В осажденном Воронеже

Началась весна, а с ней и воздушные тревоги. Сперва - учебные, они скоро стали настоящими. Город периодически бомбили. Во время бомбёжки мы спускались на первый этаж нашего дома и чувствовали себя в безопасности. Пока мама, возвращаясь с дежурства после ночной бомбёжки, не увидела  мощное пятиэтажное здание, насквозь прошитое бомбой. С тех пор мы всегда ходили в убежище в подвал Второй клинической больницы. Это был  надёжный подвал. Он выстоял в военном лихолетье.
Тревоги сначала нас – детей – развлекали. Интересно было смотреть, как шарят по ночному небу лучи прожекторов,  стараясь поймать в перекрестье вражеский самолёт. Днём на  фоне голубого неба очень красивыми казались разрывы зенитных снарядов. Они вспухали белыми шариками-барашками. Дождём сыпались вниз осколки. Мы их собирали – тяжёлые, разных причудливых форм, с зазубренными блестящими краями - они нравились нам. Мы хвалились друг перед другом находками,  менялись, пополняя свои смертоносные коллекции. Очень скоро научились мы распознавать  все типы самолётов. Особенно характерным был немецкий разведчик, которого за двойной фюзеляж называли презрительно «рамой» или «костылём».
Бомбили пока заводы. Бомба, попавшая в цех 16-го, ныне Механического, завода, не взорвалась. Сапёры обнаружили, что у неё отсутствует взрыватель, а вместо взрывчатки – песок. В песке нашли записку: «Простите. Всё, что смогли». Видимо, это был привет от работавших на немецком заводе советских военнопленных.
Началось летнее наступление немцев. Стремительно продвинувшись вглубь страны, они заняли Курск. Воронеж стал прифронтовым городом. Однако в немецких планах он не значился. Они стремились на Кавказ за нефтью.
Вероятно, наше командование считало так, потому что эвакуацию не объявляли. Правда,  некоторые, рискуя понести наказание, всё же самостоятельно уезжали.  Но имели такую возможность далеко не все. Родные мои, мобилизованные, работали военврачами в госпиталях и находились на казарменном положении.  Дядя Одя ушёл в действующую армию. С грустью проводили мы его. А он неожиданно приехал вскоре. «Ты уже победил немцев?» - спросила я его. «Нет!» - честно ответил он. «Так зачем же ты приехал?» - «За пушками!»  - сказал он, смеясь. Получив свои пушки, он уехал уже надолго, очень надолго. Я его до конца войны не видела. Только порой получала письма, именно мне адресованные.
Воронежу не повезло. Он оказался на стыке двух фронтов – Брянского и Юго-западного. На фронтах этих шли бои, и  каждый фронт оттягивал на себя войска, дислоцированные в Воронеже.  Вскоре наш город остался фактически незащищённым. Повинуясь приказам свыше, войска покидали его. Но жизнь в городе по-прежнему шла. Люди приспосабливались к круглосуточной работе, частым бомбёжкам, скудному питанию. Килограмм картошки, которому в мирное время красная цена была 25 копеек, стоил теперь 25 рублей. Да и не всегда удавалось купить.
 И всё же жизнь шла. Более того, несмотря на введённое военное положение и налёты, всё же решено было провести в День пионерии большой праздник. У  пионеров тогда был свой сад  между улицей Театральной и проспектом Революции, там, где теперь здание банка и дома-близнецы. Территория эта теперь полностью застроена, а тогда это был большой, благоустроенный сад. У входа  скульптуры – пионер и пионерка - приветствовали входящих пионерским  салютом.   В центре сада бил фонтан из пасти дельфина, которого держал в руках мальчик. Вдоль дорожек на красивых газонах помещались  плакаты, бодрые лозунги и призывы. Были там и картинки на темы сказок Пушкина. И даже механическая белка, которая грызла орехи на радость детворы. А в самом дальнем углу помещался довольно большой «живой уголок»  с разными животными и птицами.
  13 июня начался весёлый многолюдный праздник, на который нас бабушка не пустила. Не пустила, несмотря на многоголосый рёв. Вот почему-то не пустила, и всё.
В самый разгар торжества  немцы совершили воздушный налёт, именно, прицельно на сад. Небольшой самолёт  с бреющего полёта забрасывал сад мелкими осколочными бомбами, поливал дорожки свинцовым дождём пулемётных очередей. Началась безумная паника. Родители пытались закрыть собой детей. Падали убитые, кричали раненые. Из повреждённых клеток вырвались звери и метались в ужасе, усиливая хаос.
Дедушка и мама как раз находились в областной больнице, когда началось массовое поступление туда раненых детей. Врачей было всего трое и ещё несколько студентов. Помощи никто не прислал. Оперировали всю ночь. Они тогда ещё не знали жестокого правила военно-полевой хирургии и, в первую очередь,  они оказывали помощь самым тяжёлым.  При тогдашних возможностях медицины, закономерно теряли их, одного за другим. А в это время легкораненые, ослабев от кровопотери, тоже умирали. К утру не оставалось ни сил, ни перевязочного материала, ни стерильных инструментов. Телефонная связь не работала. И дедушка принял на свой страх и риск решение вскрыть фонд «НЗ Гражданской обороны». За это могли расстрелять по законам военного времени. И, тем не менее, дедушка приказал снять печать и открыть комнату, в которой хранились солидные крепкие ящики,  выкрашенные зелёной масляной краской, помеченные номерами и эмблемами красного креста в белом круге. Ящики оказались пустыми. Или почти пустыми. Пара старых халатов, упаковка бинтов, лестничная шина, просроченный аспирин. Теперь уже под расстрел вполне мог пойти главный врач больницы. Перепуганный, он срочно укомплектовал  фонд «НЗ», как положено.  И потому дела этого поднимать дедушка не стал. А доносчиков не нашлось. Погибло тогда около 300 детей. Официально цифра занижалась.
Говорили про этот налёт разное. Будто немецкий самолёт удалось посадить, и пилотировала его женщина. Будто в газете даже поместили её портрет – сфотографировали перед расстрелом. Но, вероятно, это просто слухи.
Разные сплетни ходили по городу. Работало, так называемое, «сарафанное радио». Поскольку такие разговоры начинались таинственным: «Одна гражданка говорила», то и  называли их по аббревиатуре: «ОГГ». Например, одна гражданка  говорила, что своими глазами видела, как на парашюте спустился немец прямо на крышу Утюжка, сфотографировал всё кругом и улетел. «Помилуйте, на чём же он улетел?» - «Как на чём? На парашюте, конечно». Поползли упорные слухи о немецких десантах, диверсантах и ракетчиках. Доля правды в этих слухах была. Это знали мои родные, которым приходилось оказывать помощь раненым, доставленным особистами.
Случалось, что во время ночных налётов вдруг в городе вспыхивали все фонари. Горели минуту – две. Но, ведь, больше и не нужно было. Или кто-то цепочками зелёных ракет указывал немцам объекты для бомбардировки. Однажды маме на дежурство доставили после налёта мужчину с оторванными ногами. Его взяли в операционную для обработки. Наркоз тогда был эфирный, в первой фазе очень располагавший к откровенности. Засыпая, пострадавший начал кричать: «Вы куда бомбы бросаете? Я вам, куда ракетами показал, а вы на меня! Так-то вы нас милуете!» Придя в себя, он попросил вызвать следователя и дал показания.
Один ракетчик скрывался у нас на чердаке. Его поймала бабушка. Нет, не в прямом смысле. Почему-то она переставила чердачную лестницу, и ночью в полной тьме, диверсант, привычно шагнувший из люка, полетел вниз и попал головой в помойное ведро. Удар был так силён, что  жестяное ведро смялось гармошкой. Скорее сообщили, куда следует. На чердаке оказалось настоящее логово. Консервы, водка, оружие, ракетница. Велик был авторитет дедушки и доверие к нему, если в то смутное и жёсткое время нашу семью не обвинили в пособничестве врагу, хотя легко могли это сделать.
    Немецкие войска захватили Курск. Руководство начало укреплять Воронеж. На улицах появились баррикады из мешков с песком, противотанковые надолбы, «ежи». Население мобилизовали на оборонные работы. Огромное количество горожан было занято на оборонных работах. Много было неразберихи. Например, внезапно отправили пешком весь коллектив  Университета прямо с занятий в район Подгорного. Пройдя по жаре много километров в городской обуви, женщины, конечно, уже были не способны проводить земляные работы. А старичок – профессор скончался от инсульта на берегу Дона.
С 28 июня начались непрерывные бомбардировки города. То и дело выли сирены. Самолёты шли волнами, сбрасывая фугасы и зажигалки. Рушились и горели дома. Существует полулегендарная версия о том, что Воронеж бомбили так жестоко не случайно. Известно, что, когда мы, в конце тридцатых, считали Германию дружественной страной, то даже их военных учили у себя. В частности, в авиационной школе под Липецком, обучался лётному делу сам Герман Геринг, впоследствии возглавивший Люфтваффе. А тогда он был молод и влюбился в русскую девушку, голубыми глазами и золотистыми кудрями, так напоминавшую Гретхен. От этой горячей взаимной любви родился сын. У Геринга на родине была жена, но он, якобы, даже пытался взять свою русскую семью в Германию. Это не удалось. В дальнейшем, беспокоясь о  судьбе ребенка,  Геринг отдал негласный приказ не трогать Елец и Липецк, а все бомбардировщики направлять на Воронеж. Что такое 100 километров для самолёта – пустяки.
Достоверно тут только то, что Геринг действительно учился под Липецком. Достоверно и то, что на Липецк, в котором была  важная  оборонная промышленность, не упало ни одной бомбы. Возможно, все они достались Воронежу. Хотя, вероятнее всего, это, всё же, легенда. Просто липецкий металлургический комбинат планировали захватить целым и неповрежденным, чтобы использовать в своих целях. Потому и не бомбили.
Мы в это время фактически переселились в подвал Второй клинической больницы. То есть, бабушка с нами – внуками. Сидели в подвале. Взрослые  не покидали своих госпиталей. Появлялись крайне редко. И тогда тоже проводили свой досуг в убежище. Что осталось в памяти  из этих дней? Бабушкин спокойный голос, читающий наизусть  «Три пальмы» Лермонтова.  Запомнился мне сводчатый потолок и странные светильники – металлические полосы, спиралями окружавшие тускло горевшие лампочки. Через много лет, будучи студенткой, я, в конце пятидесятых годов, оказалась в этом подвале. С помещениями в медицинском институте была напряжёнка, и лекцию по  хирургии профессор Сержанин читал нам именно в этом сводчатом подвале. Во время войны больница была совершенно разбита, но подвал с его мощными сводами уцелел и даже, как ни фантастично, уцелели эти памятные  – концентрические жестяные полосы. Они  по-прежнему окружали каждую лампочку. Мне стало физически плохо, страшно, душно. Боюсь, я оказалась невнимательной слушательницей.
Тревоги следовали одна за другой Сирены, рокот самолётов, характерное завывание летящих бомб, грохот взрывов, от которого закладывало уши. В какой-то тихий момент, когда объявили отбой воздушной тревоги, мы все пошли домой. Мимо нас бегом несли санитары вереницу носилок. На одних лежала наша почтальонша. Не кровь, не грязь, не кровавые лохмотья меня поразили, а неестественный изжелта-серый, синеватый цвет лица. Вероятно, я близка была к обмороку.
Дома было так хорошо, светло, просторно, вольно дышалось. Дедушка налил мне в тазик воды. Вода сияла на солнце, пускала зайчиков,  такая тёплая, приятная. Хотелось плескаться и плескаться. И вдруг завыла сирена. Заговорило радио: «Внимание! Граждане! Воздушная тревога!». Диктор повторял  и повторял  это.  Дедушка растерянно искал  и не находил полотенца. Мы оба пришли в отчаяние: надо в убежище, и скорее, а как же с мокрым-то лицом? Бабушка вытерла меня чем-то, мы поспешили в укрытие.
В начале июля, после бомбёжек деморализовавших население, немцы начали  наступление на разрушенный, горящий город. Танковая армия Гота прошла 300 километров, отделяющих Воронеж от Курска, почти не встречая сопротивления. Более того. Хитрые немцы переодели своих солдат в нашу форму, а на башни танков натянули брезентовые чехлы с красными звёздами. Эти замаскированные подразделения, затерявшись среди наших отступающих частей, неожиданно оказались в Шилово, и там «волк сбросил овечью шкуру». Весть о Шиловском десанте вызвала панику  в городе.
Началась страшная неразбериха. Но о нашей семье не забыли. Помню, вошёл человек в кожаном пальто – по такой-то жаре! Это был главный врач Седьмой детской больницы, Сергей Иванович Богатырев: «Андрей Гавриилович! В моей машине четыре места. Без вещей. Вы с Лидией Александровной и двое внуков!». Но дедушка решил иначе. Отправил Наташу и Юру с мамами. Их мужья на фронте.  Кто же, кроме него, об них позаботится? Судьба семей красных командиров  и коммунистов, попавших к немцам, хорошо известна. Неловкое, быстрое расставание. И ещё одно расставание. Тётя Таня, моя любимая, уходит добровольно на фронт. Защищать всех нас.
Дедушка уверен, что его не оставят. Все в напряжении. Ждём машину. Действительно, приезжает главврач больницы Михаил Козьмич Комиссаров, Козьмич, как зовут его в нашей семье. Машина большая. Можно взять и вещи. Увы, едва выехав за ворота, машина заглохла навсегда. Возвращаемся, с трудом волоча вещи. Ждём какой-то ещё «голубой  автомобиль». Его нет и нет.
Дедушка пошёл в институт, пренебрегая бомбёжкой перед опасностью более грозной – остаться у немцев. Он шёл по пустому горящему городу. В институте тоже было пусто. Военные устанавливали в окнах пулемёты. Всё же дедушке удалось найти начальство и получить разрешение на выезд последним поездом.
Мы ждём дедушку с волнением и тревогой. В доме беспорядок. Распахнуты дверцы шкафов,  выдвинуты ящики. Сколько минуло лет с тех пор, но если кто-то забудет закрыть дверцу или задвинуть ящик, сердце моё сжимается, и я спешу восстановить порядок. Также не выношу я ожидания, особенно ожидания машины. Мне тревожно, неуютно, страшно. И это не проходит с годами.
Измученные бомбёжками, страхом, бессонными ночами, собирались бестолково. Дедушка взял свои записки, но забыл деньги. Почему-то надел старые калоши, оставив новые. Бабушка взяла серебряные ложки,  дедушкину книгу о Толстом.  Хотела взять фотографии. Они были «на века» приклеены в больших тяжёлых альбомах.  Отклеить удалось лишь несколько. О ножницах бабушка и не вспомнила. Мама открыла свой заветный сундук, взглянула на «сокровища». Что взять, если всё одинаково дорого? Не взяла ничего кроме одной тетради-дневника.
Фактически, мама была единственной «тягловой силой» при двух стариках и двух малых детях. И при малом росте и хрупком сложении, силой довольно слабой.
Меня   очень волновала судьба игрушек. Неужели любимые куклы и кошка Памбука останутся у немцев? Поняв, что так и будет, я смирилась, но чувствовала себя предателем. В мою маленькую корзиночку, плетёную из разноцветных стружек, бабушка положила  кусок хлеба, бутылочку с молоком, несколько карамелек, миниатюрную керамическую железную дорогу и Андрюшин пенал с яркой картинкой, которую я в своё время погрызла, познавая мир.
Вокзал. На  деревянной щелястой   платформе ряды носилок с ранеными, тревожно смотрящими в небо. Семьи беженцев, ревностно охраняющих свои узелки – всё, что осталось от уюта, от дома, от прежней сказочной мирной жизни. Часы ожидания. Солнце то палит, то уходит за облака. Где-то недалеко бомбят. Но никто уже не спешит прятаться. Полное отупение и отсутствие сил. Пахнет гарью, блестят рельсы. Хочется пить, но молоко уже выпито, чтобы не прокисало. Тоска. Я задремала, и в поезд меня внесли сонную. Пробуждение, как кошмар – рядом существо с белым шаром вместо головы. Ни глаз, ни ушей.  Мне объяснили, что это раненый, и я заснула опять.
Проснулась я уже утром. За ночь поезд даже не вышел за черту города. Почти уткнувшись в хвост впереди стоящего состава,  остановился на высокой насыпи, не доехав даже до стадиона Динамо. Отправления в ближайшее время не ожидалось. Все вышли из вагонов. Мы с бабушкой спустились вниз. Сияло солнце в безоблачном небе.  Одуряюще пахли травы и цветы. Трещали кузнечики. Летали бабочки. Мы оказались в чудесном саду, среди которого стоял  дом с верандой, которую украшали витражи. До революции это была  вилла богача Глазкова. Потом в ней жили рабочие семьи. Теперь  дом был необитаем. Войдя в распахнутую дверь, я  оказалась на веранде, как в сказочном дворце. С восторгом  скакала по  цветным – синим, красным, жёлтым, зелёным квадратам, которые солнце расстелило  на полу, любовалась стеклянными цветными узорами – как в калейдоскопе. Воспоминания об этом всегда оживают в московском метро Новослободская. Мы вернулись в сад, где густо росли  ягодные кусты, а посредине был круглый белый бассейн, давно сухой.
Вдруг раздался знакомый нарастающий вой. На поезд пикировал самолёт с чёрными крестами: «Воздух! Воздух!» - закричали многие голоса. «Маскировка! Маскировка!» - закричал стоявший рядом с нами раненый и прыгнул в бассейн, не щадя перевязанную руку. Прижался к краю. Самолёт скрылся также неожиданно, как и появился. Говорили, что это разведчик и теперь уж точно – жди, прилетят. Бабушка отвела меня от бассейна подальше. Из репьёв, красиво чередуя серые и красные, смастерила мне игрушечную корзиночку. Потом бабушка положила себе на ладонь цветок мальвы, и оказалось, что он удивительно похож на даму в зелёной шапочке, в розовом платье с кринолином.
Всем приказали на случай налёта укрыться в двухэтажном краснокирпичном здании школы, стоящим прямо у путей. За толстыми стенами старинной постройки в сводчатых коридорах было сумрачно, прохладно, гулко и казалось безопасно. Меня удивило обилие высоких дверей. Я всё приставала к бабушке: «А здесь что делают?» - «Учатся» - неизменно отвечала она. И только про одну дверь сказала: «Здесь играют». Мне стало как-то обидно, что для игр отведено так мало. Всё учись да учись
Прозвучало знакомое: «По вагонам!». Мы вышли в жаркий сияющий день. Над Левым берегом стояло облако чёрного дыма. Говорили, что это горят склады фуража, принадлежавшие кавалерийскому полку. Левый берег бомбили. Со стороны Ботанического сада доносились выстрелы и взрывы. Наконец мы тронулись. Поезд, пройдя совсем немного, остановился так, что наш вагон оказался на мосту через речку Инютинку, ныне глубоко срытую на дне Воронежского водохранилища. И сейчас же налетели немецкие самолёты. Серии бомб справа и слева вздымали высокие фонтаны бутылочно-зелёной, просвеченной солнцем воды, увенчанные белыми султанами. Брызги достигали окон, осколки звякали о фермы моста. Грохот взрывов не мог заглушить висевшей в вагоне жуткой, мёртвой тишины. Обречённо сидя на своих местах, люди, казалось, не дышали. С безоблачного неба щедро лились солнечный свет и смерть. Среди этого ужаса раздался спокойный, рассудительный дедушкин голос: «Если   бомба попадёт в мост, и мы падаем в реку, вещей не берём. Ты, Анюта, спасаешь Танюшку, я помогаю Лидуше – она неважно плавает. А уж Андрюша прекрасно доплывёт сам. До берега тут недалеко и всем известно, какой он пловец!». Бог ты мой, да попади в вагон бомба, там не булькнул бы никто, не мяукнул! Разумный мой дедушка, конечно, это прекрасно понимал. Но он понимал и другое.  Пока мы  ещё  живы,  чёткие инструкции на всякий случай,  вселят надежду, уверенность, что положение не безвыходно.  Брат Андрюша даже приосанился от похвалы. И все мы, как ни странно, успокоились. Впрочем, не странно. Дедушка обладал огромной силой убеждения и глубокими знаниями законов жизни. Недаром в старости он стал очень похож на Рериха. Когда поезд – невредимый – тронулся и миновал Отрожку, все заговорили разом, зашевелились, зашуршали обёртками, доставая еду.
У  Синицина повторился налёт. Поступил приказ покинуть вагоны.  Вытащили свои скудные пожитки, огляделись. Впереди, куда хватало глаз, хвост-в-хвост, стояли эшелоны. Многие вагоны горели. Говорили, что пути повреждены. Раздались крики: «Воздух! Воздух!» С юго-запада налетала волна самолётов с чёрными крестами на крыльях. Все поспешили в густой сосновый лес. Туда же, не слушая резонов нашего дедушки, понесли раненых. Нас дедушка решительно повёл на другую сторону, где и устроились мы в молодых  лиственных посадках, которые дедушка назвал: «дубовые мелочА». Дедушка оказался прав.  Основной удар немцы обрушили на сосновый бор, где сразу же начался пожар. Наш поезд горел. Не спасли его и красные кресты на крыше вагонов.
 Ещё несколько семейств присоединилось к нам. Люди складывали свои узлы и узелки кольцом, сами садились в центре: какая-никакая все же защита от осколков. И лучше всем быть рядом. Чтобы если…, так всех одной бомбой и сразу. Я очень боялась. Просила бабушку спрятать меня, чтобы фашист не увидел и не убил. Бабушка обнимая, закрывала меня собой. 
 Среди хаоса криков и взрывов бродила жена одного профессора, искала свой саквояж с драгоценностями, бесцеремонно разбрасывая чужие вещи. В конце концов, её ранило в зад длинной щепкой, отлетевшей от вагона, и дедушка вынужден был оказывать ей помощь. Только после этого она притихла. Налёт продолжался. Самолёты шли волнами по девять штук. Сколько их всего принимало участие в этой смертельной карусели?
Когда стемнело, а это в июле бывает поздно, немцы вывесили осветительные ракеты. А из нашего расположения в небо полетела зелёная цепочка сигнальных ракет. Где находятся немцы, никто не знал. Ходили слухи, что Воронеж уже захвачен и  враги, не встречая сопротивления, идут сюда. Дедушка отвёл нас на  ночёвку подальше от железной дороги. Ах, как шумели ветки над головой! И мы, забывшись тревожным сном, едва не погибли под гусеницами советских танков. Несколько их прошло в сторону Воронежа. Утром дедушка решил увести нас в лесничество, которое знал по своим охотничьим поездкам. Из минимума вещей взяли минимум. Чайник с водой, свёрток с постелью, портфель с дедушкиными рукописями и два рюкзака с самым необходимым. Ну и я несла свою корзиночку. Мы не успели уйти далеко по просеке, как за нами погнался истребитель, заставил упасть на землю, хлестнул пулемётной очередью. Мы поднялись все живые, но чайник оказался пробит и безнадёжно пуст. Бедная мама упала под куст, где кто-то уже успел присесть, и теперь в отчаянии пыталась привести себя в порядок остатками одеколона. Смесь этих запахов долго преследовала меня и вызывала тошноту.
Дедушка решил идти лесом, избегая просек и тропинок. Свою белую фетровую шляпу он бросил, она, по его мнению, демаскировала нас. Жара донимала. Мы шли и шли,  избегая открытых мест, страдая от жажды и усталости.
Представляю, в каком состоянии находился внешне спокойный дедушка, если в знакомом и исхоженном лесу сумел заблудиться и вывел нас к кордону, но совершенно иному. Здесь жили спокойные, хорошо откормленные благополучные   мужчины, женщины и дети. К нам они отнеслись  враждебно и подозрительно: «А чего вы от германа бегите? Нешто  вы явреи, аль партейные? Простых-то он не трогает. Порядок наведёт!» Узнав, кто  наш дедушка, несколько смягчились и даже предложили  «за энтот вон костюмчик, что на старичке» зарубить и сварить курёнка.  От курёнка мы отказались, но попросились на ночлег. Неохотно, но позволили переночевать на полу. Взрослое население кордона бегало к железной дороге, возвращалось с мешками полными круп и консервов – грабили разбитые поезда. Подбирали в лесу брошенные беженцами вещи. Дома оставались только дети. Десятилетняя девочка смотрела за малышом и забавляла его тем, что по очереди то звонко шлёпала, то целовала. Бабушка достала из моей корзиночки карамельку, угостила девочку. Та даже спасибо не сказала. Мы постарались уйти, как можно раньше. И снова с опаской шли по лесу. Встретили двух солдат с винтовками. Наверное, это были дезертиры. Они нас сперва испугались, но потом подошли, попросили напиться. Но воды у нас не было. А у них в одном котелке была водка, в другом растопленное до жидкого состояния сливочное масло. Они всё угощали дедушку водкой. Но он отказался. Они ушли, подарив нам котелок с маслом. Масло это  растопилось. Но кроме него и небольшого количества хлеба еды у нас не было.
Потом мама отвела меня в сторонку, и тут из кустов вышел солдат со споротыми знаками различия, но с винтовкой. И попытался маму схватить. Она что-то резко сказала ему, а я завопила: «Плохой, плохой дядька!» Дедушка поспешил к нам: «Как вам не стыдно! Даже ребёнок осуждает вас!» Тот молча скрылся, хотя запросто мог всех нас перестрелять или просто, угрожая оружием, получить желаемое.
Помню, что нам пришлось пересечь широкое пустое пространство, вдоль которого  на высоких  толстых сооружениях из столбов, похожих на букву «А», тянулись  электрические провода. Мы переходили по очереди, со всякими предосторожностями.
Снова мы ночевали в лесу. Утром нашли большой пруд. Вода в нём казалась зелёной от отражённых ветвей. Но оказалась чистой и вкусной. Все напились, наполнили чайник. Последний кусок чёрного хлеба бабушка поделила нам с братом. Намазала затвердевшим за ночь маслом, положила сверху ягод земляники. Их много росло кругом. Странный, пронзительный вкус этого бутерброда я помню до сих пор. На противоположном берегу появился мальчик верхом на коне. Спокойно, будто и не было никакой войны, он купал коня и купался сам. Он-то и проводил нас  «к Иван к Иванычу», как говорила я. Здесь надо добавить, что всю долгую дорогу я прошла сама, не просясь на руки. Видимо понимала, что  ни у кого нет ни сил, ни возможности нести меня. Бабушка сплела мне венок из лесных цветов и в нём я шествовала впереди всех. Недалеко от кордона услышали мы гул самолётов и увидели, как спасаясь от немецкого истребителя, наш маленький самолёт опустился низко и полетел вдоль просеки. Крупный немец не смог его преследовать.