Пустая квартира

Музыка, заставившая меня очнуться, всё продолжала звучать. Тогда меня осенило, что, может быть, я нахожусь около замка Обербуа, и что гости собрались там на тот самый костюмированный бал…
               
                «Встреча через триста лет». А.К. Толстой

Мне, которому в юности пришлось некоторое время пожить в густонаселённом бараке, словосочетание «пустая квартира» всегда представлялось каким-то неуместным оксюмороном. Целая квартира – и вдруг пустая! Такого не бывает, вернее, такого просто никогда не должно быть.
С этими мыслями я обычно подходил к дверям своей прежней квартиры, преследуемый растревоженной акустикой старого дома, в котором высоченные потолки и длинные лестничные марши готовы были отражать многократным эхом не только шаги вошедшего, но и любой иной непроизвольный звук, вроде позвякивания ключей или протяжного скрипа входных дверей. Эти звуки, усиливаемые вечными сквозняками и резонатором пустого пространства общей парадной, стремились вырваться на улицу и во двор, а дальше уже подхватывались ветром, который вплетал их в привычный всякому петербуржцу велеречивый городской шум.
Встретившая меня тишина комнат, напротив, вбирала в себя все производимые шорохи, лязги и голоса, сохраняя непроницаемую невозмутимость оставленного людьми жилища. Здесь находилась моя большая библиотека, ибо в комфортабельном новострое, куда мне пришлось перебраться, для неё просто не находилось места, да и не вписывались объёмные фолианты и ветхие бумажные переплёты в чуждый всему этому немодному излишеству дизайнерский интерьер моей новообретённой «трёшки».
Я взял с нижней полки томик Клюева, и в этот момент мне показалось, что за моей спиной скользнула какая-то быстрая и осторожная тень. Ощущение присутствия здесь кого-то ещё я обычно связывал с вещами, оставленными в квартире бывшими владельцами. Вообще-то мне претит приятие сверхъестественного. Но в народе бытует мнение, что между вещами и их обладателями существует незримая связь, позволяющая предметам личного пользования вбирать в себя эмоции, желания и мысли владельца, подобно тому, как некоторые растения и грибы способны поглощать из земли и аккумулировать в себе тяжёлые металлы. Не берусь отнести эту безрассудную убеждённость к суеверию, но полностью исключить такую возможность, я не могу тоже. Разве что к вере людей в способность душ возвращаться к оставленным богатствам, и влиянию старых вещей на нового владельца, я, безусловно, отношусь скептически. Впрочем, из брошенных здесь вещей мне захотелось присвоить себе совсем немного, только книги и старинный письменный прибор с бронзовой фигуркой дельфийской нимфы, стоящей рядом с чернильницей в виде природного колодезя, который, очевидно, имел значение дарующего вдохновение Кастальского ключа.
Я дотянулся до верхних полок и вынул оттуда марксовский томик Льва Мея, доставшийся мне от прежних владельцев квартиры вместе с кучами мусора и прочим хламом, разбросанным по углам пустующих комнат. Помнится, книги там валялись вперемежку со старыми бумагами, битой посудой и поломанными детскими игрушками. Правда, у меня и без этих невольных подарков была большая библиотека прадеда, которой я исключительно дорожил, и вокруг которой происходила вся моя сознательная духовная жизнь. Я очень любил погружаться в авторский текст какого-нибудь малоизвестного литератора, возвращая его тем самым на свет Божий. А забытый литератор, казалось, только и ждал этого торжественного момента, воссоздаваясь из образной ткани своего повествования. Портретов большинства полузабытых авторов мне отыскать не удавалось, однако в моём воображении они получались во всём своём внешнем жизнеподобии, не исключая отдельных подробностей костюма и дополняющих его модных деталей. Иногда мне даже чудилось, что могу даже слышать их голос, и это обычно случалось тогда, когда я, не принимая авторской позиции, возражал писателю, излагая ему своё понимание прочитанного, после чего у нас завязывался принципиальный и горячий спор.
При этом мои отношения с авторами книг складывались точно так же, как устанавливаются контакты с живыми людьми. К кому-то из многочисленного писательского сообщества, населявшего мою библиотеку, я испытывал самую настоящую неприязнь, а к каким-то литераторам, напротив, относился весьма сочувственно, категорически уверяя их в своём полном расположении и единстве взглядов. Однако никому из прописанных в моём книжном собрании литераторов не удавалось избежать пристрастного изучения всего того, что было связано с их жизнью и творчеством. И здесь меня интересовало абсолютно всё – среда, в которой автору приходилось жить и работать, его характер, привычки, увлечения и различные истории, в которых, так или иначе, упоминалось его имя. Можно сказать, что всех своих квартирантов, чьи фамилии значились на корешках книг моей библиотеки, я знал гораздо лучше, чем соседей, которые проживали со мной на одной лестничной клетке.
Хорошо это или плохо, только моя жизнь всегда была наполнена занимательным содержанием и значимым смыслом, и я совершенно не мог понять, что из себя представляет то, на что так часто жаловались окружающие меня люди, досаждаемые скукой, унынием и одиночеством.
Не знаю, что на этот раз помешало мне сосредоточиться на лирических откровениях моего любимого Мея, но вскоре томик с его стихами я поставил обратно на полку. Да и сам Лев Александрович упорно молчал и на все мои вопросы только виновато разводил руками, кивая в сторону книг на иностранных языках, которые у меня стояли отдельно от прочих в специальном книжном шкафу. Безотчётно повинуясь его указаниям, я достал оттуда первую попавшуюся под руку книгу. Это было парижское издание 1912 года с произведением графа Алексея Константиновича Толстого «Встреча через триста лет», содержание которого я хорошо знал и в русском переводе.
Для меня всегда оставалось загадкой, отчего граф так и не удосужился издать это произведение вместе с другими своими готическими вещами, ведь без него оставалась какая-то неуловимая недосказанность, некая незавершённость цикла его фантастических повестей.
В этом произведении романтика-графа я, прежде всего, удивлялся не завидному самообладанию юной герцогини, а обстоятельству, позволившему ей очутиться между мирами, тогда как она исключительно и целиком принадлежала обыденной реальности и не проявляла никакого интереса ни к таинствам непостижного, ни к безднам сверхчувственного. Даже не знаю, как бы я повёл себя на её месте. Но для меня такое многочисленное собрание теней не стало бы неожиданностью, поскольку я почти не ощущаю той грани между мирами, которая выстраивается из здравого смысла и привязанности к вещам обыденным, и которая оказывается непреодолимой для тех, кому претит буйство фантазии и дерзновение духовного поиска.
Между тем, в сочинении графа Толстого отчего-то оказалось множество иллюстраций, хотя я прекрасно помнил, что никаких рисунков прежде там не было. Кроме того, и рыцарь Бертран, и госпожа Жанна де Рошэгю, да и остальные гости, одеты были не по моде короля Карла Седьмого, а во вполне себе партикулярные платья нашего недавнего прошлого, к тому же все лица мне показались удивительно знакомыми, очень похожими на лица моих книжных квартирантов.
Вскоре я уловил шум большого собрания, который становился всё громче, словно изображённые на рисунках тени постепенно обретали полновесную плоть и немедленно включались в какую-то занимательную беседу. Прислушавшись, я даже смог различить отдельные фразы, хотя голоса почему-то раздавались не непосредственно в библиотеке, а из смежной комнаты, прежде предназначавшейся для гостей. Шум в гостиной меня насторожил, и я решил посмотреть, что же там происходит.
Открыв дверь, я увидел, что в комнате было полно народа. Люди тесно стояли в гостиной, освободив место лишь в центре помещения вокруг единственного антикварного стула, который был намеренно забыт здесь ввиду его несовместимости с мебельным гарнитуром новой квартиры. На этом «помпейском» стуле важно восседал дородный господин, а подле него громоздилась внушительная стопка бумаг на журнальном столике, оставленном в гостиной по той же причине, что и «помпейский» стул.
Многих из собравшихся я знал по прижизненным портретам и фотографиям. Был здесь и писатель Отец Забытый, к текстам которого я обычно прибегал вместо успокоительного. Он стоял в самом центре комнаты рядом с сидящим господином и имел вид первосвященника Аарона при правителе Моисее. По нему было заметно, что он приготовил для меня речь и очень торопился её начать, нервно поглаживая бородку и постоянно поправляя очки.
«И здесь, как в рассказе Алексея Толстого, один из главных героев – священник», – подумалось мне, и я невольно начал перебирать в уме возможные варианты развития этой истории, усматривая в ней явную параллель с произведением графа про костюмированный бал призраков. Но разгонять тени крестным знамением у меня почему-то намерения не было. Да и не возымело бы оно никакого эффекта, поскольку не было у меня той силы, которая была у истово верующей герцогини.
Я повелительно махнул рукой Забытому, чтобы тот начинал. Собравшиеся засуетились, и между мной и центральной парочкой образовался узкий коридор, позволявший нам хорошо видеть друг друга.
– Посмотрите на эти бумаги, – торжественно начал Отец Забытый. – Это бесценное наследие первого хозяина этого дома, которого мы, наконец, имеем счастье видеть и приветствовать.
Пауза, пафосно отмеренная Забытым, наполнилась жидкими аплодисментами. По всему было заметно, что писатели хоть и отдавали должное сидящему дородному господину, но имели удручённый и виноватый вид.
– Белинский тоже ошибался… – послышались голоса. – А Писарев, отстаивающий «интересы уха» и склоняющий всех налево и направо… Ну и мы – туда же…
– Так вот, – продолжил оратор, – как вы верно заметили, глухота и неразборчивость – качества, присущие современникам. – Забытый патетически вздёрнул руку и указал на меня, опять выдержав театральную паузу. – Но потомки, которым было оставлено это сокровище, сгребли все труды нашего замечательного литератора, не удостоившегося при жизни заслуженного признания, по мусорным мешкам вперемешку с битой посудой и… выбросили всё на помойку!
– Да не читал я эти бумаги! Уверяю вас, что если бы я нашёл в них что-то талантливое и интересное, то постарался бы исправить ошибку современников.
– Забытый поднял голову и зачем-то указал пальцем на потолок. – Вон они теперь что нам говорят! Они, верно, неграмотные… Да и единой строчки нашего уважаемого хозяина достаточно, чтобы понять глубину и неординарность его текста! А они, потомки, разучились в капле воды видеть величие океана! Хорошо ещё, что оставили в доме письменный прибор с Кастальским ключом графа Сен-Жермена, благодаря которому мы имеем возможность собираться здесь вместе.
– Не буду отрицать своей вины. Надо было, действительно, просмотреть бумаги. Однако сошлюсь на вашего же современника: «Новое поколение может оценить созданное предками лишь тогда, когда разрушит его и с большим трудом начнет восстанавливать».
Писатели загудели. «Да мы, да я…» – послышались голоса.
– Да как воссоздавать будете, господин хороший, утерянное безвозвратно! – Забытый в сердцах ударил себя кулаком в грудь. – А как вы поступаете с теми, кто изо всех сил старался улучшить человеческую природу? Посвящаете им небольшой абзац в «Антологии»? А кто-то даже бессовестно использует наш вдохновенный труд души, чтобы крепче заснуть и не пить перед сном валерьянку!
Здесь Григорий Иванович Недетовский, он же Отец Забытый, явно намекал на себя, имея в виду наше с ним вынужденное общение. Впрочем, так было не всегда, не на нём одном сошёлся клином вечерний дремотный свет. Прежде, чем мне удалось приобрести в антикварной лавке его сочинения, я для этой цели использовал труды его предшественников, столь же вдохновлённых идеей усовершенствования человечества.
– Позвольте полюбопытствовать, – обратился я к Отцу Забытому, дайте мне взглянуть на бумаги.
– Да пожалуйста, – откликнулся Забытый, – но их бы следовало прочесть раньше…
Под невнятный шум собравшихся я подошёл к столику, взял несколько верхних листов исписанной бумаги из внушительной стопки и начал их читать, поймав при этом отстранённый взгляд автора и язвительный – от моего нежданного обличителя, Отца Забытого.
Сказать по правде, мне редко когда случалось читать подобные тексты. Слов я почти не различал, они сразу же воплощались в чувства, подчас с оттенком радости, иногда – с мечтательным вдохновенным флёром, но неизменно с красотой и величием чего-то по-настоящему подлинного. Авторское письмо поражало богатейшей палитрой возможностей и искусных приёмов. Один случайно выбранный отрывок растворялся во мне целительным душевным умиротворением, озаряя всю внутреннюю вселенную каким-то особенным лучезарным сиянием, другой же, напротив, – погружал меня в непроглядную тьму, только не вязкую и колючую темноту неведения, а в глубокое и таинственное пространство непознанного. Иногда и вовсе мне казалось, что надо мной переставали властвовать силы земного притяжения, и я устремлялся куда-то высоко-высоко в небо, в сияющую божественную синеву вечного Света. Я вчитывался в текст, пытаясь его запомнить, но он рассыпался, как тысячелетний потревоженный прах, оставляя в душе лишь неуловимые прозрачные образы, которые таяли, тревожили и увлекали за какие-то далёкие, дотоле неведомые горизонты…
Я хотел положить прочитанный лист обратно на место, но он воссиял, свернулся и поспешил исчезнуть, подобно тому, как в Откровении от Иоанна сворачивалось и исчезало небо. «И небеса свернутся, как свиток книжный…», «этого быть не может. Рукописи не горят…», «Нам отказано в долгой жизни; оставим труды, которые докажут, что мы жили!», – цитаты завертелись у меня в мозгу, и каждую из них мне захотелось тотчас оспорить, только никто из собравшихся против обыкновения не решился мне возразить.
Отец Забытый скрестил руки на груди и посмотрел на меня так, будто бы я был виноват в том, что этим текстам не случилось увидеть своего читателя. Меня это возмутило. Да, я не стал разбираться и выбросил нечитаными все сочинения талантливого литератора, но стоящие здесь, они что – все ни при чём?
– Хорошо. Допустим, я бы изучил эти бумаги и оставил их у себя, выделив им самое почётное место в своей библиотеке. Или даже издал бы их за свой счёт и раздал своим друзьям и знакомым. Те прочли бы изданную мной книгу и вскоре забыли бы имя её автора, поскольку при жизни писателя оно так и не стало явлением, не приобрело необходимые легендарные и былевые черты. А человеческое сознание устроено так, что способно преклоняться исключительно перед магией мифа. Его имя блеснуло бы летящим метеором, но не смогло бы светить долго. Сказано же одним из вас:

Что пользы в нём? Как некий херувим,
Он несколько занёс нам песен райских,
Чтоб, возмутив бескрылое желанье
В нас, чадах праха, после улететь!

Тем более, нельзя ручаться, что, сохрани я бумаги, новый хозяин квартиры и библиотеки не последовал бы моему примеру. Это вы должны были сделать так, чтобы «в сердцах людей нашлись созвучия ЕГО созданьям».
– Не вполне справедливо, – послышался чей-то голос из толпы. – Читателю, подчас, легче разобраться, чем литератору, который обыкновенно слышит только себя. Например, все офицеры полка Лермонтова полагали, что пишут стихи не хуже Михаила Юрьевича. Писателем движет желание внедрить свои правила, установить свои законы, признавая только такую – свою реальность, и отказывая в существовании мирам, устроенным по-другому.
– Гордыня, господа. Что уж там, признаемся честно, – загомонила толпа. – Не дали бы ходу!
– К Николаю Парамонову надо было б рукопись принесть, – выкрикнул кто-то с дальних рядов. – Или к Рябушинскому!
Отец Забытый поднял руки, и собрание попритихло.
– «Премерзкий грех есть гордость, но мало от кого познаётся, яко глубоко в сердце сокровен есть», – процитировал Забытый святителя Тихона Задонского. – Гордыня, господа, тяжёлый и опасный недуг…
Отец Забытый, как никто другой, любил поговорить на душеспасительные темы, но развернуться в полную силу ему не дали. Потеснить оратора и сменить предмет обсуждения решился молодой мужчина, гладко выбритый, одетый в тёмно-коричневый фрак с изящно повязанным муслиновым галстуком, напоминающим большой шейный платок. Безусловно, это был кто-то из моих книжных квартирантов. Однако оставалось только гадать – из какой же он прибыл книги. Уместно было предположить, что это мой новый подселенец, таинственный автор «беззаглавной книги» 1838 года, о которой до сих пор не утихают споры. Я недавно приобрёл её на книжном аукционе, на котором она продавалась с пометкой «автор неизвестен». Академик Яков Грот полагал, что эта книга без титула принадлежит перу Ильи Модестовича Бакунина, блестящего офицера и героя всех современных ему войн. Но румяный модник совсем не был похож на боевого офицера николаевской армии, двоюродного дядю известного анархиста. Он, скорее, походил на кого-нибудь из «архивных юношей», поскольку представить его в военном мундире было решительно невозможно. По-видимому, академик Грот попросту ошибался с авторством книги без названия и имени создателя.
– Не буду искать «причин над предисловием трудиться», – начал модный господин строчкой титульного сочинения из «беззаглавной книги», после чего стало окончательно ясно, что перед нами её автор. – Я полагаю-с, что уничтожение рукописей нашего уважаемого юбиляра, для чествования которого мы здесь все собрались, не самый неправедный поступок, совершённый этим господином, которого мы имеем исключительный случай здесь лицезреть. Впрочем, обвинение в неблаговидных поступках можно предъявить и всем нам, равно как и упрекать в провоцировании общественных нестроений, вследствие нашего бездумного и самонадеянного писательства. Меня, не имевшего целей самоутверждения в литературном клане и создания собственной отвлечённой реальности, милостиво прошу принять в качестве исключения. Теперь посмотрите на него, – и автор «беззаглавной книги», сделав картинный жест, указал на меня. – Они-с даже не знают своих соседей, в общественной жизни не участвуют-с, и вообще, представляют собой отшельника и отщепенца. Ну а мы-то тут при чём, скажете вы, и ошибётесь-с, ибо именно мы и соблазнили его тем, «чего не бывает», как очень точно заметила присутствующая здесь барышня-поэтесса.
Писатели загалдели. «Изъясняйтесь яснее…», «Вы, наверное, сторонник грибоедовского полковника?», «Батенька, а как же Аристотель с его теорией литературы?» – на разные лады выкрикивали возмущённые литераторы.
Отец Забытый, уловив родственные нотки в рассуждениях оратора, потребовал тишины.
– Дамы и господа, – торжественно начал Забытый. – Поднята архиважнейшая тема, значительно расширяющая границы той частной проблемы, которой мы коснулись в начале нашего обсуждения. Здесь речь идёт уже не о каком-то отдельном нелюдиме и отщепенце, – Забытый небрежно кивнул головой в мою сторону, – а о морально-нравственном облике целых поколений, вынужденных существовать в среде, которую всяк из нас силится подверстать под свои представления о прекрасном. Хотя никто не должен снимать ответственности за непозволительное поведение с посетившего наше собрание хозяина библиотеки, в которой мы все с вами изволим состоять…
– Да что вы на него набросились, – выкрикнул кто-то из первых рядов, очевидно имея в виду меня, – пусть себе живёт как может, дались вам его соседи, да у них, наверное, как водится, дома нет ни одной книжки, и плевать они хотели на своего учёного соседа. А за их душевное здоровье разрешите не беспокоиться: они прекрасно без нас жили, живут и будут жить!
– Им прекрасно живётся вовсе не оттого, что они соблюдают нравственную гигиену в плане чтения, а оттого, что внимают своим духовным водителям, которые имеют твёрдые мировоззренческие позиции, и знают, кого и как наставлять, – отпарировал выкрик Забытый.
– Выходит, что мы своими стараниями только размываем социокультурные основы общества, стараясь отделить агнцев от козлищ, не имея понятия, кто здесь козлища, а кто – агнцы? – подал голос литератор в мундире с петлицами надворного советника. В вопрошающем я узнал любителя старины и всяческой архаики Фёдора Зарин-Несвицкого. В моей библиотеке имелась всего одна его книжка – историческая повесть «Тайна поповского сына» 1913 года выпуска.
Будучи сам поповским сыном и хорошо зная это произведение Фёдора Ефимовича, Отец Забытый недовольно поморщился.
– Вот видите! Это хорошо, что вы обратили внимание на нашу ответственность перед читателем, ибо без приверженности идее народности и единства в соседних квартирах вряд ли смогут появиться книги. Вот среди нас нет Стурзы Александра Скарлатовича и Михаила Леонтьевича Магницкого. А жаль. Они то знали, как сохранять общественное согласие и всеобщее дружество, а не разводить людей аки козлищ по пустым квартирам, чтобы они там замыкались в придуманных мирах. И стоит ли теперь удивляться, что наш «Призрака суетный искатель» не знаком с агнцем, живущим с ним по соседству.
– Да никакой Стурза агнцу не товарищ. Для него он такой же бездельник, словоблуд и празднословец, как и какой-нибудь ревнитель зауми. Среди нас тут таковых нет, но, право, от текстов последних, как от любой бессмыслицы, нет никакого вреда, чего не скажешь о том же «Взгляде на Мироздание» Михаила Магницкого, – встрял в разговор Александр Богданов, позабыв про свои идеологические и стилистические расхождения с поэтами-футуристами.
– Да что там смыслит в Мироздании ваш Магницкий. И на кой лешман его непросвещённый взгляд на сей предмет вышеупомянутому соседу, – грубо буркнул Панаев, от чего стоящий рядом Батюшков, сравнивающий Владимира Ивановича с «мёдом, патокой и тмином, спрыснутым водой», нервно закашлялся. Панаев, действительно, всей своей идиллической душой ненавидел Магницкого. – А что до неучёного соседа, – продолжил Панаев, – так здесь надобно применить новацию Петра Великого, предписывающую всякому желающему приобщиться к культуре выдачу «рюмки водки и цукерброда».
– Любопытное предложение, – ответил на реплику Панаева из-за спины Батюшкова Тимофей Грановский. – Словами же Петра Великого и отвечу: «Сие в авантаже не обреталось». Рассуждая о проблеме общественного бытия, мы опускаем из вида то обстоятельство, что наше представление о человеке и о его нуждах носит совершенно абстрактный характер, а когда же перед нами вполне конкретный человек, все наши досужие построения теряют и последовательность, и значение. Посмотрите, как вы все набросились на того, кому мы обязаны возможностью являться здесь. Только чем же он заслужил ваши упрёки?
Речь Грановского писателям не понравилась. В толпе послышалось театральное шикание и неразборчивое ворчание, которое остановил председательствующий собрания, Отец Забытый.
– Друзья, – примирительно начал Забытый. – Олимпийским божествам не с руки толкаться локтями и переругиваться. Это удел бездарностей, но среди нас, полагаю, таковых нет. – Забытый испытывающим взглядом обвёл толпу литераторов, и между ними моментально воцарилась полнейшая тишина. – Так вот, собрались мы вовсе не для того, чтобы выказывать претензии к бесчиннику, лишившему всё прогрессивное человечество откровений нашего достопочтенного юбиляра.

Истинно Фебов душистый алтарь и участок священный
Вечно останутся здесь, и почтит он тебя перед всеми…

– торжественным голосом процитировал Забытый строчки гимна Гомера. – Позвольте теперь мне предоставить нашему юбиляру слово и пусть он что-нибудь прочтёт нам из безвозвратно утраченного.
Дородный господин привстал со стула и поприветствовал собравшихся литераторов.
– Сердечно благодарю вас, дамы и господа, за внимание к моей скромной персоне и к тому, что вы полагаете у меня ценным и значимым. Но, – обратился он к Отцу Забытому, – нашему уважаемому ведущему случилось допустить невынужденную ошибку. Нельзя произносить имя бога Аполлона там, где всем распоряжается дельфийская нимфа. Сен-Жермен предупреждал прежнего владельца бронзового чернильного прибора с Касталией, что имя Феба лишает её силы, а, следовательно, нам придётся вскоре вновь обратиться в тени. Поэтому, перед тем, как мы все исчезнем, разрешите мне обраться к владельцу библиотеки, собравшему нас.
Все повернули свои лица в мою сторону.
– Рукописи утрачены, но то, что Вам удалось прочесть, никуда не исчезло. Я поверил бумаге то, что диктовала мне сама Природа. Говорят, что для такого общения с ней необходимо быть избранным, только это неправда. Это доступно любой человеческой душе. Потому я и не спешил публиковать свои рукописи, и по той же причине пропажу их попустил случай. Было бы неверным связывать всё то, что я успел записать на бумаге, с какой-то конкретной личностью, ибо всё изложенное принадлежит всем и никому одновременно. Верно заметил когда-то всё тот же граф Толстой, сочинивший историю юной герцогини, удивительно похожую на ту, что сейчас происходит с Вами:

Тщетно, художник, ты мнишь, что творений своих ты создатель!
Вечно носились они над землёю, незримые оку.

Нужно только настроиться, прислушаться, и если не слова, то чувства найдутся сами. И эта способность дарована каждому, даже Вашему соседу по лестничной клетке, так и не удосужившемуся прочесть ни одной книги. Прав был сегодняшний наш председатель, процитировавший слова святителя Тихона Задонского. В мудрой душе нет и не может быть места для гордости, ибо всем одинаково светит солнце, для всех без различия цветут деревья и благоухают поля, никого не обделяет своей свежестью морской бриз и любому из нас дарит прохладу лесная сень. Необходимо учиться чувствовать и принимать это, тогда не будет мысли как-то разделять людей, и никому не придёт в голову искать инаковость в ближнем...
Было видно, как истончается и слабеет голос прежнего хозяина волшебного подарка Сен-Жермена. Очевидно, напуганная именем Аполлона бронзовая дельфийская нимфа теряла свою власть и не могла более удерживать жизненную силу в воплощённых тенях. Нет, призраки, как в повести Толстого, мгновенно не исчезли, и их следы не разметал ветер. Они просто растаяли в сумерках, забрав с собой свет, прежде струящийся неизвестно откуда.
Я вернулся к книжным полкам и окинул взглядом всю библиотеку, стараясь найти книги тех, кого я только что мог видеть и слышать. Книги упрямо молчали, ощетинившись кожаными, бумажными и картонными корешками, словно пытались отстоять своё право быть такими, какими они есть. Оспорить то, что сказал виновник странного торжества, вряд ли кто-нибудь смог решиться, но приверженцев идеи пребывать в равенстве, судя по заявлениям тех, кому удалось высказаться, тоже среди собравшихся не находилось. Наверное, это правильно и справедливо. Человек слишком сложно устроен, чтобы руководствоваться наивными положениями. Хотя, если разобраться, то представление о равенстве в возможностях не ограничивает право человека быть свободным. Каждый имеет право свободно формировать для себя собственную модель повседневного бытия, заботясь лишь о том, чтобы при столкновении с иными у него не возникало трений. А их и не должно быть, если внимательно следить за тем, чтобы в собственном мире был покой и порядок.