Небо Ивана Громова

Иван любил небо. Он любил его любым – лазурным, с облаками, затянутым тучами и освещаемым зарницами. Больше, конечно, чистым, потому как в непогоду взлётная полоса закрыта.

Из землянки, приткнувшейся на краю аэродрома, не было видно даже самого крохотного краешка неба. Сейчас и в ней то, ничего не было видно: старое лётное пальто закрывало вход, фонарик из большой сплющенной гильзы, обрезка шинели, соли и бензина потух. Но Иван знал: на нижних нарах, выстланных соломой, спит помощник командира Осипов; на гвоздике, вбитом в бревенчатую стену, висят планшеты; а там - над крышей в три наката - распластался Млечный путь.

…

Немец приближался к большой излучине реки Кубань, бомбил южные города и сёла.
Старший лейтенант Иван Громов тоже рвался в бой, только его бой был другим.

- … Обязуюсь по первому зову рабочего и крестьянского правительства выступить на защиту Советской Республики от всяких опасностей и покушений со стороны всех её врагов, - пять лет назад, произнёс он перед лицом товарищей Энгельского лётного училища военную присягу, и по сей день был верен каждому её слову.

Словно боясь спугнуть сон спящего человека, в предрассветных сумерках запели чёрные дрозды. Их вкрадчивые пересвисты были похожи на шёпот. «Ва-ню-ша, вста-вай… - слышал Иван в напевах птиц и перед глазами появлялся образ старушки-матери.

В родной Берёзовке Ивана будила не только Агафья Ивановна, в распахнутое окно, навстречу новому дню, заливисто звали соловьи.

Уже несколько лет старший лейтенант Громов не слышал их трелей и пересвистов.

- Первая эскадрилья, на вылет! – прогремел голос оперативного дежурного.

Весть из командного пункта прервала сон Ивана.

- Следующими пойдём мы, - в полголоса проговорил он.

Осипов тоже не спал.

- Думаю, да, - выбираясь из спального мешка, ответил он.

…

Вторая эскадрилья успевала умыться, размяться, позавтракать, получить задачи на боевой вылет.

Иван сунул ноги в хромовые сапоги, заправил постель и откинул шинель, прикрывающую вход. На лётном поле, замаскированные ветками и сетями, стояли дремлющие «Ильюшины» и «ЛаГГи», макушка багряного солнца, сонно сидящего на краю горизонта, неспешно поднималась над аэродромом.

…

Двенадцать экипажей 1-й эскадрильи готовились к вылету на станицу Прочноокопскую. В то время когда техники проверяли двигатели и бортовые системы самолетов, подвешивали бомбы и реактивные снаряды, лётчики сверяли часы, получали указания по атакуемым целям, маршруту, запасным аэродромам.

Протяжный гудок маневренного локомотива напомнил плач. Громов знал: там, на окраине города, магистрали железнодорожной станции забиты эшелонами. Первыми путейцы пропускали воинские эшелоны, составы с беженцами. Вагоны с заводским оборудованием, стройматериалами, нефтяными трубами и боеприпасами перегоняли в тупики. Красная армия отступала.

Гудок напомнил Ивану и о доме. На побывку из лётного училища он добирался железной дорогой: выходил на станции Петровск-Саратовский, брал повозку до 2-й Берёзовки. Он хорошо помнил нарядное дореволюционное здание вокзала и водонапорную башню, что маяком возвышалась на привокзальной площади.

...

Уже несколько дней на краю лётного поля гражданские строили капониры. Эти фортификационные укрепления должны были укрыть самолёты на случай бомбежки.
Латая истерзанные самолеты, техники не обращали внимания на людей с тачками и лопатами. У тех и других руки были сбиты в кровь.

Лётчиков мучила совесть: и силы есть, и время, но брать лопату не положено.
Руки лётчика – продолжение штурвала, их нужно беречь, - Иван хорошо это понимал, как и то, что рука дающего не оскудеет.

Реабилитируясь перед трудовым фронтом, он и боевые товарищи, делили с народом пайки из аварийного комплекта выживания: тушёнка, сгущенка, галеты шли в узелки работяг, шоколадки в – лётные планшеты, на случай необходимости экстренного восстановления от перегрузок.

Сгущенку Иван отдал девочке лет шести. Чтобы не крутиться под ногами мамы, она устроилась на пригорке и, скрутив из носового платочка куколку, «вышагивала» по выжженной солнцем траве.

- Вы, дяденька, лётчик? – спросила она Громова из любопытства и вежливости.
- Так точно! – лётчик, старший лейтенант Иван Громов.

- Я Василиса. Воон та, худенькая тётенька, моя мама Надя. У неё мозоли, потому что нет варежек, – девочка искоса взглянула на его летные перчатки. Мне её жалко, а вам?

- И мне. Ты прости, что не могу помочь.

- Почему не можете?

- Поврежу руки и не смогу летать.

- Я на вас не сержусь. И на тех дяденек в кожаных шапочках с очками не сержусь. Они тоже лётчики?

- Лётчики.

- А хотите, подарю божью коровку?! - Девочка, опустила руку в карман сарафана и уже в следующий миг достала спичечный коробок. – Она там, держите. Исполняет желания, я проверяла.

Иван покрутил коробок. Военный выпуск. На этикетке лозунг: «Наше дело правое! Враг будет разбит! Победа будет за нами!».

- Хорошо, возьму, а ты возьми мою шоколадку, поделишься с мамой.

До самого взлёта Иван думал об этой девочке и её маме, о младшей сестрёнке Наде. Представлял, что когда-то и у неё непременно будет вот такая же дочка с пшеничными кудряшками и глазами цвета незабудок.

…

Сбросив бомбы на мотомеханизированную колонну врага, «Ильюшины» 1-й эскадрильи вернулись на аэродром.

Ближе к полудню должны были подняться в небо штурмовики 2-й эскадрильи.
Трём звеньям предстояло атаковать переправу севернее Армавира и подходящие к ней автоколонны. Полёт до цели - отдельными маршрутами, взлёт парами, с последующим сбором звеньев в четвёрки.

За час до вылета доразведчики скорректировали точки бомбометания и позиции немецких зенитных установок.

У Ивана не было талисмана и счастливого комбинезона, но была молитва, зашитая в карман гимнастёрки, а теперь ещё и божья коровка.

Прежде чем закрыть фонарь, Громов достал из армейских брюк спичечный коробок.
Ему казалось, коробочка до сих пор хранит тепло детских рук.

- Она исполняет желания. Я проверяла, - вспомнил он слова Василисы.
Раз, два, три… семь. Семь пятнышек. Должно быть, правда, счастливая, - рассматривая божью коровку, подумал Громов, и его волевое лицо смягчила улыбка.
- Желаю Победы. Пусть наша армия разгромит фашиста! – произнёс он вслух.

Жучок крепко стал на лапки, из-под красных надкрыльев вырвались прозрачные перепончатые крылышки.

- Ну, лети! да не подведи нас с Василисой!

Бросив коробок технику Миргородцеву, Иван раскинул в стороны руки.

Этот знак на лётном языке означал команду «Убрать колодки».

Шаг винта – на максимум, самолёт отрывается от взлётной полосы.

Набрав высоту, Громов убрал шасси и – шепча слова молитвы «… да будет воля твоя яко на небеси и на земли», - осенил себя крестным знамением.

…

Стерня убранных пшеничных полей. Выгоревшая на солнце кукуруза. Смуглый от загара подсолнечник. Ленты рек, обрамлённые каймой лесов. Все эти картинки, мелькающие в окнах кабины, складывались в одну, напоминая Ивану домашнее стёганое одеяло.

На Кубани не было так любимых Громовым берёз, но он всей душой полюбил этот южный край. Иван знал: здесь, в сотнях километрах от дома, так же как в родном совхозе «Культармеец» - самый настоящий трудовой фронт, фронт о котором на агитационных плакатах пишут «Слава героям трудового фронта. Наш боевой поклон и привет вам!».

…

До цели сотня километров. Замыкающую четверку вёл помощник командира эскадрильи Осипов, для своих, Ёся.

«Илы» шли на бреющем полёте. Сельские мальчишки махали краснозвездным самолётам, те в ответ качали крыльями и, сливаясь с лесами и полями, быстро терялись из вида.

Иван не успел обзавестись сынишкой, у него и жены то не было. Сейчас, глядя на приветствующих его ребят, он осознавал, что по большому то счёту, все они ему сыновья.

Несколькими этажами выше штурмовиков «крышевали» истребители.
Из-за своеобразной формы фюзеляжа с выпирающим – словно пузо – воздухозаборником, ЛаГГи в полку называли «таранькой с икрой». Лётчики не обижались.

…

В наушниках ожила рация.

- ЛаГГи вступили в бой с дежурными «Мессерами». Держим строй, - сообщил Осипов.
Выдерживать своё место в боевом порядке получилось недолго: «худые», как лётный люд звал немецкие 109-ки, оторвали последнюю четверку «Ильюшиных» от группы и парами растаскивали строй.

Как ни уворачивался Громов, и его догнали огненные росчерки. Заметив хвост, он, сбросил скорость. В крутом вираже немецкий пилот проскочил мимо.
 Ил-2 нырнул вбок и вниз. Здесь, на малой высоте, его догнал второй истребитель. Пулемётная очередь черканула фюзеляж. Впереди что-то фукнуло. За приборной доской показались языки пламени.

- Горю! – предал по рации Иван.

В ответ - шипение.

- Должно быть, не до меня. Живы ли? Набрать высоту. Нужно набрать высоту и прыгать. Что внизу? – рассуждал он.

В боковое окно было хорошо видно, как вожак гусиной стаи вёл семейство к сельскому пруду, поднимая брызги, к берегу гребли мальчишки.

- Бомбоотсеки загружены. Нужно уводить самолёт, - мысли Ивана метались, разгорячёнными языками пламени.

Спустя пару минут, под горящим Ил-2 расстелилось поле.

- Теперь бы фонарь не заклинило. Так, отстегнул ремни. Крен. Прыгаю. Темно. Почему вдруг стало темно? Лечу вниз или вверх? Неужели конец?.. Запах… Знакомый запах. Так пахнет прогретая солнцем земля.

Придя в себя, Иван ощутил обжигающую боль. Казалось, она растеклась по всему телу. Лётные очки расплавились и прикипели к коже. Но он смог стянуть перчатки, протер линзы.

Метрах в десяти приютился стог сена. Подняться Громов не мог. Ползти тоже. Стиснув зубы, попробовал перекатиться. Получилось.

У самого стога под руку попало что-то мягкое: голова, руки-скатки, сарафан.

- Тряпичная кукла. Видимо, дочка колхозницы забыла, - подумал Иван, и перед глазами стала Василиса, почему-то играющая с его сестрой Надей.

Проваливаясь в очередное забытьё, он увидел большой крестьянский дом, крытый соломой; девочек, сидящих на сундуке и мать, достающую из печки хлеб.

…

Спускающегося парашютиста заметили местные жители. В тот день бабы, старики и демобилизованные фронтовики прятали зерно: чтобы пшеница не стала наживой для оккупантов, её на бричках свозили во дворы, ссыпали в замаскированные погреба.

- Я под руки возьму, ты ноги подхватывай.

- Он вообще живой?

- Живой не живой, надо в село везти.

Возвращаясь из беспамятства, Иван слышал разговор двух незнакомых людей.
Вернулась жгучая боль.

- Стонет. Живой! Поднимаем на раз, два.

Трясясь по ухабам полевых дорог, Громов то проваливался в сон, то приходил в себя, прося мужиков не гнать лошадей. Была ли у него надежда выжить, он не знал, но отчаянно хотел, чтобы была.

Сверху на раненого лётчика смотрело небо. Иван смотрел на него. Через потемневшие стёкла лётных очков оно было серым. Солнце, оторвавшись от горизонта, размотало багряную нитку, уткнулось в зенит начищенным до блеска гривенником.

В воздухе стояла густая духота и какая-то фатально-безжизненная тишина. Громов не слышал ни скрипа колёс, ни стрекота кузнечиков, ни беседы спасших его людей. Все эти звуки терялись в оглушающем биении собственного сердца.

…

Стены детсадовского подвала, куда жители села спрятали обгоревшего лётчика, как полуденное солнце, были белыми. Иван видел их редко, большую часть времени метался в бреду.

В его видениях, сквозь виражи и вспышки взрывов, изредка прорывался образ незнакомой женщины: вот она осторожно снимает с него остатки одежды, вот пеленает в белые простыни, поит, смазывает раны, что-то говорит и плачет.
Ухаживать за раненым вызвалась местная повитуха Шура. Дома её ждали четверо детей и немцы, окружившие хату.

Плакала Шурочка от горечи и бессилья: от того, что в селе не было лекарств и ей приходилось смазывать пылающую кожу летчика мацони, взбитым с яичными желтками; от того, что с каждым днём надежды на выздоровление подопечного становилось меньше; от того, что в бреду, он дрался с немецкими истребителями, стонал и порывался подняться.

Что на самом деле было истинной добродетелью, - отпустить и не мучить или до последнего сражаться за ускользающую жизнь, Александра не знала, а потому делала то, что подсказывало сердце.

…

Ивана не стало в полдень.

Александра хорошо запомнила, как молодой красивый парень с обгоревшим лицом открыл глаза, попросил пить, назвал имя и, на слове «спаси…» испустил дух.
«Спасите», «спасибо», «спаси и сохрани» - что не договорил лётчик с глазами цвета неба, Александре не суждено было узнать.

Земле Ивана предали в ночь. Хоронили на сельском погосте, на самом холме, ближе к небу. И пусть в этот час Млечный путь протянулся не над землянкой, главное, он вёл советского солдата к Победе.