Эмма

В тот день папа взял Эмму на работу. Идти предстояло по дощатому тротуару, местные называли его «слань». Папа шаг – Эмма два. Там, где доски были сорваны и скособочены, Пётр замедлял шаг.
Эмма любила прогулки с отцом, любила слушать рассказы о его мальчишечьем детстве, о рязанской родне, что жила в деревне Волково. Очень нравилось ей вместе с папой бывать на лесопильном заводе. Изрезанный рельсами узкоколейной железной дороги, заваленный брёвнами и шпалами, он стоял над высоким обрывом левого берега реки Пшеха. На лесопилке вкусно пахло стружкой, громыхали гружёные лесом платформы, в небо упиралась пыхтящая труба.

Рядом с папой Эмма совсем-совсем ничего не боялась. Не боялась даже соседского гуся, что на днях напугал её и козу Майку.
Поравнявшись с обидчиком, девочка даже топнула ножкой, припомнив, как тот, не слушая её причитаний и просьб «быть хорошим гусиком», щипал рогатую нарушительницу границы.
- Пап, вот что вчера этот, – девочка по-взрослому кивнула в сторону важно расхаживающего гуся, - не поделил с нашей Майкой?
- Должно быть, коза забрела на его территорию, вот он и пошёл в атаку. Так дело было?
- Ну, так. Майка всего-то успела пару раз травку щипнуть, а он – шею вытянул, крыльями захлопал, зашипел, как раскалённый утюг. Ну и досталось бедной моей козуле! Дёру дала так, что еле её догнала.
- Это, хорошо, что ты защищала свою козулю, но на будущее не позволяй ей своевольничать. Так, и тебя гусь пощипает. И будет прав.
Эмма кивнула. Она никогда не спорила с папой. А ещё ей очень нравилось, что прохожие тоже ему кивают, называют по имени-отчеству и пожимают руку.
Учитель немецкого языка Николай Иванович Абрамов с еле заметным рубчиком на переносице, при встрече уважительно сказал:
- Здравствуйте, здравствуйте, Петр Григорьевич! И вы, Эммочка, здравствуйте, соберу ребят и - к вам.
Уроки закончились. Впереди был выходной. Несмотря на это, Николай Иванович предложил ребятам всем классом сходить на новый фильм «Тимур и его команда». В больших городах его показали ещё в прошлом году, до их рабочего поселка лента дошла только к лету 1941 года.
Эмме нравился этот высокий уважительный человек в начищенных до блеска туфлях. Она ещё не знала что такое немецкий язык, но была не прочь узнать, если, конечно, рассказывать будет именно он.

Отец Эммы был сельским киномехаником. Вот и сейчас, ведя за руку дочку, он торопился настроить проектор.
В аппаратной кинобудке Эмма уже бывала. Каждый раз она с интересом наблюдала за тем, как проверяя, нет ли царапин и обрывов, папа перематывает ленту, как заправляет её в проектор, так напоминающий, стоящего на одной ноге аиста.
Во время сеанса лента со стрекотом текла с бобины на бобину. Пётр с дочкой видели происходящее на экране через небольшое смотровое окно. У Эммы всегда была возможность посмотреть кино в зрительном зале, но она отказывалась.
В промежутке между детским и взрослым сеансами, Пётр перематывал ленту для вечернего просмотра. Эмма ждала маму. Она по-прежнему сидела рядом с отцом и, болтая ногами, засыпала его вопросами: ей важно было знать, что такое фронт, война, бронедивизион и кто такой полковник.
По дороге домой Эмма восторженно рассказывала маме и младшему брату Мише о том, как на метёлке девочки Жени - словно в гнезде - сидел котёнок; как команда Тимура проучила «шайку хулиганов» и их предводителя Мишку Квакина. Большую часть рассказа занимала история о том, как рискуя быть отосланным с подмосковной дачи в город, Тимур на мотоцикле дяди доставил Женьку повидаться с отцом.
Погружаясь в сон, Эмма прокручивала в голове кадры киноленты. Вспомнила, как Женя тепло и стойко провожала отца на фронт. «Женька то она дочка полковника, целого командира бронедивизиона, ей плакать нельзя», - рассуждала она, боясь даже подумать о том, что когда-нибудь и ей придётся провожать папу на войну.

Утро воскресного дня началось с привычных дел: Эмма отвела Майку на луг и, вбив колышек в землю, велела не шалить; мама напекла оладушек; папа с Мишей чинили трехколесный велосипед.
Спешить было некуда. Все были при деле, всем было хорошо.
Ближе к обеду мама попросила мужчин сходить в магазин за хлебом, сама затеялась готовить борщ с чесночными пампушками. Эмма ей помогала – приносила с огорода овощи и зелень, в минуты отдыха прыгала на скакалке.
К тому времени, когда скрипнула калитка, борщ был готов. Эмма хотела было побежать навстречу папе, но видя, как нетерпеливо он подтолкнул во двор крутящего педали Мишу, передумала.
Пётр прошёл к репродуктору, воткнул вилку в розетку. Висящий на стене чёрный картонный круг зашипел. Через какое-то время из него раздался мужской голос.
- Граждане и гражданки Советского Союза! – сказал голос. - Советское правительство и его глава товарищ Сталин поручили мне сделать следующее заявление: сегодня, в четыре часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну.
Эмма не знала, что голос принадлежал народному комиссару иностранных дел СССР Вячеславу Молотову, но вчера папа объяснил, что значит война. Её сердечко затрепыхалось, ладошки стали влажными, на щеках проступил румянец. Она видела, как нервно заходили желваки отца, как побелели бугорки костяшек его пальцев, сжатых в кулаки.
- Это война, Шур. Война… - обращаясь к жене, сказал Пётр.
Голос из репродуктора звучал ещё долго. Услышав страшное слово «война», Эмма кинулась к родителям. Обняв отца за ноги, она нервно подергивала плечиками и тихо всхлипывала. Миша не понимал, что происходит, но тоже расплакался.
На словах: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!» Эмма с надеждой подняла на отца заплаканные глаза.
- Победа будет за нами, - повторил он в ответ на немой вопрос дочки и добавил: - Эмма, скоро у тебя будет ещё один братишка, помогай маме, после неё, теперь ты в доме старшая.

В военкомат лейтенант запаса Пётр Беляков пришёл, не дожидаясь повестки.
Котомку собрали быстро: сменная одежда, документы, блокнот и чернильная ручка – письма писать, фото родных, продукты на пару-тройку дней.
Провожали Петра всей семьёй. На вокзале было людно. Эмма и Миша ни на шаг не отходили от отца, а потому у Александры не было повода переживать, что дети потеряются.
Краем глаза Эмма заметила, как пожилая женщина повесила на шею сына крестик, какой-то предмет, завернутый в платочек, сунула в карман, перекрестила.
Эмме хотелось, чтобы мама тоже надела папе крестик. Но она не надела.
Объявили посадку. Перрон загудел. От толчеи, шума и плача у Эммы закружилась голова. Стараясь следовать примеру киношной Жени, она не плакала, держалась до тех пор, пока не увидела спину отца.
Трижды причитания дочки «Папа, папочка, родненький, не уходи! Слышишь? Не уходи!», возвращали Петра. Каждый раз он обнимал Эмму, целовал солёные от слёз щеки, говорил, что разобьёт фашистов и непременно вернётся.
Александра плакала молча, в каплях слёз образ мужа расплывался и тогда она смахивала их рукой. На всё её рук не хватало: отпускала Эмму - дочка бежала к отцу, переставала гладить вихрастую голову сына – раздавался рёв.
В конце концов, Пётр заскочил в вагон. Машинист дал сигнал, поезд тронулся, набрал скорость. Не переставая всхлипывать, Эмма махала рукой. Она раскачивала ей из стороны в сторону до тех пор, пока последний вагон не скрылся за семафором.

Спустя несколько дней Эмму и Майку обогнала пара наездников. В одном девочка признала Сидрака, парнишку с противоположного берега реки.
Сквозь серую пелену, повисшую в воздухе, она увидела, как наездники свернули на стадион. «Скачки осенью, когда убран урожай. Сейчас лето, да и война… что же происходит на стадионе?», - рассуждала про себя Эмма, меняя привычный маршрут.
К её удивлению прямо на футбольном поле стоял целый табун лошадей.
Из разговоров толпящихся людей девочка поняла: коней собрали на призывную комиссию. Годных к боевой службе подковывали на краю стадиона. Здесь, подняв копыто, стоял и крепко сложенный Кудрявчик Сидрака. Мальчик одной рукой держал коня под узцы, другой шарил в кармане. Когда он достал растаявшую конфету-подушечку и протянул товарищу, у Эммы защипало в глазах. В этот момент она простила этим двоим пыль, что осела на её волосах и одежде. Где-то в глубине души копошилось чувство радости от того, что коза Майка не лошадь.

Мама Эммы работала на телеграфе, принимала и отправляла телеграммы односельчан. О письмах Петра узнавала первой. Едва почтальон привозил с вокзала тележку, шла справляться, нет ли весточки.
Из писем даже Миша знал: папка связист, командир взвода – протягивает полевую связь, ищет и восстанавливает пробитые осколками провода.
На картинках довоенных книжек отца, что мама теперь прятала под половицами пола, Эмма с Мишей видели сумку связиста и нарисованные катушки с полевыми проводами. Катушка напоминала ту, что лежала в шкатулке с нитками, только во много раз больше, вместо ниток на неё наматывались свитые под резиновым чехлом проволоки.
Отвертки, плоскогубцы и изоленту дети видели в сарае, там они могли их даже потрогать, а вот кусачиков-бокорезов в папином ящике с инструментами не оказалось и им очень хотелось знать, как эти кусачики откусывают провода.

Письма домашним Пётр писал на листах блокнота, в который до войны заносил названия фильмов. Главные слова, которых так ждала Эмма – «Здравствуйте, мои дорогие Шура, Эмма и Миша», «жив-здоров». В каждой весточке он просил детей помогать маме, справлялся у Шуры о самочувствии, а когда родился младший сынишка Толик, интересовался, как растёт малыш, не голодают ли.
Треуголки хранились в фотоальбоме. Перед войной Пётр учил дочку читать по слогам. В своих весточках, специально для неё, выводил пару печатных строк. Эмма знала письма папы на ощупь, знала каждый загнутый уголок, каждое адресованное ей слово.
Соседские мальчишки хвалились, что треуголки их отцов пахнут порохом и дымом. Как ни принюхивалась к письмам Петра Эмма, улавливала только запах бумаги, чернил и древесного дегтя. Самым дорогим было письмо с отпечатком. Держа его, она представляла, будто держит за руку папу.

В один из дней Эмма проснулась от непривычного гула. Мамы дома не оказалось. Укутавшись в пуховой платок, девочка выскочила во двор.
Над селом тяжело провисли дождевые тучи, тянуло сыростью. Гул повторился. Он нарастал до тех пор, пока не задрожала земля. Послышался взрыв, второй, третий. Над сопкой поднялись сине-голубые облака. В просвете туч Эмма приметила самолёт с чёрными крестами на крыльях.
Позже мама рассказала: бомбардировщиков было целых три, гонимые советскими истребителями со стороны моря, немецкие «лаптёжники» спешно разгрузили свои «брюхи».
Бомбы посыпались на лесные делянки: в месте одной воронки образовалось озерцо, ещё одна мина наполовину врылась в землю, там и сям, словно разбросанные спички, валялись деревья, зашибленная осколком, околевала корова.

Август 1942 года был раскалён не только летним зноем, всё чаще приходили новости о наступлении врага. Что дело совсем плохо, стало понятно, когда в посёлке появилась колонна эвакуирующихся: поднимая пыль - туманной завесой повисшую над грунтовой дорогой - надрывно скрипели повозки, устало переставляли ноги навьюченные быки и лошади. Изможденные люди норовили присесть в тени деревьев. Дети уже не путались под ногами взрослых: одни цеплялись за материнские юбки, другие просились на руки, третьи упрямо вели на цепи собак, несли разморенных под солнцем кошек. Замыкало шествие стадо коров, коз и овец.
Звон колокольчиков, что на разный лад позванивали на шеях коров, стоял в ушах Эммы до самой ночи. Он ли или предчувствие неизбежного, не давали девочке уснуть. Едва она проваливалась в дрёму, подсознание рисовало страшные картинки: ей виделись бомбы, превращающие хату в сине-голубую дымку; Майка, пригвождённая к земле огромным колокольчиком; мама и братья, с трудом преодолевающие колеи раскисшей дороги.

Как вслед за беженцами в посёлок вошли гитлеровцы, Эмма не видела. Александра строго настрого запретила детям выходить из хаты. Между тем, не первый день в распахнутую форточку доносились незнакомые мужские голоса, лязг гусениц, рёв мотоциклов.
Время от времени бухали пушки, стрекотали автоматы. Эмма даже представить не могла, что прямо сейчас люди убивают друг друга. Ещё больше ей не хотелось думать о том, что где-то под дулом автомата может оказаться папа.
Опасаясь лишних вопросов, Александра сняла со стены портрет Петра. Теперь фотография лежала под половицами, там, куда время от времени дочка ныряла, чтобы выудить альбом с письмами и семейными фотокарточками.
На второй день оккупации Эмма увидела во дворе солдата. Она наблюдала за ним через окно сеней. Высокий немец в форме мышиного цвета, с острыми скулами и выпуклыми глазами был похож на оглоблю. Гитлеровец заглядывал по углам, надолго исчезал в сарае, откуда вывез тачку, нагруженную инструментами. В пустом погребе поживиться было нечем. Эмма впервые радовалась тому, что припасы закончились. Ещё большей радостью была укрытая в хате Майка. Когда непрошенный гость ушёл, дети кружились, кувыркались и козликом прыгали вокруг домашней кормилицы.

Днём, чтобы не топтать постель, Эмма  сворачивала матрац улиткой. Играть приходилось на циновке, уложенной на деревянные перекладины. Толя к этому времени умел не только сидеть, но и норовил сползти с кровати. Ему больше нравилось щупать шёрстку Маки – как он, лепеча, называл козу.
Чтобы отвлечь маленького непоседу, девочка увлекала его игрой в «Козу рогатую», «Ладушки» и «Сороку-воровку». А когда мамы не было дома – на случай прихода фашистов - повторяла братьям придуманный ей самой план побега.
- Увидим во дворе гитлеровца с котелком на голове, - прыгаем в окно и – под корыто, - заговорщически говорила она.
От её слов ноги Мишки становились ватными, предательски сводило живот. Он боялся, что увидев немца, с места сдвинуться не сможет, но сестре в своих страхах не признавался, ведь ему целых четыре года, а мальчики четырёх лет же на коне скачут.

Прыгать из окна и трястись от страха под корытом детям Беляковых не пришлось: вечером, после визита соседа-полицая, мама велела собирать вещи. Той же ночью они пробрались на вокзал, погрузили на платформу чемодан, узлы и козу Майку.
В открытый железнодорожный вагон, на котором ещё недавно перевозили лес, Александра усадила и детей. Эмма держала малыша на руках, заботливо укрывая Толю отцовой фуфайкой.
От расправы бежала не только семья Петра, но и семьи других партработников. Чтобы избежать расстрела, бабы и ходячие старики несколько часов толкали по узколейке платформу.
Эмма знала, как неудобно ходить по шпалам. Ночь была ясной. В свете луны, по нахмуренным бровям, прикрытым от напряжения глазам и вытянутым в струну губам мамы, она видела, каких трудов ей стоит толкать «тележку». От жалости и безысходности сдавливало горло, на отцову телогрейку капали слёзы.
В моменты опасности Эмма зажмуривала глаза: прежде она это делала, когда гремел гром, когда плюхалась с тарзанки в речку. Вот и сейчас ей хотелось не видеть происходящего вокруг. Зажмурив глаза, она старалась уснуть. Спать не получалось: тихие разговоры взрослых перебивал вой шакалов и крики мохноногих сычей, время от времени доносились звуки автоматных очередей и скрежет колёс. Под утро припустил дождь.

Станица Апшеронская тоже была оккупирована гитлеровцами. За несколько километров до станции беглецы разошлись.
Рассчитывая найти приют в доме Василя, брата Александры, Беляковы держали путь в Славянскую. Подойдя к станице, Шура оставила детей в полуразрушенном храме на сельском погосте.
Дом Василя был расквартирован, теперь в нём жили немецкие солдаты. От соседки Александра узнала, как разыскать невестку Тоню.
Антонина жила в хатенке при конюшне, несмотря на неустроенность, Шуру встретила радушно, без лишних разговоров согласилась приютить племянников. Правда, предупредила: чтобы получить у старосты справку о регистрации, придётся представиться её троюродной сестрой Марусей, объяснить, что прежняя справка потерялась в дороге, сказать, что готова работать на конюшне.
Целое приключение вышло с доставкой Майки: чтобы «мешок с пожитками» не мекал и не брыкался, козу пришлось усыпить снотворным.
Дождь превратил сельскую дорогу в чавкающий под ногами жидень. На подходе к конюшне Эмма увидела скверную картину: военнопленный с трудом тащил на плечах флягу с баландой, поскользнулся, упал, с трудом поднялся, но с места сдвинуться не мог – сапоги засосала жижа. Сопровождающий его гитлеровец выходил из себя: бил плёткой, что-то выговаривал, потом брезгливо приподнял и вытряхнул из сапог.

В первый день работы на конюшне Шура рушила кукурузу. За день, с непривычки, натёрла кровавые мозоли и неделю лечила их марганцевыми ванночками с накладыванием бинтов.
Из рассказов тёти Эмма узнала ещёодно страшное слово - «комендатура». Тоня рассказала о приходе гитлеровцев. В тот день за убийство румынского офицера около полутысячи жителей станицы согнали на площадь, отобрали каждого пятого, посадили в подвал гестапо, на рассвете расстреляли.
Пленных красноармейцев, как скот, держали в конюшне: вместо постели – соломенная подстилка, на обед баланда без соли.
На столе Беляковых соли тоже не было. Зато хозяйки стряпали кукурузные лепешки, варили рисовую кашу с молоком. Кукурузу украдкой приносила Шура, молоко давала Майка, которой выделили угол в хатке Тони. Рис – под страхом оказаться в застенках гестапо – Александра и Антонина собирали на рисовых чеках, что в тот год остались неубранными.
Каждый раз, когда с наступлением ночи мама или тётя уходили на заливные поля, Эмме не спалось, воображение рисовало страшные картины.
Со временем Беляковы привыкли к жизни на конюшне. Эмма даже подружилась с молодым румынским солдатом. Его звали как дедушку, Григоре, только на румынский лад. В день знакомства парень показал жестами, что у него есть такая же девочка. Эмма не поняла, кем она ему приходится, дочкой или сестрой, важно было другое - Григоре был добрым: не повышал голоса на пленных, угощал Эмму и Мишу яблоками, позволял водить под уздцы гнедого коня Орлика.
Когда Григоре слёг с воспалением лёгких, Эмма тайком приносила ему молоко. Это был их секрет. Слово «секрет» перевода не требовало: оказалось и по-русски, и по-румынски произносится оно одинаково. Девочка научила нового знакомого русским словам «здравствуй», «спасибо», «пожалуйста» и «до свидания». Он рассказал, что на румынском они звучат как «буне», «мулцумеск», «вэ рог» и «ла ревереди».

Застенки славянского гестапо опустели лишь однажды. В тот день заключенных и всех, кто попадался на глаза, гнали к оборонительным укреплениям на реке Протока. В колонне оказалась и семья Эммы.
Из окон станичных хат на девочку смотрели дула пушек. Стараясь не спотыкаться в толпе, она беспомощно жалась к маме.
Григоре тоже был в конвое. К русской девочке с конюшни он подошёл только раз, поднял глаза к небу и сказал «ла ревереди». Эмма не обиделась. Почему-то именно в этот момент она поняла: папа далеко, защитить не может, а боженька, о котором говорила соседская бабушка, боженька, он всё может, только стоит в него поверить и крепко попросить о помощи.

Берег реки был заминирован и обнесён колючей проволокой. Когда колонна ступила на поляну, в небе появились бомбардировщики. Посыпались бомбы.
Конвоиры и военнопленные бросились врассыпную. Только одна женщина с тремя детьми осталась стоять посреди поля.
Из-за дыма, окутавшего горящие плавни, советским лётчикам не было видно происходящее внизу, они сбрасывали бомбы в отмеченном на картах квадрате.
- Мама, мамочка, что с тобой? – Бежим! - кричала Эмма, пытаясь растормошить застывшую Александру, но та лишь отрешенно, словно вокруг ничего не происходит, смотрела куда-то вдаль.
- Боженька, - взмолилась девочка, - я знаю, что ты есть, я видела тебя на стене разрушенного храма! – Папка далеко, спаси маму и нас маленьких!
- Ложись, ложись! – с разных сторон доносись крики пленных.
Среди русских голосов Эмма отчетливо услышала ещё один.
«Кад джос, пожалиста!», - кричал Григоре.
Но они стояли. Издалека их фигуры были похожи на врытую в землю статую ангела, прикрывающего крыльями, хранимых им людей.