Первая эвакуация

Гудят накатанные рельсы.
Просторно, холодно, высоко.
И погорельцы, погорельцы
Кочуют с Запада к Востоку.
Давид Самойлов

 Медицинский институт эвакуировался. Путь предстоял дальний – в Сибирь, именно в Красноярск. Собирались основательно. Старались предусмотреть  всё – и возможные болезни и эпидемии, и «форму 20», т.е. завшивленность, и даже возможность смерти кого-то из  коллектива. В конце ноября подали состав.  Началась погрузка. Грузили институтское оборудование, книги и прочее. Сотрудникам также был предоставлен для вещей багажный вагон.  Мы взяли с собой достаточно вещей и книг. А особо запасливый профессор взял с собой даже запас угля и дров – в зиму едем!   Погрузка шла несколько дней. Моя тётя Таня, в лыжном костюме и в ватнике, носила наши вещи. Один знакомый профессор  её в этом костюме не признал и закричал: «Эй, малый! Поднеси мой сундук! Я тебе пятёрку заплачу!» Татьяна Андреевна ответила ему доброжелательно и вежливо: «Уважаемый Н.Н., я Вам охотно помогу, а пятёрки мне не надо!» Профессор осознал свою ошибку и извинился. В конце ноября мединститут в полном составе погрузился в эшелон. Уезжали и мы все, кроме дяди Оди, который собирался на фронт. Дедушкину собаку Нэдду пришлось оставить друзьям.
Студенты и младшие сотрудники ехали в красных товарных вагонах, так называемых теплушках. Профессора в  двух зелёных классных, вагонах. Для багажа имелся специальный вагон.
 Первое моё, самое яркое впечатление от вагона – просторно, светло. Блестят от солнца коричневые лакированные полки. Мы с Наташей осваиваем новое пространство. Прыгаем по нижним полкам, трогаем вешалки, крючки, сетки, столик. Завидуем братьям, скачущим, как обезьяны со второй на третью полку. Конечно, потом, забитый вещами вагон уже не казался таким просторным. Это был, как тогда говорили «классный вагон», плацкартный. В отличие от  «купейного», как тоже тогда говорили,  этот зелёный вагон делился на отделения – по восемь полок основных и через узкий проход -  по  четыре боковых, двенадцать мест отделялись от других отделений дверями. Двери никогда не закрывались, по коридору непрерывно фланировали «странники». Дедушке дали в третьем отделении восемь мест, на которых  должны были разместиться шестеро взрослых и четверо детей. Этого бы хватило для  нашей семьи, но были ведь и ещё две родственницы – мама и бабушка  Татьяны Алексеевны, эвакуированные из Вязьмы. Поэтому пришлось моей маме и  тёте Тане переселиться в «теплушку». В каждом вагоне назначался главный по вагону или в просторечье « Главвагона». Существовал и начальник поезда. Не из числа администрации, но  какой-то посторонний  офицер.   
 Впоследствии профессор Де-Жорж  разразился иронической поэмой, назвав её «Эшелониада»:

Эх, полным-полны вагоны,
Много всякого добра
И студенты в эшелоне,
И – битком – профессора.

Поэма длинная. Никто не был обойдён вниманием. Всем досталось, кроме, пожалуй, моего дедушки:

Ну а в третьем отделенье -
Тут не семьи – поколенья.
Возглавляет всех их дед,
В пимы лётчика одет.
Молодое поколенье
Вносит много оживленья:
Скачут, прыгают, кричат.
Внучки просятся на ручки.
То танцуют, то пищат.
Здесь одни лишь только мамы.
Папы где-то на войне.
И семейными делами,
Занимаются лишь дамы,
Только дамы, только мамы,
Но хватает их вполне.

За спасение раненого товарища благодарные лётчики подарили дедушке лётные унты. Вот этот факт и нашел отражение в поэме.
В других отделениях присутствовали  и папы призывного возраста, почему-то избежавшие мобилизации и потому  постоянно подчёркивающие свою немощь. К слову – дедушка  имел такой вес и такие связи, что легко мог бы укрыть своих родных от фронта. Но тогда это был бы не дедушка.
В нашем отделении было многолюдно. Нас детей, впервые попавших в поезд, всё сначала интересовало и занимало. Но прошла новизна. Однообразный быт в тесноте и скученности быстро надоел. Мы томились, капризничали. Случалось и подирались. Потому особенно любили мы, когда появлялась моя мама или тётя Таня. Тётя Таня всегда была весёлой, остроумной, доброй. Она приносила не только еду, она приносила радость. До сих пор помню её высокую, стройную, в чёрных брюках и курточке, в остроконечном башлычке. Весёлая, энергичная, она никогда не унывала. Хотя жизнь в теплушке была ещё труднее.   Всё же нам было более комфортно, чем ехавшим в товарных вагонах, с единственным крошечным окном, с  широкой  раздвижной дверью, расположенной так высоко, что  для каждого вагона сделали лесенку, которую везли в вагоне, опуская на остановках.
Теплушки, конечно, постарались приспособить для житья. В три этажа, сделали нары, на которых можно было только лежать или сидеть, согнувшись. На этих нарах вповалку спали мужчины, женщины, дети. По 20 на каждой полке итого – 60. Свободного пространства почти не оставалось, так как  отгородили нужный чуланчик с дыркой в полу и деревянным стульчаком. Сразу после погрузки возникла дискуссия – можно ли на стульчак садиться или влезать с ногами. Спорили весьма горячо. В процессе эксплуатации дырка регулярно замерзала, и начинались разборки – кому прочищать?  В центре теплушки сделали круглую печку – буржуйку. На неё ставили кастрюльки, привязывая их проволокой к трубе. Это называлось: «зарядить кастрюлю».  Иначе они падали на ходу поезда. Мама моя научилась  печку хорошо топить, и на протяжении всего пути оставалась «хранительницей огня». Что давало ей возможность готовить еду, и мы, в отличие от остальной профессуры, каждый день имели настоящий обед. Его нам обычно приносила тётя Таня. Дождавшись остановки, бежала с кастрюлей вдоль состава и приносила нам горячий суп. Поезд шёл и останавливался без всякого расписания. Однажды внезапно тронулся, когда тётя Таня ещё до нашего вагона не дошла. Пришлось садиться на ходу в ближайшую теплушку. Студенты взяли у тёти Тани  кастрюлю, потом и саму втянули внутрь. Какое-то время она ехала с ними, отбивая шутливые поползновения съесть суп.
Впрочем, надо отдать должное руководству железной дороги. Порядок соблюдался. На каждой крупной станции существовали, так называемые эвакопункты, где можно было пройти санобработку, проще говоря, помыться. Но поскольку поезд шёл вне расписания, помытый рисковал отстать от поезда.   На эвакопункте  по эвакуационному свидетельству можно было получить хлеб, кипяток и горячую пищу. Чаще всего это бывала  похлёбка или каша с постным маслом, называвшаяся  официально: « Эвакосуп и Эвакокаша». Чаще еда была вполне съедобной, но иногда и нет. Однажды пронёсся слух, что дают кашу с мясной подливой. Немедленно все, гремя котелками и кастрюлями, устремились к кормушке. «Миша! Твоя любимая подлива!» - с гордостью воскликнула одна дама, угощая мужа. Он попробовал, скривился, сказал: «Это, действительно, настоящая ЭваКАКАША!». Оказалось, подливу приготовили из не отмытых кишок. Руководство эшелона устроило скандал.
 Нам, повторяю, с едой было проще. Конечно, бедной маме доставалось. С утра пораньше выгребала она золу и растапливала капризную печь. Однажды на остановке она высыпала золу  и начала рубить дрова. Из соседнего воинского эшелона выскочили два командира в белых полушубках: «Анечка! Да  Вы ли это?» - оказались довоенные, по поэтическому салону, знакомые. Хотели поцеловать, как принято, ручку. А руки-то чёрные, потрескавшиеся. Как целовать такие руки? А, может, такие-то и целовать? Дрова, с которыми мама не могла справиться, военные перекололи в один миг.
Обычно дрова колола тётя Таня. Энергичная, молодая, сильная, она и продукты добывала, и топливо, и за водой для всего вагона ходила. Ведь и здесь мужчины, все, как один, были совсем, ну совсем немощные и больные. Однако именно они подняли ропот – валенки, в которых ходила тётя Таня, сушились над печкой, и это показалось так неаппетитно! Тётя Таня, как она рассказывала, послала мужиков с верхней полки: «Как за углём и водой в этих валенках, так Таня! А сушить неаппетитно вам? Ишь, вы!» И так грозно это прозвучало, что мужчины замолкли и больше «не возникали».
Трудно представить все тяготы этой жизни на колёсах, без элементарных удобств, без возможности помыться. Всё время на глазах, фактически посторонних людей. И ведь не день, не два. Длилось это путешествие почти два зимних месяца. Конечно, в скученности  то и дело возникали разные недоразумения и конфликты, порой комичные, порой неприятные. Одной, весьма пожилой даме, пребывающей в состоянии болезни  «Альцгеймера», всё чудилось, что она с мужем едет в свадебное путешествие на юг. И она на каждой станции гнала безответного старичка покупать ей груши и виноград.
Более молодая супружеская чета непрерывно  конфликтовала. «Ле-бе-дев! – скандировала по слогам супруга – Ирочке нужно!». «Ле-бе-де-ва! – не отрываясь от книги, говорил муж – вон горшочек. Займитесь!». Не дождавшись конца препирательств, Ирочка лила в штаны. Папа отбрасывал книжку и пытался сечь дочку ремнём. Но  верхние нары не давали возможности хорошо размахнуться, а Ирочка, спасаясь, каталась по нижним. И оба они – отец и дочь – оглашали вагон истошными воплями. Эти развлечения повторялись, пока, вышедшая из терпения тётя Таня, не «прогремела из главного калибра»: «Прекратите немедленно! -  добавив чуть тише – и даёт же Бог детей подлецам». Папаша испугался и смутился. Истязания младенца прекратились, по крайней мере, на время пути.  В трудных условиях кочевого быта быстро слетала показная интеллигентность. Но подлинная интеллигентность оставалась. Ехавший в теплушке микробиолог Адельсон, опасаясь вшей, ещё в  Воронеже пропитал своё бельё специальным мылом. Вшам оно, конечно, было вредно. Но у  Адельсона начался дерматит. И, несмотря на мучения, он стеснялся переодевать бельё на глазах у дам. Терпел, пока  сами дамы не загородили его какой-то занавеской и дали возможность переодеться.  Семья Адельсон была очень интеллигентна и доброжелательна. Тётя Таня  с детства дружила с их дочерью – Лилей Адельсон. Кстати, именно Адельсон в конце пути сказал, что на Северный полюс поехал бы только с Анечкой и Таней Русановыми. Они, и правда, сохраняли бодрость духа, и даже в этой ситуации не теряли чувства юмора.  На мотив городского романса: «Когда в море горит бирюза, опасайся шального поступка!», сочинили куплеты на сюжеты вагонного быта:
Сколько ж можно до цели ползти!
Все устали, – какие тут шутки -
В тупике запасного пути
Эшелон застревает на сутки.
Ещё брезжит в окошечке мрак,
Главвагона уже шевелится.
Надевает потёртый колпак
И поспешно к диспетчеру мчится.
-Мишенька, ты не ходи!
Помоложе, ведь, люди найдутся!.
Паровоз под парами стоит
И пойдёт, не успеешь вернуться! -
Говорят, что течёт паровоз
И что буксы горят у вагонов.
О вредительстве ставим вопрос,
Если поезд сейчас же не тронут.
Синазерский садиться  за чай.
По сигналу воздушной тревоги
С верхней полки к нему невзначай
Лезут в чашку нахальные ноги.
-Я кастрюльку уже зарядил,
Ну а дальше займитесь-ка сами.
-Я уборную нынче пробил.
И, пожалуйста, можно с ногами.
Лидочка, береги,
Мужа крепко возьми в свои руки –
Видишь - снова мелькнули в дали
Беспардонные чёрные брюки.
 
 Это намёк на интерес, который чужой муж проявлял к моей тёте Тане, ходившей в  спортивной одежде.  Куплетов было много. Как-то смех помогал жить.
Поезд наш едва тащился, пропуская эшелоны, идущие к фронту, иногда сразу по двум колеям. Затем пропускали  санитарные поезда и  поезда с заводским оборудованием. Наш поезд подолгу простаивал на станциях и просто на разъездах, ожидая своей очереди. Никто никогда не знал, сколько простоим. Поэтому все прислушивались: не раздастся ли команда старшего по эшелону, подхваченная старшими по вагонам. Мы – дети – этим пользовались и любили вдруг заорать: «По ва–го–ным!» и наслаждаться результатами. Конечно, мы все томились, скучали. Но, хоть не болели. Поскольку туалеты не закрывали, то в морозы, «благодаря сталактитам и сталагмитам,  созданным трудами Воронежского мединститута», как говорил директор, поезд так примерзал к рельсам, что и два паровоза не сразу могли его сдвинуть.
 На одной из остановок наши мальчики – десятилетние Андрюша и Юра – вышли из вагона. Как часто бывало, поезд отправился без предупреждения. Братья бросились к подножке. Но известный и уважаемый в Воронеже  доктор, человек высокомерный и неприятный, весьма напоминавший доктора Фауста, как хромотой, так и эгоцентризмом, также прогуливавшийся у вагона, буквально отшвырнул  их и вскочил сам.  Мальчики, к счастью, всё же успели сесть. Доктор хладнокровно выслушал  возмущённые упрёки двух разъярённых мамаш, довёл до сведения общественности, что, посчитал мальчиков чужими и  постарался не допустить в вагон «этих воришек». И с полным сознанием своей правоты отправился на место.
 Легче других переносил затворничество дедушка. Стоянки он использовал для работы. Общая тетрадь в пёстреньком зеленоватом переплёте, которую я привыкла видеть на зелёном сукне письменного стола, пристраивалась теперь на краю вагонного столика. Писал он даже по вечерам при неверном свете свечи. Писал дневник, писал труд по кишечной непроходимости, обобщая свой сорокалетний опыт, набрасывал тезисы лекций. С некоторых пор преподавателей обязали проводить занятия со студентами прямо в вагонах.
Это случилось после того, как студенты поймали козу, опрометчиво подошедшую слишком близко к поезду. Козу закололи, разделали со знанием анатомии и устроили пир. Однако нашёлся доносчик и произошёл скандал. Зачинщика срамили и примерно наказали. Правда, из института не выгнали. В свой срок он вместе с сокурсниками ушёл на фронт. Вернулся после победы доучиваться. Вернулся орденоносцем, кандидатом в члены ВКП(б). На партийном собрании, принимавшем его в члены партии, выплыла-таки та самая злосчастная коза. Несчастный испустил вопль, снова покаялся. Приняли. Но это было, конечно, позже.
 А пока преподаватели начали читать лекции студентам. Дедушка был увлечён работой. Кроме того, он обязательно гулял. Иногда брал с собой и меня. Однажды поезд тихо тронулся. Мы были далеко от вагона. Но  кто-то из студентов подхватил меня на руки, вскочил на  последнюю тормозную площадку и помог дедушке. Так мы и ехали, обвеваемые всеми ветрами. Сидя на руках, я не издавала ни звука. В вагоне нашем тем временем нарастала паника. Когда поезд притормозил, мы увидели бегущего к нам директора института Ефима Никифорович Ковалёва, «Ефима неистового», как звали его за глаза. Он взял меня у студента и побежал вдоль состава. Мне казалось, что под ногами мелькают головокружительные провалы. Был ли то мост или просто путь по шпалами? Дедушка, постукивая кизиловой тросточкой, торопился сзади. И вот я уже в объятиях бабушки. И все хвалят меня за храбрость, за то, что не плакала. Да, я не плакала, но после того уже не гуляла.
 Страх отстать от поезда мучил меня долго. Избавилась я от него годам к сорока. Но всё же и сейчас предпочитаю прийти на вокзал и занять место заранее. И на остановках не выхожу. Однажды поезд сильно дёрнулся и брат Андрюша упал с верхней полки. Упал рядом с Наташей, напугал её, и сам сильно ушибся. Наташино семейство бурно обсуждало случившееся.  Наташина бабушка выбрала почему-то в конфиденты мою маму: «Вы представляете, этот сукин сын, едва не упал на Наташу!» - «Но ведь это МОЙ сын!» – с некоторым удивлением констатировала мама. «Ах, я забыла!»  - пробормотала бабушка, поскорее убираясь на своё место.
Добрались до Куйбышева. Здесь стояли не долго. И туалеты были заперты, как и полагается на станции. Ведь Куйбышев стал тогда почти столицей. Правительство и наркоматы эвакуировались туда из осаждённой Москвы.
Стоянкой в Куйбышеве воспользовался тот самый «доктор Фауст», который не пускал в вагон моих братьев. На этот раз он подговорил нескольких студентов и они, рискуя отстать от поезда, всё же, пошли вместе с доктором в Наркомат здравоохранения. Упирая на то, что немцев гонят от Москвы, «доктор Фауст» требовал вернуть  нас в Воронеж, обвиняя руководство института в срыве учебного процесса, паникёрстве и пораженческих настроениях. Обвинения по тем временам очень серьёзные. К счастью, дирекцию наказывать не стали, но, пойдя навстречу «патриотическому почину масс», эшелон вернули. Вернули, когда  мы, миновав Уфу, ехали уже гораздо быстрее, по местам, где не чувствовалась война, где хорошо стало с продуктами. Вернули, когда завиднелся конец пути, а в Красноярске уже освободили для нас помещения и жарко топили их. Почему «доктор Фауст» взял на себя право и ответственность решать судьбу огромного числа людей (ведь ехало в эвакуацию 700 человек), забыв классическое: «Ne suitor ultra crepidam!» (Сапожник, суди не выше сапога!)?
Назад тащились ещё медленнее. Где-то под Уфой встретили Новый Год. На одной из стоянок студенты нарубили много маленьких ёлочек. Нашу ёлочку, за полным отсутствием места, пришлось подвесить к потолку, укрепив за вентилятор. И ничего, что висела она вниз вершинкой. Запах праздника наполнял вагон. Даже настоящие ёлочные игрушки у нас были. Дедушке удалось купить на какой-то станции картонажных зелёных крокодила и лягушку. И ещё некое фантастическое существо в профиль, которое мы назвали шишиморой. Ёлочки были и в других отделениях. Украшали их в соответствии с фантазией, вкусом и возможностями.
Вернулись мы, наконец, проведя в замкнутом пространстве вагона  почти два  месяца.  Дом показался пустым и холодным, но это был дом, наш дом, родной и просторный. Затопили печи, разложили вещи. Взрослые поспешили в баню. А нас, маленьких, нагрев воды, бабушка до блеска отмыла в ванночке. К вечеру все собрались за широким столом. Блестела посуда на белой скатерти. И никто никому не мешал, не теснил, не толкал локтями. Получился настоящий праздник.
Привели собаку, рыжую Нэдду, но она нас не признавала. Потому, что, у знакомых она ощенилась. И там теперь стал её дом. Дедушка с грустью сказал, что к нам она уже не привыкнет, и вернул новым хозяевам.
Поначалу все так радовались возвращению. Тётя Таня с нашей мамой ходили в гости к  Адельсонам. Лиля играла на  пианино, и все они пели куплеты, сочинённые ещё в поезде, и даже танцевали, как в  мирное время. Но время было далеко не мирным.
Т.Н.Русанова