Дети распада. История первая. Тетрадь первая

История первая. Полураспад

Тетрадь первая. Помойная яма

3 июня, суббота

Скорость была приличная, «Ява»(1) тарахтела исправно; гаишников - слава богу, ни одного. Ирка висела у меня на шее; она, кажется, что-то говорила, но я не слышал ее. На душе было пасмурно и тоскливо, потому что делал я опять то, чего делать не хотел, ехал туда, где вовсе не желал находиться. Зачем мне туда? Будут ли мне там рады? Не знаю, и мне это неинтересно. Напиться и побыть с Иркой – цель только в этом.

Сигарет у меня с собой было две пачки, я решил, что этого мало, и мы остановились у продуктового. Ирку я оставил, зашел в магазин. Без толку – бакалея была пуста, и я быстро вернулся.

Раз уж остановились, решили перекурить. Куда-то подевались спички, и я не придумал ничего лучше, как сходить попросить огня у компании парней (пятеро, моего возраста или чуть старше), громко матерившихся у автобусной остановки на противоположной стороне дороги. Был бы один, не пошел бы, а тут – решил, конечно, произвести впечатление. Произвел: началась обычная канитель «откуда». Хорошо, что не заглушил, боясь, что не заведется, «Яву»: не отвечая ничего, махнул обратно через дорогу, вскочил на сиденье, дал газ. Двое погнались за мной, один попытался схватить мотоцикл за руль, другой – за сиденье; к счастью, оба не успели вцепиться крепко, и мы быстро оторвались, едва не посеяв висящий на зеркале шлем.

Уйдя от погони, я остановился снова, поглядел на Ирку. По виду ее мне не показалось, что я сильно упал в ее глазах; испугаться – тоже вроде не испугалась. Что сказать, я не нашелся, но боевой ее настрой меня, не скрою, порадовал и даже слегка взбодрил; переведя дух, снова надел шлем, и мы двинули дальше.

Свернув вскорости с шоссе, минут десять еще мы прыгали по колдобинам. Пришлось поездить кругами, чтобы найти адрес; а когда нашли, пришлось постараться, чтобы нас пустили: и гудели, и стучали, но музыка в доме орала громче.

В итоге про нас вспомнил Петро; он открыл ворота и, едва мы слезли с мотоцикла, бросился мять нас своими большими, длинными лапами. После, очухавшись, с крыльца спустились и остальные.

Вроде бы встретили нас радостными криками; но мне – радостнее не стало. Со всеми поздоровались; Илюха картинно расцеловался с Иркой. Опасливо посмотрел на меня – признал, значит, ее моей окончательно. Я сделал вид, что ничего не заметил; тогда он обнял за плечи нас обоих, потащил за собой в дом.

Руку его – мне хотелось сбросить.

На веранде дачного домика, еле помещаясь на ней, за столом, на котором стояли баррикады бутылок, сидело человек пятнадцать, я знал не всех. Нас с Иркой посадили на диван, кто-то сразу налил нам водки. Из магнитофона орала бодрящая «новая волна», и от нее тоже – веселее мне не становилось.

- Может, заменим? – предложил я. – «ДДТ» есть?

К моему удивлению, возгласы поклонников «легкого» утонули в одобрительном шуме. Петро порылся в кассетах, и Шевчук запел свою «Церковь без крестов»:

Я церковь без крестов
Лечу, раскинув руки,
Вдоль сонных берегов
Окаменевшей муки(2).

Выпили, налили еще, еще выпили, снова налили. Ирка прижималась ко мне, явно демонстрируя желание сближаться; шептала что-то на ухо, касаясь щеки губами. Ответить ей тем же мне хотелось бы, но сделать это при всех – казалось, будет не очень.

- Сдал экзамены? – спросил я у сидящего по другую от меня сторону Петро.

Сделал я это, чтобы спрятать охватившую меня скованность, но в итоге, думаю, ее-то как раз и продемонстрировал: Петро уже год как учился в техникуме, экзамены там после первого курса были, понятное дело, формальные – вопрос получился не особо уместный. Впрочем, Петро только на то и хватило, чтобы ответить «да»: язык у него заплетался, глаза закрывались. Все остальные просто меня не услышали; а Ирка продолжила бубнить и хихикать мне в ухо как ни в чем не бывало.

- Второй курс, значит? – продолжил я тем не менее содержательный диалог с Петро.

- Ага…

- А дальше?

- Дальше третий…

- А после?

- После чего?

- После техникума.

- Ну ты махнул! Об этом я даже не думал…

Спрятать, что не знаю, как себя вести, явно не удавалось; к счастью, начала действовать водка. Выпили еще и еще. Ирка не отставала. Отпускать начало неожиданно, сориентироваться я не успел; выступил в результате еще неуместнее, чем прежде: полагая, что до нас никому нет дела, я резко повернулся к Ирке и быстро, но взасос (она не сопротивлялась) поцеловал ее. Этого хватило для того, чтобы сорвать аплодисменты и громкие крики.

- За дам! А то дам - не дам…– заорал Илюха, поднимая очередную рюмку.

Я поморщился, забормотал невнятное, Ирка толкнула меня бедром; я так и не понял, что ей больше не понравилось: получившееся слишком показным проявление чувств или последовавшие за ним оправдания перед публикой. К счастью, опрокинув порции, про нас все быстро забыли. Веселье продолжилось; чему они радуются, я не знал, понять – не пытался. Легкость быстро закончилась, теперь все просто постепенно уходило в туман и табачный дым. С кем-то я говорил, о чем-то спорил; но говорил, как всегда, что-то не то, спорил тоже не о том. Не о чем-то родном и важном; да и что для меня важное, что – родное, я бы не смог объяснить. Ирка теперь молчала, хоть боком и прижималась все так же, но не то что поцеловать, даже обнять ее за плечи теперь я стеснялся: и через пьяную ватность при всех не выходило расслабиться.

Пили, пока не кончилось; пили много, поэтому произошло это скоро (или мне так показалось). Пьяны были все, включая меня, поэтому, за себя опасаясь, когда пить стало нечего, я предложил Ирке слегка проветриться.

Трезвыми – гулять вдвоем по поселку, да еще и вечером, мы не решились бы, а тут – ничего не щелкнуло: взяли сигареты, спички, вышли на улицу.

На воздухе я почувствовал себя странно: телу стало холоднее, душе – почему-то теплее. Мозги продуло, но шатало изрядно; Ирке, которая пила вроде бы столько же, но набралась почему-то заметно меньше, поначалу приходилось поддерживать меня – чтобы не завалился в канаву или в кусты.

Спокойная прогулка продолжалась недолго, и вскоре случилось то, чего следовало ожидать: и здесь напоролись на местных. Дорогу нам преградили трое, но поскольку соображал я туго, что происходит, понял не сразу.

- Какие проблемы, мужики? – с трудом (но не от страха) выговорил я, полагая вполне реальным просто разойтись с ними.

- Откуда? – прохрипел один из них.

- Оттуда… - махнул я рукой назад.

К чему идет, уже стало понятно, но мне все еще было весело.

- А девочка ничего так… - обозначил свои намерения другой.

Вдруг я почувствовал: хмель враз слетел. В мгновенье – и веселье тоже ушло. Не до веселья: спички там, сигареты, в крайнем случае, десять копеек – это было бы не слишком вежливо, но по понятиям. Тут – явно серьезнее. Еще и от дома отошли прилично…

- Чего-о-о?! – стараясь тоном не уступить в наглости, прорычал я.

Суть вопроса мне, конечно же, не откладывая, объяснили в еще более доступных выражениях.

Драться (вернее, получать по морде) я и так-то был не большой любитель, а тут, по всем признакам, предстояло принять бой явно неравный, к тому же находясь явно не в лучшей форме. Слегка подбадривало, что внушительного впечатления гопники не производили: двое ростом с меня, но один жирный, другой, наоборот, совсем доходно;й; плотный – только третий, но ростом – меня ниже.

И все же их трое, а я один; к тому же Ирка от страха в первый момент повисла на мне. Отцепиться от нее, оттолкнуть назад, за спину, стоило мне немалых усилий; благо, я все же успел сделать это до того, как гопники, поняв, что делиться с ними «девочкой» я не собираюсь, набросились на меня.

Заходили они с трех сторон; действуя на опережение, я резко сблизился с низким и изо всей силы ударил его кулаком в нос. То, что удар получился, я понял по боли в руке и по тому, что низкий, прекратив наступление, издал глухой звук и схватился за лицо. Толстый и тонкий, подступив слева и спереди, попытались схватить меня за руки и скрутить, но мне удалось вырваться, отпрыгнуть назад и тут же контратаковать, нанеся тощему с разбегу «классический» удар в пах ногой – как по футбольному мячу. Визгливо прокричав оканчивающееся на мягкий знак матерное слово, он тоже на время выключился, схватившись руками за ширинку. На этом успехи мои закончились: толстому все же удалось ко мне приблизиться и вцепиться в руку. Он пытался притянуть меня к себе еще ближе – очевидно, чтобы схватить за плечи и за шею и начать заваливать на землю своим весом. Отталкивая его руку, я заметил, что низкий, вытирая свою окровавленную физиономию, уже подбирается сзади, и подумал: если ему это удастся, мне конец; но выдраться полностью из рук толстого никак не удавалось. Спасло неожиданное: толстый вдруг странно вякнул, отпустил меня и стал оседать на землю; за его спиной я увидел Ирку с булыжником в руке. Обрадоваться я не успел: в этот момент низкий все-таки обхватил меня руками сзади.

- Ну помогайте же, ****ь! – адресуясь к своим дружкам, завопил он мне под самое ухо.

«Доход», однако, также оправившись от нанесенных повреждений, решил поступить иначе: он двинулся в сторону Ирки. Пытаясь ее спасти, я нагнулся вперед и, волоча низкого за собой (откуда только взялись силы?), бросился наперерез худому. К счастью (наверное, от боли), соображал тот пока что не очень быстро, поэтому столкновения со мной избежать даже не попытался. Врезавшись в тощего с низким за спиной, я сбил с ног его, но и сам, споткнувшись, тоже упал. Опять повезло: падая, я каким-то образом перевернулся вокруг себя. Низкий, таким образом, ударился спиной о землю, а я оказался сверху. Приняв на себя и свою, и мою тяжесть, мой противник ослабил захват; мне, благодаря этому, удалось вырваться и перевернуться к нему лицом. Прижав низкого к земле, я начал молотить его сверху вниз кулаками; однако, даже получив от меня несколько увесистых ударов подряд, он все равно продолжал сопротивляться. Отвлек нас обоих странный звук: сзади что-то вякнуло. Быстро обернувшись, я увидел, что своим булыжником Ирка уложила еще и тонкого; испугавшись, что она его не просто вырубила, но замочила, я остановился. Воспользовавшись этим, низкий снова затрепыхался подо мной, по ходу шепелявя что-то уголовное; чувствуя, что силы мои иссякают, я, обращаясь, к Ирке закричал:

- Камень! Камень сюда!

Она быстро подбежала к нам и сунула в мою протянутую руку булыжник; подняв его, я занес обретенное оружие над головой противника.

- А ну умри, сука! – спокойно, отчетливо, голосом, и меня самого испугавшим, произнес я. – Заляг!

Увидев камень, низкий притих; он смотрел на меня с ненавистью, скаля рот, в котором уже не хватало двух-трех зубов.

- Только рыпнись, пидор! – добавил я. – Вообще без зубов останешься!

- И без башки! – взвизгнула Ирка; думаю, это прозвучало едва ли не страшнее, чем моя угроза.

- Лежи, пока я тебя вижу, понял? – уже не заботясь о достаточной убедительности, велел я и, резко встав на ноги, взял Ирку за руку и отвел от поверженных противников на несколько шагов.

Направление я, правда, выбрал неудачно: теперь, хоть раненые, эти трое перегораживали нам дорогу обратно к дому. Рисковать не хотелось; я решил: лучше уйти в противоположную сторону, а после, оторвавшись, пуститься в обход.

- Пошли! – все еще держа в руке булыжник, я потянул за собой Ирку.

- Ну ****ец тебе теперь! – лежа на земле процедил с низкий. – Я тебя, пидарка, из-под земли, бля, достану.

- Да ты лучше молись, чтоб не достать, чмошник сраный! – крикнул я ему. – А то я сейчас сам вернусь и размажу-таки твой кочан по асфальту!

Удивительное дело, он мне поверил – по крайней мере, сразу заткнулся. Сам-то себе я вообще-то не верил: огреть, рискуя убить, камнем по голове – ни за что не решился бы.

До ближайшего поворота мы с Иркой шли, все еще наблюдая за троицей валяющихся на земле гопников (слава богу, все потихоньку зашевелились); свернув направо в проулок, побежали. Стремясь поскорее оказаться подальше, мы некоторое неслись что было сил; лишь убедившись, что погони за нами нет, расслабились и чуть снизили скорость. Меня снова начало развозить, но я все равно сообразил: чтобы замкнуть круг, нам нужно сделать еще три правых поворота. Только вот как не промахнуться?
Как не наскочить снова на этих уродов, если они вдруг вздумают двинуться нам наперерез? Не соберут ли они, чтобы найти «пидарка», банду побольше?

Пропустив на всякий случай пару поворотов, мы свернули в третий, тогда – остановились отдышаться.

- А с тобой лучше не связываться! – задыхаясь, сообщил я Ирке.

- Тебе можно! – она засмеялась и, неожиданно бросившись мне на шею, стала страстно, тяжело дыша, целовать меня в губы.

Она прижималась ко мне плотно, с усилием, от нее шел жар и немного пахло по;том; для поцелуя мне не хватало воздуха, и я думал: странно, что этот запах тела я чувствую, а запах алкоголя – нет. В конце концов, совсем задохнувшись, я отстранился; она засмеялась опять, потащила меня дальше.

- Лучше бы нам куда-нибудь в сторону, - осторожно, иррационально боясь показаться робким (ведь только что вроде бы продемонстрировал обратное), намекнул я. – Часок пересидеть, потом пробраться потихоньку.

- Думаешь, будут искать? Мало им? – с несколько преувеличенным, как мне показалось, пренебрежением к опасности возразила она. – Или пустую голову все равно не жалко?

- Да соберут еще всю банду, понавалятся, - еще аккуратнее, будто оправдываясь, пояснил я ей свою осторожность. - Наших подставим…

Абсурд, но, говоря это, я впрямь чувствовал себя так, будто только что трусливо сбежал, бросив ее одну.

- Думаешь, это местные? А по-моему, дачники просто, – беззаботно махнула рукой Ирка, тем самым устыдив меня еще больше.
-
 Ну ладно, я не о них даже, - нашелся я. – О тебе забочусь: убьешь еще кого-нибудь, хлопот потом…

Она захохотала, снова повисла на мне, снова впилась в губы; после, расцепив руки, вдруг посерьезнела:

- А ты будешь меня ждать, ежели чего?

- А как же! Сколько потребуется, – заверил ее я.

- Смотри, даже если пятнадцать(3), всего-то нам по тридцати одному будет. Вся жизнь еще, можно сказать, впереди… - заявила она с таким видом, будто ей уже огласили приговор.

Я замахал на нее руками.

- Слушай, ну всё! А то договоримся сейчас… Все живые остались, точно видел; но в будущем камень тебе я, пожалуй, не дам…

Мы двинулись дальше и вскоре свернули в проулок налево. Еще долго бродили, плутая; дома никак не кончались. Где-то, уже на окраине поселка, на опушке примыкающего к нему леса, долго, до темноты, валялись в траве. Целовались жарко, меня развозило все больше и больше. Хотелось пойти дальше , стащить с нее всю одежду и… и я еще не знал, что там дальше. Не решился, подумал: она еще не готова.

Как потом добрались обратно – я почти ничего не помню. Уже не из-за водки, а из-за Ирки. Помню, пытался понять, люблю я ее или себя в этом убеждаю; а мы тем временем шли, куда-то сворачивали, потом опять шли, опять сворачивали. Совсем стемнело, а еще гопников этих выглядывай…

Вдруг Ирка сказала: «Нам сюда»; зашли – как оказалось, правильно.

На веранде остался только Петро. Окутанный клубами табачного дыма, он тупо глядел сквозь пространство – нас поначалу даже не заметил.

Ирка пошла искать нам лежбище, я позвал Петро; очнувшись, он сообщил:

- А у тебя чутье прям! Как ушли вы – такое тут началась…

- Что началось?

- Ну что? Оно самое…

- И ты? – зачем-то решил уточнить я.

- Не-е-е! – гордо заявил Петро. – Обижаешь! Я же никогда, сам знаешь…

Докурив, он затушил сигарету, рассеял руками дым. Внимательно посмотрев на меня, спросил:

- Что с рожей-то?

- А что?

Я оглянулся, ища глазами зеркало; начал вспоминать: по морде-то вроде, как ни странно, мне не попали ни разу…

- Да царапина на скуле какая-то. Когда приехал, вроде не было.

Видимо, чуть задел низкий – когда, лежа на спине, пытался размахивать руками.

- Не укроешься от тебя! – отдал я должное его наблюдательности. – Попались какие-то… Не пройдешь, блин: когда ехали, у магазина докопались, на шоссе еще, еле ноги унесли. Теперь здесь…

- Чего хотели?

- Да как обычно: откуда, девочку уступи…

- И?

- Не уступили, как понимаешь. Ирка – она же… Двоим, прикинь, по чану булыжником съездила.

- Ирка? – искренне, кажется, поразился Петро. – Двоим? А сколько всего-то их было?

- Трое.

Он громко, раскатисто захохотал.

- Трое? То есть, получается, из троих двух она завалила? А третьего-то? Тоже она? Или ты все-таки?

Прозвучало обидно, но почти сразу мне и самому стало смешно.

- Не, ну третьего – я. Но он и был самый сложный…

Все еще смеясь, Петро встал с дивана и запер дверь на ключ.

- На всякий, - пояснил он. - Не видели их после? Хрен ведь знает, что за братва…

- Вроде не видели. Петляли долго потом; не знаю даже, стоило ли. Вообще никого больше не видели. Ирка сказала, это скорее дачники.

- Ну раз Ирка… Ладно, это я так, - Петро нарочито беззаботно махнул рукой. – Лучше, как говорится, перебздеть. А с ней ты вообще-то поосторожнее: лишний раз не зли. Закурим?

Закурить мы не успели: вернулась Ирка и позвала меня. Мы прошли с ней в комнату, где из трех кроватей одна была свободна: возможно, подумал я, ее даже специально оставили для нас.

В комнате все уже спали. Мы с Иркой бросились на кровать, прижались тесно-тесно друг к другу и снова долго-долго целовались – пока не заснули.

4 июня, воскресенье

Глаза я открыл около пяти – уже рассвело. Голова гудела; я попытался снова заснуть – не получилось.

Ирка спала крепко, уткнувшись носом мне в плечо. Стараясь не разбудить ее (вряд ли, впрочем, получилось бы), я поднялся и потихоньку выскользнул из комнаты. На веранде, еле помещаясь на диване, спал Петро; накинув обратно на него сползший на пол плед, я вышел на улицу. Сев на скамейку рядом с крыльцом, закурил. И в мыслях, и в груди – клубилось что-то неопределенное, бесформенное. Волнующе-многообещающее, связанное с Иркой, мрачно-бесперспективное, связанное со всем остальным. Соединить обрывки, упорядочить их – никак; возможно поэтому и надежда тут же тонула в безнадежности – поскольку и она тоже ощущалась как что-то плоское, пошлое, мгновенно растворяющееся в тупой суете. Заколдованный круг.

Болела голова, но я все равно выкурил еще две оставшиеся в пачке сигареты. Вернувшись на веранду, нашел в шкафу остатки заварки и сахара, вскипятил на плите чайник, сделал крепкий и сладкий чай; пил его долго, небольшими глотками – и чтобы не обжечься, и чтобы лучше растворить в нем головную боль. Петро похрапывал на диване – его здоровому сну мое присутствие не мешало.

От чая стало полегче. Заняться было нечем, я вернулся к Ирке. Она не проснулась, я лег рядом и долго, пока наконец тоже не задремал, разглядывал сучки на грубой вагонке, которой был отделан потолок в комнате.

Проснулись окончательно мы вместе со всеми уже поздним утром, я – снова с головной болью. Долго находиться в помещении, где все присутствующие непрерывно гоготали и курили, а еще громко орала музыка, я был не в состоянии; захотелось поскорее убраться отсюда. Когда я сказал об этом Ирке, мне показалось: она, в отличие от меня, хочет остаться, но на предложение так и сделать, она брезгливо фыркнула и обозвала меня «дураком».

Уехать сразу все равно не получилось: для начала, собрав со всех «кто сколько может», меня отрядили «привезти еще». Перспективе разъезжать по поселку, да еще и снова появляться у магазина, где вчера мы едва не нарвались на неприятности, я не очень-то обрадовался, но позориться трусливым отказом постеснялся. К счастью, сегодня обошлось: когда я вышел из магазина, около «Явы» вертелись только двое пацанов лет двенадцати-тринадцати; их пришлось шугануть, но тем все и закончилось.
Отошли они, правда, что-то шипя и глядя на меня с настоящей ненавистью; встретившись с одним из них взглядом, я вдруг поймал себя на том, что испугался едва ли не сильнее, чем вчера, когда угрозы были куда реальнее. Почему – не знаю; возможно, из-за того, что затариться мне удалось весьма основательно: две бутылки «Белого аиста» и три мастики, и это дополнительно нервировало, или из-за дурного, с похмелья, самочувствия, или из-за того, что рядом не было Ирки…

«Продолжение банкета» я обеспечил, но даже это не заставило меня остаться, несмотря на уговоры; самым настойчивым, Петро и Илюхе, я сказал, что все равно не могу, поскольку Стекло просил вернуть «Яву» к обеду. Он и вправду просил – в иной ситуации на его просьбу я бы возможно наплевал, но в этой – воспользовался.
На обратном пути миновать гаишников не удалось, но опять повезло: палкой махнули, но гоняться за нами не стали; а когда мы въезжали в город, на посту никого не оказалось.

Ирку я подвез к ее дому. Она стащила меня с мотоцикла, завела в подъезд, и там мы опять долго целовались – в пролете между этажами. К себе она меня не позвала, но этого я и не ждал: выходной – понятно, что дома она не одна.

Все еще побаливала голова.

У Стеклышкина я взял ведро с водой и тряпку, помыл «Яву», отдал ему ключи. В который раз уже подумал: на его месте кататься на своем мотоцикле не дал бы никому, даже себе. Но то я, а то Стекло: одной «Явой» больше, одной меньше… Он звал меня зайти, послушать вместе «Стену»(4), но я не смог себя заставить – даже из благодарности. С ним же – сначала послушать, потом бухнуть, с ним только так… Сказал ему: может, попозже; сказал, хоть и знал: сегодня – точно нет.

Не только к Стеклышкину – мне и к себе домой идти вообще-то не хотелось. Домой идешь тогда, когда больше идти некуда; но сейчас – как раз и было некуда. Петро и Илюха остались за городом, Лопух – тот, как обычно, «уехал к тете» (не знаю почему и зачем, но так он говорит всегда, когда хочет нагнать на себя важности).

Дома – скорее мне хотелось бы побыть одному, чем кого-то застать, и определенный расчет на это имелся: мать говорила, что у нее дежурство в общежитии (что это значит, я не знал и узнать особо не стремился), а отец… и про него что-то тоже говорилось.

Мать, когда я пришел, возилась на кухне. Спросил:

- А ты чего тут?

- Подменилась.

Ответила она ровно, спокойно, но я все равно почувствовал так, будто сделал ей неприятно.

- Да нет, я не к тому, что…

Мать махнула рукой.

- Погулял?

Про Ирку ей я ничего не говорил, потому вопрос это насторожил меня. Показалось: он именно об этом. Говорить и не стал – сделал неопределенный жест.

- Есть будешь? – поняв, видимо, что к откровениям я не готов, не стала настаивать мать.

- Буду, но лучше бы сначала тройчатки(5)…

- Пили?

Этого вопроса я ждал. Не сказать, чтобы он меня обрадовал, но, имея уже соответствующий опыт, я его не боялся. Опыт свидетельствовал, что именно этот вопрос в исполнении моих родителей не грозит серьезными последствиями даже в случае положительного ответа. Сравнивая их реакцию с реакцией других родителей, например, Петро, Илюхи, Лопуха или того же Стеклышкина, я пришел к выводу, что не слишком возмущаются они потому, что не понимают, как на подобное реагировать – по крайней мере, до тех пор, пока не столкнутся в моем исполнении с чем-нибудь совсем уж неприличным. Их деликатность в этом вопросе я ценил и, дабы не искушать, ни чрезмерным злоупотреблением, ни чрезмерной честностью старался не шокировать.

- Выпивали, - не стал отрицать я. – Но не особенно…

- Не особенно выпивали?

- Не особенно много…

- А голова чего ж?

Я пожал плечами. Мать порылась в ящике с лекарствами, выдала мне таблетку. Я бросил ее в рот, налил из-под крана воды, запил большим глотком. Спросил – больше из вежливости:

- Где отец?

- Не подменился…

Я ушел к себе в комнату. Там надел наушники, включил магнитофон.

Когда умолкнут все песни,
Которых я не знаю...(6)

С музыкой вместе откуда-то из глубины поднялось горькое, доброе. Я подтащил магнитофон к кровати, лег на нее, закрыл глаза. Прибежала кошка, запрыгнула на меня, забралась на шею, обвила ее воротником, замурлыкала.

5 июля, понедельник

Этот день пошел не так с самого начала, еще с ночи, с того момента, когда воскресенье превратилось в понедельник.

Голова не прошла и после тройчатки, заснуть удалось только с рассветом, утром проснулся поздно, в одиннадцать, поднимался долго, тяжело.

Не хотелось ни есть, ни пить, ни курить; умывшись, два часа укреплял свою решимость поступать после школы в институт и нежелание идти в нашу доблестную армию чтением апрельского «Нового мира»(7). Конечно, обо всем этом все мы знали и так, но одно дело – слушать сбивчивые рассказы дембелей (не всегда поймешь, когда правду говорят, а когда понтуются), другое – прочитать в журнале: раз опубликовали, значит, признано.

От чтения меня оторвал звонок телефона – я надеялся, что это Ирка, но это был Лопух, который, вернувшись от своей «тети», возжаждал «проветриться». Идти с ним гулять мне не очень-то хотелось, но проветриться – и впрямь не помешало бы; согласившись и предложив ему зайти за мной, я все же оторвался от чтения и к часу дня сподобился наконец позавтракать.

Сделать это, сохраняя созданный «источником знаний» философский настрой, у меня не получалось. Решив для начала набрать Ирке сам, я испортил себе настроение длинными, бесконечными гудками в трубке; а после, едва я засунул в рот кусок колбасы, раздался звонок в дверь. Удивившись прыткости Лопуха, я открыл и сильно пожалел об этом: на пороге стояла наша соседка из квартиры напротив, старая дура Надежда Ивановна. Не проходило и дня, чтобы она не появилась, не попросила о чем-нибудь, не попыталась что-нибудь выведать, выспросить или пожаловаться на тяжелую судьбу; родители от нее давно уже стонали, но, конечно, жалели и послать не решались: бабка жила без мужа, с сынком-алкашом (к счастью, тихим). Меня раздражала и она, и чрезмерная вежливость родителей; закрыть эту проблему раз и навсегда подмывало нередко, но сделать это без согласия старших я все же не решался.

- Слав, а мамы нет? – не здороваясь, спросила она.

Я ответил, что нет (с трудом удержавшись от того, чтобы добавить: в час дня в понедельник ее никогда не бывает дома), но дверь не закрыл, ожидая продолжения (вероятно, просьбы чего-нибудь дать); оно случилось в таком виде:

- А соды у вас не будет немного? Взялась вот оттирать кастрюли…

Как будто специально она всякий раз просила именно то, что я не знал, где искать. Чистить кастрюли дома – в мои обязанности не входило.

- Не знаю…

- Может, поищешь, а?

По форме это снова была просьба, но по тону – уже начало проступать недовольство; собственно, повод быть недовольной «подрастающим поколением» она всегда находила без труда: то я неправильно пользуюсь мусоропроводом (случалось), то курю в подъезде (никогда этого не делал), то недостаточно вежлив и предупредителен (вроде нет, но сложно самому оценить); в общем, бесконечные претензии ко мне являлись неотъемлемой частью ее репертуара.

Я кивнул, сходил на кухню, открыл пару шкафчиков, позвякал кастрюлями и банками. Вернувшись, сказал, что ничего не нашел.

- Вообще ничего?

Я развел руками.

- Лучше вечером, когда мать будет…

Пытаясь мягко намекнуть ей, что помочь ничем не смогу и при этом мне есть чем заняться, я осторожно взялся за ручку двери – и зря, поскольку этим спровоцировал не отступление, а дальнейшее наступление.

- Год-то закончился? – придумала она, как дальше «поддержать разговор».

- Да нет вроде, только июнь ведь… - борясь с раздражением, я не сумел удержаться от легкой иронии. – До декабря еще…

- Я про учебный! – уже не скрывая желания пообщаться на повышенных тонах, перебила меня Надежда Ивановна. – Учеба закончилась, спрашиваю?

Перебор был налицо – какое ей, спрашивается, дело до моей учебы? Стало окончательно ясно: сода – это только повод, но все равно просто закрыть перед ее носом дверь, тем самым пытаясь избежать роста напряжения, я не осмелился.

- Учебный закончился, да.

Безупречная дипломатичность не только не спасла, но и вышла боком: приняв ее (не без некоторых оснований) за издевку, соседка посчитала, что поводов поставить меня наконец на место накопилось уже достаточно.

- А чего это ты так со мной разговариваешь? – с искренним, кажется, возмущением возвысила она голос.

- Как «так»? Я вовсе не…

- Выросли, понимаешь, все им не так!

- Да что я такого сказал?

- Мы в ваши годы… Вам бы с наше… Матери расскажу… - и т.д.

К счастью, в этот момент открылась дверь лифта, и из него показался Лопух. Поскольку подобную картину заставать здесь ему уже приходилось, справиться с улыбкой он не сумел; естественно, это вызывало дополнительный фонтан эмоций. В итоге я отошел назад, а не обремененный в данном случае необходимостью поддерживать отношения с соседями Лопух сначала протиснулся по стенке в прихожую, а после, спасая тем самым и меня, и себя, просто взял и закрыл за собой дверь.

- Воюешь? – хихикнул он.

Я махнул рукой.

- Ну да, докопалась опять…

- Зачем ты вообще ее пускаешь?

- Думал, что это ты.

- Глазок же есть.

- Ну есть…

Я вернулся на кухню, быстро дожевал колбасу, запил ее остывшим уже чаем. Лопух тем временем, усевшись в прихожей на стул, своими длинными ногами перегородил узкий коридор; не знаю почему – но меня это взбесило, и я, собравшись уже одеваться, набросился на него:

- Чего ты тут расселся-то, копыта свои раскинул? А ну, встань! Ни к вешалке не подойдешь, ни обувь не достанешь…

При отсутствии свидетелей на такие выпады Лопух обычно не обижался, в ответ язвил умеренно; исключения случались, когда он возвращался от своей «тети» - почему-то всегда неумеренно боевом настроении – и вел себя везде весьма по-хозяйски.

- Хорошему человеку – и места много, прочим – оставшееся, - заявил он с важным видом.

Я слегка толкнул его в плечо, показывая, чтоб встать не прошу, а требую.

- Туфли вон, под стулом! – показал я. – Развалился… как туда пролезть?

Вместо того, чтобы подняться или хотя бы потесниться, Лопух нагнулся, сам вынул мои туфли из-под стула и подал их мне, состроив на лице нарочито брезгливую гримасу.

- Вот-с, извольте-с.

Я снова толкнул его, показывая, что не шучу, но он, словно поставив себе цель довести меня до греха, пренебрежительно отмахнулся:

- Да отстань ты! Посидеть дай, устал я с дороги…

Моей реакции на это не ожидал, наверное, не только он, но и я сам. Взбесившись окончательно, я распахнул дверь, дернул Лопуха, чтобы поднять со стула, за руку и выпихнул его обратно на лестничную клетку – в компанию к Надежде Ивановне, которая все еще толклась там, теперь, правда, у своей квартиры. Споткнувшись по ходу о порог, Лопух едва не рухнул на пол всем своим «метром-девяносто»; озлившись, заорал:

- Да ты рехнулся, что ли? Пошутить нельзя, а?

На защиту обиженных не преминула встать и соседка:

- Говорю же, вот выросло…

Остыл я также быстро, как и вспыхнул, но перед Лопухом извиняться не стал: все равно время от времени его приходилось ставить на место – чтоб чрезмерно не наглел и не начинал позволять себе лишнего; вот я и решил: пусть будет впрок. Одев в комнате джинсы и футболку, сунул ноги в туфли и вышел к лифту. Лопух стоял там, надувшись; тем не менее он не ушел, ждал меня. Надежда Ивановна пролетом выше подметала у мусоропровода.

- Кто мусор мимо кидает? Сколько говорить? – услышал я в миллионный раз.

- Это не я, я не знаю…

- Да он это, он! Сам видел! – хихикнул Лопух, но, перехватив мой взгляд, осекся и обратил сказанное в свою противоположность: - Хватайте его, зовите милицию…

- Иди давай! - подтолкнул я его к открывшемуся лифту. – Договоришься сейчас…

Когда мы вышли на улицу, Лопух спросил про Ирку – не вообще, конечно, а в том смысле, не зайти ли нам за ней. Отметив, что всеобщий интерес к этой теме явно приобретает нездоровый характер (впрочем, наверное, иначе и быть не могло, ведь с Иркой не прочь были все), я ответил, что она уехала. Правда это или нет, я не знал, но еще вчера почувствовал: теперь, после того как между нами появилось нечто большее, чем знакомство, ее присутствие в большой компании меня скорее напрягает, чем радует.

Несколько минут мы простояли у моего подъезда. Получив от меня односложный ответ про Ирку и, видимо, окончательно заключив, что я не в духе, сам со мной Лопух больше не заговаривал; я же, думая об Ирке, почти что забыл про Лопуха. Да и полуденный зной не располагал к высокой активности.

- Ну, пойдем за столик, что ли? – опомнился в конце концов и в известной степени так извинился за свой настрой я.

- А карты ты взял? – принимая в свою очередь явной издевкой в голосе мои извинения, поддел меня вопросом на вопрос Лопух.

- Забыл.

- Чего ж так?

- Да забудешь – с этими вашими выступлениями…

- А я взял! – гордясь реваншем, похлопал себя по карману Лопух.

Мы двинулись в «оснащенный» доминошным столиком соседний двор; по пути я выслушал три анекдота, каждый из которых при мне ранее рассказывали с десяток раз; но поскольку говорить самому мне не хотелось, я решил: пусть лучше он выложит мне все протухшие анекдоты, какие знает. Буду делать вид, что мне смешно, и в это время думать об Ирке. Не уверен, что, действуя так, смехом попадал к месту; но и Лопуха это не смущало: ему достаточно было и того, что он может трещать беспрепятственно.
Стол был свободен (деды-доминошники собирались здесь вечерами), мы уселись за него, Лопух достал из кармана колоду и принялся перемешивать ее – так старательно, будто мы собирались не разложить обычного «бур-козла», а как минимум «расписать пулю», причем на деньги.

- Семь-восемь, - зашел я червями, когда он наконец раскидал нам карты.

- Взял! - Лопух накрыл их девяткой и дамой.

- Начал неплохо.

- Теперь давай с трех попробуем, - заявил он, сделал глубокомысленную паузу и положил на стол три бубны: вальта, даму и десятку.

- А козырь? – спросил я.

Думая о постороннем, момент, когда он при раздаче показал козырную масть, я пропустил.

- Пики.

Это было весьма удачно, поскольку сразу образовалась хорошая взятка: на руках я держал два туза, пиковый и бубновый, а также козырную десятку. Сорок семь очков уже на втором заходе – соблазна придержать «козырное очко» возникнуть просто не могло.

Я покрыл; Лопух выругался – пожалуй, несколько грубее, чем того требовала ситуация, и в тот же момент вздрогнуть нас обоих заставил раздавшийся неподалеку громкий свист. Обернувшись, чтобы посмотреть, в чем дело, я почти сразу ощутил отчаянное сердцебиение: прямо в нашу сторону двигалась компания, от встречи с которой, как в силу некоторых обстоятельств, так и вообще, мне не приходилось ожидать ничего хорошего.

«Вообще» заключалось в том, что все те, кто к нам сейчас приближался, были на год-два старше нас, и, соответственно своим туповатым представлениям о поддержании должного авторитета, тех, кто их младше (но незначительно, то есть так, чтобы не выглядело это совсем уж ублюдочно), они задирали при любом удобном случае. Обстоятельствами же, которые делали как раз этот случай для них наиболее удобным, являлось наличие ранее объявленных оснований, или, иными словами, претензий конкретно ко мне. Таковые имелись по той причине, что здоровенному, раскачанному имбецилу-пэтэушнику(8) по кличке Башка, двумя годами старше нас, проживающему в соседнем с Лопуховым подъезде, неизвестно с чего взбрело в голову, что именно я являюсь основным его соперником за внимание «дамы сердца»: дважды уже он передавал мне (собственно, через того же Лопуха), что меня непременно «уроет», если я хоть раз посмотрю на Светку Клейменову. Смотреть, надо признать, было на что: Клейменова, которая училась в параллельном с нами классе и жила с Лопухом и Башкой в одном доме, девкой была весьма видной. Высокая, глазастая, темноволосая, весьма и весьма энергичная, нравилась она многим. Но не мне – меня она больше пугала. Проблема, увы, заключалась в том, что не заговаривать с ней, не смотреть на нее вовсе – с некоторых пор стало весьма затруднительно, поскольку она сама начала лезть ко мне – беззастенчиво и практически постоянно: на переменах, после школы, при любой встрече на улице; а я-то как раз не чаял, как от нее отделаться. Что Башка об этом не знает, верилось с трудом; поэтому я полагал, что дело вовсе не Светке: просто ему не нравлюсь я, а докапываться вовсе без повода – это, что называется, западло. Так или иначе, противостоять ему шансов у меня не было: старше, крупнее, сильнее; не было среди моих знакомых и тех, кто взялся бы его урезонить…

Когда они подошли, я, не зная, как лучше действовать, сидел, продолжая пялиться в карты и делая вид, что собираюсь сделать ход; Лопух вел себя точно также.
Башка навис надо мной и сразу привлек мое внимание ощутимым толчком в плечо. Я повернулся к нему – вроде как только заметил.

- Ну ты, чё, бля, фраер? Понял, чё я тут, а? – начал он первым высокоинтеллектуальную беседу со мной, всячески стремясь, с целью максимального устрашения жертвы, и речью, и мимикой, и жестами, и всем вообще своим обликом как можно больше походить на уголовника.

Лопух продолжал молча смотреть в карты. Я открыл было рот, чтобы сказать, что не при делах, но сделать этого не успел.

- А ну, встань! – потребовал Башка.

Для убедительности он схватил меня за руку и дернул на себя так, что я чуть не свалился со скамейки. Вяло от него отмахнувшись, я вышел из-за стола.

- Ну и?

- Да понял я, но… - снова попробовал начать я.

Слушать меня, конечно, никто не собирался. Поскольку Башка, по всей видимости, уже исчерпал тот набор претензий, которые он прямо в данный момент смог сформулировать вербально, на помощь ему пришел один из его спутников – по кличке Мелкий. Тоже пэтэушник, и впрямь мелкий, он, сколько я его помнил (то есть с младших еще классов), в этой компании всегда выполнял роль провокатора: то есть к кому-нибудь прикапывался с целью дать тем, кто физически сильнее, повод себя «защитить».

- Не, похоже, он, бля, не по-о-о-нял! – также играя приблатненного, протянул Мелкий.

Подойдя вплотную, он положил руку мне на плечо и демонстративно нагло заглянул в глаза. Взгляд у него был мутный, как у обдолбанного; я отпрянул – от страха и из брезгливости одновременно.

- Э-э-э, куда-а-а? А ну, стой! – он схватил меня за футболку. – Стой сми-и-и-р-р-р-но, ты, чуфырек! Дай-ка закурить, вот что…

Я достал из кармана пачку, вытащил из нее сигарету; понятно было, что этим дело не ограничится.

- Не-не, на всех…

Их было пятеро. Я посмотрел в пачку: там оставалось еще три сигареты.

- Ну на, бери все, больше нет, - сказал я, пожимая плечами.

Голос мой униженно дрожал, от этого было гадко. Лопух по-прежнему делал вид, что происходящее его не касается.

- А че ты, бля, нукаешь-то? – продолжил своё Мелкий, забирая пачку.

Он опять заглянул мне в глаза, приблизившись лицом к лицу почти вплотную.

- Я не нукаю.

- Ладно, чем еще богат? Выворачивай давай, что там?

В карманах у меня были спички и несколько десятикопеечных, на которые я как раз собирался купить еще пачку сигарет (теперь, получалось, взамен отнятых); но даже если бы там ничего не было, выворачивать их я бы не стал – слишком уж откровенное унижение.

- Да нет там ничего, - с трудом смирив страх, отказался я. - Хочешь, спички отдам?

Предложение взять к сигаретам спички и этим ограничиться издевательским вовсе не было, однако с намерениями Мелкого данная мирная инициатива явно не совпала.

- Ч-е-е-е-в-о-о-о?! – визгливо завопил он. - Какие спички? Ты че, бля, выебываешься?!

- Да не выебываюсь я! – чувствуя, что злость начинает опасно одолевать страх, пытаясь открыто не выказывать раздражения, ответил ему я. – Там правда нет ничего.

Но и этому Мелкий, конечно, не внял: добиться своего стало для него, можно сказать, вопросом чести.

- Давай-давай! – сплюнув в сторону, презрительно процедил он. – Показывай, тебе говорят!

Поскольку я все равно не двинулся, он попытался залезать мне в карман сам. Это стало последней каплей, и я отпихнул его. Стоящий рядом Башка тут же съездил мне по морде; правда, к моему удивлению, удар пришелся вскользь и оказался несильным. Подумав, что он просто не попал, я, ожидая продолжения, отступил назад; но Башка, тут же отвернувшись в сторону и опустив руки, стоял, более не шевелясь; по виду его походило на то, что происходящее ему не очень-то нравится, но деваться некуда: авторитет перед своими дружками хочешь не хочешь нужно поддерживать.

То, что все обстоит именно так, он подтвердил настолько быстро, насколько сумел: осознав, что выступил он невнятно и должного впечатления ни на кого не произвел, а потому Мелкий с высокой долей вероятности вот-вот продолжит свой концерт, Башка поспешно оттолкнул своего приятеля в сторону, резко приблизился ко мне и взял ладонью сзади за шею – но и это сделал он как-то слишком уж аккуратно, почти нежно, без тени нажима. Придвинувшись своим лицом к моему настолько близко, что я почувствовал его не слишком приятное дыхание из режущей нос смеси запахов курева и спиртного, он не без труда выдавил из себя еще одну частично осмысленную фразу:

- Слышь, вафел… Короче – ты ж знаешь, что за это бывает?

- За что? – на всякий случай переспросил я: и впрямь не понял, имеет он в виду Клейменову или то, что я имел наглость не продемонстрировать содержимое карманов.

- Да за баб, ну! – пояснил в меру сил Башка.

Одним глазом он косил в сторону, и понять только по второму, куда он смотрит, было не так уж легко; но вдруг именно этим, косым, своим глазом он еле заметно подмигнул мне.

Сомнений не оставалось: его претензии ко мне по поводу Светки есть точно такой же результат шакальих происков Мелкого, как и то, что произошло только что.

- Да я вообще ее не трогал! – ободренный столь неожиданным развитием событий, выпалил я. – Не смотрю на нее, в упор не вижу! Ей лучше скажи – сама она ко мне вяжется…

- Да ты не пи… - снова попытался влезть в нашу «беседу» Мелкий, но Башка повторно оттолкнул его, не дав закончить.

- В натуре? – рыкнул он мне угрожающе (услышанное от меня его, кажется, не обрадовало).

Не будучи уверенным, что стоит однозначно подтверждать ранее сказанное, я молчал; к счастью, в этот момент голос подал Лопух.

- В натуре, Димон, в натуре, - сказал он, вероятно, обращаясь к Башке (его имени я не знал, только кликуху). – Реально проходу не дает.

Я вдруг понял: хоть Лопух до того и молчал, «мягкостью» Башки я все равно, вероятно, обязан ему – ведь они соседи по дому, то есть вроде как «свои»; стало быть, и я – со «своим»…

Между тем, чувствуя, что «интересного кина» не получается, слово опять попытался взять Мелкий.

- А тебя кто, бля, спрашивает? – неодобрительно высказался он, уже в отношении Лопуха.

Тот, ничуть не смутившись, пожал плечами:

- Да так, подумал: вдруг кому-то интересно будет…

Мелкий попытался продолжить, но Башка, на дав даже начать, показал ему, что его выход закончился.

- Да заткнись ты! – сказал он со злостью, которая изначально, видимо, предназначалась мне. – Отвали и дай с людьми побазарить! А ты – садись!

Меня он подтолкнул обратно к столу и сам сел рядом. За ним стали усаживаться за стол и все остальные; Мелкий попытался столкнуть Лопуха на край скамейки, но затею эту позорно провалил; покосившись на Башку и осознав, что окончательно остался без прикрытия, нагнетать напряженность он уже не решился.

Не проявляя более ни малейшего интереса к защите неправедно обиженных, Башка сгреб карты и принялся, изображая опытного картежника, неторопливо перемешивать их.

- Во что играем? – спросил он, когда решил, что нужное впечатление произведено.

- Играли в «буркозла», - дипломатично отреагировал Лопух.

Башка молча раздал карты: только нам двоим и себе, показал козырь, скомандовал Лопуху начинать:

- Ну ходи, Игорян.

Лопух зашел под меня, я сбросил, взял карту. Одной масти у меня были только червовые шесть и семь, я сходил ими.

- Да ты не бойся! - покровительственно улыбаясь, бросил мне Башка. – Ходи по-нормальному, не подкидывай.

- Я по-нормальному, - отозвался я. – Других нет.

- Ну, раз так… - он покрыл мои карты, забрал взятку. – Так, что ж, говорите: сама пристает?

- Говорю же, проходу не дает, - снова пришел мне на помощь Лопух.

- Вот ведь ****ь-то! - пробубнил Башка почти что философски и обратился за подтверждением ко мне: - А ты что скажешь?

Что мог я ему сказать? Тогда мне казалось: все, что можно сказать по поводу Клейменовой, он уже сказал сам.

- Я лучше промолчу.

- Чего так?

- Во избежание.

- Не понял – во что?

- На всякий случай. Скажу еще что-нибудь не то – по морде снова… Не хочу.

Башка загоготал.

- Да ладно, я ж ласково. Почти не тронул.

- Ходи давай, - подогнал его Лопух, пытаясь, видимо, отвлечь от опасной темы.

- Погоди! - отмахнулся от него Башка. – А чего мне тогда народ… - движением головы он показал на Мелкого и прочих своих «компаньонов», - чего они тогда мне… на коленях что она у тебя… что ты еще что-то там с ней, а?

Я посмотрел ему в глаза (вернее, в один, косящий, глаз), пожал плечами.

- Так это не я, а она.

- А ты чего ж не сопротивляешься? Тебе ж передавали, а?

Теперь он кивнул в сторону Лопуха.

- Передавали. А что я могу сделать? Бегать мне от нее, что ли? Потом – она ж как сядет, я не встану. Такая лошадь…

Башка бросил наконец Лопуху свои две карты, но сделал это как-то уныло: игра его явно не интересовала.

- Да уж, под руку ей не попадай… - пробормотал он. – Тут прав ты, но мне-то что делать? Позоришь меня, перед людьми-то…

Я снова посмотрел на него. Те, перед кем я его якобы «опозорил», сидели тут же и в настоящий момент помалкивали, как чувствующие дурное настроение льва шакалы; в свете этого подобное «обсуждение» выглядело какой-то глупой, бессмысленной игрой.

- Так она это все, - ответил я в прежнем ключе. – И меня не слушает: мне-то ничего от нее не нужно. Поговори ты с ней, а? Отстанет – я только рад буду.

После этих моих слов Башка вдруг быстро изменился в лице – насколько с его лицом вообще могло случиться что-то подобное. Но ни испугаться, ни подумать, что сморозил-таки лишнее, я не успел: неожиданно быстро он огорошил меня таким ответом:

- Говорить – это по твоей части. У меня говорить – только руками получается…

- Ну говорим же… - только и нашелся на это я.

Повисла пауза. Боковым зрением я почувствовал: и Мелкий, и Лопух, и все остальные – напряженно смотрят на нас.

Башка вдруг бросил карты и встал.

- Ладно, ну его… Неохота играть. Пошли.

Дружки его повскакали вслед за ним. Уходя, он не стал пожимать нам с Лопухом руки; вместо этого, вспомнив, видимо, о необходимости держать себя в авторитете, угрожающе бросил:

- Ну короче, ты меня понял?

Я на всякий случай кивнул. Мелкий, на прощанье отвесив Лопуху легкий подзатыльник, предусмотрительно быстро ретировался, оставив без реакции обещание того «дать в лоб».

В карты мы с Лопухом играли еще около часа. Хоть в целом и обошлось, от унижения на душе все равно саднило. Впрочем, неприятные чувства оставили действия Мелкого, вернее, моя реакция на них, вернее, ее отсутствие; Башку же мне, откровенно говоря, было даже немного жаль. Несмотря на то, что своим поведением (в основном, буйным) Клейменова всячески способствовала формированию не слишком высокой оценки своих моральных качеств, я почему-то был уверен: Башке с ней точно ничего не светит. Такой – просто не может ей быть интересен, разве что после пары стаканов… Возможно, таким образом я льстил себе: успокаивал, чтобы не было так обидно за пощечину и отнятые сигареты. С чего бы мне иначе жалеть Башку?

Вслух я, конечно, ничего такого не говорил. Жаловаться Лопуху – только провоцировать насмешки, особенно после сегодняшнего легкого рукоприкладства с моей стороны. И так он наверняка чувствует себя героем: полагает, что спас меня от худшего. И правильно, в общем, полагает. Сам-то – что могу я противопоставить Мелкому и Башке?
Поддержки попросить мне не у кого – разве что у Петро: кое-кого знает он, кое-кто знает его; но Мелкий и Башка – их все равно знают лучше.

Наигравшись в «буркозла» до почти что одноименного состояния, мы двинулись к табачному киоску: купить сигарет взамен уведенных. По дороге встретили Петро. Он брел, пошатываясь, вид у него был так себе: как выяснилось, они квасили еще и всю эту ночь.

- Только «Родопи»(9), - предупредил он, даже не спрашивая, куда мы идем. – Я домой. Что-то мне…

- Удачи! – захихикал Лопух.

Петро поморщился, страдальчески посмотрел на меня.

- Слав, позвоню… - с трудом выдавил он. – Попозже.

- Хорошо, - ответил я. - Зови, если будет нужно.

Купив сигареты, мы дошли до телефона-автомата. Я покрутил диск, подождал Иркиного голоса, но длинные гудки опять не сообщили мне ничего определенного.

Настроение мое совсем испортилось. Захотелось домой: хотя бы для того, чтобы избавиться от Лопуха. Договорившись созвониться попозже, мы разошлись.

Удивительное дело, оставшись один, по дороге домой я поймал себя на странном ощущении: только что мне хотелось остаться одному, теперь – наоборот, кого-нибудь встретить. Или, пожалуй, не совсем так: кого-нибудь не в смысле – кого попало, а в смысле – кого-нибудь близкого. Кого-нибудь, кто меня поймет; только вот кто бы это мог быть, я не имел ни малейшего представления. Среди тех, кто уже есть, таких не было; даже и Ирка – она… И не потому вовсе, что какие-то они все неправильные или тем более меня недостойные; нет, дело скорее во мне: это я – сам не знаю, чего хочу. Вот сейчас, например: хочу, закурить, но не хочу мучиться на ветру со спичками…

Вернувшись домой, я долго лежал на диване, глядя в потолок; зачем глядел, не знаю. Что мог я там увидеть? Лишь белое безразличие.
Из оцепенения меня вывел телефонный звонок. Решив, что это, должно быть, Ирка, я бросился к аппарату и схватил трубку явно быстрее, чем стоило бы это делать; но это была не Ирка, а Ольга Багрова из параллельного, горластая дочка продавщицы из ближайшей кулинарии, вечный у них там, в «Б»-классе, «командир», «председатель совета отряда»(10), всего и вся «организатор», ну а с недавнего времени, еще и (как же без этого?) секретарь школьной комсомольской организации(11).

- Семенов, привет! – проорала она в трубку.

Говорить тихо Багрова не умела и всех и всегда называла по фамилии.

Я ответил осторожным встречным приветствием – как и почти все в школе (включая учителей), ее я, откровенно говоря, немножко побаивался.

Она задала дежурный вопрос «Как дела?» (понятно было: дела мои ей вовсе интересны, я для нее – строчка в списке, а звонит Багрова, чтобы сообщить о какой-нибудь, созревшей в связи с недавним завершением учебного года, затее); я в ответ (с сарказмом, конечно, хотя это и вправду было так) сообщил, что скучаю.

- Ну вот, а я как раз о развлечении, - ожидаемо сказала (вернее, снова крикнула) она. – Надумали мы тут поход.

- Мы?

- Комсомол, понятное дело! – глупо загоготала Багрова (меня, признаться, это нисколько не развеселило, и вовсе не из-за возмущения недопустимым святотатством, но, солидарности ради, я все же хмыкнул). – Пойдешь?

- Как комсомолец, стало быть, в стороне остаться не смогу, - выдал я вполне равноценную глупость, чем вызвал новый взрыв хохота в трубке. – А когда?

- Думаем про выходные. Я, собственно, чего? Завтра в школе соберемся тогда, обсудим, кто в стороне, а кто нет. Ты сможешь?

- В принципе, да, но смотря во сколько…

Что в принципе, что без принципа мог я, конечно, весь день – на то они и каникулы; напрягало лишь, что по непонятной мне причине подобные мероприятия организаторы вроде Багровой, напрочь игнорируя тот факт, что основной ценностью трех летних месяцев является здоровый (или нездоровый) утренний сон, всегда назначали на слишком ранее время.

Опасения подтвердились и в этот раз: мой намек полностью проигнорировав, Багрова сообщила, что явиться в школу надлежит к десяти.

- В десять? Блин, ну ладно… - пробурчал я, не особо скрывая своего недовольства.

За что, естественно, сразу получил от Багровой целый «выговор с занесением».

- Что такое, Семенов? – опять выкрикнула она, тренируя командный голос. – Что за упаднический настрой, а? Вся страна из кожи вон лезет, чтобы реализовать планы, намеченные партией, а ты…

- Да приду я, приду, - поспешно, чтобы не позволить чрезмерно развить эту мысль, прервал ее я. – Перед лицом своих товарищей торжественно обещаю… (12)

- Не обещаю, а клянусь…

- Как прикажете, товарищ командир.

- Ладно! – смилостивилась Багрова. – Короче, приходи. Давай, а то мне еще пятьдесят человек обзванивать…

Видимо, она страстно желала, чтобы ее похвалили за бескорыстие и самоотдачу, но я, воспользовавшись тем, что основная тема вроде как исчерпана, поспешно бросил ей «ладно, пока» и повесил трубку.

Относительно похода – для меня, в общем-то, все было ясно без долгих размышлений: идти имеет смысл, если пойдет Ирка. Тогда – будут конкретная цель, в противном же случае… Только вот Ирка вряд ли пойдет: на прошедшие выходные (так она сказала) у мамаши своей еле отпросилась; на будущие – та вряд ли ее отпустит.

Добравшись все же до кухни, сварил себе макароны. В холодильнике было пусто, добавить к макаронам – нечего. Сойдет и так – залил подсолнечным маслом, начал уныло жевать.

«Пообедать» (времени было – почти пять) спокойно, как и «позавтракать», не получилось; в этот раз, слава богу, прервал меня не дверной звонок, а звонок телефона. Я опять схватил трубку в надежде услышать Иркин голос, но вместо этого из трубки сначала донеслось натужное покашливание, а затем и вовсе повисло молчание: на большее Петро не хватило.

- Ну ты чего там? – не успев справиться с досадой, раздраженно бросил в трубку я.

- Позвонить обещал, - Петро прохрипел это с трудом, будто его душат. – Вот звоню, не забыл; хоть и реально помираю…

- Сколько ж ты выпил? – несколько сварливо, по-родительски произнес я и, услышав сам, что слова мои прозвучали как упрек, торопливо исправился. - Тебя ж обычно и литр не берет.

- Да уж, пожадничал что-то, - не ища оправданий, согласился Петро. – Впервые со мной вот так. Ни есть, ни пить, ни спать.

- Вертолет?(13)

Вместо ответа, видимо, в качестве подтверждения, Петро тяжело икнул.

- И нахера… - снова начал я, но сразу осекся (подумал, что, находясь в аналогичном состоянии, за нотации и сам бы наверняка кому угодно плюнул в физиономию). – Ладно, давай, может, прогуляемся, а? Воздухом подышишь, полегчает.

Силы, видно, совсем оставили Петро: в ответ он опять промычал что-то совсем невнятное.

- Зайду минут через двадцать, короче, - пообещал я. – Макароны вот только доем…

Это я сказал зря: в динамике раздался стук упавшей на твердую поверхность трубки, топот удаляющихся шагов, а после звук, похожий на рычание медведя. Поздно сообразив, что поминать трапезу сейчас, пожалуй, не стоило, я нажал на рычаг и вернулся на кухню.

Испортить мне аппетит Петро не удалось; наоборот, наличие ничем не омраченной возможности получать удовольствие от еды его дополнительно раздразнило. Съев уже сваренные макароны и не почувствовав насыщения, я сварил еще охапку и съел их, запивая чаем и закусывая рафинадом одновременно; к счастью, хотя бы это я мог себе сегодня позволить, поскольку буквально на днях отцу удалось отхватить где-то целых пять кило сахара(14).

Несмотря на обещанное, к Петро после обеда я отправился не сразу. Еще немного почитал: сначала повесть про армию, потом, закончив ее, начал «Тучку»(15).

На улице, хоть и близился вечер, все еще было жарко. Впрочем, жару, по крайней мере, в той ее степени, в которой она случалась в Москве, я в некотором смысле даже любил. Мне казалось, что, когда на улице тепло, и люди вокруг, и весь мир становятся добрее, и у меня поэтому пропадает желание от всех и от всего спрятаться…

Пройдя три подъезда, я завернул в тот, в котором жил Петро; до пятого этажа, разминки ради, добежал пешком. Он долго не открывал; я подумал, что, сам того не желая, дважды уже «помог» ему справиться с похмельем: сначала тем, что упоминанием еды спровоцировал «очистку», а после – оставив ему час на сон.

Мои похвалы в собственный адрес своим видом Петро, правда, не подкрепил: вышел он в одних трусах, был бледен, несвеж, весь в испарине; от слабости, казалось, едва держится на ногах.

- А, это ты… - пробурчал он, как будто ждал кого-то еще.

Язык – тоже еле ворочался.

Я вытащил из кармана «тройчатку», предложил «полечиться». Особых надежд на то, что он согласится, не питал: не употреблять, гордясь природной неуязвимостью, никаких лекарств с некоторых пор стало частью придуманного им для себя образа.

Вот и сейчас – отрицательно помотал головой:

- Не… Я же не пью.

- Заметно… – не удержался съязвить я, но засмеяться под его укоризненным взглядом не решился. – Тогда одевайся, что ли? Справишься?

- Никакого сочувствия… - проворчал Петро. – Запомню, запомню. Ты, значит, со всей душой – и вот результат…

- Раз шутить изволишь, значит, живой, - парировал я. – Тем более давай собирайся, проветримся.

- Проветришься, пожалуй, по такой жаре… - простонал он, удаляясь в комнату одеваться.

- Тогда оставайся, пойду один.

- Говорю же, ни малейшего сочувствия…

Он выполз из комнаты и переместился в ванную, где начал, судя по звукам, освежать лицо холодной водой.

- Тебя заставлял, что ли, кто-то? – снова, сам не понимая, зачем я это делаю, «срезонерствовал» я.

- Само собой! – возразил Петро, появляясь из ванной, чуть ожив, с кривой усмешкой на лице – Это же как? То один приедет, то другой, то ты, то еще кто-то. Вы приехали и уехали, а мне приходится со всеми…

- То есть страдаешь за всех?

- Точно, за всех…

Словно что-то вспомнив, Петро вернулся в ванную, снова пустил воду, потом закрыл ее. Некоторое время стояла тишина – видимо, он причесывался. Своему внешнему виду он, как мне казалось, всегда придавал значение несколько большее, чем было необходимо, и сейчас это проявилось с наибольшей очевидностью: когда он снова вышел, я, поглядев на него, подумал, что проведенные процедуры совсем ему не помогли.

Мы спустились вниз.

- Куда двинем?

Хоть он об этом и спрашивал, не сказать, чтобы у нас был большой выбор; а тот, что имелся, сводился, в конечном счете, к тому, где именно и с кем поиграть в карты. Поскольку в одном из таких мест, а именно за столиком в соседнем дворе, я уже побывал сегодня с Лопухом, сейчас, ради самого элементарного разнообразия, я предложил другое: подвал дома в квартале от нас. Там (то есть не в подвале, конечно, а в этом доме) проживали двое бывших наших одноклассников: Леха Лысый и Леха Обычный (первая кличка родилась, как нетрудно догадаться, в тот момент, когда ее обладателя в третьем еще классе обрили налысо ввиду необходимости вывести вши; второй же Леха оставался при волосах и вроде как без клички, но уже довольно скоро в разговорах для конкретизации про него стали говорить: «тот, который обычный»; со временем это слово и превратилось в его кличку); и они где-то надыбали ключ от подвала и превратили его в «злачное место». По правде, злачным оно вовсе не было, хотя они, возможно, и хотели бы, чтобы было; в основном там просто играли в карты, ну еще, конечно, курили, ну и изредка (поскольку было нечего) выпивали. Никакой там дури, клея и т.п.; никакого также растлевающего присутствия противоположного пола – его представительниц и оба Лехи, и все прочие, кто собирался там, вероятно, еще побаивались.

Пока шли, Петро маленько расчухался: брел он довольно понуро, но лицо его все же потихоньку разглаживалось; по крайней мере, когда мы добрались до места, оно уже не так сильно напоминало собою кусок теста.

Дверь в подвал была открыта, стучаться нам не пришлось. Чтобы попасть в «зал», то есть в помещение, где стояли скамейки (их принесли сюда из соседнего двора – не опустошать же свой собственный), требовалось пробраться по длинному, узкому и низкому коридору; когда мы по нему двигались, мне показалась несколько странным, что из «зала» не доносится ни звука. Уходя, закрыть дверь в подвал забывали редко; если же было открыто, гогот из «зала» мы обычно слышали еще в коридорчике.

- Народ! – позвал я, но никто не откликнулся.

Я остановился, вопросительно обернулся к Петро, но он просто подтолкнул меня вперед; выказывать трусость не хотелось, и я двинулся дальше; и только уже оказавшись
в «зале», я сообразил, что, не увидев моего лица в темноте, Петро, вероятно, решил, что я просто споткнулся; или, быть может, он увидел, но ничего не понял, поскольку соображал по-прежнему туго; в общем, когда я обо всем этом подумал, было уже поздно.

И Леха Лысый, и Леха Обычный, и еще несколько наших сверстников стояли вдоль дальней от входа стены; под носом у Лысого я сразу заметил кровоподтек. Помимо них, в помещении находилось еще трое: мужики средних лет, одетые, несмотря на жару, в легкие короткие куртки; один из них сидел развалясь на скамейке, второй стоял рядом с ним, третий, как только мы вошли в «зал», сразу оказался у нас за спиной, то есть, без сомнений, перегородил нам выход. По возрасту, по одежде, по туповато-наглым их рожам я сразу понял, что это менты.

Подумав о том, что для одного дня с приключениями явно перебор, о том, что данное приключение грозит стать куда более опасным, чем, по сути, безобидные препирательства с Башкой и Мелким (о нравах оперов из местного отделения я еще ни разу не слышал ничего хорошего), а также и о том, что в этом случае даже полная пачка сигарет в кармане вряд ли сможет меня спасти, я остановился посреди помещения. Петро, налетев на меня, глухо ойкнул и тоже застыл; ожидая, что будет дальше, я судорожно пытался сообразить, что, собственно, такого преступного совершили все мы, просто оказавшись в этом подвале; впрочем, мои правовые изыскания быстро свелись к тому, что менты на то и менты, чтобы, схватив жертву за жабры, суметь быстренько придумать, в чем она виновата; они к тому же были довольно скоро были прерваны не слишком дружелюбным приветствием:

- Чё, бля, пополнение? – естественно, не потрудившись «как положено» представиться, развязно-хозяйским тоном обратился к нам с Петро сидящий на скамейке. - Вперед, стало быть, становись вдоль стеночки! Все? Или кто-то еще с вами?

Спрашивать у них удостоверение определенно было бы не самой блестящей идеей, и мы молча встали в один ряд со всеми. Тот, который перегородил нам выход, выглянул в коридор.

- Никого вроде…

Он был небольшого роста, полноватый, с круглыми щеками и большими залысинами вокруг остатков светлых волос. Теперь, когда я разглядел его, из этих троих он показался мне наименее озверевшим.

Между тем «сидячий» вдруг резко поднялся и быстро приблизился ко мне. Высокий, худой, усатый, с темными засаленными волосами, этот, наоборот, выглядел именно так, как я представлял себе уголовника.

- А ты чё, центровой у них самый?! – рявкнул он.

Не успев еще сообразить, что именно его не устроило конкретно во мне, я получил удар в челюсть, причем с той же самой стороны, что и ранее – от Башки; только в отличие от той пощечины, этот удар оказался заметно тяжелее: на миг все поплыло, я, пошатнувшись, отступил назад.

- А ну, руки из карманов! – заорал усатый.

Я стоял, как зашел: действительно держа руки в карманах, но, конечно, совсем не потому, что хотел тем самым продемонстрировать отсутствие уважения к представителю власти – просто из-за естественного для этой ситуации страха я вообще стремился совершать как можно меньше движений, в том числе таких, которые могут быть поняты как-то не так…

Вытащив руки из карманов и вытянув их по швам, я рефлекторно – оценивая опасность – посмотрел усатому прямо в лицо. В глазах его читалась классовая ненависть, и я подумал, что он, вероятно, сейчас опять ударит меня, а я не знаю, что мне делать в этом случае. Просто стерпеть третий за день удар в челюсть или еще куда-нибудь может уже не получится – что же будет тогда?

Спас меня Петро: прямо в этот момент он сделал странно неуклюжее движение все телом и схватился рукой за рот. Все трое развернулись к нему; в той же истерично-развязной манере усатый (стало понятно: он у них старший) потребовал от него «встать ровно»; несмотря на столь опасное нарастание напряженности, я не удержался и прыснул. Менты снова обернулись ко мне.

- Отходняк у него, - поспешил, пока еще чего-нибудь не стряслось, сообщить я. - Душно тут, вот и поплохело ему опять. Блеванет того и гляди…

Усатый не растерялся: быстро схватил Петро за локоть и подтолкнул к выходу.

- В коридор давай! – прорычал он. – Последи за ним (это было обращено к низкому) …

Петро послушно выбежал в коридор, а низкий встал в проходе, чтобы видеть и его, и нас. Раздался уже знакомый мне рык, по стоящему у стены ряду пробежал еле заметный смешок.

- А ну, тихо, ****ь, молчать! - опять заорал усатый. – Шарятся, *****, по подвалам, пидоры мелкие, бухают, *****, а нам – разгребать! Вот ты мне скажи, центровой, нам, думаешь, делать больше нехера, а?

Петро снова рыкнул в коридоре. И низкий, и тот, который стоял у скамейки (он был очень высокий и очень крупный, и даже лицом напоминал Моргунова), - и они не смогли сдержать смех. Серьезным остался только усатый, но, к счастью, и он, побагровев от злости, на время потерял дар речи.

- Да он не здесь, нет! – торопливо вставил я. – А здесь мы – ничего такого, ну правда… В карты там, покурить – это максимум, так ведь никто не запрещал вроде? Подвал открыт, мы же не знали, что нельзя…

Мои ли слова повлияли на смену обстановки или усатый просто исчерпал весь запас красноречия, но больше он ничего не сказал; вместо него, в дело вступил «Моргунов».

- Вот и пойдем сейчас в отделение, и разберемся там, что вы тут делали, а что не тут, - сказал он спокойно и безразлично. – Давайте вперед, выходим по очереди.

- Может, не надо? – проблеял Лысый. – Мы и так все поняли.

- Надо-надо, - пробубнил «Моргунов». – Порядок такой. Пошли, ну.

Усатый, отвернувшись, закурил, а «Моргунов» повернулся к низкому и как-то странно, кособоко, кивнул ему. Тот, пропуская нас, отошел в сторону. Я двинулся к выходу первым, прошел, мимо низкого, остановился, ожидая Петро, который все еще стоял дальше по коридору. Низкий слегка подтолкнул меня, я показал на Петро.

- Ладно-ладно, - нетерпеливо пробормотал он. – Он за тобой, после остальные.

В очередной раз за сегодня удивившись происходящему (ведь получалось действительно странно: когда мы выйдем на улицу, менты все еще будут в подвале), развить мысль
я опять не успел: едва мы отошли, Петро толкнул меня в спину.

- Как выйдем, сразу ноги! – прошептал он.

Я кивнул, и, едва высунув нос на улицу, мы оба сразу понеслись прочь – так быстро, как не бегали, наверное, даже сдавая нормы ГТО(16) по стометровке. Перебежав через ближайшую улицу, мы, стремясь поскорее скрыться и уйти подальше от райотдела милиции, углубились во дворы девятиэтажек; я бежал, и мне казалось, что сзади, буквально у себя за спиной, я слышу дыхание преследователей; боясь обернуться и увидеть, что это действительно так, я ускорялся – и так происходило несколько раз; Петро, несмотря на похмелье и далеко не блестящий уровень результатов в беговых дисциплинах, почти не отставал от меня.
Б
ыстро и сосредоточенно мы бежали минут пять, потом, устав, все же замедлились и пошли пешком, кру;гом направляясь к нашему дому; остановились окончательно, только дойдя еще через десять минут до подъезда Петро; но даже к этому моменту ни у меня, ни у него все еще не получилось полностью отдышаться: после трехкилометрового кросса на уроках физкультуры и то я отходил намного быстрее.

У подъезда присели на бордюр.

- Поиграли, бля, в карты! – подвел итог Петро, когда все же удалось восстановить дыхание. – Сильно он тебя?

Я потрогал щеку.

- Да вроде ничего. Могло быть и хуже, тем более что за день – дважды в одно место.

- Дважды? – удивился он. – А первый?

- Днем, перед тем как тебя встретили.

- И кто?

- Башка.

- Из-за Клейменовой, что ли?

- Ну вроде как. Он, как ты понимаешь, длинными разъяснениями озаботиться не пытался. Но и ударил, если честно, так себе – больше для проформы, по-моему.

- Для чего? – не понял Петро. – Для какой формы?

Учился он вообще-то неплохо, дружил и с грамотой, и вплоть до того момента, когда год назад свое обучение он вдруг решил продолжить в ПТУ, сомнений, что он останется в школе после восьмого класса, ни у кого не возникало; однако же по таким вот именно, вдруг обнажающим пробелы в словарном запасе, языковым «заскокам» пролетарское его происхождение определялось совершенно безошибочно.

- В том смысле, что авторитет свой таким образом поддерживал, а бить меня не особо хотел. Там Мелкий еще канитель свою обычную затянул, вот он и…

- Опять Мелкий выебывался?

- Опять. Сигареты отнял, еще деньги пытался забрать. Мелочевку, но я все равно не отдал. Ну и получил… Но, как уже сказал, Башка – как-то он без энтузиазма. Пощекотал, можно сказать. И Мелкого сам унял в итоге.

- Башка – он нормальный, в принципе, - подтвердил Петро. – Не злой вообще-то. Мелкий – тот да, уродец. И много сигарет?

- Три штуки.

- Три штуки? – он махнул рукой. – Ладно, считай, на бедность ему…

- Кстати, о… - я вынул из кармана пачку «Родопи», закурил.

Петро, сославшись на переизбыток нагрузки, от сигареты отказался.

- Менты не будут искать, как думаешь? – спросил я, предварительно успокоив себя парой затяжек.

- Да ну, брось! – откликнулся Петро. – Ты не понял, что ли? Они же нас сами отпустили.

- Отпустили?

- Конечно. Хотели бы загрести, вперед бы ни за что не отправили: один бы сначала снаружи обязательно встал. А это так – попугали.

- Нахера мы тогда так бежали?

- Ну-у-у… - Петро пожал плечами. – Они же не сказали прямо: идите, мол. Они и не могут так сказать – тоже авторитет вроде как поддерживают. А так – вроде как они нас собрались упаковать, а мы взяли да сбежали. Соответственно, бежать нам нужно было, как раз чтобы дать им возможность нас таким образом отпустить…

Убедительным такое объяснение мне не показалось, но его оказалось достаточно для того, чтобы спокойно просидеть на бордюре почти дотемна. Через некоторое время, решив, видимо, что от прежней нагрузки он уже отошел, Петро все же попросил у меня покурить, и одну за другой мы высадили с ним почти всю пачку: к тому моменту, когда мы разошлись по домам, у меня осталось всего две сигареты.

Поднимаясь по лестнице, я вспомнил, что за весь день так ни разу и не поговорил с Иркой и, придя домой, снова набрал ее номер. К телефону подошла ее мать – сказала: «Ирочки нет» и сразу положила трубку.

6 июня, вторник

Утром глаза я продрал с трудом, поглядел на часы. Чертыхнулся, снова упал на подушку. Почти десять – я все-таки проспал школьное сборище! Подумав: наверняка проспят все, решил было не спешить; но сразу вспомнил про Ирку: вдруг она будет там, и заставил себя подняться.

Родителей дома уже не было, я добрел до ванной, помазал лицо холодной водой, почесал щеткой зубы; и то, и другое – не потому, что меня это сильно взбадривало, просто потому что положено…

Поставив чайник на плиту, быстро оделся, вернулся на кухню. В хлебнице оказалась в наличии сдобная будка, и я, налив кипяток в позавчерашнюю заварку (заваривать снова – и времени мало, и неохота, и лишний расход дефицитного продукта; но сэкономить время все равно не удалось: кипяток я пролил, и несколько минут, пришлось потратить на то, чтобы найти, из чего соорудить тряпку; в итоге отыскал на балконе именно для этих целей и предназначенную старую отцовскую майку), быстро запихал и залил это все в себя.

Жара не отступала, лишь легкий, освежающий ветерок напоминал о том, что еще хоть и позднее, но утро; когда шел к школе, тополя и березы шелестели листвой над моей головой, а в воздухе кружились первые клочья тополиного пуха.

Как и предполагал, прибыл я одним из первых: в четверть одиннадцатого на крыльце сидел только Лопух и «от нечего делать» пугал парнишку лет четырнадцати, в точности повторяя ту сцену, в которой нам самим неоднократно (да вот хоть вчера) доводилось выступать с противоположной стороны.

- Откуда, малой?

- Из того вон дома…

- Из того? Ну-ка, ну-ка… Кого знаешь тут?

Парень молчал, в глазах его был страх (я подумал: вот так же, наверное, я сам вчера смотрел на усатого – по крайней мере, в первый момент после того, как он ударил меня); во взгляде Лопуха – торжество силы.

- Десять копеек дай, а?

Парнишка попытался что-то сказать, но от страха у него перехватило дыхание: в ответ промямлил невнятное.

- Чего-о-о?! – грозно возвысил голос Лопух.

Вопросы, ответы – все это не имело никакого значения. Примитивная демонстрация силы – демонстрация прежде всего самому себе. Вчера – нам, сегодня – мы; так было – так будет.

- Оставь его, - сказал я, садясь рядом с Лопухом на ступеньку.

С первого раза слова мои он, как обычно, всерьез не воспринял: продолжил дальше, не обращая на услышанное внимания.

- Так чего там? Где мои десять копеек-то? А ну давай, карманы показывай...

- Оставь, ты, что, не понял? – повторил я.
- Да погоди ты… - снова отмахнулся Лопух и притянув парнишку поближе, полез к нему в карман.

- ****ь, ты тупой, а? – я ударил его по руке, а парня, приподнявшись оттолкнул на безопасное расстояние.

Отвлекшись наконец от своей жертвы, Лопух посмотрел на меня: и уже не с той деланной обидой, как это было вчера, а с настоящей, всамделишной злостью.

- Ладно-ладно, ты иди, - бросил он парню (и тот поспешно ретировался). – А ты, Слав, бля…

- Только скажи что-нибудь! – процедил я. – Только вякни!

Лопух сказал – но не то, что дало бы мне право применить силу.

- Скажу, что ты, Слав, псих, во что… - он дважды мотнул головой, явно сдерживая себя. – Вчера, сегодня… Лечиться тебе пора.

Чем можно ему на это ответить (словами, конечно, а не руками), я вроде бы знал, но также знал и то, что вразумлять Лопуха – занятие бесперспективное: чем неприятнее ему быть «на той стороне», тем больше он хочет оказаться «на этой».

Минут пять еще мы просидели молча, потом я достал сигареты, себе взял предпоследнюю, а Лопуху предложил последнюю. Кочевряжиться и изображать обиженного он не стал: за это, признаться, я испытал к нему нечто похожее на благодарность.

Еще через пять минут народ наконец потянулся, и мы зашли в здание. Я ждал Ирку, но она не появлялась; поскольку еще не появилась также и Багрова, и еще кото-то, кто обещался, все продолжали стоять внизу, не поднимаясь в класс; было душно, и я, сославшись на то, что у меня болит голова, снова вышел наружу. На улице я провел минут десять, но больше никого не дождался. Это было странно: и то, что не идет больше никто, и то, что не появляется Ирка. В принципе, ничего не было такого в том, что мы не разговаривали с ней вчера: вполне могло оказаться, что она мне звонила, но не застала дома. Могло – но что-то мне подсказывало: нет, она не звонила.

Когда стоять на улице одному мне все же надоело, и я вернулся внутрь, на первом этаже тоже никого не оказалось. Я поднялся в наш классный кабинет на третьем этаже – не застал никого и там. Это меня не удивило: поскольку собрание проводила Багрова, она наверняка назначила его в кабинете параллельного класса, я же вчера, торопливо бросив трубку, лишил ее возможности сообщить мне об этом. Я поплелся в противоположное крыло и действительно нашел всех там; стало понятно: пока мы ждали внизу, нас самих ждали этом в кабинете; но Ирки не было и здесь.

- Опаздываешь, Семенов! – строго сказала Багрова. – Уже начали: трое одного не ждут.

Так она говорила всякий раз, когда кто-то приходил чуть позже: одними и теми же словами и одинаковым тоном, менялись только фамилии.

Я сел рядом с Лопухом; садясь, неуклюже сдвинул стол: школьные парты давно стали нам малы.

Сделав мне дежурное замечание, вдогонку Багрова сообщила, что повторять ничего не намерена. Я повторять не просил и в повторениях не нуждался: откровенно говоря, ничего интересного услышать и не ожидал. Место, время – что еще? Багрову и дальше я не особенно слушал; краем уха уловил лишь то, что формальным поводом для проведения оглашенного мероприятия является «посещение мест боевой славы»; но куда именно и с какой конкретно целью предполагается выдвинуться, я пропустил. Что еще мне удалось понять, так это то, что, несмотря на отнюдь не нежный уже возраст, за себя мы пока что вполне не отвечаем; потому приглядывать за нами отправятся военрук и физрук. Слабой половине собравшихся данная новость, похоже, пришлась по вкусу; сильная – отнеслась с безразличием: ни особо положительных, ни особо отрицательных эмоций эти двое ни у кого не вызывали.

Куда больше, чем предстоящий поход и перспективы, с этим связанные, беспокоило меня отсутствие Ирки. Так было все многообещающе в выходные, такие приключения, такие жаркие поцелуи – и вот, на тебе… Куда могла она запропаститься? Мать дома, ее нет, странно; но главное даже не это – главное, что пропала она вдруг, меня об этом не предупредив. Не сказала заранее – допустим, не знала; но не позвонила ни вечером вчера, ни утром сегодня…

Именно об этом размышлял я в тот момент, когда кто-то вдруг больно ткнул меня в спину. Обернувшись, я вздрогнул от неожиданности: с задней парты с торжествующей улыбкой прямо мне в глаза смотрела Клейменова. За столиком она была одна, значит, понял я, пересела туда только что, возможно даже, кого-то с этого места вытолкав, пока я считал ворон, - ведь, даже будучи увлеченным мыслями об Ирке, я, войдя в класс, безусловно, занял бы место от нее подальше.

- Чего тебе? – прошипел ей я, стараясь не привлекать к нам внимания.

- А че хмурый такой? – хоть и шепотом, но довольно громко начала она, как обычно, задирать меня. - – О фее своей все поди думаешь?

- Тебе-то что? – огрызнулся я. – Отстань, дай Багрову послушать.

- Да уж я вижу, как ты слушаешь! – еще громче отвесила она и почему-то в голосе ее мне почудились нотки непонятной обиды.

Я не ответил и отвернулся, но Клейменова не была бы собой, если бы действительно отстала сразу. Вторично она ткнула меня в спину еще больнее: обернувшись снова, я обнаружил, что делает это она остро заточенным цветным карандашом.

- Блин, ну чего тебе еще? – раздраженно, но все еще не забыв о том, что мы не одни, шикнул я. – Отстань, говорю! Сейчас Багровой вон наябедничаю, она тебе объяснит, как себя вести.

Клейменова снова расплылась в довольной улыбке.

- Ой, напугал, что ль? – противненько прокривлялась в ответ она, говоря по-прежнему шепотом, но уже таким, что разговор наш совсем перестал быть приватным. – Да я ей сама объясню, манде этой.

- Ей и объясняй, ко мне-то чего привязалась? – бросил я, снова отворачиваясь.

В третий раз она уколола меня не ручкой и не в спину – еще больнее.

- А Тарасову твою – у метро вчера видели, и не одну, а с каким-то козлом! – радостно сообщила она, теперь уже так, что ее точно услышал весь класс.

- Что? С каким еще козлом? – вырвалось у меня прежде, чем я успел подумать, что обсуждать Ирку с Клейменовой у меня точно нет никакого желания.

- С каким, не знаю, - со зримым удовольствием всадила она мне в нанесенную рану очередной укол. – Говорят, большой уже дядька какой-то, упакованный. Не то что вы, сосунки.

- Да иди ты! – вконец разозлившись, в голос вскрикнул я. – Не твое дело вообще-то… Сказал же: отстань, не понимаешь? Отсесть мне, что ли?

- Фе-фе-фе! – противно фыркнула она. – Ты не шибко-то выступай, Семенов! Пожаловаться – и я ведь могу!

Подумать о том, что, грозясь «пожаловаться», и она может иметь в виду Багрову, я просто не успел – следующие слова вылетели сами собой.

- Да иди, иди – жалуйся! – рявкнул я на весь класс. – Приходил уже вчера воздыхатель твой – и без жалоб твоих меня поправил. Но имей в виду, я ему так и сказал: что ты сама проходу мне не даешь.

Перемена, случившаяся после этого с Клейменовой, меня почти что шокировала. Ни с того, ни с сего она вдруг покраснела, обычно нагловатую ее физиономию исказила гримаса самой настоящей боли, а огромные, светло-зеленые, цвета морской волны, глаза наполнились слезами.

- Да пошел ты сам! Придурок! – задохнувшись (от возмущения или от обиды – я не понял), с трудом выговорила она срывающимся голосом.

В этот момент терпение Багровой лопнуло, и она визгливо прикрикнула на нас – правда, назвать при этом она решилась только мою фамилию.

- Я-то чего? – огрызнулся я еще и на нее. – По сравнению с вами двумя – меня, можно сказать, не слышно.

Класс засмеялся, Багрова покраснела вслед за Клейменовой; я же, сообразив, что в итоге обхамил их обеих, поспешно добавил:

- Ладно, я все понял, молчу.

Препираться со мной Багрова, к счастью, больше не стала, и я получил возможность разобраться с Клейменовой. Что с ней случилось, я не понимал; не сказать, в общем, чтобы мне было ее сильно жаль: нечего нарываться; но неудобно мне все же стало.

- Ладно тебе, Светка, не дуйся, - шепотом сказал ей я. – Ну что мне, посуди сама, оставалось? Надо ж было что-то ему сказать – иначе бы еще сильнее поправил.

Клейменова попыталась изобразить на лице свое «фирменное» надменное презрение, но вышло это у нее крайне неубедительно: слова мои явно задели ее сильнее, чем я мог предположить. До этого, собственно, я вообще не предполагал, что ее чем-то можно задеть.

- Да больно мне интересно, что ты ему там сказал! – срывающимся голосом прохрипела она. – Отвянь, короче, Семенов! Слушай вон Багрову, а то в поход без тебя уйдут.

Решив, что сделал все, что мог, чтобы извиниться, я счел за благо не продолжать.
- Есть вопросы? – спросила в этот момент Багрова.

- Есть, - поднял я руку. – Во сколько и где сбор?

От хохота затряслись стены.

- В субботу, в десять, у входа, - толкнул меня Лопух. – Опять все провафлил, проснись.

Когда собрание закончилось, и мы вышли на улицу, я подумал, что идти домой, оттуда звонить Ирке и предлагать ей, если она дома, встретиться будет потерей времени – проще просто зайти к ней и позвонить прямо в дверь. Заодно и посмотреть на ее реакцию – возможно, станет понятно, что с ней происходит. Попрощавшись с Лопухом и остальными, я побрел в сторону Иркиного дома. В то, что наплела Клейменова, верить мне очень не хотелось, но из головы это никак не шло; вроде бы конкретного повода в себе сомневаться Ирка мне пока не давала, а все же полной уверенности в том, что ничего подобного быть не может, я почему-то не чувствовал…

Уже и дверь ее квартиры, с потертой черной обивкой, показалась мне неприветливой. Двери всегда что-то от чего-то отделяют – пока закрыты, но они же, открываясь, соединяют; как правило, глядя на дверь, уже можно понять, закрыта она или открыта; эта – так чувствовал я в тот момент – была для меня закрыта.

Ошибся – после того, как я нажал на кнопку звонка, довольно быстро послышались шаги, щелкнул замок. Дверь открыла Ирка – она стояла на пороге, и все в ней вроде бы было как обычно. Почти все – за исключением того, что по лицу ее мелькнула мимолетная тень: не раздражения, нет, но и не радости – скорее, удивления. Она быстро прогнала ее, будто смахнула рукой, да и в самом ее удивлении вообще-то не было ничего такого уж странного: мало того, что к ней домой я заявился впервые, так еще и без предупреждения; однако же мимолетного этого замешательства оказалось вполне для меня достаточно, чтобы напрячься, ожидая какого-нибудь подвоха – но пока я еще не понял, что именно насторожило меня.

- О, привет! – радостно сказала между тем она. – А я одна – заходи.

Я переступил порог, закрыл за собой дверь, нерешительно остановился. Поскольку, когда я вошел, назад она почти не отступила, в тесной прихожей мы сразу оказались опасно близко друг к другу; но и это расстояние между нами сохранялось недолго: оставшиеся полметра Ирка преодолела таким хищно-резким движением, что я буквально упал спиной на полотно двери и, не успев и опомниться, почувствовал ее теплые и влажные губы у себя на губах.

Если и собирался я что-то сказать или спросить, то, конечно, все это сразу забыл. Теперь хотелось только одного: ее губ, ее тела; тела, с котором я смогу наконец сделать то, что давно уже хотел сделать с женским телом; но именно потому, что я никогда еще этого не делал, я не очень-то понимал, что делать теперь – вернее, в какой момент начать что-то делать, да и с чего, собственно, начинать.

Сама же Ирка – она опять только целовала меня; и я не понимал, почему это так: то ли она ждет чего-то от меня, то ли, наоборот, не ждет – и то, и другое потому, что у нее это тоже впервые…
-
 Чаю хочешь? – спросила она, оторвавшись от меня через долгую, мучительную минуту. – Пойдем на кухню.

На кухне я сел на табуретку, Ирка поставила чайник на плиту и плюхнулась ко мне на колени. На ней были только футболка и трусы; обняв меня за шею, она, странно прищурившись, посмотрела мне прямо в глаза и снова попыталась поцеловать; но даже так ей не удалось остановить судорожный бег моих мыслей, и в результате как раз в этот момент до меня вдруг дошло, что именно не понравилось мне в ее первой реакции на мое появление. Не ее удивление, нет, а то, как торопливо, почти воровато она его спрятала – так, будто за ним на самом деле имелось что-то еще, и это что-то она и не хочет показывать.

Что она обманывает меня – так думать мне вовсе не хотелось; но многое уже намекало: как минимум, что-то недоговаривает.

Уклонившись в этот раз от поцелуя, я сказал:

- Звонил тебе вчера весь день. Сначала вообще не подходил никто; потом мать подошла – сказала: тебя нет.

- И не было, - прижавшись к моей щеке своей щекой и тем самым спрятав от меня лицо, неопределенно отозвалась она. – А сегодня не было тебя – я два раза звонила.

- А про поход, про собрание в школе – не знала, что ли? – по-прежнему ее не видя, спросил я – спросил, надеясь: не просто ответит «нет», но удивится.

Но она просто ответила:

- Нет.

И почему-то то, как это «нет» прозвучало, не только не убедило меня в том, что она действительно ничего не знает, но и усилило мои подозрения в отношении вчерашнего ее отсутствия. Выглядело все наоборот: будто бы на самом деле она все знала, и про поход, и про сегодняшнее сборище в школе, но по какой-то причине считала нужным скрывать – и это, и, безусловно, что-то еще. Вспомнились сразу слова Клейменовой: о том, что Ирку видели у метро, о том, что видели ее не одну; но об этом, конечно, мне совсем не хотелось думать. Тем более не хотелось что-то уточнять, хоть я и не знал точно, почему мне этого не хочется, а точнее, чего я боюсь: обидеть Ирку или услышать честный ответ…

- В субботу – с ночевкой. Я только что в школе был. Ты пойдешь?

- В поход? Подумаю…

Ирка слегка отстранилась, но сразу тряхнула головой – так, что светлые ее волосы упали ей на лицо и закрыли глаза. Такое за ней я уже знал: она поступала так всякий раз, когда не хотела говорить о чем-то; но раньше (впрочем, как раньше? всего-то с месяц) это никогда не касалось ее желания быть или не быть где-то со мной, и потому я самонадеянно полагал: куда я, туда и она, куда она, туда и я.

- Подумаешь? Что-то может помешать?

Она откинула назад волосы, но в глаза мне все равно не посмотрела: вместо этого, опять попыталась приложиться своими губами к моим.

Я увернулся, показывая, что жду ответа; тогда Ирка, сразу опустив глаза, отстранилась, сделала недовольное лицо и сказала:

- Слав, ну не наседай, а? Сказала же: подумаю – значит, есть о чем… Или считаешь: я не хочу?

В этом момент мне, наверное, нужно было остановиться, но совладать с собою я не сумел.

- Ну знаешь, вполне может так показаться! Сам-то я вообще-то только для того и собрался… только для того, чтоб с тобой. Я даже не думал, что…

Чайник быстро вскипел (видимо, уже был горячий), и Ирка, ничего не отвечая, слезла с меня и повернулась к плите. Солнце светило прямо в окно, и через тонкую футболку Тарасовой мне стало видно все ее тело – видно так, что от запоздалого возбуждения меня сразу бросило в дрожь.

- Ну я… - пробормотал я, с трудом сглотнув комок, застрявший в пересохшем горле. – Я имею в виду…

Ирка подняла чайник с плиты и вдруг нервно, резко, с грохотом поставила его обратно – настолько резко, что я даже испугался, как бы она не ошпарилась.

- Слав, ты чё вообще пришел-то, а?! – визгливо вскрикнула она, глядя в сторону окна. – Вот она я – какой поход? Чё ты пристал-то: хочу - не хочу? А пустят ли меня, ты спросить не забыл, а?

Возразить или что-то сказать в свое оправдание я не успел: развернувшись лицом ко мне и наконец одарив меня взглядом прямо в глаза (но снова вскользь), она неожиданно заплакала – и тоже громко, всхлипывая и взвизгивая. Теперь ни отвернуться, ни спрятать лицо, ни закрыть его руками она не пыталась; от этого в своей полупрозрачной футболке она парадоксальным образом показалась мне еще более доступной; но именно потому, что мне так показалось, я застыл как статуя и не додумался даже подняться со стула и проявить к ней должное сочувствие. Ей, впрочем, не очень-то это и требовалось.

- Мать, бля, задолбала! – продолжая несколько картинно реветь, выла она. – Туда не ходи, сюда не ходи – достала учить! Сама-то, бля… а меня все воспитывает, прикинь!

Совладав в конце концов со своими противоречивыми эмоциями, я все же заставил себя подняться и деревянно приблизился к ней. Обнять ее – не решился; мне казалось: если я сделаю так, получится, что начал приставать в самый для этого неподходящий момент; к счастью, Ирка и тут справилась без моего участия: упав на меня мокрым лицом, сжав шею буквально в «стальной зажим» и прижавшись ко мне всем своим почти что обнаженным телом, она еще некоторое время потряслась и повсхлипывала, а после без какого-либо перехода снова прилипла взасос к моему рту. На поцелуй я ответил, но, видимо, она ожидала большего, и он получился у нас не очень долгим; а когда мы расцепились, я, пытаясь оправдать свою скованность заботой, спросил:

- Мать? А что ее не устраивает?

Ирка переместилась на плечо и снова начала всхлипывать, параллельно рассказывая:

- Да про субботу-то насвистела я ей: что мы, мол, с Некрасовой, что к отцу к ее на дачу… Таньку предупредила, чтобы не звонила, а она забыла, дура, и в воскресенье поутру трезвонить начала. Приехали мы когда – мать хайло раскрыла, орет, стены трясутся! «Ты с кем, ты с кем…» Надоело мне, сказала, что с тобой, а она еще громче давай: «Что? Семенов? Этот задрот? Ты, что дура?» Ну а я ей: «Сама дура! Заткнись, а то соседи сбегутся…» Короче, пообщались…

Она по-прежнему прижималась ко мне, в трусах и в футболке без лифчика, и вряд ли бы делала это, если бы тоже, как и ее мать, считала меня «задротом»; но все равно
после такого откровения мне стало как-то не по себе; как минимум преодолению скованности это точно не поспособствовало…

- Во! Невеселый оборот какой-то… - пробормотал я.

Ирку мои слова не смутили; возможно, она вообще не услышала меня, поскольку, закончив свой рассказ, продолжила смачно шмыгать носом около моего уха. Между тем, оборот, будучи действительно невеселым, был вместе с тем не слишком вообще-то неожиданным. И без этого мне всегда казалось, что наша с Иркой «дружба» матери ее явно не по нраву. Собственно, и вчерашнее, нарочито подчеркнутое, «Ирочки нет», в котором главным было слово «Ирочки» - слово, довольно странно прозвучавшее из уст не слишком сложно устроенной, всю жизнь простоявшей, или, если точнее, просидевшей за верстаком рабочей женщины, тоже отдавало подчеркнутой неприязнью. Что-то вроде: «Вас, умников, мы ничем не хуже»; возможно, впрочем, что все это больше относилось не ко мне, а к моим родителям, которых, и одного, и второго, она, вероятно, запомнила по школьным собраниям; возможно и так – но это тоже почти ничего не меняло.

Все это я вспомнил и добавил к услышанному за какие-то мгновения, и от всего вместе, а также и от того, что Ирка все еще жалась ко мне своими прелестями, а я никак не мог заставить себя попытаться этим шансом воспользоваться, мне стало до того унизительно досадно, что я не придумал ничего лучше, как посочувствовать не ей, а себе.

- Ну и? – пробурчал я. – В итоге-то что? Ты тоже считаешь, что я задрот, да? И поэтому не хочешь в поход?

Словно бы только теперь поняв, чего я добиваюсь, она оттолкнула меня. Ее лицо резко, за миг, поменялось: слезы высохли, а взгляд стал злым.

- Слав, ты дурак, да? – снова взвизгнула она. – Что ты несешь? Говорю же: не пустит она меня.

- А послать?

- Ага, умный больно? Деваться мне от нее куда? Своих посылай…

Что тема похода закрыта – в общем, это было понятно. Не знаю зачем, но я спросил:

- А чего хочет-то: чтоб ты только со мной не… или чтоб вообще ни с кем не гуляла?

Спрашивая, я вообще-то не подразумевал ничего конкретного: про сплетни Клейменовой за размышлениями о предпочтениях Иркиной мамаши я почти уже забыл. Не столько это был вопрос, сколько снова неуклюжая попытка посочувствовать, Ирке – в ее недовольстве матерью, себе – в том, что незаслуженно обижен; и тем не менее, вопрос этот задав, я не смог не заметить, как Ирка, вопрос мой услышав, сначала нервно вскинула, а затем, на мгновение встретившись со мной глазами, воровато спрятала взгляд.
- Да не знаю я, чего она хочет. Она, дура, и сама не знает…

Пробормотала это она не слишком уверенно, что тоже было, конечно, странно. Да и вообще странностей в ее поведении за те десять минут, что я провел с ней, накопилось слишком много. Не только, собственно, сегодня, но и вчера: за тот месяц, что мы с ней «гуляли», без предупреждения она еще ни разу не пропадала; но исключительно на этом основании я, увидев ее (тем более в таком соблазнительном виде), вряд ли подумал бы о чем-то нехорошем, если бы прямо сейчас ее поведение не выглядело так, будто она пытается что-то от меня скрыть: убегающий взгляд, неестественный надрыв в словах и действиях, молчание про вчерашнее, не выглядящие убедительными аргументы про поход… Все было не так, как обычно; было так, будто что-то изменилась, а она всеми силами стремится мне показать, что ничего такого не произошло.

Верить в это, конечно, мне не хотелось; но убедить себя в том, что ничего нет и все мне только кажется, а происходит так из-за того, что наплела мне Клейменова, – у меня все равно не получалось. Не получалось, правда, также и ответить на вопрос: а ей-то, Клейменовой, зачем мне врать? Вплоть до этого самого момента я был совершенно уверен: принимать всерьез ее ко мне домогательства, по меньшей мере, наивно. Я считал: ну просто такой вот прикол, такой вот способ добиться чьего-то еще внимания. Да-да, я думал именно так: Клейменова просто играется со мной, чтобы кого-то подразнить, вызвать чью-то ревность. Чью конкретно – этого я не знал, но определенно кого-нибудь постарше; да сегодня ведь так оно и прозвучало: «не то что вы, сосунки». Хоть бы и своего пэтэушника, как бы с трудом мне в это ни верилось… В любом случае о том, почему для своих игр она выбрала именно меня, я не задумывался; в общем, вся эта история пока что отлилась мне одной лишь ненужной головной болью и больше ничем.

Так я думал раньше, но теперь все вдруг стало выглядеть иначе; то есть это Иркины вороватые взгляды и странные попытки отмахнуться от моих вопросов заставили меня впервые всерьез задуматься о Светке: пока что только о том, зачем она стукнула мне на Ирку (даже если не стукнула, а оговорила), и о том, отчего это ее вдруг всю перекосило, когда я сказал ей, что стукнул на нее Башке. Впрочем, откровенно говоря, даже когда в голове моей в тот момент мелькнуло: «А вдруг – вовсе не прикол?», никакой особой радости я не почувствовал; и о том, нравится мне Светка или нет, подумать даже не попытался. Подумал: если все действительно обстоит так, то для меня это только хуже: ведь тогда отвязаться от Клейменовой будет еще сложнее; однако же результатом этих нерешительных моих откровений все же стало некое подобие эйфории, которую я, что вполне естественно, непосредственно обратил на объект, находящийся прямо передо мной. Когда, надувшись или делая вид, что надулась, Ирка повернулась ко мне спиной, достала из шкафчика пачку грузинского чая(17), на глаз, но экономно сыпанула заварки в чайник, залила ее кипятком и стала потихоньку помешивать ложкой, я, преодолев наконец сковывающее и тело, и мозг опасливое бессилие, обнял Ирку сзади за талию – а после осторожно провел рукой вверх и взял ее за грудь поверх футболки.

Сопротивления я не встретил – наоборот, она слегка подалась назад, плотнее прижимаясь ко мне ягодицами; от этого я снова застыл в нерешительности и вместо того, чтобы продолжить наступление, в очередной раз попытался заполнить паузу не действиями, а словами.

- Точно не пойдешь? – жарко, но вместе с тем и жалко пробубнил я ей на ухо.

- Слав, ну хватит! – чуть базарнее и визгливее, чем то, вероятно, соответствовало моменту, отреагировала она. – Отстань уже с этим! И хватит мять мне футболку – сними ее лучше совсем.

Отодвинув чайник вглубь кухонного стола, Ирка прокутилась в моих объятиях на сто восемьдесят. Подпрыгнув, села на столешницу, обхватила меня ногами и подняла вверх руки.

- И свою тоже сними! – скомандовала она, но тут же строго предупредила: - Но дальше я пока не готова!

10 июня, суббота

Петро зашел за мной с утра и сразу, с порога, принялся качать права.

- Слав, ну имей совесть, а? Возьми хоть бутылку-то! А лучше две… С какого мне одному-то это все переть?

Вчера, сначала отстояв очередь в винный, а потом еще и удачно попав в ближайший продуктовый, мы «подготовились к походу»: купили три бутылки «Ркацетели»(18) и две - «Белого аиста»(19). Поскольку настроение у меня было так себе, всю ношу я свалил на Петро. Поначалу он, не сообразив, видимо, что несколько сот метров от магазина до дома – это одно, а десяток километров да в придачу к иному барахлу – другое, поворчав, согласился; теперь, видимо, осознав ошибку, изменил свое мнение.

- А чего тебе? – ответил ему я. – Железо же тягаешь, не тяжело. Та же тренировка.

- То поднимать, а то тащить, - возразил он.

Я взял одну бутылку.

- Блин, ну возьми две хоть, - не унимался Петро. – Я сюда-то еле донес…

- Может, носки еще ко мне переложишь? - проворчал я, забирая у него и вторую бутылку коньяка. – Гляди, надорвешься.

- Носки у меня на себе. Ты ж знаешь, лишнего я не попрошу…

У школы собралось пятнадцать человек, еще пятеро, как сообщила Багрова, обещали присоединиться к нам у метро.

С Иркой с того момента, как я ушел от нее во вторник, и после всего, что произошло тогда между нами, мы больше не виделись и не разговаривали. Она опять пропала: я пытался звонить ей в среду и в четверг, но дома ее не было; вчера, разозлившись, что она не перезванивает, найти ее я уже не пытался, но все равно, признаюсь, до последнего момента надеялся: вдруг она, решив сделать мне сюрприз, просто придет к школе сегодня утром. Этого, конечно, не случилось: она не появилась ни у школы, ни у метро.

Зато появилась Клейменова. Вертелась она все время рядом, но долгое время со мной не заговаривала; я же вдруг поймал себя на том, что, перестав ждать другую, стал чаще смотреть на нее – и чем дольше смотрел, тем больше утверждался в том, что она очень даже ничего: и фигура, и ноги, и лицо – в общем, все при ней, но круче всего глазища – цвета настоящей морской волны, прямо как океан. Нет, о ней всерьез я, конечно, еще не думал; быть может, даже наоборот: пусть и признавая за ней все перечисленные достоинства, я всеми силами старался убедить себя в том, что вряд ли из-за нее, даже если она очень даже ничего, мне стоит огребать кучу проблем – что с ее пэтэушником, с Иркой.

В метро, пока ехали до «Рижской», Клейменова паслась в стороне (как обычно, отдельно вообще ото всех) и ко мне не подходила; только уже в электричке, когда все прошли в вагон, а мы с Петро остались покурить в тамбуре, она, бросив свой рюкзак в общую кучу, явилась к нам и взялась за свое.

- Ну? Дайте сигарету, что ли? – потребовала Светка деланно противным и совершенно не идущим к ней голосом.

Я молча вытащил сигарету, зажег спичку, дал ей прикурить.

- Не пошла фея-то? – не откладывая, начала она.

Когда Клейменова пришла в тамбур, настроен я был довольно миролюбиво; скажу больше: возможно, мне даже хотелось, чтобы она поскорее проявила инициативу и заговорила со мной. План полноценной мести Ирке, я не вынашивал, но, безусловно, на нее очень злился, причем больше всего бесило меня то, что я категорически не понимал причин ее поведения: ведь все у нас с ней шло совершенно не так, пока не приблизилось вплотную к кульминации. Напрашивалось, что именно кульминации Ирка и боится; но все, что она делала во время наших последних с ней встреч, скорее указывало, что этот момент она приближает едва ли не активней, чем я. Уж точно – решительней. Короче, в Ирке я совершенно запутался, и потому до того только раздражавшие меня приставания Клейменовой – они на фоне всего происходящего стали, как минимум, выигрывать определенностью; потому же гадкая мыслишка отреагировать на них назло Ирке просто не могла не поселиться где-то глубоко внутри меня…
Тем не менее – чего точно не следовало сейчас делать Светке, так это столь бесцеремонно лезть в наши с Иркой отношения: она же одной всего короткой фразой сразу вывела меня из равновесия. Не исключаю, правда, что именно этого она и хотела.

- Тебе-то что? – довольно резко ответил ей я. – Твое какое дело? На это тоже косому своему пожалуешься?

К обороне сегодня Клейменова подготовилась лучше и мой «тонкий намек» просто пропустила мимо ушей.

- Нестеренко, ну ты докурил, что ли? – обратилась она к Петро, произнеся это тоном еще более противным, чем отпущенное в мой адрес.

- Намек понятен, - усмехнулся, не глядя на нее, Петро. – Слав, ты докурил?

- Нет, - еще не сообразив, к чему он это, отозвался я.

- Ну и я тогда тоже.

Сказав так, Петро посмотрел на меня, явно прося о поддержке. Остановить Клейменову в одиночку он явно не рассчитывал.

- Блин, ты по-русски не понимаешь, что ли, Нестеренко? – Светка сверкнула на него своими глазищами и уже безо всяких намеков добавила: – Иди, короче, отдохни перед долгой дорожкой. Пока места свободные есть. Дай нам пообщаться.

Петро снова посмотрел на меня; я, хоть и изобразив на лице недовольство, кивнул ему, подтверждая, что согласен остаться с Клейменовой наедине. Удивленно подняв брови – думаю, это было больше для нее, чем для меня – Петро выкинул сигарету в переход между вагонами и вышел из тамбура.

Как ни странно, после того, как мы оказались вдвоем, Клейменова не попыталась возобновить разговор со мной. Пока мы курили, она вообще не смотрела на меня, а когда выбросили окурки на пути, взглянула лишь мельком и, отвернувшись, стала следить за проплывающим мимо пейзажем.

Электричка неспешно тащилась по Москве. Проехали Гражданскую и Красный балтиец, а Светка по-прежнему молчала. На остановках из поезда никто не выходил, да и садящихся на поезд почти не было. Остаться в грязном, прокуренном тамбуре желающих не находилось, и мы продолжали стоять там одни – стоять, не глядя друг на друга. Когда закрылись двери на Ленинградской, я предложил ей еще одну сигарету – она отказалась.

- Чего Петро-то выгнала? – не выдержал в конце концов я.

Светка повернула голову ко мне, взглянула устало, словно бы нехотя. В полумраке тамбура лицо ее в этот момент осветил пробившийся через толстый слой грязи на оконном стекле яркий солнечный луч; от этого ее огромные и удивительно глубокие глаза цвета морской волны показались мне еще больше.

- А зачем он тут нужен? – произнесла она все тем же противно-манерным, столь резко контрастирующим с выразительностью ее взгляда голосом.

Я пожал плечами.

- Ну… Стояли, курили, общались. Ты пришла, его выгнала, а сама теперь молчишь. Вот и спрашиваю: зачем выгнала?

- Так захотела! - с тем же насмешливым вызовом сообщила она.

Немного еще подождав, я закурил, после – сказал:

- Если хочешь знать мое мнение, кривляться тебе не идет. Но это – если хочешь знать, конечно.

Неожиданно для меня самого эти слова на нее подействовали.

- Ладно, не буду, - быстро сказала она, и я впервые услышал совсем другой ее голос: приятный на слух и подкупающе серьезный. – А ты тогда… ты станешь со мной разговаривать?

Я снова пожал плечами.

- Да я с тобой разговаривать вроде никогда и не отказывался. Но только с твоей стороны попыток разговаривать как-то не было: ты ведь или выебываешься, или молчишь, только два варианта.

Уже сказав это, я прикусил язык, испугавшись, что подобная откровенность преждевременна, и, вместо того чтобы разговаривать, она в итоге снова обидится и снова замолчит. Произошло обратное – хотя, по сути, то же самое: Клейменова сначала громко расхохоталась, а потом презрительно бросила:

- Допустим, как я выебываюсь – ты себе даже не представляешь!

Как на это отреагировать, я не нашелся; выигрывая время, поспешно затянулся и под предлогом того, что выпускаю дым, отвернулся в сторону; а когда снова посмотрел на нее, произошло неожиданное: Клейменова толкнула меня в плечо (да так, что я покачнулся) и уже совершенно с другим, без признаков какой-либо веселости или бравады, выражением лица, резко приблизилась ко мне и выкрикнула:

- Да мне ведь тебя, дурака, жалко, Семенов!

От испуга я отшатнулся (насколько позволял тесный тамбур), рефлекторно шикнул:

- Ш-ш-ш! Не ори! Весь вагон ведь услышит.

- Да пусть слышат – не все равно тебе? – она слегка отступила; на миг, как мне показалось, обиженно подобралась, но почти сразу снова перешла в наступление и потребовала: - Ладно, дай-ка мне лучше еще сигарету.

Я вынул сигарету, протянул ей; беря ее, она как бы нечаянно прикоснулась к моей руке; вероятно, смутившись, опять прикрылась своей нагловатой маской:

- Ну и чего смотришь-то? Спичку-то зажги.

Я вынул из кармана коробок спичек, но в этот момент поезд остановился у следующей платформы. Пришлось сначала пропустить входящих.

- Вчера опять ее видели, - сделав пару затяжек, сообщила Клейменова. – Там же, у метро.

Не зная, что сказать на это, делая вид, что внимательно изучаю горящий кончик своей сигареты, в течение нескольких секунд я чувствовал на себе ее долгий, пристальный взгляд. В конце концов, не дождавшись того встречного вопроса, услышать который она, видимо, рассчитывала, Светка добавила:

- И опять не одну, как ты понимаешь.

Как ни странно, униженным себя в этот момент я уже не чувствовал. Мне просто не хотелось говорить с ней об этом; и в первую очередь потому, что казалось: именно эта тема ей самой не очень-то интересна.

- Свет, ну хватит! – стараясь быть мягче, попросил ее я. – Прошу тебя, хватит! Чего ты этим добиваешься?

То, что сделала после этого Клейменова, вогнало меня в ступор – ничуть не меньший, чем случился во вторник, когда Ирка предложила мне снять с нее футболку. Едва начатую сигарету Светка бросила на пол и затоптала ее ногой; после, резко приблизившись ко мне, прижала меня своим телом к стенке и отчетливо, нарочито, как учитель, объясняющий новую тему первоклашкам, разделяя слова, произнесла:

- Не чего, а кого. Тебя.

Я одеревенел, прижался к стене затылком. Ее поблескивающие жирноватой помадой губы были от моих в десятке сантиметров, но я смотрел только в ее бездонные глаза – смотрел и почти уже не понимал, где я сейчас и что со мной происходит.

Так – прижавшись друг к другу – мы простояли всего несколько секунд; но мне показалось: прошла целая вечность. Из ступора она вывела меня тем, что, опустив ладонь, снова дотронулась ею до моей бессильно висящей руки и, слегка погладив ее, сказала без прежнего уже напора:

- Покраснел весь… Чего испугался – страшная такая, что ли?

Я проглотил комок. Уши действительно горели, лоб покрылся испариной; но даже в этот момент неудобно я себя не почувствовал – словно бы при Светке я больше не ощущал необходимости стесняться.

- Я не испугался, нет, - ответил я, глядя ей прямо в глаза. – И – нет, ты вовсе не страшная, даже наоборот… Как раз поэтому и не знаю, как реагировать. Я ведь даже не понимаю, серьезно ты или прикалываешься, а проблемы из-за тебя у меня уже есть…

Не знаю, что хотел я этим сказать и зачем сказал об этом так, как сказал, но я точно не имел в виду разборки с Башкой; Светка же, судя по ее реакции, поняла мои слова именно так.

- Ладно, не дрожи, - вздохнув и разочарованно подавшись назад, «успокоила» она меня. – Проблемы эти… оставь их мне, вот что.

И без того будучи в прямом и переносном смысле припертым к стене, после такой отповеди я все же почувствовал себя весьма жалко – правда, справедливости ради, Клейменова этому почти никак не поспособствовала. Как себя вести, я не знал, и потому просто продолжал стоять; быть может, правильнее было бы ее оттолкнуть или еще как-нибудь показать характер, но меня словно парализовало, и я не мог совершить ни одного движения.

Поглядев на меня со странным каким-то сожалением, Светка отпустила мою руку, еще отодвинулась назад. Постояв так несколько секунд, она отвернулась, откатила дверь, чтобы выйти из тамбура, но в последний момент задержалась.

- Я не прикалываюсь! – тихо и угрюмо выдохнула она.

И действительно – теперь это совсем уже не выглядело так, будто она шутит или со мной играется: откровенно говоря, несмотря на бездонность глаз, о наличии в арсенале Клейменовой столь запредельной степени серьезности раньше я даже не подозревал.

В электричке мы со Светкой больше не разговаривали. Петро занял мне место у окна, и я, сев туда, довольно быстро заснул; разбудили меня уже на подъезде к Дубосеково.

У станции состоялось «посещение мемориала» (так называла это Багрова – на самом деле мы посидели на рюкзаках рядом), а после поплелись в Нелидово, чтобы «посетить» еще и музей(20). Это была своего рода обязательная программа, оправдывающая все затеянное мероприятие, и хотя никто по поводу ее наличия особенно не возмущался, военрук все равно прочитал нам по дороге лекцию о патриотизме, а физрук и вовсе заявил, что те, кого не будет в музее, «без разговоров» поедут обратно(21).

То ли от чрезмерных эмоций в тамбуре, то ли после, во сне, у меня разболелась голова. Как назло, еще и солнце пекло совершенно нещадно. До музея, к счастью, оказалось не очень далеко, но даже это расстояние далось мне с трудом; потому шел я молча: ни с кем не заговаривал я, никто не заговаривал со мной. Пару раз моим состоянием поинтересовался Петро; но я оба раза я от него отмахнулся – в итоге отстал от меня и он. Что касается Клейменовой, то она тоже шла в стороне ото всех, временами – я это чувствовал – косясь на меня и, вероятно, ожидая, что теперь уж, после ее откровений, я сам проявлю инициативу.

Проявить ее я бы и хотел, но не мог, и мешали мне не только головная боль и тошнота, но и опасения, что она опять заведет разговор об Ирке. Этого – совсем не хотелось; ну а к тому моменту, когда мы доплелись до Нелидово, мне стало так плохо, что я едва держался на ногах. Памятуя об угрозах физрука, в музей я все же зашел, но там было настолько душно, что меня чуть не вывернуло, потому, поскорее вернувшись на улицу, я присел на крыльце, оперся спиной на поддерживающий навес столбик и закрыл глаза.

Побыть в полном одиночестве мне удалось недолго: и полминуты не прошло, как я услышал скрип, сначала входной двери, а затем деревянной ступеньки рядом со мной.

- Паршиво выглядишь, Семенов, - сказала Клейменова, садясь рядом.

В голосе – послышалась насмешка; возможно, так оно и было, но, когда я открыл глаза и посмотрел на Светку, лицо у нее сразу вытянулось.

- Башка трещит что-то, - пожаловался я.

- Достали бедного зайку, - прокомментировала она.

И это прозвучало бы насмешливо, если бы не ее, как всегда, непредсказуемые, дальнейшие действия: она вдруг протянула ко мне руку и погладила, как маленького, по голове. Инстинктивно – меня, конечно, потянуло отдернуться, но сил на резкие движения не нашлось; к тому же на уровне более глубоких ощущений отстраняться мне, наверное, вовсе и не хотелось. Чего, вероятно, все еще хотелось, так это того, чтобы на месте Светки была Ирка; но где сейчас последняя, я не знал, а первая – вот она, и ее не нужно упрашивать – есть, стало быть, то, ради чего стоит терпеть мигрень…

- Да ладно, - отозвался я, не отстраняясь. – Ты – нет.

Клейменова удивила меня опять: услышав мой ответ, она резко, будто ее ударило током, отдернула руку.

- Конечно! – нахмурившись, произнесла она, с обычным своим вызовом. – Я, получается, удачно подвернулась, да?

Получалось действительно так, и мне не удалось быстро убедить себя в обратном; потому в ответ я только пожал плечами и сказал:

- Раньше тебя это не смущало.

- Что именно? – еще больше напряглась она, а ее огромные, цвета морской волны, глаза потемнели, как настоящий «девятый вал».

- Да ничего, - вовсе не желая ее злить (в основном, правда, чтобы не разговаривать на повышенных тонах), поспешно открестился я от своих слов. – Ничего такого. Просто… просто ничего не смущало, вот и все.

- Дурак! – буркнула она. – Много понимаешь…

- Ты о чем?

- Да обо мне. Много ты обо мне понимаешь?

Я вздохнул, вытер пот со лба. Хоть на улице и не было так душно, как в здании музея, освежающей прохладой и не пахло. Головная боль пульсировала в верхней левой
точке лба.

- Попить бы… - пробормотал я в никуда, не понимая прежде всего, что на такое можно ответить.

Излишней деликатностью Клейменова не страдала, поэтому меня не удивило, что отсутствие реакции с моей стороны не заставило ее оставить меня в покое.

- Нет уж, ты ответь, - настояла она и снова, будто пытаясь тем самым подвигнуть сказать ей что-то приятное, дотронулась рукой до моих волос.

Собственно, говорить неприятное я и не собирался – вопрос был только в том, в какую форму облечь приятное. А еще нужно было в принципе заставить себя произнести что-то неодносложное.

- О тебе? – переспросил я, собираясь мыслями. – Вообще-то я правда мало что о тебе знаю. Только то, что вижу.

- И что же ты видишь? – потребовала уточнить она.

- Ну вижу… что вижу? – чувствуя, что опять деревенею (и уже не из-за мигрени), с трудом выговорил я; но дальше слова вдруг нашлись как-то сами собой: – Вижу, что ты очень даже ничего. Особенно глаза у тебя красивые – такого цвета… ни у кого больше таких не видел. Вижу еще, что с головой ты вроде дружишь. И что общаться с тобой можно – когда ты… когда ты другая, не такая, как обычно.

- А какая я обычно?

- Про это я говорил уже: кривляться тебе не идет. Это я тоже вижу.

- Ладно, с этим я даже согласилась. Еще что?

- Еще? Еще вижу свои проблемы из-за тебя. Из-за твоих, вернее, э-э-э-м…

Я запнулся, не зная, как охарактеризовать ее отношения с Башкой; этого хватило, чтобы Светка опять вскинулась.

- Из-за кого? Ну скажи уже, скажи, что ты там думаешь!

- Из-за твоих дружков, из-за них… Я к тому, что теперь, после того, как мы с тобой… постояли… посидели… в общем, после этого проблем у меня явно станет намного больше. Уверен, найдутся доброжелатели…

- И что? Тебя это пугает?

Она спросила это так, что мне стало стыдно, и я, конечно, не смог не соврать.

- Да нет, вроде не очень…

Слукавил не зря: вероятно, Светка очень хотела это услышать – потому что, услышав, придвинулась вплотную ко мне и снова, как в тамбуре, приблизила свое лицо к моему на максимально вызывающее расстояние.

- А если полежим? – хитровато улыбаясь, спросила она.

Я посмотрел ей прямо в глаза – они не смеялись. Ни что отвечать, ни даже что думать, я не знал; к тому же мне все-таки было страшно – причем теперь уже вовсе не из-за проблем, которые определенно возникнут: с Башкой или с каким-либо еще воздыхателем Клейменовой. Теперь я боялся саму Светку, ее и только ее, - боялся, потому что понимал: абсолютно всех, в том числе и меня, она привлекает как раз вот этой своей отчаянностью – той, за которой всем виделась,
конечно, доступность. Доступна она или нет в действительности – этого я не знал; не знал и того, хочу ли я вообще-то, чтобы она была так уж легко доступна. С одной стороны, дело обстояло так: у меня есть проблема, которую я хочу решить, но у меня это никак не получается. Все вроде бы шло к тому, что получится (с Иркой), но за последние дни уверенность как-то пропала; и вот теперь, кажется, образовывается иное решение – причем едва ли не прямо сегодня. Удача сама плывет в руки, удача манящая, удача, пугающая неизвестностью. Как с этим обстоит у Светки, представить было сложно (учитывая ее манеры, да даже и последние слова, могло показаться: она точно ушла дальше, чем я; и все же что-то мешало мне сделать однозначный вывод), но вероятность того, что, когда мы перейдем к делу, вдруг выяснится, что она знает об этом больше меня, в сочетании с перспективой увидеть и услышать самые едкие из всех возможных насмешек, настроя мне точно не добавляла; еще важнее, однако, было отсутствие уверенности, что свою проблему я хочу решить именно так: использовав Светку вместо Ирки. Нравится мне Светка или нет, я еще не определился, но уже определенно не хотел, чтобы она стала той, которая просто решит мою проблему. Этого я не хотел ни для нее, ни для себя.

- Хуже уже не будет, - так в итоге откликнулся я: слишком болела голова, чтобы суметь быстро в себе разобраться.

Того, к чему подтолкнул ее мой ответ, предугадать я опять не смог: как будто приняв эти слова за согласие сразу заняться предложенным, Клейменова тут же навалилась на меня взасос. Ответить ей я толком не успел, потому что за дверью сзади нас послышались голоса. Стало понятно: осмотр музея уже закончился. Светку это не смутило: если бы я не отпихнул ее (получилось неуклюже и оттого довольно грубо), первые появившиеся вполне могли застать нас в весьма недвусмысленной позе. К счастью, она не обиделась: об этом мне снова сказали ее глаза.

Обязательная программа завершилась. Мы вернулись к станции, перешли железную дорогу, углубились в лес. Времени на то, чтобы найти место, где встать лагерем, ушло немного: вскоре мы уперлись в ручеек и, двигаясь вдоль него, нашли подходящую полянку. Вода в ручье была чистая и на вкус почти ключевая, а места достаточно и для костра, и для того, чтобы палатки – дабы они высохли и как следует прогрелись – поставить на солнце.

На установку палаток отрядили нас с Петро, но мое участие получилось довольно условным: из-за головной боли меня хватало лишь на то, чтобы трясущимися руками выстругивать из веток колышки; закреплять брезент и вбивать колья в землю Петро пришлось одному. С этой участью он вроде вполне смирился, и я, получив возможность предаться подобию спокойного творчества в тени деревьев, начал было постепенно приходить в себя; вскоре, однако, Петро, вероятно, устав, проголодавшись и оттого придя в дурное расположение духа, ни с того ни с сего решил поучить меня жизни.

- Не мое дело, конечно, - сообщил он, всаживая в землю обухом топора очередной колышек. – Но все же хочется тебя кое о чем спросить.

Я строгал очередную деревяшку. Ни отвечать на его вопросы, ни вообще ворочать языком желания у меня не было, тем более что я сразу догадался, к чему он клонит; но мое красноречивое молчание разозлило Петро еще больше.

- Ладно, - не дождавшись от меня никакой реакции, сказал он. – Твою кислую рожу расцениваю как согласие – так что вопрос такой: ты хорошо подумал, а?

- О чем подумал-то? – с неохотой отозвался я.

Продолжая махать топором, Петро выразительно покрутил головой.

- Как будто не понял!

- Допустим, понял, - не стал чрезмерно ломаться я – просто чтобы не затягивать беседу. – И что с того? Тебя-то что беспокоит?

Он конкретизировал – и сделал это так охотно, что теперь уже начал злиться я.

- Меня беспокоишь ты. Вернее, те последствия, которые ты можешь поиметь. Во-первых, со стороны… Не знаю, короче, что у тебя там с Тарасовой, но что она все узнает,
можешь в этом не сомневаться. Сто процентов. Просто хочу тебя предупредить.

- И что она узнает? – пока еще сдерживая раздражение, возразил ему я. – Пока что узнавать ей нечего. К тому же это она отказалась с нами идти, причем без внятных причин…

- Лопух мне рассказал, да, - перебил меня Петро. – О том, что Клейменова…

Это он сказал зря – причин сдерживаться у меня не осталось.

- Ах вот как, Лопух, значит, да? Нашли, что обсудить? Бля, ну как бабы…

- Ладно, прав-прав! – поспешно сдал назад Петро. – Но я ни при чем, это Лопух мне в электричке… когда вы в тамбуре были. Не затыкать же его. Сам я не лез…

- Зато сейчас лезешь…

- Ладно-ладно! – примирительно повторил Петро, показывая, что слишком обострять не намерен. – Согласен, не мое дело. Обязан только еще, что во-вторых напомнить…

Напомнить он явно хотел о том, о чем думать мне не хотелось. Внутри неприятно ужалило страхом, и я приложил максимум усилий, что не показать Петро этого.

- Ты про Башку, что ли? – уточнил я, хоть уточнений и не требовалось. – Да пошли они все, в конце-то концов. Думать еще о них… Давно уже подумал – и знаю, что ему сказать.

- И что же? – удивился Петро (думаю, не столько моей смелости, сколько представлению о том, что на Башку вообще можно воздействовать словами – ведь для этого тому сначала нужно было бы научиться их понимать).

- А скажу: только тронь – Светка на тебя вообще больше не посмотрит. Он же наверняка надеется, что у него выгорит…

Услышав это, Петро впервые с начала нашего разговора перестал стучать по колышкам; опустив топор, повернулся ко мне и несколько секунд молча смотрел на меня.

- Ну ты и козел! – после внушительной паузы выговорил он.

- Да сам-то? – вполне осознавая, что не по делу, огрызнулся я и бросил в кучу наструганных мною колышков еще один.

Не говоря ничего более, Петро снова принялся за работу; а я вдруг подумал: не имелось ли и у него самого видов на Клейменову? Тогда и весь этот, затеянный им, разговор, и особенно последняя – слишком уже правильная какая-то – реакция на мой, притворный на самом деле, цинизм становились вполне объяснимы. Про Башку – пришлось особенно не в кассу, тем более что в действительности ничего подобного делать я, конечно, не собирался; в этом вопросе я вообще исходил теперь из того, что Светка, есть надежда, выполнит свое обещание и возьмет все на себя.

Хоть мне и стало неудобно перед Петро, проявлять инициативу, чтобы прояснить ситуацию, я не стал – прежде всего опасаясь, что в процессе подобных прояснений может вылезти наружу что-нибудь еще более неприглядное. Таковое имело место быть: чем дальше, тем ощутимее вызревало во мне решение за неимением иного нацелиться на Светку. Вернее, чего греха таить, нацеливался-то я в первую очередь на то, чтобы этой ночью решить проблему; но при этом чем больше я настраивался на данный вариант, тем сильнее чувствовал так, что Светка мне действительно нравится; это с одной стороны пугало меня, с другой – позволяло хоть как-то оправдать свои действия.

Разобравшись с палатками, еще довольно долго мы ждали обеда. После того, как соорудили костер и за дело взялась «слабая половина», к нам с Петро присоединился Лопух и, приняв после недолгой дискуссии решение не откладывать веселье в долгий ящик, мы спрятались в палатке и по-быстрому раздавили на троих бутылку вина. Об этом я вскоре пожалел: на пустой желудок меня сразу начало мутить, вернулась едва утихшая мигрень. Снова борясь с ней, я уединился лицом к брезенту, но погрузиться в спасительный сон мне не удалось: даже и лишившись моей компании, коротать время Петро и Лопух принялись игрой в дурака; соревновались они, впрочем, больше в том, кому из сильнее «дало по шарам»; поскольку в реальности выпили мы для такого эффекта маловато, а кашеварили под руководством Багровой (видимо, по неопытности) невыносимо долго, все это быстро превратилось в глупый, раздражающий меня спектакль, от которого к тому же некуда деться…

Когда нас все же позвали к костру, туда мы для начала, чтобы не слишком пугать «сопровождающих», вынесли всего одну бутылку коньяка. Предложили «по чуть-чуть»; поломавшись для виду, отставной военный и бывший легкоатлет быстро сдали позиции. Где чуть-чуть, там и не чуть-чуть, и после пары заходов под картофельно-мясной (из тушенки) суп к костру всё, что имелось в наличии, поволокли и все остальные. Частично донесли запасы и мы; одну бутылку вина, по настоянию Петро, на всякий случай зажали.

Я бы отдал и ее – после эксперимента в палатке от спиртного пока что меня воротило. Миска супа, а после картошка с тушенкой, уже без воды, вернули меня к жизни, снова погружаться в нестроевое состояние мне не хотелось; к тому же у меня образовалась иная цель: совсем не
понравившееся мне вино я старательно подливал сидящей рядом Клейменовой, которая хлебала его буквально как воду. Наполняя ее кружку пойлом, я поминутно встречался с ней взглядом; смотрела она на меня вроде бы и насмешливо, а вроде бы и серьезно, и от этого мне становилось не по себе; понимая, что от нее не укрылось мое излишнее рвение, я как будто бы боялся, что точно так же никак мне не спрятать и все остальное: все то, что я знаю про себя сам, но вовсе не хочу никому показывать. Никому, но теперь прежде всех ей, не хотелось мне показывать, что я такой же, как и все, и ничем остальных не лучше; что нет во мне ничего, что делало бы меня особенным, а значит и ей интересным; наоборот, этим «всем остальным» (по крайней мере, тем, кто прямо сейчас имел все шансы стать, вместо меня, объектом ее внимания) я в чем-нибудь да проигрываю: вот Лопух, например, как бы ни было это мне обидно, явно лучше удался внешне, вот Петро – он меня выше, больше, сильнее, а Илюха – он веселее да еще и на гитаре умеет; и так практически со всеми… Сидя рядом с Клейменовой, я боялся: вот сейчас она узнает меня получше, узнает обо мне все и сразу во мне разочаруется – точно так же, как, похоже, уже разочаровалась Ирка; из-за этого страха, желая постыдного: даже если разочарование неизбежно, пусть оно наступит после того, как между нами все уже произойдет, я и подливал Светке явно больше, чем следовало.

Словно специально укрепляя меня в моих опасениях, Илюха вскоре принес свою гитару и начал потихоньку перебирать струны. Я думал, а точнее надеялся: сейчас он затянет что-нибудь привычно-обычное, про тишину, или про то, как «все собрались», или про поворот(22) - тогда будет все не так уж и ужасно; но он, посмотрев именно на меня, прогнал с лица дежурную улыбку и начал в итоге с совсем не веселого:

Нас сомненья грызут,
Я сомнениям этим не рад.
Эта мерзкая тяжесть в груди
Разбивает любовь.
А пока мы сидим и страдаем,
Скулим у захлопнутых врат,
Нас колотят уже чем попало,
Да в глаз или в бровь! (23)

Да, голос у него был что надо – трудно не признать; но мне всегда казалось: что-нибудь серьезное, ну вот примерно такое, и подходит ему больше, и получается у него лучше, чем всякий «блатняк», или «что-нибудь веселенькое», или «возьмемся за руки», в общем, то, что почему-то всем так нравится; но такое Илюха исполнял редко – Петро даже как-то заметил, что «на грустное», и послушать, и самому спеть, его «тянет» исключительно в моем присутствии: видимо, невеселым своим видом я нагонял на него нужную степень тоски.

Я получил эту роль,
Мне выпал счастливый билет.

Под такие песни, в оригинальном или в любом другом исполнении, и меня всегда тянуло на отвлеченные и чаще не слишком оптимистические раздумья; вот и сейчас, плеснув Светке еще, я подумал: вот уж не знаю, выпадет ли кому-то из нас, здесь сидящих, действительно счастливый билет. Да и что вообще понимать под этим?
Вспомнил наши вчерашние с Петро страдания и последующую радость из-за пяти удачно обломившихся бутылок… Быть может, хотя бы возможность не стоять в бесконечных очередях за всем на свете?(24) Есть ли надежда, что такое случится? Сколько бы ни говорили все вокруг о том, как обязательно все изменится, едва только «скинут коммунистов», мне почему-то не очень в это верилось. Не верилось именно вот так: глядя на лица конкретных людей; не верилось, что это те самые люди, которые вдруг заживут совсем по-другому. Не верилось, когда что-то подобное я слышал от старших: «у вас все впереди», «вы только начинаете жить» и т.п.; ведь и они когда-то начинали, и вот до сих пор живут во всем этом… а мы-то – чем лучше?

В суете наступает
Совсем одинокая ночь.
Лезут мысли о третьем конце,
И уже не до сна.
Но на следующий вечер
Приводим мы ту, что не прочь,
И, тихонько сползая с постели,
Отступает война…

На «третьем конце» вокруг костра, естественно, захихикали; смешно мне не стало, но ход мыслей это изменило; тут и я подумал о том, что последнее мне точно сейчас ближе, чем прочая меланхолия.

Ни к каким конкретным действиям данная мысль меня все равно не подтолкнула – во многому потому, что Клейменова, исправно продолжая хлебать винище, о моей скромной персоне, по видимым признакам, не вспоминала: она изображала очарование завораживающими звуками, а сам я, что еще предпринять, сообразить никак не мог. То, что приходило в голову: например, отойти в сторону, тем самым как бы приглашая ее «прогуляться», казалось мне слишком нарочитым и оттого пошлым; к тому же не было уверенности, что она действительно последует за мной, даже если я прямо предложу ей это – тогда я буду выглядеть еще глупее.

Безразличные грезы,
Прощаясь, одна за другой,
Улетают, навечно покинув,
Еще одного…
Он лежит и гниет,
Что-то желтое льет изо рта.
Это просто неизрасходованная слюна.

Не только относительно ближайших инициатив – по поводу всего последующего я тоже испытывал ничуть не меньшее замешательство. Допустим, мы все же уединимся – и что тогда? Не прямо же… А как? Позвать в палатку? Пойдет ли? А если пойдет… Соображалось мне судорожно; на что-либо решиться – не получалось.

Я получил эту роль,
Мне выпал счастливый билет.

В общем, когда Светка в очередной раз опустошила свою кружку, а я, доведя себя обилием совершенно не нужных, крайне неуместных мыслей и мыслишек до полной потерянности, схватился за бутылку, чтобы плеснуть ей еще, слова ее прозвучали для меня почти как «ни шагу назад».

- Погоди, не лей, - сказала она.

Язык у нее, мне показалось, слегка заплетался, но вид был весьма боевой; подумал: неудивительно, та ведь еще лошадь…

- Нет? – неуверенно переспросил я.

- Нет, хватит! - решительно подтвердила она. – И пойдем-ка лучше прогуляемся!

Поскольку перейти на шепот она не потрудилась, ее недвусмысленное предложение услышали абсолютно все. Реакция оказалась на удивление деликатной (возможно, просто никто не понял, о чем речь), но я все равно сразу почувствовал жар на кончиках ушей. Хорошо, что себя я не видел: потому что, увидев, как сильно покраснел, наверняка покраснел бы еще сильнее. Светка же сказанным не ограничилась – столь же решительно поднявшись, она у всех на глазах схватила меня за руку и едва ли не силою поволокла за собой.

Клейменову не смущает никогда и ничего – именно так я думал о ней; именно так она вела себя и сейчас – и я был уверен: дело вовсе не в количестве выпитого. Теперь не вызывало ни малейших сомнений: она знает, что делает, потому что неоднократно уже делала это. Для меня это должно было быть благом – и было бы, наверное, если бы я совсем ничего не чувствовал; но я чувствовал (и чувствовал довольно однозначно): я уже вовсе не желаю, чтобы все обстояло именно так.

Под сдержанное хихиканье, переросшее во взрыв хохота после сальной шутки физрука (ее содержания я не услышал, но догадаться труда не составило), мы начали удаляться от костра.

- Ну ты даешь! – сказал я, когда мы, двигаясь вдоль спускающегося к ручью склона, отошли на несколько десятков метров. – Не могла поизящнее как-нибудь?

- Да как с тобой поизящнее-то? – парировала она, на меня не глядя, но продолжая тащить за руку. – Сидит как пень: ни слова не дождешься, зато гадость эту льет и льет! Откуда вы только это взяли…

- Взяли что?

- Да что поить нужно! Не знаю, конечно, может, с другими именно так…

- С какими это другими? – смутившись вконец от такой прямолинейности, пробормотал я. – Просто думал, что ты…

- … но точно не со мной, - продолжила Светка, не слушая меня и не слишком уверенно выговаривая слова. – Меня, во-первых, хрен напоишь! А во-вторых…

Она вдруг остановилась, резко повернулась и, не выпуская моей руки из своей, другой больно схватила меня за локоть.

- Во-вторых…

Она повторила это, глядя мне прямо в глаза. В горле у нее застрял странный, пугающий комок, и пытаясь, очевидно, его проглотить, Светка замолчала; не выдержав возникшей паузы, я буквально через секунду подогнал ее:

- Что во-вторых-то?

То, что произошло вслед за этим: справившись наконец с пузырем внутри себя, Клейменова вдруг громко икнула, оказалось в своей естественности настолько комичным, что просто вынудило меня расслабиться; улыбнулся я, а за мной и она.

- Во-вторых, не надо ржать… то есть это снова - во-первых… то есть… - сотрясаясь от начавшихся постоянных толчков изнутри, с трудом выговорила Светка. – Во-вторых, то есть… во-вторых, с тобой бы я и без этого…

Вино основательно подействовало на нее: теперь это было не только заметно по ее речи, но и видно и по ее глазам.

- А с другим не… - попыталась продолжить она, но не осилила и половину фразы.

- Локоть отпусти, а? – попросил я. – Пальцы – как клещи… Дальше идем?

Икота продолжала сотрясать Клейменову; медленно, словно бы не сразу поняв смысл моих слов, она отцепилась от локтя, и теперь уже я потащил ее за собой – сам толком не понимая, куда мы идем и зачем это делаем.

- Блин… - забормотала она мне в спину через несколько секунд, справившись, видимо, с первым, самым удушливым, приступом икоты. – Напоил-таки, гаденыш, напоил… Ни с кем бы так не стала… а сам, главное, сидит и даже не прикасается.

К чему именно я не прикасался, она не уточнила (верно, впрочем, было бы и то, и другое), поскольку снова утратила дар речи и начала давиться «иками»; меня же больше занимало в этот момент, насколько далеко нам нужно уйти от костра, чтобы обстановка стала для нас обоих (в первую очередь, конечно, для меня) достаточно интимной. Основным препятствием неожиданно стало то, что Светка прямо на ходу начала «терять форму»: через несколько десятков шагов она уже еле волочила ноги; продолжая икать, выразительно терла свободной рукой глаза; становящаяся, таким образом, реальной перспектива тащить ее обратно на себе меня, безусловно, не радовала.

Приняв в конце концов, под влиянием перечисленных факторов, решение остановиться, я, чтобы как-то это объяснить, не придумав ничего более содержательного, спросил ее:

- А ты чего меня в лес-то потащила, а?

Уже произнеся это, почувствовав, что фраза получилась неудачной, и пытаясь на ходу сообразить, как смягчить сказанное, я снова развернулся к Клейменовой лицом, но ни открыть рот, ни сделать что-либо еще уже не успел: никак не отреагировав на мои слова, Светка, словно бы вдруг проснувшись, быстро приблизилась ко мне, обхватила мою шею своими длинными руками и не по-женски убедительным, не подразумевающим возражений усилием привлекла меня к себе. Первое, что я почувствовал после этого, был, конечно, исходящий от нее запах перегара, но к своему собственному удивлению ни от этого, ни от икотных судорог всего ее тела, ни даже от того, что, вконец размякнув и обессилев – вероятно, и от спиртного, и от длинного поцелуя – она уже через несколько мгновений повисла у меня на шее всем своим немалым весом, мне вовсе не стало противно. От этого мне стало волнительно и жарко, а противно – только от самого себя. Судорожными обрывками я подумал об очевидном: поить ее точно не было никакой необходимости, ведь полгода уже она сама не дает мне проходу; зачем же тогда я это делал? Неужели чтобы поиздеваться? Неужели я и в самом деле такой козел? Чтобы точно, гарантированно, решить свою проблему? Так ведь это еще хуже, потому что означает: на Светку мне совершенно наплевать…

Прогнать эти назойливо-неудобные вскрики совести мне, к счастью, удалось довольно быстро, и в этом опять помогла Клейменова. Загадочным образом одновременно повисая на мне и при этом наваливаясь всем телом, сотрясаясь от икоты и тяжело сопя, она страстно впивалась своими губами в мои, с силой протискивала мне в рот тяжелый и напористый язык – мне не было противно и от этого. Не было грязно, не было пошло; было прямолинейно, бескомпромиссно, было искренне и оттого страстно вдвойне, втройне; потому, наверное, и мне, под столь отчаянным ее напором, в этот момент было с ней только хорошо – и никак иначе. Было хорошо, и хотелось верить: для этой странной, для этой совершенно не обычной девушки не существует в этом мире никого, кроме меня; ну а раз это так – быть может, и для меня уже никого, кроме нее, не существует…

Через некоторое время, лишившись сил вконец, Светка от меня отпала. Голову положила мне на плечо; дыша громко и часто, словно марафонец после дистанции, жарким своим дыханием она немного щекотно грела мне шею.

- Ой… - выдохнула, чуть отдышавшись. – Что-то мне худо: совсем развезло от чувств распирающих... Вот ведь дура! Обычно-то знаю, когда сказать «нет», а тебе не смогла отказать…

- Реально плохо? – не имея ни малейшего представления, что делать дальше, зачем-то переспросил я.

- Ага, присесть бы… - пробормотала она.

Светка была права: с вином я действительно действовал, согласно распространенному стереотипу; от этого мне стало совсем стыдно. Полагаться на достоверность рассказов тех, кто, бравируя опытностью в делах амурных, упирал на действенность, с позволения сказать, метода, который я только что опробовал на Клейменовой, оснований у меня никаких не имелось; тем не менее я зачем-то поступил так и теперь не знал, как быть с результатом: о возможности подобного поворота, естественно, никто и ничего не рассказывал. Запоздало подумал о том, что для тех, кто решает свой вопрос подобным образом, и для тех «телок», которых они опаивают, плохо им в процессе или хорошо, вообще не имеет никакого значения; такие мысли, однако, никак не облегчили нынешнего моего положения.

Тропинка, на которой мы стояли, шла по верхушке небольшого склона; направо он довольно резко кренился вниз, и оттуда веяло свежестью; предположив, что именно там течет тот самый ручеек, около которого мы устроили стоянку, я сообщил Светке, что мы направляемся туда. Никаких дурных мыслей – подумал лишь о том, что умыться водой ей явно не помешает; да и присесть – тоже лучше там, где прохладнее.

Клейменова выдохнула «угу», и мы начали спускаться вниз; вернее сказать, спускался я и спускал ее. Давалось мне это нелегко: до ручья я кое-как доплелся, но внизу, усаживая Светку на землю и пытаясь прислонить ее спиной к небольшой березке, упал и едва не скатился в воду.

Поднявшись, посмотрел на Светку: ничего, кажется, не заметив, она сидела с запрокинутой головой и закрытыми глазами. Зачерпнув ладонями воду из ручья, я смочил ей лицо – она не отреагировала и на это. Я повторил процедуру еще несколько раз, но Светка, оставаясь пугающе бледной (я только сейчас разглядел это), все равно продолжала сидеть с закрытыми глазами; не понимая, что еще я могу сделать, я присел рядом с ней, прижавшись плечом; тогда она резко подалась мне навстречу, снова повисла у меня на шее, головой упала на грудь.

- Тебе, может, в палатку лучше, а? Отлежаться? – спросил я, полагая, что и это делаю безо всякой задней мысли; лишь уже сказав, сообразил: отлежаться (по крайней мере, недолго) ей лучше было бы как раз у прохладного ручья, а вот спрятаться в палатку, то есть туда, где нас никто не увидит, - этого то, чего, по идее, должен хотеть я…

- Перспектива заманчивая… - пробормотала Клейменова, тем самым, с одной стороны, смутив меня, с другой – подтвердив вроде бы, что все с ней не так уж и плохо.

Совесть моя слегка успокоилась, и, расценив ее ответ как согласие, сделал попытку приступить к реализации предложенного. Подняться с земли и двинуться в гору оказалось непросто, поскольку действовал снова только я, причем с утяжелением: активность же Клейменовой на этом этапе свелась к тому, чтобы, поглядывая на меня мутными глазами и продолжая, хоть уже и реже, икать, периодически молча предпринимать попытки снова прижаться своими губами к моим. Столь искреннее проявление чувств, даже с учетом ее состояния, меня, безусловно, вдохновляло, но от поцелуев я вынужденно уклонялся: даже для того, чтобы просто начать движение к согласованной цели, от меня потребовались немалые физические усилия. Отбить у Светки охоту к начальной стадии интима мне не удалось даже вопросом, не тошнит ли ее, и нет ли в связи с этим у нее намерения произвести известную очистительную процедуру; слегка успокоилась она только тогда, когда я все же поволок ее в гору: на этой стадии ей пришлось начать перебирать ногами. Не сказать, чтобы это сильно мне помогало: шла она тяжело, то и дело зацепляясь за кочки и корни деревьев; соблазн произвести на нее дополнительное впечатление, попытавшись поднять на руки, был весьма велик, но настолько я в себя не верил; потому весь тяжелый, но не слишком, к счастью, долгий (ушли мы недалеко) путь до костра я, конечно, думал о том, что, будь на моем месте Петро, он бы уж точно впечатлил бы Светку больше…

У костра без нас стало повеселее: Илюха все-таки завел про поворот, отчего самоуничижительные мои размышления потекли дальше; впрочем, его попытки задавать оптимизм терялись в общем галдеже и хохоте. По поводу слишком скорого нашего возвращения мне пришлось выслушать очередную порцию сальных шуток; но возможности избежать этого все равно не было: чтобы обойти костер кругом, понадобилось бы сделать слишком большой крюк – со Светкой на шее задача не такая уж и простая. Кроме того, мучаясь мигренью по время установки палаток, распределение спальных мест я, конечно, не запомнил.

- Где ваша палатка? – спросил я ее шепотом, побиваясь, откровенно говоря, что в самый неподходящий момент она, по своему обыкновению, отреагирует слишком громко.

К моему удивлению, произошло обратное: Клейменова сориентировалась и быстрее, и лучше меня.

- В нашу не надо, лучше в вашу, она от костра дальше, - зашептала она мне на ухо.

Смущенный тем, что, шепча, она прижимается к моему уху губами, но одновременно тем же – поскольку воспринять это иначе, как прозрачный намек, было невозможно – безмерно воодушевленный, я решился-таки на последний рывок и потащил ее к нашей палатке. Тяжелее мне становилось буквально с каждым шагом: не сразу, но я понял, что Светка вдруг начала выключаться прямо у меня на руках; к тому моменту, когда мы ввалились в палатку, она даже умудрилась заснуть – это стало понятно по ритму дыхания.

Затянув ее внутрь, положив ей под голову рюкзак и укрыв спальным мешком, я, как ни странно, почувствовал нечто похожее на облегчение, причем не столько физическое, столько моральное; ну а окончательно разрушающее мои надежды, но при этом донельзя смешное ее похрапывание я услышал еще до того, как сумел определиться, что мне делать дальше: тоже ложиться спать или возвращаться к костру. Снова слушать сальности желания не было, но остаться – означало слишком уж открыто признаться в своих целях Светке; слишком явно, чтобы после не стало стыдно за то, что такие цели все-таки были; слишком откровенно, чтобы после не кусать локти в итоге случится облом.

- Ладно, пойду, наверное, - сказал я вслух, думая, что говорю это больше самому себе. – Ты поспи тогда, тебе нужно.

Дальше снова случилось неожиданное: Светка тут же проснулась.

- Куда это ты? – спросила она с и прозвучало это совсем для нее нехарактерно: испуганно, с мольбой в голосе. – Не уходи, прошу. Мне только чуть-чуть полежать, ты просто подожди…

Вообще-то такая просьба должна была меня, наверное, обрадовать, но и со мною вдруг сталось странное: вопреки логике, я не на шутку разозлился. Неуместная, совершенно не соответствующая моменту мысль: что меня снова водят за нос, что я унизительно жалок в этой роли своего рода попрошайки, полностью завладела мною; охваченный нетерпеливым раздражением, я почувствовал, что меня буквально трясет, и подумал: в любом случае мне просто необходимо хотя бы ненадолго вылезти этой палатки – и чтобы сохранить лицо, и чтобы не выплеснуть на Светку то, чего она на самом деле совершенно не заслуживает.

- Да я не насовсем же, ну… - не глядя на нее, пробубнил я в ответ. – Скоро вернусь, очень скоро...

Чтобы не дать ей остановить себя, я, не дожидаясь ее реакции, выполз наружу и, стараясь остаться незамеченным всеми прочими, быстро спустился к ручью; там, встав на колени, окунул лицо в воду. Когда черпал руками, холодной она мне не казалась, а тут – свело челюсти, перехватило дыхание. Как настоящий холодный душ – злость сразу ушла, появилось подобие отрезвления: стойкое ощущение, что я делаю что-то не то, стойкое к самому себе отвращение. Что-то не то – но не то «не то», о котором говорил Петро: «не то» - совсем не о Тарасовой. Что-то новое окончательно оформилось во мне, и это новое было только про меня и про Светку; что-то не то, потому что действовал я по-прежнему так, будто ничего нового не было.

В палатку – вернулся скоро; но, вероятно, не так скоро, как она ожидала.

- Наконец-т, а то я уж подумала… - услышал я еще снаружи ее обычный задиристый голос.

- Что? – машинально, если не сказать рефлекторно, отозвался я, залезая внутрь, и сразу почувствовал: это получилось у меня гораздо резче, чем требовалось, чтобы прозвучать участливо; получилось так, будто я сам хотел нарваться именно на то, на что нарвался.

- Думала: сбежал от меня! – естественно, не смолчала Светка, сказав это совсем уже обычно, совсем как на школьных переменах, совсем так, будто ничего из того, что уже произошло между нами сегодня, вовсе не происходило.

- Да куда ж я сбегу? – понимая, что и это вовсе не то, чего она от меня ждет, еще глупее, чем она, набычился я. – Ты, между прочим, в моей палатке.

- Что? – возмутилась она. – Это, значит, вроде как мне одолжение? Пока феи нет, можно и со мной – пожалел вроде как, да?

- Ты, надо так понимать, протрезвела? – не зная, что ответить по сути, думая в этот момент больше о том, не вылезти ли обратно, отозвался я и этим окончательно вывел Светку из себя.

- Что?! – заорала она так, что мне захотелось заткнуть уши. – Да трезвой – ноги бы моей здесь…

- Да тише ты, тише! – приложив палец к губам, я шикнул на нее и попробовал, по мере сил, объясниться: - При чем тут Тарасова, ну? Плохо же тебе было, хотел помочь. А в палатку – так ты сама предложила…

Что она все-таки еще не протрезвела, я понял уже в следующее мгновение, когда из одной крайности Светку бросило в другую: из ее огромных, широко раскрытых глаз внезапно покатились слезы; и это произошло так быстро, что снова поставило меня в тупик: растерявшись, я одеревенел, лишился дара речи.

- Сама предложила – конечно! – довольно быстро опомнившись, отвернувшись в сторону и торопливо, словно боясь себя этим скомпрометировать, утирая слезы краешком спального мешка, со злой обидой в голосе прошептала она. – А ты, значит, вообще не при делах – но раз уж само в руки идет, грех отказываться, да?

Услышав в голосе ее, пусть и тихом, не просто вызов, а настоящую ярость, я окончательно перестал понимать, что от меня требуется. По внешним признакам все вроде бы получалось именно так, как это описывала Клейменова; в реальности – совершенно не так; но почему тогда Светка этого не желает видеть? Почему не пытается увидеть?

Запутавшись, я не нашел ничего лучше, как прямо расписаться в собственной несостоятельности.

- От меня ты чего хочешь? – потупившись, пробурчал я себе под нос. – Что должен я сделать? Не понимаю.

Идиотским в моем поведении было абсолютно все – и именно так я это и чувствовал. Казалось ли мне, что в этих вопросах Клейменова, в отличие от Тарасовой, меня точно опытнее, и потому это она должна взять инициативу в свои руки? Первое – определенно, второе – скорее нет, чем да. Так или иначе, боясь почти любого продолжения и потому находясь в ступоре, я просто отвечал машинально, сам не понимая смысла собственных слов…

Быстро и решительно – целиком и полностью в своей обычной манере – Клейменова придвинулась ко мне, обхватила за шею своими длинными и сильными руками, повелительно притянула к себе.

- Господи, ну какой же ты тупой, Семенов! – прошептала она, снова касаясь губами мочки моего уха. – Неужели тебе непонятно? Что сделать? Конечно же, поцеловать меня снова, так же сильно, так же нежно, как это было там, на тропинке! А еще сказать наконец, что я нравлюсь тебе; а лучше даже…

Она запнулась – вряд ли пытаясь тем самым добавить многозначительности. Просто задохнулась – но ей и не нужно было продолжать. Открыто, искренне, до беззащитности обнажаясь – она призналась мне в сокровенном и даже научила, что делать дальше; но все оказалось впустую. В теории-то я об этом знал – что поступить нужно именно так: чуть-чуть отстранить ее, посмотреть прямо в глаза, тихо, но уверенно сказать, что она мне нравится, а потом приникнуть своими губами к ее губам – так же отчаянно, страстно и безоглядно, как это сделала она. Я знал: так будет правильно в любом случае, вне зависимости от моих настоящих чувств, желаний и целей; знал – в теории, а на практике получилось совсем иначе. Услышав то, что услышал, я постыдно, позорно испугался – самой необходимости действовать. Не отстранил ее, не посмотрел в глаза; даже не ответил толком на ее объятия.

- Ты мне нравишься… - только это, и то не сразу, еле-еле, деревянным, чужим голосом, сумел выдавить из себя я.

Получилось глупо, получилось жалко, получилось, будто я и впрямь делаю ей одолжение. Клейменова ровно так все и услышала; соответственно и отреагировала: резко, как обняла, оттолкнула меня, быстро отодвинулась.

Повисла пауза. Чувствуя, что Светка смотрит на меня, я прятал глаза; точно знал: в них она не разглядит того, что хочет разглядеть; зато наверняка увидит совсем не то, что я готов позволить про себя узнать. Она смотрела на меня внимательно, смотрела испытующе, смотрела несколько долгих секунд; смотрела так, что мне хотелось одного: скрыться. Выскочить из палатки, бежать на станцию, спрятаться дома и не показываться ей на глаза как можно дольше; ведь для меня не было никаким секретом, что значит ее тяжелый, пронзающий взгляд.

- Так вот оно что, Семенов, - произнесла она наконец низким, севшим голосом. – Вот оно что… Все, в общем, с тобой понятно.

- А что со мной? – глухо, эхом откликнулся я. – Что именно со мной понятно?

- Я-то думала, у вас там… а оказывается, еще нет, - не особо утруждая себя иносказаниями, тут же и обнаружила к моему ужасу суть своей догадки Клейменова. – Не трахались, значит, с феей-то еще, так?

На язык, понятное дело, просилось: и сказать, что уже;, и отвесить что-нибудь относительно ее персонального «счета», и в конце концов просто послать по известному адресу; но от накрывшего меня ощущения: безмерного, беспредельного унижения, язык мой стал совсем деревянным и сказать я, к счастью, ничего не смог.

Кроме того, говоря откровенно, полностью утонув в этот момент в океане собственного ничтожества, к чему она клонит, я сразу не догадался.

- С ней, значит, ты не спал, не обломилось, - продолжила между тем, постепенно повышая голос, распинать меня Светка. - Ломается, значит, фея, утомила бедняжку. В поход – и то не соизволила; и вот тут-то самое время вспомнить о той, которая вроде как сама все предлагает. Фея такая вся из себя, а со мной, значит, можно, так ты думаешь, да? Или нет, даже не так… я поняла! Ты думаешь, что со мной может всякий, кто захочет, поэтому можешь и ты – вот что ты думаешь! Ни слова нежного не нужно, ни взгляда страстного; налил – и дело в шляпе! Так, да?!

Последнее – она снова почти прокричала; но страх и растерянность я чувствовал совсем еже не от этого. Хуже всего было то, что я вдруг с ужасом понял: Светка по-прежнему разговаривает со мною прежним, со мною таким, каким я был до дня сегодняшнего; а у меня, как раз потому, что другим я стал только что, пока просто нет тех слов, которые нужны, чтобы объяснить ей, насколько сильно все изменилось.

Действительно – еще вчера, еще, быть может, и сегодня утром я думал о ней так или примерно так, как она полагала, я думаю сейчас. Вернее, я вообще ничего не думал, а, прячась от нее и от себя, представлял себе все так, как это было удобнее, чтобы прятаться. Еще несколько часов назад… но теперь – теперь так уже точно не было. Как получилось, что Светка, настойчиво добиваясь того, чтобы я к ней изменился, не заметила, что это уже произошло? На этот вопрос у меня не было ответа; но в результате все, что звучало сейчас в адрес прежнего Семенова, было и по-настоящему унизительно, и по-настоящему жестоко. А еще это было просто мерзко, и так было потому, что такие вроде бы простые, но одновременно такие трудные слова: о том, что она мне нравится, о том, что теперь я на самом деле хочу быть только с ней, я не смог произнести вовсе не из-за того, что это было неправдой. Уже было правдой – но я все еще не умел произносить ничего такого. Не говорил никогда и никому, и даже не собирался. Ей первой – хотел бы сказать, но боялся. Боялся того, что за этим последует, боялся, если оно последует, оказаться не на высоте.

Наверное, нам обоим нужно было время – то время, за которое прошлое сможет соединиться с настоящим и вместе с ним превратиться в будущее. Возможно, еще час, возможно, всего несколько минут, и я бы совсем привык к ней и сумел бы одолеть свой страх, а она увидела бы перед собой того самого, кого так добивалась увидеть. Время, необходимое для того, чтобы нам обоим стать самую чуточку ближе друг другу, чтобы сделать совсем вроде бы небольшой, но вместе с тем и решающий шажок к тому, чтобы начать друг другу доверять.

Увы, этого времени у нас не оказалась. Светка не дала мне ни часа, ни минуты, не дала ни мне, ни себе. Она потребовала все и сразу, и прямо в этот момент; потребовала от меня нового, думая, что требует от прежнего; и в этот момент все рухнуло.

Смысл сказанного Клейменовой полностью дошел до меня не сразу, но, когда он дошел, я, защищаясь от нахлынувшей обиды и гнева, вместо того чтобы двинуться дальше и повести Светку за собой, сам откатился назад. Дар речи вернулся – нетрудно догадаться, самым неудачным образом…

- Да пошла ты! – зашипел я. – Откуда мне знать, кому там и что с тобой можно? Лезешь сама – так почему же нельзя? Всем, значит, можно, а мне нет?
Клейменову дернуло так, будто ударило молнией.

- Что?! Кому это – всем?! – завопила она.

- Не знаю кому! – зло, сквозь зубы, процедил я. – Но их ты вряд ли также отчитываешь…

Светкино лицо исказила уже знакомая мне гримаса – настоящей, взаправдашней, дикой боли; но я был так зол, что жалко ее мне не стало даже после этого.

- Что ты такое говоришь, а? – отвернувшись в сторону и понизив голос настолько, что ее стало почти не слышно, проговорила она. – Неужели правда обо мне такое…

Задохнувшись, она осеклась; исчерпав на время запас доступных моей обиде ответных колкостей, я тоже ничем более не нашелся.

- Неужели и ты думал, что я… - горько и тихо, словно бы сама с собой, продолжила Светка. – Откуда это все, кто такое рассказывает? Ведь я, как и ты, если хочешь знать… Да, приставала к тебе, да, хорохорилась, но только потому, что это ты… Если ты нравишься мне, очень нравишься, если хочу я с тобой встречаться, зачем мне от тебя скрываться? Но ведь это не значит, что я готова так сразу…

То, что произошло дальше, никогда впоследствии мне не хотелось вспоминать. Мозги мои от ее метаний вскипели, а уязвленность еще не ушла, и, вместо того чтобы хотя бы промолчать, я зачем-то сказал, жестко, жестоко, жалко:

- Мы не будем встречаться. И вообще уходи. Или сам уйду сейчас. Рюкзак возьму и домой уеду.

Светка вздрогнула, проглотила комок, выговорила с трудом:

- Но ты же сказал: я нравлюсь тебе?

- Я соврал, - чувствуя себя предельно убого, но все равно будучи не в состоянии справиться с гордыней, именно в этом случае соврал я. – Ты мне не нравишься.

Наверное, даже в тот момент я на самом деле вовсе не хотел, чтобы она мне поверила. О том, что у нее все еще нет оснований не верить, подумал я не успел, и в итоге всего несколько глупых, ничего не значащих слов – моих слов – сделали ситуацию необратимой.

Услышав такое, колебалась Светка недолго.

- Ну и хер с тобой, Семенов! – вмиг натянув на себя обычную маску, отвесила она и, оттолкнув меня, стала вылезать из палатки. – Дрочи дальше! И фее привет передавай!

Не остался в долгу и я:

- Давай-давай! И твоему одноглазому – мои самые глубокие и искренние…

Дождавшись, пока стихнут ее шаги, я лег на свой освободившийся спальник и закурил, полностью презрев пожарную безопасность.

Обида и злость все еще душили меня, и теперь, когда Светки уже не было со мной рядом, когда я не видел ее глаз и не слышал ее дыхания, мне куда меньше верилось в то, во что буквально только что еще так хотелось поверить. В то, что это на самом деле было возможно: стать для нее и первым, и единственным. Я думал о ней, но вспоминал не ее объятия и не ее слезы, а грубые, нарочито развязные наскоки на меня, которых было так много за последние несколько месяцев, вспоминал ее вызывающе короткие юбки, и ярко накрашенные глаза и губы, и хриплый голос, и громкий смех. Вспоминал множество самых разных грязных намеков на ее весьма и весьма вольное поведение (от кого только такого я ни слышал), вспоминал Башку и его дружков – всех тех, с кем она так охотно водит компанию; и по мере того, как я все это вспоминал, у меня оставалось все меньше пространства для иллюзий. Это пространство я словно бы выжигал все новыми и новыми воспоминаниями; теперь я и сам просто хотел думать о ней так: наигравшись в плохую девочку, она захотела большого и светлого. Такого, чтобы по всей форме: конфетно-букетный, вздохи и шепот и все в таком роде…

Поэтому, именно поэтому, думал я, и некуда ей спешить. Все прочее давно испытано, все, кроме вот такого: когда серьезно, когда по-настоящему.
И эта – посмела что-то говорила про Тарасову! И я поверил! Наивный, неопытный дурачок…

Докурив, я выкинул – гори все синим огнем! – непотушенный бычок наружу, достал из своего рюкзака «Ркацетели» и за несколько минут, давясь омерзительно-сивушной кислятиной, выхлебал содержимое бутылки без остатка. Веселее от этого мне не стало; не стало, кажется, даже пьянее; зато, выкурив еще одну сигарету, я почти сразу свалился на спальник и заснул как убитый.

11 июня, воскресенье

Наутро проснулся рано – не в последнюю очередь потому, что в палатке было душно и смрадно. Петро и Лопух спали; первый громко храпел, второй ненамного тише сопел; мне, едва я открыл глаза, голову снова сдавило тисками мигрени, и захотелось тотчас же вырваться наружу, вынырнуть из тяжелого запаха перегара и пота. Некоторое время все равно еще лежал, и, вертясь с одного бока на другой, пытался найти такое положение тела, при котором голова болела бы меньше; в конечном счете, потеряв надежду на это, вылез и отправился к ручью, чтобы снова освежиться холодной водой.

Спускаясь к тому месту, где вчера побывал дважды, со Светкой и без нее, думал я снова только о ней. Сначала, словно бы по следам вчерашнего, все еще думал со злостью и ревностью: бесился из-за того, что она меня раздразнила и кинула, не получив в моем лице ожидаемого, не находил себе места при мыслях о том, где и с кем провела она эту ночь; я говорил себе, что мне на нее наплевать и потому я не должен злиться и ревновать; но пока я так говорил, как раз и получалось, что не наплевать и что все-таки ревную; и только когда я с этим смирился, и стал вспоминать ее сильные руки у меня на шее и ее горячие губы, касающиеся моих губ и мочки уха, тогда и злость, и ревность вдруг куда-то ушли, и мне снова стало ясно как божий день, что вряд ли я когда-либо вообще сталкивался с чем-то более искренним, и стало горько оттого, что, даже и чувствуя так, не сумел повести себя этому соответственно.

К своему удивлению у ручья я обнаружил Клейменову: она сидела там же, где «отдыхала» вчера, и что-то писала в толстой общей тетрадке. Увидеть ее здесь, увидеть ее к тому же что-то пишущей – это было так неожиданно, что я… снова совершенно растерялся и этой растерянности испугался: пытаясь свое состояние скрыть, делая вид, что забрел сюда случайно, я молча прошел мимо нее, сел на корточки у ручья и стал умываться, зачерпывая воду руками и украдкой поглядывая на Светку; она, в свою очередь, заметив меня, сразу закрыла тетрадь и отвернулась в сторону.

Закончив водные процедуры, я выпрямился и решился наконец, не скрываясь, посмотреть на нее. Выглядела она так себе: тушь вокруг глаз размазалась, волосы висели клочьями, бледное лицо не светилось обычным задором, а большие, цвета морской волны, глаза помутнели и словно бы утонули в покрасневших белках; в общем, все абсолютно свидетельствовало: этой ночью она не только не развлекалась, не только не спала, но еще и много и долго плакала.

Несколько секунд я стоял молча и судорожно соображал, что я могу сказать ей. Нет, вовсе не про то, что мне не хватило какого-то часа. Не про то, что, когда она ушла, как бы ни убеждал я себя в обратном, больше всего я хотел, чтобы она вернулась. Не про то, что я к ней вовсе не равнодушен и тоже очень хочу с ней встречаться; не про то, что теперь мне вовсе не нужно, чтобы это произошло между нами как можно быстрее. Увы, нет: хотя все было именно так, я не думал о
том, чтобы сказать ей что-то подобное. На это я бы уже не решился – хотя бы потому, что не видел в том никакого смысла. Вчера я не поверил ей, а сегодня – после уже произнесенных мною, уже не удержанных внутри жестоких и лживых слов – не поверила бы мне она. Сомнений, что будет так, у меня не было; поэтому сейчас я просто пытался придумать, что же такое сказать, чтобы не уходить глупо и молча.

И придумал.

- Ты чего в такую рань-то? – наверное, очень глупо скривившись, хихикнул я. – Задание на каникулы решила сделать?

После этого она все же посмотрела на меня, и в ее красных глазах я прочел и упрек, и горечь, и ненависть; я прочел там столько всего, что этого оказалось более чем достаточно, чтобы десятикратно умножить мое собственное к себе презрение; прочел и подумал: уйти молча – определенно было бы лучше.

- Тебе-то что? – добавила ко взгляду она (голос у нее был низкий, охрипший – тоже, очевидно, от рыданий). – Ну да, решила вот в родном языке поупражняться. Тебе не все равно? Иди, откуда пришел.

Конечно, это было совсем не то, что мне хотелось бы услышать, но как сказать ей об этом, я просто не знал. Уже не думая о том, глупо или нет это выглядит, я стоял на месте и чего-то ждал; неудивительно, что дождался.

- Ну, чего уставился-то? – прохрипела Клейменова. – Фее, не бои;сь, не скажу. И так опозорилась, не хватало еще самой об этом звонить.

Переваривая услышанное, пытаясь понять, что именно ее, с учетом имеющейся репутации, опозорило (ведь между нами ничего не было), я продолжал стоять, глядя исподлобья и тем самым, несомненно, Светку дополнительно провоцируя; в подобной ситуации она, безусловно, изменила бы себе, если бы с противненькой издевкой не добавила:

- И Башке не скажу, не ссы.

Только после этого я молча развернулся и пошел обратно вдоль ручья. Чувствовал себя я, понятное дело, как оплеванный, но, слава богу, в этот момент ни одна из обычно-оскорбительных глупостей, которые всегда так и норовят в ответ соскочить с языка, не пришла мне в голову. Слава богу – потому что из всего того, что произошло тогда между мною и Светкой Клейменовой, только за вот за это свое прощальное молчание мне впоследствии никогда не было стыдно.

14 июня, среда

Всю ночь я пребывал в состоянии потустороннем; напрашивалось, что это такое похмелье, однако меня совсем не тошнило; вроде бы мучили странные кошмары (например, мне снилось, что я живу вниз головой, и вот так, вниз головой, еду на автобусе, и он, пересекая по мосту огромно-безбрежную реку, вдруг падает в нее и летит, понятное дело, вверх), но, просыпаясь, я не мог понять, спал я на самом деле или нет, и боялся встать и пройти по квартире, боялся даже сделать движение рукой или ногой, потому что не знал, что за этим последует – в том случае, если происходящее со мной не сон, а явь. Заснул крепко только под утро; когда проснулся и встал, родители, к счастью, уже ушли. К счастью – потому что смутно, как в тумане, мне припоминались вчерашние упреки отца и матери, связанные с тем, что я «слишком уж разгулялся», и даже их угрозы «обратить на это внимание»; слушать это поутру и смотреть в их искренне озабоченные моей судьбой лица – вот что точно стало бы настоящим похмельем.

Увы, они были правы.

Вернувшись из похода в воскресенье, мы «догнались» у Петро: он, как оказалось, заныкал-таки бутылку водки. В понедельник, едва проснувшись, мы отправились в винный; пришли удачно: там как раз выкинули «Жигулевское». Затарились на сколько было – а было на двенадцать; правда, до дома донесли десять, поскольку две бутылки отняли у нас местные «алкоавторитеты» (шесть человек, двое из которых урки; Петро сказал: мы удачно отделались); но и этого нам вполне хватило для того, чтобы «освободить весь день», в основном за счет не самых приятных последствий потребления данного зелья.

Вчера – уже решили «не налегать» и довольствовались «всего лишь» бутылкой портвейна, которую я стырил из родительских запасов; не слишком дальновидно, поскольку, по причине наличия данного продукта в единственном экземпляре, пропажу «трех семерок»(25) сразу заприметил отец; собственно, из-за этого и случилась вечерняя разборка.

В общем, проснувшись сегодня утром в пустой квартире и подсчитав дни, я пусть и нехотя, но все же подумал о том, что пора бы мне уже и самому обратить на себя внимание. Получалось: мы пьем, не переставая, четыре дня подряд; перерыв назрел в любом случае. Кроме того, оглядываясь назад, я при всем желании не мог убедить себя в том, что фиаско с Клейменовой и последовавший за этим алкогольный отрыв между собою никак не связаны. Столь пошлая и предсказуемая реакция на случившееся не добавляла мне к себе уважения; и это при том, что мои попытки вновь подобраться к решению своей основной проблемы с другой стороны оставались столь же безуспешными: каждый вечер Иркина мамаша с садистским наслаждением сообщала мне, ничем не обнадеживая, об ее отсутствии. А вчера на улице, пребывая уже навеселе, мы едва не наткнулись на Клейменову и ее компанию воздыхателей; узрев Светку в обществе десятка дегенератов, я загрустил окончательно и, возможно даже, не совладав с эмоциями, сделал бы какую-нибудь чреватую неприятными последствиями глупость, если бы Петро вовремя не заставил меня изменить маршрут (для чего ему пришлось в буквальном смысле применить силу).

Таким образом, здравый смысл требовал объявить на сегодня день трезвости; того же требовали и обстоятельства: все наши накопления были потрачены, не осталось денег даже на сигареты. Вчера разошлись, договорившись как следует выспаться, а после, сразу после завтрака, основательно проветриться.

Выспаться, как было уже сказано, не удалось; завтракать, несмотря на отсутствие признаков того, что съеденное попросится обратно, тоже не очень-то хотелось. Излишне говорить, что не наблюдалось и позывов к тренировке интеллекта (посредством чтения), поэтому для начала битый час я тупо простоял на балконе, пялясь вниз; и вовсе не потому, что там, внизу, надеялся разглядеть что-то содержательное.

Петро (решив так: если у него, в отличие от меня, проблем со сном не возникло, то все равно пора уже просыпаться) я позвонил в одиннадцать. Как выяснилось, существовать мы с ним продолжали в полной синхронности: и спать он не спал, и завтракать не завтракал; короче говоря, отцовский портвейн не пришелся нам обоим.

Через десять минут мы уже были на улице. В условиях полного отсутствия денег (ни у меня, ни у него не осталось вообще ни копейки) и без того скудный перечень возможностей, чем мы могли бы заняться, сократился до единственной: просто бродить по улицам; поскольку же некоторая потребность восстановления физических (в моем случае еще и душевных) сил посредством вдыхания свежего воздуха также ощущалась нами синхронно, было принято решение бродить не вдоль домов, а по ближайшему парку.

Погода испортилась: небо затянуло плотными облаками, поднялся прохладный, порывистый ветер. На улице, как и на душе, было мрачно – и снова синхронно: в результате бо;льшую часть того времени, что мы без конкретной цели мерили шагами дорожки и тропинки парка, мы оба, и я, и Петро, молчали.

Побродив так с час, присели на парапете у пруда. Несмотря на то, что в последний раз данный водоем, по слухам, чистили чуть ли не тогда же, когда строили ту старинную усадьбу, стать частью ансамбля которой он и был предназначен (дело даже не в прозрачности, а в том, сколько мусора таили в себе эти зеленые воды), в жаркие дни купающихся здесь всегда хватало. К счастью, сегодня желающих освежиться с опасностью для здоровья отпугнула погода, и мы оказались здесь почти что одни; к несчастью, именно по этой, видимо, причине Петро решил вступить со мной в очередную душеспасительную беседу.

- Ну как там с Клейменовой-то? В смысле – как у тебя с ней? Не склеилось, судя по вчерашнему? – мрачно произнес он, прервав длительное молчание.

Вообще-то он не мог не понимать как; но было бы преувеличением сказать, что я совсем уж не хотел отвечать на подобный вопрос. Быть может, мне даже нужен был кто-то, кому бы не ощущалось зазорным излить душу; к тому же, к чести Петро, с момента нашего с ним разговора в походе на эту тему он более не заикался. Сейчас это тоже не выглядело так, что ему вдруг приспела охота покопаться у меня в душе, и все же первой реакцией было раздражение; впрочем, выразил я его тем, что просто промолчал.

- Не говори, если не хочешь, - поспешно добавил Петро.

Этой, немного, пожалуй, пугающей, чуткостью он словно бы помог мне преодолеть в себе какой-то барьер: по крайней мере, именно после его слов я точно перестал убеждать себя, что потребность не только подумать (в этом недостатка не было), но и произнести что-то про все это вслух, признав тем самым и свой провал, и пылающий внутри огонь, не есть нечто постыдное; впрочем, я, конечно, не ожидал, что больше буду слушать, чем говорить…

Собственно, на заданный мне вопрос я банально не знал, что ответить. Разве что подтвердить: действительно не склеилось, вполне осознавая, что это не есть настоящий ответ. И так было потому, что за четыре прошедших дня я так и не сумел в полной мере примириться со случившимся. Вернее, с тем, что все уже случилось. Казалось: так просто не может быть – слишком уж много противоречий, слишком много того, что никак не должно быть рядом. То, как настойчиво и бескомпромиссно одолевала она меня до этого похода, и то, как, не дойдя до цели буквально шаг, мгновенно и безвозвратно от меня отступилась. То, как долго и терпеливо сносила она безответность, и то, как, не дотерпела всего несколько минут до момента, когда вспыхнувшие ответные чувства я бы сумел сформулировать, облечь и в слова, и в действия. То, как казалась мне прекрасной и ужасной одновременно, то, как я, впервые в жизни испытывая прекрасное, делал ужасное… собственно, самое главное: то, как целых несколько месяцев я шарахался от нее, думая о ней самое гадкое, самое непристойное, и то, как за несколько коротких часов вдруг отчаянно влюбился в нее; да-да, именно так, а как еще это можно назвать?

- Похоже, что нет… - со вздохом признал я, глядя прямо перед собой, в темную воду.

Петро отозвался не сразу. Я посмотрел на него, и меня удивило странно-задумчивое, с оттенком мечтательности, выражение его лица – так словно бы обо всем этом он определенно думал что-то совсем свое.

Догадка эта быстро подтвердились. Заметив мой взгляд, Петро чуть подсобрался и, подумав еще немного, выдал:

- Честно говоря, не знаю даже: сочувствовать тебе или за тебя радоваться. Клейменова – она классная, конечно. Но странная. И опасная.

- Опасная? Ты имеешь в виду…

- Да нет, я не про это, - меня не дослушав, но, о чем речь, сразу догадавшись, перебил он. – С Башкой – думаю, там просто понты, с его стороны, в первую очередь. Ничего за этим нет, Башка – точно не ее вариант. Она, мне кажется, вообще ни с кем еще…

- С чего это ты взял? – неприятно удивился я, естественно подумав, что не первый выслушивал ее откровения.

- Не знаю, - пожал плечами, слегка успокоив меня, Петро. – Просто мне так кажется, вот и все. Несмотря на все эти – про нее – разговорчики…

- Для девочки больно уж она напористая, - зачем-то возразил я, хотя кому как не мне теперь было известно прямо обратное.

- Я и говорю: опасная, - задумчиво, будто бы соглашаясь со мной, качнул головою Петро. – Она – как вулкан. Внутри бурлит… сама с собою справиться не может. Ей нужен кто-то… ну чтобы помочь, понимаешь? Себя сдержать помочь – а то натворит дел…

Подобные умозаключения Петро стали для меня полной неожиданностью; к тому же, после того как его откровения слегка улеглись у меня в голове, я не смог отделаться от мысли о присутствии самой прямой связи между нотациями в походе и услышанным только что. Сам я до недавнего времени вовсе не предполагал наличия в Светке столь сложной натуры; и мне, логичным образом, казалось, что без подобного моему опыта такого не предположит никто другой, а тут… В общем, Петро меня изрядно озадачил, и, снова вспомнив свои догадки по поводу его собственных видов на Клейменову, я почувствовал, как внутри неприятно кольнуло…

Словно бы сам испугавшись того, что слишком открылся, как следует обдумать свои слова Петро мне не дал.

- Вообще говоря, тебе, конечно, не позавидуешь! – с вполне отчетливо проступившим злорадством в голосе объявил он.

О чем он, с учетом того, что и эта мысль уже прозвучала в субботу, я сразу понял, но все равно предложил конкретизировать.

- Поясни…

- Да вот: тут не склеилось, а… - пытаясь сдержать усмешку, но, умышленно или нет, не справляясь с этой задачей, продолжил он. - А Тарасовой-то, ей стукнут – как пить дать. В итоге – ни там, ни там.

Злорадство стало столь явным, что его при всем желании не получилось бы не заметить. От этого – стало не просто неприятно, а по-настоящему обидно; я разозлился – на Петро за то, что он начал этот разговор, на себя – за то, что сразу не прекратил его; но ссориться еще и с ним – этого мне вовсе не хотелось.

- Ладно, разберусь как-нибудь… – неопределенно, в сторону, буркнул я и встал, тем самым показывая, что закрываю тему. – Пойдем, а?

Обратно шли молча. Я угрюмо смотрел себе под ноги, Петро ко мне больше не лез; только когда мы, выйдя из парка, уже брели вдоль домов, он вдруг ткнул меня в плечо и что-то тихо пробубнил себе под нос. Слов его я сразу не разобрал, а когда поднял взгляд, объяснений уже не понадобилось: впереди я увидел Ирку. Она была не одна: с ней вместе (они, видимо, только что появились из-за угла дома) нам навстречу шла ее лучшая подружка, Танька Некрасова.

Какое из полярных чувств, радость или досада, отдалось во мне в этот момент сильнее – определить было бы нелегко. Конечно, все эти дни я убеждал себя в том, что, несмотря на случившееся (а может, потому что случилось все именно так, как случилось), все равно хочу видеть Ирку. Для этого – я даже делал все, что было в моих силах и что не вступало в конфликт с моей гордостью. Однако же, чего я совершенно точно не хотел, так это того, чтобы в первый раз после недельного расставания мы увиделись с ней именно так: спонтанно и не один на один. Хоть и был Петро ближайший мой друг, да и Некрасовой – в этом я почти не сомневался – Ирка наверняка поверяла все подробности своей личной жизни, в данной ситуации оба они все равно виделись мне посторонними, и потому за те сто метров, что разделяли нас (а вернее, за пятьдесят, так как двигались мы друг другу навстречу), мне нужно было определиться, как лучше поступить: пройти мимо, просто поздоровавшись и сделав вид, что говорить нам не о чем, или все же начать, да еще и при свидетелях, не обещающий быть простым разговор. Никакого решения я, понятное дело, принять не успел, поскольку, как мне показалось, встретились мы буквально в следующую секунду.

- Привет! – также, очевидно, пребывая в замешательстве, пробубнил Петро.

- Привет, - отозвалась Некрасова – будто ответила машинально, здороваясь с совершенно незнакомыми людьми.

- Привет… - пробормотал и я, пытаясь изобразить на лице что-то, хотя бы отдаленно напоминающее улыбку.

- Привет, - не хмурясь, но и не улыбаясь, не обращаясь ни к кому конкретно, завершила обмен приветствиями Тарасова.

Если несколько неприязненная неприветливость Таньки и была слегка натянутой (все-таки мы были знакомы не первый год), то со стороны Ирки даже просто безразличие (по отношению ко мне) выглядело нарочитым вызовом; сразу стало понятно: поговорить только о погоде вряд ли получится.

- Куда направляетесь? – спросил я, выигрывая паузу, чтобы хоть как-то собраться с мыслями.

Ирка, по-прежнему глядя в сторону, промолчала: сделала вид, что не к ней заданный вопрос не относится.

- В парк, - коротко и нехотя (посчитав, видимо, что не ответить ничего будет хамством) сообщила Некрасова.

- В парк – и одни? Без сопровождения? – пытаясь подобной «галантностью» заполнить неудобную паузу, помог мне Петро.

- Вы, что ли, вызываетесь? – вопросом на вопрос ответила Танька, и в том, как это было произнесено, сразу прозвучало и отношение к подобной инициативе.

В общем, никто и не рассчитывал на иное; более того, если бы Некрасова вдруг обрадовалась нашей компании, Петро бы и сам наверняка попытался подобной участи избежать. Хоть все вокруг и считали, что рослый и широкоплечий «хохол» (только по фамилии, и родился, и вырос он в Москве) Петро и признанная первая красавица нашей школы, высокая блондинка Некрасова идеально подошли бы друг к другу, я точно знал, что такого никогда не случится: Танька была девушкой правильной, серьезной, из интеллигентных, а Петро – из самых что ни на есть рабочих и крестьян; поэтому он ее боялся и от нее весьма комично шарахался.

Меня сейчас, впрочем, волновало другое: ни он, ни она, кажется, не собирались освобождать нас от своего общества – и, похоже, по одной и той же причине: оба боялись последствий.

- Звонил тебе, - сказал я, демонстративно обращаясь только к Ирке. – Каждый день звонил. Неделю не могу тебя застать.

- Знаю, мать говорила, - холодно и все также на меня не глядя, отозвалась она.

- Знаешь? А перезвонить, что, сложно? Ты от меня прячешься или как? Может, объяснишься?

- А чего тут объяснять? У отца я была, - ответила она в том же стиле.

Про отца я услышал впервые в жизни.

- А у отца телефона, что ли, нет? Сама же говоришь: знала, что…

- А зачем? – перебила она меня, впервые посмотрев прямо в лицо; впрочем, в ее глазах я все равно ничего не увидел.

- Как зачем? – уже вскипая, но еще из себя полностью не выйдя, возмутился я. – Ты, что, издеваешься? Что вообще происходит, а?

Тарасова снова набычилась и отвела взгляд, я тоже исчерпался в том, что мог бы позволить себе при посторонних; возможно, на том бы все и закончилось, но в этот момент проснулась совесть у Некрасовой (у Петро, судя по тому, как он, переминаясь с ноги на ногу, пыхтел рядом, она проснулась уже давно, но, впав, ввиду стечения нескольких обстоятельств в ступор, он совершенно не понимал, куда себя деть).

- Давай-ка, Нестеренко, отойдем в сторону, - в приказном буквально порядке велела она Петро. – Мы явно тут лишние.

Они ушли в сторону парка; остановились – в нескольких десятках метров от нас.

- Или мы? Изящно! - пытаясь разрядить обстановку, отвесил я им вслед.

На Тарасову это не произвело никакого впечатления. Она посмотрела на меня холодно и даже, как мне показалось, презрительно; сразу захотелось ударить себя по лбу – за отсутствующее чувство юмора и за очередную неуместную попытку его продемонстрировать.

- Послушай, я не понимаю, - поспешно вернулся я тогда к выяснению отношений. – Ну что за дела, а? На той неделе пропала, на этой тоже найти не могу…

Я говорил и смотрел на нее – и перед глазами у меня близко, и памятью осязаемо вставало то, как она тянет руки вверх, тем самым призывая стянуть с себя футболку. Казалось, это случилось только что, и в следующий миг мы с ней вместе перепрыгнули на неделю вперед – неделю, которой просто не было; и мы по-прежнему вместе, и передо мной снова та же Ирка, знакомая, близкая, почти родная, моя, и протянуть к ней руки, и обнять, и прижать к себе – это можно сделать в любой момент, и она никогда не скажет «нет». Все вроде бы было так, но вместе с тем она были и другая, совершенно другая: и волосы непривычно собраны в хвостик, и синие глаза – суровые и холодные, как зимняя Балтика, и та часть ее тела, которую я уже видел и к которой прикасался, меня вовсе не манила – наоборот, она вся, и тело, едва ли не до коленей, и руки, и шея, словно бы пряталась в бесформенном пузыре и в длинных рукавах большого белого свитера; и когда я видел ее так, мне казалось, что сейчас передо мной вовсе не знакомая мне, и уже близкая, и, безусловно, желанная Ирка Тарасова, а какая-то совсем другая, бесконечно далекая и, главное, совершенно равнодушная ко мне девушка.

- На той, говорю же, не было меня, - ничуть не теплее, чем при свидетелях, процедила она. – А на этой… Ну, знаешь, я решила – а зачем?

Ударить по лбу мне захотелось уже не себя, а ее, но пока что я еще держался; к чему она клонит, я уже, конечно, догадывался, хотелось только, чтобы суть претензий она и конкретизировала сама.

- Что это за бред?! Что за идиотские загадки? – возвысил я голос и сам почувствовал, как он дрогнул: убедительно разыграть святую невинность у меня не получилось.

К моему удивлению, Ирка после этого повела себя так, будто только и ждала чего-то подобного – по крайней мере, ее реакция спонтанной тоже не выглядела. Скорее, это выглядело так, будто она репетировала заранее текст – и вот я задал именно тот вопрос, который позволяет наконец произнести заготовленное.

- Да какие, бля, загадки? – взмахнув, как Пьеро, длинными рукавами свитера, взвизгнула она. – Ты чё, Слав, меня за дуру держишь, да? Думаешь, я не знаю?

Надо сказать, после того как градус напряжения начал резко нарастать, в первый момент я даже почувствовал некоторое облегчение. Выманив у Ирки ее козыри, я почему-то посчитал, что удачно придержал свои – ведь между мною и Светкой ничего не было, а значит…

- И что ты знаешь? – презрительно, тем самым как бы заранее отвергая любые ее слова, спросил я.

Но это я сделал напрасно. Вообще-то любые мои эмоции, хоть настоящие, хоть наигранные, Тарасовой всегда были будто параллельны: они словно бы с нею нигде не пересекались…

- А то ты не понял! – опять противненько завизжала она, да так громко, что мне захотелось заткнуть уши. – Еще объясняй ему тут! Нет уж, это ты мне давай объясняй: какого ты там с Клейменовой-то лизался?

Вроде бы, хоть и слишком уж громко, сказала она ровно то, чего я ожидал; но почему-то после этих слов я все равно замешкался. Возможно, как раз потому, что своим визгом она меня просто оглушила; так или иначе, приняв мое замешательство за подтверждение прозвучавших обвинений, Ирка продолжила наступление и заверещала еще громче:

- Думаешь, умный самый, Семенов? Думал, я не узнаю, да? Да мне еще в воскресенье…

- Ага! – проснулся наконец и начал отбиваться я. – Подружки, значит, порадовать решили, да? Это Багрова, что ли, манда фиолетовая? Или еще кто-то?

- Не твое дело! – задохнувшись от злости и по этой причине временно перейдя в более удобоваримую тональность, бросила в ответ она.

- Ах вот как! Значит, не мое? – пока еще параллельно пытаясь убедить себя в необходимости сохранять достойный образ, но, по сути, контролируя уже только громкость, но не содержание, заговорил я. – А мое, значит, дело: вот этот ****еж твой выслушивать, да? Я здесь, я там – и мне во все это верить? Тогда как за меня, значит, что я там делал и с кем – тут вы с Багровой и с Некрасовой уже все выяснили, всем вам известно? Они, что, свечку держали, дуры эти твои, а? Или они…

Начиная говорить, сказать я хотел действительно только о том, что на самом деле ничего у меня с Клейменовой не было. Я хотел сказать правду – а вернее, то, что было правдой по всем внешним признакам. Я хотел это сказать, но вдруг, обвинив во лжи тех, кто вообще-то не лгал, я понял, что в первую очередь лгу себе сам. Не бабские эти сплетни, а именно моя формальная правда и была абсолютной ложью – стоило лишь перестать судить о произошедшем по внешним признакам и честно признаться самому себе в том, что именно я чувствую все эти дни. Чувствую до сих пор, чувствую прямо сейчас. Никто, даже и сама Клейменова, не смог бы поймать меня на этой лжи за руку; бояться было нечего – но что толку? Правды за собой я больше не чувствовал; наоборот, в один миг все обернулось так, будто бы я, ничего такого вроде бы не сделав, оказался кругом и перед всеми виноватым; получалось, что Ирка, на меня на самом деле ничего не имея, не так уж и ошибалась в основных выводах…

В итоге – говорить-то я начал, а вот закончить не смог. Сначала меня сковал стыд, а после – сразу разозлился. Не на себя и не на кого-то, а просто из-за всего сразу; если чуть конкретнее, из-за всего того, успело случиться со мной в первую декаду лета. Я злился из-за того, что было между мною и Тарасовой, было и вдруг, на подходе к самому главному, так необъяснимо, непонятно прекратилось. Злился, что именно из-за этого и возник этот дурацкий поход – без Ирки, но с Клейменовой; злился из-за того, что не сумел ей отказать и оказался с ней – и на тропинке, и у ручья, и в палатке. Злился из-за того, что со Светкой – ну конечно же, у нас с ней что-то было; злился из-за того, что ни этого, ни другого с нею у меня больше не будет. Злился из-за того, что одно и то же было и правдой, и ложью, а у меня никогда не получалось вовремя в этом разобраться. Я злился из-за того, что должен оправдываться – за то, чего не делал, за то, что только чувствовал. Злился, конечно, и из-за того, что оправдываться должен я, а не Ирка, хотя это она не берет трубку и пропадает неизвестно где; злился из-за того, что не мог забыть рассказанное про Ирку Светкой; злился, что не понимаю, почему не удается забыть: то ли я в это действительно верю – просто потому что не могу не верить Клейменовой, то ли не верю – но только потому что очень не хочу верить…

Все это случилось со мной, конечно, гораздо быстрее, чем можно такое пересказать, и в какие-то доли секунды я буквально вскипел – словно плотно закрытый чайник. Пытаясь справиться с собой, пытаясь остыть, я остановился и перестал говорить; возможно, из этого бы что-то вышло, если бы Ирка позволила мне хотя бы выдохнуть; но нет, она не позволила – вместо этого, снова сбившись на визг, завопила:

- Да вот еще, возомнил о себе! Нужен ты больно – свечки-то держать! Задрот всамделишный…

Дальше случилось то, за что после бывает стыдно, вне зависимости от того, прав ты или нет. То, что автоматически делает неправым любого – даже того, кто кругом прав.

Орал я так, что в доме, рядом с которым мы стояли, дрожали стекла на всех девяти его этажах.

- Что?! Значит, ****ь, не нужен?! – вопил уже я, тоже периодически сбиваясь на совершенно позорный фальцет. – Не нужен, да? И без меня, *****, все, значит, прекрасно, я правильно понимаю? То-то гляжу, без меня ты прекрасно устроилась! Шляешься, *****, с каким-то пидором и не особо даже прячешься! Я знаю, я знаю – а я, думаешь, ничего, *****, не знаю? Думаешь, это ты – охуенно вот такая умная: я там, я здесь, я у папы, я у мамы… Всех наебала, всех поголовно; никто ничего не видел, не слышал, не понял. И не почувствовал, конечно, нет! Задрот же, бля, ему хули? Его только сиськами голыми помани, интеллигента этого сраного, прискачет сразу, хоть ты месяц его не замечай! И права-то качать да ****о бить не станет, как это у вас, гегемонов, принято – удобно, *****, так? Ну а гондон-то твой великовозрастный – он, что, тоже ничего не узнает, да? Не знает, что ты и о других жопой трешься? А узнает вдруг – что тогда? Его-то одними сиськами не купишь, он-то, *****, поди не задрот! Чувак упакованный, разве нет? Перспективный, не то что…

Теперь Тарасова побледнела и стала лицом почти в цвет со своим балахоном. Уже по ходу произносимого монолога я вдруг сообразил: а ведь я никогда не видел на ней этого белого свитера; подумал так, и данная мысль повергла меня в состояние такой беспомощности, что я мгновенно выдохся. Подумал: сколько ни ори, по части возможностей устроить Ирке красивую жизнь прямо сейчас конкурировать с ее великовозрастным поклонником я явно не в состоянии. И еще долго буду не в состоянии: уж в десяток-то лет фора у него точно есть. Что и говорить, на его фоне я просто жалок, и своими воплями это только лишь подтверждаю…

От бессилия мне стало так обидно, что я почувствовал: вот-вот заплачу. Допустить подобное я не мог (это стало бы окончательным и бесповоротным падением в пропасть позора и ничтожества), поэтому поспешно обошел молчащую, бледную Ирку и энергично, всеми силами делая вид, что мне, в общем, не так уж и плохо, зашагал дальше.

Никогда мне не казалось, что жизнь моя прекрасна и полна ярких красок. Но сейчас – она виделась мне даже не черно-белой. Она была серой и мрачной, как висящее над Москвой пасмурное низкое небо.

Лето только началось, а я уже не знал, куда себя деть.

Повернув, чтобы скрыться из виду, за торец дома, я остановился подождать Петро. Он догнал меня через пару минут.

- Ну ты даешь! – только и сказал он. – Даже у меня уши завяли.

17 июня, суббота

Этой ночью мне не снилось ничего. Было пусто, до тошноты, до боли.

На сегодня, по случаю пришедшегося на четверг дня рождения сестры отца, моей тетки, было назначено семейное торжество по этому поводу – естественно, не где-нибудь, а за городом, на даче. Находилась она, в принципе, не так уж далеко от Москвы, по новорижской трассе(26), и им самим, то есть тетке и ее семье, добираться туда на машине из своего Строгино было довольно удобно. Неудобно – всем тем, кому приходилось ездить туда на другом транспорте: сначала на электричке до Нахабино, после еще чуть не час автобусом и полчаса пешком от остановки до садового товарищества. Ладно бы речь шла только о младшем и среднем поколениях, но ведь такой же путь приходилось проделывать и самому старшему; все равно – все «мероприятия» они вечно устраивали на этой своей мерзкой даче, и все послушно тащились туда во избежание семейных конфликтов.

Понятное дело, такие поездки всегда становились для меня испытанием (в основном, терпения): встретиться с бабушками-дедушками, купить у вокзала цветы, купить еще что-нибудь и где-нибудь; причем все это, естественно, происходило медленно, неспешно, с перетекающими в выяснение политических пристрастий переругиваниями между поколениями; и все же, как ни парадоксально, я скорее любил, чем не любил, именно такие, и тягомотные, и с руганью, семейные сборища. Возможно, так было потому, что семья, даже и такая, все равно виделась мне стойким и нерушимым бастионом, крепостью, в которой всегда можно укрыться. Казалось – в семье надежно, особенно в большой семье.

Так, противоречиво, но, пожалуй, светлее и теплее, чем обычно, было бы мне, наверное, и сегодня – было бы, если бы у меня напрочь отшибло память. Не отшибло – и теперь, стоя в тамбуре следующей до Волоколамска электрички, я вспоминал, как ровно неделю назад мы стояли в таком же тамбуре с Клейменовой. Стояли, курили, молчали; она смотрела в окно, а я как завороженный разглядывал ее лицо, освещенное пробивающимся через грязное стекло лучом солнца, и в особенности ее огромные, цвета морской волны, глаза; и – нет сомнений – в этот как раз момент и воспламенялась во мне странно-горькая, тяжелая и, как оказалось, упорная искра; внутри я уже горел, но еще не знал об этом; что горю – понимал я только сейчас, снова стоя в пыльном тамбуре и беззвучно, про себя, повторяя названия проплывающий мимо станций; зачем? затем, что и это возвращало меня на неделю назад… Сердце мое колотилось бешено, воспоминание буквально рвало меня пополам, и мне хотелось завыть, заскулить на летящие мимо дома и платформы – близкое, осязаемое и прекрасное, все то, что случилось со мною всего-то неделю назад, уже было для меня безвозвратно утрачено, а у меня – что-то новое и оттого пугающее – никак не получалось с этим окончательно смириться.

Что же такое происходит со мной и как могло это случиться? Как оно могло случиться так – быстро, внезапно, почти мгновенно? Как сумело – подкрасться мягко, незаметно, а после вцепиться и в душу, и в плоть – и держать, держать неотступно? Ответов на эти вопросы у меня не было; говоря откровенно, вопросы мне хотелось только задавать, а вот ответы – да лучше бы их вообще не существовало… Что я знал определенно, с чем вполне успел сжиться за пару последних дней, так это то, что не в чем винить Тарасову: что бы она там ни делала, этим точно не объяснишь мои сегодняшние воспоминания. Просто разозлиться на Ирку – разве было бы этого достаточно, чтобы так вспыхнуть? Да и вообще – все, что было у нас с Иркой, все то, что волновало меня, когда мы были с ней рядом, и не только это, а все-все-все, что до этого казалось мне серьезным и настоящим, – все виделось теперь игрушечным, мелким, совершенно не сопоставимым с тем, что чувствовал я сейчас – когда просто думал о Светке. Ее не было рядом со мной, а я только о ней и помнил, только о ней и думал: ее бездонные глаза, ее дыхание, ее голос, ее пьяно-страстный поцелуй на лесной тропинке, ее прикосновения к мочке моего уха, ее длинные, сильные руки у меня на шее, ее тяжелое тело у меня в руках, ее шепот, ее слезы, ее бледное, опухшее от слез лицо… Любая всплывающая в памяти подробность о том немногом, что успело произойти между нами, уносила меня из обычного мира в какой-то совершенно другой, будто бы с ней, со Светкой, мы, соединяясь, оказывались в ином измерении.

Вопросов было еще много. Как получилось так, что в тот самый момент всего этого я не увидел, не разобрал? Вроде бы почувствовал, но как будто чувств своих не услышал, не сумел себе объяснить, не сумел понять. Почему, когда было нужно, я думал совсем не о том и делал совсем не то? Почему только теперь осознал, что нужно было делать тогда, но не знаю, что делать сейчас? Если бы я знал тогда то, что знаю про себя сейчас, повел бы я себя иначе или было бы то же самое: потому что бояться показаться смешным – это так глупо, но и так по-человечески? Я боялся показаться жалким, показаться беспомощным – и вот я стою в грязном тамбуре, и я жалок, и я беспомощен, и ничего не могу исправить (потому что не знаю как); но я ни капли не жалею о том, что все это со мной произошло; я готов оставаться жалким, смешным, беспомощным, лишь бы подольше помнить о ней, лишь бы никогда этого не забывать…

Нет-нет, совершенно точно: если бы там, неделю назад, был не тот я, а я нынешний, я бы уже тогда думал о другом, я бы видел другое, я бы чувствовал по-другому. И я наверняка нашел бы для нее совсем другие слова.

Нашел бы и сейчас, если бы не было тех слов… тех, которыми я все разрушил, разметал, не собрать осколков.

Хотелось курить и хотелось плакать. Закурить – при родителях можно, но неудобно – при старших: почувствуют запах, начнутся душеспасительные беседы. Заплакать же – это неудобно при всех, поэтому в тамбуре я простоял всю дорогу…

В Нахабино долго ждали автобус. Добрались в итоге к трем, но до начала застолья было еще далеко. Старшее поколение отправили отдыхать в раскладных креслах, среднее в полном составе принялось хаотично бегать вокруг стола, изображая деятельное участие в его сервировке. Некоторое время я без дела слонялся по шести соткам, стараясь держаться ото всех в стороне, поскольку вступать в беседу ни с кем мне не хотелось. К счастью, моя потенциальная компания в лице теткиного сына, который был старше меня на три года и учился в Бауманке и которого вся родня активно навязывала мне в близкие друзья, отсутствовала; он, как было сказано, остался готовится к экзамену. Серьезное, что и говорить, основание, чтобы избежать семейного сборища: самую малость я ему, пожалуй, завидовал, но куда больше радовался тому, что его нет: общество этого унылого ботаника особой радости никогда мне доставляло.

Как и следовало ожидать, мне быстро нашли дело. Тетка решила так: нечего мужской силе пропадать даром, и мне предписали вырыть помойную яму в самом дальнем от въезда углу участка, между забором и глухой стеной дома. Про «мужскую силу» - это было, конечно, лестно, но само задание меня, понятно, не особо обрадовало; впрочем, так происходило здесь почти всегда. Отдых подразумевался разве что для самых старших: остальным за бесценную возможность побыть на свежем воздухе полагалось платить; потому это место довольно устойчиво ассоциировалось у меня с землей и лопатой. Однако же яма для помоев – это было что-то новенькое. И, пожалуй, с учетом обстоятельств, слишком уж какое-то символическое…

Стянув, чтобы не пачкать, футболку и повесив ее на ветку яблони, я наметил лопатой круг и начал вгрызаться в землю. Дул легкий ветерок, некоторое время мне было довольно зябко; стремясь согреться, я старался двигаться энергично, но поначалу с этим возникли проблемы: утоптанный верхний слой почвы был твердым и сухим, набирать его на лопату толком не получалось, и я уныло ковырял землю, отбрасывая ее в сторону по чуть-чуть. К счастью, первый, неподатливый, слой оказался тонким, и мне удалось его выгрести довольно быстро; дальше пошел песок, который набирался легко, ложился на лопату с увесистой горкой. На втором слое я согрелся, на третьем, когда начали попадаться камни, мне уже стало жарко. По мере того, как яма становилась глубже, двигаться приходилось все активнее: помимо того, что нужно было выше поднимать лопату, все больше выброшенной наружу земли соскальзывало обратно в прогрызаемую мною вертикальную щель. Я вгонял лопату на полный штык, рубил корни деревьев, выковыривал камни; я колол и резал землю, бросал ее наружу, а она упрямо возвращалась ко мне; я снова ковырял, копал, выбрасывал, расширял, углублял… Непослушная масса скользила и скользила обратно в яму, и этому, казалось, не будет конца; мне было уже не просто жарко, а противно, потливо душно; к тому же мое мокрое тело привлекло целую тучу комаров: они мерзко пищали и жадно меня покусывали – приходилось отбиваться еще и от них.

Дело шло не так быстро, как мне бы хотелось, но все-таки оно шло; медленно, но верно яма становилась глубже: по щиколотку, по колено, по пояс, по грудь… Песок сначала стал мокрым, после превратился в серо-зеленое подобие глины; выковыривать спрессованные куски породы было все труднее и труднее, но я упорно, не останавливаясь, бился с ней, пока не скрылся в пробитой дыре с головой; только после этого, решив, что места для помоев, наверное, освободил уже достаточно, я наконец бросил лопату и разрешил себе передохнуть. Здесь, в вырытой мною помойной яме, надежно спрятавшись от чьих-либо любопытных глаз, я все же позволил себе закурить; я стоял, прислонившись спиною к холодной земле, и торопливо делал затяжку за затяжкой, боясь все же быть кем-то случайно замеченным; и словно бы заботясь о том, чтобы этого не произошло, яма надежно хранила мой секрет: окутав меня плотной пеленой, сигаретный дым почему-то не спешил подниматься вверх.

Потом, передумав заканчивать (ведь в яме меня точно никто не тронет), я снова резал, колол, крошил и выбрасывал наружу землю; теперь я делал это уже не для того, чтобы сразу, буквально через час-другой, сюда обильно полетели, потекли, хлынули отходы человеческой деятельности, - теперь я рыл себе убежище, в котором у меня, возможно, получится выкурить еще одну сигарету. Глубина давалась все тяжелее: чем дальше, тем чаще куски твердой глины скатывались с лопаты еще не донесенными доверху; в конечном счете отвоевать дополнительно мне удалось не более двух десятков сантиметров.

Сигарет – получилось выкурить еще три, и только после этого я вылез наружу. Чему я поразился – так это тому, что горы земли вокруг вырытой мною помойной ямы оказались намного больше освобожденного от нее пространства; и я еще долго сгребал все это в одну большую-большую кучу – иначе к яме было почти невозможно подобраться.

Несмотря на то, что голод ощущался уже довольно остро, к столу, когда меня все же туда позвали, подсел я не сразу. Еще долго копался у умывальника и делал вид, что пытаюсь отмыть въевшуюся в руки и тело грязь. Делал вид не потому, что не хотел отмыть грязь, а потому, что она действительно не отмывалась; впрочем, в этот момент я действительно был бы не против залезть обратно в яму и снова по уши испачкаться – лишь бы избежать необходимости изображать свое присутствие на семейном застолье.

Пришлось – после я все же сидел со всеми за столом, и, ко всеобщему расстройству, «совсем ничего не ел» и почти все время молчал. Я слушал бесконечно-однообразные, каждый раз один в один повторяющиеся разговоры о судьбах Отечества, о тех, кто эти судьбы, как всем казалось, вершит, о том, как все у нас не так и наперекосяк, и о том, как, оказывается, неожиданно просто и быстро можно все, как до;лжно, устроить; слушал – и делал вид, что мне, конечно, тоже очень хочется, чтобы уже в самом ближайшем будущем все случилось именно так…

Я слушал и молчал – потому что все это время думал я только о Светке Клейменовой; и слышал ее низкий голос, и видел бездонные, цвета морской волны, глаза...

19 июня, понедельник

Две ночи подряд я почти не спал. Ночью – было много хуже, чем днем: днем – существовало еще хоть что-то, ночью же – оставалась только она. Я лежал, глядя в потолок, и меня скручивало и разрывало одновременно; и я думал о том, о чем так много написано, и снято, и сыграно, и спето, а еще – о том, что это со мною случилось совсем не так, как описывается в книгах, фильмах и песнях. Не удивлялся, нет; этим россказням я никогда и не верил. Наоборот, все только подтвердилось: с мною это произошло именно так, как и должно было произойти в реальном мире. То, что называют любовью, пришло ко мне не светом, радостью и счастьем, а суровым, жестким и точным ударом – прямо под дых, в солнечное сплетение. Бессильно задыхаясь, я судорожно глотал ртом воздух; воздуха не хватало, и я утешал себя тем, что это лишь степень нехватки; ведь на самом деле мне недоставало его всегда и везде…

В общем, утром в этот понедельник, не выспавшийся и злой, я сидел на кухне, пил плохой, желтоватого цвета чай и смотрел в окно; а там – снова было мрачное, затянутое тучами низкое небо, шумели от сильного ветра деревья, и, по всем признакам, собирался дождь. Я смотрел в окно, и именно в этот момент беспомощную апатию теснили злость и бешенство – которые, понятное дело, целиком и полностью обратились на ту, по которой я беспрерывно, изнуряюще страдал все последние дни: за все то, что со мной уже произошло, за все, чему произойти еще только предстояло, я злился теперь именно на Светку Клейменову – и почему-то в особенности на ее огромные, бесподобно красивые, цвета морской волны, глаза.

За что же конкретно я злился на нее? Да снова за все за то же. Например, за то, что она полгода вязалась ко мне и никак не желала отставать. Злился за ее наезды на Тарасову, особенно, конечно, за тот, перед походом, - за то, что про Иркины шашни с другим она сказала именно так и именно в тот момент, что в эти слова просто невозможно было не поверить. Я злился на нее за весь этот дурацкий поход и за все, что там случилось в отдельности: за тамбур, за крыльцо, за тропинку, злился за ручеек и, конечно же, за палатку, злился за всю субботу, за утро воскресенья, злился за красоту и неотразимость, за страсть и за искренность, злился за ее жестокость и за непоследовательность, злился, в конечном счете, за то, что, почти добившись своего, растравив мне собою всю душу, она вдруг так быстро, так безвозвратно и, казалось бы, безо всякого сожаления от меня отступилась. Я злился за то, что она есть, за то, что она где-то рядом, за то, что уже – не со мной.

И, конечно, я злился на нее за то, что из-за нее я поссорился с Тарасовой: ведь теперь все выглядело для меня так, что даже горькую свою правду она выложила мне только для того, чтобы развести нас с Иркой.

Да-да, развести меня с Иркой, а после поманить и бросить – вот для чего было все это затеяно! Так думал теперь я и, как ни парадоксально, почти не испытывал сомнений в истинных намерениях Клейменовой! Тарасову Светка всегда недолюбливала и не скрывала этого; саму же
Клейменову недолюбливали все – недолюбливали и побаивались: в младших классах она, помнится, даже пацанам такие оплеухи вешала, что с ней предпочитали не связываться…

А я-то дурак – думал все это только из-за меня! Такая мысль мне, самонадеянному кретину, была, чего греха таить, приятна – потому я даже не допускал, что в этих бабских разборках меня могут просто использовать. Впрочем, вероятно, не только поэтому: ведь никогда Клейменова не казалась мне хитрой, никогда не казалась подлой. Задиристой – да, но ведь это совсем другое.

Надо признать: как ни старался я тот момент, для подобных подозрений в отношении Светки я все равно не находил достаточно веских оснований. Просто все спуталось, и я был измучен, и очень хотелось сдвинуться наконец с мертвой точки, и повесить на Клейменову всех собак – это был едва ли не единственный способ заставить себя сделать хоть что-то. К ней, к Светке – все пути, казалось мне, отрезаны. Просить прощения за то, что случилось в палатке? Нет, даже после бессонной недели я слишком боялся унижения отказом. К Тарасовой – здесь все, очевидно, перспективнее, особенно если принять на веру, что Клейменова ее оклеветала, а меня окрутила из побуждений исключительно гнусных: тогда между мной и Иркой оставался лишь тот концерт, который я устроил в среду на улице. Извиниться придется и здесь, но одно дело оправдываться за глупую сцену ревности, другое – просить прощения за то, что поступил жестоко, за то, что и в самом деле, возможно, сделал больно…

В итоге, выпив чашку чая и еще две чашки кипятка (поскольку чай закончился), съев два рассыпающихся в песок куска печенья, насочиняв достаточно аргументов для примирения с Тарасовой и основательно убедив себя в ее невиновности, я набрал Иркин телефонный номер. Она оказалась дома и даже не бросила не трубку; бурной радости, правда, тоже не выказала, но я этого и не ожидал.

- Слушай… - пробубнил я. – Я… э-э-э…

- Чего «э-э-э»? – хмыкнула она. – Чего хотел-то?

Неприязни я не услышал – лишь невозможность пойти на попятный сразу, не поломавшись.

- Слушай, да просто я…

Что сказать, я не знал; вдохновения – не чувствовал.

- Чего «просто»? – снова эхом откликнулась она. – Внятно скажи, я не понимаю.

В голосе ее мелькнула сдержанная усмешка. Что она все прекрасно понимает – никаких сомнений у меня не осталось.

- Слушай, ты дома, а? Одна? Ну, чтоб не по телефону, а то...

Это было самое оригинальное, что пришло мне в голову, но, уже это сказав, я подумал, что вышло это неожиданно удачно: еще однозначно не выказав намерение прийти к ней, по реакции я уже смогу понять ее к такой перспективе отношение.

- Ишь ты, не по телефону! – вроде бы все еще недовольно, но уже почти не скрывая смеха, откликнулась на это Ирка. – Как орать, так целый доклад, а тут слова не вытянешь…

Отказом это явно не выглядело, и, заставив себя ободриться, я даже сумел пошутить:

- Так орал-то как раз не по телефону…

Решив, видимо, что уже можно, Ирка захохотала, и это получилось у нее слишком звонко – так, что мне ее смех показался похожим на уже знакомый взвизг.

- Одна, да, - по сути вопроса сообщила она, и я понял: спрашивать разрешения просто не нужно.

- Бегу! – сказал я и положил трубку.

Собираясь, того, что телефон зазвонит, и Ирка, решив все же, что поломалась недостаточно, пойдет на попятный, я не боялся.

Дождь начался ровно в тот момент, когда я вышел из дома. За те десять минут, что я был в пути, он из мороси превратился в ливень; в результате кнопку звонка в Иркину квартиру я нажимал, стряхивая с себя потоки воды.

- Ой! – всплеснула она руками, увидев меня.

Ни малейших признаков злости или даже обиды на ее лице не читалось; наоборот, она почти что сияла.

- Да уж, ой! – пробормотал я. – Даже не знаю, стоит ли сразу входить. Наверное, нужно подождать, пока с меня стечет.

- Да ну, придумал еще! – она схватила меня за руку и потянула внутрь. – Снимай давай это все. Сейчас принесу полотенце.

Я пересек порог. Ирка ушла в комнату, и некоторое время, судя по звукам, рылась в шкафу; пока она не вернулась, последовать в точности ее совету и действительно снять с себя все, я так и не решился. Вода струилась по лицу, сбегала вниз по рукам, текла по одежде, подо мною стремительно образовывалась лужа.

- Блин, ну и чего ты стоишь-то? Чего мнешься? Сказала же: снимай! – велела она мне, возвратившись.

- Э-э-э… м-м-м… - промычал я. – Как-то не готов оказался – так резко…

- Дурак! – сально хохотнула она. – Все бы об одном. Снимай, говорю, простудишься.

Взяв у нее полотенце, я вытер голову и лицо; после, по-прежнему стоя в луже, разулся и начал нерешительно стягивать с себя футболку. Странная, совершенно неуместная мысль, что я раздеваюсь перед незнакомым человеком, возникнув в голове, упрямо не хотела уходить; кончилось дело тем, что джинсы с меня Ирка стащила сама; от этого, равно как и от того, что, когда она резко схватилась за мою ширинку, я, что естественно, ощутил признаки возбуждения, мне стало так неудобно, что захотелось сбежать.

- Ну и вид! – снова взвизгнула Тарасова, когда я остался в трусах и носках. – Носки-то сними сам, а? На обогреватель повешу.

- Слушай, ты извини… - зачем-то завел я, стягивая носки. – Ну, за то, что я тогда устроил. Нехорошо вышло, неудобно; еще Некрасова… Стыдно мне, короче, извини.

- Да ладно! – Ирка махнула рукой. – Проехали уже, чего там? Я в тот момент, честно говоря, вообще не поняла ничего: задрот, сиськи, о чем это? Танька мне сказала потом, что это ты с подачи Клейменовой, видимо, разошелся. Поддался, так сказать, на ее чары. Но ей ведь, насколько мне известно, не перепало, так?

Я поспешно мотнул головой.

- Да какое там, ничего и близко. Глотнули только лишнего, это да.

Мерзковато (поскольку торжествующе) улыбаясь, Ирка сгребла мои вещи и понесла в комнату.

- Короче, забыли! – милостиво бросила она на ходу. – Понервничали маленько, бывает!
Она опять скрылась в комнате, а я остался в прихожей.

- Чего стоишь-то там? Иди сюда! – услышал я через несколько секунд.

Накинув на плечи полотенце (видимо, чтобы ощущать себя чуть менее раздетым), я робко пошел на зов.

- Зачем прикрылся? – хихикнула, увидев меня, Тарасова. – Такой прям стал застенчивый…

Развесив мою одежду на рефлекторе, она повернулась ко мне и каким-то загадочным образом почти мгновенно тоже оказалась в одних трусах.

О том, что произошло дальше, можно сказать так: это было довольно прозаично. Нет, плохо мне, конечно, не было – уже хотя бы потому, что, когда это началось, я сразу ощутил небывалое облегчение. Проблема была решена: гора свалилась с моих плеч, а дальше все происходило спокойно, размеренно, можно сказать, деловито; происходило так, будто я присутствую на уроке, где мне без особого интереса объясняют новую тему. Объясняют, временами громко крича и постанывая, но делая это картинно, не по-настоящему, делая так лишь потому, что так должно быть.

И все же вовсе не поэтому ни по ходу дела, ни сразу после у меня не получалось справиться с обессиливающим ощущением пустоты и разочарования. Нет, так было только потому, что, занимаясь любовью впервые и занимаясь ею с Иркой Тарасовой, я был и с ней, и не с ней. И я ничего не мог с собою поделать. Не мог – потому что из всего того, что произошло в моей жизни до этого момента, действительно значительными, неподдельно осязаемыми я ощущал лишь те события, которые, вместившись всего в несколько не самых долгих минут, заслонили для меня все. Только тогда, только в эти мгновения мне повезло быть самим собой, и потому, что бы я ни делал, с кем бы ни был и чем бы ни занимался после этого, я все равно поневоле сравнивал текущее с однажды пережитым настоящим – а настоящее случилось в тамбуре поезда, на крылечке музея, на тропинке в лесу, у ручья и в палатке, оно случилось между мною и Светкой Клейменовой; случилось – и теперь все прочее выглядело на этом фоне мелко и нелепо, казалось мне серой, ничтожной обыденностью.


Еще несколько слов


- Значит, не первый? - спросил я.

Мы лежали абсолютно обнаженные на Иркиной кровати, и я снова чувствовал себя неудобно – чувствовал так, будто стою голый перед толпой совершенно посторонних людей.
Хотелось накрыться, но не хотелось снова сделать что-то смешное и глупое; не хотелось, чтобы Ирка снова насмехалась надо мной.

- Да уж, угораздило… - она, как обычно, тряхнула головой, сбрасывая на глаза челку и тем самым пряча их от меня. – Тебе-то что? Только лучше…

- И когда же тебя угораздило? – не смог удержаться я.

- Да было дело… - снова неопределенно бросила она и, повернувшись спиной, плотно прижалась ко мне ягодицами.

Расчет оказался верный: мне сразу стало не до расспросов.

1.«Ява» (Jawa) – мотоцикл, производившийся в Чехословакии (в городе Тынец-над-САзавой, на территории современной Чехии). Считался лучшим из доступных для покупки в СССР. После распада «соцлагеря» производство «Яв» сначала значительно сократилось. В небольших количествах мотоциклы под этой маркой производятся до сих пор в Чехии и в Индии.

2.«Церковь без крестов». Группа «ДДТ», альбом «Я получил эту роль», 1987 г.

3.Пятнадцать лет – максимальный срок заключения в СССР (за тяжкие преступления, а также в случаях особо опасного рецидива).

4.The Wall («Стена») – альбом группы Pink Floyd, записанный в 1979 году. Является также саундтреком к одноименному фильму, вышедшему в 1982 году.

5.В описываемый период времени «тройчаткой» называли «Цитрамон», в состав которого входили ацетилсалициловая кислота, фенацетин и кофеин.

6.Слова из песни «Прощальное письмо» группы «Наутилус Помпилиус» (альбом «Невидимка», 1985 г.).

7.Имеется в виду повесть Сергея Каледина «Стройбат», опубликованная в апрельском номере журнала «Новый мир» в 1989 году.

8.ПТУ (профессиональное техническое училище) - учебное заведение по подготовке квалифицированных рабочих кадров (токарь, слесарь, столяр и т.п.). В настоящее время сохранились под названием ПУ (профессиональное училище).

9.«Родопи» - сигареты болгарского производства (стоимость в 80-х гг. – 40 копеек за пачку); пользовались меньшим спросом, чем советские сигареты «Космос» (70 коп.) и «Ява» (40 коп.) производства московской табачной фабрики «Ява» (после распада СССР был куплена международной табачной компанией British American Tobacco и закрыта в 2013 году). В данном случае: в наличии в табачном ларьке имеются только сигареты «Родопи».

10.Дополняющие учебный процесс принудительные организационные элементы в советской школе. Так, каждый школьный класс превращался в общественную ячейку военизированного типа: «отряд». «Командир отряда» командовал классом на всякого рода строевых конкурсах. «Совет отряда» призван был выполнять функции «самоуправления» (на самом деле, конечно, изображать их наличие): следить за дисциплиной, успеваемостью, организовывать досуг и т.п., а «председатель», соответственно, руководить советом. В реальности в последние годы советской власти эти изначально довольно неуклюжие попытки «повышать сознательность» и имитировать бурную общественную жизнь школьников окончательно выродилось в формальный балаган и стали предметом всеобщих насмешек.

11.Комсомол (Всесоюзный ленинский коммунистический союз молодежи, сокр. ВЛКСМ) – политическая молодежная организация Коммунистической партии Советского Союза, задачей которой являлось воспитание подрастающих коммунистов. ВЛКСМ был элементом так называемой однопартийной политической системы СССР, когда власть на законодательном уровне была вверена единственной политической партии: КПСС. Существование иных партийных образований не допускалось. По аналогии с пронизывавшими всю социальную структуру страны партийными ячейками (фактически партийная структура существовала параллельно с органами исполнительной власти, причем именно она осуществляла реальное управление страной), комсомольские ячейки присутствовали во всех средних и высших учебных заведениях. В комсомол принимали с 14 до 28 лет. В СССР также существовали внедренные в систему школьного образования политические структуры для младших возрастов (они находились в последовательно-вертикальном подчинении ВЛКСМ: Всесоюзная пионерская организация им.В.И.Ленина при Центральном Комитете ВЛКСМ (для учеников средней школы) и группы так называемых «октябрят» при пионерских дружинах школ (для учеников начальных классов). В последние годы советской власти все это нагромождение псевдополитических конструкций (которое и до того-то, по большому счету, не выполняло своих прямых функций) превратилось в бутафорию и прибежище для карьеристов; как следствие, среди большей части своей потенциальной клиентуры данные структуры не пользовалось особым почетом.

12.«Перед лицом своих товарищей торжественно обещаю…» - неточная цитата из «торжественного обещания юного пионера», которое произносилось советскими детьми при вступлении – обычно в возрасте 10 лет – в ряды Всесоюзной пионерской организации им.В.И.Ленина.

13.«Вертолет» - ощущение вращения из-за нарушения вестибулярной функции, возникающее в подпитии или с похмелья при попытке заснуть.

14.Речь о дефиците сахара, характерном для последних лет советской власти.

15.«Тучка» - повесть писателя А.Приставкина «Ночевала тучка золотая». В СССР долгое время не издавалась, поскольку тема насильственного переселения народов в годы советской власти находилась под запретом. Была опубликована в журнале «Знамя» в 1987 году на волне разоблачений преступлений сталинского режима. Повесть, поднимающая важную и острую тему в довольно однобоком, тенденциозном ключе, активно использовалась антисоветской и диссидентской пропагандой; соответственно, данное произведение завоевало высокую популярность в среде фрондерски настроенной интеллигенции; в 1989 году по повести также был снят одноименный фильм.

16.ГТО («Готов к труду и обороне СССР!») – комплекс спортивных нормативов для физкультурной подготовки детей и молодежи в советских учебных заведениях.

17.Грузинский чай – в данном случае признак социального статуса и материального положения. Чай, производимый в Грузинской ССР, стоил дешевле и был более доступен в продаже, чем более дорогой и качественный индийский час. Последний относился к дефицитным товарам задолго до наступления «тотального дефицита» (острого кризиса потребительского рынка в последние годы существования СССР).

18.«Ркацетели» - тогда: дешевое, доступное белое грузинское вино невысокого качества (естественно, из соответствующего сорта винограда).

19.«Белый аист» - относительно доступный коньяк молдавского производства; его качество, как нетрудно догадаться, оставляло желать лучшего.

20.Мемориальный комплекс в честь подвига «героев-панфиловцев» (бойцы 4-й роты 2-го батальона 1075-го стрелкового полка 316-й стрелковой дивизии, принявшие, согласно официальной советской историографии, у разъезда Дубосеково неравный бой с частями 11-й немецкой танковой дивизии и ценою своей жизни остановившие наступление немцев на данном направлении) расположен недалеко от платформы Дубосеково Рижского направления Московской железной дороги. В близлежащей деревне Нелидово находится также музей, экспозиция которого посвящена подробностям случившихся событий. Стоит отметить, что в результате исследования, проведенного Главной военной прокуратурой СССР сначала в 1948-м, а потом в 1988-м гг., выяснилось, что история именно о 28 панфиловцах является художественным вымыслом: ее сочинил для своей статьи корреспондент газеты «Красная звезда» Василий Коротеев, а после она была взята на вооружение официальной пропагандой. Тем не менее (этого никто не отрицает) на данном участке действительно шли тяжелейшие бои между советской 316-й стрелковой дивизией и немецкими 2-й и 11-й танковыми дивизиями, в ходе которых советские бойцы своей стойкостью и самоотверженностью длительное время успешно препятствовали попыткам немцев прорваться к Москве.

21.Настойчивое и вместе с тем крайне незамысловатое «патриотическое воспитание» в СССР в конечном счете обернулось весьма скептическим отношением общества, особенности молодежи, к данной тематике. Насильственно индоктринируемое, конкретно-историческое содержание к описываемому периоду времени большинством населения перестало восприниматься всерьез. Усталость от военной тематики также стала общим местом, по этой причине прохладное отношение Семенова к объектам культа Великой Отечественной войны не свидетельствует о его безнравственности.

22.«Тишина», «Поворот» - песни из репертуара группы «Машина времени»; «Как здорово, что все мы здесь» - песня О.Митяева.

23.«Я получил эту роль» - песня группа «ДДТ», впервые издана в рамках альбома «Периферия» в 1984-м году, в дальнейшем, в 1988-м году, вышел одноименный альбом группы.

24.Имеется в виду дефицит товаров и услуг, в последние годы советской власти приобретший тотальный характер. Покупка подавляющего большинства товаров была сопряжена с необходимостью выявления мест их наличия и «выстаивания» в огромных очередях («выстоять очередь», «выстоять в очереди» - довольно
расхожие в то время идиомы, анекдотически печальные в своей многозначности). Альтернативой были «личные связи» (с работниками торговой сферы) или «черный рынок» - справиться с этими явлениями распределительная система доступа к материальным благам так и не сумела.

25.«Три семерки» - «Портвейн 777», дешевое и доступное в советское время крепленое вино. Его получали суррогатным способом, то есть на самом деле оно не являлось портвейном. В настоящее время под такой маркой производится «винный напиток», это название более соответствует его качеству и содержанию.

26.Автодорога M-9 «Балтия» - в основном построена и сдана в эксплуатацию в конце 80-х гг. прошлого века, участок от МКАД до пересечения с Ильинским шоссе – во второй половине 90-х гг.