Воспоминания о первых днях войны

Наш поезд внезапно остановился, не доезжая станции Смоленск. Вероятно, закрыт семафор. В наступившей относительной тишине слышится какой-то странный звук, похожий на звук самолета, но звенящий, незнакомый. «Ребята! Немецкие самолеты!» — говорю я, конеч¬но, в шутку (ведь это только Смоленск, и все мы только вчера были в Воронеже, а сегодня только еще 25 июня — третий день войны). Высунувшись из окна, в ве¬чернем небе вдруг ясно вижу несколько совершенно не¬обычного вида тонких, как пером начерченных, самолетов. Они выделывают над нашим составом самые раз¬личные фигуры. Таких самолетов никто из нас раньше не видел, но не верится, что это немецкие.
Внезапно все освещается мгновенным ярким светом и раздается несколько оглушительных взрывов. И в то же время с земли со всех сторон поднимаются в небо многочисленные разноцветные шарики. Ракеты? Неужели, и тут уже немецкие сигнальщики? Потом мы поняли, что это трассирующие пули. Взрывы всё ближе, сливаются в ряд уже не звуков, а непрерыв¬ных толчков, которые ощущаешь всем телом. Что нужно делать? Во время учебных тревог проводник учил запирать вагонные двери и ложиться на пол, головой к паровозу. Товарищи усиленно тянут за полы куда-то вниз от окна. Повинуясь их понуканиям, ложусь на лав¬ку. Здесь все воронежцы — Васильев, Чертов. Однако серия приближающихся взрывов, заканчивающаяся страшным толчком в наш вагон, заставляет вскочить на ноги, и мы, поспешно захватив чемоданчики, выходим из вагона. Вагон совершенно пуст. Кроме нас, в нём ни¬кого нет уже. Вокруг поезда всё затянуто густым дымом, в стороне вокзала сквозь дым просвечивают багрово-красные языки пламени и слышатся непрерывные взры¬вы бомб, совсем близко, может 250 метров. Перебе¬гаем пути и бегом поднимаемся на насыпь, бежим в тол¬пе охваченной паникой.
Насыпь высока и крута, все увеличивающийся поток людей с проклятиями, цепляясь руками за траву, подни¬мается вверх. Дым и пыль не дают разглядеть что-либо впереди. Наверху немного светлее, хотя уже наступила ночь, но дыма здесь нет. Останавливаюсь, чтобы переве¬сти дух, замечаю, что Васильева с нами нет, и во весь голос несколько раз окликаю его.
— Чего орешь, не видишь — самолёты! — слышу я чей-то голос и, обернувшись, вижу штык, направленный мне прямо в живот.
— Хочешь, чтобы всех разбомбили?
— Да ведь с самолёта не слышно! — говорю я с воз¬мущением.
— Вот ткну, тогда разбирайся, слышно или не слыш¬но. Молчи!
Понимаю, что возражать более чем опасно. Очень уж близко от моего живота штык, да и настроение окружаю¬щих далеко не в мою пользу:
— Ткни, чтобы не шумел. Всем, что ли, из-за одного пропадать?
Четко отдаю себе отчет, что если возражу что-нибудь, этим и кончится для меня война. Очень уж все воз¬буждены и напуганы. Тем более, что кругом идет охота за диверсантами. Со всех сторон раздаются крики: «Стой, руки вверх!» и винтовочная стрельба. Страшно было то, что диверсантом считали каждого, кто сразу не остано¬вился на окрик. Много было женщин с винтовками. Мне и тогда представлялось, и это представление оста¬лось у меня до конца войны, что женщина с винтовкой гораздо опаснее мужчины. Женщина стреляет чаще, со¬знавая, что при промедлении у неё могут отнять винтов¬ку — единственное её преимущество перед врагом. Поэ¬тому всю войну я при встрече выполнял беспрекословно требования часовых-женщин, с мужчинами позволяя се¬бе, как и все мы, препираться, заводить длинные разго¬воры.
Ночь мы провели в овраге, вокруг которого постоянно слышались тревожные оклики и стрельба, и полушёпотом передавались чудовищные рассказы о бомбежках и десантах. На сером рассвете я все же решил по¬смотреть, что делается вокруг нас. Впереди поднимался высокий мужчина в военной форме. Я стал быстро его догонять. Он уже наступил на край оврага, выпрямился во весь рост, и в тот же момент раздалась команда: «Стой!» — и следом за ней безо всякого промежутка — выстрел. Человек присел на корточки, ткнулся лицом в траву, ноги его съехали вниз по склону оврага. Я по¬нял, что он убит, и не стал дожидаться, пока выбежав¬шие из кустов люди с винтовками подбегут к убитому, а быстро вернулся обратно в овраг. По правде сказать, охота осматривать местность у меня пропала совершен¬но. Что это был за человек, мы так и не узнали. Вышли мы из оврага только тогда, когда стало совсем светло. С большим трудом, после многократных проверок доку¬ментов мы добрались, наконец, до центра города. Несмотря на раннее время, на улицах было много народа. Тревога на испуганных ночными событиями лицах пеше¬ходов, иссеченные пулеметными очередями стены домов, разбитые стекла витрин, дымящиеся развалины, все это  ярко запечатлелось в памя¬ти на многие годы.
Мы с Чертовым с трудом разыскали необходимую нам часть. Собственно говоря, части как таковой не бы¬ло. Был дом, где мы обнаружили сидящего за ящиком от противогазов, как за столом, пожилого военного врача и двух пареньков в штатском. Это был представи¬тель нашего медсанбата, находившегося под Брестом. Мы предъявили свои предписания и были записаны в толстый журнал. Немного удивило, что никаких документов у нас не спросили, а всему поверили на слово: и тому, что я врач, и тому, что у меня восьмилетний хи¬рургический стаж, и что я кандидат наук.
Подобрав себе соответствующее обмундирование и сдав свои вещи на хранение, мы, после хорошего завтра¬ка в командирской столовой, устроились отдыхать в большой комнате, где стояли две ванны. В них мы и по¬местились, так как пол был очень грязен, к тому же ван¬на, всё же, вдруг какой осколок задержит, а может, и са¬мортизирует силу падающего потолка. Ванна казалась наиболее безопасным местом, но, несмотря на сильное утомление, спать я не мог: каждый стук казался взрывом бомбы.
Через некоторое время явился отставший ночью Ва¬сильев. Его, оказывается, арестовали. Очень подозри¬тельной казалась всем его черная шляпа и бородка. По¬сле проверки документов в комендатуре вокзала его от¬пустили, но не успел он выйти, как был тут же арестован вновь. После пятого ареста он, наконец, попал в военко¬мат, откуда, во избежание дальнейших недоразумений, был отправлен к нам под конвоем.
Комната быстро наполнялась людьми, которые меня¬ли свои штатские костюмы на военную форму и, распо¬лагаясь отдохнуть, спешили поделиться впечатлениями все о тех же диверсантах. На рынке якобы задержали ди¬версанта в милицейской форме. Он идёт, а две женщины подошли и спрашивают: «Ваш документ». Не показыва¬ет. Стал народ собираться. Он побледнел и говорит: «Не имеете права у милиционера документы проверять!» Тут его кто-то толкнул. Только он за наган схватился, одна как даст ему корзинкой прямо в лицо. И пошло. Тут и кончили. А дальше, говорят, еще двух «отрегулировали». Этот рассказ вызвал суждение, что женщины теперь ге¬ройские. Хотя, может быть, это и не диверсант был, а наш милиционер. Однако очевидец возразил, что доку¬менты при нём «ихние» оказались. «Ну, как... Народ он понимает... Своих-то никогда не били» — раздались го¬лоса. «Вот как меня сегодня пять раз за диверсанта при-нимали, тоже чуть не кончили» — вмешался Васильев.
— Вам бы, товарищ, бородку сбрить, а то, глядь, и не повоюете! Видимость, она, конечно, много здесь значит.
— Вам всё — бородка! Я ее пять лет ношу, никто не замечал, а тут — «диверсант». Каждый диверсант поста¬рается сделать так, чтобы от всех не отличаться!
Заговорил еще один рассказчик голосом тихим и спо¬койным, мягким, мало соответствующим окружающей обстановке и самому содержанию рассказа. Так рассказывают в спокойный летний вечер где-нибудь на зава¬линке в кругу хороших друзей о каких-нибудь давно ми¬нувших и уже не вызывающих больших переживаний со-бытиях. С первых же минут человек этот привлек всеобщее внимание и получил прозвище «Отец», которое так и осталось за ним на долгие годы войны.
— А на станции этой нас задержали, потому что пути были впереди разрушены. Мы с Миколой смотрим из окна, а прямо перед нашим вагоном на путях лежит большущая бомба, килограммов в 500, наверное. Лежит и совсем даже в землю не зарылась, как будто бы кто-то положил ее тут. Смотрим и думаем — может быть наша, при погрузке забыли, может быть немецкая не взорва¬лась, да уж не страшно. Стояли-то мы уж тут с полчаса. В это время на соседний путь паровоз маневровый под¬ошел и всё загородил, и пар в лицо пускает. Только мы с Миколой от окна отошли, как трахнет, чуть вагон нам не перевернуло. Дым какой-то, пар, совсем темно стало. А как разъяснилось — видим — от паровоза одни остаточ¬ки, а где бомба лежала, воронка метра четыре. Просто, вот, подвезло. Не загороди нас паровоз, небось, так и мокренького бы не осталось. Тут слышим, что поезд дальше не пойдет. Мешочки за спину — и коменданта искать. Только вышли — летят. Штук семнадцать, да низко. За¬бежали за пакгауз, только легли, как посыпалось со всех сторон. Гул сплошной, даже отдельных выстрелов не слышно. Как ушли самолеты, подождали минут пяток и к станции. Идем, разговариваем: «Вот,- говорю,- Микола, и не на фронте, а хуже всякой войны. Сколько, смот¬ри, наворочали!» Видим — со станции бегут к нам чело¬век пять с винтовками: «Стой!» — мы сразу-то и не по¬няли, что это нам, назад посмотрели — никого. Однако видим, уже затворами щелкают. Ну, пришлось остано¬виться и руки поднять. «Откуда? — кричат. — Если с по-езда пассажиры, то почему с поля идете? Знаем мы таких пассажиров, это они самые и есть!» В это время подбега¬ет лейтенант. «Парашютистов задержали, товарищ лейте¬нант!» — ему докладывают. «Какие мы парашютисты, мы мобилизованные!» «Ври больше — мобилизованные! У нас стариков в армию не берут!» «Как не берут! У нас и документы есть!» Только хотел достать документы, ру¬ки опустил — кричат: «Руки вверх!» А тут еще какой-то подбежал, кричит: «Нечего тут с ними возиться! Я видел, как их сбрасывали!» Ну, повели нас по тропочке. Впере¬ди один с винтовкой, сзади двое. Ведут прямо в поле, никаких тебе строений, не иначе как расстреливать со¬брались. А говорить ничего не разрешают, кричат. Со¬всем уж мы расстроились, вдруг видим — опять самоле¬ты. Мы так на землю и посыпались. Встаем, как отбом¬бились, а нашего конвоя нет. Постояли, постояли да и пошли к станции, где узнали у коменданта, что уже впе¬реди не проехать, а нужно возвращаться обратно. Вот и приехали».
— Да, попали было в переделку, — неестественно низким, как из бочки, голосом, проговорил Микола — высокий, нескладный, сутуловатый врач с бледным по¬мятым лицом и большой проседью в волосах.
Около пяти часов вечера нам внезапно приказали по¬строиться во дворе, погрузили в машины и повезли на север от Смоленска. Длинной колон¬ной мы направились к деревушке Сожь. Когда уже со¬всем недалеко завиднелась деревенская церковь, впереди произошло какое-то замешательство, и мы увидели бешено скачущего к нам верхового. По¬равнявшись с нами, он осадил лошадь и во весь голос, надрываясь, закричал: «Разворачивайтесь! Дорога отреза¬на! В Соже только что выброшен десант!». Это был писарь, которого высылали утром в качестве квартирмей¬стера. Никогда до войны не представлял себе, что шесть¬десят машин на узком, окаймленном канавами шоссе могут развернуться одновременно, с такой скоростью, в такой голово¬кружительно малый срок. Не прошло и минуты, как все уже неслись обратно. На месте Смоленска было видно далекое зарево. Мы свернули с шоссе и остановились у небольшого лесочка, метрах в пятидесяти от дороги. Начальник штаба - капитан, бывший работник ОСОАВИАХИМА, размахи¬вая пистолетом, соскочил с машины и хриплым, приглушенным голосом закричал: «Все вооруженные — ко мне! Шофера! Замаскировать машины!» Все, кто имел ору¬жие, а их было пять человек, были уложены им вдоль опуш¬ки на расстоянии 5-6 метров друг от друга и получили приказ стрелять в каждого, кто не остановится после второго окрика. Всем остальным было приказано рассре¬доточиться в лесу. Разбредаться было страшно — кто-ни¬будь еще спутает с диверсантом. Однако капитан в не¬истовой ярости кричал, что расстреляет каждого, кто не выполнит приказ, как пособника диверсантов. Отойдя немного от опушки, мы легли под кустом. Очень хоте¬лось курить, но страшно было, что кто-нибудь «трахнет» на огонек. Однако лежать под кустом было довольно скучно, и мы начали кричать, не поднимая головы: «Ка¬питан! Капитан!» Он отозвался неожиданно ря¬дом с нами, лежал, прижавшись к земле под кустом. «То¬варищ капитан! Что же вы тут делаете? А мы-то думали, что вы нас там охраняете!» Но капитан сказал, что ото¬шёл только «по нужде», что оборона организована, инст¬рукции даны, три штыка и пистолет. Диверсанты могут появиться без предупреждения. Это вам война, а не трали-вали! И его не смущало то, что всем ясно, что он сам спрятался в лесу, вместо того, чтобы «организовывать оборону». Мы предложили проверить посты, и он под¬нялся с земли. «Товарищ капитан! Разрешите обратить¬ся!» — послышался в это время голос Васильева. «Обра¬щайтесь!» — капитан был весьма польщён. «А Вы кому передали свой пистолет?» — «Личное оружие никому не передается!» — «Так может, Вам тоже занять оборону?» — «Я руководитель всей операции и должен быть не только на передовой, но и во всём расположении части!».  Смешно было слышать о «передовой» и «расположении»... Всё это казалось какими-то неуместными шутка¬ми, хотя капитан не только говорил, но и думал так, вполне серьезно.
Подойдя к шоссе, мы увидели перевернутую телегу, из-под которой высовывалась чья-то рука с пистолетом. Осторожно подойдя к телеге, мне удалось легко овладеть пистолетом, который оказался незаряженным. Обладатель пистолета, молодой доктор-грузин объяснил, что выста¬вил руку с пистолетом, чтобы пугать диверсантов, а раз¬рядил для того, чтобы «случайно свой чэловэк не убить». Все смеялись, удивляясь его глупости или трусости. Как потом оказалось, то и другое качество сочеталось в этом человеке в достаточном количестве. Пистолет я ему не вернул, так он у меня и оставался почти до самого конца войны.
Была прекрасная тёплая ночь. Всюду царила полней¬шая тишина, и было непонятно, кого нас заставляют бо¬яться? Держать какую-то «оборону»? Для всех было несомненно, что никаких диверсантов нет. Может быть, как раз это чувство сделало капитана особенно актив¬ным. Он собрал всех нас на опушку и распределил «бое¬вые задания». Четверым было поручено выйти на шоссе и проверять у всех проходящих документы. Двоим «по¬моложе» было приказано ползти к пасущимся невдалеке лошадям и посмотреть — не прижимают ли они уши и в какую сторону смотрят. Капитан объяснил, что лошади чувствуют приближение незнакомого тогда, когда его и не видно. «Они много раньше нас заметят диверсантов». Все это было ужасно смешно, хотя, по правде сказать, никто не смеялся, а все только сердились и ворчали себе под нос.
Когда рассвело, одна машина была послана на развед¬ку в Смоленск, для того, чтобы выяснить, можно ли туда возвращаться, «или там уже фронт». Разведчики вернулись около полудня и сообщили, что Смоленск сильно пострадал за ночь, но немцев там нет и дорога свободна.
По прибытии мы получили приказ немедленно гото¬виться к сорокакилометровому переходу пешком. Тут же мы узнали, что в Соже никакого десанта не было. Куд¬рявому нашему писарю «ребята-танкисты сказали». Да там еще и стреляли где-то. Ничего. Война все спишет.
Дойдя до окраины города, мы должны были сделать привал, так как плохо пригнанное снаряжение мешало большинству из нас продолжать путь. Из двери домика вышла молодая женщина с ведром воды: «Попейте. Не¬бось далеко идти-то». — «Да, пошагаем. Все теперь так. Муж-то, небось, тоже где-нибудь шагает». — «Мужа мое¬го сегодня убили». И со странным спокойствием, как о самом обыденном, рассказала, как спасались они от на¬лёта в щели. Утром муж вылез, его окликнул часовой, приказал стоять, а он вместо того прыгнул в щель. В то время и выстрелили. К жене, к детям он упал уже мерт¬вый. Как странно меняется психология людей. Даже смерть мужа не казалась этой женщине чем-то особен¬ным...
Приведя себя в порядок, мы двинулись под палящими лучами солнца на запад. Шли мы крайне медленно и были несказанно рады, когда в  ближайшем посёлке нас погрузили, наконец, на машины. Проехав несколько километров, сделали привал.
После обеда, который состоял из мясных консервов и чёрного хлеба, всех собрали на большой поляне, нам с Чертовым было поручено провести проверку документов у всех. Это оказалось очень трудным. У большинства ни¬каких документов не было. Паспорта отобраны в военко¬матах, мобпредписания сданы по прибытии в часть. Пришлось устанавливать личность почти половины всех присутствующих путём опроса.  В самый разгар проверки к поляне подъехала санитарная машина небесно-голубо¬го цвета. Плотный, краснолицый военврач второго ранга был очень взволнован: «Товарищи! Прошу без паники!» — закричал он, хотя это могло относиться только к нему самому, так как никто никаких эмоций не проявлял. «Прошу со мной!» — обратился он к нам с Чертовым и, отведя нас к кусту, приглушенным голосом сообщил, что в соседний лесок выброшен немцами воздушный десант. Через несколько минут мы уже неслись всей колонной прочь от этого лесочка.
 Совершенно та же история про¬изошла и на следующей остановке. Едва замаскировали машины, прошёл слух, что и здесь сброшены парашюти¬сты. На протяжении последующих ночей и дней это по¬вторялось не раз, и нам начинало это казаться просто смешным. Однажды ночью, когда мы медленно ехали под мелким дождем с потушенными фарами, в голове колонны началась стрельба, временами заглушаемая раз¬рывами ручных гранат. Пробегавший солдат кричал: «Стреляй! Диверсанты напали на машину комбата!» Не¬медленно вся колонна ощетинилась вспышками выстре¬лов. Стреляли — кто вверх, кто в землю, кто вперед, кто назад.  С трудом удалось прекратить бессмысленную пальбу и уложить людей в кюветы с двух сторон от до¬роги. Рядом со мной лежал зубной врач. Он сжался в ко¬мочек и уткнулся головой в землю, что-то невнятно бор¬моча, вероятно молитву. «Где твоя винтовка?» — спросил я. «Ой, какая тут винтовка, сейчас всех убьют!» В этот момент раздался взрыв гранаты. Зубного врача будто подбросило вверх. Он выскочил из канавы и, как заяц, бросился через поле по направлению к лесу. «Назад! Ло¬жись!» — но он ничего не слышал. Поток трассирующих пуль заставил его повернуть обратно. Как безумный, он несся вдоль дороги. Выскочившие навстречу ребята сби¬ли его с ног и заставили лечь в кювет...
Перестрелка стала стихать и скоро разнеслась весть о том, что задержана группа диверсантов. То есть задер¬жать удалось только троих, остальные убиты или бежали. Каково же было наше изумление, когда вместо дивер¬сантов мы увидели троих глухонемых ребятишек 14-15 лет. Оказалось, что недалеко имеется школа глухонемых и эти трое, встретив нашу колонну, не услышали окри¬ка...
 В этот день нас, наконец, собрали на большой по¬ляне и прочли списки личного состава подразделений медсанбата, который мы должны были собой представ¬лять. Я был назначен командиром госпитальной роты. В лесу мы простояли около двух недель, проводили заня¬тия с личным составом. 10 июля нас опять отвезли в Смо¬ленск, для получения имущества и снаряжения. Один из оставшихся в Смоленске рассказал о том, как во время одной бомбежки «ОН несколько штук подряд по городу бросил, но все какие-то слабые. Дым от них только. Кто-то и кричит: «Газы!» Все скорее к ящикам, в кото¬рых противогазы лежали. Да в темноте не разберут. Кто за маску, кто за коробку тянет. А меня так совсем затол¬кали, все поразобрали и мне ничего не досталось. Думаю что ж, так помирать, что ли? Скорее платок из карма¬на вытащил, смочил под краном и закрыл нос и глаза. Только чувствую — начинает пробивать. Щиплет так глаза — невозможно терпеть. И все сильнее. Нос весь разъедает, и дышать невозможно. До того под конец до¬шло — думаю, лучше уж сразу помереть, чем так мучить¬ся. Снял я платок — и полной грудью. Что-то вдруг лег¬че стало. Дыхнул второй раз, третий — смотрю — жив! И внутри даже не щиплет! Что за дело? И все вскоре со¬всем прошло. Вроде и газа не было. А утром — что же получается? Только тогда и понял, в чем дело. Оказалось, у меня в платке табак завернут был. Я впопыхах со¬всем это из видимости упустил. Он-то мне глаза и ел. А я думал, что это газ!» И рассказчик сам весело смеялся вместе со слушателями.
Мы получили маршрут до Орши, где была должна окончательно сформироваться наша дивизия. Скоро по¬следовал приказ двигаться. В моем распоряжении было пять машин, одна из которых шла на буксире.
На другой день мы расположились на обед в тени ле¬са на траве. Удобно усевшись на подножку машины и поставив котелок на колени, я только что собрался отве¬дать аппетитно пахнущей каши, как вдруг увидел нашу «эмку», которая неслась без дороги, по кочкам, с бешеной скоростью. Из неё выскочил Чертов и, громо¬вым голосом крикнув: «По машинам!» — побежал к ком¬бату. Машина комбата, вырвавшись из кустов, набирая скорость, пошла прямо по целине. «За комбатовой ма¬шиной прямо по целому давай на полный! В деревне не¬мцы, больше ехать негде!» — крикнул Чертов. Впереди нас было уже больше десятка машин. Не успели мы дви¬нуться, как развязался буксир. Пока мы возились с ук¬реплением троса, в деревне начали раздаваться орудий¬ные выстрелы, вскоре присоединилась пулемётная стрельба. Наша машина оказалась последней, и когда мы, наконец, вырвались на шоссе, то увидели, что из де¬ревни по направлению к нам движутся три танка, кото¬рые время от времени стреляют в нас. Два других танка шли километра за полтора параллельно шоссе и тоже стреляли. Снаряды взрывались впереди по сторонам до¬роги. Впереди нас машин уже не было видно. Все они скрылись за пригорком. Дорога шла в гору, и, потеряв скорость при выезде на шоссе, мы двигались очень мед¬ленно. Было совершенно несомненно, что танки настиг¬нут нас. Всем казалось, - единственное спасение — от¬цепить буксируемую машину. Но чтобы отцепить ее, нужно было остановиться и провозиться еще пять минут. А может и больше. Перед самым отъездом мы на со¬весть, намертво прикрутили буксир проволокой.
Вся надежда была на то, что немцы не будут нас пре¬следовать. Имевшееся у нас оружие — пистолеты и две-три винтовки — не защита от танков. Из кабины ничего не было видно, я перебрался в кузов и через круглое отверстие в брезенте, закрывавшем кузов, глянул назад. Два танка отстали далеко, третий же был совсем близко от нас и расстояние между нами уменьшалось. Танки не стреляли и это, пожалуй, было ещё страшней.
Скорость движения нашей машины не увеличивалась, а танк всё приближался. Вот уже двести метров, сто, еще меньше. Внезапно из буксируемой машины взметнулась чья-то рука, и в сторону танка полетел какой-то круглый металлический предмет, ударился об асфальт, откатился к обочине шоссе. Танк сразу остановился и стал пятить¬ся назад. В это время мы достигли вершины подъёма и стали опускаться под гору. Танк больше нас не пресле¬довал и не стрелял. Проехав километров десять, мы остано¬вились и, выйдя из машины, я услыхал звонкий веселый смех. Смеялись все — как на одной, так и на другой ма¬шине.
— Товарищ доктор! Прищепа фрицев кашей накор¬мил!
— Как накормил?
— Да свой котелок в танк бросил — так со всей ка¬шей!
— Прищепа! Как же вы придумали?
— Да я и не думал. Просто уж очень зло взяло, а бить-то больше нечем. Вот и бросил котелок, а они, дол¬жно быть, подумали, что мина.
Эпизод с котелком напомнил мне, что и мой котелок полон каши, и я с удовольствием опорожнил его на ходу. Вскоре мы встретили колонну молодёжи с лопатами и кирками. Когда мы поравнялись с идущими навстречу людьми, я предупредил их о том, что километров за 15 — немецкие танки. Начальник ответил, что знает всё сам и танков они не боятся, так как туда уже прошло два по¬лка артиллерии.
В городке мы увидели большую группу военных, тол¬пившихся у почтового ящика. У каждого было готовое к отправке, письмо, и мы остановились. Однако, протол-кавшись к ящику, обнаружили, что он полон доверху и письма складывают в кучу прямо под ящиком, на землю. Туда же положили и мы свои письма. Интересно, что они дошли по назначению. Мы догнали свою часть, где все считали нас погибшими.
Первое, что мы сделали — наладили трос так, что его можно было сразу снимать и надевать, но чтобы он в то же время не соскакивал. Жаль было бросать машину. Она была совсем новая, только немного «раскулаченная».
На этом же привале я узнал, как Чертов, бывший на совещании, вдруг услышал, что деревня, у которой он нас оставил, внезапно занята немцами и всё же решил проскочить, хотя его и останавливали осторожные шта¬бисты, говоря, что мы уже все равно погибли. Но он ри¬скнул и проскочил, и фактически спас нас всех.
Мы двигались, с трудом обгоняя на запруженном ма¬шинами шоссе, разрозненные части и в сумерки добра¬лись до свертка на просёлочную дорогу, въехали в лес, где и простояли до утра.
И снова дорога. Мерно отстукивали колёса машины на стыках бетонных плит шоссе. Солнце только что под¬нялось из-за горизонта и отдельные, как линейкой прочерченные его лучи, вырываясь из-под небольшой тучки, били прямо в глаза. Я встал и, упершись руками в каби¬ну, подставил лицо ещё прохладному с ночи встречному ветру. Впереди ровное, как стрела, шоссе уходило между стенами леса, теряясь на горизонте в утренней дымке. Такое прекрасное мирное утро — и странным, диким ка¬залось, что всего лишь вчера видел настоящую войну. Но вся война была еще впереди.


... Первый кусочек своих воспоминаний я писал когда ещё всё, вплоть до малых собы¬тий, было свежо в памяти. И то, даты и многие названия уже полностью забылись. Нам категориче¬ски запрещалось вести какие-либо дневники или записи. Между прочим, у немецких солдат и офицеров часто на¬ходили дневники - у них это поощрялось.
По сохранившимся письмам что-либо уточнить не¬возможно. Они проверены военной цензурой. Не толь¬ко вычеркнута половина, что, в конце концов, может быть понято и справедливо, но вставлены отдельные слова в текст, что делает письмо совершенно нелепым: «Нашу деревню уже /не/ заняли немцы. Дом наш /не/ разбомбило. Бабушка /не/ погибла, ее уже /не/ похоро¬нили...» Вот такие «исправления» можно было встретить в письмах. Понятно, что для проверки наших писем тре¬бовалось колоссальное количество цензоров и сделать так, чтоб все они были умными людьми, было невоз-можно.
От начала войны прошло уже 40 лет, и в памяти сей¬час осталось только самое яркое, самое выдающееся.
Наша дивизия вступила в бой. Нас с Васильевым вы¬звали в штаб и объявили, что мы назначены врачами в стрелковый полк. Тут же нас сёстрами и  санитарами усадили в полуторку и повезли на запад. Вскоре мы попали под артиллерийский обстрел, продолжавшийся минут пятнадцать. Остановились в лесу, где мы долж¬ны были развернуть перевязочный пункт и собирать ра¬неных из окопов, расположенных на западной опушке леса, примерно в ста метрах от нас. Наш начальник Чер¬тов сказал нам, что, согласно новому приказу, не ране¬ные должны идти к врачу, а врач к раненому, чтобы пе¬ревязать его сразу на месте ранения.
Мы расстелили под большой сосной плащ-палатку и на ней разложили перевязочный материал, примитивные инструменты, жгуты, шины. Здесь мы оставили двух сес¬тер, а сами отправились вдоль окопов, где находились наши красноармейцы, время от времени постреливаю¬щие из трехлинеек куда-то в сторону противоположного днепровского берега, хорошо видимого на расстоянии 2-х - 3-х километров. То впереди, то сзади окопов рва¬лись мины, и было уже много раненых. Ходячих мы на¬правляли на наш перевязочный пункт, а лежачих отно¬сили ползавшие вместе с нами санитары. Я со своей группой двинулся налево, а Васильев — направо. Мы уже отправили несколько человек, когда возвратившиеся санитары сказали, что на перевязочном пункте никого нет и раненых перевязывать некому. Я вернулся. Дейст¬вительно, не увидел ни одной сестры. Ранеными никто не занимался. Сестёр я нашел в нескольких шагах от па¬латки за кустом: одну в глубоком обмороке, другую не¬укротимо рвало. Они до этого момента никогда не виде¬ли более или менее значительной раны, а здесь лежали люди с оторванными конечностями, с выпавшими на  землю внутренностями и другими тяжелыми повреждениями. Картина ужасная даже для опытного врача.
Все же сестры довольно быстро пришли в себя, и мы стали перевязывать и грузить раненых на все время при¬бывающие машины. Заниматься какой-либо обработкой здесь было невозможно.
Сзади нас стояла пушка, до¬вольно крупного калибра. Она была повёрнута стволом вдоль фронта, и возле неё никого не было. Один шофёр, дожидавшийся погрузки раненых, от собственной глупости и из любопытства стал ковыряться в этой пушке, вдруг она как трахнет - прямо по кузову его машины. Разворотило весь кузов. Но люди, к счастью, не пострада¬ли.
Раненых мы отправляли в медсанбат, до которого бы¬ло минут тридцать езды, и были уверены, что там им обеспече¬на помощь.
Так мы проработали дней пять, когда появились слу¬хи о том, что раненых возить больше некуда. По словам сопровождавших, раненых просто складывали в районе медсанбата, который еще и не развернулся. Палатки не поставлены. Никакой хирургической работы нет. Ране¬ных кормят и иногда перевязывают сёстры, которые хо-дят по лесу с санитарными сумками. Раненых непрерыв¬но перевозят на машинах куда-то к железной до¬роге и отправляют в тыл.
Прошло еще два дня, как вдруг примчался на своей «эмке» Чертов, и орал самым поганым образом, обвиняя нас, что мы здесь прохлаждаемся, а в медсанбате ране¬ные без помощи, так как ни одного хирурга там не ока¬залось. И о том, что послал сюда он нас сам, слушать не хотел.
Поехали в медсанбат, располагавшийся в высоком строевом лесу без подлеска, сквозь него все было видно насквозь, по крайней мере, метров на двести. Все видимое пространство было сплошь покрыто тесно, рядами лежащими ранены¬ми. Между ними ходили наши сестрицы, поили раненых, кому можно, разведённым сгущённым молоком, которое зачерпывали из ведра жестяными кружками. Каждому выдавали кусок белого хлеба, густо намазанного маслом.
Раненых было около пяти тысяч, и еще машин шестьдесят стояло неразгруженными.
Начали ставить палатки. И тут оказалось, что врачи, объявившие себя опытными хирургами, никогда хирур¬гией не занимались. Непонятно мне было, почему един-ственных настоящих хирургов — то есть меня и Василье¬ва — отправили выносить раненых, что мог сделать и са¬нитар.
Мы ещё не закончили ставить палатки, как к нам по¬дошли два врача с высокими знаками отличия на пет¬лицах. Не слушая никаких резонов, они приказали мне немедленно приступить к обработке раненых.
Я был назначен командиром санитарной роты. И если через 45 минут не начну оперировать, начальник пообе¬щал расстрелять меня собственной рукой.
Что было нам делать? Палатки поставили без под¬кладки, расставили столы, вскипятили инструменты на примусах, заправленных бензином с солью. А в качестве перевязочного материала использовали индивидуальные стерильные пакеты. Уже смеркалось, и для освещения использовали фару с автомашины, которую подвесили над столом и снабжали током от работающей снаружи полуторки. Оперировали без стерильного белья и без ха¬латов, которые со всем необходимым материалом только ещё заложили в стерилизатор. Первый раненый, которо¬го мы оперировали ровно через 45 минут, имел оско¬лочное ранение живота с повреждением мочевого пузыря и кишок. Остальных уже не помню. Их было много, очень много. Заканчивая операцию одному раненому, мы тотчас переходили на другой стол, где уже лежал дру¬гой раненый. Мы оперировали здесь только раненых в живот. Помогала мне одна сестра, другая подавала инст¬рументы. В другой палатке работал Васильев — занимал¬ся обработкой не полостных ран.
К утру я едва держался на ногах. К этому време¬ни оказалось, что оперировать уже некого. Всех раненых отправили на следующий этап, а новая партия ещё не поступила.
Ночью приходил комбат и требовал, чтобы мы умень¬шили в операционной палатке свет. В промежутке между операциями заставил меня выйти из палатки и посмот-реть, как выглядит она снаружи. Действительно, вид был очень эффектный. Поставленная без подкладки, палатка вся светилась, как какой-то розово-жёлтый дворец, резко выделяясь на фоне черного леса. Она, несомненно, была видна с самолета, да и с земли. Но уменьшить освеще¬ние мы не могли. Так и работали до самого утра.
Утром, когда больше нечего было делать, я вышел из палатки и сел на землю около большой сосны, чтобы эта сосна закрывала меня от снарядов. Не успел прикоснуть¬ся к земле, как немедленно заснул.
Меня разбудил какой-то командир, представившийся корреспондентом дивизионной газеты. Он просил меня рассказать о том, какие были удивительные операции нами сделаны за ночь. Я сказал, что удивительного ни¬чего не было, и тут же заснул опять, несмотря на упор¬ные его домогательства. А мне и действительно рассказать о себе было нечего.
Сейчас уже трудно восстановить последовательность событий. Но через какое-то время я оказался в мед¬санбате начальником хирургической группы и потом ве¬дущим хирургом ЭГ (эвакуационных госпиталей) первой линии.
Огромный объём хирургической работы не давал ни времени, ни возможности думать о другом. Ка¬залось, жизнь состоит только из операционного стола и людей, сменяющихся на нем. Однажды на моем столе оказался тот самый военврач высокого ранга, который хотел расстрелять меня за то, что я не сразу смог оперировать, когда был назначен млад¬шим врачом полка. Я не сразу узнал этого бледного и испуганного человека. А он слабым голосом спросил: «Вы Русанов? Тогда начинайте операцию». Порадовался ли он в этот момент, что в административном азарте не застрелил меня собственноручно? Конечно, я не спросил его. Он был сейчас не начальство, а раненый, нуждав¬шийся в помощи так же, как множество других, ожидав¬ших своей очереди.
  Но иногда на  общем фоне трагедии войны выдавались  весёлые, беззаботные минуты отдыха, облегчавшие напряжённую работу при массовом поступлении раненых, страдания, лишения,  опасности, подстерегавшие везде.
Это был уже  Северо-Западный фронт в районе Ильмень-озера  у населённого пункта Осташково. Наша Седьмая гвардейская дивизия оказалась в близком соседстве с противником, отделённом он нас широким зыбучим болотом, которое остановило наступление. Мы надёжно укрепили наши позиции на небольшом клочке сухой земли. По бокам уходило вдаль непролазное болото. Связь с остальной армией осуществлялась по узкому коридору, контролируемому немцами. С большим риском доставляли нам боеприпасы и,  очень скудно, продукты. Потом продукты стали сбрасывать с самолётов, стараясь не угодить к немцам. Естественно, за этими самолётами немцы охотились особенно.
  Я ехал верхом по просеке, когда заметил, что за мной гонится самолёт. Он снижался так быстро и угрожающе, что я успел только соскочить с коня и прижаться к тёплому лошадиному боку, когда что-то тяжёлое шлёпнулось почти рядом со мной. Взрыва не последовало. А к месту падения побежали наши солдаты. Самолёт сделал второй круг и тут я со стыдом увидел, что это наш самолёт. Он сбросил ещё груз и улетел. Солдаты весело суетились у мешков с продуктами.
  На другой день в «Боевом листке» появилась карикатура: «Дивизионный врач под бомбёжкой». Нарисована была лошадка, смеющаяся во весь рот. А под её животом скорчившаяся фигурка. Из самолёта на эту пару сыпались буханки хлеба, банки консервов и даже пряники. Лётчик смотрел вниз, сняв очки, и тоже смеялся. Раздавалось потом много шуток по этому поводу, все искренне веселились, и мне тоже приятнее было смеяться, чем досадовать.
А.В.Русанов