Ваза победы и Алёшкина степь

Треск дров, временами напоминающий одиночные выстрелы, заглушал грохот колёс. Паровоз спотыкался на рельсовых стыках, сбивался с ритма на ползунах и изломах, от чего теплушку кидало из стороны в сторону. Все эти неудобства растворялись в товарищеских беседах красноармейцев и осознании того, что живы.

Время от времени открывалась дверца топки. В бликах огня рядовому Алексею Сотникову были хорошо видны лица кочегаров – бородатого старика-партизана с бровями, напоминающими валежник и молодого солдатика, с отчётливо выделяющимся пушком над верхней губой. Разомлев у печи, оба сняли ушанки, расстегнули телогрейки.

Кто-то тягуче и надрывно затянул «Черный ворон». С нижних и верхних нар подхватили. Знакомый мотив унёс мысли Алексея вспять: он увидел себя в казачьем крае, 17-летним парнишкой, трясущимся в тамбуре военного вагона.

В тот год в адрес рабоче-крестьянской газеты «Товарищ» Кубано-Черноморского областного комитета партии из станицы Старомихайловской пришло письмо с просьбой сообщить, где в стране Советов учат на художников.
Редакция ответила: «В Киеве».

Даже по прошествии лет, Алексей хорошо помнил, как после уборки хлеба, закинул в мешок каравай и шматок сала, зашил в подклад - купленной с чьего плеча - шинельки небольшую сумму денег и сел в поезд.

В стране всё ещё шла Гражданская война. Напоминанием о ней в плече Алексея застряла шальная пуля из винтовки Мосина. Из-за дефицита угля паровозы переводили на дрова, к местам назначения их доставляли железнодорожными составами, а потому пассажирских вагонов не хватало.

На станции «Армавир» предполагалась пересадка. Вышел: народ толпится, тифозные больные - вповалку, касса закрыта.

На постоялом дворе хозяин пустил в кладовку с голым топчаном и клопами. Несколько дней о той бессонной ночи Алексею напоминали припухшие зудящие дорожки на шее, лице и кистях рук. Ещё пару ночей пришлось провести в землянке на краю города. Лишь на четвертые сутки он добрался до узловой железнодорожной станции «Тихорецкая», но и там к кассе было не протолкнуться. В ушах стоял гул человеческих голосов, сообщений в громкоговоритель, скрип металла, стук вагонов. Желание ехать в Киев пропало.

Перекупив у какого-то парня билет в военный вагон, Алёшка рад был платить штрафы, главное – возвращаться в сторону станции «Курганная» а, едва завидев родную станицу, - на ходу прыгнуть с поезда, кубарем скатиться с железнодорожной насыпи и, что есть мочи, бежать до родного двора.

Он бежал напрямки: пробираясь через дерущий, словно наждак, подсолнечник, через пастбища, вытоптанные коровами и овцами. У рва - с давних времен окружающего станицу – Алёшка приметил пару воронов: громко «переговариваясь», птицы кружили над кустом татарника и, раз за разом, словно внезапный порыв ветра, атаковали колючий куст. Оказалось, в капкан рогатины, увенчанной шишкой-булавой, попал зайчонок. Вызволить истошно пищащего и отчаянно барабанящего задними лапками малыша оказалось делом непростым.

Полевых цветов в степи было не сыскать, а потому - по пути домой -несостоявшийся художник нарвал для маменьки веточек боярышника. Веточки с жёлтыми листочками были унизаны красными ягодами, похожими на праздничные бусы. Прежде Алёшка дарил букеты Евдокии Григорьевне только по праздникам. Он знал: увидев своего блудного сына, маменька проронит слезу, потом достанет подаренную им глиняную вазочку, расписанную цветами, колосьями и птичками, поставит букет, да вскипятит самовар.

В штаб-квартиру студии военных художников Сотникова отозвали прямо с фронта. Ему, ведущему керамисту-анималисту Дулевского фарфорового завода, предстояло отлить вазу Победы.

Кирзовые сапоги, телогрейка «четыре пуговицы, два кармана», шапка-ушанка со звездой защитного цвета, вещмешок – улицы Москвы не узнавали в этом невысокого роста человеке скульптора, что семь лет прожил в мастерской Владимира Татлина, ютившейся на колокольне Новодевичьего монастыря, а потом время от времени появлялся в городке художников на Верхней Масловке.

Алексей тоже не узнавал столицу: враг отступил, но на улицах по-прежнему оставались противотанковые «ежи» и баррикады, издалека на крышах можно было рассмотреть пушки и женские фигурки с биноклями, тут и там зияли дыры не залатанных после бомбежек домов.

Московские улицы осиротели: мужчины ушли на фронт, женщины большую часть суток трудились на заводах.

«Мясо. Рыба», «Овощи. Фрукты», «Вино. Бакалея» - в двери магазинов на Тверской практически никто не заходил, народ толпился у двухсоставного грузовика на троллейбусной тяге. В кузовах – бревна из окрестных лесов. Летом и осенью их заготовили жители столицы. Такие же грузовики разгружались на улице Горького, неподалеку от Белорусского вокзала.

Люди в очереди стояли за дровами, а ещё у базарных лавок с керосином, мылом, квашеной капустой.

В вещмешке Сотникова были сухари и тушенка. «На первое время хватит», - думал он про себя, проходя мимо толпящегося люда.

Рядом с котелком, алюминиевой фляжкой, кружкой, складной ложкой-вилкой, мылом и портянками, в котомке Алексея лежали глиняные фигурки солдат. Он вылепил их в мастерской при штабе 95-го запасного стрелкового полка. Штаб квартировался в большом деревянном срубе с жестяной крышей и вывеской «Семенчинский клуб-библиотека». От местных Алексей знал: этот дом на пригорке, что стоял с южной стороны села и вёл к деревне Масловка, - в прошлом храм Святителя Николая.
Весной 1942 года полк передислоцировался близ Чебоксар. В полевом лагере на левом берегу Волги бойцов обучали военному делу и – в составе маршевых рот – отправляли на фронт. Сотникова на передовую не пустили - Алексей оказался слаб здоровьем и был распределен в батальон выздоравливающих.

Бойцы размещались в комнатах с двухъярусными кроватями. Сам городок состоял из штаба, санчасти, Ленинского уголка и столовой. Кроме лечения выздоравливающие посещали занятия по боевой и политической подготовке, ходили в наряды на легкие работы.

Сотникову поручили рисовать наглядную агитацию. За этим делом его приметил комиссар.

- Товарищ боец, лихо это у вас выходит, а нарисуете на стене картину?- спросил как-то он.

- Прикажете – попробую. В общем-то, я скульптор-керамист, настенной росписью прежде не занимался.

- Нужно, вот на этой стене, - комиссар показал на выбеленную стену штаба, - изобразить наскок кавалеристов на позиции врага.
Три дня ушло у Сотникова на эскиз. За это время бойцы сколотили козлы. Ещё две недели доставляли краски и кисти. Месяц Алексей рисовал красных конников, пустивших лошадей в галоп. Картина вышла, словно живая: слышалось громовое «Ура!», дрожание земли от топота копыт, храп лошадей, временами парящих над неубранной пшеницей, свист шашек, описывающих стальными лезвиями круги над головами.

Едва Сотников справился с картиной, из Главного политического управления Красной Армии пришёл приказ о его отправке в Студию военных художников.

По прибытии в столицу, Алексей явился на доклад к директору студии подполковнику Христофору Ушенину. Христофор Александрович по-товарищески расспросил Сотникова о службе, обратив внимание на впалые щеки и круги под глазами.

- На фронте каждый штык на счету, сейчас твое оружие Алексей – руки, глина, резаки и кисти. Получи у старшины паёк, восстанавливай силы. Жду через десять дней, есть задача, с которой справишься только ты. Веришь в победу над гитлеровцем?

- Так точно! Верю, товарищ подполковник!

- Любишь нашу советскую Родину?

-  Так точно! Всей душой люблю, товарищ полковник!

- Знаю, и керамиста лучше тебя не найти, а потому, кому, как не тебе лепить к Дню Победы фарфоровую вазу, да такую, чтоб дух захватывало! На изготовление эскиза – две недели, возьмешься?

- Есть, товарищ подполковник! С большой радостью возьмусь!

От долгого одиночества квартира на Масловке с высокими потолками и большими окнами встретила неприветливо. Сыро, уныло, не обжито было в её стенах. Радио жители столицы сдали в самом начале войны, в привычку вошло чтение газет.

Город жил, словно по уставу: электропечи, передвижения по городу в комендантский час запрещены; при угрозе авианалёта свет в квартирах выключали; обязательными для машин стали нафарники; освещение вагонов переключалось на маскировочное, опасаясь ненароком зацепить прохожего, вагоновожатые вжимались в лобовые стекла. Но самым необычным Алексею показалась идея со светящимися значками: с наступлением сумерек они оживали на одеждах москвичей фосфорицирующими пятнышками. Особенно пришлись по душе броши из серии «Портреты полководцев».

Сам Сотников до войны вылепил конную скульптуру Чапаева – в бурке, папахе, при казачьих усах. Стояла она на Плющихе, в фойе клуба завода «Каучук».
Соседи по мастерской Алексея утепляли окна, двери, полы, поговаривали, со дня на день в продажу поступит кирпич для печей-времянок. Разговоры велись за чашкой травяного чая и желудёвого кофе, самовар ставили прямо во дворе, там, где соседские мальчишки играли в войнушки, а девочки – в дочки-матери.

В студию военных художников Алексей пришёл, не дожидаясь обозначенного срока: занял стол, койку, стал на котловое довольствие  и принялся за работу.
Из центральных газет он знал: Кубань и родная станица Старомихайловская – оккупированы фашистами.

Вот что в те дни писала газета «Правда» за 21 сентября 1942 года: «На дороге следы недавнего боя: в беспорядке стояли подбитые немецкие грузовики и танки. Многие из них ещё были объяты пламенем и густо дымились. На измятых сотах радиаторов, баках и моторах машин виднелись синеватые c расплющенными краями пробоины — результат работы бронебойщиков. Красноармейцы выгружали из машин различные, отнюдь не военные предметы. На землю летели платья, рубахи, домашняя утварь. Уже высились горки награбленного немцами имущества. Лежали тяжелые дубленые казачьи шубы, пальто, пиджаки, пестрые шали, скатерти, полотенца, ботинки всех размеров и фасонов, старомодные сапоги с голенищами гармошкой. Кубань фашисты представляют золотым дном, доставшимся им на разграбление. Ненасытный, осатанелый зверь рыщет по Кубани».

Весть о родном крае не давала Сотникову покоя, руки сами рисовали знакомые силуэты – здание сельсовета с красным знаменем, приютившуюся на краю станицы родную хату-мазанку, станичников. Вспомнился день похода с отцом на водяную мельницу. Тогда, переходя по бревнам через реку, они с батей стали свидетелями встречи гусиных стай: раннее летнее утро, по водной глади, как в строю, навстречу друг другу плыли по сотне птиц, вот вожаки приблизились друг другу, «га-га-га», - произнёс один, «га-га-га» - ответил второй, и стаи подхватили приветствие, их голоса слились в один: «Да-да-да», - мы тоже рады вас видеть!

Спустя две недели эскиз был готов.

Рассматривая вазу в три тульи военных фуражек с кокардами-горельефами, подполковник Ушенин не прятал улыбки.

- Можешь, можешь, брат! – говорил он, похлопывая Сотникова по плечу, - Прямо сейчас поедем в управление.

И они поехали. Христофор Александрович зашёл в здание главного политического управления армии, Алексей остался ждать у памятника Гоголю на Никитском бульваре.

Ожидание растянулось на долгих два часа. За это время Сотников внимательно изучил скульптуру писателя и даже умудрился вздремнуть на скамье, под сенью облетающих деревьев.

Кутающимся в плед, с бессильно поникшей головой, предстал перед ним классик русской литературы. От чего скульптор изобразил Гоголя разбитым и опустошённым, Сотников понять не мог, но авторской задумкой и исполнением восхитился, с особым интересом рассматривал ювелирные барельефы пьедестала.

Дремля на скамье, Алексей увидел родную станицу: она была здесь, в Москве, в паре кварталов от его дома. Во сне он и Сашка бежали на высокий курган, посмотреть выстроенный казаками памятник-часовню с православным крестом, крюком под лампаду и полочками для икон.

Опавший лист ребристым боком скользнул по щеке. Алексей приоткрыл глаза – удостоверился, что всё в порядке, и снова погрузился в дрёму.
На сей раз, Сотников видел себя мальчишкой, вприпрыжку бегущим на рыбалку. Вот он ставит в куст конского щавеля кувшин с веревкой, устанавливает хватку. Долго не идёт рыба – ни большая, ни маленькая. Наконец сеть ожила. Теперь главное – не медля ни минуты, войти в воду и, что есть мочи, тянуть улов к покатому берегу. Как ни била хвостом, как ни изгибала мощное тело рыба со щитками, - высвободиться не смогла. Вытянул сеть Алёшка, и ахнул: «Это какой же кувшин нужен, чтобы такую рыбину поместить?!»

- Слава Богу, благословили! – сквозь дрёму услышал Алексей голос Ушенина.
Сон окончательно улетучился. Он открыл глаза, и тотчас увидел перед собой протянутую руку директора студии военных художников.

- Поздравляю, от всей души поздравляю и передаю слова генерала: «Ты, уж, Алексей Георгиевич, расстарайся за всех – и за тех, кто на фронте, и за тех, кто приближает победу в тылу», - сказал он. – «Когда наступит день победы, не знаю, но, в том, что победим, никаких сомнений быть не может!».

В Дулево Сотников добирался привычным маршрутом: в рассветной полутьме поездом до Орехово-Зуево, оттуда на попутке-полуторке.

С началом войны туннельные печи завода остановили, изоляторы, корпуса для ручных гранат, посуду для госпиталей, обжигали в горнах. Из-за нехватки глины использовали местные, губинские глины, отходы необожженного полуфабриката.

Из писем матери Алексей знал: старший брат Сашка, которого он до войны позвал работать на Дулёвский фарфоровый завод, с декабря 41-го – в списках, пропавших без вести, потому не встретит, не расспросит, как армейская жизнь, не расскажет о трудовых подвигах дулёвцев.

Думая о брате, Сотников вспомнил, как вместе с братьями учился читать по Псалтыри у заезжего псаломщика Евдокима, как подружился с приезжим мальчиком, что вместе с отцом лепил и расписывал для продажи глиняные фигурки быков, коз и барашек.

Вспомнилось ему, и как за работой в степи застала непогода: подул ветер, набежали тучи, пролившиеся в поле холодных косым дождём; как по команде отца Иван, Сашка, Васька, и он, Алёшка, сбились в кучу, выставили по стойке смирно мотыги, а отец Георгий Леонтьевич набросил сверху бешмет – получился шалаш.

Встречали дулевцы Алексея всем заводом: прознав, что Сотников получил приказ вылепить на Дулёвском фарфоровом заводе эпохальную вазу Победы, директор велел созвать митинг. 

- Товарищи! - едва сдерживая слёзы волнения, начал свою памятную речь Алексей. - Знакомы мы с вами не первый день. Вы все знаете, на международных выставках наш завод завоевал немало побед. Придет час победы и в битве с немецкими оккупантами. Нам с вами выпала большая честь изготовить вазу, посвященную этому долгожданному событию. Эскиз утверждён. Приступаем к работе.

Громогласным «Уррра!», - одобрили речь Сотникова дулевцы. Измождённых лиц коснулись улыбки, в глазах заблестели слёзы радости.

Лучшие мастера вытачивали на станках гипсовые модели, литейщики отливали формы. Особенно старались Ксения и Лёня Сотниковы, вдова и сын погибшего брата Александра.

Сам Алексей днями вылепливал фигурки. Время от времени он отрезал стальной струной нужный именно сейчас кусок глины, отминал его, скатывал, распластывал, выжимал и лепил. Казалось, в умелых руках невысказанные вслух слова, впечатывались в глиняное тесто и оживали в фигурках артиллеристов, автоматчиков, горнистов, знаменосцев, приветствующих их детей, рабочих и колхозников.

Москвичи увидели знаменитую вазу «Победа» за год до долгожданной победы, на выставке грековцев в Центральном Доме Советской Армии.

Алексей смотрел на своё творение, а видел кувшин, вылепленный им на именины маменьки. Кувшин был цветаст и неказист, но Ефросинья Федоровна его любила: на Вербное ставила веточки с шелковистыми почками-«барашками», на Троицу – молодые веточки березы, в день именин – васильки-ромашки, что по утру находила на крышке колодца.

Посвящается скульптору-анималисту
Алексею Сотникову,
автору эпохальной вазы «Победа»