Глава 66. Макароны, тушеные с морковью

Три месяца. Три бесконечные месяца тишины, в которой эхом отражались лишь собственные, беспокойные мысли, терзавшие ее сознание, как стая голодных волков. Вера не видела Рому. И это молчание, это внезапное и как будто вымученное отстранение, расставание, начатое ею, как выстраданное освобождение, как глоток свежего воздуха после долгого заточения, принесло ей, вопреки всем ожиданиям, не освобождение, а ледяную, сковывающую душу пустоту, которая, словно ядовитый плющ, проникала в каждый уголок её израненного сердца. Эта пустота затягивала ее в свой омут, становилась все более глубокой и все более черной, и от этого было вдвойне страшно. Но больше всего ее тревожило другое – мрачная, как безлунная ночь, апатия, в которую погрузился Петр. Ее Петя, когда-то такой живой, взрывной, неугомонный, полон какой-то неудержимой, бьющей через край энергии. Он был похож на неукротимый пожар, который согревал всех вокруг. Но сейчас он превратился в свою собственную тень, в бесцветное и безжизненное подобие человека, запершись в четырех стенах своей, теперь кажущейся безжизненной, квартиры. “Непонятная причина”, как небрежно бросила Маша, с этой своей поражающей недальновидностью, режущей слух поверхностностью и глупостью, чем-то до крайности оскорбительным. Вера чувствовала - причина была, и она ощущала её тяжесть, словно груз непосильной вины, давящий на её плечи, словно каменная плита, и не дающий ей вздохнуть полной грудью.
На кухне Петра, которая когда-то была наполнена смехом, весёлыми разговорами и дразнящими запахами пряных, аппетитных блюд, теперь пахло только подсолнечным маслом и тушёной морковью, запахом, ставшим для Веры символом её отчаянных, но тщетных, усилий и её провальных попыток вытащить друга из его мрачной, добровольной и обреченной тюрьмы. Макароны, сваренные до состояния почти детской мягкости, напоминавшие по консистенции безвкусную манную кашу, лежали на тарелке, блеклые и безжизненные. Петр, обычно такой придирчивый к еде, с его кулинарным снобизмом и вечными колкостями, как будто он был шеф-поваром самого высокого уровня, не мог отказаться от её кулинарии. Она, словно, была для него последней ниточкой связи с реальностью.
Одежду, неловко облитую подсолнечным маслом, Вера, с досадой и раздражением бросила в стиральную машину, как будто пытаясь вместе с ней избавиться от чувства неловкости и тревоги. Теперь она стояла на кухне, спиной к Петру, одетая в его огромную, пахнущую табаком, старым деревом и кожей, футболку, которая доставала ей почти до колен. Её руки, опустившись на столешницу, вцепились в край с такой отчаянной силой, что костяшки пальцев побелели, как мрамор, словно она боялась сорваться в ту пропасть, которая разверзлась под ее ногами.
«Ты сегодня с кем-нибудь говорил вообще?» – её голос звучал нарочито легко, даже с легкой, показной небрежностью, но ее внутреннее напряжение, ее отчаянная тревога чувствовались в каждом слове, в каждом, с трудом проглатываемом, выдохе, в каждой интонации. Она пыталась скрыть свою всё нарастающую тревогу за друга, но она прорывалась сквозь ее тщательно выстроенные защиты, как злой и колючий шип сквозь тонкую, хрупкую ткань.
Петр, сидящий за столом, словно каменная статуя, как мрачный и безжизненный истукан, смотрел в окно, на этот серый, безликий и угнетающий пейзаж, словно ища там ответы на свои неразрешимые вопросы, ища там объяснения тому мраку, в котором он прочно погряз, и из которого уже нет спасения. Его взгляд, когда-то наполненный живым, искрящимся огнем, был сейчас далёким, туманным, заволоченным дымкой. В нем не было ни капли того озорства, той искорки, той неудержимой энергии, которая когда-то была его визитной карточкой, была неотъемлемой частью его сущности, того, что делало его именно Петей.
“Нет,” – ответил он тихо, его голос был хриплым, словно он разучился говорить, или как будто он долго, слишком долго молчал, и его связки отвыкли издавать звуки, словно он был немым с рождения, словно он был лишен голоса. “Ни с кем.” Его слова звучали безнадёжно и равнодушно, словно он давно, слишком давно, смирился со своей участью, и сдался без борьбы, как будто он был уже давно мертв.
Вера нахмурилась, ее сердце болезненно сжалось от острой, щемящей боли за друга, боль была такой сильной, что, казалось, она могла разорвать ее на куски. Она медленно, с какой-то особенной осторожностью, повернулась к нему, стараясь уловить каждую деталь его лица, каждую морщинку, каждую, даже самую малозаметную, тень, чтобы понять, что с ним происходит, что его так мучает, что его терзает изнутри. Его лицо осунулось, похудело, приняло какую-то болезненную худобу, а под глазами залегли тёмные, почти синие тени, словно он не спал ночами, словно он был измучен какими-то внутренними демонами, разрывающими его на части. Взгляд, который когда-то так весело, с каким-то искренним озорством смеялся, стал таким мрачным, тусклым, безжизненным и безнадежным, что Вера почувствовала, как её охватывает ледяное, пронизывающее до костей, отчаяние. Она боялась его, она боялась того, во что он превратился.
“Ну, это не дело,” – она подошла ближе, её движение было медленным и осторожным, как будто она боялась испугать дикое животное, или разрушить какой-то хрупкий карточный домик, и положила руку на его плечо. Ее прикосновение было легким, почти невесомым, как прикосновение перышка, но в нем было столько отчаянной надежды, столько боли, столько непонимания. “Ты не можешь вечно сидеть тут и молчать. Ты не можешь зарыться в эту нору и забыть про всех, ты не можешь прятаться от жизни, как от страшного чудовища.”
Петр вздрогнул от её прикосновения, словно от прикосновения раскаленного железа, словно к нему прикоснулась сама смерть, и на его лице, казалось, промелькнула тень боли, отчаяния и какой-то непонятной, давящей тоски. Но он не отстранился, не оттолкнул её руку, и это был маленький проблеск надежды, крошечный лучик света, пробивающийся сквозь густую тьму.
“Почему ты так заботишься обо мне?” – спросил он, его голос был едва слышен, словно хриплый и слабый шепот, измученного болью и отчаянием человека. “Ты же знаешь, что я просто ничего не хочу. Я ленивый раздолбай. Что заставляет тебя… тратить на меня свое время?” Его слова были пропитаны какой-то вымученной горечью, обидой на весь мир и на самого себя, и какой-то всепоглощающей усталостью, словно он не жил, а волочил свое жалкое существование.
Вера резко отдернула руку, словно ошпарилась, чувствуя, как её щёки заливает предательская краска. “Ты мой друг,” – она отвернулась к плите, нервно притворяясь, что проверяет, как там её злосчастные, надоевшие всем до чертиков, макароны. “И я не хочу, чтобы ты истязал себя. Я не хочу, чтобы ты умирал.” Она сбивалась на задыхающийся шёпот, ей хотелось закричать, ей хотелось ударить его, чтобы разбудить от этого кошмара, чтобы вырвать его из лап этого отчаяния, но она сдерживалась, собирая все свои силы в кулак.
Она не заметила, как Петр, словно тень, или как хищник, выслеживающий свою жертву, словно барс, крадущийся на мягких лапах, поднялся и пересек кухню. В мгновение ока он оказался рядом с ней, его рука, словно стальной капкан, обхватившая её плечо, развернула её к нему. Её спина упёрлась в холодную, неровную поверхность стены, которая на мгновение показалась ей сырой и скользкой, словно стена могилы. Она почувствовала, как ее сердце бешено колотится в груди.
Раздался страстный, яростный, почти болезненный поцелуй. Петр прижался к её губам с какой-то отчаянной жадностью, словно тонущий, цепляющийся за соломинку, обезумевший и ищущий спасения человек. В его поцелуе не было нежности, не было ласки, а только отчаянная, безысходная тоска, и невысказанная, подавленная боль, и какая-то почти животная потребность, какая-то первобытная страсть, которая вырывалась наружу, сметая на своем пути все преграды. Он не целовал, он пил ее, он пытался через этот поцелуй сказать то, на что не решался сам, показать то, что терзало его изнутри, показать ту боль, которая раздирала его на части.
Вера резко оттолкнула его от себя, её глаза горели от гнева, ужаса, омерзения и какого-то дикого недоумения.
“Ты что, рехнулся?!” – выпалила она, задыхаясь от возмущения, с трудом подбирая слова, запинаясь и сбиваясь. “Совсем крыша от одиночества поехала? Выйди на улицу, подыши, проветри свою голову, а потом…” Её голос дрожал, она с трудом сдерживала рвущиеся наружу слезы, она была готова закричать во весь голос, она была готова уничтожить его, чтобы избавиться от этого кошмара.
Петр, словно не слыша её слов, словно оглохший от боли, вновь заткнул её рот поцелуем, на этот раз не давая ей даже шанса вырваться, запрокинув её руки своей сильной хваткой над головой, и поставив своё колено между её ногами. Он прижимался к ней с такой силой, что Вера почувствовала, как её кости хрустят, как ей нечем дышать, как будто он пытается ее сломать. В его поцелуе было что-то звериное, словно он пытался не столько поцеловать, сколько покорить, присвоить, забрать себе, словно он пытался заставить ее замолчать.
Вера отчаянно и гневно металась из стороны в сторону, извиваясь и пытаясь вырваться из его захвата, пока не ударила правой коленкой его в пах. Она сделала это с такой силой и с такой яростью, что он сгорбился в агонии, выдав от боли хриплый, сдавленный стон, словно раненый зверь, словно его раздавили как насекомое. Но не успела Вера добежать до дверного проёма, не успела спастись, как Петр, с новой, и какой-то слепой, яростной, нечеловеческой силой прижался к Вере, прижал ее к себе, в его глазах горела уже не отчаяние, а какая-то слепая, испепеляющая, дьявольская страсть, какая-то болезненная, извращенная жажда. Вера, дрожащей, словно осиновый лист, рукой нащупала тяжелую, чугунную сковородку на плите и со всей силы ударила ею по голове Пети, не задумываясь о последствиях, не думая ни о чем, словно избавляясь от кошмара, который терзал ее душу.
Ещё один человек из её жизни утерян навсегда. Нет больше у неё друга. Это не тот Петя, которого она знала и которого она так отчаянно пыталась спасти. Это не тот Петр, которому она пыталась помочь, и которого она пыталась вернуть к жизни.
Вера, словно очнувшись от страшного, жуткого, кровавого кошмара, посмотрела на неподвижно лежащего на полу Петра. Её руки дрожали, как будто их трясла какая-то внутренняя лихорадка, а в глазах, застилали весь ее мир слезы. Слезы ужаса, слезы боли, слезы какой-то неизбывной безысходности, от которой невозможно избавиться. Она испугалась не за себя, а за него. Слишком уж яростным был этот поцелуй, слишком уж отчаянными были эти объятия, и слишком уж похожим на ненависть, на какую-то болезненную, извращенную тоску был его последний, потухший взгляд.
Вера, с трудом сдерживая дрожь, подошла к Петру. Он лежал неподвижно, его лицо было бледным, а дыхание – тихим и неровным. Она нагнулась над ним, пытаясь уловить признаки жизни, убедиться, что он все еще дышит. Его пульс был неровным, но отчетливым. Она поняла, что он просто в обмороке.
Вера отшатнулась, и ее охватила смесь облегчения, ужаса и какой-то острой, щемящей вины. Она посмотрела на сковородку, всё еще зажатую в ее дрожащей руке. Она отбросила ее на пол, и звон металла, ударившегося о плитку, прорезал тишину.
Она посмотрела на Петра, который лежал неподвижно на полу. Она чувствовала, что в нем что-то надломилось, что-то изменилось навсегда, и ей было страшно от одной мысли о том, что будет дальше.
Она понимала, что этот поцелуй, был не только его, но и ее виной. Это было как раскол на идеально гладкой поверхности, и в этом расколе она впервые увидела отражение своего собственного, болезненного прошлого.
Она оставила его лежать на полу, оставив его бороться со своей болью и со своими демонами. Она понимала, что их пути разошлись навсегда, что их связь разорвалась, оставив после себя лишь осколки отчаяния. Она больше не могла находиться в его доме, в этой атмосфере боли и безысходности. Она должна была уйти.