Стихи к картинкам Андрюше

«Тигры» ползли среди скрытых долин,
Между холмов невысоких.
Но не дурак был майор Головин:
Он их заметил далёко.
Пушку запрятать получше велел:
«Ближе подпустим, точнее прицел!»
Пушка – малютка,
А «Тигров» пять.
Это не шутка –
Их всех пострелять!
Метров осталось не больше трёхсот.
Мрачно сверкает чёрная бронь:
«Ишь, пробирается вражеский скот!
Огонь!»
Бахнула пушка – «Тигр» запылал.
Сзади другие пускают вонь.
Не на такого фашист напал!
«Огонь! Огонь!!!»
Рвутся снаряды  совсем рядом.
Танки на пушку в атаку идут:
«Ну, воздадим бронированным гадам!
Будет фашистам капут!»
Пушка-крошка стреляет метко.
И у второго пылает броня.
«Тигры» попались, как птицы в клетку.
Ещё огня!
Злобно визжат осколки над ухом.
Пули поют, как сердитые мухи.
Пляшет над танками огненный шквал.
Третий уже запылал.
Нужно подбить и четвёртому нос.
Ну а последний, как струсивший пёс,
Хвост опалённый поджал и в притруску:
«На, получай на закуску!».
«Тигру» не спрятаться в ближний овраг,
Мечется в панике струсивший враг!
Вот как, Андрюшка, бывает в природе,
Когда у пушки твой дядя Володя.
С каким восторгом мы рассматривали картинки и моментально выучили наизусть стихи!
К тому времени мы уже познакомились с соседями, а с некоторыми и подружились. Меня удивляли их непривычные имена. Очень помогавшую нам соседку звали Панной. Девушку звали НЕва с ударением на «е». Именно она принесла мне на день рождения  небольшой кусок арбуза. Это невиданное лакомство бабушка разрешила мне  съесть одной.  Так оказалось вкусно, что я, огорчительно быстро, расправившись с красной мякотью, начала прилежно грызть корку. «Таня, ну ты же не лошадь»! – воскликнула бабушка. Ах, я бы  охотно стала лошадью, только, чтобы продлить удовольствие.
Неожиданно к нам подобрела хозяйка. Впрочем, это для меня неожиданно. Я и не знала, что дедушка её оперировал и тем спас. Она как-то зазвала меня к себе. Всё было непривычным в её жилище – ковры, занавески, кружевная накидка на высокой кровати.
    А мы готовились к переезду в общежитие. Вещей у нас оказалось много. Чтобы перевезти всё это богатство, в том числе и книги, постепенно появившиеся у нас, пришлось просить подводу. На помощь пришли студенты. Погрузили вещи. Мы шли за подводой пешком. Я гарцевала на своей великолепной лошадке. Знакомый, ноющий, вызывающий зубную боль звук, заставил поднять голову. Сомнений не было – это летел немецкий самолёт. С криком бросилась я спасаться под навес чужого крыльца. И никак не хотела покинуть своё убежище. Брат доказывал, что это разведчик и нечего бояться. Но я успокоилась не сразу.
В общежитии нам дали две комнаты, правда, на разных этажах. На втором поселился дедушка. Мы  четверо  на третьем в просторной комнате с двумя огромными окнами, выходившими на Волгу. Нам всем теперь полагались казённые койки с постелью. Кухня – общая –  в конце коридора и там  же был кран с водой. Я восприняла его, как чудо. Готовили на большой печке, которую топил специальный человек. Госпиталь, в котором работали наши старшие, находился в соседнем крыле. Гораздо ближе  стало  ходить и до института. Быт сразу упростился.
 Жизнь моя изменилась совершенно. Мир необычайно расширился. Появилась возможность движения вне зависимости от погоды. Я могла навещать тётю Лилю и Юру, дедушку. К нему мы все – внуки – приходили по вечерам, забирались на его кровать к нему за спину и слушали чтение. Он читал нам разные книги, взятые в очень  богатой местной библиотеке. Он не делал скидок на возраст. Читал вслух то, что было интересно ему. «Записки охотника» Тургенева, романы Л.Н  или А.Н Толстого, Диккенса, Короленко, Гюго, «Сагу о Форсайтах», баллады А.К. Толстого, «Капитанскую дочку» Пушкина. Всего не перечислить. Все эти книги, при их разности, объединяло одно. Это были настоящие хорошие книги,  ненавязчиво учившие нравственности и высоким человеческим отношениям. Кроме того это была прекрасная школа русского языка. И мы всё это впитывали без насилия, легко, как дышали.
Конечно, я часто бывала у Наташи.  Однажды Наташина мама привела фотографа. Как бедна была впечатлениями та жизнь, если это, незначительное, в общем, событие, так потрясло и так запомнилось.  И огромная тренога, на которой стоял  аппарат, и сам фотограф. «Организовывая кадр» он то нырял под чёрную тряпку, то подбегал к Наташе, которую усадил на стол.  Этот снимок сейчас у меня перед глазами. На нём красивая четырёхлетняя девочка, сосредоточенно и серьёзно смотрящая в объектив. По виду вполне благополучная. Разве что нарядный свитерок маловат.  Маловата и тёмненькая юбочка. На коленях у Наташи пристроился тряпичный заяц, которого подарил ей в свой краткий приезд папа. Для папы этот снимок и делали. Потому на столе, рядом с дочерью,  мог он увидеть своё письмо – треугольник и листы  тёти Таниной диссертации. Всё очень продуманно. Я с замиранием сердца ждала своей очереди. Увидев, что фотограф собирается уходить, спросила с отчаянием и надеждой: «А меня?» - «Кто «менякает», того не фотографируют!» - с некоторым даже раздражением ответила тётя. Она почему-то ко мне относилась довольно прохладно.
  Я не успевала освоить новые впечатления. В моём распоряжении оказались целых три этажа. Лестница, бесконечные коридоры, Перед общежитием  находился садик. А через условный забор можно было забраться в садик госпитальный. В нашем же доме, в другом крыле два этажа были отданы под госпиталь. В послеобеденный час  все ходячие раненые  тянулись на воздух. К нам они относились с доброй лаской. Издали я наблюдала, как через забор, выходящий на улицу, раненые меняют своё мыло и хлеб на молоко, помидоры и ягоды у местных женщин. Женщины эти порой заходили и к нам – продавать или менять.  Меня необычайно удивлял  непривычный говор местных  женщин. Растянутые гласные, оборванные слова: «Гораа-та  кака высока  да скользка! Нааа заааааднице съезжаам!»  В Ульяновске,  конечно, чувствовалась война. Здесь  находилось много госпиталей,  танковое училище. Довольно часто по улицам проезжали танки. Шли колонны курсантов.
  Стосковавшись по воле, по беготне, я дни напролёт гуляла. Бабушке трудно стало за мной уследить. Самостоятельно я предприняла   углублённое исследование дома и однажды оказалась на крыше, с которой, во-первых открывался потрясающий вид, а во вторых там стояли зенитки и добрые девушки зенитчицы угостили меня галетами. Я туда, естественно, повадилась, о чём кто-то сообщил бабушке. Она очень рассердилась и запретила эти походы. Я с грустью подчинилась.
Скоро с помощью Наташи и Юры мы влились в детский коллектив общежития.  Набралась целая ватага. С криком, визгом и топотом носились мы по коридорам. Рисковали быть обваренными или ушибленными, при столкновении с большими, носившими из кухни раскалённые чайники и кастрюли.
Так мы выбили у нашей (хорошо, что у нашей!) бабушки из рук сковородку с котлетами – редким кушаньем. К счастью, никто не пострадал. Котлеты собрали с пола, слегка обжарили и съели с большим аппетитом.
Однажды я увидела, как брат мой жуёт что-то чёрное. «Дай смолки!» - он вынул из кармана тёмный комочек и я скорее начала жевать. Нет, это была не смола, которую мы тогда все любили жевать. Сладость, божественную сладость, вот что я ощутила  «Иди скорее к бабушке!» - посоветовал брат. Я помчалась. Оказалось, что кто-то подарил дедушке «фунтик» изюма. Лакомство честно поделили между всеми внуками. Оно быстро исчезло. А на утро я увидела  на столе чёрный кусочек и потащила в рот. Увы! Это была смола, которой бабушка смолила нитки для починки нашей обуви. Разочарование было горьким. С тех пор изюм для меня самое желанное и изысканное лакомство.
Теперь я чаще видела маму. Она немного повеселела, отдохнула от постоянных непосильных забот о  воде и топливе, от добычи продуктов и чистки снега. Даже начала иногда напевать. У неё был небольшой, очень приятный голос и абсолютный слух. Пела мама вещи самые разные. От арий из опер до частушек. Мне особенно нравилась почему-то  песня из репертуара Руслановой «Окрасился месяц багрянцем».
Эвакуированные жили своим ограниченным миром, но постепенно у нас начали появляться новые знакомые и даже друзья. Среди них было двое выздоравливающих раненых. Оба имели осколочное ранение черепа, обоих мама оперировала и вытащила, фактически не только с того света, но и из глубокой инвалидности. Оба эти «случая» вошли затем в мамину диссертацию, как «раненые А. и  Щ.». Более того, они стали нашими семейными друзьями  на много-много лет. Писали письма, порой и приезжали в Воронеж.
Артюхов Павел и Щербина Валентин оба были капитанами. Они часто заходили к нам в гости. Я их просто обожала, даже не за подарки, не за кусочки сахара с прилипшими табачными крошками. Хотя тряпичного зайчика, подаренного Пашей, и названного Зайчик Артюхайчик, я храню до сих пор. Маме, которая, сколько я её помню, всегда курила, они подарили бархатный вышитый кисет с махоркой и настоящей папиросной бумагой. Обычно-то самокрутки вертели из аккуратных газетных квадратиков. Кроме того, подарили  мундштучок из наборного цветного «плекса», так называли тогда плексиглас, и такую же пёструю зажигалку. А дедушке зажигалку из латунного патрона. Это было очень кстати. Ведь спички считались редкостью. Каждый раз, закуривая, приходилась добывать огонь первобытным способом: «кресать» - высекать металлическим кресалом искру из кремня на фитиль.
 Существовали даже  легко воспламеняющиеся фитили со специальным приспособлением, позволявшим легко гасить тлеющий кончик. Конечно, бензиновая зажигалка была гораздо удобнее. Их во множестве делали сами раненые в своей, как они говорили, инвалидной команде. Я их инвалидами не считала.
Капитаны, высокие, статные, в хорошо пригнанной форме с нашивками  за ранения, казались мне сказочными богатырями. Иногда меня отпускали с ними погулять по городу. Однажды с нами пошла и мама. Мы бродили по городскому саду имени Свердлова. Там не было ничего интересного. Только картинки наглядной агитации. Возвращаясь, мы встретили колонну курсантов танкового училища. Неожиданно они запели, а, вернее, так рявкнули: «Эх, махорочка, махорка!», что я перепугалась насмерть. Это тоже последствия войны. На протяжении всей жизни я не выношу громких звуков. Воспринимаю их, как боль.
 Лето пролетело огорчительно быстро. Потемнело, нахмурилось за окном. По Волге пошло «сало».  Лёгкое «осеннее пальтецо»  не грело. Обуви зимней не было вообще. И снова мы с бабушкой оказались в заточении.  Конечно, жить в общежитии было легче и для детей, и для взрослых. Но тут случилась беда. Забилась канализация в нашем крыле и так, что исправить не смогли или не захотели. Построили  вместительный «надворный советник» довольно далеко от входа.  Взрослым пришлось плохо. Особенно бедной бабушке.
Но мы с сестрой, ещё не отлучённые от своих горшков, перемены не ощутили. Жили мы  конечно, скудно, но не голодали. Одеты были плохо, но и все остальные ходили в обносках. Никого это не волновало. Дети есть дети. Мы носились по коридорам, играли, ходили в гости. Часто забегали к дедушке. У него стояла кровать и письменный стол. Окно тоже выходило на Волгу,  перед ним, спиной к окну, высился памятник Ленину.
Часто забегали мы и на кухню, где всегда топилась многоконфорочная печка, которую называли «Боров». И  навсегда осталось в памяти: одна профессорская жена печёт оладушки. Мы с Наташей крутимся под ногами в надежде на угощение. Надежды наши тщетны. Ни одного оладушка из большой миски мы не получили.
Неожиданно в Ульяновске появились две дедушкины дальние родственницы из Воронежа - Постниковы, побывавшие в оккупации, чудом нас разыскавшие и добравшиеся до Ульяновска. Родство было очень дальнее и давнее.  Но многоюродная племянница дедушки со своей 16 летней дочерью вселилась к нам. Конечно, стало теснее. Андрюшу перевели к дедушке. Это бы и ничего. Все тогда жили тесно. Но у Постниковых не было ни карточек, ни денег. Обе они большую часть времени проводили, лёжа на кровати. Головы постоянно завязывали полотенцами и эти повязки вкупе с жёсткими чёрными волосами,  смуглой кожей и орлиными профилями дали моей маме идею прозвать их «Индейцами». Никакой помощи от них не было. Попытки мамы устроить их на работу в госпиталь или хотя бы привлечь к хозяйственной деятельности, успеха не имели. В прошлой жизни, хорошо обеспеченные, они, к тому же обе считали себя тяжело больными, и поднимались охотно только к столу.  Дедушка, вздохнув, посоветовал маме оставить их в покое. Стресс, пережитый в оккупации, не прошел бесследно для их психики, и дедушка, как старый опытный врач, это прекрасно понимал.
Волга стала. Приготовились зимовать, когда из Воронежского Обкома партии пришёл вызов дедушке – возвращаться, чтобы организовать медицинскую помощь населению и учебный процесс для студентов. Хотя знали, что Воронеж разрушен, не сомневались ни минуты. Сразу начали готовиться к отъезду. Зимней одежды я не имела. В дорогу бабушка из какой-то мешковины сшила нечто вроде мешка на вате. С одного бока имелась прорешка, в которую можно было высунуть кисть руки. Называлось  это сооружение  «пелеринка». Было  тепло, но как неудобно! Гулять в  пелеринке я не ходила.
Выезжали большой группой. Хлопотали о вагоне. Даже обещали взятку работнику, от которого  зависел наш отъезд. И вот – свершилось. На полуторке привезли нас на вокзал,  как-то  очень далеко от города. Вагон оказался просто теплушкой, правда с нарами, но без печки, без намёка на туалет, и с огромными щелями и обледеневшими углами. Братья мои, шастая по путям, обнаружили открытый товарный вагон с технической ватой и, просто спёрли один тючок. Ватой этой мама моя, проклиная всё на свете, конопатила щели в нашем углу. Нам с сестрой братья принесли несколько фарфоровых роликов. Мы были счастливы. А ещё на ушко братья рассказали мне, что видели  вагон с небольшими снарядами, да как-то «не спапашились» взять. Словечко это было у нас в ходу. Означало  - не сумели, не догадались. Мне тоже было жалко, что «не спапашились.»
  Вагон был столь ужасен, что работник, нам его предоставивший, благородно отказался от взятки. Это оказалось ко благу, деньги и, главное, спирт, пошли впоследствии «на  обработку контактов» и потому путь наш сократился во много раз. Собирались-то нас прицепить к товарняку и везти кружным путём много недель. Очень вероятно, что мы все жестоко страдали бы от холода и голода, если бы так случилось. Но с нами были двое очень энергичных сотрудников  мединститута.  Терапевт Нина Фёдоровна Дель и лечебный физкультурник Иван Фёдорович Прусаков. Это они ходили хлопотать и «подмазывать».
От  дороги осталось впечатление тягостного ожидания, ибо сутки мы простояли, не трогаясь с места, в полном неведении о своей дальнейшей судьбе.  Помню, я ощутила, как встревожен дедушка. Приползла к нему, обнимала, целовала и утешала. Помню тьму ночную и дневную. Резкий узкий луч света, когда откатывали дверь. Помню, как в дверном проёме бесконечно взлетали и опускались провода. Более ничего мне не было видно. Помню вечер на узловой станции, когда решалась наша судьба: куда прицепят? Тревога взрослых, темнота, протяжные паровозные гудки, ещё усиливающие тоску. Как долго потом на протяжении жизни паровозный гудок вызывал безнадёжную тоску! Но вот нас прицепили к пассажирскому поезду. Он мчался скоро, и наш хвостовой вагон мотало и подбрасывало. Атмосфера в теплушке изменилась. Все были оживлены и радостны. Подъезжали уже к Лискам, где братья обещали «словить лисичку». Новый год мы встретили в пути. 3 января 1944 года наш поезд прибыл в Воронеж.
В Ульяновск я попала через тридцать лет, совершая круиз по Волге. Основное время,  конечно, посвятили  посещению Ленинских мест.  Ещё с палубы увидела я, что мост остался прежним, а остров исчез. Губернаторский дом стоял на обрыве.  По памятной горе везли нас  на автобусе.  На месте нашего дома  стоял мемориальный комплекс. Да какой! Площадь, памятники,  16 садиков по числу республик. Огромный дом – зал и музей, в основание которого была, как сказал экскурсовод, заложена капсула с письмом ульяновских комсомольцев к будущим поколениям. Я невдалеке  увидела небольшое и почему-то синее, а не белое здание госпиталя-общежития. Я узнала его. Увидела и гимназию, и Музу в садике, маленькую, совершенно позеленевшую и совсем не страшную. И чёрный Пушкинский профиль… Странное было у меня ощущение.  Когда уже в темноте повезли нас обратно на теплоход, в сумраке автобусного салона, вдруг пришли слёзы, бесшумные, неостановимые. О чём я плакала? Ведь, мягко говоря, не так уж прекрасна была здешняя жизнь. Может быть о дедушке, о бабушке, о детстве? Не знаю…