Андреевича Русанова -   молодого доктора Андрея, и дочь богатого московского купца и промышленника Александра Никифоровича Дунаева – Лидию.   
Лидия Александровна  окончила Институт для благородных девиц, знала несколько иностранных языков, работала переводчицей в издательстве Сытина. Молодые люди, встретившиеся впервые в доме Толстого в Хамовниках, полюбили друг друга и вскоре поженились. Андрей Гавриилович, тогда молодой врач, мечтал  работать в Земстве, лечить простой народ. Лидия Александровна беспрекословно последовала за мужем в сельскую глухомань, где прожили они до 1907 года. Потом поселились в Воронеже. Андрей Гаврилович получил место  Старшего врача Губернской земской больницы, стал впоследствии  профессором-хирургом.  Лидия Александровна оставила работу,  вела дом и воспитывала детей, которых у них за  первые 15 лет супружества родилось одиннадцать. Первый – ровесник века. Последний – ровесник Октября. Отношения между супругами всегда оставались уважительными и любовными.               
«Лидуша – наша Держава. Лида    - Держава наша!» - не единожды встречается это утверждение в дневниках    Андрея Гаврииловича.   Я не сразу уловила смысл этой фразы.    Ведь с детства: «Крепни, Советская наша держава!» С юности: «Происки капиталистических  держав».   Со зрелости, не лишённое некоторого сарказма, крылатое выражение:  «За  державу обидно». Всегда думалось: «Держава   -  это страна». И только  потом поняла:   Держава - это   основа, то, что при постройке избы именовалось «матица».   Держава, то, что держит. Держава держит и страну, и  дом, и семью.
  Лидия Александровна была такой Державой  не только в своей семье, но и в семьях своих детей и внуков. По внешнему виду она совершенно не производила впечатления  сильной женщины. Хорошо сложенная, но худенькая, невысокая, с венчиком разделённых ровным пробором тёмных кудрей, которые долго не трогала седина,  с красивыми, правильными чертами    одухотворённого    лица, с чуть заметной косинкой тёмно-карих глаз, она казалась хрупкой. Но на самом деле она обладала удивительной, несгибаемой духовной силой.  Хотя происходила она из семьи очень богатой,  европейски образованная, одарённая литературными, и музыкальными способностями, знавшая несколько языков, она в  то же время прекрасно справлялась с бытовыми проблемами: «Интеллигентная женщина должна уметь всё», – любила она повторять. И это были не просто слова. Она действительно  могла обиходить огромную семью, накормить, обстирать,  даже сшить не только одежду, но и обувь. Разжечь сырые дрова, запрячь лошадь, перевязать рану. И без тени брезгливости выполняла при необходимости самую грязную работу. Стойко выносила все, доставшиеся на её долю испытания.
Лидия Александровна посвятила себя полностью семье. Все свои  способности направляла на  воспитание детей, а потом – внуков. К 1941 году в семье было три внука и три внучки - Ярослав Сергеевич, Юрий Михайлович, Андрей Николаевич, Людмила Андреевна, Наталья Александровна и Татьяна Николаевна.
Старший внук Ярослав (1924-1996) – сын Сергея Андреевича, к началу войны оказался со своей мамой Марией Ивановной (в девичестве Вороновой) в Ленинграде. Они сумели выехать в Вологду, где от нужды и недоедания Ярослав начал охотится даже на ворон. Соседи по коммунальной кухне возмущались: «Интеллигенция! Ворон едят!». Супы из ворон, конечно, не деликатес, но помогли им выжить. Подстерегая ворон, Ярослав часами сидел в сугробе, накрывшись простыней.  В результате простудился и заболел туберкулезом – этим бичом эвакуированных. Болел долго и тяжело.
Так и прожили они с мамой в Вологде всю войну. Мария Ивановна – художница – восхитившись видом вологодского кремля, однажды решила нарисовать его на фоне рассвета. Местные жители, знавшие, что в кремле располагается военный объект, тут же задержали «шпионку» и едва не убили по дороге в милицию. Так что «выход на этюды» едва не закончился трагически. К счастью Марию Ивановну не арестовали.
Старшая внучка Людмила – дочь Андрея Андреевича, встретила войну в Савальском лесхозе, недалеко от нынешнего райцентра Терновка. Проживала он там с матерью Ниной Андреевной Солянкиной. Работники лесхоза рыли окопы, противотанковые рвы, землянки и блиндажи. Вскоре советские войска заняли оборону, а гражданское население эвакуировали. Немцы до тех мест не дошли, и Нина Андреевна с дочерью вернулись в лесхоз. Жили они трудно, не имея самого необходимого. Буквально ели траву, собирали желуди, мололи их и пекли лепешки. Людмила ходила в школу за три километра. Первый год проходила до ноября, потом бросила – в морозы надеть было нечего. То же и на второй год. Естественно, в таких условиях Людмилу никто не фотографировал, детских фотографий её нет. Те, что были довоенные – остались в оккупированном Воронеже. Поэтому первый её снимок сделан уже в возрасте шестнадцати лет, когда мы, наконец-то, с ней встретились. В военной неразберихе семья Русановых Людмилу потеряла. Отец её - Андрй Андреевич – погиб. О Людмиле долго ничего не знали. Позже она счастливо нашлась – приехала в Воронеж, окончив десять классов.
Два внука и две внучки - Юра, Андрюша, Наташа и Таня,  постоянно  жили при бабушке Лидии Александровне. Родители их служили в армии. Конечно, ни  Лидия Александровна, ни Андрей Гаврилович не хотели для своих детей военной карьеры. Но судьба и время распорядились иначе.
Итак, часть мужчин отсутствовала, но «Русановский теремок» всё равно был полон. В  четырёхкомнатной квартире, где  отопление было печное, имелся кран с холодной водой и туалет, а ванны не имелось, жили, кроме Андрея Гавриловича с Лидией Александровной ещё десять человек.  Племянница Андрея Гаврииловича Елизавета Борисовна, осиротевшая и воспитанная в их семье  с самого детства, теперь врач педиатр, с мужем -  врачом  инфекционистом Михаилом Абрамовичем Зейтлёнком, и 10 летним  сыном Юрой, ровесником моего родного брата  Андрюши.
 Невестка - жена Александра Андреевича, тоже врач Татьяна Алексеевна, с дочерью, моей ровесницей, Наташей. Татьяна Алексеевна приехала из Вязьмы, носила фамилию Суворова и намекала на прямое родство с великим полководцем. Впрочем, бабушка её происходила из зажиточной купеческой семьи.
 Здесь же жили и мы – Андрюша и Таня - с нашей мамой Анной Андреевной. И, бездетные пока, Татьяна Андреевна с мужем-офицером - Владимиром Николаевичем.
 Внук Ярослав был уже большой. Жил в Ленинграде со своей мамой. Людмила – в далёком лесхозе со своей мамой.
Летом 1941 нас четверых внуков  - двух мальчиков Андрюшу и Юру и двух девочек – Наташу и Таню, поселили  на даче с бабушкой. Взрослые приезжали по воскресеньям. А мама наша не приезжала. Её послали  в командировку. Зато приехал на машине дедушка.  Привёз внукам конфет «Раковая шейка»,  а себе ружьё. С ним приехала и охотничья собака Нэдда  -  ирландский сеттер. Рыжая, со свисающими ушами, которые можно было завязывать «по зимней моде» под подбородком, или «по весенней» на лбу. Нэдда, собака добрейшая, не возражала. Махала рыжим, похожим на перо, хвостом. С понедельника, с  23 июня, дедушке  полагался отпуск.  А приехал  он вечером в пятницу.
Дальнейшее повествование основано, как на рассказах старших, так и на собственных, несмотря на  малый возраст, достаточно ярких воспоминаниях-картинках.
Дедушка  в ночь на 22 июня  увидел сон: как будто он встретил знакомого и тот ему сказал, что началась война. На даче не было не то, что радио или газет, не было даже электричества. Информации никакой. Сон так встревожил дедушку, что он в понедельник поехал в город. Едва выйдя из вагона,  встретил знакомого из сна и тот сказал, что уже  идёт война. Дедушка вынужден был остаться в городе, срочно экзаменовать студентов  5 и 4 курса, чтобы отправлять их на фронт врачами. Кроме того,  во вновь организованных госпиталях он занимал должности профессора-консультанта. Из Областной больницы, где он постоянно работал, многие врачи ушли на фронт. И дедушка – профессор – вынужден был исполнять обязанности палатного ординатора. Он не имел свободной минуты, не мог до нас добраться, хотя очень тревожился. А мы какое-то время продолжали жить в неведении. Родители Юры и Наташи тоже не появлялись – отцы ушли на фронт, матери работали в госпиталях. Можно представить, как тревожилась бабушка. Да и с едой стало напряжённо.
 Идущего от мостика дедушку первым заметила, конечно, Нэдда. А потом Андрюша, и мы все.  Андрюша, который был старше меня на 7 лет, обгоняя всех,   помчался навстречу, а потом вернулся к нам, подпрыгивая и радостно вопя: «Ничего-то вы не знаете! А там война! Война!»  Он очень гордился, что первым узнал эту новость. «ВОЙНА». Слово показалось мне колючим. Почему-то представились  две линейки мужчин в тёмной одежде, одновременно шагнувших  навстречу друг другу. Вернее, враг врагу.  Слова с детства  представлялись образами.     Так и осталось на всю жизнь. Фашист сразу представился, как серо-зелёный, похожий на огромную лягушку с суставчатыми конечностями.
 Бабушка и дедушка  были озабочены и переездом с дачи, и судьбой семьи. Особенно  нашей с братом судьбой. От папы  не приходило вестей. Неизвестна  была и судьба мамы. Отправленная в порядке шефской помощи в участковую больницу, где отсутствовал врач, она не могла оттуда выехать. Я всё диктовала бабушке письма: «Миляя мамиська! Плиезжай сколей! Мы все  тут без тебя скучно плачем!» «Скучно плакали» не только мы.  Главный врач Областной больницы, оставшийся из-за мобилизации почти без персонала, тщетно обрывал телефон и ничего не мог узнать о маминой судьбе. Так бы ей и сидеть в этой самой Криуше, но, как говорят: «не было бы счастья, да несчастье помогло».
Жене председателя колхоза потребовалась срочная операция, невозможная в условиях участковой больницы. Немедленно нашёлся покойный тарантас и пара добрых лошадей. В районной больнице мама провела операцию. Когда опасность для жизни больной миновала,  сумела сесть в поезд,  приехала  в Воронеж, а потом и к нам на дачу. Наконец-то  по дорожке от мостика пришла мама. Я увидела  её, узнала и побежала, было навстречу, но застеснялась, смутилась,  поскорее вернулась к бабушке.  И на руки к маме так и не пошла. Потом, когда мама обедала, рассказывая бабушке о своих приключениях, я сидела под столом, у которого были иксобразные ноги, повторяя время от времени шёпотом: «А ко мне мама приехала!».
Нужно было уезжать с дачи. Но достать транспорт оказалось очень трудно. Наконец, поздно вечером пришла за нами машина. В город мы въезжали в полной темноте.  Фонари не горели. Окна домов не светились. Странно и тревожно белели на стёклах косые кресты. Редкие встречные машины странно светили синими фарами. Братья с важностью говорили незнакомое слово «маскировка».
В нашем доме окон было много. Потому мы все собрались в одной комнате, завесив её окна одеялами.  С утра уже пришлось заняться этой маскировкой, как следует. Принесли рулоны плотной чёрной бумаги, отрезали ножницами   большие листы. При этом иногда  нам доставались длинные узкие ленты, из которых можно было сделать змею и всех пугать. К бумаге сверху и снизу прибили рейки и укрепили на окнах так, чтобы днём можно было закатывать эти бумажные шторы вверх.  На ночь опускали. Это называлось затемнение.  Бумага часто рвалась. А за малейший лучик специальные патрули  спрашивали очень жёстко. Появились на наших окнах  наклеенные крест-накрест полоски  белой бумаги. Считалось, что они предохранят стёкла от взрывной волны. Считалось, как показало дальнейшее, совершенно напрасно. Разбивались эти стёкла вполне свободно. Разве что, осколки далеко не летели.
Итак, в доме нашем стало просторнее, отцы ушли на фронт.  Младшую дочь - Татьяну Андреевну - направили  от университета в колхоз на уборку урожая. Оставшиеся взрослые дома появлялись редко. Муж моей любимой тёти, Татьяны Андреевны,  «дядя Одя», как сократила я имя Володя, кадровый военный, оставался в тылу, так как незадолго до описываемых событий серьёзно травмировал коленный сустав.  Он на костылях ходил в военкомат, но пока его не призывали, поручив руководство Гражданской обороной Университета.
Врачей призвали в армию. Андрей Гавриилович с дочерью Анной Андреевной, племянницей Елизаветой Борисовной и невесткой Татьяной Алексеевной работали в эвакогоспиталях, куда шёл непрерывный поток раненых.
Занималась хозяйством и смотрела за нами бабушка Лидия Александровна. Все мы, четверо внуков, пользовались гораздо большей свободой, чем раньше.
Чем была для нас, детей, поначалу война? Как ни кощунственно звучит – нам было интересно. При скудости впечатлений столько сразу нового! По проспекту Революции  проходила военная техника, войска. Особенно восхищали нас кавалеристы. Но и пехотинцы, маршировавшие под бодрые песни, тоже были хороши. Ритмично утрамбовывая землю странными ребристыми ногами в  серых от пыли ботинках и обмотках, они шли по проспекту  и пели уверенно, громко и стройно. Пели про трёх танкистов, почему-то всегда через «е» - «Екипаж машины боевой». Ещё часто пели:
Белоруссия родная, Украина золотая!
                Ваше счастье молодое
                Мы стальными штыками оградим!
  Солнце сияло и ломалось на гранях синеватых штыков. Отряд напоминал мне большого ежа. Вооружены все были винтовками–трёхлинейками. Шли с полной вкладкой, в касках или пилотках, со скатками шинелей через плечо. Зелёные  длинные гимнастёрки, брюки галифе. А далее обмотки. Сапог на всех не хватало. И от грубых ботинок до колен ноги обматывали спирально широкой зелёной лентой.  Это было страшно неудобно: «Получили сапоги  - сорок раз вокруг ноги!» - невесело шутили солдаты. В этих обмотках ноги были похожи на слоновьи. Или на  гофрированные трубки тогдашних  противогазов.
  Противогазы – это было ещё одно развлечение. Их выдали всем и детям тоже. Мы  сперва их из рук не выпускали, примеряли, носили в специальной сумочке. Потом как-то остыли. Взрослые должны были всегда иметь при себе противогазы. Но очень скоро стали оставлять их дома, нося только противогазную сумку  через плечо и складывая в неё  разные нужные вещи. Если патруль останавливал и проверял сумку, следовали неприятности.
Начались учебные воздушные и газовые тревоги. Вдруг раздавались громкие гудки всех заводов.  По радио «особым голосом» диктор повторял несколько раз: «Внимание, внимание! Граждане! Воздушная тревога! Всем в укрытие!». Люди досадовали. Приходилось бросать все дела, прерывать путь, спускаться в газовое убежище или бомбоубежище  и сидеть там без всякого смысла. Уклонявшихся ловили патрули и силой загоняли в убежища. Ходили и мы. Сначала с интересом, потом томились. Бабушка развлекала нас, читая наизусть стихи. Чаще всего любимого своего Лермонтова.
Дома мы играли в тревогу: «Я буду Тлевога –  предлагала сестра Наташа –  буду сидеть за печкой и выть. А ты  бели  куклы и тляпки и беги в Газище!» Так, объединяя два слова, называли мы убежище. Мне «Тревога» представлялась живым существом – огромной птицей, похожей на целлулоидного попугая, но коричневой. То ли просто образ, то ли услышанное по радио что-то о  «коричневой чуме». Не знаю.
Радио ведь тогда не выключали, и чёрная тарелка настойчиво внушала отвращение к фашистам. А ещё часто  звучала песня: «Вставай страна огромная!». При первых же звуках у меня по спине бежали мурашки. Бабушка сказала, что эта песня на старинную мелодию и как-то напела даже: «Летают сны–мучители над грешными людьми. И Ангелы-Хранители беседуют с детьми…».
 Взрослых наших мы почти не видели. Возвращаясь с работы, они сразу засыпали и вскоре снова уходили. Эшелоны с ранеными прибывали  непрерывно.
 Вестей с фронта, где находились теперь все мужчины нашей семьи, не было. Неизвестной оставалась судьба младшего сына Андрея, которого война застала на  Западной Украине. Бабушка и дедушка жили в постоянной грусти и тревоге. Они  старались не показывать этого, но я чувствовала. И как-то, пробравшись к дедушке в кабинет, сказала ему по секрету, что война  уже кончилась, потому что  мой папа и дяди уже взорвали все бомбы и снаряды, а пушки поломали. Мне так хотелось утешить дедушку! Он оценил.
Мобилизация продолжалась. Уходили на фронт знакомые и друзья. На несколько дней перед отъездом в часть остановился у нас  сельский врач, друг семьи, дедушкин ученик Евгений Васильевич Михайлов. Он приехал ночью, а утром я увидела его, спящим на диване. Чуть прикрытые одеялом, стояли на полу ноги в сапогах – так я решила и удивилась  крайне:  какие длинные ноги. Бабушка объяснила мне, что сапоги стоят сами по себе, а ноги лежат на диване отдельно. С Евгением Васильевичем мы крепко подружились, и дружба эта продолжалась потом всю жизнь. Может то была неосознанная тоска по отцу.  В тот, первый его приезд, Евгений Васильевич так мне понравился, что я не хотела с ним расставаться.  Провожая его на фронт, я так рыдала и цеплялась за его сапоги, что мама моя сказала бабушке: «Она голосит по нему, как молодка по своему рекруту!» А бабушка посоветовала мне подарить Евгению Васильевичу что-нибудь на память. Я притихла, задумалась и подарила ему своего заветного маленького, с мой палец, плюшевого золотистого медведика  Митюашу. Евгений Васильевич к подарку отнёсся со всей серьёзностью.  Приехав к месту назначения, прикрепил на лобовое стекло санитарной машины. Так мой Митюаша доехал до Берлина и вернулся назад изрядно полысевшим, но бодрым. И теперь ещё занимает он почётное место среди самых дорогих моих вещей. Что повидали за войну его маленькие жёлтые стеклянные глазки?
Между тем наступала осень. В городе появилось много  приезжих. Зазвучало непривычное слово: «эвакуированные». В областную больницу приняли на работу хирурга из Киева. Он покинул этот город пешком и без вещей. В ноябрьскую слякоть ходил на работу в босоножках. Мама моя привела его к нам. Я видела, как он в кухне мыл ноги в тазике. Ему дали сухие носки и ботинки кого-то из сыновей.  Ботинки  пришлись впору. Блаженное выражение появилось на лице доктора. Обращаясь к маме, он сказал: «Анна Андреевна!  Мне сейчас нечем  отблагодарить. Но кончится война, и Вы обязательно приедете в Киев. И я куплю Вам туфли – самые лучшие, какие только будут!». Очень скоро доктор ушёл на фронт и погиб. По улицам Киева громыхали фашистские сапоги. Под Киевом в Дарнице, в лагере для военнопленных, пропадал от голода и холода мой отец, о котором с начала войны мы ничего не знали.
Немцы всё наступали, скоро взяли Вязьму. В этом городе жили мама и бабушка Татьяны Алексеевны Суворовой – жены Александра Андреевича. Она была просто в отчаянии, не имея вестей от них. Но к счастью, им удалось эвакуироваться. Вещей почти никаких не захватили. Однако был у них мешочек с драгоценностями. В тяжёлой дороге им очень помогал сосед  по вагону. Особенно после того, как узнал, что едут они к Андрею Гавриловичу Русанову, известному всем воронежцам  профессору-врачу.  Поезд был проходящий, в Воронеже стоял мало. Женщины засуетились, засобирались. И только придя в Русановский дом обнаружили, что бабушка забыла в вагоне мешочек с драгоценностями - всё их богатство. О, как они рыдали, обвиняя друг друга! Ведь когда бабушка была молода, муж ей подарил столько колец, что надень их все сразу – и пальцев будет не видно. А кулоны, а колье, браслеты и фермуары! А бриллианты! После революции овдовевшая  женщина, конечно, не могла их носить, но потихоньку продавала  и тем кормилась. Теперь они лишились своего достояния!
 И каково же было всеобщее изумление, когда утром позвонил в дверь попутчик и принёс заветный мешочек. «Как же иначе? Ведь это родственники Андрея Гавриловича!» Таков был в Воронеже авторитет моего дедушки. Обе беженки поселились с нами и много  рассказывали об ужасах поспешной эвакуации. Им ещё повезло.
А сколько людей осталось тогда на территории захваченной врагом!  И гражданских, и попавших в окружение военных. Чудом спасся, вышел из окружения самый близкий друг дяди Оди. Одетый в обноски, он появился как-то утром у нашего дома. Мама моя как раз шла на работу и в жалком, грязном и заросшем оборванце, широко ей улыбавшемся из-под треуха с двумя только ушами, далеко не сразу узнала блестящего некогда командира. Я помню, как, введя его в дом, закричала мама: «Юрий Михайлович пришёл!» На кровати взметнулись вверх четыре ноги и тётя Таня, и дядя Одя в ночных костюмах выбежали навстречу гостю. Его отмыли в кухне. Кишевшую вшами одежду сожгли в печке. По счастливой случайности, маме моей – капитану медицинской службы - только что выдали обмундирование 56 размера. При том, что ей и 46 был велик. Перешить форму, она к счастью ещё не успела. Юрий Михайлович нарядился достойно. Но глаза у него были странные, отрешённые. Из краюхи окаменевшего хлеба достал он орден и партийный билет, которые  сумел сохранить, пронеся таким образом по всем немецким тылам.  Он ушёл, а в доме поселилась тревога. Но он вернулся вскоре. Ему поверили, его восстановили. Выдали денежное довольствие и паёк. Ужин у нас получился роскошный – ветчина, зелёный горошек. Юрий Михайлович всем принёс подарки. Братьям – волшебный фонарь с диафильмами. В волшебный фонарь  смотрели одним глазом. Надпись под чёрно-белой картинкой  грамотные  читали, показывали нам с сестрой, потом переводили картинку. Я очень боялась фильма про Тараканищу. Мне казалось, что это фашист.
 Нам с Наташей подарил по кукле. Куклы были большие, роскошные. Я свою назвала Катей и не могла насмотреться на её золотые кудри и закрывающиеся глаза.
Ушёл на войну Юрий Михайлович, твёрдо пообещав вернуться с  Победой. Судьба хранила его. Уже в семидесятые годы в Ленинграде, в Музее артиллерии, я увидела его большой портрет. Генерал-лейтенант. Звезда Героя, вся грудь в орденах.
Жизнь становилась всё скуднее. Цены на базаре взлетели. По карточкам  порой выдавали некачественные продукты. Дедушка за завтраком сетовал на плохой вкус сыра. Со своей готовностью утешить, я поспешила сказать на птичьем ещё языке, что хороший сыр  будет, когда кончится война.
Война и не думала кончаться. Более того, она подошла к порогу и так близко, что стал вопрос об эвакуации. Сводки в Последних известиях и сообщения: «В последний час» становились всё тревожнее. Эвакуировали номерные, оборонные заводы. Рассказывали, что  эшелоны разгружали в голой степи. Ставили станки на хлипкие  постаменты и сразу начинали выпуск продукции, возводя одновременно стены цехов и подводя их под крышу. Занимались всем этим женщины, старики и  подростки, фактически дети, воспитанники ремесленных училищ.  Настало время эвакуироваться  вместе с мединститутом и нашей семье.
Т.Н.Русанова