Рассказ Дарьи
«Во время войны Дарьина деревня была оккупирована немцами. И, когда в 1947 году
Дарья у нас появилась, все события этого времени были свежи в ее памяти. Она охотно рассказывала, особенно оттеняя то, что было для неё неестественным и диким.
Вообще немцы, оккупировавшие Дарьину деревню летом 1942 года, были относительно гуманны. Они не вешали, не стреляли народ, но, конечно, отбирали все, что им хотелось, и были господами. В Дарьиной избе поселились солдаты и заставили её готовить, чего она вначале делать не захотела: «Я на печку улезла, платком накрылась и сижу. А они набились в избу, и галдят чисто гуси, а по-нашему только и слов: «Матка, матка, варить!» И в рот себе тыкают и всё по-своему лопочут. Я им с печки шумну: «Отстаньте от меня, я ничего не понимаю!» А они грохочуть. Потом в огород пошли. Я глянула — вижу, картохи копають. Я и шумнула: «Свояк, ты мужик. Скажи — хай они наш огород не копають. А мы чего исть будем?» Свояк подошёл и говорит: «Пан, никц, нельзя так-то. Картоха наша!» А один хриц узял палку и, вот те крест, не вру, зачал свояка бить по горбу. А он – свояк-то косолапай. Лапки у нутрь повёрнуты, и не убежать! А тот бьёть!».
Это казалось Дарье, которую никто никогда по настоящему не бил, настолько невероятным, что она даже перекрестилась, боясь, что мы ей не поверим. «А тут, гляжу, один курёнка лавить. Я встрянулась с печи, да на двор: «Пан, никц, тах-то нельзя. На что мово курёнка лавишь?» А он мене по голове кулаком. Я прямо бечь к их офицеру. Он в другой избе жил. Ускочила в избу. Сидить он за столом. Я и шумнула: «Пан, скажи своим, хай они нашего куренка не лавять и картоху не трогають. А мы чаго исть будем? Нельзя тах-то, никц, нет нашего согласия. Свое пущай едять». А он прямо схватил свой пистолет, да как пальнеть в потолок. Я за двери, да приперла их, да в клеть убегла. Слышу, он там стучить в двери. Солдат кличеть. А свояк думал, что он меня застрелил, и начал кричать. И Марфутка за ним. Тут я из клети и шумнула: «Не кричитя, я тута!» А сама двери приперла.
Слышу, хрицы под дверями стоят и опять: «Матка, варить, кушать, матка». А свояк с Марфуткой кричать: «Ну их к анчутке. Выходи, а то всех перестреляють. Шут с ними, вари». А я из клети: «Не буду варить. Хай они нашу картоху не копают. Он мене по голове вдарил. Я жалиться побежала, а тот в потолок стреляет. Не буду варить. Хай сырое жруть». Слышу, один хриц, который постарее, подошел к дверям да и говорить: «Матка, битте, варить». Значить, не бойся. Ну, я вышла. Они вокруг меня лопочуть — и все в хату. А я на них: «Идитя отсулича. Не буду варить». Смотрю, печь разожгли, муку тащат: «Битте, битте — месить — матка». Ну, я и зачала им оладьи печь. А они прямо хапають со сковородки — горячие, и жруть. Я шумнула: «Идитя отседова!» Они как загрохочут. Ну, оладьев поели. Зачала им суп варить. А один книжку узял, и начал по-своему читать, как варить надо. Долдонить мне в голову. А я как скричу: «Я ничего не понимаю! Уйдитя от меня!» А они грохочуть.
Более месяца у нас простояли. Видят, больше узять нечего, ну, и подались дальше. А мы остались. Свояк-то говорил, они солдаты старослужащие. Еще в германскую с нами воевали. Не дюже лютые были».
Может, это и так, а, может, просто в крошечной деревеньке среди полей, где были одни старухи да инвалид-свояк, не было оснований зверствовать. Во всяком случае, Дарья пережила оккупацию. Чего нельзя сказать о жителях Воронежа, которые за гораздо меньшие провинности были повешены на воротах Первомайского сада и на деревьях проспекта Революции.
А.А. Русанова
Свидетельство о публикации №225012701001