Иван Иванович

Большая поляна открылась перед нами. На ней несколько строений. Одно особенно поразило меня высокой, острой двускатной крышей. Потом я узнала, что это сушилка для семян. Пахло сеном и навозом. Возились в земле куры. Нас приняли здесь приветливо со всем возможным гостеприимством. Меня поражало многое. У крыльца девочка, со странным именем Липа, купала в корыте пёсика, что-то приговаривая. Двери и окна заделаны были сетками от комаров и мух. В темноватой столовой над столом под белой скатертью висела керосиновая лампа-люстра. На  цепях с полумесяцами, с бахромой стеклянных подвесок.
И ничто на свете не могло  быть вкуснее лапши. А на третье дали нам глубокую тарелку земляники с молоком. Казалось, война не коснулась этого дома. Здесь царили покой, мир и тишина. Но, конечно, это только казалось. На другом конце поляны, в лесу, развернулся медсанбат. Военврачи, узнав, что появился профессор Русанов, немедленно пришли изъявить своё почтение. Ведь он был их учителем. Начальник медсанбата, будто в подтверждение своей фамилии – Ефрем Булкин - принёс круглый  каравай белого хлеба. До чего же вкусно было есть его с маслом. Мы расположились в сарае на душистом сене. Мы отдыхали.
Что было с теми, кто остался у эшелона, мы узнали впоследствии. Они натерпелись страха, проведя несколько дней под бомбёжкой. Потом их собрали в колонну и кого пешком, кого на подводах, повели  вдоль путей, на сохранившейся стации погрузили в эшелон, повезли в Ульяновск. Наши вещи так и остались лежать под кустами. Никто про них не вспомнил. И не удивительно. Странно другое. Одна профессорская жена нашла брошенную дедушкой белую шляпу, зачем-то взяла её с собой и сочинила целый рассказ. И надо же так случиться, что колонна мединститута проходила мимо КПП, начальником которого была моя тётя Таня. Увидев знакомые лица, подбежала, чтобы узнать о нас. «Вот всё, что осталось от вашей семьи» - торжественно и скорбно сказала дама, протягивая дедушкину шляпу. «Сначала – продолжала она – бомбой убило  Лидию Александровну и Анечку с Таней. Андрей Гавриилович, взяв Андрюшу, пошёл с ним в лес. Там прогремел взрыв. Мы побежали и – воронка, кровь. Вы понимаете. И вот – шляпа».
Дама говорила, окружающие сочувственно кивали головами. Потрясённая тётя Таня шляпу не взяла. Ушла в лес – плакать. Сослуживцы её утешали, советовали не верить.  Ссылались на то, что недавно уже сказал ей один очевидец, также проходивший через КПП, что Андрей Гавриилович остался в Воронеже и он, пробираясь из города, своими глазами видел, как на тротуаре у пылающего нашего дома лежали мы все – расстрелянные, Андрея Гаврииловича немцы тащили в машину. Он же сопротивлялся, бил их тростью и страшно ругался. Ох, не даром говорят: «Врёт, как очевидец».
А мы, дважды похороненные и оплаканные, благополучно жили в дружественном доме Ивана Ивановича Ловягина и его супруги Анны Павловны.
Впрочем, некоторая основа для трагических слухов была. Немецкая разведка не дремала. У неё имелся список  талантливых воронежских учёных, подлежавших немедленному вывозу в Германию. Одним из первых значился там профессор Русанов, чьи работы в области лечения ран приобретали во время войны – этой «травматической эпидемии», как говорил Пирогов – особую важность и значение. Русанова упорно искали. На стенах домов появилось объявление, обещавшее за сведения о нём 1000 немецких марок и живую телушку. Более того, его искали немецкие диверсанты  у разбитого эшелона. Искали его и наши спецслужбы. Эти утверждения не голословны. Когда открылись архивы, мне довелось прочесть приказ и посмотреть на  то самое объявление с телушкой в награду. Читала я и грозные приказы  нашего высшего руководства в адрес городской администрации, не обеспечившей эвакуации таких видных деятелей, как профессора Русанов, Успенский и другие. Но в той панике  отцы города естественно думали в первую очередь о себе.
Ещё несколько слов о шляпе. Дама благополучно довезла её до Ульяновска и там, когда мы появились, вручила её дедушке. Почему она нас схоронила, объяснить не смогла. Шляпу дедушка носил до конца дней своих. Потом её долго хранили в комоде. Но время и моль сделали своё разрушительное дело. Не желая, чтобы после меня её выкинули на помойку, я, не без душевной боли, сожгла шляпу в костре на даче и пепел высыпала в цветник.
 Маленькое отступление. С семьёй Ловягиных мы крепко подружились. И с родителями, и с двумя дочками их – Сашей и Липой. Дружба эта прошла через всю жизнь.  Мои родные оказывали этой семье всегда необходимую медицинскую помощь. Ловягины приносили нам осенью чудесные антоновские яблоки.  Как-то зимой мы с мамой поехали на кордон. Мы шли от станции Тресвятская. Путь занял немногим более часа. Я, конечно, не узнала засыпанного снегом кордона. Только острую крышу, поразившей меня когда-то сушилки. Но в доме, в доме всё было по-прежнему. И лампа-люстра, и белая скатерть.  Нахлынули воспоминания. Мама моя, как врач, осмотрела  всё небольшое население кордона. Смотрела язык и зев. Провела аускультацию грудной клетки, пальпировала печень и селезёнку. Я всем померила артериальное давление, привезённым с собой аппаратом. Это тогда была большая редкость. Как все  были довольны! Ещё бы!  «Сама профессор «обслухала!». Когда мы уходили, Иван Иванович вышел нас проводить. К нему со всех сторон слетелись птицы. Он кормил их с руки. Высокий, седой, бородатый, как бог Саваоф. Вскоре кордон упразднили.  Ещё через много лет я с друзьями приехала в Синицино, кататься на лыжах.  Ничего знакомого я не видела, пока не выехали мы на  широкую просеку, по которой проходила высоковольтная линия. Опоры были уже современные, но место то самое и неосознанный страх охватил меня. А потом мы нашли и  пруд. Замёрзший. Но чувства он вызвал сильные. Довольно скоро мы набрели на остатки кордона, где мне так хорошо было в то военное лето.
Гостеприимные наши хозяева от всей души предлагали нам остаться у них. Но, человек долга, дедушка хоть и помогал лечить раненых в медсанбате, всё же стремился догнать институт и приступить к работе.
Иван Иванович сходил на станцию Тресвятская, принёс новости. Правобережье Воронежа захвачено, но дальше Отроженских мостов немцы не прошли. Железная дорога разрушена до самого Мичуринска. Но оттуда поезда ходят и можно доехать до Тамбова, куда, по слухам, ушёл мединститут.
Руководство медсанбата устроило нас на попутный  грузовик. В огромном его кузове под брезентовым тентом везли в Мичуринск почему-то валенки. Сидеть на них было удобно. Солдаты, сопровождавшие груз, были приветливы и заботливы. Я мало что запомнила из этой дороги. Так, несколько картинок. С дребезжанием и грохотом нёсся наш грузовик по степной колее, совершенно один в закатных лучах солнца. Впереди возник военный. Размахивая пистолетом, остановил нас: «Куда тебя чёрт несёт? На Елец? Так Елец уже у немца! Дорога перерезана! Вертайся скорее!».  На  закопчённом лице его блестели глаза и зубы. Каким зловещим показалась мне слово Елец! Много лет потом не могла избавиться от негативного отношения к этому, ни в чём не повинному городу. Мы вернулись, сбились с дороги. Заночевали в лесу. Помню, как помогали солдаты бабушке спуститься на землю. Помню, как ловко, почему-то уголком топора, открывали они консервы. Поехали  с рассветом. Я спала ещё, и, проснувшись, увидела, что мы едем через благополучный городок – жёлтые двухэтажные особняки на фоне голубого неба. «Это Липецк» - сказали мне.  Он был совсем не разрушен, в отличие от Мичуринска, где  увидели мы  много  руин, ещё дымившихся, и стоял удушающий запах гари. Говорили, что сгорел элеватор. Нас устроили в больнице, в какой-то пустой комнате. Бабушка вывела меня погулять. У крыльца на большой клумбе невысокие пёстрые цветы привлекли моё внимание. «Это Анютины глазки» - сказала бабушка. А рядом огромная лужа засыпана была чёрным обугленным зерном.
Нам повезло. В Тамбов уходил санитарный поезд, вернувшийся с передовой и для перевозки раненых непригодный. Дедушкин ученик  сопровождал этот эшелон и поместил нас в мягкий вагон. Ни одного стекла не сохранилось в окнах. Оно осколками устилало полы и диваны красного бархата. В крыше и  стенах зияли звёздчатые пробоины от осколков и пуль. Поезд шёл потихоньку каким-то кружным путём. В разговорах взрослых всё чаще повторялось название станции Кочетоква. Как узловую, её сильно бомбили. Поздним вечером мы туда прибыли. В безжалостном зловещем свете луны отчётливо виделись руины пристанционных строений, отбрасывавшие резкие чёрные тени на  обломки составов. Поблёскивали покорёженные рельсы. Тишина стояла кругом. Даже паровозы не кричали. Позвякивая железом о железо, шёл вдоль состава смазчик. Мы все сидели у разбитого окна и все разом услышали знакомое, до тошноты противное и страшное «мур, мур, мур». Смазчик глянул в небо и сказал: «Летит, куманёк!»  К счастью, это был разведчик –  «рама», «костыль» – как звали его за сдвоенный фюзеляж. Видно он не счёл наш состав достойной добычей. Нас поспешили отправить. Как ясно, как эмоционально,  до сих пор я  помню ту лунную жуть.
В Тамбове мы расстались с добрым начальником поезда. Он разрешил нам взять, валявшиеся в коридоре книги – «Детские годы Багрова внука» Аксакова  и «Белеет парус» Катаева. Так было положено начало новой Русановской библиотеке.
В Тамбове, как и везде, дедушку знали. Нас на первое время поселили в госпитале, вкусно накормили. Как ни странно, в Тамбове ничего не знали о судьбе Воронежа. Первую весть получили от нас. Дедушку и маму сразу зачислили в штат госпиталя, поставили на довольствие. Дедушка, получив звание бригадного врача, имел на гимнастёрке шпалы. А чаши со змеёй ему не досталось. И потому ходил он по улицам  Тамбова в солдатском обмундировании, но со знаками различия генерала. Он об этом всё забывал. Остановил как-то невзрачного красноармейца в обмотках: «А скажите мне, голубчик, как пройти»… Солдат онемел, ел глазами начальство, тянулся изо всех сил. Вмешалась моя мама. Красноармейца отпустили с миром.
Оказалось, что у бабушки нет паспорта. В милицию, после соответствующего звонка  из Горздравотдела, мы пошли с ней вместе. Хорошо откормленный капитан в синей форме с голубыми петлицами, начал грубо орать, ругая бабушку за то, что она забыла паспорт. Как благовоспитанная девочка,  я дождалась паузы и сказала: «Что это  вы на мою бабушку кричите? Вы дурно воспитаны!» Как ни странно, грубиян смутился, умолк и выписал паспорт. На фотографии, сделанной накануне, у бабушки совершенно безумные глаза.
Нас поселили в госпитальном флигеле. Как-то наладили нищенский быт. Правда, мы не голодали. На лошадке мы с дедушкой съездили не склад, где на огромных весах отвешивали нам крупы и сахар. В складе  в полутьме  сидели два   крупных кота. У одного глаз был закрыт бельмом. Дедушка сказал, что он герой, дрался с крысами. Но я всё равно этих котов боялась. Мы привезли бабушке много продуктов. Все обедали за столом. Я стояла на стуле коленками. Почему-то стул поехал от стола. Я, в страхе, ухватилась за…большой огурец и благополучно вместе с ним шлёпнулась на пол. О, как я рыдала! А брат хохотал и долго ещё дразнил: «Ну, как ты за огурец держалась?» Я обижалась.
Как-то мама повела меня на речку Цну. Хорошее место для купанья мы нашли, спугнув большую лягушку. Вода всегда влекла меня. Я могла купаться бесконечно и никогда не замерзала. Плескаясь у берега, я видела, как большая группа солдат  подошла к реке и тоже стала купаться невдалеке от нас. Мама, уже сидевшая на берегу, вдруг велела мне выходить из воды. Я не слушалась, ни в какую не вылезала. Тогда мама вытащила меня силой и  дала звонкий, чувствительный подзадник. Это было так ново, неожиданно, непривычно и оскорбительно, что я завыла и выла до самого дома, где, бросившись к бабушке, захлёбываясь и заикаясь, сообщила: «Она меня побила-а-а-а-а-а!» -  «Анечка!» – только и сказала бабушка. Но столько укоризны было в её голосе, что я увидела, как сильно смутилась мама. Потом, через много лет мы с ней этот подшлёпник, кстати единственный в моей жизни, вспомнили. Мама объяснила, что от солдат вниз по течению, к нам плыли целые стаи живых вшей. Тем и объяснялись мамины  насильственные действия.
 Настал мой день рождения. Чисто умытая и тщательно причёсанная сидела я на подоконнике, переживая эту знаменательную дату: всё же три года. Как вдруг подошёл военный, протянул руки, я доверчиво дала ему свои и, когда он взял меня с окна, нежно обняла его за шею. Он понёс меня в машину, посадил в кабинку, показал руль, скорость и тормоз. Дал большой кусок сахара. Я тут же перемазалась до ушей. И он понёс меня к бабушке. Она не очень волновалась, так как видела, что меня утащили военные руки. А к военным отношение было доверчивым и добрым. Передавая меня бабушке, шофёр – он был в  обмотках и полинявшем обмундировании - извинился, что так запачкал. А вытирать нечем. Платок у него очень грязный. Рассказал, что жена и трое детей остались в оккупации: «Ничего про них не знаю. Я, знаете, никогда сам свою пайку сахара не кушаю. Я свою пайку обязательно детям отдаю». Такой вот я получила подарок. Потом мы с бабушкой пошли на базар. Он поразил меня многолюдством и  гвалтом. Но главное – я увидела на земле, на коврике,  стояли мои игрушки, ну, или, вероятнее всего, такие же, как мои. Разве могла быть другая такая полосатая кошка Памбука, такие куклы. «Бабушка, бабушка! – кричала я – они тоже, они тоже убежали от немцев! Они спаслись!» Я не  просила  купить. Понимала  - это невозможно. Но ушла с базара совершенно счастливая.
Ещё две, несоразмерные, правда, радости ждали меня в этот день. Уезжая на фронт, забежал проститься начальник эшелона Ефрем Булкин. Принёс буханку чудесного белого хлеба. Вот это был подарок! И другую радость подготовила нам всем судьба. Я уже писала, что тётя Таня  командовала КПП недалеко от Тамбова и думала, что мы погибли. В день моего рождения одна из девушек с КПП отпросилась в Тамбов. Сидя в парикмахерской, она из случайного разговора  окружающих узнала, что мы в Тамбове и дедушка служит в госпитале. Немедленно помчалась она на КПП, сообщила тёте Тане. Та приехала в Тамбов. В госпитале ей сказали, что да, жили тут во флигеле, но сегодня переехали на  Интернациональную улицу. Тамбов был тогда одноэтажным, и тётя Таня твёрдо решила пройти по всей улице, заходя в каждый дом. Однако сначала всё же завернула к флигелю.  Мы с бабушкой сидели на высоком крылечке, поджидая лошадку с подводой, чтобы переезжать на новую квартиру. Во двор вошла такая знакомая, такая родная, в красивой военной форме  тётя Таня. Я узнала её сразу и помчалась  навстречу, далеко опережая свой счастливый визг. А бабушка неподвижно сидела, глядя, будто сквозь  нас, будто не узнавая. Трудно описывать такие моменты.
Тётя Таня – энергичная и практичная – очень помогла нам в устройстве быта. Привезла пару солдатских одеял, котелок, шинель, конечно, весь свой сухой паёк, почему-то несколько банок малинового варенья, галеты. Принесла и своё роскошное осеннее пальто. В случае нужды мы могли его продать. Катала нас с братом  на маленьком грузовике, который назывался «Пикап». Она бывала у нас часто, пока их не перевели дальше к фронту. Мы с бабушкой и братом ходили провожать её до шлагбаума. Какие странные детали хранит память. Я смутно помню расстроенные лица взрослых. Но очень отчётливо чёрно-белую полосатую палку и ещё на крылечке большую мохнатую гусеницу, весьма меня поразившую. И то, как я старалась привлечь к этой диковинке бабушкино внимание, но тщетно.
Мы жили в Тамбове почти до осени. Стали появляться и другие беженцы из Воронежа. Как-то на улице бабушка встретила знакомую семью беженцев, ещё более неимущих, чем мы, бездомных. Привела их к нам – мать, бабушку, двух мальчиков. Они спали  в нашей комнате на полу. Мальчики во сне дрались. Не просыпаясь, стонали, кричали, жестоко били и пинали друг друга. «Следствие войны. Неврозы. Это всем ещё аукнется»  - сказал дедушка. Аукнулось. Очень даже аукнулось.  Но об этом позже.
Пока выясняли, где находится мединститут и ждали вызова, без которого нельзя было ехать, дедушка и мама работали в госпитале. Обожжённому танкисту дедушка сделал редкую в те времена операцию полнолоскутной одномоментной пересадки кожи и спас его руку при ожоге 4 степени - практически обугленную.
Много, много лет спустя, одна из моих тётушек пришла на приём к очень высокопоставленному чиновнику, практически к министру. Едва услышав фамилию и уточнив степень родства с профессором Русановым, министр решительно скинул пиджак и начал снимать рубашку, чем поверг посетительницу в некоторое замешательство. А он просто показал  свою живую, прекрасно действующую руку. Руку, почти не обезображенную рубцами. Это был тот самый танкист из Тамбовского госпиталя. Профессора Русанова он почитал всю жизнь.
Вскоре мы выехали в Ульяновск. Часть пути от Куйбышева  проделали на пароходе «Уральский рабочий». Это был плавучий госпиталь. И здесь врачи моего дедушку знали, и потому устроили нас со всем возможным комфортом. Не передать словами моего заинтересованного восторга, когда брат потащил меня осматривать корабль. Восхитительный запах палубы, жёлтая вода, видимая в клюз и брызги от  камешков-голышей, которые мы с братом в изобилии набрали на берегу Волги и теперь кидали в воду сквозь отверстие для якорной цепи. Взрослые, утомлённые дорогой, по-моему, крепко спали, и мы резвились самостоятельно. Впрочем, пароход был до отказа загружен ранеными. Все палубы заполняли обросшие мужчины в синих байковых халатах, из-под которых торчали ноги в белых кальсонах с завязками. Многие передвигались на жёлтых костылях. К нам с братом они относились удивительно нежно. Чаще всего спрашивали: «Где папка?». Ответ всем одинаковый: «На войне». Появился дедушка на палубе. Спросил  -  о чём я разговаривала с ранеными.  «Да так – уклончиво ответила я – наболтала им всяких пустяков». Дедушка  развеселился и даже бабушке пересказал это моё заявление. Каюта у нас была хорошая. Кормили часто, обильно и жирно. Помню, что пшённая каша буквально плавала в подсолнечном масле. За всё путешествие нас ни разу не бомбили. Мы отдыхали, любовались красотой берегов. Как-то нас позвали на палубу – «Жигули! Жигули!» – повторяли вокруг. Но я так и не поняла, что это. Какие-то обрывы каменистые.
В сумерки подходил  пароход к высокому обрыву, на котором виднелся причудливый дом с куполом.  Сказали, что там был музей, а ещё раньше жил губернатор. Теперь расположился мединститут. На пристани нас ждали. Встреча была тем более трогательной, что, кроме руководства института,  встретили нас  и обе тётушки с детьми, о которых мы до сего времени вообще ничего не знали.
Т.Н.Русанова