Дипломат Роcсии

Историческое повествование


К 193 – летию со дня рождения выдающегося российского дипломата графа Николая Павловича Игнатьева (17.01./29. 01. 1832 – 03.07. 1908гг.)


 



               В своей речи на заседании Славянского благотворительного общества Петербурга участник русско-турецкой войны генерал Пётр Паренсов сказал знаменательные слова о графе Игнатьеве:
             «Река времени в своём стремлении уносит все дела людей. Да не унесёт эта река из памяти будущего русского потомства, из сердец и памяти грядущих поколений славян имя и дела крепкого старателя за русские народные интересы, непрестанного радетеля и мужественного борца за славян графа Николая Павловича Игнатьева».
 


 
 
   

© Анатолий Щелкунов, 2021. Второе дополненное издание.
 
  Это историческое повествование воссоздаёт впечатляющую картину драм, трагедий и страстей, бушевавших в политико-дипломатической жизни России и соседних с ней государств в период царствования двух императоров: Александра-Освободителя и его сына Александра III. Главному герою книги графу Николаю Павловичу Игнатьеву волей судеб довелось стать ключевым действующим лицом многих бурных событий того времени: в подготовке и заключении в Пекине российско-китайского договора, установившего дальневосточную границу России. Благодаря его дипломатическому искусству ему удалось спасти столицу Поднебесной и жемчужину китайской культуры – Запретный город – от уничтожения англо-французскими войсками и содействовать сохранению единства китайского государства от распада.
             Во время его миссии посла в Константинополе Н.П. Игнатьев, преодолевая интриги турецких и западных политиков, нерешительность и непоследовательность российских царедворцев, сумел оказать решающее влияние на процесс освобождения Болгарии, Сербии, Румынии и Черногории, оказал действенную помощь в создании «Русской Палестины».



             Опираясь на широкий круг российских и болгарских источников, автор восстанавливает панорамную картину истории российской дипломатии во второй половине XIX века на широком геополитическом пространстве от Дальнего Востока до Европы. Это позволяет видеть сложные перипетии борьбы за утверждение интересов Российского государства после поражения в Крымской войне и за освобождение балканских народов. В книге обнажается сложный механизм создания легенд и мистификаций, своим острием направленных против России и её политических деятелей. Выявляются подлинные мотивы политики соперничающих с Россией государств. Снимается завеса над многими секретами и тайнами, запретными приёмами, которыми пользовались главы государств и их окружение для достижения своих целей, а также делается попытка показать неразрывную связь прошлого и современности и актуальность «школы дипломатии графа Н.П. Игнатьева» для тех, кто сегодня защищает интересы нашей страны на международной арене.






  Автору доставляет особое удовольствие принести свою глубокую признательность Калине Каневой, Елке Няголовой, Станке Щоповой, Леониду Сергеевичу Баснину и Вылчо Друмеву за ценные замечания и советы при подготовке этой книги. Самые тёплые слова благодарности автор выражает Калине Каневой за предоставленные фотографии из своего фотоархива.
 
 
 Оглавление

  Дипломат России
  Часть первая ИСПЫТАНИЯ НА ПРОСТОРАХ АЗИИ. История и современность. Новый политический курс — новые люди в дипломатии. Срочный вызов в Петербург. Подготовка к экспедиции. На прощальном обеде у императрицы. Путешествие из Петербурга в Оренбург. Полмесяца у губернатора Оренбурга. Степная одиссея. Казахский батыр Исет. Сюрпризы на плато Усть-Урта. Нерадивость капитана Бутакова. Первая встреча с хивинцами. Из последних сил. Демарш российского посла. Первый визит к хивинскому хану. Хивинские контрасты. Момент истины. Посол с пистолетом в руке. Поход в Бухару. Ночной набег грабителей. Торжественная встреча посольства. Начало переговоров. Архитектурная рапсодия Бухары. Поиск компромиссов. Первая встреча с эмиром. Прощальная аудиенция у эмира. Трудный путь на родину. Остановка в Оренбурге .Встреча с отцом. Новое поручение императора.
  Часть вторая. Миссия в Китае Дороги России. Столица Западной Сибири. Иркутский генерал-губернатор, сибирские купцы и каторжники. Переговоры в Поднебесной: между Сциллой и Харибдой. Политика с позиции силы. Как был спасён Пекин, Запретный город и сохранено единство Китая.
  Часть третья БАЛКАНСКАЯ ЭПОПЕЯ  На дипломатическом Олимпе. Первый русский дипломат в Варне. Будни Певческого Моста. Прямой потомок Рюриковичей. Мечты канцлера о гармонии в отношениях между великими державами. Игнатьев и военный министр Милютин. Против коварного Альбиона. Губернатор Степного края или посол в Константинополе? На берегах Босфора «Здесь стало легче дышать…» Первое знакомство с жемчужиной Востока. Первый приём в посольстве. «Я люблю самую жизнь этого посольства…» «Роскошная леди…» «Второй султан» Антирусские происки польской эмиграции. Тайны контрпропаганды. Психология дипломатии. Критское восстание. Разногласия по Восточному вопросу. Тайная встреча в Буюк-дере. Мемуар Горчакова. Первый визит падишаха в Европу. Великий визирь в Ливадии. Новые дипломатические маневры русского канцлера. Неудачная развязка франко-турецкого флирта. Айвазовский на Босфоре. Новые политические реалии. Создатель Русской Палестины. Борьба за Болгарский экзархат. Спор вокруг святой обители на Афоне. Мирликийская святыня. Балканский кризис и европейская дипломатия (Затишье перед бурей). Весна, потопленная в крови. Мятежные дни и ночи турецкой столицы. Битва за Сербию. «Или автономия — или анатомия!» Лондонский протокол — последняя надежда. Вторая Отечественная. Плевна пала. От Плевны до Адрианополя .Миротворец. Сан-Стефанский договор: надежды и разочарование. Берлинский конгресс. Крах «европейского концерта». Сильных духом — не сломить. «Школа дипломатии Игнатьева» по-прежнему актуальна
 
 
 
 





Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими


  Евангелие от Матфея, 5:9


 



  Он прославился своими успехами в Средней Азии, в Китае и на Балканах. Болгария всегда была в сердце Игнатьева, он был у истоков независимости современной Болгарии, и Болгария до сих пор помнит и чтит его.


  Калина Канева. «Рыцарь Балкан. Граф Игнатьев»


 
 
 Часть первая

 
 
  С балкона смотрел граф на море огней, разлившееся на Соборной площади Софии, где несколько тысяч жителей города приветствовали его с факелами и зажженными фонарями в руках перед домом русского дипломатического агентства. От переполнявших его чувств он не мог сдержать слёз. В этих огнях чудились ему пожарища, в которых погибли миллионы сынов и дочерей болгарского народа за пять веков иноземного рабства, превратились в пепел достижения труда, творчества и таланта многих поколений болгар. Это были огни памяти о воинах русской армии, не пожалевших «живота своего за други своя» и павших в кровопролитной войне за свободу братского народа. Это были огни искренней благодарности лично ему, графу Игнатьеву, за многолетние усилия на дипломатическом поприще, которые способствовали тому, что мир признал право болгарского народа на свободу, и было восстановлено Болгарское государство. Нет в мировой истории другого примера такой всенародной любви к дипломату иностранного государства, как та, которую встретил он в Болгарии. Жители городов и сёл из уст в уста передавали новость о его прибытии в страну по случаю двадцатипятилетия героической эпопеи на Шипке, ставшей прологом освобождения Болгарии. Они украшали к приезду дорогого гостя улицы и площади. Встречать его выходило всё население от мала до велика. Как писал очевидец: «Болгарский народ ликовал. Все великие события известные мировой истории как бы побледнели по своему значению перед этим дивным часом, когда болгарский народ встречал творца нашего народного идеала в болгарской столице».
  Увидев графа на балконе, все собравшиеся на площади приветствовали его дружным «Ура-а-а!» Он с волнением смотрел на происходящее. Его до глубины души растрогали обращённые к нему слова ученицы шестого класса софийской школы, произнесённые с удивительно трогательной детской искренностью: «Бабушка мне велела всегда помнить графа Игнатьева. Я, когда стану бабушкой, также накажу своим внукам не забывать графа Игнатьева!»
  И через полтора столетия в Болгарии знают это имя. Оно вписано в один ряд с именами апостолов болгарского народа, которые жизни свои отдали за его Освобождение. Это удивительный исторический феномен. Это ещё одно уникальное явление нашего духовного единения! Попытаемся в нём разобраться.
 
ИСПЫТАНИЯ НА ПРОСТОРАХ  АЗИИ

История и современность

  Образование независимых государств после распада Советского Союза вызвало необходимость налаживания с ними дипломатических отношений. За относительно короткий исторический период в нашей стране сложилось новое направление внешнеполитической деятельности.
  Для современного читателя будет небезынтересным узнать, как полтора столетия тому назад Россия впервые пыталась установить договорные отношения с существовавшими тогда в Средней Азии государственными образованиями.
  История удивительным образом связана с современностью. В процессах, происходящих сегодня на обширном геополитическом пространстве Центральной Азии, можно найти немало параллелей с явлениями полутора вековой давности. Тогда Россия только нащупывала пути налаживания добрых политических и торговых отношений со своими восточными соседями. Но ей приходилось сталкиваться с попытками владычицы морей — Великобритании, установить здесь своё господство. Боясь, что влияние России в этом регионе может побудить народы полуострова Индостан, изнывавшие под британским гнётом, искать у Петербурга покровительства, Лондон спешил опередить её и сделать своим протекторатом среднеазиатские ханства как своеобразный буфер российскому проникновению на Восток.
  Работая в начале двухтысячных годов послом России в Туркменистане, я был свидетелем имперских устремлений в Центральной Азии политического гегемона нашего времени — США. Американский посол Стивен Манн в кругу своих коллег из центрально-азиатских стран, находясь в состоянии, выходящем далеко за протокольные рамки, разоткровенничался, что «основная цель политики Вашингтона в этом регионе — выдавить отсюда Россию».
  Это тот самый Стивен Манн, который, завершив профессиональную дипломатическую карьеру, принялся за разработку пресловутой теории «управляемого хаоса». Раскрывая её основные постулаты, он вопрошает: «Не является ли идеология своего рода программным человеческим вирусом?» И далее с циничной откровенностью признаёт: «Соединённые Штаты Америки смогут вести самую мощную биологическую войну и выбирать, исходя из стратегии национальной безопасности: какие цели — народы нужно заразить идеологиями демократического плюрализма и уважения индивидуальных прав человека». Для этого, полагает новоявленный стратег, США должны воспользоваться преимуществами в коммуникациях и расширяющимися возможностями глобального перемещения. Тогда занесённый вирус станет самовоспроизводящимся и будет распространяться хаотическим путём. Продолжая свою мысль, Манн утверждает, что наилучшей гарантией национальной безопасности США является борьба за умы народов и их культуры. «Это единственный путь, — заявляет он, — для построения мирового порядка, который будет иметь длительный период… И будет глобально выгодным. Если мы не сможем достичь такого идеологического изменения в мире, во всём мире, у нас останутся спорадические периоды спокойствия между катастрофическими переустройствами».
  Методы практической реализации этих, с позволения сказать, «гуманных» теоретических выкладок раскрыл в своих публикациях другой американец — Джон Перкинс — автор нашумевшего исследования «Исповедь экономического убийцы».
             Не кажется ли вам, уважаемый читатель, что концепция Стивена Манна о «самой мощной биологической войне, которую могут вести Соединённые Штаты Америки», сегодня, когда весь мир пострадал от пандемии, вызванной коронавирусом, звучит довольно-таки двусмысленно? Особенно в свете тех выводов, которые сделал в своей книге Джон Перкинс, и с учётом приведённых им многочисленных фактов о «деяниях» в различных регионах мира «экономических убийц».
  Применение теории «управляемого хаоса» на практике уже собрало богатый «кровавый урожай» в странах Латинской Америки, Северной Африки, Ближнего Востока и на Украине.
  Сколько ещё будет «инфицировано» этим «идеологическим вирусом» народов «для построения мирового порядка, который будет иметь длительный период»? И какой «антибиотик» может спасти от этого «вируса»? Может ли знание отечественной истории помочь нам найти нужную «вакцину», чтобы сделать необходимые прививки от грозящей заразы?
  Вопросы непростые. Они затрагивают наше настоящее и будущее. Ответить на них нам поможет опыт жизни и деятельности выдающегося представителя российской дипломатии прошлого — Николая Павловича Игнатьева.
  В наши дни за несколько часов на самолётах мы преодолеваем тысячи километров от Москвы до любой центрально-азиатской столицы. Города и селения связывают шоссейные и железные дороги. Благодаря телевидению и Интернету мы ежедневно получаем информацию о происходящих там событиях. Мобильные телефоны и скайп позволяют нам в любой момент услышать и даже увидеть наших знакомых, родственников и друзей.
  Полтора века назад всё было по-другому. Полгода потребовалось флигель-адъютанту полковнику Николаю Павловичу Игнатьеву и возглавляемой им миссии, чтобы достичь Хивы и Бухары с целью заключения по высочайшему повелению соглашений о сотрудничестве с их правителями. Жестокие испытания с риском для жизни встретились на пути членов этой экспедиции.
  Но почему царское правительство в тот период принимает решение установить дипломатические отношения с Хивой и Бухарой?
 
          Новый политический курс — новые люди в дипломатии

  Поражение в Крымской войне 1853—1856 годов было для России, её политики и общественных настроений своего рода катарсисом. Взошедший на престол Александр II после провала на конференции в Париже политики Нессельроде сменил главу внешнеполитического ведомства, назначив своим вице-канцлером князя Александра Михайловича Горчакова. С его именем связан новый внешнеполитический курс. Россия отныне придерживалась политики сдержанной. Она перестала рассчитывать на союзы с другими державами и не вмешивалась в дела других государств. В циркуляре, направленном всем российским посольствам и миссиям за рубежом, подчёркивалось, что политика государства будет национальной. Впредь Россия намерена воздерживаться от активного участия в международных делах. Вице-канцлер сосредоточил усилия своего ведомства на преодолении международной изоляции, постепенном создании условий для отмены унизительных для страны решений Парижской конференции. Именно этим объясняется его желание расширить спектр внешнеполитических приоритетов за счёт налаживания более активного взаимодействия с восточными странами.
  Если в военных кругах имелись настроения взять реванш за поражение в войне приобретением новых территорий в восточных регионах, чтобы не допустить там усиления влияния Англии, то Горчаков убеждал императора в том, что «расширение территории есть расширение слабости». Александр II согласился с доводами министра.
  — Государь, — обратился Александр Михайлович к императору во время аудиенции, — если изволит ваше величество, то мы могли бы направить под видом научной экспедиции специальную миссию в Хиву и Бухару. Идея такой экспедиции, как вы помните, принадлежит молодому Игнатьеву.
  Горчакову было хорошо известно, с какой теплотой царь относился к своему крестнику. Он безошибочно рассчитал, что упоминание об идее, высказанной в записке Игнатьева, написанной на французском языке, с которой он ознакомил Александра II, вызовет благосклонное отношение императора к его предложению.
  — Да… Я с интересом ознакомился с его соображениями в Варшаве, куда он прибыл по моему повелению в конце августа из Лондона. Он смело высказывался о мерах, которые нам следует предпринять в Турции, Персии и Средней Азии, чтобы противодействовать Великобритании… Об этом же докладывал мне ранее в Висбадене, где он лечил ногу во время моего там пребывания… Не отозвать ли нам его из Лондона с тем, чтобы употребить на дипломатическом поприще?
  Горчаков молниеносно отреагировал на вопрос. Он давно искал возможности переманить к себе из другого министерства этого талантливого и инициативного военного агента в Лондоне, блестяще проявившего себя в качестве эксперта на Парижской конференции.
  — Во время упомянутого вашим величеством пребывания в Варшаве я имел с ним беседу на эту тему. Я предложил ему направиться в Персию поверенным в делах. Он письменно изложил мне мотивы своего отказа от столь ответственного дипломатического поста, сославшись на свою молодость. Ему, как известно вашему величеству, двадцать пять лет. Он попросил прежде дать ему случай негласным образом, в качестве неофициального лица ознакомиться с Востоком и местными условиями. Если будет повеление вашего величества, мы отзовём его в Санкт-Петербург и поручим ему подготовку экспедиции в Среднюю Азию.
  После аудиенции Горчаков пригласил к себе директора Азиатского департамента министерства — генерала Егора Петровича Ковалевского. Вице-канцлер имел обыкновение не откладывать дела в долгий ящик, сразу поручая исполнение подчинённым.
  Несмотря на осеннюю промозглую погоду и время от времени подступающие боли в пояснице, настроение его после разговора с государем было приподнятым. На это у него была особая причина! Сегодня ему удалось получить высочайшее согласие на перевод в своё ведомство, которое испытывало острый недостаток в аналитиках, способного и подающего большие надежды сотрудника.
  Войдя в кабинет министра и увидев его в мундире, расшитом золотом, Ковалевский сразу понял, что вице-канцлер был на приёме у императора.
  — Егор Петрович, — без лишних слов начал князь, — получено согласие государя: отозвать из Лондона полковника Игнатьева… Следует поручить ему возглавить миссию в Хиву и Бухару в ответ на пребывание их посольств в Москве, присутствовавших на коронации императора.
  Ковалевский выслушал Горчакова, ничем не выдав своего удовлетворения этой новостью. Он всегда держался с министром подчёркнуто учтиво, но с независимостью, которая была недоступна другим. Этому способствовали его заслуги на дипломатическом, научном и литературном поприще. Несколько месяцев назад он был избран почётным членом Петербургской академии наук. Ему стоило немалых усилий, чтобы склонить канцлера больше внимание уделять восточному вектору в политике. Он был убеждён, что именно активность России на Востоке поможет ей более успешно противодействовать амбициям Великобритании в этом регионе и в мире в целом.
  — Ваше сиятельство, полковник Игнатьев с высочайшего разрешения в конце октября отправился в Вену, Европейскую Турцию, Сирию и Египет. Затем через Италию он прибудет в Лондон для продолжения службы. Не далее, как вчера я имел разговор с генерал-губернатором Павлом Николаевичем, который сослался на полученное от сына письмо и сказал, что через две недели он будет находиться в Александрии. С вашего позволения я направлю ему депешу.
  — Вы не могли бы напомнить, Егор Петрович, к каким результатам пришёл комитет, возглавляемый великим князем Константином Николаевичем?
  — По мнению великого князя, не следует соединять экспедицию Ханыкова в Хорасан и Герат и посольство в Хиву и Бухару. Великий князь распорядился принять решительные меры по приведения Аральской флотилии в надлежащее состояние с тем, чтобы посольство могло на судах пройти по реке Амударье и, по возможности, продвинуться до афганских владений.
  По реакции министра Ковалевский понял, что Горчаков согласен поддержать его проект о направлении одновременно посольства в Хиву и Бухару и научной экспедиции в Афганистан и Персию, которая могла бы, при благоприятных условиях, прозондировать возможность установления политических контактов.
  Было решено поручить Николаю Владимировичу Ханыкову подготовить записку об экспедиции в Хорасан и Герат для представления её в Императорское географическое общество, которое и должно взять на себя основную часть расходов. А чтобы не вызывать подозрения у англичан, предусматривалось придать экспедиции чисто научный характер.
  Ханыков уже зарекомендовал себя как весьма способный ориенталист. Он был воспитанником Царскосельского лицея. Самостоятельно изучив восточные языки, усердно занимался исследованиям Кавказа и Средней Азии. В 1841 году в составе посольства Бутенева посещал Бухару. Собранный материал он обобщил в своих трудах о Бухарском ханстве, населении киргизских степей и городском управлении в Средней Азии. Осенью 1857 года он, как и Игнатьев, подал обстоятельную записку великому князю Константину Николаевичу о снаряжении научной экспедиции в Хорасан. Именно об этой экспедиции Горчаков и говорил Ковалевскому.
  Миссия флигель-адъютанта Игнатьева официально направлялась как ответное посольство, но одновременно ей необходимо было произвести топографическую съёмку реки Амударьи и по возможности добиться подписания с правителями Хивы и Бухары соглашений, выгодных для политических и торговых интересов России.
  Сношения с Хивой были крайне неудовлетворительны. Проводимые до того переговоры с хивинскими правителями были бесплодны и даже унизительны для Петербурга. Хива, считая себя недосягаемой, продолжала вредить России, притесняла и обирала наших торговцев, принимала беглых и держала в рабстве русских людей, которых захватывала в плен на российской территории. Хивинский хан Сеид-Мохаммед посылал своих эмиссаров российским подданным-казахам, сбивая их с толку и даже налагая на них подати. На официальные представления Петербурга хивинцы отписывались лживо, а иной раз дерзко. Обращения оренбургского генерал-губернатора вообще игнорировались. Подписанные предыдущими посольствами договоры с хивинским ханом не исполнялись.
  Бухара поступала не так нагло. Сдержанное поведение бухарского эмира Насруллы свидетельствовало о его понимании важности торговли с Россией. Однако он также держал русских пленных и притеснял наших торговцев, налагая на них двойную пошлину по сравнению с мусульманскими. Эмир отказался подписывать договор, который предлагало во время визита в Бухару посольство Бутенева. Он продолжал так же, как и хивинский хан, взимать с наших купцов десять процентов с товаров, которые оценивались произвольно, как правило, с завышением действительной стоимости.
  Начиная с середины восемнадцатого столетия, Россия увеличивала объём торговли с ханствами. Но её купцам постоянно приходилось преодолевать препятствия, чинимые среднеазиатскими правителями. Баланс торгового оборота складывался в ущерб российскому купечеству. Из-за отсутствия безопасности они поручали хивинским и бухарским приказчикам распродажу своих товаров, которые нередко их обманывали, пользуясь произволом своих властей.
 
Срочный вызов в Петербург

  Николай Павлович Игнатьев находился в Египте, когда Ковалевский известил его, что по высочайшему повелению ему поручено возглавить посольство в Среднюю Азию. Это известие вызвало у него душевный подъём. Его самолюбию льстило, что соображения, высказанные им в записках и неоднократных беседах с великим князем Константином Николаевичем, Горчаковым, военным министром и Ковалевским об усилении русского влияния на Востоке, возымели успех.
  Из Александрии ясным зимним утром он отплывает пароходом в Италию. Здесь он наслаждается красотами Неаполя, посещает развалины Помпеи, знакомится с античными и средневековыми памятниками Рима. Разглядывая рельеф на колонне Траяна на римском форуме, повествующем о войнах римлян с даками, Николай Павлович испытывал двойственное чувство. Подлинное восхищение вызывали аллегорические фигуры крылатой Победы, Дуная и реалистичные изображения римских воинов и даков, которые давали ясное представление об их оружии, доспехах и костюмах. Но одновременно это величественное сооружение пробудило у него мысль о превратностях человеческой истории: «Где сейчас непобедимые римские легионы, на протяжении столетий стремившиеся к захвату новых территорий? Где гордые и свободолюбивые даки? Что, кроме этой величественной колонны, осталось от завоевательных походов Рима, которые несли народам Европы, Азии и Африки неисчислимые человеческие жертвы?»
  В отличие от многих сверстников своего круга Игнатьев с молодых лет стремился к обогащению своих знаний. Этому способствовала обстановка в семье. Родители души не чаяли в своих детях, которые росли в атмосфере любви и требовательной заботы. Николай Павлович, находясь вдали от отчего дома, состоял в постоянной переписке с отцом. В одном из писем во время своего путешествия он признаётся, что решительно не умеет ездить просто для удовольствия. Считает для себя непростительным даже полчаса просидеть без занятий и цели. За неимением служебных дел он не тратит свободное время зря, а старается употребить его «с наибольшей пользой для собственного образования с тем только, чтобы впредь быть более полезным службе царской».
  Из Рима он спешит домой через Вену и Прагу. Здесь судьба сводит его с деятелями чешского и русинского национальных движений Ф. Палацким, Ф. Ригером, А. Добрянским, общение с которыми раскрыло Николаю Павловичу значение славянской культуры и православия в политической жизни Австрии и Турции и то «магическое влияние», которое имела Россия на «соверующие ей племена на Востоке».
  Спустя несколько лет он по роду службы окажется в Константинополе, где познает всю трагичность положения славянских народов на Балканах, находившихся под иноземным владычеством.
 
Подготовка к экспедиции

  В конце марта полковник прибывает в Петербург. После мягкой зимы в Европе холодный пронизывающий ветер с Балтики показался ему особенно неприветливым. Он сразу уходит с головой в процесс подготовки к предстоящей экспедиции. К его сожалению многое из того, что он предлагал в своих записках, не было учтено. Как это было свойственно характеру Игнатьева, на встрече с Ковалевским он не стал скрывать своих опасений.
  — Ваше превосходительство, хотел бы обратить внимание на некоторые обстоятельства, могущие препятствовать успеху экспедиции.
  Ковалевский спокойно выслушал его и спросил, что конкретно он имеет в виду.
  — Я полагаю, что в экспедицию назначено слишком много ненужных лиц из различных ведомств и слишком поздним — в середине мая — предусмотрено её выступление для такого дальнего перехода по безводной пустыне в самый жаркий период.
  — Но вам самому на сборы остаётся не более двадцати дней…
  — Хотел бы также заметить, что в моих предложениях военный конвой посольства предполагался вдвое многочисленней. Я внимательно ознакомился с вашим отчётом об экспедиции в Бухару и с интересом прочитал вашу книгу. В них вы пишите о том, насколько труден и опасен переход через степи и пустыни Хивы.
  — Я разделяю ваши опасения, полковник. Но так распорядился великий князь. Он запросил мнение военного министра и оренбургского генерал-губернатора. Они заверили его в своей готовности оказать всяческую поддержку вашему посольству.
  Ковалевский, успокаивая Игнатьева, сказал, что ему отсюда всё кажется таким опасным. На месте он убедится, что препятствия не столь значительны. Генерал-губернатору Катенину и командующему Аральской флотилии Бутакову будут даны указания ускорить приготовления. А если состав экспедиции окажется неудачным, то он всегда может отправить обратно ненужного человека.
  — Открытие судоходства на реке Амударье составляет важнейшее из всех порученных вам дел, — подытожил Егор Петрович. — Имейте в виду, что конечной целью наших действий — искать удобнейший путь в Индию по рекам Аму и Сыру или через Кашгар… На Персию нам надеется нельзя. Желательно достигнуть самостоятельного пути для будущих действий. Сделайте то, что можете сделать. Но надо избегать военных действий. Легко войну начать. Да не легко вести.
  Полковника принял и военный министр Николай Онуфриевич Сухозанет. Он хорошо знал семью Игнатьевых. Его брат Иван Онуфриевич возглавлял Пажеский корпус до того, как отца Николая Павловича назначили директором этого самого престижного в России военного училища. Игнатьева растрогали поистине отеческие слова старого боевого генерала, участника двух войн — Отечественной и Крымской, который на все лады расхваливал его способности. Говорил о том, что его ожидает блестящее будущее на военной службе, и выражал большое сожаление, что полковника забирают у него на «такое рискованное дело».
  Омрачало Николая Павловича одно — зловещие предсказания, которыми осаждали его родителей знакомые. Многие приятели Игнатьева расставались с ним, словно в последний раз перед неминуемой гибелью. Были и такие, кто с едва скрываемой завистью к быстрому карьерному росту молодого посланника, пытался внушить ему мысль, что государь и князь Горчаков намеренно направляют его с таким опасным поручением в надежде на то, что он либо свернёт себе шею и погибнет, либо осрамиться перед петербургским светом.
  Особенно Игнатьева растрогало сердечное прощание с императором и членами венценосной семьи. Тёплое, по-настоящему сердечное отношение, которое проявили государь и великий князь Константин Николаевич, произвело на него глубокое впечатление.
 
На прощальном обеде у императрицы

  Но более всего Николая Павловича поразила вдовствующая императрица Александра Фёдоровна (она была дочерью прусского короля Фридриха Вильгельма III). Полковник явился в Зимний дворец в парадной форме с орденом Святого Станислава II степени, которым был награждён за успешное выполнение своего первого дипломатического поручения на Парижской конференции, и орденом Святого Владимира IV степени за деятельность в Лондоне. Царица любезно встретила его. На её красивом лице уже стареющей женщины ещё сохранились следы печали по умершему почти три года назад мужу, которого она очень любила. Позднее Анна Тютчева — фрейлина цесаревны Марии Александровны, напишет о ней: «Это была прелестная птичка, которую [муж] держал взаперти в золотой, украшенной драгоценными камнями клетке, которую он кормил нектаром и амброзией, убаюкивал мелодиями и ароматами».
  Она взяла икону Божией Матери, написанной мастером миниатюрной живописи, и сказала, что хочет благословить его. Николай Павлович опустился перед ней на колени. Александра Федоровна благословила его, взяла его голову обеими руками и нежно поцеловала. Вошедшему в этот момент императору она произнесла с материнской укоризной на французском языке, что он напрасно посылает своего крестника в столь ужасную страну, где он может бессмысленно погибнуть. От этих слов слёзы умиления блеснули в глазах Игнатьева, а царица продолжила:
  — Он мог бы быть очень полезным здесь. Можно подумать, что в министерстве нет никого другого для направления в эти ужасные места.
  Было заметно, что императора смутил такой душевный порыв Александры Фёдоровны. Некоторую неловкость при этом испытал и его крестник. Отпуская его, императрица потребовала, чтобы он непременно пришёл к ней на «прощальный обед».
  Обед прошёл в узком кругу. На нём присутствовали лишь государь и принц Пётр Ольденбургский.
  Царица была в приподнятом настроении. Она усадила Игнатьева подле себя и обращалась с ним подчёркнуто ласково, как будто он был в числе её самых близких лиц. Роскошное шёлковое платье с нежным лиловым отливом придавало её изящной фигуре романтический вид. С ним гармонировало великолепное колье из сапфиров, которые она любила за магические свойства этого драгоценного камня. Перстни из бриллиантов украшали её красивые руки, которые она обнажила, сняв перчатки и положив их на золотую тарелку, поданную ей с правой стороны прислуживающим камер-пажом.
  Государь тоже был приветлив и в хорошем настроении. На нём был мундир генерала лейб-гвардии гусарского Гродненского полка. Форма сидела на императоре, как влитая, подчёркивая пропорциональность его высокой фигуры. Он был в расцвете сил: через две недели ему исполнится сорок лет. Игнатьев знал о слабости царя к военному мундиру и о заведённом им порядке — надевать форму того полка, который в этот день отмечал годовщину своей самой славной победы. Государь имел привлекательную внешность. Небольшие тщательно ухоженные усы с зачесанными по моде того времени бакенбардами и уложенные на правую сторону волосы, прикрывавшие едва появившиеся залысины, выдавали в нём скрытого щёголя. Он сразу завладел всеобщим вниманием. Говорил император баском, с едва заметной картавинкой. Его речь была безупречной по стилю. Сказывались уроки, полученные от воспитателя — поэта Василия Жуковского. От своего отца он научился в общении с подчинёнными быть предельно корректным, без фамильярности, слушать, не перебивая собеседника, стараясь публично не давать никаких оценок.
  Видимо, царь, продолжая переживать случившееся с ним накануне или желая подбодрить своего молодого посланника, придать ему мужества перед предстоящими испытаниями, с живостью начал рассказывать о своём любимом увлечении — охоте и случае, произошедшем два дня назад. Он с утра до вечера бродил по лесам в поисках медвежьей берлоги. Уже стало смеркаться, когда загонщики выгнали на него огромное животное. Увидев перед собой людей, зверь с диким рёвом поднялся на задние лапы и пошёл на них.
  Рассказчик, словно вновь испытывал чувства, охватившие его в тот напряжённый момент: взор его горел, щёки налились краской, и он заметнее обычного, грассируя, произнёс:
  — Унтер-егермейстер Иванов вовремя подал мне заряженное ружьё. Я, не мешкая, выстрелил. Медведь по инерции сделал ещё два шага и рухнул в пяти аршинах от меня.
  В этот момент камер-лакеи, обслуживавшие обед, наполнили бокалы вином Шато-Икем. Император предложил тост за успех миссии, возглавляемой его крестником. Все дружно поддержали его.
  Слушавшая с напряжением его рассказ императрица, пригубив янтарный напиток, в сердцах произнесла:
  — Александр, сколько раз тебе говорила, чтобы ты не рисковал так!
  Когда императрица волновалась, то можно было заметить лёгкое подёргивание её головы, оставшееся после пережитого ею испуга во время трагических событий декабря 1825 года. Воспользовавшись возникшей после этого небольшой паузой, она перевела разговор на тему, близкую принцу Ольденбургскому.
  Пётр Георгиевич через несколько дней открывал первое в России семиклассное училище для девочек, которое решено было назвать Мариинским в память о почившей императрице. Мария Фёдоровна, супруга Павла I, была его бабушкой. Он с четырёх месяцев воспитывался у неё. Лишь позже, когда его мать, великая княгиня Екатерина Павловна, повторно вышла замуж за наследного принца Вюртембергского, он последовал за ней в Штутгарт. Пётр Георгиевич до конца дней своих сохранил о бабушке самые тёплые воспоминания.
  Не только родственные, но и дружеские узы связывали его с Александром II.
  Заданный императрицей вопрос об училище принц использовал для того, чтобы в присутствии государя рассказать о правилах внутреннего порядка Мариинского училища, над которыми он тогда работал и проект которых в ближайшее время должен представить царю. Государь с уважением относился к мнению Петра Георгиевича, который был одним из самых образованных представителей императорского дома. Он увлекался поэзией, естественными и правовыми науками, являлся членом различных научных и благотворительных обществ. Как и государь, владел шестью иностранными языками. Ему принадлежит инициатива создания первого Правового училища в Петербурге и систематического правового образования в нашей стране.
  — Если его величество утвердит правила Мариинского училища, то я буду предлагать организацию подобных училищ в других губернских городах. Кстати, Николай Павлович, — обратился он к Игнатьеву, — может быть, вы, находясь в Оренбурге, переговорите с генерал-губернатором о возможности открытия такового в вверенной ему губернии?
  Государь поддержал это предложение и стал рассказывать о своих впечатлениях от посещения Оренбургского края.
  Камер-лакеи подавали блюда без перерыва: закуски сменила стерляжья уха с расстегаями; как только покончили с запечённой рыбой, на столе было уже жаркое из дичи. Затем следовало сладкое. За ним предлагалось кофе, к которому поставили рюмочки с ликёром. Столовые приборы сияли золотом. На каждом из них была монограмма царя, увеченная малой короной. Такая же монограмма украшала красиво выполненное меню и куверты гостей.
  После обеда, продолжавшегося около часа, их величества и его высочество ещё раз благословили молодого посланника и сердечно попрощались с ним.
 
Путешествие из Петербурга в Оренбург

  Полный тревог перед неизвестностью, беззаветного желания послужить России, его величеству и веры в промысел Божий, Игнатьев 20 апреля отправляется в дальний и опасный путь. На вокзале Московской железной дороги его провожали Ковалевский, родители, сестра Ольга и брат Алексей. Прощание с близкими на публике смущало Николая Павловича. Он едва дождался отправления поезда. Заскочил в уже движущийся вагон в надежде уединиться и предаться размышлению о милых сердцу родителях, о былом и предстоящих испытаниях, но знакомые, ехавшие на его беду до Москвы, не дали возможности сделать этого.
  На следующий день в три часа пополуночи поезд прибыл в Тверь. Игнатьев, не мешкая, направился в монастырь к тётушке игуменье. А утром на пароходе, специально предоставленном речной компанией для его посольства, отбыл до Казани. Это был первый рейс курьерского парохода по Волге. В ту пору пароход мог идти только в светлое время суток. На ночь он останавливался, возобновляя движение с рассветом.
  Стоянки парохода, пока его заправляли углём и провизией, посланник использовал для знакомства с городами, встречающимися на пути. Свои впечатления Николай Павлович записывал в дневнике. Ему очень понравился Ярославль, который он назвал «прелестным, а его местоположение — живописным». В Костроме он посещает Ипатьевский монастырь, получает благословение архиерея Платона на предстоящее предприятие. На третий день плавания утром пароход причалил в Нижнем Новгороде. С интересом он знакомится с этим красивым и «своеобразным городом», в котором ему через 21 год пришлось начальствовать. Приветствовать его на пристань явился жандармский офицер Перфильев.
  Каково же было удивление генерал-губернатора Н.П. Игнатьева через два десятка лет, нашедшего Перфильева на том же месте?! Он был на хорошем счету и пользовался общественным доверием. За эти качества новый губернатор вскоре повысил его в должности.
  Во время первого посещения этого города Николай Павлович побывал на знаменитой ярмарке, зашёл в монастырь, где в подвальном склепе собора захоронен доблестный патриот Кузьма Минин. Он поклонился его праху, а в дневнике записал: «Надпись на могиле в стихах, но по стихосложению — неудачная».
  За сутки пароход дошёл до Казани, где для него, а также сопровождающей прислуги и вещей заблаговременно были заказаны два тарантаса.
 
Полмесяца у губернатора Оренбурга

  В Оренбург посольство прибывает 1 мая. Разместившись в приготовленном для него помещении и облачившись в полную форму, Игнатьев явился к генерал-губернатору Александру Андреевичу Катенину. Любезность и изысканная приветливость губернатора с первых минут встречи очаровали молодого посланника. Он мысленно объяснил себе это давней семейной связью и хорошими отношениями губернатора и своего отца. Катенин был обласкан прежним императором, чьё внимание обратил на себя на Калишских военных маневрах. Вскоре он был пожалован флигель-адъютантом к его императорскому величеству. Военная карьера складывалась у него весьма удачно. Он побывал командиром лейб-гвардии Преображенского полка, дежурным генералом главного штаба и товарищем военного министра. Год назад он принял дела у другого известного генерала Василия Алексеевича Перовского.
  Крепко обняв Николая Павловича, генерал с обаятельной улыбкой пригласил его сесть в роскошное кресло и стал расспрашивать о последних петербургских новостях. По мере того, как растроганный тёплой встречей Игнатьев рассказывал о внимании, которое проявили к нему государь, государыня и великий князь, о напутствиях Горчакова, военного министра и Ковалевского, он стал замечать, что постепенно улыбка сходит с лица Катенина. У него мелькнула догадка: «Не ревность ли это опытного светского льва?» Он тут же сменил тему разговора.
  — Знаете, ваше превосходительство, после Лондона и недавнего путешествия по Западной Европе мне бросилось в глаза, что по сравнению с Европой у нас слишком мало пароходов.
  — Согласен с вами, Николай Павлович… Отстаём мы… Действительно, судоходство у нас, к сожалению, в младенческом состоянии и не может сравниться с происходящим в Западной Европе.
  — Необходимо увеличить число пароходов. Это заметно удешевит и ускорит доставку грузов. И самое главное, высвободит десятки тысяч людей, которых употребляют как тягловую силу. Я видел, сколь трудная и вредная для здоровья человека такая работа. Многие гибнут совершенно бесполезно.
  Этот разговор они продолжили и во время обеда, который устроил губернатор в честь высокого гостя в своём доме. Игнатьев попросил рассказать о том, какие суда будут сопровождать его посольство в Хиву и как оценивает Катенин их готовность.
  Генерал тоном человека, всегда уверенного в своей правоте, произнёс:
  — Мне докладывал командующий Аральской военной флотилий Алексей Иванович Бутаков о полной готовности к экспедиции. Он много потрудился для оснащения флотилии. Вас он будет сопровождать на пароходе «Перовский».
  — Пароход так назван в честь светлой памяти Василия Алексеевича?
  — Да-а-а… Государь поддержал предложение, чтобы пароходу дали имя моего предшественника. Вы, полковник, наверняка, знаете, что в середине июня тридцать седьмого года генерал-губернатор Перовский имел честь именно здесь, где мы с вами обедаем, принимать девятнадцатилетнего наследника престола. Он путешествовал по России со своим наставником, поэтом Василием Жуковским. Кстати сказать, Перовский и поэт были давними и хорошими друзьями.
  — А Пушкина Василий Алексеевич принимал тоже здесь?
  — Да… Когда Александр Сергеевич приезжал в Оренбург для сбора материалов о Пугачёвском бунте, губернатор как раз здесь устраивал для него торжественный обед. После пребывания в этом крае Пушкин и Василий Алексеевич подружились. Друзьями Перовского были также Карамзин и Гоголь.
  Игнатьеву было интересно узнать о пребывании наследника в Оренбурге. В своё время в Петербурге много говорили об этом путешествии, которое Жуковский назвал «венчанием с Россией». Наследник проехал более 30 тысяч километров, посетил огромное количество городов и сёл, встречался с представителями всех сословий. Николай I основательно занимался подготовкой наследника к управлению империей. Он говорил: «Хочу воспитать в сыне человека, прежде чем сделать государём».
  Николай Павлович попросил Катенина рассказать о пребывании здесь великого князя подробнее. Хозяин дома охотно откликнулся на просьбу. Ему явно льстило, что нынешний император посещал возглавляемую им далёкую восточную губернию. Встречая гостей из столицы, он под разными предлогами непременно заводил с ними разговор об этом.
  — В Оренбург его высочество наследник Александр Николаевич и сопровождавшая его свита въехали в середине дня. До этого они посещали Верхнеуральск и Орск. Ночевали в Верхнеозёрной крепости. При въезде в наш казачий Форштад наследника встретила депутация старейших казаков с хлебом-солью. Затем через Орские ворота вся делегация направилась к Преображенскому собору. При большом стечении народа (почти все жители города и окрестных станиц собрались в храме и около него) был отслужен торжественный молебен. Потом Василий Алексеевич пригласил наследника в этот дом, где ему были предоставлены покои. Когда император направлял меня сюда, он с теплотой вспоминал об этом визите.
  Чтобы доставить приятное Катенину, Николай Павлович упомянул, что на обеде, который устроила вдовствующая императрица перед его убытием, присутствовал государь. Он говорил, что посещение Оренбурга оставило у него хорошие впечатления. Император также добрыми словами отозвался об Александре Андреевиче. Генерал встретил замечание гостя с видимым удовольствием и воспользовался им, чтобы рассказать о том, что старается оправдать доверие его величества и, начальствуя здесь, многое уже сделал за короткое время.
  По его словам, когда началась война в Крыму, усилились набеги киргизов (так в то время называли казахов). Они совершали дерзкие вылазки на селения и форпосты губернии, грабили караваны с товарами. Катенин вынужден был принять крутые меры. Но это не обуздало «хищников» как выразился генерал, а только обозлило их.
  — Я сразу же известил племена киргизов циркуляром, что если они смиряться, то будут прощены. Главный организатор разбойных нападений Кутебаров первым отозвался на мой призыв.
  Александр Андреевич после небольшой паузы, немного смущаясь, сказал:
  — В ответном письме Кутебаров обратился ко мне как к справедливейшему генерал-губернатору. Объяснил, что причиной неудовольствия киргизов были суровые меры моего предшественника… Я направил ему приглашение, в котором подчеркнул, что желал бы видеть его не как грозный начальник, а как добрый отец, который радуется, когда может простить своих заблудших детей… Он откликнулся на приглашение. Я ласково принял его и склонил к тому, что он обещал смириться и быть верным слугой государя…
  — И он не обманул? Действительно смирился?
  — Да-а, — с видимым удовольствием подтвердил губернатор. — А его примеру последовали и другие вожди родов. И набеги прекратились… Для полного умиротворения я объехал весь край… Сейчас принимаю меры к развитию промышленности и устройству школ в станицах и форпостах.
  Николай Павлович не упустил благоприятного момента, чтобы передать просьбу принца Ольденбургского. Плавно разговор вновь перешёл к предстоящему походу в Хиву.
  — Хочу воспользоваться вашим посольством, — как бы между прочим ласковым голосом сказал Катенин, — чтобы совершить очередную поездку по вверенному мне краю.
  У Игнатьева мелькнула догадка: «Видимо, губернатор хочет показать всему краю, что его поездка имеет непосредственное отношение к государеву посольству».
  Догадка переросла в убеждение, когда Катенин проговорился, что он предлагал назначить начальником экспедиции одного из своих подчинённых. Услышав такое признание, полковник подумал:
  «Неужели столь опытный царедворец может не понимать, что среднеазиатские правители воспринимали бы его человека не как посланника императора России, а как посланника оренбургского начальника? И он ради своего честолюбия готов пожертвовать державными интересами?!»
  Чтобы загодя не настраивать себя таким образом, Николай Павлович отогнал эти мысли и спросил:
  — Я надеюсь, ваше превосходительство, что моей экспедиции, благодаря вашей заботливости, удастся выйти до середины мая? Пока погода тёплая, в степи корма обильные мы смогли бы до наступления жары преодолеть основное расстояние по пустыне.
  Игнатьев стал убеждать губернатора, насколько важно плыть по Амударье пароходом для исследования фарватера реки. Пояснил, что вступление судов в запретную реку он намеривался объяснить заранее ханам в письме под благовидным предлогом перевозки на них весьма габаритных царских подарков. Вскользь Игнатьев заметил, что и лично для него из-за болезни ноги это будет удобнее, чем верхом на лошади проделать весь путь почти в четыре тысячи вёрст.
  — А что с вашей ногой? — удивлённо взметнул густые брови Катенин.
  — На осенних маневрах в пятьдесят втором году, — начал Игнатьев, - выполняя личное приказание покойного государя Николая Павловича, я преодолевал верхом на коне шоссе и две широкие канавы на болотистом лугу. При последнем прыжке лошадь, испугавшись, налету кинулась в сторону, ударилась грудью о борт канавы, а мне порвала большой мускул на левой ноге… От боли я потерял сознание… И теперь при верховой езде всякое неловкое движение отзывается прострелом в ноге. Продолжительное напряжение мышцы также причиняет мне нестерпимую боль… Доктора, лечившие меня, заметили, что нога начала сохнуть. Они считают, что мне противопоказана езда верхом, и советуют носить ножной корсет.
  — А как же вы в таком случае согласились на столь опасное и длительное путешествие? — искренне удивился Александр Андреевич.
  Теперь уже Игнатьев не упустил случая, чтобы продемонстрировать своё честолюбие.
  — Я не мог не воспользоваться доверием императора, моего крёстного отца, чтобы доказать ему свою беспредельную преданность на службе отечеству… Хотя боли в ноге время от времени возвращаются, но я надеюсь, что с Божией помощью и благодаря силе воли, я справлюсь с этим испытанием.
  Такие беседы и встречи с губернатором проходили ежедневно. Александр Андреевич неизменно проявлял на них свою подчёркнутую учтивость, стараясь убедить молодого посланника в своём особом расположении к нему.
  Но прошла неделя. Все члены экспедиции уже собрались в Оренбурге. Однако всё ещё не было необходимого количества лошадей и верблюдов, без которых невозможно было отправляться в длительное путешествие по безводной пустыне. К тому же Николаю Павловичу пока не удалось договориться с Катениным, чтобы его экспедиция выступила раньше отряда, конвоирующего начальника края.
  Как человек умный и по манерам очень обходительный, Катенин старался скрыть от Игнатьева своё стремление превратить караван посольства с сопровождающим его конвоем в авангард своего отряда, направляющегося в казахскую степь. Поэтому он почти незаметно пытался парализовать всякую инициативу посланника, желая поставить его в зависимое положение. Николаю Павловичу с каждым новым потерянным днём становились всё более понятными мотивы поведения генерала Катенина, которому не нравилось, что в подведомственную ему степь и соседние ханства во главе посольства направляется флигель-адъютант, имеющий непосредственный доступ к государю, лицо самостоятельное, обладающее независимым характером и не поддающееся административному давлению. Из различных деталей у Игнатьева складывалась картина, что генерал-губернатор был человеком крайне самолюбивым и самонадеянным даже в самых незначительных мелочах. Он преследовал любое неодобрение своих действий и несогласие с ним, требуя от всех прибывающих в губернию личного поклонения, считая даже малейшее возражение ему за враждебность или интригу. Всякого независимого от него человека он потенциально считал опасным, полагая, что он может сделаться в Петербурге разоблачителем существующих в крае неурядиц.
  Узнав, что губернатор приказал контролировать все письма, направляемые с нарочным из Оренбурга, Игнатьев в своей переписке с Ковалевским и родителями начал использовать иносказательность или шифр. К этому приёму он прибегал ещё, находясь в Лондоне и Париже.
  Желая сделать приятное посланнику и отвлечь его от настоятельных просьб ускорить подготовку экспедиции, Катенин объявил о проведении в его честь бала.
  Вечером здание караван-сарая и прилегающий к нему сад сияли иллюминацией. В ярко освещённом зале, где проводился бал, собралась вся местная аристократия. В углу зала играл небольшой струнный оркестр. В противоположном углу находился стол в виде буфета, за которым лакеи разливали шампанское. Разодетые в свои лучшие платья местные дамы, молодые и немолодые, стараясь подражать столичным, были в одеждах, довольно откровенно обнажавших их шеи, плечи и руки.
  В сопровождении своей жены вошёл генерал-губернатор. Он был в парадном мундире, который украшали ордена, золотые эполеты и аксельбанты. Жена губернатора, пышнотелая блондинка, несмотря на свои немолодые годы, сохраняла обаяние столичной красавицы. Она сразу завладела вниманием петербургского гостя. Взяв под руку Николая Павловича, с очаровательной улыбкой и комплиментами в его адрес, начала знакомить с представителями оренбургской знати. После первого танца хозяйка бала подвела посла к Александру Андреевичу, который представил ему приглашённого на бал бухарского посланца.
  Между ними завязался оживлённый разговор. Из него Игнатьев узнал много полезного для себя. Он понял, что бухарцы желали бы, чтобы посольство прибыло вначале в Бухару, а потом в Хиву. Собеседник даже намекнул Николаю Павловичу, что в противном случае эмир вообще может не принять его посольство. Игнатьев сделал вид, что не заметил этого намёка.
  Однако подумал, что и он в своих записках и беседах в Петербурге предлагал именно такой маршрут: по реке Сырдарья дойти вначале до Бухары, а затем вдоль реки Амударья — до Хивы, где ему навстречу должны приплыть наши суда с подарками для хана. В этом случае экспедиции удалось бы исследовать на много большую территорию региона. Но столичное начальство по соображениям экономии средств утвердило другой вариант. И напрасно.
  Игнатьеву тоже хотелось чем-нибудь удивить местное общество. Он пригласил с собой своего помощника Кюлевейна, который обладал прекрасным тенором. За несомненный талант великая княгиня Елена Павловна пригласила его выступать в домашних спектаклях. Видимо, желая в знак признательности устроить его на дипломатическую службу, она рекомендовала способного певца Ковалевскому. Желая угодить великой княгине, Ковалевский назначил его на должность секретаря миссии, сославшись в беседе с Игнатьевым на слова Елены Павловны о дипломатических способностях своего протеже. Позже певец сам признал, что не годится для дипломатической службы, перейдя в акцизное ведомство. На балу у губернатора он был «в голосе», и его исполнение очаровало всех присутствующих.
  К концу бала Катенин полностью завладел вниманием петербургского гостя. Взяв очередной бокал шампанского, он предложил тост за флигель-адъютанта и за успех его миссии. Перейдя на доверительный тон, он стал сетовать, что ему трудно найти достойных и способных людей.
  — Дорогой Николай Павлович, я с большим удовольствием сделал бы вас начальником своего штаба или атаманом Оренбургского войска, или заведующим башкиро-мещерякским войском… Выбирайте любую должность!
  Предложение вызвало секундное замешательство Игнатьева. Подумав, он со всей серьёзностью, медленно подбирая слова, ответил:
  — Ваше превосходительство, для меня было бы высокой честью служить под вашим началом… И Оренбургский край мне понравился… Я с увлечением пошел бы в казачьи атаманы… Но, надеюсь на ваше понимание: сейчас, до исполнения поручения государя, не могу дать не только положительного ответа, но даже обещания…
  По невозмутимому лицу Катенина невозможно было догадаться о его реакции. В ответ он сухо произнёс:
  — Да-да… Я, конечно, понимаю вас, полковник… На вашем месте и я поступил бы точно также…
  После бала, размышляя об этом разговоре, Николай Павлович пришёл к убеждению, что губернатор, по всей видимости, старался увлечь его блестящим предложением. Он хотел заручиться будущей подчинённостью полковника и тем обезопасить себя от возможных разоблачений непорядков, существовавших в крае, о которых Игнатьев мог сообщить в письмах или по его возвращении в Петербург.
  Через день губернатор решил провести парад войскам с участием отряда, сформированного для сопровождения посольской миссии. Но на беду пошёл сильный дождь. Все участники парада вымокли до нитки. Игнатьеву особенно жаль было собственной парадной формы и щегольских казачьих мундиров, в которых посольскому конвою предстояло вступить в Хиву и Бухару.
  К середине мая посланнику удалось, наконец, преодолеть все затруднения, связанные с формированием состава экспедиции и обеспечением необходимых транспортных средств. В очередном письме директору Азиатского департамента он писал, что «спутники его, большей частью, премилые люди, но дельных помощников мало, и все приезжие из Петербурга не запаслись необходимым для степного похода…»
  Поражает масштабность экспедиции. Чтобы читатель мог представить её размеры, укажем лишь на такие цифры: в её состав входило более 180 человек. Основной конвой составляли 55 уральских и оренбургских казаков, а также 20 драгун. Караван включал более 350 верблюдов и 200 лошадей. Часть верблюдов была предоставлена оренбургскому купцу Дееву под товары, которые он намеревался продать в Хиве и Бухаре. Кроме того, экспедиция должна была иметь соответствующие запасы продовольствия, воды и корма для животных.
  Николаю Павловичу не без труда удалось уговорить Катенина разрешить посольству выйти 15-го мая впереди отряда губернатора, во главе которого он направлялся в свою поездку по краю.
  Перед выступлением в поход Игнатьев направил письмо от имени оренбургского генерал-губернатора мехтеру (министру иностранных дел) хивинского ханства. Его витиеватый стиль отражал характер дипломатической переписки того времени. В нём говорилось о том, что императорское посольство возглавляет один из самых приближённых и доверенных царских сановников. Сообщалась численность чиновников, сопровождавших посла, членов почётного конвоя и время прибытия в пределы ханства с тем, чтобы «своевременно была приготовлена охранная стража» для встречи посольства около Куня-Ургенча. Мехтера ставили в известность, что из Хивы посол отправится в Бухару, а затем ему спешно надлежит вернуться в Россию. Поэтому было бы весьма желательно, чтобы «переговоры с ним хивинского правительства ведены были с наивозможною меньшею тратою времени».
  Игнатьев опасался, что по своему произволу хан может задержать его пребывание в Хиве и поставить под угрозу дальнейшие планы посольства. Поэтому он стремился заблаговременно обезопасить себя, внушая хивинскому правителю невозможность длительного ведения переговоров.
  С нарочным было также направлено письмо капитану первого ранга Бутакову о необходимости прибытия к середине июня судов к заливу Чернышёва на Аральском море. Часть клади перегрузить на пароход и дальше двигаться по реке Амударье. Предполагалось, что Бутаков доставит каравану дополнительные запасы воды.
  Перед Игнатьевым была поставлена задача составить карту этой реки. Изучить возможность заселения в будущем её долины, развития торговли и судоходства. Ковалевский наставлял посла, что необходимо иметь в виду конечную цель предпринимаемых действий — искать удобнейший путь в Индию по двум среднеазиатским рекам или через Кашгар.
  Горчаков и Ковалевский учитывали особую чувствительность Туманного Альбиона к любым проявлениям Россией интереса к Индии и соседним с ней государствам. Правительство королевы Виктории зорко оберегало самый ценный бриллиант в её короне. Поэтому Уайт-холл с нескрываемой нервозностью относился к слухам, которые муссировали некоторые политические круги в Европе, заинтересованные в российско-английском напряжении, о готовности Петербурга направить полки своих казаков через хребты Афганистана в плодородные долины Ганга. Хотя в действительности в планы России не входил такой сценарий, но на Певческом мосту решено было извлечь максимальную пользу из блуждавших версий в салонах Парижа, Вены и Берлина с целью добиться от Лондона определённых уступок на европейском внешнеполитическом треке.

Степная одиссея

  Экспедиция Игнатьева вышла ранним солнечным утром. В степи от благоуханья весенних трав кружилась голова. Николай Павлович испытывал настроение блаженства и душевного подъёма. На бирюзовом небе — ни облачка. Непрерывно слышались трели жаворонков. Часто можно было увидеть стоявших столбиком сусликов, которые при появлении каравана свистом предупреждали своих сородичей и стремглав исчезали в норах. Игнатьев впервые здесь увидел осторожную степную птицу дрофу, удивившую его своими размерами и красотой. Издали, заметив приближающегося человека, она, медленно и грациозно взмахнув крылами, поднималась в воздух. «Ни в одной европейской стране нет таких бескрайних просторов! — с чувством гордости за родную страну подумал он. — Какой землёй Бог одарил Россию! Как может человек не любить её всеми силами своей души! Нужно всемерно беречь и защищать её!»
  Прошедшие накануне дожди вызвали буйный рост трав, как раз в пору их цветения. Если по пути к концу дня попадалось озеро, то у него останавливались на ночлег. Игнатьевым был заведён строгий порядок. Разбившись на группы, одни разводили костры, другие готовили ужин, третьи поили животных и задавали им корм. Управлять таким организмом было непросто. Николаю Павловичу помогала выучка в Николаевской военной академии и опыт, приобретённый во время минувшей войны в качестве обер-квартирмейстера Балтийского корпуса. На биваках он взял за правило обходить все нижние чины и сопровождавших экспедицию казахов. Затем он слушал доклады разведчиков и давал распоряжения на следующий день. Просматривал журналы военно-топографических, метеорологических и астрономических наблюдений и счетоводные книги Кюлевейна.
  После заката багрового светила за горизонт, довольно быстро над степью опускалась тьма. Запах дыма костров, сияние звёзд в небесах, разноголосый хор водоплавающих птиц в камышах, тихий говор людей и присутствие вблизи мирно щипавших траву лошадей и верблюдов пробуждали в душе у Николая Павловича смутные чувства чего-то далёкого и давно забытого, но щемящего сердце каким-то неизъяснимым томлением. В это время он садился поближе к костру и под мерцание его пламени писал письма родителям и Ковалевскому о своих наблюдениях. Надоедавшие ему комары и мошки, от которых он ежеминутно отмахивался, раздражали его и вызывали в памяти пушкинское: «Ах, лето красное, любил бы я тебя, когда б не зной, не комары, да мухи».
  Утром, как только забрезжит рассвет, в отряде начиналось движение. Благодаря свежему воздуху люди, несмотря на краткий сон, чувствовали себя отдохнувшими и восстановившими силы. Утренняя прохлада придавали им бодрости. После непродолжительного завтрака, ещё до появления на востоке первых лучей солнца, караван отправлялся в путь.
  Первые дни похода у посла оставляли впечатление приятной прогулки. Он то шёл пешком впереди конвоя, то ехал в удобной кибитке или верхом на иноходце. Эту серую, коренастую и невзрачную на вид лошадь казахской породы он позднее вспоминал с благодарностью. Она проделала под ним весь путь до Хивы, Бухары и обратно, не проболев ни одного дня. Позже он подарил её на память казаку Ерёмину, который был его вестовым.
  Чем дальше они уходили на юг, тем реже попадались озёра. Трава постепенно желтела, всё чаще за караваном поднимались облака пыли. В воздухе в середине дня чувствовалась жара, становящаяся к вечеру нестерпимой и угнетающей людей и животных. Многие сопровождавшие Игнатьева приводили его в отчаяние своей детской наивностью, непрактичностью и неподготовленностью к трудностям и лишениям. Некоторые раскисали до того, что неотступно просили у посла отдыха, позволения поспать лишний час или отстать от каравана. На первых порах разочаровал его Кюлевейн, которому было поручено вести казначейское дело. Вопреки своему немецкому происхождению он оказался непрактичным, рассеянным и непривычным к труду. Беспокоило его и отсутствие известий о степени готовности Аральской флотилии, о времени и месте их встречи. Весь май прошёл в ожидании ответа от Бутакова.
  За семнадцать дней отряду удалось пройти более 450 вёрст. Неожиданно произошла внезапная перемена погоды. Как только садилось солнце, становилось свежо и сыро. Ночью даже в кибитках было холодно. Термометр показывал всего два градуса. Подул сильный, порывистый ветер с севера, снося кибитки и засыпая бивак клубами песка и мелкой, всюду проникающей пылью.
  Для безопасности от «непрошеных гостей» на ночь устраивали каре из верблюдов, вьюков и повозок. По краям располагались казаки, стрелки и маленькие кибитки конвойных офицеров. Кибитка полковника, подарочные вещи, повозка с казной и запасы пороха размещались внутри каре. Под особым прикрытием находился табун лошадей, которых перед самым рассветом отпускали пастись. Обычно в 4 часа утра трубач играл подъём. Начинали вьючить животных. Примерно через час трогались в путь.
  Безотлучно посла сопровождал вестовой Ерёмин. Он оказался человеком неоценимым. Его зрение заменяло подзорную трубу. Он отлично говорил на казахском и татарском языках. Это помогало в общении с казахами, сопровождавшими караван, и случайными встречными. Ежедневные обеды устраивались за столами под навесом, который делали из кошмы, накинутой на казачьи пики. Игнатьев обыкновенно приглашал к себе на обед до 20 человек. Почти каждый день охотники поставляли к столу дичь, а в попадавшихся озёрах оренбургские казаки ловили рыбу.
  После того, как караван заехал в кочевавший по пути казахский аул, повар Дуброцкий предложил во время обеда Николаю Павловичу и присутствовавшим здесь же офицеру генерального штаба Залесову, доктору Пекарскому и драгоману Батаршину напиток, похожий на молоко.
  — Ваше превосходительство, не угодно ли отведать кумыса — любимого напитка киргизов?
  — А где ты разжился им? — удивлённо посмотрел на него Игнатьев.
  — Это для вас мне передал Ерёмин. Его упросил взять старейшина киргизского аула как подарок вашему превосходительству.
  Заметив, что посол с недоверием стал разглядывать напиток, повар подбодрил его:
  — Он мне очень понравился. Когда вестовой мне его передавал, я вначале не хотел его брать. Киргизы сохраняют его в неопрятности. Но потом его процедил и дал ему отстояться.
  Пекарский отпил из своего стакана и, чуть поморщившись, сказал:
  — Сначала кажется кисловатым. Но сделав два-три глотка, начинаешь привыкать к его пикантному вкусу.
  Он выпил стакан и попросил ещё. Офицер и драгоман стали тоже пробовать.
  — Мы, врачи, считаем этот напиток очень полезным от лёгочных и желудочных заболеваний.
  — Мне же он не понравился, — возвращая недопитый стакан повару, произнёс посол.
  Залесов и Батаршин, выпив несколько стаканов, повеселели, словно изрядно выпили вина.
  Игнатьев на следующих стоянках, поддавшись уговорам врача и оренбургских казаков, четырежды пытался пробовать кумыс. Но так и не привык к нему. В конце концов, потеряв надежду побороть свою неприязнь к напитку с целебными свойствами, позволил себе «походную роскошь» — в одном из казахских аулов купил за двадцать рублей корову. Теперь по утрам и вечерам они пили парное молоко.
  Удивляли посла уральские казаки-старообрядцы. Они, несмотря на условия похода, строго держали пост: ели одни сухари и «пустой суп» — в горячую воду крошили те же сухари. Только иногда позволяли себе съесть рыбу. И сильно негодовали на иеромонаха Фотина из Александро-Невской Лавры, назначенного для сопровождения посольства, который осмелился попробовать кумыс — напиток, по их мнению, непозволительный и «поганый».
  В середине июня, в воскресенье, совершили молебен с водосвятием. Для богослужения устроили шатёр. На стол, поставленный на ковёр, расставили иконы, перед которыми зажгли большие восковые свечи. Старообрядец добровольно служил псаломщиком. Посол и несколько офицеров и нижних чинов пели тропари. Иеромонах окропил кибитки и другие лагерные принадлежности. Что-то особенно возвышенное и торжественное испытали участники экспедиции благодаря почти библейской простоте богослужения в казахской степи.
  После этого Игнатьев принимал султана — правителя местной орды, и нескольких казахских старшин. Беседа затянулась. Гости оказались людьми умными и занимательными. Они рассказывали много полезного и интересного. Смутила Игнатьева единственное: реакция некоторых его чиновников, которые не смогли сохранить подобающую в этих случаях важность и невозмутимость, глядя на курьёзную оплошность одного из старшин во время угощения. Приняв поданную к чаю лимонную кислоту за что-то сладкое, гость с жадностью положил себе в стакан несколько ложек. И потом из уважения к хозяину и присутствующим, стараясь соблюсти приличие, через силу глотал эту кислятину до дна, украдкой делая неимоверные гримасы.

Казахский батыр Исет

  Полезными оказались сведения о предводителе одного из казахских улусов Исете. Он не явился с повинною к генерал-губернатору после объявленного им общего помилования непокорным племенам. Исет отправился проститься с матерью, предвидя возможные дурные последствия во время посещения губернатора. Она объявила ему, что лишит его благословения, если он осмелиться поехать к русскому начальнику. Напомнила, что ни дед, ни отец не признавали власти русских. Исет поддался этим внушениям, ограничившись посылкой письма губернатору с доверенным человеком.
  Старшины с симпатией говорили о нём, называя его справедливым батыром (богатырём). Считая себя обиженным, он мстил только русским властям. С остальным населением «оставался на приятельской ноге». К нему ездили в гости чуть ли не из всех аулов, обращались как к баю (местному правителю) при распрях, угоне скота, лошадей и грабеже имущества. Купеческие караваны просили его покровительства. В степи его считали человеком справедливым и верным своему слову, но преследуемым оренбургскими властями.
  Зная, сколь быстро в степи распространяются вести, Игнатьев в беседе со своими гостями убеждал их, что Исету не следует усугублять своё положение, которое может стать безвыходным. Если он не покорится добровольно, то Россия вынуждена будет применить силу, «его затравят отрядами со всех сторон». У нас есть достаточно сил, подчеркнул он, чтобы «вооружённой рукой» унять набеги шаек и вероломные грабежи.
  Посол демонстрировал добронамеренность. Он с подчёркнутой любезностью принимал у себя старшин других улусов, мимо которых проходил его караван. Игнатьев заметил, что навстречу посольству всегда выезжали депутации из аулов, находящихся за десятки километров. Делали казахи это под видом почёта. Но ещё больше ради любопытства поглазеть на незнакомых людей, чрезвычайно развитого среди кочевников. Вскоре тактика Николая Павловича дала свои результаты. От одного их старшин он узнал, что батыр Исет хотел бы с ним встретиться. Зная, сколь ревностно может отнестись самолюбивый Катенин к его невольным сношениям с казахами, полковник незамедлительно сообщил об этом губернатору. Понимая важность для российских интересов примирения с одним из авторитетных в казахской степи владык, Игнатьев решил не упускать возможности встретиться с ним, хотя это и не входило в его прямые обязанности. Он даже специально задержал выход каравана по маршруту.
  Узнав о приближающемся отряде степняков, Игнатьев приказал приготовиться к обороне. Конвой и стрелки выдвинулись вперёд. В этот момент к стоянке во весь опор подскакал посыльный от степняков и сообщил, что Исет со своими родственниками и подчинёнными хотел бы представиться доверенному лицу Белого Царя и принести повинную. Игнатьев выслал навстречу «бунтовщику» офицера с переводчиком, который сообщил Исету, что тот будет допущен к послу только при условии, если он и его свита в знак покорности сложат оружие. Эти требования им были беспрекословно исполнены, хотя он снимал оружие и отдавал его приставленным казакам с заметным смущением и колебанием.
  Исет резко выделялся своей представительностью на фоне сопровождавшей его свиты. Он был высокого роста, с атлетической фигурой. Ясный, умный взгляд, белая высокая казахская шапка, чёрный халат тонкого сукна с серебряными застёжками подчёркивали его сановитость. Он смиренно, но с достоинством вошёл в кибитку посла с тремя приближёнными. Игнатьев намеренно не вышел ему навстречу. Стоя выслушал слова приветствия, заявление о «полной покорности Русскому Императору» и просьбу «о всемилостивейшем прощении за прошлую мятежную деятельность».
  — Прошу вас, садиться, — жестом указал Игнатьев на приставленный стул и продолжил.
  — Я выражаю удовольствие в связи с вашим приездом. Вы, конечно, понимаете, скаль велико милосердие к вам нашего правительства, несмотря на совершённые вами многочисленные преступления? Вы сами загнали себя в безвыходное положение и оказались оставленным большей частью своих сообщников. Могущественное русское правительство, если до сих пор и щадило вас, то отнюдь не вследствие невозможности поймать и наказать вас, а лишь из нежелания напрасного кровопролития.
  Игнатьев заметил, что ни один мускул не дрогнул на лице собеседника. Он с достоинством выслушал обращённые к нему слова и, давая переводчику возможность правильно донести его мысль до посла, начал неторопливо объяснять свою позицию.
  — Ваше превосходительство, я хотел бы вас заверить в том, что не являюсь бунтовщиком и противником Белому Царю. По нашему обычаю я вынужден был убить султана Джантюрина — правителя средней части киргизской степи, чтобы отомстить ему за причинённые обиды.
  Он чётко произносил слова красивым плотным басом, наполнившим всю кибитку. Игнатьев невольно подумал:
  «Таким голосом хорошо отдавать команды. Наверное, Исет прекрасно поёт киргизские песни».
  Между тем гость продолжал:
  — До сих пор я не явился с повинной к генерал-губернатору лишь потому, что на каждом шагу встречал от посылаемых в степь чиновников и отрядных начальников недоброжелательство и недобросовестность…
  Сделав паузу, он произнёс с особым ударением:
  — Я просил бы вас быть моим ходатаем перед его императорским величеством и засвидетельствовать государю мою готовность загладить свою вину ревностной и верной службой.
  Стоявшие по бокам своего господина нукеры застыли, как изваяния. Игнатьев невозмутимо выслушал своего гостя и примирительно сказал:
  — Вы должны понимать, что не далее, как нынешней осенью, были бы употреблены все средства для вашей поимки и примерного наказания. Ваши надежды на хивинского хана и другие киргизские племена совершенно напрасны. Некоторые из племенных старшин сами просили генерал-губернатора дозволить им, схватить вас и представить ему. Это предложение не было принято потому, что слово, однажды данное русским правительством, соблюдается свято и нерушимо. Мы решили принять вас в своём лагере, взамен всех наказаний. И при вашем раскаянии протягиваем вам руку.
  Исет склонил голову в знак благодарности. То же сделали его нукеры.
  — Я давно желал изъявить своё раскаяние и покорность. — В голосе батыра послышались просительные нотки, и он, словно старому приятелю, доверительно признался, — но посылаемые к нам чиновники и начальники отрядов под предлогом преследования моих сторонников разбивали и грабили мирные аулы. Узнав о том, что в степь прибыл сановник, который может непосредственно засвидетельствовать государю императору мою покорность и раскаяние, готовность загладить свою вину верною службой ему и поручиться за мою личную безопасность перед генерал-губернатором, я решил воспользоваться благоприятным случаем.
  Николай Павлович едва сдержал улыбку не столько от лестных слов в свой адрес, понимая, что такая церемониальность обычная в восточных странах, сколько от удовлетворения, что без лишних сложностей удалось достичь желаемого результата от этой встречи. Он, не мешкая, распорядился, чтобы подали угощение, и пригласил своего гостя и сопровождавших его спутников к стоявшим здесь же в кибитке раскладным стульям и столу.
  Заметив в поведении гостя нерешительность, которую Николай Павлович объяснял свойственной народам Азии подозрительностью к европейцам, он прежде налил себе чаю, затем гостю и начал пить. Исет последовал примеру хозяина, но по-прежнему в его поведении ощущалась некоторая боязнь. Он не мог скрыть испуга, увидев направленный на него фотоаппарат, когда Игнатьев предложил ему сфотографироваться на память. Видимо, батыр решил, что это какое-то хитроумное орудие его казни за совершённые преступления. Однако великодушное отношение, демонстрируемое русским послом, постепенно успокоило его. Он повеселел. В его ясных и откровенных ответах на вопросы Игнатьев почувствовал доверия к себе.
  — Советую вам незамедлительно отправиться к начальнику края, — доброжелательно сказал он в заключение беседы. — Раз данное нами обещание помиловать покаявшихся храниться свято. Поэтому вы безбоязненно должны продолжить путь к оренбургскому генерал-губернатору.
  После этого приёма присутствовавшие на нем спутники Николая Павловича признались, что им было непостижимо бросающееся в глаза нравственное влияние Исета на всех казахов. Он обращался с ними, даже с казахами посольского каравана, повелительно и высокомерно. А все приближающиеся к нему откровенно раболепствовали перед ним.
  В своём донесении Ковалевскому Игнатьев писал, что примирение Исета как одного из самых родовитых, опасных и дерзких казахских мятежников имеет положительный смысл ещё и потому, что отныне прекратятся разбои и грабежи мелких шаек ордынцев и воров, производивших набеги, угон скота и убийства под видом исетовцев.
  Вся переписка отправлялась с рассыльными казахами, так называемыми чабарами. Обыкновенно их отправляли «о дву-конь», т.е. с запасной лошадью в поводу. Игнатьев соблюдал осторожность, понимая, что письма могли быть перехвачены хивинцами или туркменами, поэтому писал на французском языке. Во время нахождения посольства в Хиве несколько чабаров было убито, а почта разграблена.
  Когда до Аральского моря оставалось несколько переходов, посол направил с двумя чабарами и топографом Недоразовым, свободно говорившим на казахском языке, сообщение начальнику флотилии, капитану первого ранга Бутакову. В нем он предлагал время и место встречи каравана с флотилией, где было бы удобно перегрузиться на судна.

Сюрпризы на плато Усть-Урта 

  8 июня экспедиция достигла Усть-Урта. Наверное, каждый человек, впервые оказавшийся у подножья этого плато, испытывает ощущение встречи с вечностью. Причудливые меловые толщи, образовавшиеся в результате отложений морских организмов в течение многих миллионов лет, пробуждают в воображении фантастические картины. В самом начале лета кое-где здесь ещё можно встретить небольшие водоёмы пресной воды. Они образуются по весне из ручьев, стекающих с плоскогорья. Но к прибытию каравана вода в них уже застоялась и не годилась для животных. Юркие суслики попадались и здесь. За ними охотились остроухие лисы-корсаки, не обращавшие внимания на людей и животных. Верблюды, завидев любимое лакомство — колючки, ловко цепляли их своими языками на ходу и отправляли в рот. Вдалеке Игнатьев увидел быстроногих джейранов, оставивших за собой пыльный шлейф. То тут, то там попадали ущелья, заполненные травой перекати-поле, которую нагнал сюда ветер. Из исторических книг Николаю Павловичу было известно, что в далёкие времена через Усть-Урт проходили караванные тропы Великого шёлкового пути от нижнего течения Сырдарьи до Каспия и Волги. Найдя подходящее место, экспедиция расположилась на ночлег.
  На следующий день в лагерь явились два брата Исета с подарками от батыра и приглашением прибыть к нему в гости. Приглашение было с благодарностью принято. Игнатьев решил продемонстрировать тем самым личное доверие бывшему мятежнику, столь ценимое степняками. Он отправился в аул безоружный, без обычной свиты и конвоя, в сопровождении лишь нескольких офицеров. Некоторые спутники с тревогой предупреждали о коварном намерении Исета задержать или отравить его во время трапезы, а затем напасть врасплох на караван.
  Но все опасения оказались напрасными. Исет принял царского посла с величайшими почестями. Это произвело сильное впечатление на казахов, которые удостоверились, что русские верят в совершенное раскаяние Исета и его покорность властям.
  Спустя четыре дня, передовой отряд экспедиции достиг песчаных бугров Кум-Суата, откуда открывался величественный вид на Аральское море. Как не старались посол и сопровождавшие его Александр Можайский и Кирилл Струве в бинокль рассматривать море до горизонта, нигде они не увидели ни парохода «Перовский», ни других судов флотилии.
  Игнатьев ещё в Оренбурге, после знакомства с Можайским и Струве, сразу выделил их среди других членов экспедиции. Ему импонировала их интеллигентность, широкая эрудиция и увлечённость в работе.
  Читателю будет интересно узнать, что Александр Можайский был потомственным моряком. Его отец Фёдор Тимофеевич — адмирал русского флота. Именно Александр Фёдорович в ходе экспедиции составил первое описание бассейна Аральского моря и реки Амударьи. А через двадцать четыре года он испытал первый в мире летательный аппарат своей конструкции. История его создания полна драматизма. В течение нескольких лет Александр Фёдорович пробивал бюрократические барьеры царской администрации. Результатом его исследований стала знаменитая формула, позволяющая строить летательные аппараты тяжелее воздуха и названная впоследствии его именем. Не имея средств на постройку самолёта, Можайский обратился с запиской к министру императорского двора графу Воронцову-Дашкову. Министр представил докладную записку «на благовоззрение» государю. Александр III затребовал необходимые документы. Генерал-адъютант фон Кауфман и генерал-майор Вальберг, докладывая царю, заявили: «Опасно, ваше величество, строить в России на казённые средства воздухоплавательные аппараты. Вдруг ими какой-нибудь революционер воспользуется и посягнёт на вашу особу с неба?!» Просьба Можайского была отклонена. Но неугомонный изобретатель не отказался от воплощения своей дерзновенной мечты. Он заложил свои имения под Вологдой и на Украине, продал всё, что имело хоть какую-то ценность: наручные часы, обручальные кольца, столовые приборы и даже форменный сюртук. Занял деньги у родственников и друзей. И какое удивительное переплетение судеб бывает в жизни?! При проведении опытных работ деньгами Можайскому помогает великий Д.И.Менделеев. А на постройку самолёта солидную финансовую помощь ему оказывает прославленные полководец, герой среднеазиатских походов и русско-турецкой войны М. Д. Скобелев. Благодаря собранным средствам, построенный Александром Фёдоровичем самолёт со сказочным названием «Жар-Птица» летом 1882 года впервые в мире поднялся в воздух…
  Интересно сложится судьба Кирилла Струве. Его отец Василий Яковлевич основал Пулковскую обсерваторию. Кирилл Васильевич тоже занимался астрономией. А позже стал известным дипломатом. На основе полевого журнала наблюдений Можайского он вычислил географическое положение Хивы и Бухары. Его вычисления позволили составить новую карту Оренбургского края. Спустя десять лет после экспедиции, он находился на дипломатической службе в Туркестане, где составил карту Туркестанского края. Его математические выкладки были позже использованы А.П.Федченко при составлении карты Центральной Азии. В 1873 году К.В.Струве назначается послом в Японию, в 1882 году — в Соединённые Штаты Америки, где проработал в течение десяти лет.
  Отсутствие флотилии ставило перед Игнатьевым сложную дилемму. Было немыслимо стоять с караваном неопределённое время на берегу моря при крайнем недостатке кормов и воды в колодцах. К тому же в Оренбурге подобрали таких проводников, которые, по словам Николая Павловича, «решительно ничего не знают, не могут отыскать колодцев и сбиваются с настоящего пути». С помощью встречных казахов, разведчиков или благодаря случаю участники экспедиции натыкались на воду и подножий корм. Идти дальше значило рисковать разойтись с флотилией и отказаться от введения в Амударью наших судов и её исследования.
  Игнатьев испытал чувство, близкое к отчаянью. Он не мог понять, почему произошёл сбой? Ведь он вроде бы всё рассчитал правильно? Заранее информировал Бутакова о том, когда подойдёт его караван к назначенному месту.
  Николай Павлович старался не показывать другим своих чувств, сознавая, что это может осложнить дальнейшее движение каравана. Он специально устроил состязание по стрельбе, в котором принимали участие и низшие чины. Победителей он награждал денежными призами. Его придумка понравилась всем и вызвала заметное оживление в отряде. Доброжелательное и вместе с тем требовательное отношение посланника ко всем участникам экспедиции было награждено всеобщим уважением. Особую привязанность к нему выражали уральские казаки, которых возглавлял офицер штаба Буренин, зарекомендовавший себя как весьма дельный и расторопный военный.
  Внимательный взгляд посла, наблюдавший за настроениями в своей команде, заметил, что отдельные чиновники, включённые без его ведома в состав посольства, всё чаще роптали на трудности похода и невыносимую жару. Смертельно боялись укусов скорпионов и змей. «Зачем понадобилось идти в эту бескрайнюю пустыню? — ворчали они. — Какой может быть интерес у России в Средней Азии? И что даст этот поход?»
  В разговорах с ними Николай Павлович со всем своим красноречием доказывал, что заключение соглашений с Хивинским и Бухарским ханствами позволит установить дружеские отношения с ними. Это поможет покончить с набегами на русские земли, грабежами наших селений и захватом в плен русских людей, которых превращают в рабов. Совместными усилиями можно будет положить конец разбоям других племён. Тогда караваны российских купцов смогут беспрепятственно доставлять товары, которых нет в этих землях, а отсюда к нам будут привозить свои, которые в России пользуются большим спросом.
  Но он замечал по ухмылкам некоторых, что его объяснения их не убеждали. «Вряд ли и кто-то другой сможет их убедить, — с чувством досады думал Игнатьев, сознавая, сколь велико было их роптание и недовольство. — Во всяком деле есть такая категория людей, — успокаивал он себя. — Видимо, по природе своей они всегда чем-нибудь недовольны. От их настроения могут цветы увянуть и даже вино скиснуть. Стоит на их пути встретиться трудностям, они сразу же впадают в отчаяние».
  Чтобы не терять напрасно время в неизвестном ожидании, Николай Павлович принимает решение — продолжить движение. На следующий день к нему прибыл посланец брата Исета, так же повинившегося, который сообщил, что ему велено вывести караван на правильный путь. Оказалось, что экспедиция отклонилась в сторону. Он сказал, что Исет, вернувшийся от генерал-губернатора, уже два дня поджидал посольство на предполагавшемся пути его движения. И, не дождавшись, разослал гонцов по разным направлениям. Сопровождаемый этим посланцем караван прибыл на подходящее бивачное место. Вечером Игнатьева посетили два брата Исета. Они поднесли ему в дар большого барана, верблюда, лошадь и сосуд с кумысом. Николай Павлович распорядился передать барана повару на заклание, верблюда под вьюки, а лошадь уральскому казаку, у которого только что пала лошадь. Он очень горевал о ней. Кумыс был роздан любителям этого напитка.
  Посол пригласил гостей разделить с ним трапезу и долго беседовал с ними. Прощаясь, он вручил им деньги и подарки.
  На следующий день навстречу каравану на прекрасном буланом рысаке выехал Исет, окружённый большой свитой. С интересом наблюдали участники экспедиции за восточным церемониалом встречи, который отличался особыми приёмами. Затем Игнатьев и Исет поехали вместе впереди песенников посольского конвоя, которые весело распевали удалые казацкие и солдатские песни. Так они следовали до очередного ночлега. Вождь казахского улуса в знак особого уважения уступил для бивака посольского каравана единственно удобное в песках место, занятое до того его кочевьем.
  Через несколько часов после того, как Исет с такими же церемониями, как при встрече, покинул отряд Игнатьева, к нему явилась почти вся родня батыра с убедительной просьбой посетить их аул. Не внимая предостережениям некоторых из его спутников, Николай Павлович с небольшой свитой направился в гости к степнякам. Рядом скакал эскадрон казахов, увеличивавшийся по мере приближения к аулу.
  Царский посланник был принят с особыми почестями, характерными для степного народа. Его усадили в белой юрте (кибитке кочевников) на высоком сиденье, покрытом красивым шерстяным ковром. На таких же коврах на полу, сложив ноги калачиком, вокруг низкого стола уселись остальные. Присутствовали только мужчины. Их сановитость можно было отличить по некоторым особенностям одежды. Те, что были родовитее, имели халаты или бешметы из дорогого материала. На Исете ладно сидел бархатный камзол зелёного цвета с вышивкой из золота. Белая шёлковая рубаха со стоячим воротником и широкими рукавами, сужающимися к запястью, вероятно, должна была свидетельствовать гостям о том, что у хозяина сегодня праздник. Перед тем, как сесть за стол, он снял шапку в форме колпака, отороченную в низу лисьим мехом, оставшись в тюбетейке. На голове у других мужчин также были тюбетейки. Наряды женщин, подававших еду, были подобны тем, которые Игнатьев видел, будучи в Казани. Поверх платьев из пёстрых тканей они носили однотонные: бордовые, зелёные или синие шерстяные камзолы. На некоторых были пояса с серебряными застёжками и бусы из бисера или серебряных монет.
  Гостям был предложен великолепный по местным обычаям обед. Перед каждым из них поставили чаши с кумысом. Причём, чем почётнее гость, тем большего размера была посуда. Игнатьева удостоили чашей размером в таз. На огромном блюде выставили беспармак из жеребёнка, политого бульоном. Затем на блюде такого же размера был подан плов из баранины и риса. Послу предложили порции, на много превосходящие порции других. В конце обеда всем принесли чай, налитый в пиалы. Игнатьеву поднесли пиалу, напоминающую лохань. Обед показался ему вкусным. Но с таким количеством еды он не справился бы и за несколько дней. Его отказ хозяин и его родичи могли бы истолковать боязнью быть отравленным, и расценить как недоверие к Исету. Из этой пикантной ситуации он нашёл остроумный выход. Зная восточный этикет, в соответствии с которым передать другому недоеденное кушанье значило оказать ему особое внимание и выделить своим расположением среди других, он стал раздавать беспармак, плов и напитки ближайшей родне хозяина и сопровождавшим его сотрудникам миссии.
  Разговор вёлся только между послом и Исетом. Все остальные с любопытством и почтительным вниманием слушали молча. Переводчиком был русский приказчик, свободно говоривший на казахском и татарском языках и уже дважды посещавшим Хиву по торговым делам купца Деева. Игнатьеву удалось уговорить его в Оренбурге идти вместе с посольством. Николай Павлович, желая максимально расположить к себе проникшегося к нему симпатией бывшего мятежника, рассказывал о себе, своей семье, русском императоре и царском дворе. Он рассчитывал на взаимность, ожидая узнать от собеседника как можно больше о Хиве, Бухаре и их правителях. И не ошибся. Его искренность побуждала собеседника к такому же чувству. Исет охотно делился с ним среднеазиатскими новостями. Он был невысокого мнения о хивинском хане и не стал скрывать, что кокандцы действуют тайно против России. Им нельзя доверять. И надо быть осмотрительными в сношениях как с хивинцами, так с кокандцами и ташкентцами. А бухарский эмир, находящийся в постоянной борьбе с кокандским ханом, может быть полезен для российских интересов.
  Эту информацию Игнатьев использовал позже, когда в 1864 году разрабатывал предложения для министерства иностранных дел и военного ведомства о необходимости связать Сырдарьинскую линию с линией Сибирской, заняв Туркестан и Ташкент. Тем самым, по его мнению, можно было бы положить конец безнаказанным набегам на наши земли и волнению в степи. Подробная записка на эту тему была обсуждена на совещании у государя, в котором принимал участие и её автор. Выводы, сделанные на совещании, послужили основанием для экспедиции генерала Черняева и начала завоевания Туркестанского края. Михаил Григорьевич Черняев малыми военными силами овладел сначала Чимкентом, а затем Ташкентом, получив прозвище «Ташкентский лев». В 1876 году он тайно направляется в Сербию, в которой вспыхнуло освободительное движение, где становится командующим главной сербской армии. Это противоречило миролюбивой политике царского двора и стало причиной сначала дипломатического, а затем и военного вмешательства России в войну против Турции на Балканах. Как и многие выдающиеся люди в России, свою жизнь Михаил Григорьевич закончил в безвестности.
  Исет не советовал Игнатьеву идти путём, который наметили для экспедиции в Петербурге.
  — Ваше превосходительство, — почтительно обратился он к послу, — вам не следует идти через Куня-Ургенч. — Его прищуренные глаза, похожие на чёрный магический агат, светились доброжелательностью. — Этот путь очень опасен из-за войны, которую ведут между собой хивинцы и туркмены. Караваны, прежде ходившие через Ходжейли и Куня-Ургенч, подвергались нападкам некоторых туркменских племён. Поэтому теперь они идут только через Кунград, переправляясь на небольших лодках через Айбугирский залив.
  — А что сухопутный путь из Кунграда по левобережью Амударьи тоже опасен? — поинтересовался Игнатьев.
  — Там тоже в надежде на добычу рыскают грабительские шайки. Туркмены недовольны, что ваше посольство идёт к Сеид-Мохаммеду.
  — А чем им не угодило наше посольство?
  — Туркмены-ямуды провозгласили хивинским ханом Атамурада. Он в пику Сеид-Мохаммеду хотел бы принять ваше посольство в своём кочевье, чтобы показать всему населению края, что именно его Белый Царь признал хивинским ханом. И если ваше посольство направится через Куня-Ургенч, который окружён туркменами, то они далее в Хиву вас не пропустят.
  Эти сведения оказались весьма полезными. Игнатьев их учёл и не стал рисковать: принял решение изменить маршрут через Кунград как кратчайший и самый безопасный в сложившихся условиях.
  Поблагодарив хозяина за радушный приём и полезные сведения, Игнатьев дал понять, что ему пора вернуться к своему каравану и продолжить путь.
  После обеда, который продолжался около часа, Исет подарил своему гостю иноходца и разрешил своему старшему сыну следовать с экспедицией в качестве провожатого до Хивы. Тем самым он подтверждал свою полную покорность русским властям. Сыну было поручено также помочь посольству связаться в Хиве с многочисленными друзьями и приверженцами его отца. Со своей стороны, Николай Павлович подарил Исету на прощание двуствольный пистолет, купленный им за границей.
  «Хорошо, — подумал Игнатьев, — что я догадался накупить в Париже и Лондоне на собственные деньги различное оружие и кое-какие изделия из серебра и золота. Иначе осрамился бы в глазах среднеазиатов. Мелочь, приобретённая чиновниками министерства для раздачи в качестве подарков, не соответствует местным вкусам и понятиям. Женские предметы пригодны скорее для наших дам, чем для хивинок и бухарок».
  Он решил, если впредь ему придётся направляться куда-либо с очередной миссией, не доверять формирование подарков другим лицам, поскольку они это делают формально, без учёта местных особенностей и пристрастий.
 
Нерадивость капитана Бутакова

  В течение девяти дней после даты, намеченной для встречи с флотилией, участники экспедиции, внимательно вглядывались в блестевшую на ярком солнце морскую даль, безрезультатно пытаясь обнаружить суда под командованием Бутакова.
  Ожидание, сопряжённое с неизвестностью, для Игнатьева было мучительным. В эти, тянувшиеся бесконечно дни, он пытался понять, что помешало начальнику флотилии вовремя прибыть к назначенному месту? Николаю Павловичу было известно, что капитан первого ранга Алексей Бутаков происходил из дворянской династии военных моряков, давшей России девятнадцать адмиралов.
  Его дед, отец и брат были адмиралами. Отец Иван Иванович на фрегате «Паллада», которым командовал адмирал Путятин, обогнул Земной шар. Иван Гончаров описал это путешествие в известном произведении. Алексей Бутаков также участвовал в кругосветном плавании на судне «Або». Командуя судами Аральской флотилии, он произвёл опись берегов и гидрографическое исследование моря и русла рек Амударьи и Сырдарьи.
  Отметим любопытный факт: рисовальщиком во время этой экспедиции был сосланный в солдаты Тарас Шевченко. Позже А. Бутаков увлёкся литературными переводами художественных произведений. Он автор перевода романа Ч. Диккенса «Домби и сын» и ряда других. Его именем назван южный мыс острова Барсакельмес и залив в Аральском море.
  Бутакову были даны чёткие предписания генерал-адмирала, великого князя Константина Николаевича и генерал-губернатора Катенина в определённый день встретиться с караваном посольства у залива Чернышёва. Игнатьева ещё в Петербурге заверили, что Бутаковым всё подготовлено для успеха экспедиции. И вдруг такой срыв!
  «Чем это можно объяснить? — задавался он вопросом. — Почему Бутаков ни разу не прислал мне сообщений о трудностях, которые могли ему помешать прибыть в назначенное время? Почему вообще он не нашёл нужным связаться с послом его величества, хотя официально флотилия была отдана в полное распоряжение посла?»
  Перебирая мысленно возможные причины случившегося, Игнатьев неожиданно для своих молодых лет пришёл к выводу: «Несчастье для Руси, что у нас почти всякий деятель ставит свой интерес, свои личные выгоды и даже увлечения выше государственных соображений. Гоняется за преходящими мишурными отличиями, забывая подчас главную свою обязанность и желая преимущественно правдою и неправдою выслужиться за счёт других».
  Наконец, рано утром 18 мая высланный вперёд каравана лейтенант Можайский с шестью казаками и ракетным станком, которым при необходимости можно было подать сигналы, заметил пароход «Перовский», идущий вдоль плато Усть-Урт. Когда пароход причалил, Игнатьев провёл с Бутаковым около трёх часов на берегу, обсудив детали дальнейшего движения экспедиции.
  Полковник, щадя самолюбие капитана, не стал выговаривать ему своих претензий и обид. Он посчитал более целесообразным ознакомить его с предписаниями, полученными в Петербурге за подписью генерал-адмирала, великого князя Константина Николаевича. Наблюдая внимательно за читающим эти документы капитаном, Николай Павлович заметил, как постепенно на его лице появился румянец, означающий внутренние переживания. Заметно волнуясь, Бутаков стал объяснять послу, что, к сожалению, придётся внести коррективы в ранее разработанный порядок движения каравана.
  — Ваше превосходительство, — сказал он чуть охрипшим голосом, выдававшим душевное смятение после ознакомления с предписаниями великого князя, — второй пароход «Обручев» и две парусные баржи, гружённые топливом, подойдут к намеченному пункту только через пять дней… Кроме того, второй пароход не сможет тянуть баржу на буксире против течения…
  — И какой вы видите выход из этого положения? — забеспокоился посол.
  — Если вы изволите согласиться, то я полагал бы двигаться только с одной баржей.
  Подумав минуту-другую, Игнатьев сказал:
  — Хорошо! … Я согласен… Предлагаю вам подойти к устью Амударьи, где необходимо будет погрузить на суда вещи, предназначенные в качестве подарков для хана, и, войдя в реку, подыматься до Кунграда. Туда же подойдёт и наш караван.
  Уточнив по карте маршруты движения каравана и судов, Игнатьев и Бутаков договорились о том, чтобы капитан регулярно извещал его через чабаров о движении судов, в особенности, если возникнет какая-либо непредвиденная задержка, мешающая «Перовскому» прибыть своевременно в Кунград.
  По настоятельной просьбе капитана Игнатьев взошёл на борт парохода и проплыл с ним до очередного ночлега каравана.
  Следующий день начался для участников экспедиции с приключения. Ехавший верхом на лошади доктор попытался достать из кармана носовой платок. В этот момент его укусил забравшийся в карман скорпион. Испугавшись, доктор с криком: «Скорпион укусил! Скорпион укусил!» помчался во весь дух мимо каравана. Но «не так страшен чёрт, как его малюют». Догнавшие доктора казаки успокоили его. И принятые срочно меры оставили на руке доктора только местное воспаление. До этого случая произошло ещё два укуса скорпиона. И оба с казаками. Они брали сухари из своего мешка, куда и забрался «незваный гость». Казаки — народ бывалый. Они вовремя приняли надлежащие меры.
  Перед остановкой на ночлег в отряд прибыли три посыльных: два от Катенина и один от казахского батыра Азбиргена Мутантмакова. Генерал-губернатор переслал Игнатьеву письмо от хивинского мехтера. В нём ханский сановник сообщал, что на основании полученного письма о посольстве русского царя хан повелел кунградскому начальнику Есаул-баши Махмудниязу встретить с почестями посольство в Кунграде и проводить в Хиву. Николай Павлович с удовлетворением подумал, что интуиция его не подвела, когда он, благодаря сведениям Исета, самостоятельно принял решение изменить маршрут.
  Посыльный передал от Азбиргена поклон и сообщил, что его хозяину, проживавшему в хивинских пределах и бывшему предводителем своих соплеменников, поручено принять русского посла и облегчить переправу посольства через залив Айбугир.
  К сожалению, Аральское море переживает сегодня экологическую катастрофу. Оно ушло от своей прежней береговой линии кое-где на сто километров. Поэтому читатель может представить заливы Айбугир и Чернышёва только виртуально.
 
Первая встреча с хивинцами

  Ранним утором 22 июня Игнатьев распорядился начать переправу. Приготовленные хивинцами лодки оказались малого размера, ненадёжной конструкции и недостаточными по количеству для многочисленного каравана. Это создало значительные затруднения. На них предстояло плыть до другого берега в течение восьми часов, пробираясь через камышовые заросли при невыносимой жаре (свыше 40 градусов в тени) и атакуемыми мириадами комаров и мошек. Первоначально была отправлена половина конвоя с лошадьми. Игнатьев поручил старшему офицеру расположиться на противоположном берегу с необходимыми предосторожностями на случай нападения. Верблюдов погонщики повели в обход. Большую часть повозок пришлось сжечь. Николай Павлович с небольшим отрядом уральцев и несколькими сопровождающими переправлялся последним. Прибыв на другой берег, он сел на подведённого к нему коня и подъехал к выстроившимся казакам конвоя. Поздоровавшись с ними и проехав по фронту, он направился к встречавшим его хивинцам, которых было не менее ста всадников, и произнёс перед ним приветственную речь. Уважая местные обычаи, посол пригласил хивинских чиновников на обед. По его окончании он одарил их сахарными головами и небольшими сувенирами. Через два дня, когда подошли верблюды, поход был продолжен. Дорогою хивинские всадники, сопровождавшие посольский караван, развлекали членов экспедиции, состязаясь на своих быстрых и лёгких конях или охотясь на кабанов, рыскающих по камышам. Чем ближе подходил караван к Кунграду, тем чаще попадались радующие глаз засеянные и обработанные поля и фруктовые сады, орошаемые арыками.
  На сей раз Николай Павлович провёл ночлег близ аула, в саду Азбиргена. Благодатная тень его деревьев, первая за время похода, первые плоды и вкусные свежие овощи после полуторамесячного странствия, пирамидальные тополя и абрикосовые деревья, палатка, разбитая у пруда, вызывали у него добродушное, но с оттенком ностальгии настроение. Напившись зелёного чая, вкусив фруктов и разнообразных хивинских деликатесов, он сел за письма к родным и Ковалевскому. Последнее письмо было отправлено им с чабаром перед переправой. Тем не менее, он продолжал вести своего рода дневниковые записи о своих наблюдениях в виде писем, сознавая, что в походе может случиться всякое. Не исключал он и смерти.
  Проснувшись 29 июня, когда чуть забрезжил рассвет, посланник увидел на складном стуле возле постели портреты отца и всей семьи. Это его камердинер Дмитрий Скачков трогательно напомнил о дне именин Павла Николаевича. Кстати сказать, Скачков прослужил у Игнатьева без малого тридцать лет, став в семействе как бы родным. По случаю именин отца Николая Павловича поздравили все члены экспедиции. Он пригласил сотрудников посольства и офицеров на обед, а для нижних чинов зарезали быка и раздали вина.
  При подъезде к Кунграду миссию посетили сборщик подати и таможенный чиновник. Они передали поклон от хана и заявили, что присланы узнать, с каким грузом едет посольство, поэтому хотели бы осмотреть вьюки. Со ссылкой на международный обычай, по которому посольское имущество не подлежит осмотру, им было отказано. Тогда хивинцы попросили предоставить список вещей. Эта просьба была удовлетворена. Получив список и подарки в придачу, они рассказали Игнатьеву неприятную новость. Оказалось, что среди местных жителей распространились слухи, будто бы караван везёт пушки, а на Хиву идут два многочисленных русских отряда с целью завоевать город. Эти слухи подогревались передвижениями генерал-губернатора по степи. Плохую службу сослужило и перехваченное хивинцами письмо начальника края туркменам, в котором он, стремясь к налаживанию с ними добрососедских отношений, выражал им дружеские заверения. Но наибольший переполох вызвал пароход, устроивший в низовьях реки пушечный салют при приближении «Обручева» и двух барж.
  Когда судно появилось в Кунграде, оно нагнало страху на его жителей, никогда не видевших ничего подобного. Так же перепуганы были и лодочники на Айбугирской переправе, попрятавшиеся в камышах от чудовища, выбрасывавшего черную струю дума к небу. Их с трудом удалось собрать, чтобы они подали свои лодки для каравана посольства. Бутаков пытался войти в Амударью по различным рукавам. Но попытки оказались безуспешными из-за быстро меняющегося русла реки. Зондаж её фарватера и сигнальные выстрелы с «Перовского» вызвали не только тревогу у хивинцев, но и сомнения в истинных мотивах российской миссии.
  Всё это напугало хивинского властелина. Он стал собирать войско, ожидая со дня на день нападения русских отрядов вместе с туркменскими племенами. Узнав об этом от Есаул-баши и хивинских чиновников, Игнатьев подумал:
  «Плохую службу сослужили нашему посольству действия начальника флотилии и маневры генерал-губернатора. Получилось, ну точно, как в басне Крылова про лебедя, рака и щуку».
  Пароход вновь опаздывал на встречу с караваном. От Бутакова, несмотря на прежние заверения, не было никакой информации. А назначенные для сопровождения экспедиции хивинцы настойчиво просили не мешкать и удовлетворить пожелания Сеид-Мохаммеда — скорее выступить в Хиву, чтобы рассеять возникшие подозрения.
  Игнатьев отправил лейтенанта Можайского в сопровождении двух хивинских чиновников навстречу флотилии. Официально ему было поручено, если пароходу не удастся пройти по реке до города Ургенча, где будет находиться посольство, получить от Бутакова подарочные вещи и на барках приплыть в Хиву. А секретное поручение предусматривало произвести полную рекогносцировку реки и глазомерную съемку местности. Для этой цели с ним направлялся топограф и расторопный казак из уральцев.

Из последних сил

  Основной состав посольства на барках поплыл вверх по реке, преимущественно побочными рукавами, заросших камышом. Лошадей отправили с частью отряда, возглавляемого Бородиным. Есаул-баши клятвенно заверил, что сопровождающие хивинцы помогут отряду дойти до Ургенча через восемь дней.
  Плавание для всех было настоящим испытанием физических сил. Барки тащились большей частью бичевой, как на картине Репина «Бурлаки». Нестерпимая жара, превышающая сорок пять градусов в тени, при беспощадных атаках насекомых доводила людей до отчаяния. Эти мучения, длившиеся в течение двух недель, пагубно отразились на здоровье многих, в том числе и самого посланника. Когда баркас причалил к берегу, он обратился к вестовому и камердинеру:
  — Я что-то совсем обессилил. Меня доконал этот понос, вновь кружится голова. Как бы опять не случился обморок. Прошу, помогите мне выйти из барки.
  Дмитрий, сидевший рядом с барином, вскочил с места и стал помогать. Тут же подоспел Ерёмин, и они, подхватив Николая Павловича под руки, вывели его на берег.
  — Ваше превосходительство, — глядя на графа глазами, полными жалости, начал вестовой, — от проклятого поноса страдает чуть не вся наша команда. У некоторых он даже кровавый. И я, хотя привык ко всякому, тоже, похоже, начинаю заболевать. Но я вас вылечу. У меня есть сушёные травы, заварю их, и настой, как рукой снимет ваш недуг. Но на всех моих трав не хватит. Будем хивинцев просить, чтобы посоветовали, чем здесь лечат эту хворь.
  — Это от того, что не слушали меня, когда я предупреждал, что не надо пить некипячёную воду, — проворчал Дмитрий, то ли имея в виду всех страждущих, то ли своего господина.
  Не в характере Игнатьева было падать духом. Усилием воли он заставил себя собраться с силами. Однако отсутствие отряда Бородина с лошадьми привело его в крайнее беспокойство. Посольство уже дошло до Хивы, но никаких признаков исчезнувшего отряда не было. Неотступно сопровождавший посольство высокопоставленный ханский чиновник Диван-беги лукаво заверял, что отряд с часу на час должен подойти. Потеряв всякое терпение, Николай Павлович категорически объявил ему:
  — Диван-беги, я решительно заявляю, что не поеду представляться хану на других лошадях, кроме как на своих!
  — Ваше превосходительство, — с угоднической улыбкой на лице обратился он через переводчика, — не извольте беспокоиться! Ваш отряд и лошади должны подойти сегодня же.
  Оказалось, что Есаул-баши, вероятно, выполняя указания хана, попытался раздробить силы посольской миссии: направил Бородина по такому пути, где его отряд из-за разливов реки мог бы застрять надолго или погибнуть. Сопровождавшие его хивинцы ложью, мошенничеством и воровством оставили людей без продовольствия и фуража. Вместо того чтобы указать отряду путь вверх по реке, они отправили его в противоположную сторону. Здесь проявилось всё вероломство и коварство хивинцев.
  В противоположность им отлично зарекомендовал себя Назар, сын Исета, который был вместе с Бородиным. Он первым доскакал до флотилии. Затем вернулся к посольству, доставив письма от Бутакова. Увидев его подъезжающим к палатке Игнатьева, сотрудники мисси в первую минуту подумали, что из-за вероломства и злонамеренности хивинцев только ему удалось спастись. Дмитрий, быстро войдя в палатку графа, с тревогой в голосе доложил:
  — Ваше превосходительство, Назар прибыл к вам с посланием!»
  — Митя, скажи ему, пусть сейчас же войдёт! — приказал Игнатьев.
  Войдя с поклоном в палатку и поприветствовав посланника поклоном, приложив правую руку к груди, Назар бережно вынул из халата запрятанные письма и предал их графу. После того, как Николай Павлович ознакомился с ними, Назар рассказал о том, что пришлось претерпеть отряду Бородина из-за проделок хивинцев. Николаю Павловичу нравился этот молодой казах, как две капли воды, похожий на своего отца. «Должно быть, таким в его годы был Исет», — думал он, глядя на его ладную фигуру, загорелое лицо с гладкой, словно глянцевой, кожей. — Если бы он был без халата, то с его фигуры скульптор мог бы лепить античного героя». Хивинцы боялись батыра Исета, больше чем русских, поэтому не осмелились арестовать его сына. Их льстивые уловки не сломили решимости Назара, во что бы то ни стало догнать посольство и доставить письма.
  Из письма Бутакова следовало, что ему с большим трудом после многочисленных попыток удалось найти рукав реки, по которому он смог продвинуться до Кунграда. Письмо для конспирации было написано на французском языке. Своим признанием он фактически дезавуировал свои прежние донесения в Петербург о полной готовности флотилии и детальной проработке маршрута. Он жаловался на отсутствие достаточных запасов антрацита, на обманы хивинцев и недоброжелательство Есаул-баши. По этим причинам он не видел возможности подниматься вверх по реке. Но пароход не мог оставаться в Кунграде из-за ожидаемого падения уровня воды. Застрять здесь, писал он, значит обречь более ста человек, которые находятся с ним, на голодную смерть при отсутствии необходимого продовольствия и враждебности населения. Бутаков считал совершенно необходимым, как можно скорее, пока не спала в реке вода, спуститься ближе к морю, где он будет ждать посольство в случае невозможности продолжать поход в Бухару. Дочитав письмо, Игнатьев подумал:
  «Очевидно, Бутакову улыбалась мысль при неудаче посольства явиться нашим спасителем для возвращения в Россию, и тем оправдать свои промахи перед петербургским начальством. Главная ошибка капитана I ранга заключалась в том, что, придя в Кунград, он должен был не гасить паров, а немедленно следовать за нами, когда основной отряд был на расстоянии пятидесяти верст. Вместо этого стал принимать на пароходе Есаул-башу, повёл с ним бесполезные переговоры, будто он дипломат, а не командир судна, везущего чиновников посольства и подарочные вещи».
  Посол распорядился накормить Назара и дать ему возможность отдохнуть. А сам сел за раскладной стол и принялся писать письмо Бутакову. Непросто было найти правильное решение в создавшейся ситуации. Начальник флотилии, хотя и проявил нерадивость при подготовке к экспедиции и направлял в Петербург шапкозакидательские сообщения о готовности судов, всё же сумел проделать полезную работу, выполняя указания Игнатьева. Он исследовал всё устье Амударьи, собрав попутно сведения об её рукавах. Об этом он писал в своём письме. Можайский помог составить описание верхней части реки. Опытный топограф, оставленный на флотилии, сделал глазомерную съёмку рукавов до Кунграда и выше по течению. Струве определил астрономически ряд пунктов на обширной территории. Не ведая о планах Сеид-Мохаммеда и опасаясь за судьбу людей, находящихся на судах, при откровенно враждебном отношении хивинцев, Игнатьев разрешает Бутакову отплыть к устью Амударьи. Он просил его организовать отправку Можайского и остальных членов мисси с конвоем и подарочными вещами на лодках к основному отряду в Хиву. Поручил запастись достаточным продовольствием и углём, и, оставаясь на «Перовском» до возможного распоряжения, подняться вверх по реке, если в результате переговоров с ханом на это будет получено согласие. Во избежание столкновений экипажа с местным населением было рекомендовано не отпускать людей на берег.
 
Демарш российского посла

  Пытаясь разобраться в причинах поведения хивинцев, Игнатьев пришёл к выводу:
  «Должно быть, эти страхи, коварство, обман и попытки сорвать наши планы у них от того, что они не забыли о походе на Хиву генерал-губернатора Перовского, и полагают, что наша цель такая же, и мы только прикрываемся посольством?»
  Наверное, он был прав в своих предположениях. Но ему предстояло рассеять предубеждения и страхи правителя Хивы и местного населения. При этом он не допускал и мысли, чтобы пострадало достоинство посла императора России или чтобы не выполнить порученное ему дело. Он счёл нужным вызвать к себе Диван-беги и заявить ему:
  — В связи с лживым и двуличным образом действий Есаул-баши я выражаю вам решительный протест. Категорически требую, чтобы до сведения хана незамедлительно было доведено моё недовольство, и чтобы отряд Бородина был обеспечен продовольствием и фуражом. В противном случае, я не буду вступать ни в какие переговоры с хивинскими властями и возвращусь в Россию.
  По всей видимости, только такая линия поведения с представителями хивинской власти могла дать положительный результат. Диван-беги перепугался. Стал всячески извиняться. Каких только объяснений он не выдвигал, чтобы оправдать творимые безобразия! Но Игнатьев понимал, что почти все они были лживые. Хивинец стал упрашивать его со слезами на глазах продолжить движение, иначе возвращение экспедиции грозит ему плахой. Он заверял, что все требования будут исполнены, а Есаул-баши получит взыскание.
  Игнатьев с каменным лицом выслушал излияния этого запуганного своим владыкой человека. По его прищуренным, опущенным долу глазам трудно было понять, насколько искренни его слова. Согбенная фигура, покрывшаяся испариной лысая голова и прижатая к груди на уровне сердца правая рука, вызывали у Николая Павловича смешанные чувства: презрения и одновременно жалости.
  Когда стало темнеть, посол под предлогом общей молитвы собрал офицеров и конвойных и вполголоса сделал необходимые распоряжения на случай нападения ночью на посольство врасплох.
  — Будьте готовы к обороне! Осмотрите оружие, проверьте, заряжены ли ружья и пистолеты! По данному мною сигналу из свистка конвойные должны без шума выбросить за борт хивинских лодочников и отчалить от берега! Без приказаний старших офицеров на лодках стрельбы не открывать! Офицерам действовать сообразно тому, что будет делаться на моей лодке. Всем баркам затем плыть по течению безостановочно до нашего парохода. По возможности держаться друг друга. Моя барка будет последней.
  Никто не задавал никаких вопросов. Каждый проникся ответственностью момента. Николай Павлович не сомневался, что все, как один, будут до конца верны присяге. Для ещё большей убедительности своих слов он напомнил о несчастной судьбе экспедиции князя Александра Бековича-Черкасского, которую хивинцы погубили своим коварством.
  Идея направить экспедицию с целью поиска торговых путей в Индию и освоения ресурсов Средней Азии в интересах России возникла после встречи Петра I с туркменским послом Ходжанепесом. Он прибыл в Петербург для установления связей с Российской империей. С аналогичной целью в 1714 году Северную Пальмиру посетила миссия Хаджи Мохаммеда Аширбека, направленная хивинским правителем Муса-ханом, который в российской дипломатической переписке известен как Алжер Мохаммед Бахадур-хан. Однако в следующем году, когда экспедиция Бековича-Черкасского была уже в пути, Муса-хан был убит в результате заговора. На престол взошёл настроенный против России Ширгази-хан. Он вероломно с большим войском напал на русский экспедиционный корпус. Лишь поручику Кожину и сопровождавшему экспедицию Ходжанепесу удалось спастись. Столь трагический случай более чем на столетие прервал процесс установления сношений России со среднеазиатскими ханствами.
  Любопытно, что с потомком князя Бековича-Черкасского встречался А.С.Пушкин во время путешествия в Арзрум. Александр Сергеевич характеризовал князя Бековича как отважного генерала, хорошо знающего азиатские языки и обычаи.
  — Ни у кого не должно быть сомнений, — твёрдо проговорил Игнатьев, — что с Божией помощью мы выберемся отсюда. Если возникнет необходимость, то пробьёмся и с честью выйдем из трудного положения, до конца исполнив свой долг! От вас нужны хладнокровие и решимость! — заключил он.
  Быстро наступившая южная ночь с её кромешной темнотой и ярко мерцавшими звёздами на высоком чёрном небе придавала этому тайному сговору какой-то мистический смысл. Слова Николая Павловича произвели на конвойных поразительное впечатление. Все дружно перекрестились, как-то по-особому самоотреченно помолились и шёпотом, чтобы не вызвать подозрения хивинцев, единодушно стали заверять его, что «За честь русскую постоим! И живыми в руки супостатам не дадимся!»
  Один из офицеров внятно, чтобы слышали все, заявил:
  — Авось, государь и Россия не забудут нашей тяжкой и верной службы. А Бог вознаградит в Царствии Небесном тех из нас, которые не вернуться на Родину.
  На прощание Игнатьев сказал своим верным спутникам:
  — Может быть, всё устроится благополучно. Но в нашем положении, на таком далёком расстоянии от Родины, и, будучи окружёнными враждебным населением, без других перевозочных средств, кроме хивинских лодок, надо быть на страже и постоянно готовыми ко всему.
  Для себя он решил не поддаваться более ухищрениям хивинцев. В случае необходимости силой проложить путь к флотилии. Если будет возможность, оттуда возобновить переговоры с ханом. Или дойти до реки Сырдарья, чтобы, дождавшись распоряжений из Петербурга, затем направиться в Бухару.
  Все разошлись по баркам. В отряде воцарилось какое-то торжественное молчание. Люди стали переодеваться в чистые рубахи и потихоньку готовить своё оружие.
  Но к счастью, на этот раз всё обошлось благополучно. Ночь прошла тревожно, но без происшествий. А ранним утром прискакал гонец из Хивы. Диван-беги явился к послу и, как всегда склонившись в низком поклоне с правой рукой у сердца, подобострастно проговорил:
  — Ваше превосходительство, посол его императорского величества, флигель-адъютант Игнатьев, позвольте сообщить вам, что мой господин, великий хивинский хан Сеид-Мохаммед изволил приказать немедленно сделать желаемые вами распоряжения относительно вашего конвоя и лошадей. Для личных объяснений с вашим превосходительством и почётной встречи он высылает своих высших сановников, которым приказано сопроводить ваши барки до Ургенча.
  Игнатьев после некоторых уточнений предупредил хивинца, что, если объяснения сановников окажутся неудовлетворительными и он поймёт, что его вновь попытаются «водить за нос», он тотчас повернёт обратно.
  В Ургенч с почётным ханским конвоем посольство прибыло в тот же день. Несмотря на настоятельные просьбы Диван-беги и местных чиновников, Николай Павлович отклонил их предложения выйти на берег и разместиться в специально приготовленном для него доме. Он в самой простой обстановке принял на лодке посольство хана, которое состояло из дарги (что-то вроде гофмаршала или министра двора), церемониймейстера и мини-баши, которых сопровождали несколько человек их свиты.
  Обстановка на барже не соответствовала статусу посланца Российской империи. Железные складные кровати, чемоданы и ящики, слегка покрытые коврами, служили мебелью. Самый высокий ящик — столом, на котором подавали гостям угощение. Хивинцы были крайне сконфужены, когда посол обратил их внимание на то, в какое положение он ими поставлен, заявив, что будет оставаться в барке до тех пор, пока не получит полного исполнения своих требований.
  Всем своим видом показывая крайнее смущение от слов посла, дарга рассыпался в учтивостях и любезностях. От имени хана он стал настойчиво уверять в дружбе и приязни к России. Заявил, что хан выразил неодобрение действиями Есаул-баши, которому сделан выговор и приказано немедленно принять меры к тому, чтобы ускорить прибытие посольских лошадей. Он долго уговаривал Игнатьева именем хана выйти на берег и следовать в Хиву на высланных лошадях, погрузив поклажу на арбы, присланные из Хивы.
  Игнатьев категорически отклонил эти предложения, объявив, что пока все лодки не подойдут и другая половина конвоя не воссоединиться с посольством, он останется в барке до Хивы и считает невозможным явиться к хану. Его слова возымели действие. Покидая посла, дарга в самых льстивых выражениях заверил его, что подробнейшим образом сообщит хану о беседе, и просил любезно принять ханское угощение для его превосходительства посла и всех членов экспедиции.
  После встречи с хивинскими чиновниками Игнатьев направил верного и храброго Назара с письмом к Бутакову и деньгами к Бородину, приказав последнему безостановочно идти в Хиву, не веря лживым проискам хивинцев.
  Утром следующего дня последовало ханское разрешение доставить посольство на лодках вплоть до отведённого для него ханского загородного дворца гюмгюмдана. Оказалось, что этот так называемый дворец представляет собой глиняные мазанки, занимающие довольно обширное пространство. Они имели самый жалкий вид. В них отсутствовали малейшие удобства. Гюмгюмдан прежде принадлежал Мохаммед-Рахиму, отцу Сеид-Мохаммеда, который родился в этом «загородном дворце». Как показалось Николаю Павловичу, единственным достоинством этого места был большой фруктовый сад, окружённый глинобитной стеной и выходящий на канал, по которому и приплыл его баркас. Здесь его встретили с тем же почётом и угощением дарга и другие высокопоставленные чиновники.
  У Игнатьева были все основания считать их всех мошенниками и обманщиками. Потому что они, изо дня в день, посещая его, с подобострастнейшым видом и с прелюбезнейшими словами уверяли посла, что с отрядом Бородина всё в порядке, и он вот-вот подойдёт. И только спустя восемь дней, которые послу пришлось безвылазно провести в гюмгюмдане, долгожданный отряд появился.
  Радость от встречи была взаимной. Несмотря на трудности и лишения своего странствования по знойной пустыне при мошенническом поведении сопровождавших чиновников и враждебном отношении жителей, встречавшихся на пути селений, никто не погиб и не захворал. Люди старались держаться бодро. Игнатьев сердечно поприветствовал отряд с благополучным прибытием. Он поблагодарил всех за верность долгу, особо подчеркнув заслуги его командира есаула Бородина за твёрдость и благоразумную распорядительность, а подчинённых ему конвойных офицеров за доблестную службу, чёткость и исполнительность.
  Николай Павлович изначально не ошибся, доверив руководство отрядом уральцу Бородину. Наблюдая во время похода за ним и его земляками, он проникся к ним особым расположением. Ему импонировали неспешная основательность в их поведении, мудрость и рассудительность в оценках происходящего, неприхотливость и верность своему слову. «Наверно, эти качества поколениями вырабатывались у людей, живущих в этом суровом и богатом краю России, — размышлял он. — Только обладая сильным духом, можно покорить его и обустроить».
  Низшие чины не скрывали от посла своего крайнего раздражения подлостью хивинцев по отношению к отряду. Будь на то его воля, они с готовность вступили бы с ними в самый решительный и неравный бой, столь велико было их негодование из-за перенесённых лишений.
  Дав людям сутки отдохнуть, посланник известил мехтера о готовности представиться хану. В тот же вечер ему доставили приглашение на торжественную аудиенцию, назначенную на следующий день.
  Однако при обсуждении церемонии визита возникла неожиданная проблема. Послу заявили, что он непременно должен явиться перед «великим владыкой» только с переводчиком и без сабли, которая была непреложным элементом его парадной формы. Игнатьев категорически отклонил эти требования и заявил посланцу хана, что он явится на первый приём непременно с саблей и представит всех членов посольства или вовсе не появится во дворце. Его непреклонность заставила отступить ханских чиновников.
 
Первый визит к хивинскому хану

  К пяти часам пополудни посланник российского императора в парадном мундире в сопровождении конвоя верхом на породистом вороном коне выехал во дворец. Солнце было ещё высоко. Несмотря на нестерпимую жару на улицах города было множество народа. Разношёрстные толпы с любопытством наблюдали за невиданной церемонией. Игнатьев, окружённый большой свитой, медленно ехал впереди конвоя живописно гарцевавших казаков. Проехав мимо глинобитных дувалов (заборов), процессия вступила на площадь, посреди которой расположился базар. На низких деревянных столах лежали овощи и фрукты, выращенные трудолюбивыми тружениками пустыни. Николай Павлович, недавно посетивший Турцию и некоторые страны на юге Средиземного моря, невольно вспомнил о знаменитых восточных рынках, отметив про себя схожесть виденного там и возникшей перед его взором картины. Горки светло-коричневого урюка соседствовали с бледно-жёлтой сушёной дыней, тёмный изюм с золотистой курагой, ровная, будто на подбор, морковь с белым, как снег, рисом. Рядом торговец предлагал аппетитные полосатые арбузы, другой невдалеке разместил овечьи сырые шкурки, третий развесил яркие шерстяные ковры, вытканные искусными руками женщин. Здесь же продавались вязанки саксаульника.
  Проехав площадь, посольская процессия поравнялась с чайханой, завсегдатаи которой (все, как один, в тюбетейках) прервали свои нескончаемые беседы за большими несмолкаемо шумящими самоварами, и с изумлением взирали на диковинное зрелище.
  Через мощный портал крепости Ичан-Кала посольская кавалькада проследовала до ханского дворца Таш-Хаули. Игнатьев спешился. Здесь его встретил церемониймейстер. В его сопровождении посол и сопровождавшие его сотрудники направились по бесконечным коридорам, большей частью темным, до так называемого (мехмонхона) тронного зала. Его внутренние стены были богато декорированы бело-голубой майоликой ажурного рисунка, который напоминал ковёр ручной работы. Облачённый в шёлковый халат ярко-зелёного цвета и окружённый своими министрами и вооружёнными телохранителями, хан сидел на возвышении, внимательно разглядывая посланника русского царя, сопровождавших чиновников и его секретаря, который нёс на специальной подушке из красного бархата высочайшую грамоту. Его молодое, лоснящееся лицо рано располневшего человека, казалось, не выражало никаких эмоций. По знаку хана мехтер подошёл к послу, который принял от секретаря грамоту и торжественно вручил её мехтеру. Игнатьев поочерёдно, согласно занимаемым должностям, представил своих сотрудников. Переводчиком ему служил приказчик Панфилов, ранее неоднократно доказавший хорошее знание узбекского и туркменского языков. На этом приём был окончен.
 
Хивинские контрасты

  Перед аудиенцией всё внимание Николая Павловича было сконцентрировано на предстоящей встрече с ханом, поэтому он, как бы, не замечал величественных сооружений этого древнейшего на земле города. По окончании приёма церемониймейстер ознакомил посла и его сопровождающих с некоторыми архитектурными памятниками, находящимися в крепости и рядом с ней. Игнатьев с интересом рассматривал Джума-мечеть. Её дверь и колонны из дерева были покрыты филигранной резьбой. Большое впечатление на него произвёл минарет Культа-Минор, возвышающийся слева от портальной части крепости. Вся его поверхность украшена глазурной плиткой в три широкие горизонтальные полосы голубого и белого узоров. Верхнюю часть венчала красивая арабская вязь суры из Корана. Стояла невыносимая для человека с северных широт жара. Обливаясь потом в своих парадных одеяниях, Николай Павлович и сотрудники посольства, слушали объяснения, стараясь держаться поближе к тени. У восточных ворот крепости ханский чиновник пояснил, что они носят название Палван-Дервеза, что означает «богатырские ворота». Они имели форму высокого арочного портала, украшенного сверху бело-голубой майоликой. Игнатьев заметил, что мощные глиняные стены крепости, высота которых достигала около десяти метров, кое-где носили следы разрушений вследствие былых нашествий кочевых народов.
  На следующий день начались формальные переговоры с мехтером. Нанеся ему визит, посол вручил письмо с изложением российских предложений для включения в будущее двустороннее соглашение. Они содержали требование никогда не предпринимать враждебных действий против России и не настраивать туркменские, киргизские (казахские) и каракалпакские роды против России и друг против друга. Не потворствовать грабежам, захватам и содержанию в плену русских подданных; награбленное имущество выдавать российским властям. Обеспечивать безопасность русских подданных и торговых караванов, идущих из России или в Россию. Дозволять российским судам свободное плавание по Амударье. Установить постоянную пошлину на товары российских купцов не выше двух с половиной процентов от их стоимости. Для наблюдения за ходом торговли разрешить русскому торговому агенту (караван-баши) постоянно находиться в Хиве.
  Потянулись изнурительные дни томительного ожидания ответа от хивинской стороны. Бесконечные споры и пререкания на ежедневных переговорах с мехтером и другими чиновниками ни к чему не приводили. Потеряв терпение, Игнатьев вынужден был несколько раз лично объясняться с Сеид-Мохаммедом. Но дела по-прежнему продвигались очень туго.
  В одном из своих писем отцу, исчерпав весь запас своего терпения, он, изменил своей обычной деликатности, сорвался и написал: «Хивинцы — скоты, которые умеют только врать, подозревать, относиться ко всему с недоверием; они трусливы, подлы, злы и коварны. Извольте говорить о переговорах дипломатических и о заключении трактатов с людьми, которые отвечают на все ваши красноречивые доводы и доказательства, убедительные для всякого европейца: «Мы не желаем принять ваши предложения, потому что того совсем не требовали от наших предков, живших ещё счастливее нас; мы не желаем нововведений, мы не нуждаемся в богатствах, потому что довольствуемся тем, что уже имеем…»
  Довольно скоро Игнатьев пришёл к убеждению, что положение дел в хивинском ханстве было далеко неблагоприятное для пребывания здесь русского посольства и заключения предложенного договора. Годом ранее Сеид-Мохаммед расправился с бывшим мехтером, который своим лихоимством и грабительством сколотил огромное состояние и стал представлять опасность для престола. С тех пор хан никому из своих сановников не доверял, подозревал каждого в кознях и измене. Его доверием пользовались только двое: старший брат хана Эль-Омар и зять Куш-беги. Но посол не мог воспользоваться их влиянием, так как на беду у него не было адресованных им писем от российского правительства или членов императорского двора и соответствующих подарков. Это в местных традициях воспринималось с обидой.
  Сеид-Мохаммед оказался человеком трусливым, неопытным в делах и неспособным самостоятельно принимать ответственных решений. Он прибегал к помощи многочисленного совета, в который входили министры, различные сановники, а при решении внешних дел на его заседания приглашались муллы, дервиши и всевозможные фанатики. Члены совета никогда не достигали единого мнения, пока владыка не выскажет своей воли.
  В ходе переговоров к Игнатьеву пришло понимание, что Сеид-Мохаммед находился в ситуации, подобной волку, окружённому красными флажками. С одной стороны, он опасался воинственных туркмен, осаждавших некоторые населённые пункты хивинского ханства. С другой, — был напуган маневрами оренбургского генерал-губернатора и Аральской флотилии. Этим пользовался престарелый и хитрый бухарский эмир Насрулла, который умело запугивал его российской угрозой. Через своего посланца просил не пропускать выше по реке суда русских. Никто из окружения хана, в том числе и его самые близкие родственники, не осмеливались говорить ему что-либо в пользу доводов российского посла, боясь поплатиться жизнью за измену. Никому не разрешалось без дозволения хана вступать в переговоры с русскими. Жителям запрещалось под страхом смерти останавливаться на улицах, если кто-либо из русских появлялся там. Мехтер передал послу волю хана: без особого его разрешения не позволять сотрудникам посольства и конвойным отлучаться из гюмгюмдана. Посольство находилось, словно под арестом. Вооружённые хивинцы окружали мазанки, называемые дворцовыми строениями, в которых размещались члены посольства. Даже на их плоских крышах днём и ночью были хивинцы. Они подсматривали в отверстия в потолках, что делается внутри. Игнатьев приказал часовым и дежурным офицерам быть начеку на случай внезапного нападения.
  Несмотря на затворническое положение посольства, до Игнатьева доходили сведения, что среди хивинцев ходили самые нелепые и даже злонамеренные слухи. Будто бы русские бесчинствуют в степи, на взморье и в устье Амударьи. Возможно, их кто-то специально распространял.
  Проходя мимо ограды гюмгюмдана или случайно увидев кого-то из посольства на улице, хивинцы принимались ругать русских и грозить им расправой, напоминая об участи отряда Бековича-Черкасского. Нередко по вечерам, а иногда и на рассвете утром собирались толпы к гюмгюмдану и под сопровождение барабанов и оглушительной музыки сыпали в адрес посольства свои угрозы. Однажды с целью устрашения посольства мимо провели с барабанным боем колонну пленных персидских военных, которых захватили туркмены и продали в рабство Хиве.
  После Петербурга, Лондона и Парижа, где обычной дипломатической практикой были светские приёмы и рауты, на которых их участники состязались в богатстве и изяществе своих нарядов и в блеске остроумия, увиденное и пережитое здесь Игнатьеву показалось диким Средневековьем.
  Бесплодные дебаты с ханскими чиновниками вызывали у него минуты тягостных раздумий. Тогда ему приходили на ум такие мысли:
  «За считанные недели можно преодолеть расстояние, разделяющее европейские страны и эти ханства. Но потребуются многие века, чтобы была преодолена пропасть, существующая в их культурах и уровне развития».
  Хан не знал, как поступить с русской миссией. Каждый день в течение первой недели её пребывания в Хиве он собирал свой совет, приглашая на него, помимо традиционных участников, торговцев, вождей некоторых киргизских родов и подвластных ему туркмен. По несколько часов совет обсуждал, что делать с посольством, как его принять, как быть с его предложениями и каким образом от него избавиться.
  Однажды Ерёмин, сопровождая посла, как обычно, во время его прогулки по саду, воспользовался тем, что от них отстала хивинская стража, вполголоса сказал ему:
  — Ваше превосходительство, приказчик Панфилов просит встречи с вами. Говорит, у него есть для вас важные сведения.
  Игнатьев после прогулки вызвал к себе приказчика, который по торговым делам бывал в городе и общался со многими людьми. Войдя к послу, он сразу заявил:
  — Ваше превосходительства, мне удалось узнать от одного верного киргиза, что басурманы подозревают вас в желании убить хана.
  Это известие не на шутку встревожило Николая Павловича. Он понимал, что из-за этого нелепого подозрения от Сеид-Мохаммеда можно ожидать чего угодно. Чтобы убедиться, насколько правдивым является то, что Панфилову, как он выразился, сообщил «верный киргиз», посол хитростью сумел заманить к себе в гости Эль-Омара. Переводил беседу тот же Панфилов. После обильного угощения гость неожиданно разговорился. Наверное, где-то в душе у него сидела обида на младшего брата. В отличие от хана Эль-Омар был подтянут, в хорошей форме для своих пятидесяти лет, с живым улыбчивым лицом.
  — Мой брат боится всех послов, — беря поданную к чаю конфету, с иронией в голосе проговорил он.
  — А чем вы это объясняете? — искренне удивился Игнатьев.
  — Предшественника Сеида убил туркменский посол.
  — Кто это был?! И когда это произошло?! — с ещё большим удивлением произнёс Николай Павлович, не слышавший ранее ничего подобного.
  — Туркменский хан Атамурад направил своего посла Мохаммеднияза к бывшему хивинскому хану Кутлу-Мураду. Тот согласился принять его. Мохаммеднияз явился со своими нукерами во дворец и убил Кутлу-Мурада вместе с его министрами.
  — Чудовищный случай!! — произнёс потрясённый Игнатьев…
  Повисла тяжёлая пауза… Эль-Омар, довольный эффектом, который произвёл на Игнатьева его рассказ, взял ещё одну конфету и продолжил:
  — Мой брат боится, что и вы можете поступить так же, как Мохаммеднияз. В этом его пытаются убедить и наши муллы.
  — Уважаемый Эль-Омар, — как можно спокойнее произнёс Николай Павлович, хотя у самого всё клокотало от возмущения внутри, — прошу вас, убедите брата, что послы российского императора — люди мирные. Они никогда не совершат ничего подобного! Вся история Государства Российского доказывает, что его послы служили только миру и помогали установлению дружеских сношений с соседними государствами. Они следуют завету Евангелия: «Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими».
  Одарив гостя подарками, приобретёнными в Париже, Игнатьев несколько успокоился после того, как Эль-Омар пообещал передать брату заверения российского посла.
  «Судя по всему, Эль-Омар, как обещал, переговорил с братом», — догадался Николай Павлович, когда к нему пожаловали два особо приближённых к хану чиновника. Один из них — старший адъютант Якуб-Мехрем, поприветствовав Игнатьева низким поклоном, обратился к нему:
  — Ваше превосходительство, великий хан направил нас после заседания высшего совета, проходившего в течение всей прошедшей ночи, чтобы вы дали категорический ответ: являетесь ли вы мирным посланником и прибыли с дружелюбными намерениями или с войной?
  Обескураженный и одновременно возмущённый таким вопросом, Игнатьев решительно заявил:
  — Передайте хану, что его позиция вызывает у меня крайнее недоумение! На таком недоверии не могут строиться взаимоотношения между главой русской мисси и владетелем, к которому он аккредитован. Передайте также, что я уверен в лживости дошедших до него слухов и злобных донесений от Есаул-баши о мнимых враждебных замыслах нашей флотилии и о том, будто бы на наших судах находится много оружия, боеприпасов и солдат. У меня создаётся впечатление, что он намеренно вредит нам изо всех сил. Иначе как расценить его нелепые фантазии, будто бы у капитана Бутакова есть подводная лодка, которая незаметно может пробраться сюда под водой?! Для того чтобы доказать обратное, я готов командировать в Кунград сотрудника посольства с вашим чиновником, которые доставят необходимые сведения о происходящем там, и эти недоразумения будут развеяны.
  Игнатьев потребовал также, чтобы немедленно выпустили его рассыльных-чабаров, которых хивинцы бросили в зиндан. Из-за этого ни один из казахов не соглашался отправиться с почтой. По всем дорогам, ведущим из Хивы, были расставлены караулы с приказом хватать всех чабаров российского посольства. Двое, однако, были убиты, и почта пропала. Это преступление хивинцы свалили на бродячие шайки туркмен. Хотели схватить даже сына Исета и сделать его заложником. Узнав об этом, Николай Павлович помог ему скрыться у сородичей в степи, а затем пробраться к отцу. Лишь угроза посла немедленно покинуть Хиву заставила власти освободить всех арестованных, которые были благополучно отправлены в свои кочевья.
  К концу третей недели пребывания посольства в Хиве неожиданно к нему изменилось отношение: ханские чиновники стали обходительнее и начали проявлять даже любезность. Сотрудники и нижние чины могли свободно ходить по городу, посещать лавки, делать покупки. Однако хан запретил мехтеру и даже родственникам контактировать с посольством и вёл переговоры самостоятельно. Игнатьев понял, что хану хотелось получить царские подарки и, не принимая сделанных послом предложений, отпустить посольство с миром.
  Во время аудиенции 2 августа посол подробно разъяснил ему российскую позицию, указав на то, какую практическую пользу могут извлечь хивинцы благодаря установлению прочных торговых отношений с Россией. Сеид-Мохаммед был на этот раз внимателен и вёл беседу подчёркнуто любезно. Он возражал только против плавания российских судов по Амударье, ссылаясь при этом на сопротивление бухарского эмира и несогласие своих торговцев. Ранее в переговорах с хивинскими купцами Игнатьев доказывал им преимущества водного сообщения. Но они ему возразили, что при доставке товаров по воде вся торговля неминуемо перейдёт в руки русских купцов.
  В заключение беседы Николай Павлович оставил хану проект договора. Он предложил подписать его, скрепив тем самым дружественные отношения Хивы с Россией.
  Посол не испытывал иллюзий, что и после его личных контактов с Сеид-Мохаммедом дело с договором будет продвигаться быстрее. С каждым новым бесплодным днём он всё более убеждался в том, если хан и пойдёт на подписание обязывающего хивинцев акта, то в силу своего невежества и вероломства они при всяком удобном случае не будут его исполнять. Лишь присутствие рядом с ними внушительной военной силы и очевидная опасность могут понудить их оставаться верными принятым обязательствам.
  За короткое время своего пребывания в Хиве Николай Павлович на собственном опыте убедился, что русский торговый агент не должен находиться здесь постоянно. Если он будет стойко и твёрдо отстаивать российские интересы, то это грозит ему быть отравленным. Или, входя в столкновения с ханскими чиновниками, неминуемо вызовет недоразумения между Россией и Хивой. А если струсит и поддастся хивинцам, то окажется не только бесполезным, но и вредным. Поэтому выгоднее посылать временных агентов.
  — Мы считаем необходимым включить в договор наши права на владение Усть-Уртом, Аральским морем, его берегами и рекой Сырдарья, — заявил безапелляционно Сеид-Мохаммед, принимая на очередной аудиенции Игнатьева. — Также мы хотим возвращения в наше подданство тех каракалпакских родов, которые перекочевали в ваши степи…
  Это заявление озадачило посланника настолько, что лишь усилием воли ему удалось справиться с охватившим его возмущением.
  — В таком случае я буду вынужден, высокочтимый хан, — медленно, подбирая слова, начал Игнатьев после некоторых раздумий, — со своей стороны также предъявить новые требования, которые не касаются исключительно будущего торговых отношений. Ведь речь шла до сих пор в наших переговорах именно о них. Мы требуем тогда вознаграждения за разграбление двадцать лет назад наших караванов и за все грабежи наших подданных, произведённые хивинцами за все годы; за нападения на наши отряды в степи.
  В голосе Николая Павловича появились металлические нотки. По мере перевода его слов на лице Сеид-Мохаммеда, не ожидавшего такой резкой реакции посланника, появилась испарина. А посланник продолжал всё с той же твёрдостью.
  — Прямым нарушением после заключения между нами дружественного акта является незаконное отправление ханских фирманов к киргизским и туркменским племенам, подданным государя императора.
  Обеим сторонам стало очевидно, что переговоры зашли в тупик. Игнатьев, чтобы не усугублять ситуацию, предложил сделать паузу и продолжить дальнейшее обсуждение появившихся вопросов с ханскими сановниками.
  На следующий день в беседе с Диван-беги (он руководил канцелярией хана) посланник развил свою аргументацию:
  — В продолжение переговоров лишь в доказательство нашего дружеского и великодушного расположения к Хиве и наших миролюбивых намерений мы умалчивали об основательности выдвинутых мною претензий. Мы хотели бы предать забвению прошлое. Но странные требования хана вынуждают нас выступить с претензиями не только торгового свойства. Что касается определения восточной границы между Россией и Хивой, то об этом предмете хан был извещён письмом министерства иностранных дел. И эта тема исчерпана прежней перепиской.
  Сеид-Мохаммед продолжал настаивать на своём. Он решил путём обмана убедить Игнатьева, что казахи, кочующие в степях по левому берегу Сырдарьи, не признают себя российскими подданными и добровольно платят ему подати. В то же время он тайно направил своих эмиссаров в эти кочевья распустить слухи о том, что Россия признала их формально за Хивой и что на этом основании подати с них будут собраны осенью.
  Чтобы задобрить Игнатьева, хан распорядился устроить в честь посольства праздник от его имени в загородном доме Куш-беги. До Николая Павловича дошли слухи, будто бы ханский сатрап вызвался заманить посла и его сотрудников к себе на большой приём, затем окружить их толпой вооружённых людей и перебить, как когда-то сделали предки тех же хивинцев с экспедицией Бековича-Черкасского. Игнатьев не стал отказываться от приглашения, дабы не дать повода хивинцам заподозрить его и российских дипломатов в трусости. Однако, он счёл нужным предупредить своих, чтобы у них на всякий случай было заряжено оружие. Под предлогом угостить хозяев русскими песнями вместе со свитой посла и тридцатью конвойными казаками на праздник явились также несколько казаков-песенников. Куш-беги торжественно встретил гостей и объяснил Игнатьеву, что хан не смог лично присутствовать, но со своего стола прислал богатое угощение.
  В обеде принимали участие три министра и два наиболее приближённых к хану сановника. Богато украшенный стол с дарами пустынной, но плодородной и заботливо возделанной земли свидетельствовал о желании хозяина показать послу своё искреннее расположение. После первых здравиц Игнатьева начали убеждать согласиться с требованиями хана. Он понял, что обед был только поводом, чтобы сговориться с ним — снять свои предложения. Терпеливо и настойчиво Игнатьев стал приводить им свои доводы. К концу четвёртого часа дебатов ханские чиновники единогласно объявили, что Саид-Мохаммед принимает все пункты проекта, кроме пропуска судов.
  — Я должен знать причину несогласия хана на свободное плавание русских судов по реке Амударья, чтобы дать отчёт государю императору, — вытирая пот, выступивший на лбу после очередной чашки зелёного чая, заявил посол.
  Наступила пауза. Отмахиваясь от мух, тучами круживших над столом и вокруг него, Николай Павлович ждал ответа. Хивинцы, молча, устремили взоры на Куш-беги. Тот тоже молчал.
  Посол, решив усилить свой аргумент, добавил:
  — Если я доложу его величеству об отказе хана в наших требованиях без указания причин, то это будет расценено государем как свидетельство того, что хан не дорожит приязнью могущественной России.
  После этой реплики собеседники начали оживлённо спорить между собой, не обращая внимания на переводчика Панфилова, который после приема рассказал послу о содержании их спора. Министры единодушно заявили Куш-беги, что русские суда могут проникнуть в реку и без ханского разрешения и что опасно отпускать посла с отказом. Зять хана возражал им, что до сих пор не возвратился из Бухары ханский посланник, который должен был привезти от Насруллы ответ, согласен ли он с проходом русских судов.
  Казаки-песенники уже в который раз принимались за свой репертуар. До них выступали хивинские музыканты, которых пригласил хозяин, узнав о казацком хоре. Продолжая доказывать свою точку зрения собеседникам, Игнатьев с интересом наблюдал за выступлениями хивинских артистов. Непривычными для него были мелодии и музыкальные инструменты. Виртуозно работая пальцами рук, музыкант выбивал на дойре дробь, которую сопровождал мелодичный звон её колец. В её звуках слышался то шелест листьев дерева от ветра, то раскатистый весенний гром. Дойриста сменил певец, исполнивший заунывную песню, аккомпанируя на струнном инструменте, похожем на небольшую виолончель, который называли рубоб. И только дутор, напоминавший балалайку, но с двумя струнами, звучал знакомо для Николая Павловича, потому что подобный инструмент он видел уже в кочевье Исета.
  Казалось, дискуссии не будет конца. После очередного аргумента мехтера Куш-беги задумался, затем, видимо, согласившись с предложением министра, произнёс:
  — Ваше превосходительство, мы готовы отправить уполномоченного хана с вашим посольством в Бухару, которому будет поручено там подписать с вами дружественный договор, если только эмир допустит плавание ваших судов по Амударье.
  Наступила очередь задуматься Игнатьеву. Взвесив все «за» и «против» такого странного предложения, он ответил:
  — Эмир может с недоумением воспринять появление ханского посланника вместе с российским послом. Поэтому я отклоняю ваше предложение, уважаемый Куш-беги… Но настоятельно прошу доставить мне в ближайшее время окончательный ответ хана о подписании договора. Я же, со своей стороны, не подпишу документа без требуемого нами права российским судам плавать по Амударье…
  Настойчивые требования Игнатьева имели все шансы на успех. Он заметил в поведении сановников и самого хана, что они начинают склоняться к тому, чтобы принять его требования. И в тот момент, когда, казалось бы, лёд непонимания окончательно растаял, и хивинцы были готовы подписать предложенный проект договорного акта, в Кунграде произошёл досадный случай.
  В жизни так часто бывает. Вроде бы всё складывается, как нельзя лучше. И вдруг какое-то нелепое происшествие рушит все надежды.

Момент истины

  21 августа хан получил донесение Есаул-баши о том, что на пароход «Перовский» бежал пленный раб-персиянин, которого капитан отказывается выдать, несмотря на настоятельные требования кунградского начальника. Это вызвало большой переполох среди рабовладельцев и хивинских чиновников. Ещё бы! Им угрожал личный имущественный ущерб! Ведь все их земли возделывались либо своими, попавшими в рабство бедняками, либо рабами-персами. Туркменские конные отряды ходили к персидской границе и захватывали там пленников, которых продавали землевладельцам Хивы и Бухары. В отместку персы опустошали плодородные долины рек Мургаба, Атрека и прикаспийские селения туркмен.
  Столетиями у туркмен существовал такой разбойничий промысел, получивший название аламан. Туркменские всадники были неуловимы на своих лошадях ахалтекинской породы, которых национальный эпос сравнивает с ветром и которые своим экстерьером напоминают гепардов. Этой породе, по мнению специалистов, более пяти тысяч лет. Она идеально приспособлена к местным условиям и невероятно вынослива в песках Каракумов.
  На конях такой породы парфянская конница разгромила непобедимые до того легионы Марка Лициния Красса в битве в Северо-Западной Месопотамии, положив конец продвижению алчного Рима на просторы Азии. Именно этот полководец за восемнадцать лет до того, как его голову на золотом подносе преподнёс своему правителю парфянский военачальник, вместе с Помпеем победил армию восставших рабов под предводительством легендарного Спартака.
  На ахалтекинцах исчезали бесследно в песках басмачи от красноармейской конницы. Может быть, ахалтекинцы были одной из причин того, что басмаческое движение дольше всего просуществовало в Туркменистане.
  Автору этих строк рассказывали знающие люди в Ашхабаде, что только благодаря большой любви к этим животным и самоотверженности туркменских крестьян удалось спасти эту уникальную породу от полного уничтожения. В пятидесятых годах прошлого века борец с приусадебными участками сельских тружеников Никита Хрущёв распорядился принять специальное постановление Совета Министров, предусматривавшее сдачу на мясокомбинаты всех оставшихся лошадей этой породы. Рискую своей свободой, а может быть, и жизнью, коневоды, унаследовавшие тайны селекции ахалтекинцев, передаваемые на протяжении тысячелетий от поколения к поколению, спасли на затерянных в песках кочевьях этих лошадей, которые являются национальным достоянием молодого государства. Ныне изображение ахалтекинца украшает герб Туркменистана.
 

  Проданные в рабство персы не имели возможности спастись бегством через пески Каракумов. Они были на положении рабочего скота. На них взваливали всю тяжёлую работу. Под страхом изощрённых азиатских истязаний и грубого произвола они вынуждены были безропотно трудиться на своих хозяев до конца своей жизни. Иногда в их положении оказывались и попадавшие в плен русские. Но на пути походов туркменских отрядов в северные земли были казахские племена, принявшие русское подданство. Это ограничивало набеги грабителей в пределы Российской Империи. 
  Случай с бежавшим персом был для хивинских землевладельцев подобен надвигающемуся урагану. Что станет с их безмятежной, своекорыстной и ленивой жизнью, если для пленных персов замаячит возможность избавления от цепей рабства? Что будет с ханской властью, если невольники будут безнаказанно уходить под защиту русского царя? Что станет с огромной армией чиновников, если от их беспредельного произвола население увидит для себя путь избавления?
  Но и для Игнатьева побег перса произошёл в самый неподходящий момент. Накануне он просил Куш-беги в знак приязни к России и доброжелательства в отношении Персии передать посольству до тридцати пленных персов, захваченных недавно туркменами близ Астрабада и проданных в рабство Хиве. Он даже выразил готовность внести выкуп их владельцам. А под предлогом возвращения их на родину хотел испросить специальный сопроводительный лист от хана с тем, чтобы направить вместе с ними сотрудника посольства и топографа для передачи освобождённых Персидскому правительству. По замыслу Игнатьева, этот акт отвечал бы улучшению российско-персидских отношений. А в ходе движения через Мерв в Мешхед командированные им сотрудники могли бы исследовать обширное географическое пространство.
  Но изменившиеся обстоятельства обрекли эти планы на неудачу.
  Напуганный хан и его чиновники собрались на многочисленный совет. После длительных дебатов решили ни в коем случае не соглашаться на проход русских судов по реке, поскольку, увозя на них беспрепятственно невольников, русские могут разорить землевладельцев, чиновников и самого хана.
  Поздно вечером Сеид-Мохаммед прислал к Игнатьеву своего приближённого адъютанта с требованием немедленно выдать сбежавшего перса и запретить Бутакову именем хана производить измерения на реке.
  При столь категоричной позиции хана по инциденту Николай Павлович попытался дать уклончивый ответ, чтобы спасти переговоры. Он сослался на отсутствие какой-либо информации от капитана «Перовского» и от направленного в Кунград коллежского советника Галкина. А донесениям хивинских чиновников доверять нельзя, так как неоднократно они представляли ложные сведения. В этом хан имел возможность убедиться. Я готов, сказал посол, при содействии хивинских властей направить с больными чиновниками посольства письмо капитану Бутакову и потребовать от него объяснений.
  «Хоть какую-то пользу нужно извлечь из случившегося, — мелькнула у него мысль, — и обеспечить безопасный переезд по реке заболевших лихорадкой четырёх моих спутников. Если отправить их без ханских гарантий, их могут взять в качестве заложников в обмен на бежавшего перса».
  Особенно он сожалел об отправке страдавшего жестоким ревматизмом Струве, который на протяжении всей экспедиции вёл астрономические наблюдения.
  Когда адъютант хана покинул Игнатьева, он стал лихорадочно перебирать варианты своих действий.
  «Что делать? — думал Николай Павлович. — Как поступить, чтобы не пострадали российские интересы, и спасти человека? Согласись Бутаков вернуть персиянина, его неминуемо ждёт мучительная смерть. Несчастного постараются наказать так, чтобы другим было неповадно сбегать от своих хозяев».
  Для молодого посланника наступил момент истины. Он оказался перед сложным выбором: спасать человека или спасать результаты труда большого числа людей, занятых подготовкой и осуществлением посольской миссии в далёкую Хиву, наконец, — его собственных усилий в ходе труднейших переговоров.
  «Если я не соглашусь с требованиями хана вернуть сбежавшего, — размышлял Игнатьев, — переговоры проваляться. И что тогда скажут в Петербурге о моей миссии завистники и интриганы? Ведь их столько развелось у нас в отечестве! Они тут же воспользуются случаем, чтобы критиковать меня и возвысить себя за мой счёт. Да… я уже имел случаи узнать свет и оценить вещи по достоинству! Но спасая человека, я буду чист перед Богом и своей совестью! Я покоряюсь философски, или лучше сказать, по-христиански моей участи… Наверно, глупо было с моей стороны променять спокойную и радостную жизнь в семействе на тяжкое существование и постоянное передвижение, не приносящее ни видимой пользы, ни удовлетворения. А в результате — напрасная потеря драгоценнейших благ жизни: времени и здоровья и незаслуженная, но неотвратимая неудача… Но моя совесть совершенно чиста, потому что я старался достигнуть даже того, что казалось всем невозможным… Мне сдаётся, что никто, в том положении, в которое мы были поставлены, не мог бы добиться большего. Тем не менее, надо ожидать, что власть имущие не признают наших заслуг и усилий… Мне остаётся лишь утешительное сознание исполненного до конца долга, и что я не отступил ни перед каким препятствием, ни тяжёлыми испытаниями, повинуясь воле государя и стараясь достигнуть пользы отечеству…»
  За этими размышлениями он заснул. На следующее утро Николай Павлович узнал, что Сеид-Мохаммед получил послание от кокандского хана, который также высказывался против пропуска русских пароходов. Игнатьев понял, что ему не преодолеть дипломатическим путём сопротивления хивинских властей. Подписывать же с ними договор без одного из важнейших условий для интересов России ему представлялось бессмысленным. Но и демонстрировать разрыв отношений с Хивой посланнику также казалось контрпродуктивным. Поэтому он счёл наиболее целесообразным известить Куш-беги и мехтера о решимости совсем отказаться от заключения какого-либо письменного соглашения и по возможности скорее выступить в Бухару.
  На лице ханского зятя посол заметил удивление и немой вопрос.
  — Да — да, уважаемый Куш-беги, прошу известить досточтимого хана, что я не могу допустить, чтобы в письменном дружественном акте между Россией и Хивой, который мне государь доверил заключить, было выпущено одно из главнейших наших требований, вполне соответствующее тем приязненным и торговым сношениям, которые мы были готовы установить.
  По реакции собеседников Игнатьев заметил, что его слова произвели на них обескураживающее воздействие. Они не нашли, что ему ответить. Им не известно было, как заявление русского посла воспримет хан. Видя их замешательство, Игнатьев пригласил обоих на свой приём, который он решил провести 23 августа в связи с убытием посольства в Бухару.
  Он не мог себе позволить оставаться в долгу у хивинцев, проводивших в его честь богатый угощениями праздник. Посол также хотел продемонстрировать, что покидает Хиву без злобы и в мирном настроении.
  На приём были приглашены все наиболее приближённые к хану сановники и его близкие родственники. Богато сервированные столы были установлены на каменной террасе в саду рядом с «дворцом», занимаемым послом. К завершению обеда казаки из посольского конвоя запустили небольшой воздушный шар. Он крайне удивил хивинцев, видевших это зрелище впервые, и был принят мусульманскими фанатиками за бесовское наваждение. А когда стали опускаться сумерки, есаул Бородин организовал фейерверк, восторженно встреченный участниками приёма. Вечер окончился раздачей гостям подарков. С особым воодушевлением они принимали сахарные головы.
 
Посол с пистолетом в руке

  Следующий день был занят подготовкой к походу в Бухару. Игнатьев готовился уже ко сну, когда явился адъютант Сеид-Мохаммеда с приглашением срочно явиться в ханский дворец. Несколько смущённо он добавил:
  — Ваше превосходительство, хан желает вас видеть на аудиенции одного и без оружия.
  Игнатьев тут же отреагировал:
  — Передайте хану, что, несмотря на неурочный час, я прибуду во дворец немедленно. Но возьму с собой переводчика и секретаря. Что касается оружия, то я явлюсь в той форме, которая предписана царским уставом. И с шашкой не собираюсь расставаться.
  Когда ханский посыльный удалился, Николай Павлович сел к столу и при мерцающем свете свечи быстро написал письмо начальнику конвоя Буренину. Зная трусливое вероломство повелителя Хивы, он понимал, что ночная аудиенция задумана неслучайно. И те условия, которые Игнатьев должен соблюсти, явившись во дворец, вызвали у него вполне оправданную подозрительность. Неоднократно Азбирген и другие казахские вожди передавали ему тайную информацию о том, что Сеид-Мохаммед замыслил «извести русскую миссию и конвой» или заманить посола во дворец и не выпускать живым до тех пор, пока не будут приняты все требования хана.
  Запечатав в конверт, написанный на листе бумаги короткий текст, Николай Павлович крикнул камердинера:
  — Митя, срочно вызови ко мне Кюлевейна и Буренина.
  Они явились незамедлительно. Игнатьев коротко рассказал им о ночном визитёре и, передавая начальнику конвоя конверт, приказал:
  — Есаул, распечатаете конверт через час после моего отъезда. А сейчас свободны.
  Оставшись вдвоём с Кюлевейном, Николай Павлович сказал ему:
  — Не нравится мне этот ночной вызов. Вы знаете, что от хана можно ожидать любой дикости. В моё отсутствие вы остаётесь за старшего дипломата! … Я не могу не явиться по вызову Сеид-Мохаммеда. Поэтому решил пренебречь личной безопасностью и хочу продемонстрировать ему, что я не боюсь и не допускаю возможного насилия с его стороны. В случае несчастного исхода моего ночного визита вам поручается продолжить переговоры и вместе с Бурениным принять меры по благополучному возвращению всей экспедиции в Россию.
  Заметив испуг на лице Кюлевейна, посол добавил:
  — Не бойтесь! И старайтесь не допускать паники в отряде! Если кто-то доставит вам какие-либо приказания от моего имени, их не исполнять, пока я снова лично не появлюсь перед посольством!
  Отпустив Кюлевейна, растерянного от вдруг свалившейся на него ответственности, Николай Павлович вызвал Скачкова:
  — Митя, передаю тебе на хранение наши семейные портреты, вещи и деньги. Если со мной что-нибудь случиться, держись Кюлевейна. А дома передашь всё это отцу.
  Не ожидавший такого поворота событий, Дмитрий начал слёзно упрашивать:
  — Ваше превосходительство, не рискуйте! Не ходите во дворец! Не верьте азиатам! Они хотят вас извести! А мы без вас тогда пропадём!
  Николай Павлович, тронутый таким проявлением искренних чувств, успокоил слугу:
  — Не беспокойся, Митя! Всё в Божиих руках. Всё ещё, может, обойдётся благополучно. Помоги-ка мне надеть мою парадную форму.
  Посол надел свой парадный мундир и велел камердинеру вызвать урядника. Ожидая его, Николай Павлович проверил, заряжены ли пистолеты и спрятал их в карманы. Явившемуся Ерёмину он приказал взять с собой ещё одного лихого уральского казака, обоим иметь при себе по два спрятанных пистолета и следовать за ним на приём к хану.
  Игнатьеву показалось, что на сей раз особенно душной была атмосфера ночи. И ханский дворец походил скорее на пристанище разбойников, нежели на хоромы повелителя страны. У ворот дворца были воздвигнуты два огромных кола, на которых в смертных муках корчились две несчастные жертвы варварской казни. Они освещались заревом большого костра.
  «Наверное, хан распорядился специально устроить этот дикий спектакль для того, чтобы подавить мою нервную систему», — подумал потрясённый этой жестокой картиной Николай Павлович. Чтобы быстрее миновать её, он пришпорил своего коня.
  Спешившись перед самым входом во дворец, Игнатьев, сопровождаемый своими верными спутниками, пошёл следом за церемониймейстером мимо других костров, но меньших размером, по тёмным, извилистым коридорам, ведущим во внутренний дворик. Их зловещий красноватый оттенок мерцал на суровых, словно каменных, лицах вооружённых стражников, облачённых в пестрые халаты и высокие туркменские шапки.
  Хан принимал посла в небольшом дворике, восседая на довольно высоком возвышении, покрытом ковром. Перед ним на низком столике лежали кремневый пистолет и блестевший булатом кинжал. За ханом, как и во время первой аудиенции, находились государственный флаг и несколько вооружённых воинов. По бокам на ступеньках также стояли увешанные оружием стражники.
  Хан без лишних церемоний, придавая голосу металлический оттенок, заявил:
  — Я не могу допустить опасного для моей страны плавания русских судов по реке Амударья, если вы не согласитесь на проведение граничной линии между нашими государствами по рекам Эмба и Сырдарья и не признаете Усть-Урт и кочевья киргизов и туркмен до пределов Персии моими владениями.
  Это абсурдное требование настолько возмутило Игнатьева, что он, забыв о грозных ханских нукерах, резко бросил:
  — Я решительно отвергаю это дерзкое предложение.
  Хан, конечно, ожидал отрицательного ответа посланника, убедившись за время пребывания русской миссии в Хиве в его способности твёрдо отстаивать свою позицию. С нахальной усмешкой он заметил:
  — Вам, посол, следовало бы быть скромнее и сговорчивее. Вы находитесь сейчас в моей полной власти.
  — Ни при каких условиях я не соглашусь на такие требования! — решительно заявил посол. — И будет вам известно, что у государя императора много полковников. Если один пропадёт, то для России не будет большой беды. Всякого, кто вздумает меня задержать и ко мне подойдёт, я застрелю!
  С этими словами он вынул револьвер из кармана.
  Не ожидавший такой вспышки негодования собеседника и увидев сверкнувшее дуло пистолета, хан невольно вздрогнул и отшатнулся назад. С его головы свалилась шапка.
  В наступившей тишине вновь раздался голос Игнатьева:
  — Я вижу, что здесь мне больше нечего делать!.. Дальнейшие переговоры бесполезны!..
  Поклонившись, он направился к выходу из дворца, пользуясь всеобщим смятением. Ерёмин и другой уральский казак, вошедшие следом за послом под предлогом внесения его складного стула, также выхватили свои револьверы, чтобы держать ханских телохранителей на почтительном расстоянии. В этот момент в коридорах дворца раздалась отборная русская ругань. Осипшим голосом Дмитрий кричал на преграждавших ему путь стражников, что он «всех мошенников хивинцев перекрошит, если они не пропустят его к барину». В сопровождении ещё трёх казаков, размахивая шашкою и револьвером, он появился перед Николаем Павловичем.
  Оказалось, внезапный ночной отъезд посла вызвал крайнее беспокойство Скачкова и Буренина, в чьём воображении возникали самые ужасные картины. Их беспокойство передалось и казакам конвоя. Буренин, не дожидаясь обусловленного часа, распечатал конверт, в котором прочитал приказ Игнатьева, в его отсутствие поднять всех людей и приготовиться к бою. В случае неблагоприятного визита посла к хану действовать в согласии с Кюлевейном, спасая миссию, пробиваться в Россию. Конвойные по приказу Буренина вооружились, оседлали коней и стали упрашивать Буренина вести их на выручку посла.
  Поддавшись уговорам, он отпустил Дмитрия с пятью наиболее ретивыми казаками. Домчавшись на рысях до дворца, они со страшной суматохой, расталкивая вставших на их пути стражников хана, стали пробиваться во внутренний двор. Наверное, дело бы закончилось кровавой потасовкой, задержись Игнатьев дольше. Увидев его вдруг в конце коридора целым и невредимым, они с громким криком «Ура!!!» приветствовали своего посла.
  Перепуганные хивинцы отхлынули от них. Окружив своего патрона, казаки вывели его из «опасного логова», как назвал дворец хана Дмитрий, обрадованный благополучным финалом. Сев на своих коней, все участники этого злополучного приёма вернулись в своё пристанище.
  С рассветом к послу, как ни в чём не бывало, явился Диван-беги. Он сбивчиво, приняв свою обычную согбенную позу, начал объяснять ночное происшествие «непонятным недоразумением».
  — Ваше превосходительство, наш великий хан и не думал вас задерживать. Он отпускает ваше посольство с миром, куда вы сами захотите далее проследовать. Он повелел мне сообщить, что через несколько часов вам будут доставлены подарки для поднесения русскому государю императору.
  Действительно, к середине дня прибыли посланцы хана, передавшие Игнатьеву двух прекрасных ахалтекинцев в полной сбруе и живописный ковёр ручной работы. Чиновник канцелярии вручил ему ответное послание хана российскому императору.
  Принимая конверт с посланием, посол поинтересовался:
  — Когда хан примет меня на прощальную аудиенцию?
  — Великий хан примет ваше превосходительство, вероятно, этим вечером, — ответил чиновник.
  — Мне необходимо получить копию письма, находящегося в запечатанном конверте, — заявил Николай Павлович. — Если до аудиенции я её не получу, то об этом вынужден буду говорить с ханом.
  Напрасно прождал Игнатьев до ночи приглашения от владыки Хивы. Явившийся с извинениями сановник сообщил, что Сеид-Мохаммед поспешно выехал в свой загородный дворец, поручив от его имени пожелать посольству «доброго пути».
  — В таком случае я прошу вас, — обратился посол к хивинцу, — подождать несколько минут. Я напишу письмо Куш-беги, которое вы ему вручите немедленно.
  Он сел за стол и написал ханскому зятю, пользующемуся среди ханского окружения большим влиянием, что требует ответа Сеид-Мохаммеда на свои предложения и просит доставить ему копию письма, написанного императору.
  На следующий день от Куш-беги пришёл ответ, что он не смог доложить хану просьбу посла. Но Игнатьев не желал удовлетвориться этим. Он направляет Кюлевйна и драгомана к Куш-беги для получения запрашиваемой копии. Видимо, поняв, что уклончивым ответом от Игнатьева не отделаться, Куш-беги вынужден был объяснить Кюлевейну:
  — Передайте послу, что великий хан не даёт ему особой прощальной аудиенции лишь потому, что хивинский посланец Фазиль-Ходжа был принят государем императором только единожды. Тогда как русский посол неоднократно вёл личные переговоры с великим ханом. Копии с письма великого хана мы не готовили потому, что Фазилю-Ходжи не было дано подобной копии с письма вашего императора великому хану. О содержании письма вашему послу известно. В нём говорится о несогласии на свободное плавание русских судов по Амударье, пока Россия не признает за Хивой границ, о которых великий хан ему говорил. Посол не может считать себя обиженным, ибо был принят с почётом и несравненно лучше, чем Фазиль-Ходжа в Санкт-Петербурге.
  Дальнейшее пребывание в Хиве Игнатьев посчитал бессмысленным. Он решает не унижаться перед ханом, выпрашивая у него встречи. Перед самым выступлением в Бухару посол получает сведения, что два торговых каравана были разграблены шайкой туркмен, переправившихся для грабежа на противоположный берег реки. Увидев всадников ханского конвоя, приданного для сопровождения мисси, Николай Павлович подумал, что при нападении туркмен они скорее обратятся в бегство или присоединяться к разбойникам, чем будут драться с ними. Верные послу казахи предупреждали его, что именно такими были истинные намерения этого конвоя. Эту информацию подтвердили два бухарских торговца, побывавшие ранее по своим делам в России. Они сообщили Николаю Павловичу, что разгневанный Сеид-Мохаммед подговорил туркмен из племени чаудур напасть на посольство, когда оно переправится на правый берег Амударьи и благополучно покинет пределы Хивы. Тем самым, по его замыслу, на него не падёт подозрение. О туркменских грабителях, жаждущих поживиться богатой добычей, Игнатьева предупредил также Чарджуйский губернатор через своего гонца, когда узнал о том, что посольство направляется по приглашению бухарского эмира. По распространившимся на хивинских просторах слухам, русский караван в каждом из многочисленных ящиков, навьюченных на верблюдах, везёт много дорогих вещей. Поводом для этих слухов, по соображению Игнатьева, были невиданные здесь подарки, вручённые хану и его сатрапам. 
  Хотя часть подарков была поломана дорогою, но кое-что удалось починить своими силами. Механиком парохода была исправлена шарманка. Среди уральских казаков нашёлся слесарь, который поправил орган и часы с летающими и поющими птицами. Хан, получив шарманку, заставлял своего министра по целым дням вертеть её. А когда она поломалась, просил Игнатьева прислать мастера починить «ценный музыкальный инструмент». Николай Павлович направил уральца, довольно быстро исправившего поломку. Сеид-Мохаммед предложил казаку остаться у него министром. Но тот не согласился.
  Чтобы задобрить старшего брата хана, ему поднесли подарки от имени его императорского высочества наследника государя. На вопрос, почему нет письма, граф разъяснил, что наследник до совершеннолетия не имеет права подписывать грамоты. Не обошлось и без обид. Когда Куш-беги узнал, что от имени Горчакова было вручено письмо мехтеру, а ему приветственного письма нет, он воспринял это как принижение его достоинства. Тут и подарки не помогли. Он враждовал с мехтером. Сумел очернить его в глазах хана, ссылаясь на то, что мехтер был готов согласиться с доводами русского посла. Хан посадил его в тюрьму и, по слухам, ослепил. Вместо него дела с иностранцами стал вести Куш-беги. Он направил Игнатьеву подарки для Горчакова и Ковалевского и подписал им адресованные письма. Присланы были также халаты для раздачи членам посольства и конвою.
  На случай нападения шайки разбойников Игнатьев приказал всем членам посольства и конвою иметь заряженное оружие. Отпраздновав царское тезоименитство и выпив за здоровье государя последнюю чарку водки, привезённой из Оренбурга (оставили только небольшой бочонок для больных), 31 августа посольский караван двинулся в путь. Переправа на правый берег Амударьи была произведена благополучно в районе города Ханки. Игнатьев имел в виду в ходе движения по правому берегу провести дополнительные топографические съёмки реки и ближайшей территории.
  Анализируя по пути результаты проделанной работы, Николай Павлович приходит к убеждению, что большего в тех условиях, в которых оказалось его посольство в Хиве, достичь было невозможно. Осуществлено исследование и сбор важных сведений на значительной азиатской территории, которых ранее никто не проводил.
  «Добросовестность и чувство долга, — размышлял он, — воспрепятствовали мне шарлатанить и заключить с ханом фиктивный дипломатический акт. Он бы не соответствовал тому положению, которое Россия должна занять в этом крае. Если бы я думал лишь о получении награды или об одобрении начальства, то мог бы сделать моё пребывание здесь более успешным. Ухожу, с чем пришёл. Но у правительства остаётся основательный предлог для иного образа действий в будущем году. Ведь о договоре, заключённом Данилевским семнадцать лет назад, которому у нас придавали особое значение, никто из ханских чиновников знать не знает и здесь его никогда не исполняли. Вот значение и польза договоров с Хивой, которые ничем не обеспечены! Конечно, Бутакову не следовало принимать беглого персиянина. Из-за одного человека чуждой нам национальности создались неожиданные затруднения посольству, и был скомпрометирован успех наших переговоров. Но если беглый, всё равно, какой национальности, с согласия командира вступил на русское судно, значит, он осенён русским флагом. Достоинство нашего Отечества не дозволяет выдавать его преследователям. В конце концов, я не достиг желаемого результата. Но действовал по долгу совести и чести, а при уступчивости рисковал бы унизить русское достоинство».
  По прибытии в Ханки посольству было приготовлено угощение от имени Сеид-Мохаммеда. Посол в знак неудовольствия отказался от него. Не заходя в город, караван проследовал на берег реки, где и был разбит посольский бивак.
  Николай Павлович, расположившись в своей палатке на берегу Амударьи, принялся за письмо Ковалевскому. Он сообщил директору Азиатского департамента, что хивинцы намерены направить в Россию посольство, которое могло бы присоединиться к их миссии при возвращении из Бухары. Спохватившись, что могут пострадать их интересы, они готовы принять все сделанные им предложения. В то же время посольство будет просить у его императорского величества определить границы между Россией и Хивой. Им также хотелось бы добиться согласия государя императора на направление в Хиву русских мастеровых и механиков для обучения своих людей различным ремёслам и построения парохода на реке. Взамен посольство доставит согласие хана на свободное плавание наших судов по Амударье и постоянное пребывание русского торгового агента в Хиве. Игнатьев охарактеризовал будущего посланца хана Даргу, занимающего в табели о рангах второе место среди ханских сановников, как человека влиятельного, умного, ловкого, отличающегося от других своей обходительностью и вежливостью. По мнению Николая Павловича, Даргу не следовало бы пускать далее Оренбурга, внушив ему, что ни одно хивинское посольство не будет принято государем императором, пока хивинцы не докажут, что они умеют ценить оказанное им внимание.
  Переход в Бухару Игнатьеву представлялся также весьма непростым. Он сообщил Ковалевскому, что по полученным им данным, эмир недоволен плохим приёмом его посла в Санкт-Петербурге и неудовлетворением русскими ряда его просьб. Направление посольства через Хиву он воспринял как предпочтение, оказанное хивинскому хану перед Бухарой. В самом преувеличенном виде до него доходят слухи о происшествии с посольством в Хиве и на «Перовском». В этой связи от «свирепого эмира», подчеркнул посол, можно ожидать, что он продержит его миссию в Бухаре до будущей весны.
  Чтобы в столице реально представляли, с какими трудностями приходится сталкиваться экспедиции, Игнатьев написал, что с середины августа в Хиве повально распространились лихорадки. Предыдущим летом здесь свирепствовала эпидемия со значительной смертностью, особенно среди детей. Она стала результатом охватившего страну голода из-за сильной засухи. Судя по рассказам жителей, признаки болезни указывали на холеру. Удушливый зной днём, сырые и холодные ночи, а также обилие фруктов при отсутствии необходимой санитарии стали причинами заболеваний восемнадцати членов экспедиции. Некоторых, особенно тяжёлых, посол вынужден отправить на родину. Чувствительной потерей для посольства стал отъезд доктора Пекарского и астронома Струве. Астрономическими наблюдениями он поручил заниматься лейтенанта Можайского. В виду возможности вступить в неравный бой во время дальнейшего путешествия, посол выразил готовность отпустить и других членов экспедиции. Но никто не захотел этим воспользоваться.
  Игнатьев уже запечатал конверт с письмом Ковалевскому, как к нему явился Скачков.
  — Ваше превосходительство, только что с депешей для вас прискакал чабар из форта на реке Сырдарья.
  — Возьми у него письмо, Митя, и принеси его мне, — велел Игнатьев.
  Письмо оказалось из министерства иностранных дел. Распечатав конверт, Николай Павлович прочитал предписание Горчакова, разрешающее посольству, «в виду встреченных затруднений и опасностей, не идти в Бухару, а отправиться в форт №1, где перезимовать и с раннею весною предпринять путешествие в Бухару». Вице-канцлер сослался на пожелание государя императора, «осведомившегося о тяжёлом положении, в котором оказалась миссия в Хиве», чтобы посланник не подвергался личным опасностям, ему и миссии угрожающим.
  Игнатьев задумался: «Что же предпринять?.. Каковы могут быть последствия, если я исполню предписание министра?.. Это неизбежно повлечёт увеличение казённых расходов… Мы напрасно потеряем не менее полгода… И главное: изменение нашей первоначальной программы может произвести неблагоприятное для интересов России впечатление в Средней Азии… А что скажут мои недоброжелатели? Они не преминут тут же распустить нелестные для меня толки. Обвинят меня в трусости и неудаче. Ладно… Утро вечера мудренее…»
  Игнатьев положил бумагу в карман и пошёл спать.
 
Поход в Бухару 

  Наутро он дал команду: «По коням!» Сел на коня и двинулся в Бухару. Больных он распорядился разместить на своём тарантасе и на оставшихся трёх повозках, в которые запрягли верблюдов. Через день похода им встретились несколько ограбленных торговцев и два торговых каравана, шедших в Бухару и упросивших Николая Павловича присоединиться к их экспедиции из-за угрозы нападения туркменских грабителей.
  Начальник хивинского конвоя Мин-баша несколько раз в день подскакивал на своём лихом коне к Игнатьеву и срывающимся от испуга голосом сообщал ему, что его разведчики доложили о многочисленном отряде аламанщиков, ожидающих караван впереди за барханами. Каждый раз послу приходилось давать команду остановить движение и приготовиться к бою. Но каждый раз тревога оказывалась ложной. У Николая Павловича сложилось впечатление, что Мин-баша был либо безнадёжным трусом, либо мошенником. Он, возможно, специально нагнетал страху на членов экспедиции и претворялся спасающим их от грозящей гибели. Почему-то Мин-баша постоянно суетился, пересылался гонцами с Хивой и другими городами. «Может быть, — подумал однажды Игнатьев, — и к туркменским аламанщикам он посылает информацию о нашем караване?». Видя, что его псевдоохранная деятельность только задерживает движение каравана, посол перестал обращать внимание на панические предупреждения Мин-баши.
  Однако этой панике поддался драгоман Батаршин, оставшийся после отъезда Пекарского за лекаря. После того, как скончался уральский казак, перенёсший лихорадку и заболевший внезапно пятнистым тифом, Батаршин подал послу рапорт с требованием остановить на несколько дней караван и дать продолжительный отдых людям. Игнатьев собрал на совет Кюлевейна и Буренина и спросил, каково будет их мнение. Кюлевейн, сославшись на то, что очень утомительно людям и животным по десять — двенадцать часов ежедневно пробираться по сыпучим барханам, поддержал Батаршина. Есаул же высказался против остановки каравана.
  — Ваше превосходительство, — мотивировал он свою позицию, — несмотря на то, что половина казаков конвоя больны, настроение у всех боевое. Если мы задержимся на несколько дней, то в пустыне при страшной жаре и люди, и кони пожухнут, как трава без воды. Я предлагаю продолжить движение. Мои песенники будут поднимать дух уставшим и больным.
  — Пожалуй, вы правы, есаул. По опыту знаю, что упадок духа и бездействие самым неблагоприятным образом отзываются на воинских чинах. Кюлевейн, прошу вас, распорядитесь улучшить питание людям! Мне тоже нелегко с ужасной болью в левой ноге ехать верхом на коне. Но если я расслаблюсь, то и другие поникнут духом. Так что продолжим движение!
 
Ночной набег грабителей

  Однажды, к вечеру, посольские разведчики, но не хивинские, доложили послу о том, что замечены три подозрительных группы всадников, скрывавшихся за барханами. Николай Павлович сразу вспомнил, что казахи предупреждали его, как только караван дойдёт до бухарской границы, то по тайному приказу хана хивинский конвой совместно с тремя сотнями чаудуров совершит нападение на него. Ожидая возможной ночной провокации, Игнатьев выбрал подходящее место для бивака и распорядился сделать привал. Он приказал разместить все повозки с кибитками в форме четырёхугольника. Пустое пространство занять тюками и тяжёлой поклажей. Лошадей также разместить в середине каре. Ещё с самого начала похода посланник велел приучать лошадей по специальному свистку бросаться в каре, а не разбегаться по степи. Только там их кормили овсом. Лошади так привыкли к этому сигналу, что, услышав знакомый свист, опрометью сбегались в середину каре. По флангам были расставлены часовые, а несколько впереди — казахский пикет. Приготовления оказались ненапрасными. В середине ночи Игнатьева разбудил встревоженный есаул:
  — Ваше превосходительство, часовые доложили мне, что наш караван окружили всадники. Я приказал приготовиться к бою.
  — Есаул, произведите в них выстрелы сигнальными ракетами, — коротко скомандовал Игнатьев, схватив свои два заряженных пистолета.
  Через пару минут раздались выстрелы, и кромешную тьму ярко осветили ракеты, которые, шипя и разбрасывая в стороны искры, полетели за барханы.
  Все члены экспедиции громкими криками «Урааа!» сопроводили разрывы фейерверков. Никогда не видевшие такого зрелища разбойники пустыни моментально исчезли.
  К утру Бородин доложил о прибытии двух всадников, которые просят встречи с «главным начальником». Игнатьев приказал проводить их к нему. Это были два туркменских старейшины, которые принесли ему извинения за ночное беспокойство. Они приняли караван за торговый и просили не жечь больше (шайтан атеш) дьявольский огонь, потому что он пугает лошадей, которые становятся, словно бешенные. Старейшины заверили, что они не намерены нападать на русское посольство.
  Николай Павлович этим не удовлетворился. Он потребовал, чтобы сын предводителя шайки и один из старейшин остались в посольском караване в качестве (аманатов) заложников. Парламентёры согласились с этим требованием. Аманаты были окружены четырьмя казаками с пистолетами наготове. Туркменских грабителей предупредили, что при попытке нападения или приближения к каравану они будут застрелены. Эта мера оказалась действенной. В ходе дальнейшего движения никаких провокаций со стороны аламанщиков не было. При приближении к Бухаре аманаты были отпущены. Игнатьев одарил их халатами, как знак внимания, послав особенно нарядный халат с галунами предводителю шайки.
  Ночное происшествие неожиданно благотворно повлияло на больных. При виде опасности они все встали в ряды защитников. А на утро, как один, заявили, что выздоровели и далее готовы ехать верхом на лошадях или на верблюдах. Этим весьма смутили доктора Батаршина, который никак не мог поверить в могучую силу психологического воздействия на здоровье человека.
  Через день после этого происшествия посол узнал от сопровождавших казахов, что отряд аламанщиков, убедившись, что с посольским караваном ему не справиться, ограбил кочевавшие недалеко казахские аулы, которые были подвластны бухарскому эмиру. Поскольку шайку разбойников беспрепятственно пропустили хивинцы, то этот случай вызвал крупный раздор между Хивой и Бухарой.
  Набег грабителей вызвал преувеличенные слухи в Оренбурге. Вероятно, стрельба ракетами произвела на степняков такое сильное впечатление, что, передавая рассказ об этом из уст в уста, каждый добавлял что-нибудь от себя. И до начальника края эта история дошла уже как кровавое сражение, закончившееся гибелью посольства. В Оренбурге поспешили обвинить Игнатьева в бесшабашной отваге и, сожалея о преждевременной смерти посланника, поспешили донести об этом в Петербург.
  Войдя в кабинет царя на очередной утренний доклад, Горчаков, ещё не успев начать заготовленную им фразу о своём вчерашнем разговоре с французским посланником, как император, писавший что-то за столом, обратился к нему:
  — Князь, я только что прочитал донесение от генерал-адъютанта Катенина… Он сообщает о нападении туркменского отряда грабителей в пятьсот человек на наше посольство… В неравном бою погиб флигель-адъютант полковник Игнатьев… Весь караван захвачен разбойниками… Я сердечно жалею об утрате своего крестника… Он был славным офицером.
  Александр Михайлович, не имевший такой информации, — снял вдруг запотевшие очки и, протирая их белоснежным батистовым платком, — произнёс:
  — Ваше величество, надо проверить эти сведения. Полковник Игнатьев опытный военный. О нём мне рассказывал военный министр, что он проявлял большую изобретательность, организуя береговую оборону на Балтике, когда английские корабли приближались к нашей столице.
  — Знаю — знаю… Николай — человек отважный и не по возрасту находчивый. Надеясь, он сумел выйти с честью из опасного положения. Я поручу Катенину ещё раз всё проверить и доложить.
  Позже, вернувшись домой, Игнатьев узнал, что многие в царском окружении и правительстве поверили сообщению оренбургского начальника и сочли своим долгом подготовить ничего не подозревавших родителей к ужасной участи, постигшей их сына.
  В середине сентября, когда до Бухары оставалось не более одного перехода, посолу доложили о прибытии гонца. Он доставил письмо от Тохсаба мирзы Азиза, министра бухарского эмира, ранее извещённого Игнатьевым о прибытии своего посольства. Тохсаб сообщал, что известил о приближении каравана своего эмира. Но просил замедлить движение до получения от него ответа, поскольку эмир выступил с войском против кокандского хана.
  Посол ответил мирзе Азизу, что после трудного перехода по пескам пустыни Кызыл-кум он не может задерживать караван в голодной степи и продолжит движение, надеясь на приём во всех поселениях, который соответствует значению русского посольства и дружественным отношениям между двумя государствами.
 
Торжественная встреча посольства

  Вступление посольства в пределы владений бухарского эмира было ознаменовано его торжественной встречей начальником крепости Усти в сопровождении большой свиты всадников. Он высокопарно приветствовал Игнатьева от имени бухарского правительства и предложил полюбоваться скачками «курбан», специально организованными в честь посла.
  Не все члены экспедиции, да и сам посланник, с одобрением восприняли это действо.
  Схватив несчастного ягнёнка, всадник во весь опор понёсся прочь от пытавшихся его настигнуть участников скачки и вырвать бедное животное. Но смысл этого бешеного состязания состоит в том, чтобы не удаляться от главного гостя, а кружить вокруг него и его свиты, постоянно меняя направление движения. Всадники отличались лихостью и удалью. Они приходили в истинное исступление, наскакивая друг на друга, очертя голову, неслись гурьбой через кусты, канавы, балки, различные препятствия, калеча иногда себя и лошадей. Бывали моменты, когда вся кавалькада на полном скаку неслась прямо на главного гостя. Игра завершилась тогда, когда обладателю истерзанного в кровь ягнёнка удалось бросить его в ноги чествуемого лица. Скакавшие перед Игнатьевым наездники проявили настоящую ловкость. Ни один из них сильно не пострадал. Первоначально схвативший ягнёнка, до конца не выпускал его из своих рук и бросил добычу уже с оторванной задней ногой перед лошадью посла.
  Преодолевая внутренний дискомфорт от увиденной сцены истязания бедного животного, Игнатьев, чтобы не обидеть хозяев, стал расхваливать участников скачки. Обращаясь к начальнику крепости, он сказал:
  — Меня поразил победитель этого состязания своей ловкостью и джигитовкой. Он так и не поддался преследователям. Молодец! До конца удержал добычу! Поразил меня и его конь!
  — Это конь ахалтекинской породы! — с гордостью заметил начальник.
  — Я любовался тем, как он на всём скаку, сообразуясь с наклонами тела седока, постоянно менял направление. И сумел-таки обскакать всех преследователей.
  Довольный такой похвалой, начальник дал команду подвести коня. Грациозного, ещё не остывшего от лихой скачки жеребца подвёл победитель состязания. Видимо, он догадался, зачем его подозвал хозяин, поэтому на глаза у молодца навернулись слёзы.
  — Ваше превосходительство, — глядя на посла, начал мирза, — по нашему обычаю, если гостю что-то понравилось, то это преподносится ему в подарок. Я дарю вам этого ахалтекинца!
  Как не отказывался Игнатьев от такого великолепного подарка, но, в конце концов, чтобы не обидеть радушного чиновника, проявившего такое внимание к гостю, он принял коня. В знак признательности Николай Павлович щедро отдарился подарками, запасёнными им в Париже и Лондоне.
  Радушие, проявленное бухарцами при встрече посольства, сразу отразилось на настроении сотрудников посольства и конвойных, измученных многодневным и трудным переходом по несносной жаре в безводной пустыне. А после долго длившегося угощения от имени Тохсабы, предложенного начальником крепости в одном из поселений, носившем название Каракуль (Чёрное озеро), уральцы грянули задорные песни. На лицах людей появились улыбки. Временами то в одной группе, то в другой раздавался дружный смех.
  Изменился и окружающий ландшафт. Вместо барханов безжизненных песков появились возделанные поля, орошаемые арыками, вдоль которых росли высокие пирамидальные тополя. На некоторых участках работали измождённые тяжким трудом люди. На одном, будто покрытом свежевыпавшим снегом, женщины собирали хлопок. От палящего солнца их головы были замотаны так, что виднелись только глаза. Ловко орудуя пальцами, они, обобрав несколько коробочек, отправляли комочки, похожие на вату, в заплечные мешки. На другом — за верблюдом, впряжённым в соху, уныло брёл человек, чьё лицо от бесконечного труда, зноя и пустынного ветра сделалось коричневым, жёстким и безразличным ко всему на свете. Невдалеке несколько человек убирали жёлто-зелёные дыни, укладывая их в похожие на небольшие пирамиды кучи. Рядом с селением виднелся обдуваемый тысячелетними ветрами большой курган, под которым мог покоиться забытый всеми древний городок. Кто знает, вполне возможно, этот курган откроет будущим археологам тайны неизвестной науке цивилизации?
  Ехавший за Игнатьевым камердинер не сдержал своего удивления, увидев старинное изобретение местных мастеров.
  — Ваше превосходительство, как хитро придумано! — обратил он внимание своего господина на уныло бредущего по кругу осла, который был привязан к оглобле, с помощью нехитрого механизма приводящей в движение вертикально установленное колесо. На нём, на равном расстоянии друг от друга, были прикреплены небольшие ведёрки, черпающие воду из одного арыка и выливающие в другой, находящийся метра на полтора выше.
  — Митя, такой механизм был придуман ещё в древнем Египте, — пояснил Николай Павлович, — подобный я видел недавно во время путешествия по Северной Африке.
  — А чёй-то они осенью пашут землю? — не унимался Скачков.
  — Здесь люди собирают два урожая в год. Значит, это поле засеют ещё раз, — ответил Игнатьев, довольный тем, что Дмитрий ко всему проявляет интерес.
  Вечером в отряд пожаловали семь чиновников из Бухары, направленные для приветствия посла. Старшим из них был начальник монетного двора мирза Кары. Он являлся близким родственником Тохсаба. Другие, как оказалось, тоже находились в родственных отношениях с Тохсабом мирзой Азизом. Все они сопровождали посольство до Бухары и старались неотлучно быть рядом с Игнатьевым. Кары произвёл на него впечатление как человек умный, ловкий и более развитый, чем те хивинские сановники, с которыми ему до того приходилось общаться. Позднее посол узнал, что Кары пользовался особым доверием Насруллы. По задаваемым ему, а также другим дипломатам вопросам Николай Павлович понял, что и Кары, и его спутники пытались выяснить их намерения, образ мыслей и отношения России с другими среднеазиатскими государствами. Используя словоохотливость мирзы, посол узнал много полезного для будущих переговоров с эмиром.
  Кары рассказал о путешествовавших некоторое время назад по бухарским землям англичанах Артуре Конноли и Чарльзе Стоддарте. Когда Насрулле доложили о том, что иностранцы постоянно что-то пишут, то эмир, заподозрив их в шпионаже, приказал убить обоих. Правителя Бухары не на шутку перепугали приблизившиеся к левому берегу Амударьи аванпосты англичан, воевавших в 1841 году с Афганистаном. С тех пор у него сложилось предвзятое отношение к подданным королевы Виктории и к её политике. Игнатьеву эта информация оказалась полезной, чтобы в будущих переговорах представить политику Англии в невыгодном свете.
  Николай Павлович догадался, что своим рассказом о несчастных англичанах хитрый мирза Кары предупреждал его, чтобы он и другие сотрудники посольства не делали при бухарцах никаких записей и чертежей. На каждого пишущего они смотрели с подозрением, не является ли он шпионом. Поэтому они не спускали глаз ни с посланника, ни с других членов экспедиции. Когда же Игнатьев начал переговоры в Бухаре, то неожиданно открыл для себя, что всё слышанное от него или его спутников сопровождавшие их чиновники Насруллы записывали и посылали ему в лагерь.
  Последнюю остановку перед вступлением в Бухару караван сделал в верстах двух от городских стен. Начали разбирать вьюки и чемоданы, чтобы сменить походную одежду на парадную форму. Всем хотелось щегольнуть не только собой, но и лошадьми. Поэтому в последние дни им задавали корму больше обычного.
  Утром 22 сентября, пренебрегая предупреждениями некоторых своих спутников, что понедельник — день тяжёлый, Игнатьев дал команду на построение. Он словно хотел показать всем сопровождающим, что надо полагаться на милость Божию, а не верить в предрассудки.
  Для торжественного вступления в столицу ханства мирза Азиз в знак особого уважения к послу прислал ему в подарок великолепного ахалтекинца тёмно-буланой масти. Этот рослый, молодой, с едва сдерживаемой порывистостью конь заметно выделялся на фоне остальных лошадей башкирской и казахской породы свиты Игнатьева. На коне было седло с бархатным чепраком, вышитым золотом, серебряные стремена и уздечка. Игнатьев, увидев красавца-жеребца, назвал его «Алмазом». Приведя «Алмаза» в Петербург, он подарил его наследнику цесаревичу великому князю Николаю Александровичу.
  Живописное шествие российского посольства привлекло население чуть не всей Бухары, никогда не видевшего ничего подобного. Впереди чинно ехали двенадцать оренбургских казаков, по три в ряд, с двумя конвойными офицерами. Им предшествовали бухарские полицейские, разгонявшие длинными шестами толпу любопытных, запрудивших улицу. Игнатьев с чувством неловкости наблюдал за тем, как полицейские, невзирая на возраст и пол желавших поближе разглядеть диковинное зрелище, били их своими палками прямо по головам. За казаками ехали попарно восемь чиновников эмира в ярко-пёстрых халатах. Позади них гарцевал аргамак посла. Николай Павлович был в парадной форме с галунами, аксельбантами и шашкой на боку. Следом, на почтительном расстоянии, двигалась его военная и штатская свита: десять уральцев в своей красивой форме и высоких шапках, двенадцать драгун и посаженные на лошадей стрелки. Каравану было приказано идти отдельно, чтобы не расстраивать общего впечатления.
  По прибытии в отведённый для посольства дом, находившийся на близком расстоянии от дворца эмира и напоминавший поместье, гостям было предложено очередное обильное угощенье. Как вспоминал позднее Николай Павлович, бухарские пиры повторялись ежедневно по два раза от самого Каракуля. Сначала подносили массу разнообразных сладостей, конфет и варений. Потом подавали мясные блюда и неизменный плов, который очень понравился Николаю Павловичу. Обед завершался вкусным зелёным чаем, утоляющим жажду в невыносимой среднеазиатской жаре.
  Игнатьева разместили на втором этаже в просторной комнате в виде фонаря. Она имела террасу, с которой он мог обозревать все помещения своих спутников и конвоя и двор с конюшнями лошадей.
  Далеко не все дома в тогдашней Бухаре были такими. В основном город, история которого уходит в овеянное легендами прошлое, состоял из глинобитных одноэтажных домов с плоскими крышами, окружённых такими же глинобитными глухими заборами-дувалами.
  Бухара и впрямь был одним из самых древних городов, лежащих на бескрайних просторах Средней Азии. Как писали летописцы, его жители первыми вдыхали пыль от набегов грозных азиатских орд, то и дело обрушивавшихся на него, первыми видели зарева пожарищ, запаляемых ими, и первыми ложились костьми в неравной схватке на его развалинах. В таком-то веке его дотла разорил один хан, в таком-то другой взял в полон оставшихся в живых жителей, в таком-то третий не оставил камня на камне от него, в таком-то великий голод и мор унесли жизни большей части населения края…
  Но каждый раз, словно сказочная птица феникс, он вновь поднимался из пепла. Трудолюбивые жители этих мест, среди которых были представители разных племён и народов, возрождали совсем угасшую жизнь, восстанавливали разрушенные ирригационные системы, зодчие строили новые жилища, дворцы для правителей, караван-сараи для купцов. Было время, когда Бухара становилась средоточием высокой культуры. Через город проходил Великий шёлковый путь. Его посещали купцы из Индии, Персии, Китая. Доходили сюда караваны и с русскими товарами. Когда-то здесь работали известные всему миру учёные, художники, поэты. В нём трудился великий медик, математик, энциклопедист Авиценна. Мусульмане из разных стран прибывали в город, чтобы посетить мавзолей Бахаутдина Накшбанда и просить исполнения заветных желаний и отпущения грехов. Издревле Бухара была одним из главных невольничьих рынков. В Персии и Афганистане целые провинции, прежде процветающие и густонаселённые, становились безлюдными и опустошёнными в результате набегов туркменских аламанщиков.
  В дни прибытия сюда посольства Игнатьева бухарский эмир вёл очередную войну с кокандским ханом. В русском посольстве он усматривал возможность заручиться союзом с великой северной империей в его конфликте с Кокандом, а также в сложных отношениях с Хивой и в связи с грозящей опасностью проникновения в его владения далёкой, но хищной Англии.
  Свой трон Насрулла получил от отца Хайдара, правившего Бухарой двадцать шесть лет. Эмир рано стал привлекать его к управлению государством. В пятнадцать лет он во главе бухарского войска жестоко подавил восстание в Минанкале. По его приказу были казнены до семисот человек. Их головы были отправлены в Бухару. С первых дней правления он проявил себя как жестокий и хитрый властелин. Чтобы очистить путь к власти, он убил своих старших братьев Мир Хусейна и Мир Умара. В течение первого месяца правления он ежедневно казнил до ста человек. К моменту прибытия русского посольства он находился на троне уже тридцать лет. За это время он сильно состарился под воздействием наркотиков и пресыщения.
Начало переговоров

  Утром следующего дня Игнатьева с официальным визитом навестил Тохсаб мирза Азиз, сопровождаемый большой свитой. Он был первым визирем ханства. Вёл иностранные, торговые дела, отвечал за казначейство и сбор податей. В отсутствии эмира фактически был его наместником. Почётный караул посольского конвоя отдал ему военные почести. После взаимных приветственных комплиментов Николай Павлович представил своих сотрудников и предложил гостям завтрак, в ходе которого стороны приступили к обмену мнениями по вопросам политических, торговых отношений и подписания дружественного договора.
  Отпивая чай из сервизной чашки, украшенной двуглавым российским орлом, мирза обратился к Игнатьеву:
  — Ваше превосходительство, великий эмир Насрулла считает, что чудесная, большая комета, которую все жители подвластного ему ханства наблюдают уже более месяца, является хорошим знаком для прибытия в его владения вашего посольства.
  Поняв, что этот комплимент хитрого Тохсаба можно использовать как благоприятный повод для обсуждения сложных проблем, Игнатьев с улыбкой ответил:
  — Я тоже хотел бы надеяться, что комета — это знак благополучного завершения войны для его высокостепенства эмира с кокандским ханом. Мы каждый вечер наблюдали её во время нашего похода из Хивы.
  — Великий эмир поручил мне узнать у вас достоверно, какова действительная цель прибытия русского посольства в нашу древнюю Бухару?
  — Передайте его высокостепенству, что государь император изволил направить своего посла с единственной целью: подписать дружественный договор между Российской империей и Бухарой. В нем мы взаимно закрепим наши обязательства по развитию торговых и политических отношений.
  — Почему в таком случае вы не пошли, как делалось до сего времени, прямо из России, через реку Сыр, а вначале посетили Хиву?
  Это был неудобный вопрос для посла. Переводивший беседу Панфилов внимательно посмотрел на Игнатьева, зная по своему опыту общения с хивинцами и бухарцами, как ревностно они относятся друг к другу. Малейшее предпочтение, оказываемое иностранцем одному, вызывает недовольство другого. Игнатьеву это было известно. Он приводил этот аргумент Ковалевскому, когда обосновывал целесообразность посещения посольством вначале Бухары, а затем Хивы. И, предполагая, что такой вопрос ему будет задан, заранее приготовил ответ.
  — Видите ли, многоуважаемый мирза Азиз, в министерстве иностранных дел России рассматривали разные варианты нашего похода. И предпочли путь через Хиву как кратчайший и самый лёгкий, так как предполагалось посольству плыть по реке Аму до Чарджуя или Усти.
  — Почему же в таком случае вы долго задержались в Хиве? — настаивал Тохсаб.
  — Мы этого не желали и не предполагали ранее. А вынуждены были дожидаться части конвоя и лошадей, которые должны были отделиться от меня и прибыли в Хиву позже, нежели мы рассчитывали… Нас обманули хивинцы.
  Заметив по глазам мирзы, что последняя реплика ему явно пришлась по душе, Николай Павлович дал волю своему негодованию за те издевательства, которые посольству пришлось претерпеть от хивинцев.
  — Мы не смогли прибыть в бухарские пределы по реке — что было бы для нас легче и быстрее — единственно потому, что в Хиве нас уверяли, якобы его высокостепенство эмир не желал видеть парохода в своих владениях и даже прислал своего посланца к хивинскому хану с просьбой не пропускать наши суда.
  Он откровенно поделился с мирзою теми впечатлениями, которые сложились у него о недоброжелательстве хивинцев к эмиру.
  — Я нашёл их коварными сплетниками, многоуважаемый мирза Азиз, — сказал посол. — Они желали посеять взаимное недоверие и даже вражду между Россией и Бухарой, чтобы извлечь из этого наибольшую пользу для себя. Мне удалось выяснить, что Сеид-Мохаммед намерен обложить пошлиной бухарские караваны, идущие через хивинские владения в Россию. На это я решительно возразил, чтобы не нанести ущерба торговли бухарским купцам.
  Тохсаб был удовлетворён таким ответом. И даже сам высказал несколько весьма нелестных фраз в отношении хивинцев и Сеид-Мохаммеда. Игнатьеву показалось уместным воспользоваться моментом и намекнуть о тесных сношениях между Хивой и Кокандом, которые, очевидно, направлены против эмира. При этом он не упустил возможности ещё раз сказать о происках Англии в отношении стран Средней Азии, Китая и близкого для Бухары Афганистана. Не преминул он рассказать и о том, что видел своими глазами во время недавнего путешествия по странам Северной Африки и Ближнего Востока, и что он узнал в период своей службы в Лондоне о злодеяниях англичан в Индии при подавлении восстания сипаев; о жестокостях, творимых солдатнёй королевы Виктории в китайском Кантоне.
  — В Хиве нам говорили, — продолжил посол, — что в Коканде есть несколько офицеров, присланных Ост-Индской компанией для того, чтобы сформировать пехоту и артиллерию. В их задачу также входит оказание помощи в возведении оборонительных сооружений на границе с бухарской территорией. Прибывший в Хиву посланец сообщил, что англичане прислали кокандцам оружие и отливают у них пушки. Они предлагали хану военный союз, уверяя в готовности поддержать Коканд и Хиву против их соседей.
  Об этих слухах он упомянул ad usum delphini с тем, чтобы обратить внимание влиятельного бухарского сановника на необходимость не терять бдительности в отношении происков Туманного Альбиона и, по возможности, не позволять англичанам присылать своих агентов и оружие в Коканд.
  Говоря о целях своей мисси, Николай Павлович обстоятельно изложил российские требования, акцентируя внимание на причинах их возникновения, сделав акцент на справедливости и умеренности российских притязаний. Он подчеркнул выгоды для Бухары и её населения от тесной дружбы с Россией.
  — Если его высокостепенство эмир Насрулла согласиться с плаванием наших судов по реке Аму и по Аральскому морю до залива Сары-Чаганака, то бухарцы сразу поймут преимущества этого. Тогда товары будут перевозиться на них. Это избавит купцов от трудного и далёкого пути через пески Кызыл-Кума, которым постоянно угрожают грабители.
  Как показалось Николаю Павловичу, это уточнение произвело на мирзу Азиза особое впечатление.
  «Наверное, его караваны тоже подвергались нападению», — подумал Игнатьев.
  Тохсаб вполголоса сделал какое-то замечание своему секретарю, который тщательно записывал содержание беседы. Когда мирзе что-то казалось неясным, он задавал уточняющие вопросы. Николай Павлович охотно разъяснял свою мысль, понимая, что всё, сказанное им, до мельчайших подробностей докладывается эмиру. Чтобы избежать недоразумений, собеседники договорились, что все требования России и официальная позиция, которую посол желал бы изложить властелину Бухары, будет записано отдельно. Для этого мирза Азиз, уезжая, оставил своего секретаря и мирзу Кары, начальника монетного двора, которые при участии переводчиков посольства записали под диктовку Игнатьева всё, что следовало передать эмиру от имени посла российского императора.
  Тохсаб в самых деликатных выражениях дал понять, что он без разрешения эмира не может принять Игнатьева с ответным визитом. Ему также пока неизвестно, когда эмир изволит назначить аудиенцию российскому послу. И предупредил, что, согласно существующим обычаям, иностранцы не могут ходить по городу без разрешения эмира и прежде, чем будут представлены ему.
  Чтобы продемонстрировать свою лояльность к установленному здесь порядку и показать принципиальное отличие своего визита в Бухару от пребывания здесь бывших английских агентов, тайно собиравших сведения в интересах Британской монархии, Игнатьев ответил первому визирю, что никто из его посольства и конвоя не появится в городе до получения согласия от эмира.
  — Нам пока нечего делать на улицах и базарах Бухары. Закупки мы начнём производить, когда определится время нашего выхода в Россию, — сказал посол тоном, не оставляющим ни малейшего сомнения в его искренности.
  Позднее Тохсаб признался Игнатьеву, что одна из причин особого расположения к нему эмира заключалась именно в том, что он терпеливо воздержался от осмотра достопримечательностей древней Бухары до получения приглашения от её властелина.
  Такая предусмотрительность посла оказалась уместной ещё и потому, что исключала появление различных недоразумений и мелочных конфликтов, которые могли возникнуть между местным населением и членами миссии или конвоя, начни они свободно ходить по городу, невольно вызывая любопытство и недоумение его жителей. Игнатьев не исключал и провокаций со стороны тайных эмиссаров хивинского хана.
  Нарочный, направленный мирзой Азизом в лагерь эмира с подробной запиской о беседе с русским послом и его предложениях по двустороннему договору, вернулся 4 октября. Насрулла выразил желание принять посла не в своём военном лагере, а в Бухаре после его скорого возвращения.
 
Архитектурная рапсодия Бухары

  С этого момента всем членам миссии и конвоя разрешалось ходить по городу и свободно общаться с торговцами и жителями. Николай Павлович решительно отклонил попытки бухарских чиновников убедить его в том, чтобы при выходе в город русские надевали бухарский халат и чалму. Подобное переодевание он счёл унижающим достоинство России.
  Себе он позволил прогулку по Бухаре только после того, как на это последовало предложение эмира. Игнатьев верхом объехал центральную часть города, осмотрел мечети, медресе и лучшие караван-сараи. Чувства умиротворения вызвало у него знакомство с архитектурным ансамблем Ляби-хауз, что в переводе означает «Вокруг пруда». Он выстроен вокруг небольшого водоёма. При заходящем солнце на зеркало его воды бросали тень тутовые деревья, настолько древние, что Николаю Павловичу показалось, будто они были высажены здесь в библейские времена. Старые узбеки в белых чалмах, сидевшие на ковриках, поджав ноги, прервали игру в нарды и с любопытством взирали на посла и сопровождавшую его свиту. Следуя за церемониймейстером, гости, обогнув пруд, подъехали к величественному зданию. «Это — медресе Нодеср-Диван-Беги, — пояснил он. — Первоначально здание принадлежало караван-сараю. Но затем по приказу хана превращено в медресе… Согласно легенде, финансирование его строительства связывают с именем визиря Имамкули-хана». При этих словах бухарского чиновника Николай Павлович подумал:
  «Наверное, Имамкули-хан опасался, что правитель может покарать его за мздаимство, поэтому решил потратить нажитое богатство на строительство. Хотя, возводя караван-сарай, он, возможно, рассчитывал с его помощью приумножить свои капиталы».
  Миновав очередной городской рынок, живописный, как и все восточные базары, они подъехали к старейшему в Средней Азии медресе Токи Заргон. С гордостью рассказал сопровождающий посла чиновник, что это одно из трёх медресе, построенных самым просвещённым бухарским правителем Улугбеком. Оно стало своеобразным прообразом для других мусульманских училищ. Игнатьев долго любовался голубой майоликой, покрывавшей фасад здания. Её филигранные рисунки разнообразных геометрических форм поражали воображение и вызывали восхищение высоким эстетическим вкусом древних мастеров.
  После получения повелений эмира о проявлении внимания к посольству, его сановники стали ещё более предупредительны, чем прежде. Немалую радость всем членам посольства, включая и нижние чины, доставило посещение бани. Эта инициатива бухарцев была, как нельзя, кстати, для людей, измученных утомительным и опасным переходом по пустыне. Довольно быстро предоставленные хозяевами условия отразились на их самочувствии. Все больные в считанные дни выздоровели.
 
Поиск компромиссов

  Получив разрешение эмира, мирза Азиз выразил готовность принять посольство с официальным визитом. При обсуждении протокольных вопросов возникли затруднения. Игнатьев не согласился с требованиями бухарского этикета. Тохсаб не хотел допускать в комнату переговоров сопровождавших посла чиновников. Немусульманам в те времена не разрешалось ездить верхом внутри городской стены. Все христиане должны были ходить пешком. Вне города они могли ездить верхом, но должны были стоя приветствовать бухарских чиновных лиц. Посол настоял не только на том, чтобы эти правила были отменены для всех чинов мисси и конвоя, но и для всех российских торговцев и их приказчиков, прибывавших из России. Аргументируя свою позицию, Николай Павлович указал на отсутствие в России каких-либо различий в способах передвижения между православными и мусульманами.
  Не согласился Игнатьев следовать бухарским традициям: во время переговоров с Тохсабом садиться на ковёр, поджав ноги. Он потребовал, чтобы ему был приготовлен стул. В противном случае он привезёт свой стул, подобно тому, как это сделал на аудиенции у хивинского хана. Бухарцы решили, что для первого визиря будет унизительно сидеть не на одном уровне с российским послом. И чтобы не уронить достоинства, мирза Азиз предпочёл также сидеть на европейском стуле.
  Для современного человека все эти детали могут показаться неким ребяческим капризом. Но в те времена в Средней Азии таким мелочам этикета придавали первостепенное значение. «И горе тому европейскому агенту, — писал позднее Игнатьев, — который упускал это из виду и бессознательно, с первого шага, соглашался играть жалкую роль в глазах туземцев или же бестолковостью своею сразу грубо нарушал все обычаи и пренебрегал местными воззрениями на достоинство представительства. Те, которые первые были в сношениях с азиатцами разных местностей, вынесли на своих плечах всю тягость закоренелых предрассудков и бесчисленных, непонятных, для европейского дипломата, затруднений, пока силою обстоятельства, а всего более — русского оружия, характер международных и общественных отношений в Азии совершенно изменился, приблизившись более или менее к общепринятому типу».
  Автор по своему опыту дипломатической работы в Центральной Азии знает о сохраняющихся здесь некоторых особенностях местного протокола. Но в целом они приближены к международной практике. Что касается национальной специфики в традициях и обычаях народов этого региона, то иностранным дипломатическим представителям к ним следует относиться с должным уважением. Любые, даже самые незначительные, проявления высокомерия, пренебрежения и невнимания к особенностям национальных устоев или обычаев здесь сразу замечаются и вызывают отрицательную реакцию. Внимательный человек может заметить, что отношение к себе чужестранца самые обычные люди словно читают по его глазам или воспринимают на чувственном уровне.
  Игнатьев очень хорошо это понимал. Его аристократичность, интеллигентность, подобно солнцу и влаге для цветов, служили ему на протяжении всей дипломатической практики в деле налаживания добрых отношений со своими партнёрами. Но он был непреклонен, если дело касалось традиций его страны и установленного в ней порядка.
  Шествие посольства по городу к первому визирю прошло блистательно. Ещё большая толпа, чем при вступлении в Бухару, наблюдала небывалое зрелище на главных улицах, многолюдных базарах и в караван-сараях.
  Излучая приветливость, мирза Азиз принял русского посланника. Всем членам миссии были предложены сладости, чай и обильный обед. Сославшись на волю эмира, он просил в знак приязни принять подарки, большей частью состоявшие из халатов.
  Николай Павлович попытался воспользоваться добрым расположением Тохсаба, чтобы прозондировать отношение бухарского властелина к торговым преференциям для русских купцов.
  — Многоуважаемый мирза Азиз, — обратился он к визирю, — мне кажутся чрезмерно великими ваши требования — понизить таможенные пошлины на бухарские товары, и чтобы они не были очищаемы пошлиною при ввозе, а только в Оренбурге по возвращении торговцев с Нижегородской ярмарки.
  — Ваше превосходительство, — с неизменной улыбкой отвечал Тохсаб, — хотел бы вас заверить, что великий эмир даст ответ на все ваши предложения во время личного свидания.
  Николай Павлович из уклончивых ответов визиря понял, что ни на один из вопросов он не получит ясного ответа, пока эмир не выскажет своего мнения на сей счёт.
  По окончании визита посол пригласил во внутренний двор дома песенников своего конвоя. Их бравый вид вызвал оживление среди приглашённых на встречу бухарцев. Каждая исполняемая ими песня сопровождалась восхищёнными возгласами публики, никогда не слышавшей ничего подобного.
 
Первая встреча с эмиром 

  На другой день от мирзы Азиза пришло сообщение, что эмир прекратил осаду Ходжента и возвращается в Бухару, где безотлагательно примет русского посла. При обсуждении церемонии встречи вновь возникли некоторые разногласия. Бухарский протокол возражал против того, чтобы посол на первый визит явился в каске с белым султаном, поскольку она выше чалмы эмира. Высказывалось требование приветствовать эмира по правилам, установленным для его подданных. Игнатьев не согласился с этим и настоял на том, чтобы не только он, но и секретарь, который нёс высочайшую грамоту, сошли с лошадей не у внешних ворот дворца, как это делают все, в том числе и высшие бухарские чиновники, а на том месте, где сходит сам эмир.
  Когда были урегулированы все нестыковки в пользу русского посланника, он в сопровождении сотрудников посольства и конвоя (казаки на этот раз были без своих пик) направился в крепость. Перед её мощными стенами тёмно-песчаного цвета даже всадники на лошадях ощущали себя ничтожными. Миновав средневековую площадь Регистан, на которой, по словам сопровождавшего церемониймейстера, были казнены британские политические агенты Стоддарт и Конолли, кавалькада приблизилась к величественному порталу крепости. По бокам её ворот высились две полукруглые башни с бойницами для караульной службы. Караул располагался также и в надстроенном помещении над самим порталом. Внутри крепости церемониймейстер указал на Тронный зал и на мечеть, назвав её «Пятничной». Справа, в утопленной нише, была сокровищница эмира, а позади неё размещался гарем.
  Бухарский владетель принял посла очень радушно. Он сидел в окне, которое выходило во внутренний, тронный двор дворца. Его голову покрывала белая чалма. На нём был голубой халат, расписанный крупными тёмно-синими цветами, похожими на лилии. На халате, подпоясанном широким серебряным поясом, сверкали ордена, украшенные драгоценными камнями. Внушительная наружность, величавая поза, умный, проницательный взгляд Насруллы выдавали в нём человека, привыкшего повелевать и карать.
  После взаимных приветствий Игнатьев вручил ему письмо государя. Эмир принял послание и пожал руку послу. Николай Павлович представил членов посольства. Затем последовали так называемые переговоры «с глазу на глаз». Посол, расположившись на стуле, принесённом сопровождавшим его казаком, начал беседу следующими словами:
  — Ваше высокостепенство, мне поручено выразить вам благоволение его императорского величества за принесённое вашим посланником поздравление по случаю восшествия на прародительский престол и готовность государя поддерживать близкие и дружественные сношения, издавна существующие между Россией и Бухарой.
  Выслушав перевод речи посланника, эмир, поглаживая свою окладистую, начинавшую седеть бороду, заявил:
  — Передайте своему императору моё желание скрепить дружбу Бухары с Россией и мою просьбу верить чувствам, которые я питаю к российскому императору.
  Игнатьев вкратце изложил содержание тех предложений, которые он накануне в письменном виде передал мирзе Азизу, и попросил эмира рассмотреть их с тем, чтобы до наступления холодов посольство могло отправиться в Россию.
  По глазам престарелого Насруллы невозможно было понять, какова его реакция на заявление посла. Тем не менее, Николай Павлович сделал вывод, что эмир доброжелательно отнёсся к его предложениям, поскольку он просил «посланника русского императора» считать себя в Бухаре как дома и заверил в незамедлительном рассмотрении всех требований, которые ему будут переданы через мирзу Азиза.
  Игнатьев воспользовался благоприятной ситуацией и обратился к эмиру с просьбой о возвращении в Россию всех пленных, находящихся в ханстве:
  — Ваше высокостепенство, выдача мне пленных русских будет свидетельствовать о вашей приязни России, — произнёс он доверительным тоном.
  Эти слова, а также искренность, с которой они были сказаны, произвели впечатление на сурового Насруллу. Тотчас он вызвал Тохсаба и строгим голосом отдал приказ немедленно разыскать по всему ханству русских пленных и их потомков с тем, чтобы представить послу, который опросит их и по своему усмотрению возьмёт с собой в Россию или оставит в ханстве.
  Завершая беседу, эмир встал и снова пожал руку Игнатьеву. Но его рукопожатие было неумелым: резким и болезненным. Николай Павлович понял, что до того бухарский владыка никогда ни с кем этого не делал. Согласно предварительной договорённости, после официальной части визита эмиру были переданы подарки от имени российского императора. От себя посол преподнёс оружие, часы и гравюры.
  Игнатьев очень потешался, узнав о том, что эмиру по нраву пришлась подаренная ему резиновая подушка. Владыка развлекался тем, что заставлял одного из своих министров скакать на ней. Видимо, однажды такой приказ он отдал министру, чьи размеры превышали возможности игрушки. Когда он на неё взгромоздился, она со свистом выпустила воздух, на несколько дней опечалив эмира.
  Чтобы не попасть с подарками, как в Хиве, в щепетильное положение, Николай Павлович заранее в ходе своих встреч с бухарскими чиновниками выяснил особенности местных условий. В частности, полезными оказались сведения о том, что сын эмира уже достиг тридцатилетнего возраста. Среди бухарцев он слыл человеком умным, рассудительным, хитрым и очень энергичным. Старик эмир его побаивался. Не допускал близко к себе. И большей частью держал в одной из провинций ханства. Имея в виду возможное возвышение сына в недалёкой перспективе, Игнатьев считал целесообразным показать ему расположение царского двора. Но делать он это решил открыто. Нельзя было вызвать недовольство Насруллы. Поэтому сразу после аудиенции он просил довести до сведения эмира, что через него хотел бы передать его сыну подарки и привет от наследника государя Александра Александровича. Как оказалось, расчёт посла оправдался. Во время их очередной встречи Тохсаб, всем своим видом излучая доброжелательность, сообщил:
  — Ваше высокодостоинство, господин посол, имею честь передать вам одобрение эмира поднесёнными ему и его сыну подарками. Сын благодарит вас и наследника императора. Подарки его императорскому высочеству будут доставлены нашим посланцем, который вместе с вами должен отправиться в Россию.
  В тот же день посольство посетили высшие чиновники ханства. Каждый из них неизменно подносил главе миссии свои поздравления по случаю успешного приёма эмиром. Но из задаваемых вопросов Игнатьеву было понятно, что целью их визита было выяснить, какое впечатление оставила у него встреча с властелином Бухары.
  Через несколько дней к дому посольства полицейские стали доставлять лиц российского происхождения. На основе проводимых с ними бесед удалось установить, что не всех их можно было признать русскими. Многие оказались сыновьями и даже внуками когда-то попавших в плен российских подданных. Некоторые вообще забыли своё происхождение. Иные здесь женились, освоились с местными обычаями и сделались чуждыми России. Кое-кто даже имел гарем. Не всех оказалось возможным и нужным возвращать на их этническую родину. Игнатьев исходил из принципиальных соображений. Ему надо было продемонстрировать, что русский подданный нигде не затеряется, что бухарские власти не должны их задерживать, а самим беглым и дезертирам нигде невозможно укрыться от царского ока. Поэтому всем, добровольно принявшим мусульманство и не желавшим возвращаться в Россию, всем, обременённым большими семьями, объявили, что их оставляют на попечении бухарского правительства. Лишь одиннадцать человек, сохранивших верность православию, и один поляк-католик изъявили желание вернуться на родину. Они были снабжены одеждой и деньгами на питание и возвращены на прежнее место проживания до выступления посольства из Бухары. По замыслу Игнатьева, своим поведением в этот переходный период они должны были показать, достойны ли попечительства о них российского посольства. Эмир остался весьма довольным таким распоряжением посла. Это избавило и посольство от излишних неприятностей.
  Прождав напрасно четыре дня официальной реакции на свои предложения, Игнатьев направляет письмо Тохсабу с просьбой скорейшего ответа. К его удивлению на следующий день мирза Азиз письменно уведомил его, что эмир изъявил согласие на все предложения посла. Отныне, говорилось в послании, пошлина с товаров русских купцов будет взиматься не десять, а пять процентов. Для их размещения будет освобождён один из караван-сараев. С ними может приезжать в Бухару и российский чиновник. Если Хива попытается чинить им препятствия прибывать по реке Амударье или сухопутным путём, то выражалась готовность совместными усилиями с Россией их устранить. Тохсаб писал также о желании эмира, чтобы посол с нарочным направил в Санкт-Петербург сообщение о принятии им всех российских предложений. Николай Павлович воспользовался этим, чтобы с чабаром послать в форт №1 письма Ковалевскому и своему отцу.
  В частной беседе мирза Азиз предупредил Игнатьева, что он располагает сведениями о готовящемся нападении хивинцами на посольский караван при возвращении. По поручению эмира он предложил обсудить возможные совместные меры по охране посольства. Игнатьев, выразив признательность Тохсабу, отклонил такое предложение. Он просил передать эмиру, что хивинский хан не в состоянии противодействовать России, которая только потому не предпринимает усилий покорить Хиву, что у неё достаточно своей земли. У посла есть возможность сообщить об угрожающей опасности на Сырдарьинскую линию, откуда немедленно могут выступить «значительные силы для уничтожения враждебных замыслов».
  Мирза Азиз пробросил далее мысль о том, что сношения Сеид-Мохаммеда с Кокандом могут вынудить эмира начать войну с Хивой. Поэтому следовало бы заранее условиться с Россией о совместных действиях по разделению хивинских земель. Николай Павлович, не имея соответствующих директив министерства, не стал обсуждать этой темы, дав понять Тохсабу, что он не уполномочен своим правительством вести какие-либо переговоры на сей счёт.
  Он вновь привлёк внимание визиря к тому, что по существующим в Европе дипломатическим обычаям он желал бы получить письма эмира государю императору и мирзы Азиза министру иностранных дел, а для себя их копии.
  «Пожалуй, — рассуждал про себя Игнатьев, — после получения от своего властелина устного согласия на мои предложения Тохсаб опасается разгневать беспощадного Насруллу новой просьбой к нему: письменно закрепить обещания, данные российскому посланнику. Поэтому он всячески уклоняется от моих настояний». И словно в подтверждение этих мыслей, мирза Азиз, угодливо улыбаясь, заявил Николаю Павловичу:
  — Ваше высокодостоинство, такого рода просьбу великий эмир может воспринять как недоверие его слову, непосредственно данному послу, и от его имени закреплённому письменно.
  Игнатьев не исключал, что лукавый Насрулла мог в следующем году изменить своему согласию на плавание российских судов по Амударье. Чтобы, по возможности, избежать этого, ему удалось убедить мирзу Азиза разрешить направляющемуся с русским посольством бухарскому посланнику вернуться в следующем году пароходом по реке. На эту должность был назначен Недмеджин-Ходжа. По оценке Николая Павловича, — «человек богатый, один из важнейших по положению своему при дворе и знатности своего происхождения и умевший себя держать в обществе». В присутствии Игнатьева мирза Азиз объявил Недмеджину-Ходже, что эмир разрешил ему будущей весной вернуться на пароходе. Этим поспешил воспользоваться Николай Павлович, чтобы договориться с Тохсабом и бухарскими купцами, торговавшими с Россией, о пробном рейсе российского парохода с негромоздкими товарами. Мирза Азиз уверил Игнатьева, что, согласно его предложению, близ крепости Усти будет построена пристань для выгрузки и погрузки товаров, а русским морякам предоставят право пользоваться местным каменным углем и покупать по умеренным ценам древесный (саксаульный) уголь. До Игнатьева дошли сведения, что бухарские купцы, узнав о сделанных России торговых преференциях, попытались воспрепятствовать этому. Они направили соответствующее ходатайство Тохсабу и даже самому эмиру. Однако Насрулла решительно его отклонил, заметив, что будет рад видеть российских купцов в своей столице.
  Многие сановники в контактах с Игнатьевым признавались, что не узнают своего эмира, проявляющего неслыханную любезность и внимание к иностранцу. Его долгое правление было отмечено многочисленными казнями, зверствами и жестокостью. А русскому посланнику он присылает своих музыкантов, певцов, фокусника и кукольный театр для развлечения по вечерам. Предложил ему в сопровождении своего церемониймейстера ознакомиться с достопримечательностями Бухары. Эмир приказал градоначальнику принять строгие меры против уличных мальчишек, бросавших камни в проезжавших по городу нижних чинов посольского конвоя. А когда со двора дома, где размещалось посольство, украли конвойную лошадь, то на следующий день её доставили обратно. Начальник конвоя доложил послу, что по приказу эмира вора казнили и бросили у ворот с распоротым животом. Позже один из бухарских чиновников признался Николаю Павловичу, что Насрулла, узнав о воровстве лошади, пригрозил градоначальнику, что он будет бит палками, если в течение двадцати четырёх часов не найдёт вора и не возвратит посольству лошадь.
  Примечательный случай произошёл во время сборов посольства в обратный путь. До эмира дошли сведения, что русские, наученные предыдущим опытом, ищут водку для будущего похода. Поздней осенью и зимой она им может понадобиться для лечебных целей. Мусульмане её не пили и не производили. Единственными обладателями водки были евреи, которые выгоняли её из винограда для собственных нужд. Продажа водки была запрещена, поэтому они и не хотели продавать её сотрудникам посольства. Необходимым количеством напитка удалось запастись опять-таки благодаря приказу эмира.
  Всё это резко контрастировало с существовавшим в то время в бухарском ханстве фанатизмом, местными обычаями и принятыми правилами. И было несомненным свидетельством необычного расположения эмира к русскому посольству и его главе. Такой приём русской миссии поразил не только жителей Бухары, но и находившихся там представителей соседних Афганистана и Индии. Игнатьев выбрал правильный модус своего поведения с властелином Бухары и его чиновниками, что и обеспечило успех его миссии.
 
Прощальная аудиенция у эмира

  27 октября эмир пригласил посла на прощальную аудиенцию. Он, стоя, тепло поприветствовал Игнатьева и сам предложил ему сесть на заранее приготовленный стул. На сей раз Насрулла держался просто, давая понять Николаю Павловичу о своём дружеском к нему расположении. Он даже выразил сожаление, что Игнатьев настойчиво желал к зиме вернуться в Россию, в то время как в Бухаре были бы созданы все условия для пребывания посольства в течение года.
  — Я желал бы, чтобы между Бухарой и Россией поддерживались постоянные частые сношения, — сказал он, по привычке поглаживая бороду. — С этой целью я направляю своего посла Недмеджина-Ходжу с подарками русскому императору.
  Игнатьев, приложив по-восточному руку к сердцу, поблагодарил эмира; и, воспользовавшись его хорошим расположением духа, напомнил о желательности получить его послание на имя государя императора и письмо мирзы Азиза министру Горчакову, а также их копии. Эмир короткой репликой в сторону присутствовавшего на беседе Тохсаба распорядился исполнить просьбу посла. Через три дня Николаю Павловичу были вручены эти документы. Прощаясь с Игнатьевым, эмир выразил желание, чтобы из города он непременно выехал на слоне, подаренном государю императору. Эта необычная просьба вызвала секундное замешательство посланника. Сославшись на то, что в военной форме и с каской на голове будет крайне неудобно садиться на это экзотическое животное, он отклонил предложение, пообещав исполнить его по выходе из города без официально установленной парадной формы.
  Интересный эпизод произошёл, когда посольство покидало дворец эмира. Проходя мимо одного из помещений, Николай Павлович невольно замер, увидев в двери женское лицо, ошеломившее его своей красотой. Это была красавица жена Насруллы, которую он захватил у владетеля Шахрисябза после кровопролитной войны. Движимая женским любопытством, она выглянула, чтобы посмотреть на диковинных европейцев. Одарив Игнатьева очаровательной улыбкой, она тут же исчезла, укрытая гаремной прислугой от любопытных взоров чужеземных мужчин.
  На следующий день Тохсаб во время очередной встречи с Игнатьевым заявил:
  — Великий эмир повелел передать вашему превосходительству на словах, что он очень хорошо понимает коварные замыслы англичан и знает, что самый надёжный, могущественный и верный союзник Бухары — одна Россия. Поэтому он не поддастся английским интригам. Великий эмир не только никогда не намерен принимать у себя английских агентов, но направит просьбу афганскому правителю Дост-Мохаммеду впредь не пропускать англичан в Бухару.
  Эта информация была весьма важной для Игнатьева. Выполняя указания министерства иностранных дел, сотрудники посольства собирали сведения о происках англичан в Средней Азии, политика которой, по оценкам Николая Павловича, становилась угрожающей для интересов России. Ему стало известно, что во время визита российского посольства в Бухаре находились два британских агента. Они выдавали себя за афганских купцов. Пытались добиться приёма у мирзы Азиза. Но он им отказал. После этого их пребывание в ханстве становилось опасным. Они спешно покинули Бухару, отправившись в Афганистан.
  К чести Николая Павловича следует сказать, что он далеко не отождествлял отношения между Россией и Великобританией в политической и экономической сферах и отношения между людьми обоих государств. Об этом свидетельствует следующий эпизод. У одного из бывших пленных (его звали Фёдор Федотов), который возвращался вместе с посольством в Россию, обнаружился английский карманный молитвенник. Федотов за гроши купил его на базаре, когда распродавали вещи казнённого полковника Стоддарта. Несчастный английский агент, сидя в зиндане, записывал на нём свои предсмертные заметки. Некоторые из них были начертаны иголкой, омоченной в его собственной крови. Игнатьеву стало известно от окружения эмира, что Насрулла посылал письмо королеве Виктории с предложением выкупить Стоддарта и Конолли. Но высокомерная британка направила ответ через вице-короля Индии. Это бухарский эмир расценил как личное оскорбление и приказал казнить пленников. Николай Павлович выкупил у Федотова молитвенник. Один из членов его миссии возвратил эту реликвию в Англии семье Стоддарта, когда Николай Павлович в следующем году направился в Китай с новым поручением государя.
  Случай с молитвенником Игнатьев успешно использовал в налаживании доверительных отношений с английским послом и командующим английских войск, находившихся в Китае, и позже с посланником английской королевы в Константинополе. Правильно выстроенные личные отношения с англичанами помогли ему успешно решать дипломатические задачи. Об этом будет рассказано в следующих частях книги.
 
Трудный путь на родину

  Получив требуемые письма и их копии, Игнатьев распорядился приготовиться к дальнему походу. 31 октября после благодарственного молебна Всевышнему по случаю окончания пребывания в чужой стране посольство выступило из Бухары. Население города с почестями провожало его. Люди не могли сдержать восторга, наблюдая за торжественным шествием кавалькады посольства и конвоя в парадных одеждах, которое замыкал величественно шагавший слон, диковинное животное в этих краях.
  Когда к Николаю Павловичу впервые подвели слона, то вожатый специальным приёмом заставил его преклонить колени передних ног перед посланником и издать хоботом оглушительный привет. Этот рёв повторялся всякий раз во время похода, когда Игнатьев обгонял слона. Он наводил панический страх на лошадей и верблюдов каравана. Как только раздавался трубный привет, свита посла разлеталась в разные стороны. При приближении слона верблюды от испуга начинали рвать верёвки, которые были пропущены через их ноздри для того, чтобы они шли один за другим; сбрасывали вьюки, теснились друг к другу. Но через несколько дней панический страх прошёл. Животные почувствовали мирный нрав своего собрата и освоились со слоном. Он размещался на ночлег в биваке бухарского посланника Недмеджина-Ходжи, следовавшего вместе с российской миссией. И хотя слон после ночёвки выходил позже основного каравана, он легко его обгонял. По договорённости с ханской администрацией питание слона до российской границы должны были обеспечивать бухарцы. Однако порой они обижали животное: не давали ему любимых им мучных лепёшек или оставляли голодным. Несколько раз из-за этого слон терял терпение, приводя всех в состояние оторопи и ужаса. Однажды, выйдя из повиновения, он поднял хобот и с диким рёвом ринулся прямо к кибитке Игнатьева, словно желая подать личную жалобу на обидчиков. С трудом удалось его успокоить и накормить чем попало. По каким-то известным только ему причинам слон не терпел ослов, верхом на которых ездили проводники верблюдов. Иногда, проходя мимо встречных караванов, он неожиданным движением хобота откидывал в сторону осла вместе с седоком. Николай Павлович установил с этим живым подарком императору дружеские отношения. Подкармливал его сухарями и сахаром. И умное животное довольно быстро стало выражать благодарность своему покровителю. Всякий раз при встрече отвешивало ему низкий поклон и приветствовало трубным звуком, похожим на гудок парохода. Давно замечено, что малые дети и животные инстинктивно чувствуют доброту человека.
  Почти три дня караван шёл к Буканским горам без воды. Усталые от тяжёлой поклажи и измученные жаждой, верблюды и лошади почувствовали, что выходят из песков, и вода уже поблизости. Они самопроизвольно прибавили шаг, даже внешне приободрились. Подняли головы и стали жадно вдыхать исходящие от далёкой реки Яныдарьи влажные испарения, которые люди пока не ощущали. Спускаясь с возвышенности, животные заметили блеснувшую внизу ленту реки. Они вначале ускорили шаг. А через несколько минут их невозможно было удержать. Они галопом, перегоняя друг друга, ринулись к воде.
  Недалеко от реки посольство встретил отряд полковника Черняева, служившего помощником начальника Сырдарьинской линии. Он был сокурсником Николая Павловича по военной академии. И можно себе представить радость встречи давних приятелей за тысячи километров от родины! Отряд Черняева был направлен генерал-губернатором Катениным для защиты посольской миссии в случае возможного нападения разбойников пустыни.
  Необыкновенное чувство воодушевления овладело всеми участниками экспедиции при встрече с русским солдатами и звуках их удалых песен. Словно волшебным образом они оказались в родном доме. Когда караван разместился биваком рядом с отрядом, Игнатьев пригласил к себе на завтрак Недмеджина-Ходжу и поздравил его с прибытием на территорию Российской Империи. Тем самым он давал понять бухарскому посланцу, до каких пределов распространялась российская граница с Хивой, Бухарой и Кокандом, которая тогда не была определена соответствующими договорами. Чтобы развеять его сомнения, Николай Павлович в последующие дни стал в присутствии Недмеджина-Ходжи опрашивать встречавшиеся по пути казахские кочевья, чьи они подданные. Те неизменно подтверждали своё российское подданство. Не ожидавший открыть российскую границу на столь близком расстоянии от Бухары, посланец эмира на следующий день направил чабара с этим донесением Насрулле.
  Используя возможность частого дружеского общения во время похода с Недмеджином-Ходжой, Игнатьев узнал много полезного от умного и опытного бухарского чиновника. Он выполнял специальные дипломатические поручения эмира в соседних с Бухарой ханствах: в Хиве, Кабуле, в Гиссаре. Найдя в Николае Павловиче интересного собеседника, он хотел и себя показать перед ним в выгодном свете, делясь тайнами политики среднеазиатских государств и отношением Насруллы с их правителями. Более понятной стала для Игнатьева подоплёка просьбы эмира выделить для бухарских торговцев постоянные лавки на Нижегородской ярмарке, поскольку он сам тайно торговал с Россией, назначая уполномоченных приказчиков. Дополнительную личную выгоду он хотел извлечь за счёт распределения этих лабазов среди купцов своего ханства.
  От бухарского посланника Игнатьев узнал, что эмир после убытия посольства отправился в Карши, Шахрисябз и Самарканд. Тем временем в Коканде возникла усобица между двумя братьями: ханом Худояром и Муллабеком. Последний сумел расположить к себе киргизов и хотел низложить Худояра, обещая признать эмира верховным правителем Коканда. Хитрый Насрулла выжидал до весны результатов междоусобной схватки, принимая тем временем изъявления в покорности некоторых влиятельных лиц из Ташкента, входившего в сферу интересов кокандского хана.
  Встретившиеся казахские старшины сообщили Николаю Павловичу, что в хивинском ханстве также произошли беспорядки и междоусобные войны. Кунград отложился от Хивы. При поддержке казахов и туркмен ханом Кунграда объявил себя Тюря-Суфья, происходивший от независимых в недалёком прошлом кунградских ханов. Сеид-Мохаммед обложил город и пытался захватить его. Каракалпаки, хотя и не сочувствовали хивинцам, но опасаясь их, не принимали открыто сторону Кунграда, выжидая результатов междоусобья.
  Все эти сведения, а также информация, которую получил Игнатьев в результате опросов, возвращавшихся на родину вместе с посольством соотечественников, позволили ему заранее ориентировать министерство иностранных дел о запросах эмира и составить целостное представление о политической обстановке в обширном регионе, непосредственно примыкающем к России.
  В двадцатых числах октября караван подходил к форту №1. Река Сыр-Дарья покрылась льдом. Переправа через неё доставила много хлопот. Ступив осторожно на лёд, слон почувствовал, что может провалиться. Он громко заревел и круто повернул назад. Никакие ухищрения вожатого не сломили его сопротивления. Пришлось долго поливать водой солому на поверхности реки, добиваясь утолщения льда. Только тогда умное животное спокойно перешло на противоположный берег. Слон сделался любимцем всей экспедиции и отряда Черняева после небольшого инцидента. Во время переправы через крутой овраг он с лёгкостью вытащил застрявшую там повозку вместе с измученными лошадьми. Вернувшись без команды проводника к увязшему в овраге орудию, он, словно желая продемонстрировать людям и другим животным свою недюжинную силу, ловко вытащил его, подставив хобот под ось лафета. Слона и двух хивинских аргамаков, подаренных государю, из-за сильных морозов и буранов Николая Павловичу пришлось оставить до весны в форте №1.
  23 ноября по прибытии посольства в это пограничное укрепление комендант вручил Игнатьеву полученный из Петербурга конверт на его имя. В нем содержалось высочайшее повеление спешно прибыть в столицу для назначения специальным посланником в Китай, передав руководство миссией Кюлевейну. За прошедшее время Кюлевейн, по оценке Игнатьева, внутренне прямо-таки преобразился. Научился у Николая Павловича собранности, чёткости в ведении дел. Проявил свои лучшие качества и сделался незаменимым помощником посла.
  Сложные чувства овладели Игнатьевым. Он ещё не отошёл от волнений и переживаний, которые испытал в Хиве и Бухаре. И вдруг новое ответственное поручение, сулившее перспективу тяжёлого путешествия через Сибирь, монгольские степи и пустыни в охваченный войной Китай. Но сердце молодого посланника начинало учащённо биться, когда он думал о высочайшем доверии к нему. Он испытывал гордость и готовность с неослабным усердием послужить государю и отечеству там, где могут пригодиться его знания и способности. Успокаивая бушевавшее в нём море чувств, Игнатьев приходит к неожиданному для его молодого возраста выводу:
  «Надо привыкнуть к тому, чтобы при благоприятном обороте, равно и при неудачах, одинаково умерять настроение духа, чтобы не слишком резко ощущать то и другое. Жизнь так изменчива и прихотлива, что можно с ума сойти, если чрезмерно поддаваться радости или горю. Надо установить в себе равновесие».
  Много слов благодарности высказали ему сотрудники посольской миссии, офицеры и низшие чины конвоя во время прощального обеда, который Игнатьев устроил накануне убытия. Особых слов благодарности он заслужил за то, что на собственные деньги закупил в Бухаре тёплые казахские сапоги, кожаные штаны и бараньи шапки вместо форменной одежды. И разрешил военным отпустить бороды. В лютые морозы, сопровождаемые в этих местах ураганными ветрами, такое решение многим сохранило здоровье.
  В своём тосте, Кюлевейн, заметно волнуясь, сказал:
  — Ваше превосходительство, дорогой Николай Павлович, каждый из нас понимает, что успех всей миссии всецело зависел от вашего умения предвидеть последствия принимаемых вами решений и твёрдости в их осуществлении. Примите поздравления с новым высоким поручением его императорского величества и пожелания также успешно справиться с ним.
  Присутствующие дружно поддержали эти слова троекратным «Ура-а-а!».
  Взяв с собой Скачкова, одного из сотрудников посольства, женившегося перед самым походом и спешившего к молодой жене, повара и трёх провожатых, Игнатьев пустился в рискованный путь. Мороз и бушевавшие метели как будто испытывали его на прочность. Несколько раз группа путешественников попадала в отчаянное положение. Оба провожатых, бывшие местными жителями, пытаясь в бурю найти дорогу, один за другим бесследно исчезли в снежной вьюге. Николай Павлович понимал, что только сопротивление из последних сил избавит всех от гибели. Он старался себя и своих спутников подбадривать шутками, тормошил их, видя, что окоченевшие от мороза они начинают засыпать (это гибельно лютой зимой для человека). Почти сутки они провели, занесённые пургой. Когда стихла буря, их спас кочевавший неподалёку казахский род, заметив в огромном сугробе признаки жизни. К вечеру они прибыли в укрепление Уральское. Его комендант немало удивился тому, что им удалось остаться в живых. Вся одежда путников оледенела. Нужно было разрезать рукава, чтобы снять с Игнатьева меховое пальто. Зная, как следует обходиться с обмороженными людьми, комендант не позволил им есть в течение нескольких часов, приказав отпаивать их малыми порциями горячего чая. Отдохнув и обогревшись, они продолжили свой путь, сопровождаемые буранами и метелями, но уже не столь лютыми.
 
Остановка в Оренбурге

  К вечеру 6 декабря им удалось добраться до Оренбурга. В дорожном одеянии казахского покроя посланник прибыл в дом генерал-губернатора. Гостиная была наполнена местным чиновничеством. Игнатьев попросил адъютанта вызвать хозяина дома в переднюю. Катенин, не предупреждённый адъютантом, кто его вызывает, в первый момент не признал Николая Павловича в необычном одеянии. Присмотревшись, он стал креститься и крестить гостя, неожиданно появившегося, словно с того света. Чуть не заикаясь, он срывающимся голосом спросил:
  — Николай Павлович, вы ли это!? … Не могу поверить!
  — Да, да, Александр Андреевич, это я…
  Катенин крепко обнял Игнатьева в заиндевевшем тулупе, трижды поцеловал и пояснил причину своего удивления:
  — Только вчера мне доложили, что киргизы обнаружили замёрзший в степи небольшой отряд, оставшийся от вашего посольства после нападения туркменских аламанщиков.
  И уже смущённо добавил:
  — Я уже и в Петербург отправил сообщение…
  — Ну, кого молва заживо хоронит, тот долго живёт, — отшутился улыбающийся Игнатьев.
  Познав за время путешествия особенности степного края, он заметил:
  — Новости здесь распространяются быстрее курьерского паровоза и даже изобретения Якоби — телеграфа. Вот только степняки часто фантазируют и многое прибавляют от себя.
  Генерал-губернатор приказал адъютанту помочь гостю снять холодную одежду и сообщить всем присутствующим, что на сегодня приём окончен.
  За ужином, затянувшимся за полночь, Николай Павлович подробно рассказал обо всех злоключениях, которые ему пришлось пережить. Узнав, что Игнатьев на следующий день собирается выехать в Петербург, Катенин, как-то сник и начал убеждать его задержаться на несколько дней, чтобы затем выехать вместе. Генерал-губернатору не было известно о повелении государя, полученном Николаем Павловичем. И это его явно смущало. На все аргументы хозяина Игнатьев настойчиво объяснял ему, что не может задерживаться в пути вопреки высочайшему приказу.
  Перед тем, как заснуть, его осенило:
  «Генерал-адъютант, пожалуй, беспокоится за свой авторитет. Он явно поспешил с депешей о моей гибели, не проверив переданные ему сведения. Появившись в Петербурге вместе со мной, он может выглядеть моим спасителем».
  На следующий день их беседы продолжились. Николай Павлович просил наградить всех оренбургских офицеров и чиновников, отличившихся во время похода. Он пытался объяснить Катенину целесообразность переноса российской флотилии с реки Сырдарья в устье Амударьи, что позволило бы обеспечить торговлю нашим купцам по всему её течению. Но генерал-губернатор придерживался другой точки зрения. Он был сторонником экспедиции против Джулека и Туркестана. Игнатьев на это возражал, считая, что «постепенное покорение небольших глиняных крепостей даст ничтожные результаты, но повлечёт значительные растраты российских сил и денежных средств».
 
Встреча с отцом

  Из Оренбурга Николай Павлович отправился на почтовых. Он довольно быстро доехал до Симбирска, а оттуда — до Москвы. Поездом прибыл в Петербург. Рано утром прямо с вокзала без доклада появился в кабинете отца. Павел Николаевич пил чай, когда увидел неожиданно возникшего перед ним сына. После мрачных сообщений Катенина он был настолько поражён этим видением, что испугался и стал издали крестить его, словно привидение. Невозможно передать словами радость встречи. Глядя на сына полными любви глазами, он слушал его красочный рассказ о приключениях в среднеазиатских ханствах.
  Сколько раз бессонными ночами он испытывал полное отчаяние из-за отсутствия сведений от его «любимого Коленьки»?! Он молил Бога отвести беду от него. Чтобы его не подвело здоровье. Чтобы сумел он найти правильное решение в сложных ситуациях и выстоял перед испытаниями, которые неминуемо встретятся на его пути в далёкой и почти неизвестной азиатской стороне. Ему стоило немалых усилий все эти бесконечно тянувшиеся месяцы их разлуки успокаивать свою жену Марию Ивановну, к материнскому сердцу которой время от времени подступало с трудом переносимое беспокойство за сына. В такие моменты повидавший много в своей жизни генерал, не раз смотревший смерти в глаза, сам чуть не терял самообладание.
  А сейчас, по мере рассказа сына, в душе Павла Николаевича росло чувство гордости за него. Он всё более отчётливо понимал, что сын окончательно сформировался как личность и способен принимать из множества решений единственно правильное. Генерал подумал, что в подобных сложных обстоятельствах он поступал бы точно так же, как это делал Николай.
  Незаметно пролетало около двух часов их беседы.
  — Коля, постарайся также подробно рассказать обо всём государю императору, — напутствовал Павел Николаевич. — А когда зайдёт речь о твоём назначении в Китай, будь откровенен с его императорским величеством и расскажи о состоянии твоего здоровья.
  В голосе отца Николай Павлович уловил едва заметное беспокойство. Чтобы его успокоить, он заверил, что не станет скрывать от государя, что ему необходимо поправить своё здоровье.
 
Новое поручение императора 

  На следующий день Николай Павлович проснулся очень рано. Сказалось волнение перед встречей с императором. Мысленно он несколько раз повторил свой доклад, делая акценты на том, какую пользу может извлечь Россия, проводя более активную политику в Средней Азии.
  Александр II принял его весьма благосклонно. Он был облачён в форму Преображенского полка. В его внешности Николай Павлович не заметил каких-либо перемен за прошедший год. Он излучал бодрость духа, крепость здорового организма и хорошее настроение.
  Государь тепло обнял крестника и приветствовал его такими словами:
  — Очень рад, Николай, что ты так блестяще исполнил моё поручение. Благодарю тебя за службу!
  Игнатьев был до глубины души растроган сердечной встречей. Он не успел ещё выразить своей признательности, как император сообщил:
  — За понесённые нелёгкие труды я пожаловал тебе крест Анны второй степени с короной!
  Справившись с волнением, Игнатьев с изысканностью, на которую только был способен, поблагодарил царя. По выражению лица императора было заметно, что признание крестника доставило ему удовольствие.
  — Я повелел тебе, не мешкая, прибыть в Петербург, — проговорил он доверительным тоном, — потому что хочу поручить весьма важное и трудно дело.
  — Ваше величество, я весь внимание! — произнёс Игнатьев, глядя сосредоточенно на государя, чтобы не пропустить ни единого слова.
  — Недавно я проводил заседание специального комитета по обсуждению китайских дел. Война, которую ведут англичане и французы против Китая, может закончиться его поражением. Последние известия из Пекина не совсем удовлетворительны… Со времени подписания Путятиным трактата китайцы стали к нам недоверчивее. А между тем внутренние смуты усиливаются… Так что должно опасаться совершенного распада Китайской империи. И тогда незавершённые нами пограничные дела с Пекином могут обернуться не в нашу пользу. Китайское правительство отказалось ратифицировать Айгунский договор, который был подписан генерал-губернатором Восточной Сибири Муравьёвым и его маньчжурским коллегой Шанем… По предложению графа Путятина комитет решил направить тебя в Пекин, чтобы убедить китайское правительство ратифицировать договор.
  Николай Павлович ожидал нового поручения государя, связанного с Китаем, но не предполагал, что оно будет таким сложным и ответственным. Слушая царя, он думал:
  «Какой же аргумент привести, чтобы у его величества не сложилось впечатление, что я манкирую его доверием? Будут ли убедительными те причины отказа от поездки в Китай, о которых мы говорили с отцом?»
  Собравшись с духом, он сказал:
  — Ваше величество, я безмерно благодарен вам за доверие! Но я совершено не знаю этой страны и не смогу исполнить вашей воли на самостоятельном дипломатическом посту… При громадном расстоянии от Петербурга затруднительно будет своевременно получать инструкции… Можно предвидеть непосредственные столкновения с западноевропейскими интересами и их представителями — дипломатами весьма опытными.
  Добродушно улыбнувшись, государь обронил:
  — Я убеждён, Николай, что это поручение тебе по плечу… Ты это уже доказал. — И в подтверждение своей мысли добавил, — об этом свидетельствовали мой посол в Париже граф Киселёв и барон Бруннов — посланник в Берлине, который знает тебя и по работе на Парижской конференции, и по Лондону. Результаты твой миссии в Хиву и Бухару красноречиво говорят в твою пользу… На заседании комитета великий князь Константин Николаевич и князь Горчаков, а также граф Путятин и генерал Ковалевский были единого мнения, что в Пекине нужен человек энергичный, который знает английскую политику на Востоке. И что никому, кроме тебя, нельзя поручить этого дела.
  Немного подумав, царь уточнил:
  — Это поручение сопряжено с отправкой вооружения и инструкторов, обещанных Пекину графом Путятиным… Тебе в этом поможет специальная военная подготовка.
  Зная от отца о том, что у царя иногда случаются нелады с желудком, Игнатьев сделал последнюю попытку убедить его:
  — Ваше величество, я ещё не избавился окончательно от перенесённой на реке Амударье лихорадки с кровавым поносом и сильно простудился во время зимнего перехода через степь.
  На это государь великодушно заметил:
  — Ты отдохнёшь здесь два-три месяца и, надеюсь, с Божией помощью совсем поправишься. А тем временем составишь план наших будущих действий на реке Аму, в Хиве и Бухаре и представишь его в министерство иностранных дел. Твоё мнение учтём, когда этот вопрос будет обсуждаться по представлению начальника пограничного края.
  Игнатьев понял, что воля императора непреклонна. Он ещё раз выразил благодарность его величеству и заверил, что приложит все силы для исполнения его приказания.
  Воспользовавшись предрасположенностью государя, Николай Павлович изложил в основных чертах свои соображения о том, что будущей весной при лучшей подготовке следовало бы повторить попытку плавания наших судов по реке Амударье.
  — Отличным предлогом для этого, — убеждённо говорил он, — будет возвращение бухарского посла. Впоследствии надо занять устье реки, встав там твёрдою ногою. На реке Сыр для нашей флотилии не будет будущего. А при плавании российских судов по реке Аму до Чарджуя можно упрочить наше влияние вплоть до Балха.
  Государь с интересом слушал эти рассуждения, находя их толковыми и несвязанными с применением военной силы. Ему импонировал свежий взгляд на сложные политические проблемы. Он подумал, что не так часто среди его окружения можно найти бескорыстных чиновников, озабоченных не своими собственными интересами, а судьбами отечества.
  И будто угадав мысли императора, Игнатьев, сославшись на доверительные беседы с казахскими племенными вождями, заговорил о том, что именем императора в казахской степи порой «проводятся противоречивые воззрения» двумя губернаторами: Омским и Оренбургским. Они часто не согласуют между собой свои действия, преследующие противоположные цели.
  — Это вредно для интересов России, — обобщил свои мысли Игнатьев, — и непонятно ни для наших подданных киргизов, ни для наших соседей — азиатских владетелей, чем постоянно пользуется кокандский хан.
  Подобная информация уже поступала Александру II из ведомства Горчакова. Поэтому он спросил:
  — Какое же средство может положить предел разномыслию наших генерал-губернаторов в степи?
  Николай Павлович размышлял на эту тему во время своего долгого путешествия. Он пришёл к заключению о необходимости внести изменения в административную систему. О чём и поделился с императором:
  — Надо соединить Сырдарьинскую линию с Сибирской. Продвинуть их вперёд, чтобы выйти из пустынь. Это облегчит и удешевит содержание наших степных укреплений. Всю киргизскую степь следует подчинить одному генерал-губернатору, а не двум.
  Этот разговор не остался без последствий. Император дважды возвращался к нему. Зимой 1863 года, когда Игнатьев был директором Азиатского департамента министерства иностранных дел, военное министерство пришло к такому же выводу и предложило перенести передовую российскую линию в Туркестан, Чимкент и Джулек (укрепление в составе Сырдарьинской линии), соединив Оренбургскую с Сибирской линией. И второй раз, когда царь согласился с предложением государственного секретаря Бутакова и военного министра Д. А. Милютина, сменившего Н. О. Сухозанета, учредить должность Степного губернатора с резиденцией в Акмоле, назначив на неё Н. П. Игнатьева. Однако планам этим не суждено было осуществиться. Оба раза им воспрепятствовал Горчаков. Вице-канцлер сумел убедить императора в том, что интересам России в большей степени отвечает назначение Игнатьева посланником в Константинополь.
  Через несколько дней после царской аудиенции Николай Павлович был произведён монаршим манифестом в генерал-майоры свиты его величества.
  В январе он представил Е. П. Ковалевскому записку, в которой в концентрированном виде изложил свои соображения о политике России в Средней Азии. В ней подчёркивалось важное значение этого региона для интересов страны. Особый акцент делался на развитии взаимовыгодных торговых отношений с использованием мирных, дипломатических средств. Для противодействия разбоям, грабежам и набегам кочевников предлагалось создать сеть пограничных укреплений. А с целью придания единства действий политике правительства в степном крае предусматривалось изменение управления с подчинением его одному генерал-губернатору. Записка была представлена императору, который после ознакомления начертал на ней: «Читал с большим любопытством и удовольствием. Надо отдать справедливость генерал-майору Игнатьеву, что он действовал умно и ловко и большего достиг, нежели мы могли ожидать».
  Но не все царские чиновники разделяли позицию молодого и успешного дипломата. Среди них были такие, кто склонял императора к военному решению возникающих проблем. Так было проще. К тому же сулило новые чины и награды.
  Как стало известно Николаю Павловичу, генерал-адъютант Катенин пытался доказать царю и проводимому под руководством государя комитету, что надо предоставить ему одному как начальнику края самостоятельно распоряжаться в Средней Азии, выделив для этого большие финансовые средства.
  В последующие годы развитие событий наглядно показало, что в продвижении российских интересов в Средней Азии, как правило, верх одерживали не сторонники дипломатических средств, а поборники жёсткой линии.
  Игнатьев в отличие от многих своих современников понимал необходимость цивилизованного взаимодействия России с государственными образованиями в Средней Азии. Ему как глубоко верующему было свойственно уважение к человеку другой национальности. Это чувство характерно для подлинно православного сознания.
  Во многом благодаря этому качеству русских людей процесс присоединения Средней Азии к Российской империи сопровождался передачей цивилизационного опыта русской нации народам, входившим в её состав. В короткие исторические сроки было покончено с вековечными межплеменными распрями, уносившими сотни тысяч людских жизней, смертельными эпидемиями чумы, холеры и туберкулёза, разбоями и таким позорным наследием прошлых веков, как рабство и работорговля. По свидетельству историков, до середины девятнадцатого века в Хиве, Бухаре и Коканде ежегодно продавалось по несколько тысяч русских рабов.
  Оценивая эти события беспристрастно с точки зрения исторической перспективы, можно прийти к выводу, что миссия Игнатьева в Хиву и Бухару заложила прочные основы того опыта, который в своём историческом развитии приобрёл, без всякого преувеличения, всемирно-историческое значение. За прошедшие сто пятьдесят лет на просторах Евразии в результате взаимодействия славянской и тюркской цивилизаций возникло новое культурологическое явление — евразийство, представляющее собой органичный сплав русской культурной традиции и национальной ментальности проживающих здесь народов. Результатом этого стал мощный рывок в их экономическом и социально-культурном развитии и появление в культурах каждой нации, проживающей на территории Центральной Азии, выдающихся произведений, получивших мировое признание. Многие из них и сегодня убедительно демонстрируют гармонический синтез национальных эстетических принципов и лучших достижений общемирового культурного опыта.
  В современных условиях необходимо всемерно поддерживать и укреплять эти тенденции. Тем самым удастся успешно развивать добрососедские отношения России с новыми суверенными государствами и противодействовать распространению во всём субрегионе «вирусов управляемого хаоса», которые перманентно под разными предлогами пытаются внести сюда внерегиональные силы. Если в прошлом частые эпидемии уносили сотни тысяч человеческих жизней населения Средней Азии, то в наши дни народы Центральной Азии порой становится жертвой той самой «биологической войны», которую ведут эти силы в соответствии с теорией «управляемого хаоса».
  До марта 1859 года Николай Павлович проболел лихорадкой, привезённой из похода в Азию. Новое поручение императора требовало глубокого знания китайской проблематики. Несмотря на физическое недомогание, он с головой погрузился в изучение материалов, касающихся русско-китайских сношений, находящихся в архиве Азиатского департамента. Проштудировал книги китаеведа Н.Я.Бичурина. Много полезного он извлёк из бесед с графом Евфимием Васильевичем Путятиным, вернувшимся год назад из Китая, где он заключил с Поднебесной Тяньцзиньский трактат.
  Этот договор значительно расширял политические и торговые права России, уравнивая её с другими державами. Он подтверждал возможность содержать в Пекине Русскую духовную миссию, отправлять посланников, когда Россия признает это нужным. Для русских кораблей открывался ряд портов на китайском побережье, где Россия могла назначать своих консулов. Христианским миссионерам разрешалось беспрепятственно распространять христианство не только на территории открытых портов, но и внутри Поднебесной.
  Во время их встречи Евфимий Васильевич принял Игнатьева как давнего и хорошего приятеля. Хотя между ними была разница в возрасте почти в тридцать лет, но сложившиеся отношения можно было бы назвать дружескими. Он одновременно с Николаем Павловичем был в Лондоне военно-морским агентом. Именно ему принадлежала идея направить Игнатьева в качестве специального посланника в Пекин.
  — Сердечно поздравляю тебя, Николай Павлович, с производством в генерал-майоры! — начал он после того, как они троекратно расцеловались. — Пожалуй, ещё никто в твои годы не становился генералом в мирное время.
  Добродушную улыбку он прятал в густых усах, но весёлый блеск глаз выдавал его немного ироничный настрой. Это несколько смутило Николая Павловича, ещё не освоившегося в новом чине.
  — Да, много завистников теперь появится у меня, — отшутился он.
  — Наслышан… наслышан о твоих азиатских приключениях. Молодец! Не посрамил чести русского офицера! — уже вполне серьёзно сказал граф.
  Он жестом руки любезно пригласил гостя к столу.
  — Я ведь тоже шестнадцать лет назад, когда устанавливал пароходное движение на Каспии, имел стычки с туркменскими разбойниками. Персы оказались бессильны против их набегов и грабежей. Лишь сделав вылазку и потребовав выдачи зачинщиков разбоя, мне удалось тогда освободить пленников. Я предупредил туркменских старшин, что за беспорядки на море они будут привлечены к ответу.
  Николай Павлович посчитал уместным рассказать о попытках отряда туркменских аламанщиков напасть на его посольство, которых он перепугал фейерверком.
  — Шайтан атеш, как они его назвали, быстро вразумил этих грабителей… Во время моего путешествия я уяснил, что на Востоке, так же, как на и Западе, нельзя показывать своей слабости… Россия может добиться успеха только при условии, что она будет сильной, — заключил он свою мысль.
  — Согласен, Николай Павлович, с этим выводом. Тебе в этом придётся убедиться и в Китае.
  — Вот как раз я и хотел просить ваше сиятельство, поделиться опытом переговоров с китайцами.
  — Должен сказать тебе, Николай Павлович, что ты сам стоял у истоков этого назначения в Поднебесную.
  Замечание графа было встречено взглядом, полным любопытства.
  — Да-да… Если помнишь, когда мы находились в Париже. Ты передал мне информацию о том, что Англия затевает серьёзное предприятие в Китае. Британцы намеривались достигнуть там торговых льгот и возможности плавания своих судов по китайским рекам и тем самым прочно утвердить своё влияние в империи: открыть себе доступ внутрь страны и в столицу. Англия привлекла к соучастию Францию, чтобы поддержать союз, ослабевший после Восточной войны (так в ту пору называли Крымскую войну). Об этом я написал великому князю Константину Николаевичу, подчеркнув, что мы не должны допускать западные державы до исключительного влияния на крайнем Востоке. В результате этой переписки и состоялось моё назначение посланником два года назад в Поднебесную. — Сделав паузу, он продолжил, — возможно, и тебе придётся воспользоваться посредничеством представителей Англии и Франции для налаживания отношений с китайцами. Мне не удалось перейти сухопутную китайскую границу. После безуспешных ожиданий, я решил попасть в Китай с моря. Но в устье реки Пейхо меня задержали. И только завязав сношения с английскими и французскими представителями, я сумел попасть в Пекин. Китайцы приняли моё посредничество в их переговорах с Англией и Францией. Это и позволило мне добиться от них, благодаря своей твёрдой, но спокойной настойчивости, подписания договора в Тяньцзине. Конечно, на протяжении всех переговоров я старался демонстрировать кроткое и дружественное отношение к пекинскому правительству и снисходительное исполнение законов и обычаев этой страны.
  Советы и наставления графа Путятина оказались весьма полезными для Игнатьева во время его миссии. В первых числах марта, ещё окончательно не выздоровев, Николай Павлович отправляется в Китай для исполнения высочайшей воли.
 
 
 Часть вторая

 
 
Миссия в Китае

  События на Востоке складывались таким образом, что Горчаков, зная о состоянии здоровья Игнатьева, тем не менее, просил, по возможности, ускорить его отъезд в Пекин. Николай Павлович, получив в середине февраля подробную инструкцию министерства иностранных дел о своих действиях в Китае, решил не откладывать поездку. Он пригласил доктора Пекарского сопровождать его.
  — С вами, ваше превосходительство, готов ехать хоть на край света! — узнав об условиях оплаты командировки, бойко заявил доктор.
  — Вот именно на край света мы с вами и отправляемся, уважаемый доктор, — засветились улыбкой глаза Игнатьева.
  — Измотала вас проклятая лихорадка, — посетовал Пекарский, отметив про себя, что за время болезни лицо Николая Павловича заметно осунулось и побледнело. — Ну, ничего. Ваш молодой организм поборол её. Я запасусь необходимыми лекарствами, и пока мы будем ехать по нашей необъятной Сибири, вы окончательно поправитесь.
  — Ваши бы слова да Богу в уши! — отшутился Игнатьев.
  На сей раз он сам принимал участие в подборе членов своей команды. Благодаря этому в её составе не было лишних и неподготовленных людей. Своим заместителем он назначил капитана Л.Ф.Баллюзека, командированного военным министерством. Переводчиком китайского языка стал статский советник Татаринов, монгольского — Вамбуев, секретарём — сотрудник министерства иностранных дел Вольф. Кроме того, в состав посольства были включены инструкторы по стрелковой части, отливке пушек, горному делу, сапёр и несколько конвойных казаков. В соответствии с письмом Горчакова в Верховный совет Китая Игнатьев направлялся в качестве уполномоченного вести переговоры о разграничении пограничной территории согласно Тяньцзиньскому трактату. Он назначался начальником офицеров-инструкторов и временным дипломатическим агентом в Пекине, меняющим находящегося там Перовского. Неизменным спутником Николая Павловича был камердинер Дмитрий Скачков.
 
Дороги России

  Из Петербурга Игнатьев выехал 6 марта. Это не самое лучшее время для столь длительного путешествия по необъятным просторам России. Но движимый желанием послужить царю и отечеству на новом дипломатическом поприще он в приподнятом состоянии духа отправился в путь. В душе своей он ощущал тот неуёмный зов, который на протяжении многих поколений русских людей побуждал их к открытию новых, неизведанных мест. Во многом наряду с другими причинами в основе покорения Россией необозримых земель Евразии было желание увидеть новое, таинственное и неизвестное. Именно такое чувство испытывали Ермак и Дежнёв, Хабаров и Крашенинников, Арсеньев и Пржевальский, и сотни тысяч безвестных казаков, офицеров и священников, отправлявшихся в края таёжные, труднодоступные Урала, Сибири, Средней Азии и Дальнего Востока, покоряя и обживая их. За ними потянулся рабочий и чиновничий люд. Они открывали месторождения руд и минералов, строили дороги и трансконтинентальную магистраль, возводили новые города, заводы и фабрики. В более поздние времена многие молодые люди ехали туда не только в поисках «птицы счастья», но, как пелось в песне, — «за туманом и за запахом тайги». А когда народ наш получил возможность беспрепятственно выезжать за рубежи своей страны, то где сегодня только не встретишь русского человека?! Даже на малообитаемых островах мировых океанов!
  В Москве Игнатьев посетил митрополита Филарета, с которым он был знаком и который всегда относился к нему благосклонно. Митрополит благословил его иконой Святого Сергия «на предстоящий подвиг» и пожелал Божией помощи в нелёгкой миссии. Купив крытую повозку на полозьях для себя и Пекарского и открытые сани для прислуги и вещей, Николай Павлович выехал 9-го марта в дальний путь. Всем остальным встреча была назначена в Иркутске, куда они должны были прибыть самостоятельно.
  До Владимира Игнатьев и его спутники не испытывали особых трудностей. Весна постепенно вступала в свои права. Днём на подтаивавший снег, сиявший на ярком солнце девственной белизной, трудно было смотреть: слепило глаза. К вечеру мороз крепчал. Под копытами лошадей и полозьями кибиток и саней слышался характерный треск льдинок, подёрнувших лужи. Они ехали на перекладных, останавливаясь на ночь в попадавшихся на пути селениях и городах. При подъезде к Чебоксарам Николай Павлович почувствовал, что возобновившаяся лихорадка может свалить его совсем. Пекарский принимал всевозможные меры, чтобы избавить разболевшегося посланника от мучений. Он принудил Николая Павловича остановиться в городе Камышлове и сумел за короткое время поставить его на ноги. Лихорадка отвязалась, но тряска по ухабам изматывала душу. В письме к отцу Игнатьев писал: «Езда по российским дорогам — это истинное мучение… Дорога по Пермской и Казанской губерниям — самая плохая. Ни за что не хотел бы возвращаться тем же путём. Лучше ехать три раза вокруг света, лучше три месяца идти по-азиатски, караванным ходом, с верблюдами, нежели кататься по великой Руси полуевропейским образом, даже с курьерской подорожною».
  Тогда не было Транссибирской магистрали. И огромные расстояния между поселениями преодолевали на лошадях — верных друзьях человека. Столетиями они самоотверженно и безропотно служили людям. И, конечно же, давно заслужили того, чтобы на дорогах, ведущих через два континента — Европу и Азию, им были установлены памятники. Ведь имеются же памятники в виде самолётов и автомобилей?!
  Примерно в двух днях пути до Омска произошла резкая смена погоды. Подул сильный северный ветер. Небо затянули плотные тучи. С каждым часом становилось всё холоднее. Начавшаяся метель на глазах заметала дорогу. Чтобы не сбиться с пути, Игнатьев, наученный предыдущим опытом, решает остановиться и заночевать на краю небольшого леса. Как и в оренбургской степи, кони были поставлены кругом, внутри которого разместились путешественники. Хозяйственный Скачков и конвойные казаки ещё в Перми запаслись морожеными пельменями. В вёдра они набрали чистого снега, поставили их на костёр. И через полчаса вся компания в сооружённом из овчин укрытии, напоминающем казахскую юрту, с аппетитом предалась трапезе и чаепитию под завывание снежной бури. К середине следующего дня всё стихло. Занесённое снегом укрытие походило на огромный сугроб. Первым выбравшийся наружу Дмитрий радостно воскликнул:
  — Ваше превосходительство, да мы несколько вёрст не доехали до острога!
  Бойкий возничий пояснил, что видневшееся невдалеке на высоком берегу реки укрепление со сторожевыми башнями принадлежит городку Петропавловску. Миновав заметённую снегом пойму и русло реки с татарским названием Ишим, они по крутому взвозу подъехали к воротам деревянной крепости. Игнатьев был принят городским головой, который распорядился, чтобы посольство и конвой разместили в доме приёмов. Николая Павловича и старших дипломатов он пригласил к себе на ужин. Ранним морозным утром, сменив лошадей и провожатого, отряд продолжил путь по знаменитому Сибирскому тракту в столицу Западносибирского генерал-губернаторства — Омск.
  Природа в здешних краях не обладает особым разнообразием, но в ней присутствует скромная красота, характерная для равнинной лесостепной зоны России. Берёзовые колки сменяются поросшими осиной и ракитником перелесками, предвестниками приближающихся болот и озёр. К ним весной с весёлым журчанием устремляются ручьи. Здесь были прекрасные места для рыбной ловли и охоты на водоплавающую птицу. А зимой озёра становились удобным и кратчайшим санным путём между соседними селениями. Далее простирались необозримые степные просторы.
  С одной ночёвкой в казачьей станице, раскинувшейся вдоль большого озера, посольство прибыло в Омск, который располагался у слияния реки Омь с могучим Иртышом.
 
Столица Западной Сибири

  Игнатьев перед поездкой ознакомился с историей города. Это было его принципом: прежде чем отправляться куда-либо в командировку, основательно изучить материалы о месте будущего пребывания. Сегодня это называется научным подходом. Как правило, полученные знания помогали ему в общении с людьми, предостерегали от возможных ошибок.
  Омский острог был заложен в начале восемнадцатого столетия казачьим отрядом, который отправился по указу Петра I укреплять пограничные рубежи империи от набегов кочевников. Спустя век, город становится центром Степного генерал-губернаторства (Степного края). До прибытия сюда посольского отряда Игнатьева начальником края в течение восьми лет был Густав Христианович Гасфорд — дворян лютеранского вероисповедания. Российским подданным он стал в 1833 году. Имея военное образование, отличаясь опытностью, большой личной храбростью и безукоризненной честностью, Гасфорд довольно быстро выдвинулся среди русского офицерства. Участвовал в Отечественной войне 1812 года, в военных кампаниях на Кавказе, в Польше, в Венгрии. В начале 1851 года Гасфорд назначается командующим Отдельным Сибирским корпусом, позднее преобразованным в Сибирское казачье войско. Им было подготовлено образование Семиреченского казачьего войска. В годы его генерал-губернаторства к Российской империи были присоединены плодородные местности: Заилийская долина, верховье реки Чу и северное предгорье Тянь-Шаня. Из них образуется Алатавский округ, в котором возведены укрепления (в том числе крепость Верная, ставшая позднее городом Алма-Ата). Заселяются казачьи станицы, около 80 тыс. человек переселяются из Европейской России; создаётся новый военный Берёзовский округ. Принимаются меры по улучшению быта северных народов: самоедов и остяков.
  Губернатор был извещён Горчаковым о направляющемся в Китай посольстве во главе с генералом Игнатьевым. К его приёму готовились. Были предупреждены сторожевые посты. И когда посольский отряд приблизился к левому берегу Иртыша, его встретил специальный казачий конвой. Хорунжий тепло приветствовал посла и сообщил, что ему велено препроводить посольство к генерал-губернатору.
  Густав Христианович хорошо знал Павла Николаевича. Ценил его как опытного и влиятельного военного и государственного деятеля. Бывало, советовался с ним, зная его авторитет в правительственных кругах. Ему хотелось принять его сына достойно и «не ударить в грязь лицом». Он не был лично знаком с Николаем Павловичем. И когда увидел его, то после тёплой встречи сделал комплимент своему гостю:
  — Рад — рад познакомиться с вами, дорогой Николай Павлович! Добро пожаловать в наш Сибирский край!.. Если бы встретил вас случайно в Петербурге, то сразу бы признал в вас сына Павла Николаевича — так похожи вы на своего батюшку… Кстати, как его драгоценное здоровье?
  — Благодарю вас, ваше превосходительство!.. Слава Богу! Батюшка в добром здравии. Просил вам кланяться! — ответил Игнатьев, отметив про себя, что акцент выдаёт немецкое происхождение хозяина, несмотря на его длительное проживание в русской среде.
  — Надеюсь, вам без приключений удалось добраться от имперской столицы до столицы нашего Сибирского края?
  — С Божией помощью мы успешно преодолели это громадное расстояние… Только перед Петропавловском свирепая буря заставила нас провести ночь в лесу… Но мы научены опытом в оренбургской степи, и сумели встретить это испытание во всеоружии.
  Густаву Христиановичу понравился ответ. Он заключил, что его гость похож на отца не только внешне, но и своей рассудительностью. В этом он смог убедиться во время званного ужина, устроенного «по случаю пребывания в Омске специального посланника его императорского величества».
  Губернатор с супругой Надеждой Николаевной принимал своего гостя и сопровождавших его дипломатов. Игнатьеву от отца было известно, что Гасфорд женат в третий раз. Поэтому не удивился заметной разницы в возрасте супружеской четы. Демонстрируя сердечность встречи, губернатор крепко обнял Николая Павловича, что доставило ему некоторый дискомфорт от многих орденов, украшавших мундир хозяина. Галантно представившись Надежде Николаевне, Игнатьев, желая сделать ей приятное, сказал что-то про розы, которые не боятся лютых сибирских морозов. Она немного засмущалась, слегка покраснев. Это придало ей ещё большее очарование.
  Сидя за столом между хозяевами, Николай Павлович остроумно рассказывал о последних петербургских новостях. Хозяйка с интересом слушала его. Внимательный наблюдатель мог бы заметить, что этот молодой генерал весьма привлекательной наружности сразу вызвал у неё симпатию. Живой взгляд его карих глаз, волевой подбородок, большой, открытый лоб, тёмные, зачесанные назад волосы, щегольские усы, обрамляющие чувственный рот, обаятельная улыбка вызвали у неё лёгкое волнение и воспоминание о юных годах. Видимо, он ощутил это. Он много раз замечал, что каким-то таинственным образом между людьми возникает симпатия, которая обнаруживается сразу же, стоит им встретиться взглядами. И затем, когда они оказываются в одной компании, они могут не говорить между собой, не смотреть друг на друга, но каждый чувствует волнение и лёгкое возбуждение, делающее его ещё привлекательнее. Рассказ Николая Павловича стал от испытываемого чувства более живописен и красноречив. Не удержался он, говоря о государе, и от того, чтобы не рассказать о последней встрече с императором и его наставлениях.
  Густав Христианович использовал небольшую паузу, чтобы взять инициативу в разговоре. Ему очень хотелось познакомить гостей со своими достижениями в руководстве обширным и беспокойным краем. А добился он немалого за годы своего правления. По его предложению государь внёс изменения в административную систему, образовав две новые области: Сибирских киргизов и Семипалатинскую. Улучшилось сообщение с Заилийским краем. Построенная там крепость Верная вместе с новыми станицами стали стожарами на пути возможных вылазок шаек грабителей со стороны Китая.
  Поняв неподдельный интерес Николая Павловича к его информации, Гасфорд с ещё большим подъёмом стал рассказывать о том, что при его непосредственном участии в крае положено начало развитию торговли и промышленности.
  — В последние годы нашими купцами многое сделано для развития пароходства на Иртыше. Я добился разрешения продавать казенные земли. Тем самым положено начало поземельной собственности в Западной Сибири.
  Николай Павлович слушал его и думал, что губернатор нашёл правильный способ привлечения в этот малозаселённый и суровый край людей из центральной части России.
  Надежда Николаевна, чтобы у столичных гостей не сложилось о ней превратного впечатления как о застенчивой, набрав смелости, вступила в разговор:
  — Густав Христианович помог нашему женскому обществу, когда мы решили создать приют «Надежда» для воспитания и обучения сирот.
  Эту реплику она произнесла, преодолев внутреннее волнение. На её нежном лице появился румянец. Игнатьев догадался, что не случайно название приюта совпадает с именем супруги губернатора. Он с одобрением отозвался об этой инициативе. Припомнил слова его высочества принца Петра Георгиевича Ольденбургского, сказанные им во время обеда у вдовствующей царицы.
  Такая реакция столичного гостя ободрила Надежду Николаевну. Уже увереннее она добавила в пользу деяний мужа:
  — У нас за последние годы немало сделано для развития народного просвещения. Во многих селах учреждены приходские училища, а в восьми городах открыты женские школы, которых ранее вообще не было. Построено около двух сотен церквей.
  Присутствующим за столом показалось, что замечание жены даже внешне преобразило губернатора. Он как будто стал ещё более осанистым. Его усы, смыкавшиеся с роскошными бакенбардами, отпущенными до подбородка, едва скрывали самодовольную улыбку. Чтобы гости лучше уяснили масштаб содеянного им, Густав Христианович пояснил:
  — Мы ведь начинали здесь на пустом месте. В остроге почти не было ни каменных строений, ни деревьев. Летом от зноя и ветра с песком негде было укрыться. А какая бывает зима у нас, вы сами смогли убедиться. Мы начали строительство со здания для Войскового правления. Затем построили дом Общественного собрания и городской тюремный замок. А в начале этого года я начал строительство генерал-губернаторского дворца.
  Николай Павлович, желая доставить хозяевам приятное, предложил тост «за его превосходительство и его очаровательную супругу, чьими неустанными усилиями и заботами преобразуется некогда безлюдный и дикий край».
  Понимая, что особый интерес для Игнатьева представляет тема, связанная с Китаем, Густав Христианович сообщил, что годом ранее им был снаряжён торговый караван в Кашгар.
  — Его императорское величество принял моё предложение направить туда экспедицию под прикрытием военного отряда, — сказал он доверительно, давая понять, что эти сведения составляют государственную тайну.
  — А кто её возглавил? — поинтересовался Игнатьев.
  — Мой поручик Чокан Валиханов.
  — Он киргиз? — удивился Игнатьев.
  — Да… И очень способный офицер. После окончания нашего кадетского училища я взял его к себе адъютантом. В Кашгарию европейцев посылать нельзя. Их всех считают там шпионами и казнят. Когда-то казнили попавшего туда с научной целью одного из учеников великого Гумбольта.
  Ганс Христианович попытался вспомнить имя. Но не смог.
  — Забыл его фамилию… Валиханов отправился туда под видом азиатского торговца. Он знает местные обычаи, умеет завязывать знакомства с нужными людьми. Уверен, сможет собрать богатый материал об этом крае.
  Древняя Кашгария сложилась как цитадель Уйгурского государственного образования. В 1760 году после разгрома Джунгарского ханства её захватил цинский Китай. Ко времени окончательного покорения Великобританией Индии Кашгария стала «яблоком раздора» между Пекином и Лондоном. Россия, присоединив к себе казахские степи, опасалась того, что через Кашгарию может начаться английская экспансия на её территорию. В связи с этим по указанию Александра II Генштаб Российской армии направил туда разведывательную экспедицию — торговый караван с целью изучения обстановки в этом регионе. Возглавивший её Ч. Валиханов в бытность свою адъютантом генерал-губернатора выполнял функции историографа Западной Сибири. Вследствие этого он получил неограниченный доступ к материалам Омского архива. Обладая аналитическими способностями, Валиханов преуспел в изучении истории, географии и экономики региона и тюркоязычных стран. В 1855 году вместе с Гасфордом и в одиночку он совершил ряд поездок в отдалённые края: Семиречье и Кокандское ханство, подробно описав каждую из своих поездок. Параллельно с исполнением обязанностей адъютанта, Валиханов занимался научными исследованиями истории казахского народа. Одним из его капитальных трудов того времени является исследование родословной казахов, в котором Чокан сопоставил сведения из восточных писаний, русских летописей и казахских народных преданий. Однако данный труд остался незаконченным. Отправляясь в поездку в Заилийский Ала-Тау, Чокан по дороге посещает Семипалатинск, где повидался с Ф. М. Достоевским. Они познакомились ещё во время пребывания Достоевского в Омске. Чокан принимал участие в подготовке ходатайства губернатора о производстве рядового Сибирского линейного батальона Ф.М.Достоевского в унтер-офицеры. Фёдор Михайлович показал поручику свою новую оду, посвящённую коронации Александра II. Валиханов постарался, чтобы новое творение писателя дошло до Санкт-Петербурга. Далее Чокан Валиханов отправился на Каркыру, приток реки Чарын. Там он впервые услышал о киргизской легенде про великого богатыря Манаса, записав одну из частей легенды, которая получила название «Поминки Кукетай хана». Чокан записал ряд других легенд и сказаний киргизского народа. Далее поручик отправился в Кульджу — главный кашгарский город. Инструкция министерства иностранных дел следующим образом определяла задачи экспедиции: «Главная цель наша — добиться решения дела с Китаем дружелюбным путём и скорее восстановить прерванные торговые отношения». За время поездки в Кульджу Валиханов сделал множество записей и рисунков о традициях, жизни и деятельности китайцев. В начале 1860 года по вызову Военного министра Сухозанета исследователь Кашгарии приехал в Петербург, где был встречен, как отважный путешественник и знаток жизни народов Средней Азии и Казахстана. По личному распоряжению императора он был награждён орденом Святого Владимира и повышен в чине до штабс-ротмистра. Валиханов остался в столице для продолжения службы: сначала в Генеральном штабе, а с конца мая 1860 года, по ходатайству Горчакова, становится также сотрудником Азиатского департамента министерства иностранных дел. Пребывание в Петербурге духовно обогатило Валиханова. Здесь он вновь встречается с Ф.М.Достоевским, знакомится с другими видными литераторами и учёными России. Эта среда расширила кругозор казахского ученого, помогла ему лучше разобраться в событиях общественной жизни страны. Но влажный петербургский климат пагубно отразился на здоровье Чокана. Он вынужден был вернуться на родину. В 1865 году Ч. Валиханов умирает. «Его имя не исчезнет в истории киргиз-кайсаков и кара-киргизцев, его имя будет в памяти двух народов», — написал о нём Ф.М.Достоевский.
  Творческая судьба Чокана Валиханова является убедительным свидетельством того культурологического синтеза, который в своём историческом развитии становится евразийством.
  Ранним солнечным утром следующего дня генерал-губернатор с супругой провожал Игнатьева и его отряд в Иркутск.
  — Бог вам в помощь, дорогой Николай Павлович! — обнимая его, пожелал Густав Христианович.
  Любезно простившись с Надеждой Николаевной, Игнатьев сел в стоявшие наготове санки и скомандовал «Вперёд!» сопровождавшему его обозу и конвою.
  Через несколько часов пути перед ними открылась необозримая степь. Лишь иногда глаз улавливал далёкие точки редких станиц или кочевий. Оттепель наполнила воздух влагой. Дышалось легко и свободно полной грудью. Николай Павлович пожалел, что не сменил санки на тарантас, как предлагал Дмитрий. Но сильные кони, казалось, без особого напряжения справлялись с привычной для них работой. К вечеру следующего дня погода резко изменилась: они как будто вновь попали в настоящую зиму. Переночевав в селении Колывань, расположенном на берегу реки Чаус — притоке Оби, посольский отряд продолжил движение. Вскоре отряду пришлось форсировать широкую Обь. Хотя лёд на реке ещё не тронулся, но во многих местах образовались коварные полыньи, сверху замёрзшие, в которых несколько раз чуть не оказались наши путешественники. С трудом они преодолели эту естественную преграду. Постепенно путники стали замечать изменения в ландшафте. Появились холмы, покрытые лесами, в которых всё чаще виднелись хвойные деревья. Проехав ещё несколько сот вёрст, они въехали в тайгу. Тёмно-зелёные густые ели с шапками снега на ветвях подступали к самой кромке санного пути. Несколько раз дорогу размеренным шагом переходили огромные лоси. Кони время от времени начинали похрапывать, чуя невдалеке стаи волков или проснувшихся до времени медведей. Равномерное, убаюкивающее движение саней, тёмно-фиолетовое небо, усеянное мерцающими звёздами, сухой, перехватывающий дыхание и щиплющий щёки и нос воздух, скрип санных полозьев по снегу напомнили Николаю Павловичу пережитые в детстве на святки чувства, когда душа переполнена ожиданием таинственных и необычайных происшествий, которые ассоциируются с преданиями заветной старины.
  На следующий день путешественники прибыли в Томск. Встреча с гражданским губернатором Томской губернии Александром Дмитриевичем Озерским запомнилась Игнатьеву интересным разговором о значении Сибири для Российской империи. Его речь выдавала в нём человека глубокой и разносторонней образованности. Он по памяти цитировал на языках оригинала труды немецких и французских учёных. В этом сказывалась его недавнее профессорское прошлое. Благодаря его живому и метафоричному рассказу Игнатьев узнал, что только в одной вверенной ему губернии ежегодно добывается несколько тонн золота. В губернии производится и поставляется в другие части страны и за границу зерно, рыба, соль, вино, сало, мёд, воск, кедровые орехи и пушнина. До шестидесяти процентов экспорта российского масла идёт из губернии, которое успешно конкурирует с лучшими сортами голландского и датского. За обедом Александр Дмитриевич поведал своему гостю, что ему как горному инженеру хорошо известно, что сибирская земля обладает несметными богатствами. И при должном внимании к их разработке она «сказочно» обогатит Россию. Поправив очки характерным жестом указательного пальца у переносицы, он с приятной улыбкой заметил:
  — Я в этом смысле полностью разделяю точку зрения Егора Петровича Ковалевского, директора вашего Азиатского департамента. Он, как и я — горный инженер по образованию, в своих научных статьях в «Горном журнале» отстаивает подобную позицию. В недавнем прошлом я работал начальником Алтайского горного округа и хорошо знаю, что на алтайских заводах с благодарностью вспоминают Егора Петровича за его вклад в золотодобычу нашего края.
  Николаю Павловичу приятно было услышать такие слова о своём руководителе, которого он уважал и мнением которого дорожил.
  — Откровенно говоря, удивляюсь, как у него хватает времени на публикацию научных статей по горному делу при той огромной занятости в министерстве, — разоткровенничался он с гостеприимным хозяином.
  После Томска дорога становится всё хуже и хуже. «Оказывается и плохое, так же, как и хорошее, не имеет предела… Ай да, пресловутый Сибирский тракт!», — думал Игнатьев, трясясь в разбитом тарантасе, в который вместо трёх впрягли шесть лошадей. Серьёзным испытанием для посольской экспедиции стала переправа через другую великую сибирскую реку — Енисей. Под весенним солнцем лёд сделался хрупким. Игнатьев приказал дождаться ночи, чтобы подморозило. Пришлось бросить повозки, иначе они ушли бы под воду. На рассвете, доверившись инстинкту лошадей, люди осторожно пошли за ними через торосы. Впереди несколько казаков длинными шестами проверяли крепость льда. Благодаря предпринятым Игнатьевым мерам, удалось благополучно преодолеть и это препятствие.

Иркутский генерал-губернатор, сибирские купцы и каторжники

  В начале апреля отряд достиг Иркутска. Здесь Николая Павловича ждала радушная встреча с генерал-губернатором Восточной Сибири Николаем Николаевичем Муравьёвым, недавно получившим титул графа Амурского за заключение Айгунского трактата.
  Н.Н.Муравьёв сыграл видную роль в расширении российских владений в Сибири и на Дальнем Востоке. Он был сыном Николая Назарьевича Муравьёва — статс-секретаря и управляющего канцелярией его величества и Екатерины Николаевны — дочери порховского помещика Н. М. Мордвинова. По распоряжению императора Николая I вместе с братом Валерианом Николай был зачислен в Пажеский корпус. В 1824 году, будучи уже в старших классах Пажеского корпуса, Николай Муравьёв произведён в камер-пажи и назначен к великой княгине Елене Павловне, жене Михаила Павловича, младшего брата Александра I. Позже она способствовала назначению Муравьёва генерал-губернатором Восточной Сибири. По окончании Пажеского корпуса он поступил прапорщиком в лейб-гвардии Финляндский полк, принимал участие в русско-турецкой войне 1828—1829 годов. (19-летний Николай участвовал в осаде и взятии крепости Варны). В 1841 году его производят в генерал-майоры. В 1846 году Муравьёв был назначен на должность военного губернатора Тулы и тульским гражданским губернатором. Он первым из губернаторов поднял вопрос об освобождении крестьян: девять помещиков подписали подготовленное им обращение государю. Однако дело осталось без движения. Николай I обратил внимание на Муравьёва. Посетив Тулу в 1846 году, император объявил Муравьеву о назначении его на должность исполняющим обязанности генерал-губернатора Восточной Сибири. (Брат Валериан Николаевич позднее также назначается губернатором Псковской и Олонецкой губерний и вице-губернатором Ярославской губернии.)
  В течение четырёх месяцев Н.Н.Муравьёв изучал литературу и документы по Восточной Сибири, встречался с министрами, людьми, хорошо знающими проблемы Сибири. Полезным для него было общение с адмиралом Г.И.Невельским, исследовавшим устье Амура и остров Сахалин. Государь повелел Муравьёву вести сношения с китайским правительством по разграничению восточной окраины и разрешил произвести по Амуру сплав воинских подразделений. Начинается активное заселение дальневосточных земель. Принимаются меры по укреплению порта Петропавловск на Камчатке. Как показали дальнейшие события, во время Крымской войны это имело стратегическое значение для предотвращения агрессии Великобритании в этом регионе. Муравьёв трижды подавал проекты о строительстве Сибирской железной дороги. В 1856 году Александр II на докладную записку адмирала Невельского, где он писал о необходимости строительства железной дороги, наложил резолюцию: «С данной просьбой граф Н.Н.Муравьев-Амурский обращался к покойному батюшке Николаю Павловичу. Но Сенат отклонил данное предложение. И мы отклоняем этот дорогостоящий проект». В 1858 году по инициативе губернатора из переселённых казаков было создано Амурское казачье войско. В том же году Муравьёв заключил с Китаем Айгунский трактат, по которому Амур до самого устья стал границей России с Китаем. Но китайское правительство отказалось ратифицировать договор.
  Изображение памятника, установленного Н.Н.Муравьёву-Амурскому в Хабаровске, можно увидеть сегодня на купюре в пять тысяч рублей.
  В Иркутске Игнатьев провёл несколько дней. Он использовал время пребывания в городе не только для того, чтобы отдохнуть самому и его спутникам перед самым трудным участком пути. Ему хотелось как можно больше узнать у губернатора о его сношениях с китайцами. Они провели много часов в доверительных беседах. Благодаря этому у них сложились подлинно дружеские отношения, несмотря на разницу в возрасте почти в двадцать три года. Их сближало и то, что оба были выпускниками Пажеского корпуса. Николай Павлович разделял многие взгляды Муравьёва на освоение новых российских земель и укрепление восточных рубежей. Общение с губернатором приводит его к убеждению, что от отдельного человека во многом зависит судьба конкретного дела: от его энергии, честности, знаний, ума, воли, чувства долга и чести.
  Графу же импонировало, что молодой, весьма образованный и энергичный генерал, близкий к правящей династии, превыше всего ставит интересы и благо родного Отечества.
  — Многие в Петербурге, ваше сиятельство, и не подозревают, какие плодородные и богатые земли в ваших краях, — поделился своими впечатлениями Игнатьев.
  — Дорогой Николай Павлович, если бы вы знали, сколько усилий мне приходится тратить, чтобы доказать очевидное — эти земли обладают несметными богатствами. И чем скорее мы их освоим, тем быстрее наше любимое Отечество станет могущественным и процветающим.
  — Мне Ганс Христианович рассказывал, что для привлечения в свой край людей он разрешил продавать казённые земли, — заметил Игнатьев, рассчитывая на то, что его реплика вызовет у самолюбивого Николая Николаевича желание поделиться своими нововведениями в руководстве обширными территориями. И он не ошибся. Граф поправил рукой свою волнистую, слегка подёрнутую сединой шевелюру, открывающую широкий, несколько выпуклый лоб, и самодовольно произнёс, делая ударение на последних словах:
  — У нас здесь земли видимо-невидимо. Её и продавать не надо. Бери — сколько сможешь обработать. А земля наша плодородная. А сколько богатств таят её недра?! Нужны только люди. Ещё почившему в Бозе императору Николаю Павловичу, Царствие ему Небесное! я подавал обращение об освобождении крестьян. Они бы и стали той силой, которая смогла бы поднять этот край. Так, не поддержал этого предложения государь император. Посчитал меня либералом и демократом. — Николай Павлович заметил, что глаза собеседника при этих словах блеснули иронией. — Насколько мне известно, — продолжал граф уже с улыбкой, — недавно его императорское величество Александр Николаевич утвердил комиссию по разработке проекта освобождения крестьян. Если он будет принят, то к нам потянутся переселенцы. Они-то и освоят эти богатства.
  — Проехав столько вёрст от Петербурга до Иркутска, я убедился, что без хороших дорог эти богатства не освоить.
  — И я так думаю. Поэтому три раза подавал государю императору предложение о строительстве Сибирской железной дороги.
  — И каков результат?
  — Его величество с ним не согласился. Посчитал его дорогостоящим.
  — Но ведь затраты могут быстро окупиться.
  — Я писал об этом. Но, видимо, чиновники в правительстве убедили его императорское величество в обратном.
  — А я с военной точки зрения считаю, что без хороших дорог, в том числе железных, и пароходов на реках Сибири нам не защитить эти земли. Нельзя в случае надобности перебросить нужное количество войск, обеспечить их бесперебойное снабжение. Для этого также необходимы города, порты и крепости. Дороги будут способствовать развитию промышленности и торгового дела. Необходимо также иметь телеграф от Петербурга до Иркутска. А в будущем и телеграфное сообщение с Амуром и теми портами на Тихом океане, которые будут построены.
  Граф слушал своего гостя с интересом и удивлением. Ему самому не раз приходили в голову эти мысли. Об этом же губернатору многократно говорили местные предприниматели и купцы: Баснин, Ланин, Медведников, Трапезников, Шелихов. При их поддержке он сумел создать казацкие поселения в Забайкалье, на Енисее и Амуре, открыть судоходство по этой дальневосточной реке. Они по его просьбе и движимые собственными благородными мотивами выделяли значительные средства на строительство больниц, школ, приютов, театров, библиотек и содержание церквей. Он развернул перед Игнатьевым географическую карту своего края и показал на реку, давшую гордое название его титулу.
  — Обратите внимание, Николай Павлович, какой удобный путь открывается к самым дальним рубежам нашего Отечества: летом на пароходах, а зимой по льду на повозках. Поэтому перед вашим посольством стоит стратегическая задача — добиться от нашего соседа ратификации Тяньцзиньского и подписанного мною трактата.
  При этих словах Игнатьев внимательно посмотрел на графа, чтобы убедиться, не скрывается ли улыбка в его густых усах, немного нависающих над верхней губой. Но губернатор говорил совершенно серьёзно:
  — Тогда никто не посмеет помешать нам — строить здесь и города, и крепости и заселять эти просторы. Мы сможем быстро доставлять на Камчатку и к берегам Тихого океана свои войска, чтобы защитить там наши поселения от возможных вылазок неприятелей… Около десятилетия тому назад на судне «Иртыш» я побывал в Петропавловске на Камчатке, — указал он порт карандашом на карте. — Если бы тогда по моему поручению не приняли мер по укреплению обороны, то англичане захватили бы порт, а в Париже на конференции требовали бы себе территорию всего полуострова Камчатка.
  — Я был на этой конференции в качестве военного эксперта и помню, как приходилось не просто графу Орлову отстаивать наши интересы перед англичанами и французами. Англия не упустила бы возможности урвать себе этот лакомый кусок, — поддержал предположения графа Игнатьев.
  — Не просто будет и вам, дорогой Николай Павлович, добиться согласия китайцев на ратификацию… Они умеют смотреть в перспективу. Умеют выжидать удобного момента… По своему опыту переговоров с ними в течение почти пяти лет знаю, как они хорошо чувствуют настроение своего партнёра, улавливают малейшие его колебания… Тянут до последнего момента, отстаивая свою позицию. И, порой, ими не воспринимаются никакие разумные аргументы… Одним словом, переговорщики они архитрудные.
  — То же мне говорил и граф Путятин. По его словам, если бы не подвернулся удобный случай, ему не удалось бы склонить их к подписанию договора.
  — Хотел бы надеется, что и вам будет сопутствовать удача. Уверен, что вы своего не упустите.
  Губернатор устроил торжественный обед в честь своего гостя. Он представил Николая Павловича своей супруге Екатерине Петровне. Игнатьеву было известно, что Муравьёв познакомился с ней пятнадцать лет назад в Париже, когда находился там на лечении. Она приняла православие. Её настоящее имя Катрин де Ришенон. Поэтому, представляясь, Николай Павлович заговорил с ней по-французски. Не ожидавшая этого графиня, милой улыбкой одарила его, сказав:
  — Какой прекрасный у вас французский! И безупречное произношение.
  — Этому я обязан своим преподавателям в Пажеском корпусе и академии, а также моим парижским приятелям, — улыбнулся в ответ Игнатьев.
  Николаю Павловичу запомнился разговор с присутствовавшим на обеде купцом Кокориным Иваном Степановичем. Он был известен здесь активным участием в благотворительности и заботой о благоустройстве города. Значительные суммы капитала, полученного благодаря торговле с китайцами, Иван Степанович пожертвовал на строительство первого в Иркутске театра. Своей импозантной внешностью, спокойными манерами, неспешной рассудительностью он внушал уважение всякому, кто с ним общался.
  — Наше купечество надеется, ваше превосходительство, что успех вашей миссии позволит нам расширить торговлю с китайцами. Мы понимаем так, что самая протяжённая граница империи требует огромных усилий и затрат государства, чтобы обеспечить её безопасность. Но в то же время, если отношения с соседями хорошие и стабильные, то эти затраты окупятся сборами с торговли. Китайцы очень заинтересованы торговать с нами. А нам есть, что им предложить. У нас лес, пушнина, железо. Им понравились наши кедровые орехи, омуль. Они охотно покупают мануфактуру и сукно. Мы приобретаем у них хлопчатобумажную ткань китайку, бархат, шёлк, байховый и кирпичный чай, сахар, разные фрукты, фарфор, табак. Большую часть товара направляем в Петербург и Москву. Вот только война, которую ведут с ними англичане и французы, стала мешать нашей торговле. Китайцы и в нас стали видеть угрозу.
  — И в чём, по-вашему, это выражается? — спросил, слушавший с большой заинтересованностью Игнатьев.
  — Они запретили нашим торговым караванам ходить в Пекин через Монголию. Раньше наши купцы могли создавать торговые фактории в китайских городах. Там были у нас склады для товаров. Это очень помогало торговле.
  Услышанное от опытного сибирского купца пригодилось Николаю Павловичу в будущих переговорах с правительством Китая.
  Пока Игнатьев вёл беседу с Кокориным, боковым зрением он уловил, что к ним подошёл губернатор с каким-то господином с явным намерением дождаться конца разговора. И действительно, как только возникла небольшая пауза, граф обратился к Николаю Павловичу:
  — Позвольте представить вам моего родственника Михаила Александровича Бакунина.
  Новому знакомому можно было дать немногим более сорока лет. Его внешний вид производил странное впечатление: он вроде бы был опрятно одет, но непокорные, свисающие поверх ушей вьющиеся волосы, усы, похожие на казацкие, и глаза с едва заметным восточным разрезом, обветренное, загорелое лицо придавали его облику образ человека, который совсем недавно приобщился к европейской культуре.
  — Он находился на поселении в Томске за грехи своей молодости, — с некоторой укоризной в голосе продолжил Муравьёв, — участвовал в беспорядках в Дрездене, за что оказался в австрийских казематах. Австрийцы выдали его нашему правительству. Сидел в Петропавловской, Шлиссельбургской крепости. Попав в Томск, остепенился, женился. Оттуда я его вытребовал в Иркутск. Тяжкие уроки жизни изменили его. Сейчас он на службе у откупщика.
  Заметив недоуменный взгляд Игнатьева, и понимая, что у него вполне естественно мог возникнуть вопрос: зачем губернатор знакомит его со своим ссыльным родственником? тот пояснил, явно желая польстить самолюбию своего гостя:
  — Зная ваши возможности при дворе, Михаил Александрович хотел обратиться к вам с просьбой.
  Неожиданно для Игнатьева Бакунин вдохновенным тоном заговорил о том, что в случае возвращения ему гражданских прав он хотел бы переселиться в родное поместье в Тверской губернии, где сейчас живёт его брат, и действовать для пользы отечества. Вдруг он стал горячо пророчествовать о будущих судьбах славянского мира, выражая симпатии в пользу западных славян. Речь свою украшал цитатами из Гегеля, Канта, Шеллинга, Фихте. Произведения этих немецких философов довольно хорошо знал и Николай Павлович ещё со времени учёбы в академии. Беседа заинтересовала его. Она стала приобретать характер увлечённого философского спора, в котором её участники находили много общего. Особенно Игнатьеву понравились патриотические высказывания Бакунина о славе и величие страны и торжестве славянского возрождения, которые, по его словам, возможны только при объединяющей роли России и разрушении Австрии. Николай Павлович невольно вспомнил свои беседы со славянскими деятелями во время пребывания в Праге и Вене, которые выражали похожие идеи.
  «Наверное, его антипатия к австрийцам объясняется тем, что он не может простить австрийскому правительству, приговорившему его к смертной казни», — мелькнуло у Николая Павловича.
  А когда его собеседник стал также энергично выражать «величайшую признательность государю императору» за готовящееся освобождение крестьян, то у Игнатьева возникла к нему искренняя симпатия, поскольку и для него были характерны подобные воззрения. Пожалуй, это не осталось незамеченным Бакуниным. Он плавно перевёл разговор к своей просьбе, суть которой заключалась в том, чтобы Николай Павлович походатайствовал перед его императорским величеством о помиловании Бакунина и разрешении ему жить в родовом имении вместе с братом. Игнатьев обещал исполнить просьбу после возвращения в Петербург.
  На обратном пути из Китая он вооружился необходимыми документами и передал их по назначению. К его просьбе отнеслись с пониманием.
  Но его «протеже» оказался человеком недостойным этого ходатайства. В 1861 году он получил разрешение губернатора на поездку вниз по Амуру. Добравшись до морского побережья, он пересел на американское судно, которое направлялось в Японию. Затем через Америку Бакунин прибывает в Англию, где сходится с Герценом. Готовя свой побег из Сибири, Бакунин разослал знакомым в Петербурге и Москве просьбы помочь ему деньгами, так как он хотел рассчитаться с откупщиком, которому задолжал шесть тысяч рублей. Откупщик, стремясь угодить губернатору, платил ему по две тысячи в год. За три года сумма и набежала. Набрав каким-то образом эти деньги, он их не вернул, а сбежал с ними за границу.
  Пожалуй, у кого-то из современных молодых людей его поступок вызовет одобрение: «Ай-да, молодец! Деловой и находчивый!» Как известно, не такое проворачивают сегодня создатели пресловутых финансовых пирамид. Но в те времена моральные принципы были другими. Отстаивая их, люди чести, не страшась, становились под дула дуэльных пистолетов.
  Во время польского восстания в 1863 году вместе с несколькими соотечественниками своей жены (она была дочерью сосланного в Томск поляка Квятковского) Бакунин предпринял морскую экспедицию против России, но в последний момент сообразил, что авантюра может стоить ему жизни, одумался и высадился на шведском берегу.
  Встреча с Игнатьевым произвела на Бакунина сильное впечатление. Обычно сдержанный в оценках людей, он весьма положительно отозвался о молодом генерале в письме Герцену. Его он характеризовал, как человека «вполне симпатичного и по высказываниям, мыслям и чувствам, и по всему существу своему, смелый, решительный и энергичный и в высшей степени способный. Он в меру честолюбив, но благородно горячий патриот, требующий в России реформ демократических и вовне — политики славянской».
  Не заключают ли в себе нечто обобщающего судьбы Игнатьева и Бакунина — этих неординарных русских людей, отмеченных талантом и движимых желанием сделать что-то полезное для своей страны? Один на протяжении всей жизни отдаёт свои силы, дарования, недюжинную энергию, огромные знания усилению своего государства, отстаиванию его интересов и укреплению авторитета в мире.
  Другой не меньшую энергию тратит на то, чтобы разрушить это государство, подорвать его устои, годами лить на него ушаты помоёв в прессе, натравливать на родное отечество внешних недругов, а если ему удаётся, то он принимает практическое участие в агрессивных вылазках против него.
  Подобные настроения были характерны для российского общества в прошлом. Они имеют место и в настоящем. Иначе говоря, эти две тенденции присущи российской ментальности в течение последних двух столетий. Когда-то интеллектуалы, тяготеющие к первой тенденции, составили группу, получившую название славянофилы. Вторую — западники. Ф.И.Тютчев, разделявший идеи славянофилов, так ответил соотечественникам, выступавшим с нападками на российскую власть во время польских событий:
  Ты руки потирал от наших неудач.


  С лукавым видом слушал вести,


  Когда полки бежали вскачь


  И гибло знамя нашей чести.


  Крайнюю степень ненависти к своему государству проявили представители второй тенденции во время Великой (Первой мировой) войны, выступавшие с лозунгами поражения в ней и приведшие на практике к гибели отечества.
  В наши дни их потомки выражали сочувствие международным террористам на Кавказе, а позже стали предлагать вернувшийся в родное лоно Крым отдать Украине.
  Наверное, эти два тренда останутся и в будущем. Они, подобно Ормузду и Ариману, в постоянном противоборстве. Только полем их сражений является родное отечество. Следует признать, что в интеллектуальной сшибке сторонников обоих направлений, как искры, вылетающие из-под точильного камня, порой рождаются новые идеи, имеющие непреходящую ценность.
  На обеде Николай Павлович знакомится с декабристом Иосифом Викторовичем Поджио, давним приятелем Павла Николаевича. Старик просил принять его на следующий день. Николай Павлович помнил слова отца, характеризовавшего Поджио как офицера отчаянной храбрости во время войны с Наполеоном. Тем удивительней было для него наблюдать смущение былого храбреца во время их встречи. Он то и дело поправлял свои поседевшие волосы, опускал долу свои карие, светившиеся добротой глаза, когда встречался взглядом с гостеприимным хозяином, живо интересовавшимся его жизнью в Сибири. После разговора с ним Игнатьев написал отцу: «До того в наше время либеральные идеи ушли вперёд от убеждений прежних поколений, что „декабристы“ кажутся теперь архи-консерваторами в сравнении с нынешней молодёжью».
  Из Иркутска Игнатьев направляется в пограничный город Кяхту в сопровождении Муравьёва. Яркое весеннее солнце бриллиантовым блеском отражалось на потаившем люду овеянного легендами Байкала. Губернатор в характерной для него нервно-подвижной манере увлечённо рассказывал о своих контактах с китайцами, о пользе торговли с восточным соседом. Свои слова он подкреплял энергичными жестами, выдававшими его темперамент, полный кипучести и внутреннего огня.
  «Какая разница с Катениным! — слушая спутника, думал Игнатьев. — У того мелочное самолюбие и пустое тщеславие руководили его поведением в служебных делах. Муравьёв же — человек государственный, благонамеренный».
  Увлечённые разговором они доверились своей охране и сопровождающим, забыв о том, что весенний лёд озера, по которому они ехали в одноконных санках, хотя местами и достигал метровой толщины, таил смертельную опасность. Уже при подъезде к противоположному берегу ехавший на лошади впереди казак провалился в воду. Возчики-буряты подняли неистовый крик. Беднягу едва спасли подоспевшие на помощь товарищи. Лошадей выпрягли из повозок, с осторожностью переведя их на твёрдый грунт. Казаки конвоя вручную доставили туда и санки с поклажей. На большом костре быстро высушили промокшую одежду «моржа» поневоле и возобновили движение.
  — Русские купцы начали торговать с китайцами с конца позапрошлого века, — как ни в чём не бывало, продолжал свой рассказ граф, когда они вновь уселись в санки. Его невозмутимый вид свидетельствовал, что в жизни он бывал и не в таких передрягах.
  — Наши царицы и богатые аристократки любили щеголять в платьях из китайского шёлка, — улыбнулся в ответ Николай Павлович.
  — А китайский чай?! — многозначительно намекнул граф.
  — Это и мой любимый напиток, — признался Игнатьев. — Между прочим, киргизы угощали меня чаем, приготовленным каким-то особым способом. Он приятного вкуса и хорошо утоляет жажду.
  — Не сомневаюсь, вам понравится чай, который готовят китайцы. Я много часов провёл с ними в переговорах, и много выпил их чая.
  Дорога пошла в гору. Санки мерно покачивало. «Если бы не интересный собеседник, — предположил Игнатьев, — непременно заснул бы».
  — Этот тракт был построен сто пятьдесят лет назад по специальному указу царя Павла Петровича, который понимал важность развития торговли с Китаем, — пояснил губернатор.
  — А как он называется? — полюбопытствовал Николай Павлович.
  — Кругобайкальский или Кругоморской тракт. Я договорился с купцами, чтобы его всегда поддерживали в хорошем состоянии.
  — Готовясь к поездке, из материалов Азиатского департамента министерства иностранных дел я узнал, что приграничная торговля с Китаем началась после заключения Нерчинского договора. Китайцы на переговорах потребовали все земли к Востоку от Байкала. И знаете, ваше сиятельство, чем они мотивировали свои требования?
  — Чем? Наверное, тем, что ими владел Хуан-ди — мифический правитель Древнего Китая, которого они почитают как родоначальника своей нации, — с усмешкой произнёс Муравьёв.
  — Почти угадали, ваше сиятельство. Они утверждали, что эти земли будто бы принадлежали Александру Македонскому, наследником которого считал себя китайский император.
  — Не откажешь им в богатой фантазии!
  — В тех же материалах министерства содержались сведения, что крепость и город Кяхту построил потомок боснийских князей Владиславичей, граф Савва Владиславович Рагузинский.
  — Это был славный человек! Вероятно, вам, Николай Павлович, известно, что он был сербом. Родился в боснийском городке Херцег-Нови недалеко от Рагузы (современный Дубровник). Вначале занимался торговлей. Он помог установить тайные контакты Петра Великого и правителя Молдавии Димитра Кантемира. О нём в наших краях до сих пор рассказывают легенды… Знаете, граф ведь был и вашим предшественником? Перед своей кончиной Пётр Великий назначил его полномочным послом в Китай.
  — Любопытно! И долго он там находился?
  — Он полгода вёл переговоры с правительством Цинской империи по торговым и пограничным отношениям.
  — Так это его заслуга в принятии Кяхтинского договора?
  — Именно. Благодаря этому договору началась беспошлинная торговля в Кяхте, где граф построил острог с Троицкой церковью, в которой есть придел Святого Саввы Сербского, небесного покровителя графа… Рядом с острогом выросла слобода Кяхта. И торговля пошла так бойко, что довольно скоро пошлины наших купцов приблизились к сорока процентам всех таможенных поступлений в российский бюджет. Договор, между прочим, официально оформил существование в Пекине Русской духовной миссии.
  В Верхнеудинске Игнатьеву показали орудия и ружья, изготовленные на Ижевском заводе, которые ему предстояло передать китайцам. Осмотрев их, он обратился к губернатору:
  — Ваше сиятельство, я нахожу эти ружья лучшего качества, чем вооружение ваших забайкальских казаков.
  — Так и есть. Вы правы, Николай Павлович. Нам давно не поставляли ни ружей, ни пушек.
  — А случись, отважится какой-нибудь китайский мандарин из ваших соседей с этими нарезными ружьями напасть на здешний пограничный отряд, что тогда? Будем кусать локти, что вовремя не предусмотрели такого развития событий?
  — Наши казаки, конечно, не подведут, хотя оружие у них гладкоствольное. Некоторые вооружены даже кремневыми ружьями. Но вы правы. Зачем нам напрасные жертвы?
  — Я думаю, целесообразно отложить передачу оружия. Вряд ли с этим нам надо торопиться. А сумму в пятьсот тысяч рублей, которую я должен вручить китайскому правительству, предлагаю внести в иркутское казначейство на хранение. Возможно, в будущем их можно будет использовать на укрепление обороны Восточной Сибири. Возьму на себя такой грех. А там посмотрим…
  К удовлетворению обоих подоспело сообщение, что китайское правительство известило Петербург об отказе от оружия и военных инструкторов. Впоследствии по распоряжению графа Муравьёва поступившими пушками были вооружены батареи города Николаевска. Прибывших офицеров пришлось возвращать обратно. С ними Игнатьев направил письмо отцу, в котором писал:
  «Войска сибирские вооружены крайне плохо. И при таких обстоятельствах непростительно нам было бы заботиться о предоставлении Китаю образцовых пехотных ружей, об образовании в Пекине регулярного войска, артиллерии, устройстве арсенала и проч. Прежде всего русским следовало бы подумать о себе и позаботиться о Сибири…»
  По дороге в Кяхту Игнатьев и губернатор присутствовали при ламаистском богослужении в бурятском храме. Николай Павлович нашёл увиденную церемонию «поразительной, интересной и весьма оригинальной».
  При подъезде к Кяхте состоялась торжественная встреча, устроенная пограничным отрядом казаков и депутацией местных купцов. Николай Павлович не скрывал удивления многочисленностью делегации, насчитывающей не менее ста человек. Он не ожидал увидеть в этом затерянном на окраине России уголке столь солидного представительства. Игнатьеву был поднесён хлеб-соль. Глава депутации, градоначальник Александр Иванович Деспот-Зенович, осанистый и солидный мужчина средних лет, сказал приветственное слово в честь царского посланника и губернатора и выразил уверенность в успехе посольской миссии. В ответном слове Николай Павлович поблагодарил присутствующих за тёплую встречу, за верность служения царю и отечеству и заверил, что возглавляемое им посольство сделает всё возможное для развития российско-китайских сношений.
  Но благостное настроение, навеянное сердечной встречей в Иркутске и в этом приграничном городке, быстро сменилось у него разочарованием из-за того, что потянулись дни томительного ожидания разрешения властей Китая на въезд в страну. Монгольский амбань (генерал-губернатор) объявил, что не имеет права без разрешения пекинского правительства пропускать посланника в Поднебесную и просил терпеливо выждать официального извещения из столицы. Игнатьев понял, что китайцы тянут неслучайно. И это предвещало трудные переговоры. Не улучшало настроение и то, что он всё никак не мог получить верительных грамот из Петербурга, поскольку отказ китайцев от оружия и военных инструкторов требовал изменения статуса Игнатьева, значившегося в официальном письме китайскому правительству как начальник группы офицеров-инструкторов.
  «Как же неповоротливо наше министерство?! — думал в состоянии подступающего отчаяния Николай Павлович. — Неужели чиновники не понимают, что своей медлительностью они подрывают доверие к посланнику царя и тем самым компрометируют самого государя? Отсутствие верительных грамот осложнит мои переговоры с китайцами».
  Понимая состояние столичного гостя, Муравьев, проявляя горячность своего характера, предложил ему отправиться в Поднебесную в качестве курьера.
  — А в Пекине «снимете маску» и предъявите властям своё истинное звание.
  Чтобы не обидеть графа, Игнатьев не стал отвечать сразу на это предложение, хотя первым желанием было сказать ему:
  — Как же так, ваше сиятельство, вы же опытный государственный деятель и предлагаете такую авантюру мне, посланнику государя императора?!
  Справившись со своими чувствами, он как можно спокойнее, будто бы в раздумье, произнёс:
  — Ваше сиятельство, не могу согласиться с вашим предложением. Оно мне кажется несообразным с достоинством русского посланника.
  Граф не ожидал такой реакции. Поняв, что он погорячился, желая по доброте душевной чем-то помочь Игнатьеву, к которому он проникся искренней симпатией, смущённо признал:
  — Да, пожалуй, вы правы. Всё-таки лучше дождаться ответа из Пекина.
  Ежедневные встречи и торжественные обеды, устраиваемые местными властями и купечеством, и непрестанные беседы с Муравьёвым помогали коротать время. Но, как писал Николай Павлович отцу, «такая жизнь мне в тягость. Вы знаете, как тяжело для меня не иметь свободного времени для занятий и серьёзных чтений, которыми я постоянно стараюсь дополнить свои знания».
  Благодаря путешествию почти через всю страну, многочисленным встречам с интересными людьми в разных городах и селениях, Игнатьев расширил свой кругозор, осознал, что поездка стала для него открытием родины во всём её многообразии. Какие он видел восходы! А какие закаты! Какое осенённое ярким солнцем, бездонное голубое и какое звёздное ночное небо! Какие великолепные, невыразимые словами живописные пейзажи! Какие лютые морозы и непроглядные метели ему приходилось преодолевать! Всё это она — огромная, бесконечная Россия! Он постиг её беспримерное могущество, лучше уяснил, в чём её сила, а в чём заключена её слабость. Его любовь к Отечеству приобрела ясные и конкретные очертания не только в человеческом и историческом измерениях, но и в пространственном. Более чётко, чем прежде, он начал понимать, какими путями пойдёт или должно пойти ее дальнейшее развитие и что необходимо предпринимать в общегосударственном масштабе для её благополучия и безопасности. Такое понимание стало определяющим в его дальнейшей государственной службе. В этом было его интеллектуальное и моральное преимущество перед чиновниками министерства иностранных дел и перед интриганами и завистниками, толпящимися у трона, которые о России знали только по царским дворцам и своим поместьям. Некоторые из них даже родным языком как следует не владели. Но судили обо всём с неизменным апломбом и высокомерием, за которыми они нередко скрывали свой комплекс неполноценности.
  Пекинские бюрократы оказались всё же оперативнее петербургских. За несколько дней до истечения месяца нервных ожиданий Игнатьев получает согласие на посещение столицы Китая. В середине мая от ургинского амбаня пришла информация, что богдыхан (глава цинской династии) «изъявил согласие на приезд русского посланника в Пекин». Монголия в тот период была подвластна маньчжурской династии. Несмотря на отсутствие официальных полномочий из российского министерства, Игнатьев принимает решение отправиться в путь.
  Накануне он устраивает торжественный приём для местной знати. Когда его камердинер узнал, кому поручено готовить ужин, он с испуганной физиономией вбежал в комнату барина и срывающимся голосом обратился к нему:
  — Ваше превосходительство, вы знаете, кто будет поваром?!
  — Да, Митя. Мне его рекомендовали граф Муравьёв и градоначальник.
  — Но ведь это убийца! Его привели на кухню в сопровождении конвоя! Я выяснил, что он был сослан на каторгу за то, что отравил всю семью своего помещика. Он и вас вместе с гостями может отравить!
  — Граф рассказывал мне о несчастной судьбе этого каторжанина и заверил, что он смирный человек, а повар от Бога. Он давно раскаялся. И все довольны им. А на его прошлую жизнь не следует обращать внимания. В Сибири таких людей немало.
  Приём получился превосходным. Повар оказался настоящим артистом своего дела. Проводив всех гостей, Николай Павлович подозвал камердинера:
  — Митя, ты убедился, что доверие к человеку — это лучшее средство для его исправления.
  Скачков, чтобы сделать барину приятное, произнёс:
  — Я давно это понял на собственном опыте.
  «И для меня, — подумал Николай Павлович, — один из самых главных стимулов в этом путешествии — доверие царя, которое мне всеми силами хотелось бы оправдать».
  Игнатьеву было известно, что китайцы придают большое значение церемониям. Поэтому на границе устраиваются торжественные проводы с тем, чтобы продемонстрировать, сколь важная персона направляется в Пекин.
  В безмятежной тишине городка, затерянного на окраине империи, раздался звон колоколов церковного храма Святого Саввы Сербского и гром артиллерийского салюта, устроенного конной батареей. Многочисленная колонна, состоявшая из местного войска, конвоя посла, духовных лиц, чиновничества, облачённого в мундиры, депутации купечества и жителей Троицкосавска и Кяхты, провожает Игнатьева до границы. Здесь совершается молебен. Игнатьев пешком переходит границу. На нейтральной полосе священник произнёс краткое молитвословие. Все отъезжающие приложились к кресту и были окроплены святою водой. Простившись с родной землёй, они вошли в пределы Срединной Империи. Игнатьев сел в коляску и в сопровождении конвоя в триста казаков въезжает на первую монгольскую станцию в Маймачене.
  В мае природа северной части Монголии расцветает. Горные хребты и плато покрываются разноцветными коврами, на которых живописно виднеются пасущиеся стада животных. Всюду посольству оказывалось надлежащее внимание. Его встречали и провожали с почётом. В Урге члены миссии провели два дня. Посол не поехал с визитом к амбаню под предлогом нездоровья и усталости. Истинной же причиной этого было отсутствие официального подтверждения его статуса. Кроме того, Игнатьев не хотел давать пекинским властям дополнительного повода упрекать монгольских амбаней в излишнем внимании к посланнику русского царя. Из разговоров с Деспотом-Зеновичем он узнал, что частые общения его предшественника с амбанем Бейсе и старания нашего градоначальника придать этим сношениям политическое значение скомпрометировали монгольского сановника перед Пекином. Поэтому он вскоре был обвинён чуть ли не в измене, смещён и сослан в далёкую провинцию, подальше от наших пределов. С тех пор ургинские правители предпочитали сторониться русских, выказывая при встречах с ними холодность. Они скорее готовы были быть обвинёнными в высокомерии в отношении представителей русских властей, нежели подвергнуться пекинской опале за излишнюю предупредительность к русским.
  Продвигаясь со своим отрядом на юг, Игнатьев всё чаще вспоминает путешествие в Хиву и Бухару, во время которого он познакомился с бытом и традициями степных народов. Юрты кочевий, отары овец, табуны лошадей и среди них колоритные верблюды пробуждали в нём пережитые чувства радушных встреч с казахскими племенами и тревожных ожиданий разбойных нападений туркменских аламанщиков. Монгольское плато, покрытое буйной растительностью, с множеством водоёмов, постепенно переходит в плоские равнины, сменяющиеся безводной пустыней, которая уже в самом начале лета быстро теряет свой небогатый зелёный убор. От Монголии и её жителей Игнатьев вынес благоприятное впечатление. Он убедился в пользе для России приобрести здесь большее влияние. Население выказывало искреннее расположение к русскому посольству и не скрывало «ненависти к маньчжурскому владычеству и недовольство администрацией». Об этом он писал отцу: «Монголы — добродушный, хороший, славный народ. Я их очень полюбил. А также и их степь… После хивино-бухарского похода поездка по Монголии показалась мне приятной прогулкою. Погода была чудесная, вода прекрасная… Усталости никакой…»
  Путешественники покинули степную Монголию. Они поднялись на холмы, которые возвышались над равниной. С их вершин панорама китайской земли очаровала Николая Павловича. Великолепный пейзаж с тщательно обработанными полями и огородами, виднеющиеся издали селения с домиками своеобразной архитектуры пробуждали чувства умиротворения. Примерно на час они задержались на Великой китайской стене. Баллюзек срисовывал тем временем в свой альбом открывавшуюся с высоты чудесную картину. Его рисунки свидетельствовали о таланте настоящего художника.

Переговоры в Поднебесной: между Сциллой и Харибдой

  К середине июня посольство прибывает в Пекин. Здесь Игнатьева ожидал неприятный сюрприз. Власти потребовали от него, чтобы он не въезжал в город в парадных носилках, подобно тому, как это было позволено самым важным персонам. Николай Павлович не согласился с таким требованием, посчитав его унизительным для русского посланника. Сопровождаемый членами миссии и конвоем, он в носилках проследовал через весь Пекин до южного подворья Русской духовной миссии.
  С удивлением русские наблюдали за кипящей вокруг жизнью китайской столицы. Улицы были полны народу. Никого не увидишь без дела. Все куда-то спешат, все чем-то озабочены. Иногда среди китайцев можно было увидеть индийцев или персов. Как позже признавался о своих впечатлениях Скачков:
  — Персы ходят кучками в своих длинных платьях, которые напоминают костюмы московских греков.
  Живые, деятельные китайцы попадались на каждом шагу с носилками. Непрерывный шум, суматоха, несмолкающий ни на секунду говор, раздающиеся время от времени громкие возгласы вызывали у людей, впервые оказавшихся здесь, впечатления будто бы они попали в человеческий улей. Носильщики беглым и семенящим шагом таскали разнообразную поклажу, издавая предупредительные крики. Мужчины и женщины были одеты предельно скромно, но опрятно. Наблюдательный Николай Павлович заметил, что если носильщики несут кучу дров, то лежат они не как у нашего носильщика перекинутые вязанкой непосредственно через плечо, а сложены аккуратно на двух дощечках, висящих на бамбуковом коромысле. Одежда носильщика от этого не в грязи или пыли, а в движениях своих он более свободен и не опасен для окружающих. Если встречный или идущий впереди не слышит или не реагирует на его предупредительный крик, он не толкнёт его, а уступит дорогу. Со стороны это выглядело несколько театрально, и Николаю Павловичу показалось даже живописным. Бамбуковые изделия, костюмы носильщиков, их, как смоль, косы, лёгкие шапочки из серого тонкого войлока невольно вызывали ассоциацию сценического действия. Коляски рикш были изготовлены из лакированного дерева. Сидения покрыты чистыми циновками. Так и хотелось сесть туда. Но это не подобало статусу русского посланника. Иногда попадали носильщики с двумя большими ящиками. По тому, что за ними оставались малые дорожки чая, было легко догадаться о содержимом этих ящиков. Игнатьев уже знал из рассказов иркутских и кяхтинских предпринимателей, что в купеческих амбарах эти ящики упаковывались герметически и направлялись на американские клиперы, английские и французские суда. В этом многолюдье можно было различить более состоятельных китайцев по шёлковым кафтанам или коротким бараньим шубам и маленьким куполообразным шляпам с загнутыми полями поверх тщательно выбритой головы с аккуратно заплетённой косой. Они шествовали вальяжно. Иногда их сопровождали один или несколько слуг. Попадались группы ожидающих найма чернорабочих, которые были без шапок и с давно нечесаными из-за недосуга косами. Минуя одну из площадей, Николаю Павловичу показалось, что он вдруг очутился на каком-то российском провинциальном толкучем рынке. Это и был базар, где в одном месте и торговали, и готовили кушанья. Их запахи, наполнявшие округу, то вызывали приступ аппетита, то, напротив, были столь неприятны, что один из членов посольства не выдержал и, закрывая нос рукой, пробурчал: «С души воротит!» Постепенно благоприятное впечатление начало пропадать. Игнатьева и его спутников донимали неприятные устойчивые запахи. Особенно несносным был чесночный запах. Николай Павлович, ранее много слышавший о миниатюрных ножках китаянок, увидев их, нашёл, что они «уродливы». Тем не менее, он отметил, что на улицах встречалось немало хорошеньких женщин.
  В отличие от Монголии на китайской земле внимание властей к посольской мисси переменилось. Нигде не было проведено ни одной официальной встречи. Казалось, что правительство не обратило никакого внимания на приезд посланника соседней державы.
  В то время миссией, которую посол выбрал для своей резиденции, руководил Пётр Николаевич Перовский. Два дня Игнатьев провёл в беседах с ним. Довольно скоро он убедился, что имеет дело с человеком, которым руководят мелкие чиновничьи страстишки и формальное отношение к делу. Он не сумел не только наладить отношения с китайскими партнёрами, но и основательно осложнил дальнейшие контакты с ними. Его склочный, неуживчивый характер стал причиной вражды с начальником духовной миссии отцом Гурием (Карповым), считавшим Перовского «виновником раздоров и сплетен, раздиравших немногочисленное русско-пекинское общество».
  Следуя дипломатической практике, Игнатьев на следующий день направляет в Верховный совет Китая официальное письмо, в котором сообщает о своём прибытии с целью проведения переговоров вместо убывающего на родину Перовского. Тем самым он поставил перед фактом китайскую сторону, ранее дававшую понять, что отказ от получения российского оружия означал нежелательность прибытия в Пекин российского посланника.
  Дипломатический маневр Игнатьева дал положительный результат. Он побудил китайские власти назначить для ведения переговоров высоких должностных лиц: Су-Шуня, главного управляющего Трибуналом внешних сношений, родственника императора, и Жуй-Чаня, председателя Уголовной палаты.
  Настойчивость Игнатьева была мотивирована намерением царского правительства добиться усиления позиций России в Китае с тем, чтобы воспрепятствовать его поражению в войне с западными державами, что неминуемо привело бы к упрочению влияния Англии во всём дальневосточном регионе.
  Обмениваясь соображениями со своим заместителем Баллюзеком о начале переговоров, Николай Павлович заметил:
  — Лев Фёдорович, вы уже имели опыт общения с китайцами, когда были в миссии графа Путятина. Как считаете, согласятся ли они, чтобы переговоры проходили в нашей резиденции? Ведь не случайно родилась русская пословица, что «дома и стены помогают». И я хотел бы склонить китайцев к тому, чтобы переговоры проходили в нашей резиденции.
  Баллюзек выразил сомнение, что китайцы на правах хозяев примут такое предложение.
  Но Игнатьев настоял на своём. Он распорядился привести в порядок помещение резиденции, за счёт дополнительной комнаты расширить зал для переговоров и построить специальную кухню. Предусмотрительно из Петербурга им был привезён серебряный сервиз и необходимые столовые принадлежности.
  В назначенное время в южном подворье появились китайские сановники. Русский посланник при встрече излучал доброжелательность. Су-Шунь — человек довольно почтенного возраста, с редкими длинными седыми волосами, жидкой бородкой, похожей на козлинную, и висевшем на нём, подобно балахону, шёлковом красном халате, с самого начала не вызвал у Николая Павловича симпатии. После кратких взаимных комплиментов приветствия стороны приступили к обсуждению территориальных вопросов. Игнатьев, обосновывая свою позицию договорённостями, зафиксированными в Айгунском и Тяньцзиньском договорах, твёрдо заявил о принадлежности России левобережья Амура и высказал предложения о разграничении Приморья. На это руководитель китайской делегации с горячностью, далёкой от того, что называют «китайской вежливостью», возразил, решительно бросив:
  — Эти земли принадлежат Китаю, и он их не уступит без войны!
  И нравоучительно добавил, явно рассчитывая поразить своего молодого партнёра:
  — Как говорил наш великий древний философ Люй Бувей: «Возможность потерпеть поражение заключена в нашем противнике».
  Николай Павлович сообразил, что вызывающий тон собеседника свидетельствовал о его распущенности и даже самодурстве, ставших следствием приближённости к императору и подобострастия окружающих. Он попытался обосновать свой тезис тем, что на этих территориях практически нет китайского населения. Но и эти доводы не возымели успеха. Понимая, что в создавшейся военно-политической ситуации его партнёры по переговорам блефуют, русский посол намекнул на мощь своего государства, которое не остановится ни перед чем в достижении своих целей. И тут весьма кстати на ум ему пришло высказывание китайского мыслителя, которое он прочитал накануне, знакомясь с богатой иезуитской библиотекой, переданной на хранение в Русскую духовную миссию католическими миссионерами, вынужденными покинуть Пекин из-за гонений на католиков после одной из побед, одержанной над эскадрой союзников.
  — Другой ваш мыслитель Мэн Ши-шэ, — спокойно, словно в разговоре с приятелем, произнёс Игнатьев, — справедливо утверждал, что сначала узнай силы противника, и лишь потом наступай. Сначала рассчитай шансы на победу, и лишь потом начинай бой».
  Су-Шунь опустил долу свой взгляд. Было заметно, что он смущён неожиданным ответом. Видимо, поняв, что зашёл далеко, примирительно сказал, что сначала надо бы исследовать местность, и только потом вести переговоры. Жуй-Чань не проронил ни единого слова. Он в течение всей беседы показал себя угрюмым и молчаливым человеком. Была заметна его полная подчинённость главе делегации.
  Описывая в своём донесении в министерство первую деловую встречу в Пекине, Николай Павлович выразил сомнение в положительных результатах своей миссии из-за неуступчивости китайцев.
  Ознакомившись с этой депешей, Ковалевский поспешил к вице-канцлеру.
  — Ваше сиятельство, я вовсе не вижу дела в таком чёрном свете, как это представляется Игнатьеву.
  — Я, пожалуй, соглашусь с вами, Егор Петрович… Прошу вас, подготовьте доклад его императорскому величеству и включите в него вашу точку зрения.
  Император внимательно прочитал представленный министром доклад и начертал на нём: «А я, со своей стороны, ничего хорошего не предвижу».
  На последующих раундах переговоров Николай Павлович твёрдо стоял на своём, чем принудил китайцев согласиться с принадлежностью России левобережной территории Амура. Однако в отношении Приморья Су-Шунь продолжал талдычить одну и ту же мысль. Не соглашался он и с предложением в некоторых китайских городах (Кашгар, Калган) открыть российские консульства.
  Топтание на месте раздражало Игнатьева. Не имея возможности в создавшемся положении оперативно связаться с Петербургом и получить из министерства необходимые инструкции, Николай Павлович испытывал состояние, близкое к отчаянию. «Не могут в министерстве иностранных дел, -жаловался он отцу, — избавиться от затягивания распоряжений и несчастной привычки отписываться от заграничных посланников общими местами, не выяснив себе ясно преследуемой цели и соответствующих средств её достижения… Когда перестанут у нас строить в политике воздушные замки и ласкать себя плодами пылкого воображения, а будут смотреть практически на действительность?»
  Игнатьева докучало отсутствие официального подтверждения из министерства его дипломатического статуса. «Не желаю быть вороною в павлиньих перьях», — писал он Горчакову по этому поводу. Лишь забота о поддержании достоинства представителя России в глазах китайских властей и ожидаемых в Пекине дипломатов западных стран заставляет его возбуждать перед министерством вопрос о дипломатическом звании.
  Лишь к концу лета он получает от Ковалевского частное письмо, в котором директор департамента советует ему, набравшись терпения, продолжать переговоры и, учитывая несговорчивость китайцев, склонять их не к заключению нового договора, а к принятию добавочных статей к Тяньцзиньскому трактату. Ободряющим для Игнатьева было сообщение, что в министерстве завершены необходимые формальности, и его нынешний статус — чрезвычайный посланник.
  За этим письмом последовало официальное указание Горчакова, в котором он предписывал Игнатьеву сосредоточиться на вопросах разграничения. Министр советовал содержание переговоров держать в тайне от англичан и французов, выжидая благоприятного момента для принятия китайцами российских условий, и «действовать в соответствии с обстоятельствами и собственным благоразумием». А если в ходе войны европейских союзников с Китаем возникнет возможность посреднических функций, то выехать в тот город, где будут проводиться их встречи.
  Полученные письма придали Николаю Павловичу новый стимул. Однако сопротивление китайцев стало ещё более решительным. В беседе с Баллюзеком он предположил:
  — Я думаю, что несговорчивость Су-Шуня объясняется тем, что в середине лета китайская береговая батарея форта Да-гу нанесли поражение англо-французской эскадре, которая пыталась проникнуть в устье реки Байхэ. Помните, с какой радостью он сообщил об этом на переговорах?.. Наверное, и нам скоро с вами предстоит последовать в Шанхай за потрёпанными кораблями союзников.
  — Ваше превосходительство, вчера я узнал от одного албазина, что в Пекин прибыл командующий обороной Да-гу Сэн-Ван.
  — Да, об этом мне тоже говорил католический епископ.
  — Сэн-Ван должен явиться к богдыхану, который вручит ему награду за победу — соболиную шубу и бобровую шапку.
  — А вы знаете, что он монгол?
  — Нет. Об этом китаец умолчал.
  — Мне очень хотелось бы познакомиться с этим полководцем. У нас как у военных нашлось бы многое, о чём поговорить.
  — Он побоится скомпрометировать себя личным знакомством с вами.
  — Пожалуй, напишу я ему свои благопожелания, и попробуем тайно передать их.
  Письмо дошло до адресата. В ответ посланник получил тёплое приветствие Сэн-Вана.
  В английских газетах Николаю Павловичу попались публикации о том, что русские помогали китайцам в обороне Да-гу. Для доказательства этого вымысла говорилось, что будто бы на батареях видели русских офицеров и слышались русские команды. В то же время на переговорах Су-Шунь несколько раз спрашивал посланника, не участвуют ли русские солдаты вместе с европейцами в высадке близ Да-гу. Он ссылался на то, что об этом говорят английские военные в Шанхае. Николай Павлович в ответ показал английские газеты с информационными «утками» против России, заметив при этом:
  — Вот вам доказательство английской лжи. Британцы распускают эти слухи для того, чтобы поссорить наши страны. Им очень хочется вызвать у вас подозрения против России. Разве вы непременно хотите заставить нас поступать с вами иначе? Разве это вам будет выгоднее? Вы не дорожите дружбою могущественного соседа, единственного из европейских государств, которое всегда дружески к вам расположено и может оказать вам пользу!
  Неизменным правилом Игнатьева было проверять с драгоманом Татариновым и привлекаемым для перевода отцом Гурием каждый документ, направляемый китайцам. Недостаточное знание официального языка было слабым местом драгомана, которого Николай Павлович прозвал китайским Демосфеном (он довольно долго прожил в Пекине и отличался китайским красноречием). Архимандрит Гурий, напротив, затруднялся бегло говорить, но лучше знал письменный язык. Игнатьев хотел быть уверенным, что его мысли переданы точно и выразительно. Порой такая работа занимала у них по несколько часов. Переводчики читали ему слово в слово, а он проверял по черновику. Только так, коллективными усилиями, удавалось преодолевать трудности китайского письменного языка и добиваться максимального соответствия текста европейской дипломатической практике.
  Игнатьев состоял в регулярной переписке и с Муравьёвым, который курьером посылал служившего у него, то ли адъютантом, то ли ординарцем каторжанина, находившегося в Восточной Сибири за участие в убийстве губернатора князя Гагарина. Сосланный был братом князя Имеретии Дадешкильяни. Муравьёву импонировали его красота, огромный рост и буйный темперамент. Своей богатырской внешностью, с высокой кавказской папахой и длинным кинжалом на поясе он наводил ужас на китайцев и монголов. Не зная ни слова по-китайски и по-монгольски, он неизменно добывал во время поездок по Китаю и лошадей, и продовольствие. Жители домов, куда входил Дадешкильяни, напуганные грозным видом непрошеного гостя, его гортанным голосом и энергичными жестами, не дослушав громоподобных слов на непонятном языке, обращались в бегство. Николай Павлович долго не мог унять смеха, когда Татаринов читал ему письмо Трибунала внешних сношений, который обратился к нему с жалобой и просьбой впредь «не посылать с бумагами таких диких людей, приводящих в беспокойство жителей». Затем он надиктовал драгоману текст ответного письма. В нём говорилось, «если китайские чиновники не будут препятствовать, но станут исполнять наши требования, то не возникнет повода русским курьерам выказывать свойственную им энергию. А у русского царя сотни тысяч таких „странных“ людей, как те, которые пугают китайцев».
 
Политика с позиции силы

В одном из своих писем Игнатьеву граф Муравьев-Амурский назвал его «Красным Солнышком». Как бывший выпускник Пажеского корпуса он, вероятно, знал, что «Красным Солнышком» прозвали Игнатьева его товарищи по корпусу. К письму прилагалась подробная карта правого берега Уссури. Карта была составлена в результате изучения акватории реки вплоть до морского побережья. Исследование провели русские офицеры по приказу губернатора. На карте были нанесены контуры границы с Китаем. Муравьёв уточнял, что на данной территории нет коренного китайского населения, и, по его разумению, Пекин не мог претендовать на неё. Он выражал опасение, что если не удастся ускорить принятие китайцами этой границы, то англичане могут занять морские гавани на побережье и будут иметь «прямое влияние на Маньчжурию».
  На это Николай Павлович тут же отреагировал со свойственной ему решительностью. Необходимо опередить англичан, писал он, и создать русские военные посты во всех важнейших гаванях близ маньчжурских берегов, водрузив там наш флаг и поставив китайцев перед фактом. «Обладание незамерзающими южными портами близ Кореи обернётся для России благоприятными военно-политическими и экономическими последствиями, — утверждал Игнатьев. — На маньчжурских берегах нашими моряками в последнее время открыты такие гавани, каких мало в целом свете. Оставить их в руках маньчжур, всё равно, что прямо передать их Англии, которая, завладев ими, будет господствовать в Пекине и самовольно распоряжаться в Японском море. Китай и Япония окажутся во власти Великобритании».
  Среди приводимых им аргументов особенно убедительным было небезосновательное предположение, что китайцы могут поступить коварно. Они уступят малоизвестные им гавани на маньчжурском побережье одновременно России и Англии с намерением поссорить две державы и, воспользовавшись их раздорами, избавиться от обязательств последних договоров. «Напрасно рассчитывают в Петербурге, — рассуждал Игнатьев, — что китайцы наши друзья. За что им любить нас? Разумеется, они пока предпочитают русских воинственным и упорным англичанам, за наше терпение, смирение, покладистость и прочие христианские добродетели. Но пока они нас не будут бояться, и мы не внушим к себе уважения, то не будет прочного основания для нашей взаимной дружбы. И опыт хивино-бухарского похода мне подсказывает, что так на международные отношения смотрят все в Азии».
  Сегодня подобная точка зрения в международных отношениях получила название «с позиции силы». Но вся последующая практика и нынешние реалии на международной арене убедительно свидетельствуют в пользу выводов, сделанных Николаем Павловичем Игнатьевым во время его мисси в Пекине, что с позиции слабости внешняя политика не проводится.
  Муравьёв согласился с предложением Игнатьева. Но самостоятельно такого решения он не мог принять. Поэтому запросил мнение Горчакова. Вице-канцлер отнёсся к этой идее с пониманием. Он исходил из того, что геополитическая ситуация в регионе складывается не в пользу России. Пекин отказывался принять российские условия по территориальному разграничению. А союзники могут в любой момент склонить чашу весов в войне в свою пользу. Этим непременно воспользуется правительство королевы Виктории и направит свою эскадру к берегам Маньчжурии, де факто заявив своё право на этот соблазнительный кусок. Чтобы не допустить такого развития событий, вице-канцлер поручает генерал-губернатору разместить на границе русские войска, а в гаванях близ маньчжурских берегов — русские корабли и направить судно в распоряжение Игнатьева, если у него возникнет необходимость выехать в тот морской порт, где будут проводиться переговоры между китайцами и союзниками.
  Полученные указания Горчакова дали возможность Игнатьеву подготовить и на новой встрече с китайской делегацией вручить Су-Шуню вербальную ноту с проектом дополнительных статей к прежним договорам. Документ содержал условия разграничения в Приморье и на западе Китая, а также предложения по открытию российских консульских учреждений в Монголии, Маньчжурии, Кашгаре и по организации российской почты через территорию Монголии. При этом посланник хладнокровно, с выражением лица, исполненным невозмутимости и даже гордости, но при этом, не изменяя правилам дипломатической вежливости, вновь изложил высказанные ранее аргументы, подтверждённые присланными Муравьёвым-Амурским материалами. На все возражения Су-Шуня о том, что китайцы не признают Айгунского договора, так как подписавший его И-Шан не имел на то полномочий, за это он уже наказан богдыханом, Николай Павлович несколько раз повторил через Татаринова одну и ту фразу:
  — Нам дела нет до того, доволен или нет богдыхан своими подчинёнными, но мы не отступимся от Айгунского договора. Святость и нерушимость договоров признана всеми образованными народами.
  Переводчик ещё не успел договорить повторённого в пятый или шестой раз предложения, как его раздражённо перебил выведенный из терпения китайский уполномоченный. Он швырнул предъявленный ему текст Айгунского договора на стол и гневно заявил:
  — Эта бумага никакого значения не имеет. Мы готовы вам прислать И-Шана. А вы делайте с ним, что хотите. Хотите — казните, хотите — заберите его к себе в Россию.
  Наступила пауза. Николай Павлович собрал в кулак свою волю. Зная, что самое большое оскорбление для мандарина, даже если он отъявленный негодяй, был намёк на несоблюдение им приличий и церемоний, Игнатьев встал из-за стола и чётко проговорил:
  — Если Су-Шунь до того не умеет владеть собой и забывается, что позволяет себе обходиться непочтительно с международными актами в присутствии русского уполномоченного, то я прекращаю конференцию. И вынужден буду жаловаться в Верховный совет на поведение китайских уполномоченных, прося назначить других, которые умеют вести себя, как подобает важным сановникам при обсуждении государственных дел между представителями двух дружественных империй.
  На следующий день И-Шан был действительно приведён полицией к воротам русского подворья с кангой на шее. Это две скреплённые доски, которые надеваются на преступника. По распоряжению посла дежурный казак отправил несчастного обратно. Другой китайский сановник, подписавший Тяньцзиньский договор, должен был по указанию богдыхана загладить свою вину, участвуя в переговорах с Игнатьевым. Но он испугался, что не справится с поручением. Чтобы избегнуть ответственности, предпочёл принять отраву. Дома, созвав всё семейство, простился с каждым и, как говорят, «принял золото». Богдыхан, узнав о случившемся, стал открыто хвалить его за патриотизм и повелел похоронить бедолагу с почестями. Вот таковы были в то время в Китае порядки: если государственный чиновник оплошает или уступит в переговорах с иностранцами, его казнят, а, если, испугавшись порученного дела, отравится или удавится, то его станут восхвалять как патриота.
  Резкость и грубый тон Су-Шуня вынудили русского посланника обратиться в Верховный совет с официальной нотой в отношении главы китайской делегации, обвинив его в блокировании переговоров.
  Результатом этого демарша стало признание китайскими властями права России на левобережную территорию Амура и морскую торговлю в семи китайских морских портах, подтверждённое в официальном ответе Совета на его обращение. Однако в отношении разграничения в Приморье утверждалось, что его следует проводить на месте, куда уже направлены уполномоченные чиновники. В надежде избавиться от несговорчивого посланника, ему предлагалось самому выехать в район Уссури для участия в разграничении. Но это не поколебало целеустремлённости Игнатьева. Он понимал, что временные военные неудачи не остановят союзников, которые неминуемо предпримут новые наступления.
  Поведение строптивого и высокомерного Су-Шуня в корне поменялось. На встречах он стал осыпать посла утончёнными любезностями. Он пожелал осмотреть другие комнаты резиденции и даже спальню. Николай Павлович принимал комплименты с подобающей важностью. Постепенно он сделался разговорчивее, показал гостям семейные портреты, географические карты и книги на разных языках. Су-Шунь рассыпался в комплиментах. Во время угощения он выпил целую бутылку шампанского, и, казалось, совсем не опьянел. В запале он стал упрекать посла в том, что тот не согласился пить шампанское с ним взапуски.
  Николай Павлович постепенно готовил почву к тому, чтобы союзники обратились к нему за посреднической миссией. Ему казалось, что определённое содействие в сближении с англичанами может оказать американский посланник Уорд, который сумел добиться ратификации американо-китайского Тяньцзиньского договора. Игнатьев тайно переписывался с американцем. Послал ему двенадцать номеров «Times», привезённых нарочным из Петербурга. Давал ему советы то по одному, то по другому поводу. Уорд оценил его компетентность в китайских делах. Николай Павлович не скупился на полученную информацию, зная по опыту работы в Лондоне и Париже, что это облегчает установление доверительных отношений с иностранными коллегами. Американец прислал ему горячее благодарственное письмо, которое Игнатьев тут же переслал в МИД.
  К его содействию стали прибегать и католические миссионеры, через которых он устанавливал контакты с русскими судами, заходившими в китайские порты. Игнатьев с интересом общался с католическими священниками, прежде всего с епископом-французом. В беседах на религиозные темы он, к удивлению архиерея, проявлял завидную компетентность в церковных вопросах. В ходе таких бесед он много нового и полезного узнавал о китайской действительности, характере миссионерской деятельности католиков и протестантов. Миссионеры были признательны ему за согласие посещать загородное португальское кладбище, которое находилось под охраной Русской миссии. Его искренность и побудила миссионеров обратиться с просьбой о сохранении богатейшей иезуитской библиотеки. Свободное время, которого у него из-за волокиты китайских властей было много, Николая Павлович употребил на чтение массы исторических, философских и религиозных книг на русском, английском, немецком и даже латинском языках; сочинений Гегеля, Канта, Фихте, Шеллинга и Гумбольдта. После заключения мира и вступления французов в Пекин он передал библиотеку французскому посольству.
  Игнатьев считал своим долгом заниматься и делами Русской духовной миссии. Он содействовал открытию при ней женского православного училища, подобного ранее открытому мужскому. Не мог он в силу своего характера оставаться равнодушным к поведению некоторых русских, оказавшихся в Пекине. Он добивался от них оставить все дурные привычки, привитые на родине, поскольку здесь эти привычки компрометируют не только их лично, но и нашу страну. Он пытался приучить соотечественников к мысли, что они здесь должны служить во всём примером для единоверцев-китайцев, которых называли албазинцами. С момента его приезда возросло число принявших крещение китайцев. Общение с ними также помогало ему в получении нужной информации о происходящем в стране. В письмах к отцу он делился своими впечатлениями о поразившей его честности и вежливости пекинского населения, к которому он проникался всё большей симпатией.
  Другое мнение в ходе продолжительных переговоров у него складывалось в отношении официальных лиц Поднебесной.
  После одной из встреч с Су-Шунем он признавался своим сотрудникам:
  — У меня возникло впечатление, что мои призывы развивать наши многовековые добрососедские отношения и взаимовыгодную торговлю, а также пытаться совместными усилиями находить пути, чтобы воспрепятствовать англичанам занять южные гавани в Приморье, не вызвали у наших партнёров никакого отклика… У нас, как мне кажется, напрасно считают китайское государство дружественным. Я прихожу к убеждению, что с Китаем надо держать ухо востро… Правильно делает граф Муравьёв, что укрепляет пограничные рубежи. Останься Сибирь безоружной, этот сосед может доставить нам немалую головную боль, если он пробудиться от вековой спячки или англосаксы будут здесь мутить воду… Поэтому во что бы то ни стало надо добиться подписания договора, который обезопасит наши восточные границы.
             В депешах в министерство он откровенно писал о том, что китайцев в переговорах невозможно сдвинуть с места, ничего не предпринимая и ограничиваясь лишь повторением в тысячный раз уверений о вековой дружбе и сердечном расположении, не делая ничего для практического подтверждения этих слов. По его мнению, России, чтобы приобрести доверие Пекина, придётся либо оказать ему какую-то значительную услугу, либо решиться на военные действия. Он ссылался на англичан, которые добивались серьёзных уступок не пустыми угрозами, а пушками. Чем дольше он находился в Поднебесной, тем отчётливее понимал, что Россия, имея с Китаем границу на протяжении многих тысяч вёрст, не пользуется тем влиянием, которое предопределено её географическим положением, только потому, что «мы не придавали надлежащей важности нашим китайским делам».
  В одном из писем Николай Павлович пророчески заметил: «Со временем Пекин может сделаться в дипломатическом отношении нашим вторым Константинополем. Противоположные интересы России и Англии вступят здесь, как и на Босфоре, в борьбу. И тот одолеет, кто первый займёт крепкое положение… Наши интересы уже затронуты, а мы только готовимся к „битве“. Тогда как англичане уже выходят на поле сражения и с громадными средствами». В другом письме он указал на характерную черту русских людей: «К сожалению, у нас привыкли всё делать наполовину, то есть начнут, не обдумавши, а как только встретят препятствия, то, пожалуй, и назад пойдут, отказываясь от существенного… По-моему, если начинаешь дело, надо непременно добиваться всеми средствами достижения цели». 
              Внимательный читатель, вне всякого сомнения, отметит удивительную прозорливость рассуждений Николая Павловича, глубокое понимание им сущности взаимоотношений России (как принято сегодня говорить) с партнёрами Запада и Востока, умение на основе анализа тех подходов, которые присущи внешней политике различных государств, делать выводы на долгосрочную перспективу. При этом он в свойственной его характеру манере не затушёвывает российские слабости. Напротив, обнажает их с тем, чтобы упредить возможное негативное развитие событий для своего государства. Последующий ход мировой истории подтвердит правильность его умозаключений.
              Все усилия, предпринимаемые Игнатьевым, не достигали результата. Китайцы не выслали на границу своих комиссаров для проведения разграничения на месте. Правительство не приняло предложенных им дополнительных статей к договорам. Не удалось ему установить контактов с представителями Англии и Франции, чтобы побудить их к своей посреднической миссии. Не было у него и оперативных инструкций из Петербурга, которые бы ориентировали его о необходимых действиях в складывающейся ситуации. 
  — Неужели у нас не поймут, — признавался он в отчаянии капитану Баллюзеку, — что весьма важно иметь телеграфное сообщение из Петербурга до Иркутска и будущих портов на Тихом океане?! Всё надо обдумывать заранее и делать своевременно. У нас, обыкновенно, решаются на что-либо полезное только тогда, когда уже поздно. a la derniere heure, — прибавил он по-французски, (в последний час) или, как говорят немцы, — «В одиннадцатый час». — Тогда приходится тратить втридорога, но без толку.
  Понимая состояние своего руководителя, сотрудники мисси уговорили его проехать вечером по Пекину, чтобы развеяться и полюбоваться фейерверками. Татаринов живописно убеждал посланника, что он увидит незабываемое зрелище прекрасных фейерверков, оригинальных иллюминаций и фантастических фонарей. Тот согласился и с улыбкой заметил:
  — А я и не предполагал, что вы такой китаефил!   
  Наняв четыре двухколёсных повозки с окошечками по бокам, Игнатьев в сопровождении ряда сотрудников и охраны выехал вечером на улицы Пекина. Но, как говорится в старой пословице, — «славны бубны за горами». Ожидания увидеть обещанное драгоманом «сказочное зрелище» не оправдались. На одной из больших улиц Николаю Павловичу понравилась иллюминация нескольких трактиров, булочных и лавок. В остальной части города можно было лишь изредка увидеть обыкновенные большие и малые разноцветные фонари. Однако они были столь слабо освещены, что их едва удавалось разглядеть. К счастью, светила полная луна, матовый свет которой и помог проехать по городу. Изредка запускались небольшие ракеты. И где только показывался признак фейерверка, туда тотчас же стекалось так много народа, что не было никакой возможности проехать на повозках. Но что особо приятно удивило Игнатьева, так это вежливость простых людей, которые были чрезвычайно почтительны к посольскому «поезду». Поведение горожан вновь поразило Николая Павловича. «Честность и вежливость пекинского населения, — размышлял он, — сравнима с поведением простого народа европейских столиц».
  На следующий день Татаринов стал объектом насмешек дипломатов, издевавшихся над ним и пекинским праздником.
  Острословы посольства изрядно поупражнялись над другим событием — поездкой богдыхана из дворца в кумирню «Небо» сдавать отчёт о своём годовом управлении Империей. Он проезжал недалеко от подворья. Вольф и несколько членов мисси наблюдали за процессией из дома знакомого китайского купца и достаточно хорошо смогли высмотреть дворцовый штат и самого правителя. Чтобы лицо Сына Неба сокрыть от простых смертных, улицы завешивали полотнами материи. Богдыхана несли в жёлтых носилках восемь носильщиков, сменяющихся запасными. Все они были одеты в красные халаты-балахоны с вышитыми золотыми драконами. Впереди несли различные стяги и знамёна, доспехи, императорские регалии. Среди них выделялся большой жёлтый зонтик, усыпанный драгоценными камнями. Позади на жалких лошадёнках ехали наиболее приближённые к императору сановники и около трёх сотен стражников. Воины были вооружены пиками и луками со стрелами. Носилки, доспехи, одеяния и вся свита представляли собой довольно жалкое и убогое зрелище, напоминающее театральную пародию на шествие «коронованной особы».
  Отсутствие прогресса в переговорах на протяжении нескольких месяцев приводит Игнатьева к убеждению, что бессмысленно оставаться далее в Пекине. Он добивается от Петербурга направления в Чжилийский залив Жёлтого моря судна, на которое он мог бы перебраться с тем, чтобы войти в контакт с находившимся там командованием англо-французских сил и побуждать их к более решительным действиям. Это по его замыслу заставит китайцев просить его посредничества и сделает их более сговорчивыми в отношении российских предложений.
  В конце апреля 1860 года русский пароход вошёл в Чжилийский залив. Но Верховный совет запретил Игнатьеву переезд к морю, опасаясь того, что взаимодействие российского посланника с европейскими военными могут иметь для Китая нежелательные последствия. Ему предлагалось либо оставаться в Пекине, либо через Монголию возвратиться в Россию. Такой поворот дела крайне встревожил Николая Павловича. Он опасался, что раздражённые его настойчивостью и неуступчивостью китайские власти могут выдворить его из своей столицы или подвергнуть аресту. После долгих и мучительных раздумий он направляет в Верховный совет письмо, в котором заявляет, что государь император доверил ему соответствующую миссию, которая будет непременно исполнена. Письмо призывало правительство Китая утвердить границы, начертанные на переданной ранее русским посланником карте Приморья.
  На следующий день сотрудники посольства сообщили Игнатьеву об удвоении стражи у Русской духовной миссии, а через доверенных лиц он узнал о мерах, принятых властями Пекина по усилению охраны на всех въездных воротах города.
  Призвав к себе сообразительного Дмитрия Скачкова, Николай Павлович рассказал ему о сгущающихся вокруг миссии тучах и попросил подумать над тем, как им выбраться из Пекина, чтобы не попасть в лапы китайцам и тем самым не вызвать дипломатических осложнений.
  — Только пусть наш разговор останется в тайне, — предупредил он на всякий случай верного камердинера.
  — Ваше превосходительство, ни одна душа не узнает об этом, — заверил Дмитрий. — Чует моё сердце, что может повториться хивинская история.
  Появившись через час в кабинете посла, Дмитрий заговорщическим тоном поделился с ним своими соображениями. Привыкший рисковать, Николай Павлович согласился с ним.
  — Смелыми Бог владеет! — заключил он беседу и отпустил камердинера готовиться к отъезду.
  Для выезда из города были выбраны южные ворота, а не те, через которые ожидался проезд русских по заранее распущенным слухам между китайской прислугой. После коротких сборов был устроен маскарад. За пустыми парадными носилками к городским воротам направились две повозки с членами посольства. В первой находился переодетый Игнатьев. Скачков заранее перепилил их передние оси, соединив обе части вставкой, которая в нужный момент вынималась с помощью шнура из кабины. К ужасу китайской стражи в крепостных воротах у повозок «сломались оси»… В создавшейся суматохе раздалась команда Игнатьева: «Распрягай!» А через минуту — «По коням!» Все быстро пересели верхом на коней и выехали за пределы города. Растерявшиеся стражники попытались устроить погоню за исчезнувшими в один миг чужестранцами. Но сделать это им помешали застрявшие в воротах тарантасы. Наученный опытом во время хивинского похода, Николай Павлович приказал своим людям заранее приготовить заряженные револьверы, если вдруг китайцы вздумают силой задержать посольство в пути. Знание Востока подсказывало ему, что отчаянная храбрость и самоуверенность русских людей будут достаточной гарантией того, чтобы заставить китайских чиновников призадуматься над последствиями возможного вооружённого столкновения. В целях сохранения престижа богдыхана чиновники, не сумев запереть русских «варваров» за городскими стенами, побоятся пойти на открытую схватку с ними, которая могла бы только выказать слабость правительства перед европейцами, инсургентами, воюющими с правительством, и населением Пекина. И он не ошибся в своих расчётах. Правительство лишь издали следило за продвижением русских к побережью.
  На первом ночлеге Игнатьеву доложили о прискакавших двух маньчжурских чиновниках, которые попытались через Татаринова уговорить посланника вернуться в столицу, и если у него есть какие-либо важные дела или информация, то уполномоченные готовы прибыть в русское подворье для продолжения переговоров. Прибывшие проговорились:
  — Почтенный (дажени) сановник, богдыхану боятся доложить о том, что вы самовольно выехали из Пекина. Поэтому правительство не может нести ответственность за вашу безопасность во время продвижения к морю.
  Игнатьев спокойно, словно в непринуждённой беседе с приятелем, сказал Татаринову:
  — Переведите им, что я сам позабочусь о своей охране, и не нуждаюсь в мерах предосторожности, поскольку у каждого русского имеется по два многозарядных револьвера и что каждый, кто осмелиться оскорбить нас, моментально за это дорого заплатит.
  Столь решительный ответ обескуражил прибывших китайцев. Они тут же сменили тон и, рассыпавшись в любезностях, заявили:
  — Мы очень сожалеем о произошедшем недоразумении. И смеем заверить вас, что в пути все отнесутся с должным почтением к русскому уполномоченному.
  Далее Игнатьев и его сопровождающие следовали до побережья медленно, стараясь соблюдать условности китайского протокола. Чтобы придать в глазах населения большую важность своей миссии, остальную часть пути он следовал главным образом в носилках. Переходы делались небольшие, чтобы не утомлять китайских носильщиков. Тем временем прикомандированный к посольству топограф делал глазомерную съёмку местности.
  Через несколько дней Игнатьев с сотрудниками посольства оказывается на побережье, в Шанхае, где его поджидали суда русской эскадры. Портовый город разительно отличался от Пекина. Здесь по всем направлениям тянулись длинные, казавшиеся бесконечными, крытые переулки, образующие подобие лабиринта. Впервые прибывший сюда мог легко заблудиться. Дома плотно примыкали друг к другу, как будто составляли единое строение. Жильё в них располагалось вверху, а внизу находились лавки. Улицы были столь узкими, что навесы крыш почти смыкались, закрывая небо и создавая полумрак даже в солнечные дни. Через толпу в этом лабиринте с удивительной лёгкостью пробирались носильщики с огромными ношами: кто с коробками чая, кто с тюками материи, кто со связками дров, кто с живыми или забитыми курами, утками или фазанами через плечо, а кто с корзинами, в которых возвышались аккуратные пирамиды овощей или фруктов. Во многих местах можно было заметить выставленные прямо на улицу лавки с разнообразными дарами моря: рыба всевозможных сортов — живая, солёная, вяленая, сушёная; раки и каракатицы, осьминоги и трепанги. На каждом шагу встречались харчевни. В них за отдельными столиками сидели посетители обоих полов. Перед ними стояли маленькие синие круглые чашки, из которых они пили чай. Большинство из присутствующих курили табак или опиум из миниатюрных трубок с длинными, тоненькими чубуками. Над ними клубились облака дыма, выходившего из харчевен на улицу и смешивавшегося с другими крепкими, труднопереносимыми запахами. Увидев на столиках съестное и, обоняв эти запахи, Николай Павлович поразился:
  — Боже мой! Чего только не ест человек! Многое о китайской кухне мне рассказывали генерал Ковалевский и граф Путятин. Но теперь вижу, что действительность превосходит все ожидания.
  Во всех харчевнях что-то жарилось, парилось, варилось, пеклось, кипело и трещало. Особенно нетерпимой для Игнатьева была преследовавшая его в течение всего пути по городу смесь отвратительного запаха чеснока и кунжутного масла. Нередко можно было увидеть и подвижные лавки с жаровней или кастрюлей, в которых жарилась либо варилась какая-то лапша, кисель или студень. Часто встречались почти голые молодые и пожилые китайцы, причинные места которых прикрывали повязки вокруг поясницы. Сидя в лавках или у их порога, они чесали длинные косы друг у друга, брили головы или делали массаж, легко поколачивая сидящего по спине ребром ладони или кулаком. Иные трапезничали, с завидной проворностью отправляя двумя палочками рис или лапшу из чашек в рот. Несмотря на отвратительный запах, жалкую бедность и всюду встречающуюся грязь, Николай Павлович отметил присутствующий во всём порядок и чёткость, даже в мелочах. Всякая вещь или предмет использовались с умом. Всё выглядело обработанным и законченным. Не увидишь тряпок или небрежно, не к месту брошенного куска железа, дерева или доски. Не валялось нигде оставленного без умысла или бесполезно гниющего дерева. Каждый камешек, каждая щепка имели своё назначение, использовались с умом и служили делу.
  Когда путешественники оказались на набережной Шанхая, Игнатьев был приятно удивлён стоявшими на берегу великолепными европейскими домами, которые украшали колонны, балконы, импозантные подъезды, широкие веранды или галереи. Вокруг домов были разбиты сады из миртовых, кипарисовых деревьев и кустов, осыпанных яркими цветами. «Умеют же европейцы, в отличие от нас, русских, устраивать свой быт, даже если они оказываются на краю света!» — мелькнула мысль у Николая Павловича.
  Он останавливается в одном из таких домов. В нём проживал российский консул Херд, являвшийся американским подданным. Совсем не случайно в тот момент в этом доме размещался и посол Уорд. Расчёт Игнатьева состоял в том, чтобы через американца, которого он считал добросердечным и образованным человеком, но дипломатом слабым, сблизиться с находившимися здесь командующими англо-французских войск генералами Хопом Грантом и Монтобаном, а также с английским посланником в Поднебесной Брюсом. Он направил каждому из них личное письмо, в котором объяснил свой отъезд из Пекина как протест против действий китайского правительства в отношении союзников и выразил готовность в посредничестве обеим воюющим сторонам в «ускорении развязки нынешних затруднений» с целью заключения мира. Игнатьев отчётливо понимал, что подобно легендарному Одиссею он оказался между «Сциллой и Харибдой», только в дипломатическом смысле. Заявив китайцам на переговорах высокие требования о существенных территориальных уступках, ему необходимо было ни в коем случае не поссориться с Пекином и не перессорить Россию с Англией и Францией. Более того, он пытался сгладить и ослабить раздражение, возникшее у правительственных чиновников активностью русских на границе, и совместными действиями с американцами в международных делах удерживать англичан от излишних требований, могущих повлечь свержение маньчжурской династии и утверждение Великобритании на Дальнем Востоке в ущерб России. «Устроив свои дела, — писал он его высочеству великому князю Константину Николаевичу, — англичане не забудут вмешаться в наши».
  Для того чтобы продемонстрировать свою нейтральность и беспристрастность в переговорах, он, как бы между прочим, в письмах европейским представителям сообщал об урегулировании всех российско-китайских спорных вопросов, включая принадлежность России территорий Приамурья и Приморья.
  Можно, конечно, назвать его поступок блефом. Но в дипломатии, как и в ратном деле, порой возникают ситуации, когда такого рода действия оправданы достижением высшей цели. Последующие события подтвердили правоту политической гибкости Игнатьева. Ему удаётся довольно быстро при посредничестве американцев наладить контакты с обоими генералами союзников. А когда прибывает новый посланник её величества лорд Элджин и французский посланник бароном Гро, он устанавливает и с ними доверительные отношения, особенно с французом.
  Во время их первой встречи барон, давая понять свою предрасположенность, с обаятельной улыбкой заметил:
  — Как вы знаете, ваше превосходительство, наши правительства значительно сблизились и желали бы не расходиться на Востоке.
  — Согласен с вами, барон, — ответил Игнатьев, поднимая бокал с вином для тоста. — Предлагаю выпить за дальнейшее сближение России и Франции! И пусть этому послужит недавно подписанный между нами договор.
  Николай Павлович намекал на секретный российско-французский договор, заключённый благодаря усилиям Горчакова в 1959 году.
  — Находясь в Китае уже почти год, — делился своими наблюдениями Николай Павлович, желая больше расположить к себе барона, — я не мог не заметить того, что китайцы не испытывают неприязненных отношений к французам. Они с признательностью говорят о неучастии французских военных в сражении при Да-гу. Недовольны они главным образом действиями и жестокостью англичан… Кстати, барон, хотел бы просить вашего содействия.
  — Весь внимание, ваше превосходительство. Если просьба окажется в моей компетенции, то я непременно её исполню.
  — Вам, конечно же, хорошо известны растущие аппетиты Великобритании на Востоке. Это может затронуть и наши интересы. Вы благодаря своему влиянию на представителей её величества могли бы содействовать тому, чтобы «оградить интересы России от неумеренных настояний англичан». Такого рода действия, как вы знаете, предусматривает и упомянутый мною договор.
  — Можете не сомневаться, я приложу к этому все усилия. — Заверил француз и, поднимая в свою очередь бокал для тоста, торжественно и несколько театрально произнёс:
  — Мне доставляет большое удовольствие поздравить вас, ваше превосходительство, с наградой, которой российский император удостоил ваше превосходительство!
  Игнатьев намеренно через Уорда допустил утечку информации о награждении. Поздравление коллеги доставило удовольствие Николаю Павловичу. Он посчитал нужным пояснить, что орденом Святого Владимира третей степени, как известили его из Петербурга, он награждён за переговоры в Пекине. Такой акцент он сделал специально, рассчитывая на то, что общительный француз донесёт до англичан эту новость. Тем скорее они поверят в успех российско-китайских переговоров. Игнатьев сознавал, что именно от англичан в большей степени зависело, будет ли принято его посредничество. На первых порах подданные королевы Виктории дистанцировались от русского посланника.
  Награждение орденом придало Николаю Павловичу новые силы. Оно, по его разумению, означало, что в Петербурге верят в него и надеются на то, что своим усердием он непременно добьётся успеха в сложной и трудной миссии.
  Не вызвало энтузиазма англичан появление в Чжилийском заливе российских кораблей под командованием капитана первого ранга И.Ф. Лихачёва. Тем самым Россия демонстрировала свою мощь на её восточных рубежах. Китайцы также с раздражением наблюдали за маневрами российской эскадры, как нельзя лучше подтверждавшие заявления Игнатьева. В Пекине росло понимание того, что в случае игнорирования ими предложенных посланником Игнатьевым условий, у северного соседа остаётся возможность присоединиться к европейским союзникам. А это чревато полным крахом маньчжурской династии Цинов.
  Чтобы показать обеим сторонам военного конфликта свою отстранённость, Игнатьев решает на время удалиться из поля их зрения. Он ненадолго, пока было затишье в военных действиях, отбывает на фрегате «Светлана» в Японию. Это далёкое и малоизвестное в России государство интригующе привлекало его внимание. И он использует подвернувшуюся возможность, чтобы познакомиться с ним. Кроме того, его намерением было оставить союзных послов под впечатлением, что им удалось избавиться на некоторое время от присутствия представителя России.
  Жизнь на фрегате стесняла Николая Павловича своим однообразием и военной формалистикой, строго соблюдаемой в незначительных мелочах, которые со стороны могут показаться излишним педантизмом. Но ему, «военной косточке», человеку, с малых лет привыкшему к армейской дисциплине, это импонировало. Каждый вечер, перед отбоем, команда собиралась на верхней палубе и пела «Отче наш». По субботам на батарее, находившейся возле каюты посла и трапа, ведущего на палубу, служили всенощную. А в воскресенье на месте убираемого трапа устанавливалась простая, но очень приличная походная церковь. Капитан корабля Чихачёв понравился Игнатьеву своим умом и предупредительностью. Позднее Николая Павлович писал о нём, как о славном моряке и командире, который был для русского флота большой редкостью.
  В конце июня фрегат причалил в порту Нагасаки. То, что Николай Павлович увидел в стране Восходящего Солнца, не обмануло его ожиданий. Игнатьев нашёл гавань чудесной, а город — очень любопытным. По улицам он ходил пешком вместе с Баллюзеком, Вольфом и несколькими морскими офицерами, которых энергичный капитан, чтобы не терять время при переходе из Европы, впервые отпустил на берег. Они любовались окрестностями и оригинальными памятниками, заглядывали в лавки и кумирни. К сожалению русских путешественников, лишь малые промежутки без дождя позволяли им насладиться увиденным здесь. Несмотря на неблагоприятную погоду, Нагасаки, его жители и живописный горный пейзаж понравились Николаю Павловичу. Его впечатлили достижения японцев в строительстве современного на тот период парового военного флота, который не уступал передовым европейским флотам. Но в то же время Игнатьева не могло не удручать вопиющее отставание российских пароходов, их старые конструкции и часто выходящие из строя машины. В своем дневнике он отмечал: шесть военных паровых судов японцами были построены в Европе. Убедившись в том, что европейцы хлопочут лишь о собственном обогащении за счёт Японии, создавая её правительству множество затруднений и неприятностей, а всё заграничное стоит дорого, японцы пригласили к себе голландцев. Здесь были открыты строительное училище и морская академия.
  Из Нагасаки Николай Павлович возвращается к китайским берегам, когда в Чжилийский залив входят европейские эскадры с новым военным десантом. Это предвещало возобновление союзниками военных действий.
  Предположения Игнатьева оправдались. В первых числах августа англо-французские войска взяли форт Да-гу. Гордиев узел был разрублен. Канонерские лодки союзников вошли в реку Бэйхэ и начали подниматься к городу Тянь-Цзинь. Китайская армия рассеялась. Полководец Сэн-Ван бежал. Правительство в панике выслало в Тянь-Цзинь уполномоченных и вступило в прямые переговоры с послами союзников.   
  В такой ситуации могло показаться, что о возобновлении русско-китайских переговоров не могло быть и речи, и всё решиться без участия русского посланника. Дело осложнялось ещё и тем, что в эскадре капитана Лихачёва не было мелкосидящего судна, которое прошло бы бар на реке Бэйхэ. Наконец, Игнатьеву был предложен подходящий клипер. Но англичане, чтобы не дать ему пройти вверх по реке, стали интриговать — английский корвет, поставленный перед баром для указания фарватера, в течение двух дней своими сигналами вводил в заблуждение русского капитана, пока тот не убедился в преднамеренном обмане англичан.
  Совсем по-другому, как избавителей, встречали русских жители прибрежных селений. Отцы города Тянь-Цзинь, не скрывая радости, заявили Татаринову, что надеются на русского посланника, который спасёт их город от разорений и поможет примирить воюющие стороны. Они помогли найти квартиру для посольства, объяснив, что размещают русских в том же доме, где проживал в 1858 году Путятин, отклонив предварительно притязания англичан на это помещение.
  На следующий день по прибытии в город Игнатьев получил визитные карточки и угощение от китайских уполномоченных Хэн-Фу и Хэн-Ци. Нарочный передал также, что уполномоченные желали бы познакомиться с русским посланником, но не могут прибыть в тот же день, так как выехали навстречу прибывающему из Пекина — старшему уполномоченному Гу-Ляну. Николаю Павловичу, изучившему китайские обычаи, было ясно, что местные начальники хотели бы обратиться к нему за помощью, но без инструкций из столицы не знают, как отнесутся к этому в Пекине.
  Собрав, насколько это было возможно, сведения о положении дел, Игнатьев решил нанести визиты к лорду Элджину и барону Гро. С англичанином увидеться не удалось. Николаю Павловичу сказали, что в тот момент его не было дома.
  Француз встретил русского посланника довольно радушно: ему было хорошо известно, что он непременно узнает что-нибудь новое и интересное. В его тёмных глазах сквозила непривычная радость. Даже копна седых волос казалась сегодня особенно пышной. Поздравив барона с успехом союзных войск, Игнатьев поинтересовался, остались ли прежними их требования к правительству Поднебесной. Ему хотелось проверить, насколько верны сведения, полученные от китайцев. Француз, всем своим видом излучая горделивость, самоуверенно сообщил:
  — Мы с английским коллегой намерены подписать дополнительные конвенции и вместе с главнокомандующими направиться в Пекин, взяв с собой до ста пятидесяти человек конвоя.
  — А вы уверены, что китайцы согласятся с вашими требованиями? — спросил Николай Павлович таким тоном, будто ему заранее было известно, что запросы союзников будут отвергнуты.
  — Лорд Элджин и я уже получили от Гуй-Ляна уведомление, что все наши предложения, заявленные письменно, приняты правительством. Поэтому, я полагаю — мирному и удовлетворяющему нас решению между нашими странами и Китаем нет альтернативы.
  Игнатьев, желая показать французу, что он мог бы быть полезным союзникам в дальнейших переговорах, намекнул на своё нейтральное положение и его возможность получать нужную и точную информацию из различных источников, в том числе от Русской духовной миссии в Пекине. В подтверждение своего тезиса он сообщил о новом указе маньчжурского правительства о войне с инсургентами, о разжаловании Сэн-Вана за поражение при обороне Да-гу и удалении от власти влиятельного министра Пэна. По реакции барона Николай Павлович понял, что эта информация была неизвестна французу. Его внешняя надменность начала угасать.
  — Знаете, ваше превосходительство, — начал барон издалека, — следует иметь в виду, что англичане смотрят на отношения России с Китаем с крайним недоверием. Мне, к примеру, приходилось не раз быть свидетелем непонимания и удивления англичан, откуда китайцам каким-то неизвестным образом сообщается весьма подробно о происходящем в Европе и о намерениях Франции и Великобритании. Англичане желали бы знать, какими именно источниками пользуются китайцы для получения подобных сведений.
  Последняя фраза явно содержала в себе скрытый намёк. Чтобы отвести от себя возможные подозрения, Николай Павлович, добродушно улыбаясь, словно речь идёт о чём-то само собой разумеющимся, которого почему-то другие не понимают, сказал:
  — Меня это откровенно удивляет. Ведь все нужные сведения англичане могут получить из английских же газет в Гонконге, в Кантоне и Шанхае. А чего нет в газетах, можно узнать от европейских купцов, преимущественно от американцев.
  Стремясь ещё более расположить к себе барона, Игнатьев сообщил ему, что на днях католический епископ через своего доверенного просил узнать, нет ли у французского посольства писем для него.
  — Ваше превосходительство, — взметнул с удивлением выразительные брови Гро, — мне кажется странным, что католические миссионеры адресуются не к французам, а к русским.
  Этого-то и ожидал Николай Павлович. Пряча улыбку в усах, он ответил несколько поучительно:
  — Видите ли, барон, это вполне естественно. Христианские миссионеры могут исполнять свободно свой долг в Китае только в том случае, если не будут сноситься с теми, кто враждует с китайцами. Они это хорошо уяснили и стараются не давать китайцам повода заподозрить их в другом. А мы люди мирные и сочувствуем распространению христианства. Вы же теперь враги Срединной Империи и действуете заодно с англичанами.
  От внимания Игнатьева не укрылось, что его ответ смутил француза. Пытаясь справиться с неловкостью, барон стал просить подробно рассказать ему, как правильно принимать китайских уполномоченных, чем угощать их, как лучше вести переговоры и т. п. Николай Павлович охотно поделился своим опытом. Далее он перевёл разговор на более существенные темы. Высказал свою точку зрения на понимание китайским правительством международных договоров, на значение дипломатических актов в Китае. Его целью было внушить собеседнику мысль, что новые конвенции союзников должны быть заключены без ратификации. На эту же мысль он наводил и англичан в ходе будущих встреч. Он исходил из того, что в случае неудачи заключить новый российско-китайский договор в установленной форме, который бы подкреплял Айгуньский, он мог бы ссылаться на опыт европейцев.
  Проводимая по указанию Игнатьева сотрудниками посольства тайная работа среди местного населения дала свои результаты. На приём к нему запросился один из самых богатых купцов города Хай-Джан-Ву. Его блестевшие слезами глаза выражали смущение и мольбу, когда он начал говорить:
  — Почтенный дажени, после того, как китайцы убили несколько англичан и французов за участие в грабежах и насилиях, я от всего нашего сообщества купцов и населения умаляю вас — заступитесь перед союзниками за нас и спасите город от разграбления.
  Николай Павлович, как мог, постарался его успокоить и пообещал:
  — Прошу вас передайте всему сообществу, что сделаю всё от меня зависящее, чтобы не допустить бесчинств.
  Зная, что о беседе будет обязательно доложено в Пекин, он добавил:
  — Я и прежде просил союзников не занимать Тянь-Цзинь, заранее предполагая, что город пострадает подобно Бай-Тану, где не осталось камня на камне. У меня уже была встреча с послом Франции, который заверил, что для сохранения города союзные войска не вступят в Тянь-Цзинь, а расположатся лагерем близ фортов. Только небольшие караульные отряды будут находиться при английской и французской главных квартирах.
  Приглашая гостя отведать чая и русских сладостей, Игнатьев решительно заверил:
  — Пока я нахожусь в городе, жители могут быть вполне спокойны. Чтобы вы знали, в течение целого года я предупреждал правительство в Пекине о грозящей ему опасности. Предлагал своё посредничество и непременно примирил бы его с европейскими союзниками. Избавил бы Китай от обрушившихся на него бедствий. Но правительство было совершенно ослеплено своей надменностью и недоверием к нам. Пока Верховный совет не образумится, раскаявшись в своём упрямстве, и не обратиться ко мне с просьбой о помощи — советом ли, посредничеством ли — я не могу ничего сделать существенного.
  После того, как Татаринов завершил перевод этой фразы, Хай-Джан-Ву рассыпался в благодарностях.
  На другой день пять депутатов торгового общества пришли к Игнатьеву благодарить его за участие и заступничество.
  — Почтенный дажени, — обратился самый пожилой из них, — мы полагаемся на ваши слова более, нежели на все печатные обещания англичан и французов. Наши торговцы после ваших заверений возвращаются к своим обычным занятиям. На вас мы возлагаем все свои надежды в будущем.
  По ходу дальнейшей беседы купцы с непонятной для Игнатьева радостью упомянули о том, что Сэн-Ван разбит и бежал с поля сражения. Николай Павлович попросил Татаринова уточнить причины их радости. Почти наперебой купцы стали объяснять:
  — Если бы Сэн-Вану удалось, как в прошлом году, отразить союзные войска, то войне не будет конца, и никто не мог бы убедить маньчжурское правительство мирно решать спорные вопросы.
  Поняв, что торговое сословие более всего дорожит своим материальным положением, Игнатьев поспешил несколько охладить энтузиазм купцов в отношении возможных выгод от будущего мира с европейцами.
  — Видите ли, главная цель союзников, особенно англичан, — овладеть всей торговлей Китая, — проговорил он тоном, исключающим всякие возражения. — Они хотели бы приобрести фактическую монополию и подавить вашу конкуренцию.
  И сделав паузу, заключил:
  — Напрасно, нам не доверяет маньчжурское правительство. Мы готовы содействовать его примирению с союзниками. Россия сохраняет строжайший нейтралитет и искренне желает спасти Маньчжурскую династию. Поэтому мы хотели бы способствовать миру и возобновлению переговоров с вашим правительством на выдвинутых нами условиях.
  Через день после разговора с французским послом Игнатьева посетили лорд Элджин и главнокомандующий английскими войсками сэр Хоп Грант. Лорд был пожилым, изрядно полысевшим джентльменом. Он держался высокомерно. Его бледное лицо не выражало никаких эмоций. Хоп Грант был его противоположностью. Для главнокомандующего он выглядел весьма молодо. «На редкость хорош!» — пожимая ему руку, подумал Николай Павлович. У него был тонкий, почти матовый цвет кожи, голубые глаза, в которых трепетала задумчивость, мягкие льняные кудри, осеняющие нежное лицо, красивые, почти женские руки с длинными тонкими пальцами и тихий певучий голос. С его обликом чистых линий гармонировал мундир алого цвета.
  «Что привело его в Китай? Неужели жажда денег? Может быть, ему было скучно в уютной и благополучной Англии? Или он хотел славы и почестей? Ему бы блистать в салонах и очаровывать прелестных дам, а не направлять войска на жестокие убийства, насилия и грабежи», — вновь мелькнула мысль у Николая Павловича, любезно приглашающего гостей пройти в кабинет.
  Желая сделать гостям приятное, Игнатьев начал разговор с комплимента о военных успехах английских войск. Генерал, как будто речь шла об его любимой охоте на лис, самодовольно сообщил:
  — Наши потери при взятии Да-гу были около двухсот человек убитыми и ранеными. Зато нашей армии удалось захватить до шестисот китайских орудий. Все они из бронзы. И это очень ценно.
  Лорд самоуверенно взял инициативу разговора в свои руки, давая понять хозяину, кто среди гостей старший. Он без обиняков заявил, что англичане намерены отстранить Россию и её представителя от участия в развязке китайского вопроса. Для пущей убедительности намекнул, что подобные указания исходят из Лондона. По его словам, Париж также поддерживает эту позицию.
  Николай Павлович с невозмутимым видом выслушал тираду Элджина, не сделав никаких комментариев. И словно тот говорил о чём-то несущественном, он перевёл беседу на другую тему.
  — Милорд, по своему опыту знаю, как трудно вести переговоры в Азии. В минувшем году мне пришлось совершить путешествие в Хиву и Бухару. Государь император поручил мне заключить с ними соглашения. Это было серьёзным испытанием для моих нервов. Но здесь убедился, что китайцы превосходят своим упрямством и хивинцев, и бухарцев. Между прочим, в Бухаре мне рассказывали, как погибли ваши военные разведчики Стоддарт и Конолли.
  При упоминании этих имён британцы переглянулись и погрустнели.
  — Я лично знал Стоддарта, — тихим голосом заметил Хоп Грант. — Это был хороший офицер.
  Игнатьев, пользуясь пристальным вниманием гостей к сказанному, добавил:
  — Нам удалось заполучить его молитвенник, содержащий последние записи, сделанные им своей кровью в бухарском зиндане. — Собеседники насторожились, словно ожидали каких-то разоблачений. — Этот молитвенник по приезде в Санкт-Петербург мы отправили русскому посольству в Лондоне для передачи родственникам Стоддарта. За это они были очень благодарны русским.
  Как и рассчитывал Николай Павлович, его рассказ оказался как нельзя кстати. Этой трагической историей ему удалось растопить лёд высокомерия британцев и добиться их расположения. Лорд Элджин с похвалой отозвался о знании Игнатьевым Азии и Китая, в частности, местных обычаев. Он высоко оценил занимаемую русским послом позицию по военному конфликту.
  — Ваше поведение в отношении нас, союзников, отличается особой лояльностью и деликатностью. — Сказал лорд на французском языке, принятом в то время в дипломатии. — Вы скромно держитесь в стороне, не льстите ежедневно нам, как это делали многие другие. Не пытаетесь заверить нас в вашей подчёркнутой доверительности, будто бы вы только что получили некие письма от китайцев и т. п. Все это не могло бы изменить хода вещей. Это только чрезвычайно стесняло бы нас. А мы всё равно вели бы себя по-прежнему. Позвольте выразить вам нашу искреннюю признательность за то, что вы действовали иначе. При этом вы никогда не идёте на компромисс и своим поведением оказались очень полезны китайцам, доказывая им бессмысленность сопротивления.
  Николай Павлович не упустил возникшей благоприятной тональности в беседе и хорошего настроения гостей, чтобы в очередной раз заявить о своей заинтересованности в содействии союзникам.
  — Мы всегда действовали самым добросовестным образом в отношении Англии, — сказал он, перейдя на английский язык, зная, что это будет приятно гостям. — Поэтому я никогда не мог понять подозрений и обвинений, которые высказывались на наш счёт английскими газетами. В особенности в прошлом году, после сражений при Да-гу. — Он сделал паузу, чтобы собеседники могли лучше уяснить сказанное, и продолжил. — Мы не поддерживали и не подстрекали маньчжурское правительство против вас. А согласитесь, нам весьма легко было это сделать, не выходя из нейтрального положения. Скажу вам больше. В течение всего моего пребывания в Пекине я, напротив, постоянно давал самые миролюбивые советы китайцам. А когда они решились на войну, я выехал из города навстречу союзным войскам. Могу заявить вам с уверенностью, что Россия поступила так в отношении Англии, как сия последняя никогда не поступила бы в отношении России.
  Оба собеседника, не ожидавшие от посла другой державы столь откровенных, но справедливых слов, несколько смутились и погрузились в собственные мысли. Игнатьев знал, что лорд Элджин был опытным и искусным дипломатом, обладающим проницательностью, быстрым умом, хитростью, остроумием, твёрдым и настойчивым характером. Но при всех этих высоких качествах государственного чиновника ему были присущи чрезвычайная гордость, тщеславие, излишняя раздражительность, горячность и крайнее самолюбие. На это как раз и рассчитывал Николай Павлович, полагая, что лорд как человек впечатлительный увлечётся в первую минуту их беседы и в полемической запальчивости скажет более того, чем хотел бы. Нарушив минутное молчание, лорд произнёс:
  — Должен признать справедливыми ваши замечания, excellence (ваше превосходительство). Англичане, разумеется, не упустили бы случая продавать оружие и порох китайцам. Я лично убедился, что ни русского оружия, ни пороха не было в фортах Да-гу. Там было найдено много английских и американских военных припасов, проданных, вероятно, через южные порты. 
  «Как своевременно и правильно было принято мною решение не направлять оружие китайцам!» — мысленно похвалил себя Игнатьев.
  — Я никогда не верил, — продолжал англичанин, — что русские помогают китайцам. Ослабление пекинского правительства несравненно более отвечает интересам России, нежели его утверждение и усиление, — сказал он с апломбом. — Для меня это очевидно. Однако находятся люди, которые, приближаясь к укреплениям Да-гу, громко и настойчиво твердили, что эти форты построили не китайцы, а русские и отчасти обороняются русской артиллерией.
  Игнатьев понял, что англичанин намекал на французов. «Значит не всё гладко между вами», — решил он про себя. Тем временем лорд Элджин, всё более увлекался:
  — Во время наступления на форт Да-гу к нам попала китайская корреспонденция, из которой мы узнали, что китайцы вам не доверяют и намерены были воспрепятствовать вашему отъезду из Пекина.
  — Для этого они предприняли даже дополнительные меры, — многозначительно заметил Николай Павлович.
  — Да, я знаю. И удивляюсь, как вам удалось миновать их?! Откровенно скажу, у меня не хватило бы терпения, чтобы подобно вам прожить около года в Пекине, не уронить своего достоинства и заставить китайцев пропустить вас к морю перед самым началом военных действий, избежав разрыва с правительством.
  Слова британца приятно пощекотали тщеславие Игнатьева. Они были сказаны так, что не оставляли никакого сомнения в искренности лорда, и не являлись выражением тривиальной дипломатической вежливости. Он, без сомнения, преследовал какую-то цель. Следующая фраза раскрыла его намерения.
  — От китайцев я узнал, что вы не испрашивали разрешения богдыхана на переезд к морю и совершили его за свой счёт, не получив от китайцев так называемых перевозочных средств. Как вам это удалось?
  — Я думаю, вы понимаете, милорд, что это тоже вопрос, касающийся достоинство дипломатического представителя?
  — Охотно соглашусь с вами.
  Игнатьев воспользовался моментом, чтобы внушить английскому послу мысль о том, что для европейских дипломатов гораздо почётнее и удобнее сохранять свою независимость, путешествуя по Китаю на собственные средства, и не брать с собой китайских чиновников, как это делалось прежде.
  — Китайцы не упускают возможности, — аргументировал он свою позицию, — убедить народ в том, что богдыхан из сострадания тратит казённые средства на иностранцев, которые, якобы, являются его данниками и которым дома даже есть нечего.
  Сказанное произвело впечатление на лорда Элджина и генерала Хопа Гранта.
  — Благодарю вас, excellence, за эту информацию. Впредь я ни за что не возьму китайских чиновников для сопровождения и последую вашему прецеденту!
  В заключение беседы гости поблагодарили Игнатьева. А лорд Элджин со свойственной английскому языку изящностью любезно попросил Николая Павловича пожаловать к нему на обед на следующий день.
  Проводив гостей, Николай Павлович признался Баллюзеку, который присутствовал на беседе:
  — Лев Фёдорович, по-моему, удалось убедить лорда не принимать от китайцев ни повозок, ни сопровождающих при переезде в Пекин. Как вы полагаете?
  — А для чего вам это надо? — не понял замысла посланника Баллюзек.
  — Если китайцы предоставят союзникам все надлежащие средства для проезда в столицу и будут провожать их с почётом, то мне, чтобы не уронить достоинства в глазах европейцев, придётся находить какие-то приличные объяснения, почему они проигнорировали нас.
  Состоявшийся на следующий день обед у англичанина сопровождался обсуждением общеполитических тем. Лорд проявлял интерес к политике России в Азии и особенно в Китае. Николай Павлович с редкой для дипломата откровенностью заявил ему:
  — Милорд, мне представляются ложными и необоснованными обвинения англичан, возводимые на Россию. Мы действуем в Китае великодушно и бескорыстно. А вы приписываете нам какие-то чуждые русским завоевательные замыслы и желание приобрести здесь исключительное влияние… Судя по тому, что я слышал от вас и от господина Брюса о политике Англии в Китае, как и вообще в Азии, подтверждает общность наших интересов на крайнем Востоке, — пояснил он свою мысль. — Ваши личные взгляды, милорд, свидетельствуют о том, что мы во многом сходимся. Я твёрдо убеждён, что наши интересы не противоречат друг другу…
  Лорд Элджин, отпив из бокала виски, не стал противоречить сказанному. Он повёл разговор о том, что Англия имеет в Китае лишь коммерческие цели и действует здесь в интересах всех «образованных» государств, а не только для своей пользы.
  — Совершенно согласен с вами, excellence, — продолжал он. — Мы, англичане, понимаем с вами, русскими, друг друга гораздо лучше, чем с французами, с которыми мы, однако, являемся очень тесными союзниками. Хотя лично я работаю с очень приятным и любезным коллегой. Французы замкнуты в своем мире, они мечтают только о Париже, и совсем не понимают Азии. Вынашивают не слишком практичные политические идеи и не привыкли работать с азиатами, в отличие от нас с вами, обладающими уникальным правом оказывать реальное влияние на Азию. Я всегда был сторонником заключения союза с Россией и искренне сожалею о той войне, которую мы начали в тысяча восемьсот пятьдесят четвёртом году.
  К концу беседы Игнатьев заметил, что отношение британца к нему существенно переменилось. Исчезла его всегдашняя чопорность, менее заметным стало высокомерие. Он повёл себя естественнее и проще. В его словах и поведении появилась любезность и даже доверительность. Элджин разоткровенничался, что союзные войска чуть ли не враждуют между собой, что главнокомандующие и их штабы не согласуют своих действий, в неприязненных отношениях нижние чины обеих армий.
  — Эти две армии скорее предназначены для того, чтобы сражаться друг с другом, чем быть союзниками. Все уже устали от этих экспедиций, основанных на «сердечном согласии». Скажу вам по секрету, — загадочно улыбаясь, прибавил лорд вполголоса, словно заговорщик, — перед отъездом в Китай у меня был разговор с императором Франции Луи Наполеоном. Речь шла о том, что главнокомандующих необходимо подчинить дипломатам. Император высказал опасения, что мы будем мешать военным и замедлим ход экспедиции, а то и совсем остановим военные действия не вовремя. Я тогда горячо оспаривал его мнение. А теперь нахожу, что я гораздо воинственнее и решительнее моих армейских помощников. Мне постоянно приходится почти насильно тащить их за собой! — самоуверенно заключил англичанин.
  Обдумывая результаты встречи, Николай Павлович заключил, что его старания оказались ненапрасными, и цель его стать посредником в переговорах союзников с китайцами может быть достигнута, если не завтра или послезавтра, то в скором времени.
  В письме отцу Гурию он просил — постараться довести до маньчжурского правительства мысль, что в случае обращения китайцев к русскому посланнику, он сможет добиться от европейских представителей согласия на заключение мира на выгодных для Китая условиях. А если англо-французские войска начнут приближаться к Пекину, то богдыхану следует бежать из столицы. Иначе он вынужден будет подчиниться всем притязаниям союзников.
  Поскольку Гуй-Лян не уведомил Игнатьева о своём прибытии, ему стало очевидным, что официальный Пекин хотел устранить русского представителя от переговорного процесса с союзниками. 24 августа Николай Павлович направил Татаринова к старшему уполномоченному под предлогом передачи через него письма в Верховный совет и конверта начальнику Русской духовной миссии. Гуй-Лян лично принял драгомана. Рассказывая о встрече, Татаринов насмешливо заметил:
  — Он всего года на два моложе Су-Шуня. Наверно, китайское правительство не доверяет переговоры людям помоложе.
  — Лорд Элджин мне говорил, что Гуй-Лян ровесник лорда Пальмерстона. Им по семьдесят восемь лет от роду, — улыбаясь, уточнил Николай Павлович.
  — Он выглядит очень дряхлым, болезненным и хилым человеком. Вышел навстречу ко мне, опираясь на палку и двух чиновников. Но принял вежливо и довольно приветливо. Плохо слышит или притворяется. Сделал вид, что не знает о вашем прибытии. Спросил меня: «Прибыл ли уже в город русский уполномоченный?» Я сказал, что вы уже здесь. Он велел кланяться. Начал жаловаться на англичан, которые, по его словам, очень грубо обходятся с маньчжурскими чиновниками. Сказал, что все предъявленные союзниками требования могут быть приняты за исключением денежной контрибуции, потому что в казне у китайцев совсем нет серебра.
  — Это мне известно. У правительства нет никакой возможности выплатить суммы, о которых мне говорил барон Гро, — спокойно прокомментировал слова драгомана Николай Павлович.
  — Но знаете, что любопытно? — возбуждённо продолжил Татаринов, — Гуй-Лян припомнил о давней дружбе России и Китая. «Мы — соседи, — говорил он, — поэтому Россия должна пособить Китаю: уговорить союзников не требовать денег».
  Заметив, что Игнатьев хотел как-то отреагировать, Татаринов опередил его:
  — Я ему сказал, что мы рады были бы помочь. Но посланник Игнатьев не получил ещё ни одной бумаги от вашего правительства с просьбой о посредничестве. На эти слова Гуй-Лян ответил, что письменно к послу он обращаться не намерен. Но готов прибегнуть к вашим советам, когда удостовериться, что сношения с европейскими союзниками не дают желаемого результата.
  Обдумывая информацию Татаринова, Игнатьев вновь приходит к выводу, что «без опоры на военную силу трудно вести какие-либо дела с китайцами». В посланных через Гуй-Ляна письмах он уведомлял китайское правительство, что получил высочайшее повеление государя императора ехать в Пекин и просил сделать соответствующие распоряжения. Он опасался не успеть за англичанами и французами, которые намеривались отправиться в столицу немедленно после подписания мирных конвенций.
  На встрече Игнатьева с бароном Гро, состоявшейся после первого раунда переговоров союзников с китайцами, француз посетовал:
  — Наши переговоры застопорились.
  — А по какой причине? — поинтересовался Николай Павлович.
  — Гуй-Лян отказался включить в конвенцию пункт об уплате Франции той же суммы контрибуции, что и Англии.
  — И чем он это мотивировал?
  — Заявил, что Британия направила в экспедицию больше кораблей и войск. Поэтому её расходы в два раза превышают французские.
  — Не кажется ли вам, что эта аргументация не китайского происхождения? Не англичане ли втолковали Гуй-Ляну, что их издержки несравненно больше, чем у Франции?
  — Говоря откровенно, именно этим я и объясняю упрямство китайского уполномоченного. Но я намерен стоять до конца, не уступлю своей позиции и буду настаивать на уплате контрибуции сполна.
  Игнатьев не стал его разубеждать. Барон Гро пожаловался, что у него нет такого переводчика, как у лорда Элджина.
  — Его драгоман Паркс прекрасно владеет китайским языком. Он очень настойчив, довольно предприимчив, энергичен и находчив. С китайцами он невыносимо груб! — то ли осуждая англичанина, то ли восхищаясь им, сказал барон. — Нередко даже берёт за косы и тем самым выводит их из терпения. Жаль, что у меня нет такого помощника.
  Николай Павлович постарался несколько успокоить барона, рассеять его сомнения. И, как бы размышляя, вновь намекнул ему:
  — Я мог бы косвенными внушениями китайцам посодействовать вам. Они доверяют русским более, нежели союзникам. Мы не состоим в войне с ними и уже несколько сот лет находимся в хороших отношениях. Благодаря нашему содействию Франция при благоразумном подходе могла бы значительно выиграть от войны в сравнении с Англией.
  К концу августа Игнатьев получил благоприятный ответ Верховного совета на свой запрос о переезде в Пекин. Ознакомившись с ним, он подумал: «Видимо, урок, преподанный китайцам, не прошёл даром!» Из другого письма, которое было от отца Гурия, Николай Павлович узнал, что к столице подтянуто огромное число монгольских воинов.   Разжалованный Сэн-Ван вновь назначен главнокомандующим. Переговоры китайцев с союзниками имели единственную цель — выиграть время. Эта информация очень пригодилась Николаю Павловичу. Он поспешил к французскому послу. Застав его не в настроении, Игнатьев спросил:
  — Уважаемый барон, в чём причина вашего расстройства?
  — Вы понимаете, Паркс каким-то образом разузнал, что у Гуй-Ляна нет надлежащих полномочий для заключения конвенции. Выходит, переговоры китайцы вели лишь для того, чтобы выиграть время до наступления зимы. Когда Паркс своей напористостью не оставил Гуй-Ляну места к отступлению, он разыграл мелодраму: ему несколько раз делалось плохо. Он стал ссылаться на преклонность возраста… Мы с лордом Элджином направили уведомление правительству, что переговоры прекращены… Действия китайцев служат новым доказательством их недобросовестности… Поэтому союзным главнокомандующим предложено двинуть войска к Пекину.
  — Мне тоже хотелось бы поделиться с вами информацией, полученной сегодня из Пекина. Она подтверждает истинные намерения китайцев, — и Николай Павлович рассказал о содержании письма начальника Русской духовной миссии. — Не смею вас задерживать, уважаемый барон, и мешать вашим сборам, — заключил он. — Пожалуй, и мне надо поспешить — собираться в дорогу.
  Пожелав французу удачи, Игнатьев отправился к лорду Элджину. К его удивлению англичанин подчёркнуто демонстрировал полную доверительность. Он предложил прочитать черновые переводы некоторых китайских документов, добытых агентами её величества. От Николая Павловича не скрылось, что хозяин время от времени внимательно поглядывал на него. «Интересно, какую игру затеял лорд?» — читая бумаги, думал Игнатьев. И вдруг среди прочих документов он увидел предписание Верховного совета, направленное Сэн-Вану ещё в середине марта. В нём, в частности говорилось: «Barbarian chiff Ignatieff, рассерженный неприятием его предложений о границе, обещает, что несколько русских судов прибудут в залив. Поэтому примите меры, чтобы не пропускать эти суда за бар на реке Бэйхэ. Русским не следует доверять, даже если они привезут на этих судах оружие для Китая».
  Когда Николай Павлович возвращал документы, лорд вопросительно смотрел на него.
  — Благодарю вас, милорд, — как можно спокойнее сказал Игнатьев и, чтобы упредить возможные вопросы, добавил:
  — Это всё очень интересно. Хотя мне не впервой читать бумаги китайских властей. Тем не менее, не могу не удивиться тому, сколько лжи перемешано с проблесками здравого смысла. Остаётся жалеть, что китайцы не исполнили своих намерений относительно меня и беспрепятственно пропустили наши суда по реке Бэйхэ, провожая всюду с почётом. В противном случае я мог бы присоединиться к союзникам.
  — А что за переговоры были о границе? — не сдержал любопытства англичанин.
  Игнатьев, будто речь идёт о чём-то несущественном, бросил:
  — Так как часть граничной линии с Китаем не определена точным образом, то, во избежание будущих недоразумений и взаимных обвинений в захвате земель, мы предложили Пекину провести раз навсегда граничную черту и проложить её на карте. Но китайцы, по глупости своей, предпочитают оставаться в неизвестности относительно наших взаимных границ.
  Похоже, этот ответ удовлетворил Элджина. Его напряжение заметно ослабло, и он спокойно проговорил:
  — Полностью согласен с вами. Ваши предложения лучше всего свидетельствуют о чистоте ваши намерений в отношении Китая и об умеренности запросов русского правительства. Китаю, действительно, было бы выгодно окончить пограничные дела.
  И совсем неожиданно для Игнатьева он заговорил о том, что Англия ничего не выиграла от уничтожения русского, как он выразился, «безвредного парусного Черноморского флота».
  — Я говорил лорду Пальмерстону, что мы, вероятно, нажили себе в будущем немалые хлопоты, заставив Россию обратить внимание на моря более опасные для Англии и заняться увеличением парового флота; содержать эскадру не в Чёрном море, а в Тихом океане.
  Это признание ещё более убедило Николая Павловича в том, что России необходимо как можно быстрее разворачиваться на Восток и занимать по возможности все гавани на побережье до границы с Кореей.
  Провожая Игнатьева, Элджин шутливо заметил:
  — Бумаги, прочитанные вами, представляют для России casus belli, не правда ли?
  Также в шутку ответил Николай Павлович:
  — Если нам искать только поводы к войне с Китаем, то у нас в этом недостатка никогда не будет. Имея более десяти тысяч вёрст общей границы, мы ежедневно можем находить несравненно более важные причины для объявления войны Поднебесной, нежели Англия. — И уже серьёзно добавил. — Понимаете, милорд, использование предоставляющихся нам случаев противоречило бы обычной умеренности нашего правительства. Ведь именно Англия бы первой обвинила нас в коварных замыслах против Китая. Вы и так постоянно подозреваете, но без всякого на то основания, что мы замышляем какие-то завоевания. Лучшим доказательством обратного может служить то, что мы двести лет сряду в мире с Китаем. Тогда как Англия не замедлила бы сделать противное на нашем месте.
  Глядя на выражение лица британца, Игнатьев подумал: «Кажется, он пожалел, что задал мне этот вопрос».
  Расстались они почти по-приятельски.
  С каждым новым днём союзники становились к русскому посланнику всё доверчивей. Чтобы усиливать эти настроения, Игнатьев пользовался всяким удобным случаем. Он охотно делился с ним получаемой из разных источников информацией. Они отвечали ему взаимностью. В канун выступления союзных войск к Пекину он разрешил генералу Монтобану и начальнику штаба французских войск ознакомиться с планом китайской столицы, который был составлен прикомандированным к его посольству топографом. С этого момента союзники стали довольно часто прибегать к его военным и политическим советам. Благодаря этому он был в курсе всех действий союзных армий. У Николая Павловича часто бывал «наперсник» лорда Элджина, особо доверенный ему, корреспондент лондонской газеты Г. Булби. Во время одного из посещений он искренне признался:
  — Ваше превосходительство, всё, о чём вы ранее говорили, подтверждается. Я убедился в том, что Россия действует в Китае открыто и благородно, и скорее в пользу союзников, чем китайцев. Мне не удалось найти ни одного малейшего подтверждения русского участия в этой военной кампании. И лорд Элджин мне говорил, что у него существует несравненно более единомыслия с вами, нежели с французским послом. Ваши такт и деликатность будут в полной мере оценены и в Лондоне!.. А со своей стороны я сочту за долг ещё более раскрыть глаза английской публике относительно русской политики в Китае.   
  Не ожидавший такой комплиментарной откровенности, Игнатьев проговорил:
  — Вы должны знать, уважаемый господин Булби, Россия не хочет мешать Англии в Китае. Мы исходим из того, что у Англии здесь должны быть исключительно торговые интересы. У нас в Китае совершенно другие интересы, не противоречащие и не сталкивающиеся с английскими. В настоящее время Россия желает единственного — скорейшего окончания войны и прочного мира между Китаем и всеми государствами, имеющими сношения с этой страной.
  Посетившие однажды Игнатьева местные купцы сказали ему, что их направил Гуй-Лян с просьбой принять его. Из этого Николай Павлович сделал вывод о меняющемся отношении к нему со стороны официального пекинского чиновника. Видимо, он надеялся через русского посланника добиться согласия союзников на возобновление переговоров. Но запрашиваемая встреча не состоялась. Китайцы сослались на то, что Паркс запретил Гуй-Ляну посещать русского посланника.
 
Как был спасён Пекин, Запретный город и сохранено единство Китая

  Следуя за союзными армиями, члены русского посольства поражались варварской жестокости завоевателей. Ни одного города и селения не осталось не разграбленным. 6 и 9 сентября в восемнадцати верстах от Пекина, у города Джан-дзя-ван, произошли сражения армий союзников с войсками под командованием Сэн-Вана. Китайцы потерпели поражение, а город был почти полностью разрушен. Несчастных жителей избивали, кололи, терзали, насиловали и пытали, добиваясь от них признания о спрятанных сокровищах. При виде европейца китайцы обращались в бегство. Местность превратилась в пустыню. Навстречу посольству попадались английские офицеры в сопровождении солдат, которые забирали с собой всё, на что им указывали. Увидев бредущих китайцев, офицеры приказывали их схватить и навьючить на них, как на скотину, куски шёлка и дорогие лаковые, фарфоровые и нефритовые изделия. От внимания Игнатьева не скрылось и то, что и сами китайцы корыстолюбивы и падки на воровство и грабежи. Поддавшись зловредному примеру захватчиков, многие из них стали участвовать в грабежах, пользуясь полной безнаказанностью.   
  Глядя на эту вакханалию, Игнатьев с глубоким огорчением думал: 
«У войны свои законы. Демон смерти и жестокости овладевает людьми, которые в обычной жизни справляются со своей звериной сущностью. Кровь и смерть, окружающие человека, пробуждают в нём животные страсти. Он становится похож на волка, попавшего в овчарню. Сколько волк не убивает несчастных животных, ему всё мало, хотя хватило бы одного для утоления голода. Человек не только убивает, но он ещё и подвергает истязаниям и насилию свои жертвы. Разделавшись с ними, он предаёт огню свидетельства своих преступлений. Так гибнут результаты труда многих и многих поколений, исчезают в небытие вершины человеческого гения. Когда демон войны овладевает народами, то проявляются их самые низменные качества. Они, словно безумные, истребляют себе подобных, видя в своих соседях, с которыми веками жили мирно бок о бок, непримиримых врагов. В эту пляску смерти включаются и те, кто считал себя культурным, разумным человеком, совестью нации. Они выдумывают изощрённые оправдания звериной жестокости своего народа в отношении соседнего. Гадко смотреть на следы похождений англичан и французов, „открывших“ эту страну для европейской цивилизации. Где Англия с Францией и где Китай? Что нужно этим „цивилизованным“ народам здесь, на другой стороне Земли?».
  Словно укор злодеяниям «победителей» на стенах пустынного, обезображенного, мёртвого города виднелись прокламации главнокомандующих союзников, приглашающие население жить мирно, по-прежнему спокойно торговать, и объясняющие, что союзники не намерены обижать и притеснять мирных обывателей городов и селений.
  В канун сражений солдаты Сэн-Вана взяли в плен несколько французов и англичан, направлявшихся для переговоров к новому китайскому уполномоченному, князю первой степени, младшему брату богдыхана Гун-Цин-Вану. Среди пленных были Паркс и Булби. Это крайне встревожило послов обеих стран, опасающихся за судьбы своих людей и возможной реакции в Париже и Лондоне. Китайское правительство, со своей стороны, увидело грозящую катастрофу — приближение к столице «варваров», чего, по заведённому порядку, уже не удастся скрыть от богдыхана и несчастного народа. Гун-Цин-Ван поспешил прислать союзникам предложение о перемирии и начале нового раунда переговоров. Послы в ответ потребовали освобождения пленных как условие прекращения военных действий. На размышление давалось три дня с угрозой в противном случае захватить Пекин.
  Перед наступлением на столицу Игнатьева посетили лорд Элджин и Хоп Грант. Они откровенно сознались, что приехали, чтобы посоветоваться относительно будущих действий.
  — Мы намерены атаковать Пекин, — без предисловий заявил лорд Элджин. — Но не уверены, что не навредим тем самым попавшим в плен. Вы хорошо знаете китайцев. Что вы думаете по этому поводу?
  Николай Павлович заметил перемену в облике и поведении лорда. Всегда представлявший собой воплощение английского аристократического высокомерия, гордости, учтивой жестокости, самоуверенности и холодного презрения ко всему остальному человечеству, он выражал свою просьбу с лицом, увядшим и побледневшим, с заметными следами глубоких внутренних переживаний.
  — Пленение Паркса для меня — незаменимая потеря, — продолжал он убитым голосом. — И мне очень жаль крайне полезного и талантливого корреспондента «Times». Я, конечно, убеждён, что в плену Паркс не будет молчать и предаваться беспечности, а, по мере возможности, будет с такой же энергией воздействовать на китайцев… Кроме того я был бы вам очень признателен, excellence, если бы вы разрешили генералу сэру Гранту посмотреть на план города.
  Игнатьеву стало ясно, что Монтобан рассказал своему коллеге, у кого он видел этот план.
  Николай Павлович начал с того, что посоветовал не вступать с китайцами в переговоры, пока не будут выданы пленные.
  — Если пленных не выдадут, то после занятия городских ворот необходимо остановить войска, не входя в самый город, чтобы не допустить грабежа. Иначе доведёте китайцев до отчаяния. Надо затем сделать последнее предложение маньчжурскому правительству о немедленной выдаче пленных и заключении мира. После этого стоило бы заявить правительству: «Вы теперь видите своими глазами, что мы можем взять и уничтожить вашу столицу. Но из человеколюбия мы щадим вас. Даём вам ещё двадцать четыре часа на размышления. Неудовлетворительный ответ заставит нас продолжить военные действия. И тогда пеняйте на себя за последствия».
  — Думаю, вы правы. — Согласился лорд Элджин. Кивком головы продемонстрировал согласие и генерал. — Взятие города штурмом неизбежно повлечёт за собой грабежи, беспорядки и пагубные последствия для армий, вызовет раздражение китайцев и опозорит европейскую цивилизацию. На Европу всё это произведёт крайне неблагоприятное впечатление.
  «Вот в этом вся английская добропорядочность! — мелькнуло у Николая Павловича. — Его не жертвы невинных людей волнуют, а реакция в Европе».
  Возникшие обстоятельства, подумал Игнатьев, могут помочь ему. Решительные действия союзников напугают китайцев, уменьшат на время их спесь и упрямство и заставят в минуты крайней опасности обратиться к нему за содействием. Тогда он смог бы принять ощутимое участие в последующих событиях и, возможно, договориться, наконец, о благоприятном для России окончании пограничного вопроса.
  Взяв карту китайской столицы, Николай Павлович указал на ней самые слабые места пекинской обороны. Он хотел отвлечь внимание англичан от маньчжурской части, где находился дворец богдыхана, известный как Запретный город.   
  Это жемчужина китайской столицы. Его по праву считают крупнейшим и одним из самых таинственных в мире дворцовых комплексов. Согласно легенде, он приснился монаху, который показал проект князю Чжу Ди, ставшему императором в конце четырнадцатого века. Миллион работников было занято на его строительстве в течение пятнадцати лет. Город окружён десятиметровой стеной и рвом с водой. Выстроен он в соответствии с принципами фэн-шуй: с севера находятся горы, вход ориентирован на юг, внутри протекает река, огибающая дворцовые строения, что позволяет накапливать энергию. Чжу Ди провозгласил его центром вселенной. В нём проживали императорские семьи с прислугой, насчитывающей несколько тысяч евнухов и наложниц. Для других лиц он был закрыт под страхом смерти. За более чем пятьсот лет во дворце были накоплены колоссальные сокровища. За его стенами происходили интригующие своими тайнами истории, которые привлекали и продолжают привлекать внимание исследователей, драматургов и беллетристов.
  В том же районе, где был Запретный город, находились оба российских подворья. В них хранились наши архивы, которые могли бы попасть в руки союзников. Игнатьев аргументировал свои предложения тем, что нападение на эту часть города восстановит против союзников всё купечество и население столицы и вызовет вооружённое сопротивление. Показав точное расположение русских подворий, Николай Павлович выразил надежду, что союзная артиллерия не подвергнет их опасности. Англичане заверили, что исполнят его просьбу.
  — Я благодарю вас, excellence, за такие ценные советы, как политического, так и военного характера. — Заявил довольный Элджин. — Уверяю вас, что я высоко ценю вашу деликатность и не раз оказанную нам помощь. Убеждён, что англичане должны быть заодно с русскими в Китае. Лишь Англия и Россия понимают, как нужно действовать в Азии. Я очень жалею, что мне приходится иметь дело не с вами, а с французским послом. Не сомневаюсь, что мы бы во всём сходились и прекрасно справились бы со всеми делами.
  Увлёкшись излияниями своего расположения к Игнатьеву, лорд стал жаловаться на французов. Он говорил с заметным раздражением и упрекал Францию в том, что она помешала Англии прислать в Китай больше войск, и это замедлило исход войны. Он упрекал барона Гро за то, что тот предлагал китайцам подписать мирный договор одновременно с выдачей захваченных в плен, а не после их выдачи. Но я, сказал Элджин, категорически воспротивился этому. Из всего сказанного Игнатьев понял, что отношения англичан и французов становятся всё более напряжёнными. Лорд разоткровенничался и не стал скрывать своей боязни на реакцию парламента на военные неудачи, что может помешать ему — «получить ожидаемого с нетерпением уже несколько лет назначения генерал-губернатором Индии».
  К концу завтрака, предложенного гостям, Николай Павлович спросил:
  — Уважаемые господа, не хотите ли вместе со мной пройтись пешком по городу?
  Англичане охотно согласились, видимо, рассчитывая поразить русского посланника результатами «воинской доблести» своих солдат. На открывшуюся картину невозможно было смотреть без содрогания. Одни голодные собаки не покинули развалин и стаями с воем бродили по бывшим улицам в поисках пищи. Вскоре после этой «променады» до русского посольства дошла молва местного населения об этой прогулке. Будто бы «И-Да-Жен (так прозвали китайцы Игнатьева) указывал англичанам на дурное поведение их войск, обращая внимание на разграбление города и заступаясь за китайцев».
  24 сентября союзники овладели пригородным дворцом богдыхана Хай-ден. В нём находилась немногочисленная охрана. Ворвавшись на его территорию, захватчики были поражены великолепием дворца. Огромные богатства, накопленные китайскими правителями за тысячелетия: множество золотых вещей, драгоценных камней, изделий из нефрита, фарфора, финифти, жемчуга и шёлка, — ошеломили их. Начался страшный грабёж! Бесценные свидетельства многовекового труда и таланта китайского народа были уничтожены в считанные часы.   
  Англичане сумели овладеть частью находившегося там архива, содержащего дипломатическую переписку. Игнатьев не на шутку забеспокоился, что могут быть открыты документы, касающиеся переговоров с Россией. Это неминуемо поставило бы его в затруднительное положение и лишило последней надежды заключить договор о восточной границе. Он не сомневался, что англичане ни за что не передадут их русским. А наиболее деликатные из них предадут публикации, чтобы скомпрометировать политику России в выгодном для себя свете.
  Французский посол, желая продемонстрировать своё чрезвычайное расположение к Игнатьеву, передал ему часть бумаг на русском языке, захваченных во дворце. Тем не менее, Николай Павлович опасался, что некоторые весьма важные документы могли оказаться в руках солдат или офицеров союзников. И эти опасения были не без оснований. Позже до него дошли сведения, что русский посланник в Париже граф Киселёв за двести франков купил у солдата, побывавшего в экспедиции в Китае, подлинный экземпляр русско-китайского Тяньцзиньского договора.
  Каково же было удивление Игнатьева, когда он узнал, что союзники создали специальную комиссию из офицеров, которая отбирала лучшие вещи из награбленного для подарков, предназначенных английской королеве Виктории и принцу Альберту?! Подарки готовились также для императора Франции и высших сановников обеих стран. Чувство презрения и брезгливости испытал Игнатьев, слушая рассказ секретаря Вольфа, случайно оказавшегося свидетелем дележа, в котором принимал участие и лорд Элджин.
  — Этот акт недостоин просвещённого человека и тем более дипломата! А ведь лорд представляет высшую английскую аристократию! Где же его честь и достоинство?! — раздражённо заметил Николай Павлович. — Это подобно тому, как если бы грабитель и убийца, завладевший сокровищами какого-то человека, отбирал из награбленного подарки генерал-губернатору, судье и начальнику полиции города.   
  Квартиры, в которых размещались союзники, были забиты захваченными вещами. Лишь Хоп Грант не взял себе ничего и требовал от командиров подразделений: «Если уж нельзя остановить открытый грабёж, то, по крайней мере, не допускайте складирования награбленного в главной квартире и не превращайте помещение, занятое главнокомандующим, в базар».   
  Посещавшие Игнатьева китайские купцы жаловались на бесчинства союзных военных. Они свидетельствовали, что «французы более падки на вино и женщин. Ни одной женщины не оставляют в покое!.. Англичане же преимущественно предаются грабежу и пьянству»… Они ненасытны на добычу и деньги! — с умоляющей интонацией заявляли купцы.
  Через три дня китайцы передали англичанам пленных: переводчика Паркса, журналиста и четырёх французских солдат. Свидание лорда Элджина и очень ценимого им переводчика представляло собой образец английских традиций. Оно было холодным и без малейших душевных проявлений.
  — Oh! — будто увидев любимую лошадь, удивился лорд. — How are you, my dear Parkes? — спросил он, словно расстались они только вчера.
  — All right, — также без всяких эмоций произнёс переводчик.
  И они удалились на деловой разговор. В течение полутора часов они беседовали при закрытых дверях. Этот разговор сильно подействовал на лорда. Он породил в нём нерешительность, заставив, вероятно, изменить во многом составленное ранее мнение о сопротивлении китайцев.
  С жадностью ловил Игнатьев любое известие о происходящем в Пекине. Он беспокоился о Русской духовной миссии, члены которой могли подвергнуться личной опасности при всеобщем беспорядке в городе. Пытался найти возможность наладить какой-нибудь канал общения с отцом Гурием. В этих целях он поручил капитану Баллюзеку попытаться проникнуть в китайскую столицу и установить связь с архимандритом. Довольно скоро капитану удалось оказаться в Северном подворье и получить записку от архимандрита, которую он тут же переправил Николаю Павловичу. Священник сообщал, что все русские миссионеры живы и здоровы. Богдыхан покинул дворец. Вместе с ним отбыл его двор, Верховный совет и все министры. Они вывезли с собой и архив. Во дворце осталась императрица Цы Си с охраной и небольшой свитой.
  Судьба императрицы в чём-то схожа с судьбой Роксоланы, любимой жены турецкого султана Сулеймана Великолепного, известной русскому читателю по одноимённому роману Павло Загребельного. Попав по конкурсу в императорский двор в качестве наложницы в 1853 году, Цы Си, несмотря на свои семнадцать лет, довольно быстро овладела его тайными пружинами. Ей удалось подкупить евнуха, наиболее приближённого к императору Сяньфыну, который сумел изменить обычный маршрут его прогулок по дворцу. Вдруг до слуха Сына неба донеслись сладостные звуки песни. Он, словно под гипнозом, пошёл навстречу хрустальным напевам и увидел нарядную Цы Си, напоминавшую благоуханный цветок Орхидею. Богдыхан был очарован. В тот же вечер Орхидея оказалась в его покоях. Служанки натёрли её девственное тело лепестками роз, укрыли шёлковым одеялом из пуха цапли (эта птица отпугивает змей), и она несколькими шажками переступила незримую черту, за которой её ждала новая жизнь и которая стала роковой для маньчжурской династии. Чары Цы Си на время околдовали Сына неба. Ей удалось подружиться и с императрицей Цыань, которая была намного старше и не могла иметь детей. Кто знает, не являлась ли причиной этого крайняя болезненность Сына неба, ставшая следствием невоздержанной к удовольствиям жизни? Чтобы войти в доверие к Цыань, хитрая наложница спасла императрицу, распознав яд в бокале. История умалчивает, не по её ли тайному приказу напиток был отравлен. Цы Си хорошо понимала, что жизнь непостоянна, и всё может перемениться в один день. И нежнейшая Орхидея, которую, казалось, обожают даже птицы Парка радости, проявила чудовищную изобретательность и изощрённую жестокость, чтобы ни одна красивая наложница не оказалась на императорском ложе. Невозможно представить, что столь хрупкое создание могло быть настоящим исчадием ада. Подкупленные евнухи знали своё дело. В её арсенале было множество ядов. От одних человек исходил за несколько дней кровью или превращался в золу. Другие сжимали тело жертвы, которая усыхала до размеров карлика. Но в кипевшем интригами и жуткими страстями дворце нашлись недоброжелатели Цы Си, донёсшие до императорского уха весть о злодеяниях его любимицы. Он вначале не поверил. Однако доказательства оказались неопровержимы. Её ждала неминуемая смерть. Уже и приказ о казни был заготовлен. И на сей раз благоуханной Орхидее удаётся проявить такое невероятное искусство обольщения, что Сяньфын поверил в её беременность и вероломство придворных, которые будто бы хотели казнить мать будущего принца. Его желание иметь наследника взяло верх над происками интриганов. Разыгрывая фальшивую беременность, Цы Си с помощью коварных наперсников-евнухов нашла служанку в интересном положении, которая на своё несчастье родила мальчика. Служанка бесследно исчезла, а мальчика нарекли Цзайчунь. С момента рождения наследника влияние Цы Си стало непререкаемым. В ней пробудился интерес к большой политике. Её хваткий ум и феноменальная память довольно быстро затмили всех высших сановников и всё более слабеющего императора. Она фактически превращается в единоличную правительницу Китая. Именно с ней, а не с богдыханом, как утверждали сановники, уполномоченные вести переговоры с Игнатьевым и союзниками, согласовывали все решения. Через год после подписания мира с англичанами и французами и российско-китайского договора император умирает. Цы Си завладела великой императорской печатью. Попытки Су-Шуня избавиться от неё терпят поражение. Он был казнён. Князь Гун, поддержавший Цы Си, оказывается в числе фаворитов. Рассказывают, будто бы стареющая Цы Си поддерживала себя в форме благодаря тому, что каждое утро выпивала по стакану молока кормящих женщин. Она правила страной до 1908 года. Её преемником стал двухлетний племянник Пу-И — последний владелец Запретного города.
  Капитан Баллюзек не покинул Северное подворье. Он остался для того, чтобы наблюдать за происходящим в городе. К нему стали обращаться опасавшиеся штурма китайцы-албазинцы с просьбами, защитить их от грабежей. Лев Фёдорович начал выдавать им, словно индульгенцию, клочки бумаги с надписью «Chretien, Christian» и советовал наклеивать их на дома для охраны от возможных нападений. За такими бумажками стали приходить китайцы римско-католического вероисповедания. Баллюзек никому не отказывал.
  2 октября ворота крепостной стены Пекина были открыты. Сделать это, как позднее выяснил Игнатьев, приказали подкупленные Парксом чиновники с разрешения Гун-Цин-Вана, которого они сумели уговорить. Несколько подразделений солдат союзников без боя вошли в ворота города и заступили на их охрану. Маньчжурские воины, стоявшие на стенах крепости, завидев европейцев, бросились врассыпную. Знамёна союзных армий затрепетали над крепостными воротами. Но их войска по-прежнему оставались вблизи города.
  Чувство полного отчаяния овладевает Николаем Павловичем. Он долго не мог заснуть. На душе было неспокойно и тяжело. Всю ночь его мучили кошмары. Китайской столице угрожает захват европейцами, а ему так и не удалось реализовать свой план.
  «Союзники сейчас предъявят ультиматум. Китайцы в страхе согласятся со всеми требованиями, и ни те, ни другие не вспомнят о необходимости пригласить посредника на переговоры», — донимала его мысль.
  Но, как это порой бывает, когда человек теряет всякую надежду, обстоятельства вносят приятные коррективы в его жизнь. В Пекине не осталось ни одного чиновника правительства. Это озадачило союзников. Китайцы не подавали никаких признаков к возобновлению переговоров. И тут барон Гро даёт понять Баллюзеку, что русский посланник как сохранивший выгодное нейтральное положение был бы весьма полезен для союзников в качестве посредника, который мог бы содействовать возобновлению переговоров. Баллюзек заметил барону, что Игнатьев, вероятно, не откажется от посредничества, если французский посол обратиться к нему письменно. Однако барон Гро счёл некорректным обращаться письменно по этому поводу. По всей видимости, у него были сомнения, поддержит ли его инициативу французское правительство.
  Чтобы не упустить возможности и воспользоваться возникшим замешательством союзников, Игнатьев решил действовать и вмешаться в развязку китайского вопроса — взять на себя роль, достойную представителя России.
  «Настал момент! Сейчас или никогда! Кропотливая работа должна дать результат!» — подбадривал он себя.
  Николай Павлович был убеждён, что французы с благодарностью встретят всякую его попытку ускорить примирение для того, чтобы быстрее завершить благополучно экспедицию. Не сомневался он и в том, что англичане, не пренебрегая его усилиями, постараются извлечь пользу из этого содействия, но будут стремиться отстранить медиатора от прямых переговоров с китайцами, постепенно отодвигая его на задний план. Была надежда и на то, что маньчжурские чиновники, оказавшись у «разбитого корыта», наконец, признают, что русские могут помочь им выйти из крайне бедственного положения и «сохранить лицо». Последнее для китайских сановников было не менее важным, чем спасение собственной жизни. Первое, что следовало сделать, по убеждению Игнатьева, — это расположить послов в пользу своего посредничества.
  Тотчас по прибытии в Северное подворье он отправляется в сопровождении двух казаков с визитом к послам. Барон Гро искренне обрадовался приезду Игнатьева. Он начал разговор с того, что излил всю накопившуюся у него желчь на лорда Элджина, на англичан вообще и отчасти на французского генерала Монтобана. Он жаловался на развал дисциплины в обеих армиях, на невозможность унять разгул грабежа военных и на то, что англичане, поддавшись стихии разбоя, препятствуют возобновлению переговоров. Выслушав его внимательно, Николай Павлович, вроде бы разделяя настроение барона, стал «подливать масло в огонь», говоря о приближающихся холодах, об отсутствии продовольственных запасов и тёплой одежды у обеих армий. Он незаметно подводил француза к мысли о необходимости военным как можно скорее вернуться в Тянь-Цзинь, а весной, если не удастся заключить мир, можно было бы возобновить наступление. Распрощавшись с бароном, Игнатьев направляется к лорду Элджину.
  — Я очень рад, excellence, видеть вас и возможности откровенно побеседовать с вами, — заявил британец, протягивая Николаю Павловичу обе руки для приветствия.
  С поражающей для английского дипломата откровенностью он стал жаловаться на затруднения, которые происходят из-за многочисленности армии, присутствия союзников, которые связывают англичан, на недостаток дисциплины в войсках. Бранил французов, в том числе и барона Гро, и обоих главнокомандующих.
  «Где же твой аристократизм?! Где хвалённое английское холоднокровие?! Пожалуй, нервы твои на пределе, лорд!», — слушая его негодующие излияния, думал Игнатьев.
  В пылу откровенности англичанин показал Николаю Павловичу своё письмо князю Гуну, в котором содержались требования, фактически напоминающие ультиматум. Заканчивалось письмо угрозой захвата пекинского дворца богдыхана (Запретного города) и уничтожения его до основания, если не будут выполнены названные условия.
  — Я ещё не показывал этой бумаги барону и не знаю, примет ли он такую редакцию. — Сказал лорд, сопроводив это замечание словами о неприязненном отношении к французскому послу, с которым приходится как с союзником согласовывать свои действия.
  Николай Павлович не стал высказывать замечания по тексту, но выразил сомнение, что маньчжурские власти примут содержащиеся в письме условия.
  — Мне кажется, — будто размышляя, начал он, — что маньчжуры не в состоянии выплатить непомерно высокую для них запрашиваемую сумму серебра. Они тем более не унизят себя согласием на срытие дворца богдыхана. Это скомпрометировало бы их в глазах потомков.
  Развивая свою мысль, он пытался напугать лорда приближением зимы, особенно пагубной для индийцев, составляющих большую часть английской армии, отсутствием продовольствия, стремясь посеять в нём сомнения в успехе дальнейшей кампании и ссылаясь на оставшуюся многочисленность войск в Монголии и Маньчжурии.
  — Сознаюсь вам как честному человеку, которого люблю и уважаю, а не как представителю европейской державы, — не дослушав его до конца, перебил лорд, — для нас было бы всего лучше, если бы князь Гун не принял ультиматума и решился продолжить сопротивление. Тогда у меня руки были бы развязаны, и французы поневоле должны были бы следовать за нами и помогать нам. Мы обязательно разрушим дворец богдыхана и до морозов уйдём в Тянь-Цзинь на зиму. Китайским императором мы сразу же признаем претендента из инсургентов, обязав его исполнять благоприятные для нас условия договора. Для Англии выгоднее всего, если столица Китайской империи будет перенесена ближе к нашим военным базам в Нанкине. Там с помощью четырёх военных кораблей мы можем добиться всего того, что требует здесь на Севере огромных средств и очень дорогостоящей экспедиции. Со столицей в Нанкине Великобритания будет управлять судьбой громадной империи, как я сказал, с помощью четырёх военных судов. Пусть Север образует отдельное государство. У нас тут нет важных торговых интересов.
  — Знаете ли, милорд, — не выдержал столь агрессивных излияний Игнатьев, — подобный крутой исход китайского вопроса едва ли будет соответствовать интересам других держав. Россия, Франция и Америка должны будут иметь свой голос при окончательном устройстве будущего Китая… Впрочем, — уже более мягко добавил он, — Англия встретит в этом отношении гораздо большее сопротивление со стороны Франции и Америки, нежели России, потому что существующие ныне русские и английские интересы в Китае не сталкиваются. Англии, как вы только что сказали, нет дела до Севера Китая, до Монголии и Маньчжурии. Она заботиться преимущественно о Юге Китая точно так же, как Россия, естественно, дорожит своим влиянием и торговыми связями преимущественно в пограничных областях, сохранением там спокойствия и не хлопочет о Юге… Лишь бы торговля шла по-прежнему, и в Россию беспрепятственно доставлялся чай. А потому Англии всего выгоднее на крайнем Востоке действовать по взаимному согласию с нами… Мы дороги не перейдём друг другу. У нас интересы территориальные и торговые. А у вас только торговые и исключительно на юге этой страны… По географическому положению, которое занимает Россия, мы всегда будем иметь значение в Китае, и никто этого влияния нарушить не сможет, что бы другие европейцы не предпринимали.
  Лорд был немного смущён таким откровенным и смелым высказыванием своего гостя. Нисколько не возражая Игнатьеву, он попросил его как человека, знакомого с Китаем и знающего Англию и её общественное мнение, без обиняков, искренне выразить личное мнение об ультиматуме и содержащихся в письме предложениях.
  — Пожалуй, на вашем месте я поступил бы подобным же образом, — ответил после краткого раздумья Николай Павлович. — Однако не могу одобрить всего содержания письма. И не только как представитель России, а как честный человек… Мир, основанный на унижении народа и на увековечении памяти этого унижения, на разорении дворцов, разграблении народных сокровищ, не может быть и не будет прочным! Жители Пекина и других городов будут помнить, что первое появление европейцев, демонстрация их могущества и цивилизации в Китае связано с разорением, грабежами, насилием, пожарами, уничтожением вековых дворцов…
  Помолчав, он продолжил.
  — Следование вашему ультиматуму вызовет бесчисленные затруднения не только для Англии, но и для всех государств, находящихся в сношениях с Китаем. Вовлечёт английское правительство в громадные издержки. Продлит на многие годы хаос в китайских провинциях. Потребует от Англии чрезмерных усилий для поддержания подобной политики, политики смелой, но чересчур эгоистичной. И едва ли это соответствует её истинным интересам… Сомневаюсь, чтобы общественное мнение поддержало вас в подобном предприятии и одобрило способ ваших действий, милорд… Дело в том, что минутный взрыв негодования за гибель английских подданных пройдёт, а холодный рассудок и материальная выгода возьмут верх над увлечениями, несвойственными английскому народу. Если европейцы захотят водворить новую династию на место маньчжурской, то им придётся поддерживать её силой и деньгами, заставить признать её во всех провинциях Китая, подавляя недовольных маньчжур и враждебные партии. Необходимо будет принудить к тому же все подвластные нынешней династии народы, которые под влиянием других, более сильных соседей, могут восстать против самозванца и образовать независимые государства.
  Столь откровенное и жёсткое признание смутило англичанина. Он не ожидал услышать подобного от ещё довольно молодого человека, который рассуждал так, словно прожил долгую и полную испытаний жизнь. Ему было неловко от того, что к таким выводам он мог бы прийти и сам, если бы не поддался чувствам и сохранял холодный рассудок. Преодолев в себе неловкость, лорд признался:
  — Я никогда не решился бы на такую крайнюю меру, не посоветовавшись с вами и с американским посланником, так как вы оба имеете точно такие же права, как и я.
  Не дослушав его излияний, Игнатьев, улыбнувшись, чтобы показать своё полное расположение к собеседнику, сказал:
  — Это само собой разумеется. И я никогда не мог бы допустить ни малейшего сомнения в том, что дело это устроилось бы не иначе, как по взаимному соглашению представителей всех заинтересованных государств. Но даже если допустить, что между нами водворится единомыслие и единодушие касательно будущего Китая, то невозможно нам постоянно вмешиваться в его внутренние дела. Я также не полагаю, что мы имеем на то какое-либо право. Иной образ действий завлёк бы нас слишком далеко, стоил бы нам чрезмерно дорого и не соответствовал бы действительным интересам наших правительств… Не знаю, какие именно виды имеет Англия на Китай и какие даны вам полномочия на случай падения ныне царствующей династии, с какой мы все заключили трактаты, но что касается России, то она в этой стране не имеет никаких задних мыслей и не намерена никогда вмешиваться в управление администрации китайской империи. Нам всё равно, какая династия царствует здесь, лишь бы в точности соблюдались трактаты, с нами заключённые. Лишь бы границы наши были обеспечены, и было бы всё спокойно в приграничных с нами областях. Лишь бы беспрепятственно, обычным порядком шла наша торговля с Китаем, и не подвергались притеснениям в Пекине православные христиане. Мы не стремимся распространять здесь наше политическое влияние, не желаем территориальных приобретений, а только твёрдого и ясного определения наших границ. Мы не добиваемся исключительных торговых преимуществ, не стремимся отбить у вас морскую торговлю и увеличить число православных в этой стране.
  Лорд воспринял, вероятно, сказанное как упрёк в свой адрес. Поэтому скороговоркой пробормотал, что Англия, подобно России, не добивается в Китае никаких политических преимуществ, а только желает обеспечения и развития торговли.
  Эта беседа фактически имела ключевое значение для окончательного оформления в глазах британца позитивного образа русского посланника. С этого момента он стал больше доверять ему и прислушиваться к его мнению, которое очень ценил. В его посланиях в британский Foreign Office Игнатьев характеризовался как дипломат умный, очень эрудированный, хорошо знающий Восток и умело отстаивающий интересы своего государства.
  После визита к лорду Николай Павлович посетил Хоп Гранта. Ему он был чем-то более симпатичен других англичан. Со своей стороны, генерал не скрывал своей расположенности к Игнатьеву. Чувствуя это, Николай Павлович рассчитывал через генерала оказать влияние на лорда Элджина. Поэтому он старался акцентировать его внимание на приближающихся морозах и растущем раздражении китайского населения в связи с грабежом и разрушением хайданского дворца. Судя по реакции генерала, это и его беспокоило больше всего. Он стал жаловаться на возросшее в последнее время число смертей и болезней среди индийцев в его армии.
  — Во второй половине октября здесь бывают сильные северо-западные ветры, — подхватил тему Игнатьев. — На вашем месте я ни за что не согласился бы оставаться под стенами Пекина.
  Слова русского посланника и искренность, с которой они были сказаны, затронули «за живое» Хоп Гранта. В тот же вечер он пишет письмо лорду, в котором заявляет, что вместе с французским главнокомандующим находит невозможным оставлять армии близ Пекина на зиму и считает совершенно необходимым до 19 октября (1 ноября по новому стилю) выступить обратно на зимние квартиры в Тянь-Цинь.
  Для привлечения на свою сторону французского посла, Игнатьев в последующих разговорах с ним в числе аргументов в пользу скорейшего начала переговоров с китайцами говорил:
  — Лорд Элджин не дорожит маньчжурской династией. Но Франции не следовало бы забывать, что маньчжуры покровительствовали католическим миссионерам. А претендент на престол, о котором говорит английский посол, находится в близких сношениях с протестантами и известный тем, что истреблял на юге Китая католиков, убивал миссионеров и уничтожал католические храмы.
  Барон Гро согласился с аргументами Игнатьева и ручался воспрепятствовать атаке на Пекин. Однако через пять дней после их разговора лорд Элджин настоял на штурме китайской столицы.
  Игнатьеву показалось, что благоприятный момент для того, чтобы включиться в переговорный процесс, настал. Он рассуждал следующим образом: маньчжурские сановники либо окончательно потеряют голову и тем самым погубят столицу и династию, либо во всём уступят европейцам и сдадут им все свои позиции. И то, и другое противоречило бы интересам России. Она могла бы в результате потерять договоры, определяющие российско-китайскую границу.
  При встрече с бароном Гро и Монтобаном Николай Павлович сослался на желание помочь союзникам и заверил, что постарается быстрее вступить в переговоры с китайцами, чтобы содействовать заключению мира до холодов. Оба француза рассыпались в благодарностях и обещали ему всяческую помощь.
  Лорду он написал записку с выражением готовности к совместным действиям с англичанами во всём, что касается истинного просвещения, общечеловеческих и христианских интересов.
  Принимая записку от Баллюзека, лорд не скрывал своей досады, что Игнатьев не послушался его и, не имея военной силы, рискнул вступить в охваченную беспорядками китайскую столицу.
  Направляясь в Пекин, Николай Павлович позаботился о том, чтобы и на сей раз его шествие соответствовало приличию и достоинству русского посланника с китайской точки зрения. Находившиеся у ворот крепостной стены английские и французские посты отдали честь и взяли на караул. На глазах изумлённых китайцев Игнатьев в сопровождении дипломатов и конвоя казаков прошествовали до Южного подворья Русской миссии.
  Едва был отслужен молебен по случаю прибытия посольства, как подворье посетил китайский чиновник Гуан, посланный Временной военной комиссией, управляющей столицей после бегства богдыхана. Комиссии были поручены дела военные, дипломатические и административные. Гуан попытался выяснить у отца Гурия действительную причину второго прибытия в Пекин русского посланника и «не согласится ли он быть посредником в примирении китайцев с союзниками и не поможет ли он спасти город от грабежа и разорения». Отец Гурий ответил, что Игнатьев уже давно предлагал свои услуги пекинскому правительству, советовал мириться, и что беда, постигшая Китай, произошла от того, что своевременно не послушались советов русского посланника. Гуан от имени Временной военной комиссии пригласил священника на её вечернее совещание.
  Прибыв на совещание, отец Гурий повторил сказанное Гуану членам комиссии. Они начали его просить уговорить русского посланника принять на себя посредническую миссию «в распре с европейцами». Архимандрит посоветовал обратиться к нему официально от имени маньчжурского правительства.
  — Я уверен, — заявил он, — русский посол не откажет в просьбе и сделает всё от него зависящее для вашего спасения, если только вы исполните его справедливые требования.
  Всю ночь китайские чиновники провели в жарких спорах о том, как поступить. На следующее утро, чуть забрезжил рассвет, члены комиссии явились в подворье. Когда их принял Игнатьев, они рассыпались в приветствиях и любезных комплиментах. Старший из них от имени всех выразил «радость видеть в Пекине в такую минуту посланника дружественной державы» и просил дать ответ, как поступить «в столь затруднительном положении для их империи». Чиновники заявили, что готовы пойти на уступки и принять предложенные европейцами трактаты, но не знают, как приступить к делу и прекратить войну.
  — Вы, высокий посланник, знаете Китай лучше других европейцев, — сказал старший из чиновников. — Знаете европейцев лучше китайцев. От вас зависит водворить мир и показать на деле, что вы добрые соседи Китая и действительно желаете нам пользы.
  Игнатьев не стал испытывать терпение чиновников длинными рассуждениями о правилах европейской дипломатии. Он не разыгрывал из себя обиженного прежним невниманием со стороны маньчжурского правительства. Но счёл необходимым сказать им:
  — С начала своего пребывания в Пекине я демонстрировал умеренность и справедливость наших требований. Указывал на долготерпение России при её могуществе. Наше государство, имея давние связи с Китаем, принимало самое живое участие, чтобы оградить вас от опасности, грозившей со стороны западных европейцев. А маньчжурское правительство предлагало следовать советам таких людей, как Су-Шунь. Мало того. Вы не удовлетворили наши справедливые требования и принудили меня оставить Пекин. Ваши уполномоченные не доводили моих предложений до богдыхана или докладывали их в превратном виде. Теперь вы видите последствия вашего ослепления. Совершенно бесспорно, если бы Россия желала зла, а не добра Китаю, то ничего не было бы легче, как нанести вам неотразимый удар. Но Россия не только не хотела воспользоваться вашим настоящим положением, но даже теперь, когда все кажется потерянным, готова доказать вам своё доброе расположение.
  Николай Павлович подождал перевода Татариновым его слов. По смущённому виду чиновников было понятно, что он задел их самые уязвимые душевные струны. Поэтому решил сразу перейти к главному:
  — Наши требования вам известны. На переговорах я не раз заявлял их письменно и устно. Примите наши предложения, назначьте уполномоченных для решения всех наших дел, следуйте во всём нашим советам, прикажите уполномоченным, которые будут вести переговоры с союзниками, согласовывать все действия с моими указаниями. И я ручаюсь, что Пекин будет спасён. Маньчжурская династия останется на престоле. И все ваши дела будут устроены желаемым образом. — Сделав небольшую паузу, добавил, — несмотря на всё случившееся, я готов сделать всё от меня зависящее, чтобы спасти династию, пекинский дворец, город и ваше государство от конечной гибели.
  Далее он напомнил об огромной мощи европейских государств, воюющих с Китаем, и указал на невозможность дальнейшей борьбы маньчжурской династии с ними. И как бы вскользь, Николай Павлович пробросил мысль о том, что у Англии могут быть планы перенести после разрушения Пекина столицу в Нанкин и основать новую династию, используя свои связи с инсургентами.
  — Лишь Россия искренне благоприятствует маньчжурской династии и желает её сохранения. Пора вам это понять! — решительно заявил он.
  Китайцы наперебой стали просить его о посредничестве. Воспользовавшись этим, он выставил в качестве условия своего согласия следующие требования:
  — письменное обращение к нему Гун-Цин-Вана с просьбой о посредничестве и готовность войти с русским посланником в непосредственные сношения;
  — согласие китайского правительства в ходе контактов с европейцами ничего не скрывать от него и ничего не предпринимать, предварительно не согласовав с ним, и обо всём происходящем немедленно сообщать ему;
  — князь Гун должен взять обязательство признать и утвердить Айгунский трактат и согласиться на разграничение территории по реке Уссури до китайских пределов, на открытие сухопутной торговли и новых консульств в Кашгаре, Урге и Цицикаре.
  — Как только я получу удовлетворительный ответ от князя Гуна по нашим собственным делам, — сказал Игнатьев, — тотчас займусь вашими.
  Чиновники обязались передать всё услышанное князю.
  Вскоре в подворье было доставлено письмо от Гун-Цин-Вана. Он извещал, что принимает согласие Игнатьева стать посредником в переговорах с европейцами как лучший знак дружеских отношений между Россией и Китаем, существующих более двухсот лет. Князь просил «приступить к окончанию русских дел после завершения переговоров с союзниками». Выражалась также его готовность в целях безопасности вести переговоры с союзниками в Русском подворье. Игнатьев посчитал целесообразным отклонить такое предложение, сославшись на возможную негативную реакцию англичан.
  Вечером того же дня в подворье был доставлен полученный князем Гуном ультиматум английского и французского посланников. Данный акт со стороны доверенного лица богдыхана свидетельствовал о том, что Игнатьев получил возможность отслеживать ход переговоров между китайцами и союзниками. Среди прочих условий ультиматума выдвигалось требование уплаты за погибших и пострадавших в плену 300 тысяч лан англичанам и 200 тысяч французам (около 1 млн. рублей серебром). Князь Гун просил Игнатьева уговорить союзников уменьшить сумму выплаты и согласиться на рассрочку, не оставлять войска на всю зиму в Пекине и не разрушать дворец богдыхана.
  Слух о миротворческой миссии русского посла разлетелся по китайской столице. От имени старшего ламы Хутухта Игнатьева посетила делегация лам с просьбой о защите одной из наиболее священных кумирней Юн-ху-гуна, где размещался сам Хутухта. Её облюбовали под свою квартиру французские войска. Николай Павлович сумел исполнить просьбу Хутухты. Барон Гро по его ходатайству приказал выдать охранные листы, запрещающие французам занимать это святилище.
  Посетив лорда Элджина, Игнатьев сообщил ему:
  — Вы знаете, милорд, мне стоило большого труда успокоить перепуганных китайских чиновников и убедить их начать переговоры с вами. Сейчас могу констатировать, что моё прибытие в Пекин было весьма своевременным. В городе водворяется спокойствие. Выехавшие чиновники начали возвращаться. И я вполне надеюсь, что мне удастся убедить китайцев пойти на уступки и согласиться подписать трактат. Но для этого вам с французами нужно будет несколько уменьшить свои требования, отказаться от штурма города и не трогать дворец богдыхана.
  Чтобы упредить возможные возражения британца, Николай Павлович поспешил добавить:
  — Если же не согласитесь с этим, то последствия будут необратимы. Пекинское правительство окончательно распадётся, раздражение китайских войск и черни достигнет крайних пределов, при вступлении войск в город неминуемо последует ожесточённая борьба на улицах. Вследствие этого Пекин будет разрушен, что только обесславит союзников и произведёт неприятное впечатление в общественном мнении Европы, в правительствах ваших стран, не говоря уже об ответственности, которая ляжет на вас.
  Приведённые аргументы были столь убедительны, столь сильны, что англичанин не нашёл возражений. Однако он не соглашался уменьшить размеры выплат. После продолжительного спора с ним Игнатьев напомнил о скором наступлении зимы и неминуемом голоде, который погубит и союзные армии. Этот довод заставил лорда умерить свой пыл. Он согласился пойти на уступки китайцам. Прощаясь с лордом, Николай Павлович пригласил его отобедать в Русском подворье. Лорд горячо поблагодарил его за советы и оказанные услуги и попросил продолжить посредническую деятельность, обещая умерить выдвинутые требования, отсрочить атаку на город до получения ответа китайцев на ультиматум и разослать в войска приказ не трогать дворец.
  На встрече с бароном Гро Игнатьев рассказал о результатах беседы с английским послом. Он не преминул упомянуть и том, что англичане пытаются представить французов перед китайцами в невыгодном свете, стараясь отодвинуть их на второй план. Барон догадывался об этом. Он попросил Николая Павловича убедить китайцев восстановить равновесие в их отношении к союзникам и, если возможно, то помочь установить прямые контакты с китайскими переговорщиками.
  После неоднократных встреч с бароном и французским главнокомандующим Игнатьев добился желаемого. Французы приостановили все военные приготовления и настояли перед англичанами отменить штурм города. Хоп Грант склонился к позиции французов. В беседе с лордом Элджином он заявил, что штурм стал бы «вероломством со стороны англичан». Именно Хоп Грант, следуя советам Игнатьева, приказал после подписания трактата увести войска от Пекина.
  Получив от маньчжурского правительства ответ на ультиматум, союзники начали с китайцами прямые переговоры. Каждый раз, когда у той или другой стороны возникали сложности, они обращались за советами к русскому посланнику.
  Игнатьев не принимал на себя открыто роль посредника и не вмешивался официально в ход переговоров. Он хорошо осознавал, что иначе мог бы вызвать раздражение со стороны союзников и прежде всего англичан. Это давало ему возможность не принимать на себя ответственности за сделанные китайцами уступки и одновременно упредить возможные упрёки со стороны маньчжур, что русские, якобы, потворствовали домогательству западных держав. Для него было ясно, что впоследствии обе стороны неминуемо будут недовольны ролью русского посредника. Китайцы могут его упрекать за большие уступки. А союзники будут обвинять в том, что он помешал им получить большие выгоды. Его цель всё равно была достигнута — все нити переговоров находились в его руках. Будучи в доверительных отношениях с обеими сторонами в переговорах, он мог отслеживать все предложения европейцев, а при необходимости сумел бы оградить интересы России. Ему беспрестанно писал князь Гун-Цин-Ван, советуясь по всем вопросам.
  О том влиянии, которое приобрёл на тот момент русский посланник, свидетельствует такой курьёзный случай. Корреспондент французской газеты «Монитор» Г. Фоше, желая рассказать на её страницах о Пекине, обратился с письмом за содействием к Игнатьеву. В ответном письме ему было предложено, если он на время осмотра китайской столицы готов назваться русским подданным и следовать с нашим казаком, то тот покажет ему весь Пекин. Фоше согласился, а после очень благодарил русского посла за доставленную возможность познакомиться с китайской столицей раньше других.
  12октября князь Гун-Цин-Ван с утра стоял в палате церемоний Ли-Бу, в чрезвычайном волнении ожидая появления английского посланника. Здесь должно состояться подписание трактата. Ждать пришлось почти четыре часа. Трудно себе представить, что передумал за это время Гун-Цин-Ван и его сановники. Наконец показались носилки с лордом Элджином, которого сопровождала процессия в 500 человек пехоты, его свита и музыканты. Гордо и надменно кивнул он в знак приветствия князю Гуну. Смущённо и даже с опаской поглядывал князь на охрану лорда. Оба подошли к приготовленным текстам трактата и подписали их.
  На следующий день при той же церемонии произошло подписание французско-китайского контракта. Барон Гро появился без опозданий, в согласованное время и без многочисленной свиты. Князь Гун был уже спокоен и приветлив к французскому послу.
  После подписания барон направил к Игнатьеву начальника штаба французских войск Шмидца с выражением благодарности, который заявил, что «все французские военные хорошо знают, что русскому посланнику они обязаны скорым и благополучным окончанием своего похода».
  13 октября Игнатьев направил письмо князю Гуну, в котором поздравил его с успешным окончанием дел с европейцами и напомнил об имевшейся договорённости завершить российско-китайские переговоры.
  На следующий день князь прислал ответ, информирующий о том, что для переговоров назначен председатель Уголовной палаты Жуй-Чань, бывший ранее уполномоченным вместе с Су-Шунем. Сохраняя полную конфиденциальность, 15 октября китайские уполномоченные появились в Русском подворье. Наученный опытом прежних переговоров, Николай Павлович предъявил им памятную записку, излагавшую главные русские требования, а также проект договора, редакция которого была изменена в сравнении с прежним текстом, и карту с подробным обозначением граничной черты.
  Последующие встречи продолжались иногда по пять-семь часов. Переговоры велись в помещении архимандрита. Всё было обставлено таким образом, что прибывшие на обед к посланнику англичане даже не заметили присутствия в подворье китайских чиновников. Игнатьев распорядился угостить и конвой лорда Элджина. На следующий день лорд со смехом рассказывал Николаю Павловичу, что конвойные так «набрались» у казаков «за дружбу наших народов», что командир приказал у них отобрать оружие, чтобы они не перестреляли друг друга, доказывая, кто из них больше уважает русских казаков. Игнатьев, улыбаясь, заметил:
  — За чаркой водки английские солдаты и русские казаки очень быстро добиваются дружбы.
  Жизнь в городе постепенно налаживалась. Игнатьева и русских дипломатов пригласили на открытие восстановленного католического храма. Его двести лет назад построили иезуиты. Но за тридцать лет до последней опиумной войны, после изгнания католических миссионеров, он был закрыт. Ключи от храма передали начальнику Русской духовной миссии. Церемонию открытия в присутствии дипломатов союзных государств и России начал католический епископ Аннуйл. В своей проповеди он сказал примечательную фразу, что католицизм в Китае своим возрождением обязан «Ангелу мира» — русскому посланнику генералу Игнатьеву.
  Время у дипломатов проходило во взаимных приёмах, а ответа от китайцев на предложения русского посла не поступало. Игнатьев пишет к князю письмо, в котором пригрозил, что может написать послам союзников, и они вернут в Пекин свои войска. Эти доводы возымели эффект и поколебали упрямство маньчжурских чиновников. В качестве компромисса китайской стороне он согласился исключить из своих первоначальных предложений открытие русского консульства в Цицикаре и Калгане; ограничить число русских подданных, прибывающих в одно время в Пекин, до двухсот человек и позволить китайским подданным, проживающим на берегах реки Уссури, остаться на своих местах и не менять подданство. Николай Павлович продолжал настаивать на том, что он согласится подписать договор только в том случае, если будет получен соответствующий указ богдыхана.
  После отъезда из Пекина послов союзных держав, которые накануне нанесли прощальные визиты Игнатьеву, к нему впервые пожаловал князь Гун. Двадцатишестилетний князь держал себя с подобающим принцу крови достоинством. Он был худощав, с мягкими, почти юношескими манерами. После взаимных приветствий князь выразил от имени богдыхана благодарность русскому послу за содействие и полезные советы и принёс извинения, что, будучи занятым делами с европейцами, не мог нанести визит послу ранее. Говорил он, немного конфузясь, тихим голосом. Когда Татаринов переводил сказанное князем, тот с любопытством рассматривал предметы, находящиеся в приёмной комнате и невиданные им доселе костюмы русских дипломатов. Игнатьев не стал вдаваться в детали переговоров. Он только выразил надежду на скорое их завершение к обоюдной пользе.
  — Я уверен, — ответил князь Гун, — что дела между китайским правительством и Россией решатся мирно и без всякого спора.
  Отведав русских сладостей, запив их чаем, князь очень дружелюбно стал прощаться с Игнатьевым, пожав ему руку по-европейски.
  На следующий день Николай Павлович был с ответным визитом у Гун-Цин-Вана. Князь с многочисленной свитой встречал его на крыльце дома. Он пригласил гостя войти внутрь и указал на место у стола, на котором были расставлены во множестве кушанья и сладости в блюдечках и чашечках разных цветов и размеров. Они были настоящими произведениями искусства: тончайший, почти прозрачный, фарфор с дивными, сказочными украшениями. Хозяин сам стал накладывать послу то одно, то другое блюдо. Налил рисовой водки в миниатюрную, похожую на рюмку, чашечку и пояснил:
  — Эта водка называется шао-син. Её очень любит богдыхан.
  Игнатьев из учтивости, чтобы не обидеть хозяина и продемонстрировать ему полное доверие, попробовал каждое блюдо.
  Разговор касался общих проблем. Князь интересовался климатом в России. Спрашивал, что русские употребляют в пищу. Каковы обычаи европейцев. Как управляются европейские государства. Каковы отношения между ними. Просил рассказать о Турции, Индии, об Англии и Франции. К концу приёма он стал раскованней и, можно даже сказать, непосредственней. В его словах появилась теплота и доверительность. Он даже «угостил» Николая Павловича необычным зрелищем — боем крохотных сверчков. Князь объяснил, что эта забава является привилегией высшей китайской знати — богдыхана и его приближённых из императорской фамилии. В прозрачной баночке двух сверчков умелыми движениями маленьких кисточек раздражают до такой степени, что взбешённые насекомые с остервенением набрасываются друг на друга. Победителем считается тот, кто нанесёт противнику больше увечий. Расставался князь Гун с Игнатьевым, как старый приятель.
  31 октября в подворье прибыла китайская делегация. Главный уполномоченный Жуй-Чань, сойдя с носилок, взял небольшой ящик, обёрнутый в жёлтую шёлковую ткань, поднял его над головой и торжественно направился к помещению, в котором проживал Игнатьев. Сановник почтительно преподнёс свою ношу посланнику, сказав, что здесь находится указ богдыхана о договоре с Россией, который повелевал «князю первой степени Гуну, по имени И-Син, подписать договор, содержащий в себе XV статей и представленный русским посланником генералом Игнатьевым». Указ препровождала пояснительная записка Гун-Цин-Вана.
  После редактирования переводов договора на русский и китайский языки второго ноября состоялось его подписание в Русском подворье. Это было знаком особого уважения к России. Кроме того, сохранялась и конфиденциальность этой церемонии перед союзниками. Для подписания в подворье прибыл князь Гун в сопровождении высших сановников. Он предложил Игнатьеву первым поставить свою подпись и приложить печать. После того, как договор был подписан князем, Николай Павлович вручил ему пограничную карту, находившуюся в заранее приготовленной серебряной трубке с чеканными гербами российских губерний. К трубке прикладывался футляр, оклеенный тёмно-малиновым бархатом. По окончании церемонии гостям были предложены вино, сладости и чай. С бокалом вина князь изысканно ответил на приветствие посла. При расставании он обещал ещё раз навестить Русское подворье накануне отъезда Игнатьева на родину.
  Оставшись один, Николай Павлович мог спокойно обдумать результаты продолжительной и напряжённой работы, сопровождаемой серьёзными переживаниями, сомнениями и чрезвычайным нервным напряжением. Казалось, с его плеч свалилась огромная тяжесть, которая могла раздавить его, похоронить все надежды на благополучное разрешение российско-китайских пограничных проблем. Его долготерпение, глубокие знания военно-дипломатической специфики, всей международной обстановки и китайской действительности, психологии участников переговорного процесса и главнокомандующих союзных армий помогли ему находить верные решения в сложной и постоянно меняющейся обстановке, — всё это и привело к достижению главной цели. Все заключённые ранее двусторонние договоры между Россией и Китаем, в том числе Айгунский, были отныне признаны китайским правительством. За Россией признавался весь Амурский и Уссурийский края. К её владениям отошли земли между рекой Уссури и озером Ханка, реками Беленхэ и Туманган и морем. Были устранены недоразумения, которые могли возникнуть впоследствии от неопределённости границы с Китаем на Западе. Учреждались российские консульства в Кашгаре и Урге. Договор возвращал права караванной торговли и свободного посещения Пекина русскими купцами, получившими возможность учреждать торговые фактории и почтовое сообщение через территорию Монголии.
  В первый момент Игнатьев ощутил душевную пустоту, безразличие ко всему и усталость. Сказалось нервное напряжение последних дней. Постепенно всю его грудь наполняло чувство удовлетворения и радости за совершённое. Он с благодарностью подумал о своих помощниках, полностью доверившихся ему и до конца веривших в своего посланника. Он начал сознавать, что сделанное им получит высокую оценку государя императора и будет служить любимому Отечеству не только сейчас, но и в будущем на долгие годы.
  Пригласив к себе сотрудников, Николай Павлович поздравил их с успехом миссии и поблагодарил каждого за проделанную работу. Он не забыл одарить, как того требует восточный обычай, всех участников переговоров с китайской стороны сувенирами и подарками. Баллюзека он тотчас отправил в Петербург для доставки заключённого договора. А сам и его сопровождающие выехали из Пекина 10 ноября. Накануне выпал обильный снег, воспринятый Николаем Павловичем как светлое послание небес к нему и сотоварищам за совершённые деяния.
  Провожать посланника прибыл Гун-Цин-Ван. Он нахваливал полученные подарки. Особенно ему понравилась винтовка. Смущаясь, он поинтересовался, нельзя ли возобновить договорённость о поставках такого оружия, которая была два года назад с графом Путятиным. Николай Павлович дал понять князю, что после отказа китайского правительства оружие было отправлено назад. Но если будет официальное обращение, то он мог бы по приезде в Петербург доложить об этом государю императору и полагает, что его величество в знак особой благосклонности к китайскому императору может принять положительное решение.
  Во время движения посольской колонны улицы китайской столицы были переполнены народом, несмотря на мороз и снег. Люди приветствовали русских дипломатов и сопровождающий конвой как своих спасителей. Они и были таковыми. Благодаря русскому посланнику Пекин не был подвергнут разрушительному штурму артиллерии и войск союзников. Уцелели его тысячелетние сокровища, которые в течение многих поколений собирали династии и аристократия Китая. Не стёрли дотла завоеватели свидетеля многих веков: императорский дворец — Запретный город — гордость таланта мастеров Поднебесной. И самое главное — жители столицы не были принесены в жертву чудовищному безумию и кровожадности «варваров европейской цивилизации», не распался Китай на множество бесконечно враждующих между собой государственных образований.
  В Калгане по распоряжению Гун-Цин-Вана была устроена торжественная встреча. Местное начальство, как могло, выказывало своё уважение и гостеприимство Игнатьеву и сопровождающим. Монголы были очень предупредительны и услужливы. Они благодарили Игнатьева за избавление их от длительной войны, в которой погибли многие их  соотечественники. Главный управитель Сэк-Тунгэ, приветствуя Николая Павловича, сказал, что только что получил из Пекина экземпляры заключённого русско-китайского договора и уже распорядился подыскать подходящее помещение для русского консульства.
  27 ноября миссия прибывает в Кяхту. Родная земля встречает посольство, как победителей, возвращающихся с войны, казачьим конвоем, хоругвями, многочисленной делегацией, состоящей их отцов города, духовенства, купечества и населения. Они действительно были победители в мирной схватке за интересы своего государства и его граждан. На приёме, устроенном в честь Игнатьева городской главой, выступавший с приветствием известный в округе купец Александр Михайлович Немчинов сказал примечательные слова: «Можно с полным правом назвать генерала Игнатьева Суворовым российской дипломатии. Где Игнатьев — там победа!» Николаю Павловичу вручили адрес, подписанный кяхтинскими купцами (более сотни подписей), с выражением благодарности за защиту русских торговых интересов.
  В Иркутске посольство ожидала такая же восторженная встреча. Граф Муравьёв знал уже от Баллюзека об итогах переговоров в Пекине. Конечно, он как истинный патриот понимал значение для России подписанного договора во всём объёме его политико-экономических выгод. Но до его заключения он испытывал некоторый психологический дискомфорт. Непризнание пекинским правительством Айгунского договора сулило ему большие неприятности. Недоброжелатели тут же воспользовались бы случаем, чтобы донести царю о незаслуженном возведении генерал-губернатора в графское достоинство.
  Троекратно расцеловав Игнатьева, граф даже прослезился — столь волнительной была для него встреча. Вытирая платком глаза, он жестом пригласил гостя сесть на диван.
  — Рад, рад, дорогой Николай Павлович, вашему блестящему успеху! — начал он. — Вот будет радость государю императору, что на восточных рубежах его империи навечно воцарился мир! И как только вам удалось убедить этих несговорчивых китайцев?! А как вы сумели найти подходы к коварным европейским союзникам?!… Скажу, как на духу, не было у меня уверенности, особенно в последние месяцы, что вам удастся переломить ситуацию в нашу пользу. Ну, дорогой вы мой, заслужили вы большой царской награды и огромной благодарности всего нашего купеческого сословия.
  Не ожидавший такого всплеска эмоций, Игнатьев даже несколько смутился. Он стал рассказывать обо всех перипетиях пребывания в Китае. Протягивая графу текст Пекинского трактата, он с улыбкой на устах произнёс:
  — А теперь, батенька, стройте город, порт и крепость. И владейте Востоком! 
  Он понимал, что договор снимал с графа Муравьёва психологическое напряжение и нравственный дискомфорт, который он испытывал от того, что разрешил строить на берегу Тихого океана город, хотя граница с Китаем ещё была не определена. Поэтому с полным правом Игнатьева нарекли позже «крёстным отцом Владивостока».   
  Принимая документ, Николай Николаевич решил порадовать и гостя:
  — Когда мне капитан Баллюзек рассказал о том, какой договор вам удалось заключить, я вместе с ним отправил князю Горчакову письмо, в котором написал, что теперь мы законно обладаем и прекрасным Уссурийским краем, и южными портами, и приобрели право сухопутной торговли из Кяхты и учреждения консульств в Урге и Кашгаре. И самое главное — всё это без пролития русской крови. Одним умением, настойчивостью и самопожертвованием нашего посланника. А дружба с Китаем не только не нарушена, но окрепла более прежнего.
  На торжественном ужине, который был дан генерал-губернатором в честь государева посланника, Муравьёв-Амурский объявил присутствующим, что за выдающиеся заслуги по заключению выгодного для России договора с Китаем он распорядился именем Игнатьева назвать одну из улиц города Иркутска.
  Как ни упрашивал граф Николая Павловича погостить у него хоть несколько дней, Игнатьев не согласился. Всем сердцем он стремился в столицу. Ему хотелось, как можно скорее доложить его величеству об исполненном поручении. Он, словно на крыльях, летел через заснеженные просторы Сибири, Урала и Поволжья. За шесть недель измученный тяжёлой дорогой, но в прекрасном настроении Николай Павлович прибывает в Петербург.
  На следующий день он появился в Зимнем дворце, чтобы предстать с докладом перед императором. Придворные уже знали об успехе Игнатьева. Многие искренне поздравляли его. Другие провожали завистливыми взглядами. Царь встретил своего крестника по-отечески. Этим он несколько успокоил волнение Николая Павловича. Выглядел Александр II бодрым. Как всегда, ухоженная причёска, усы и бакенбарды были безупречны. Он явно находился в хорошем расположении духа. Наверное, он испытывал удовлетворение от того, что не ошибся в выборе кандидатуры своего посланника в далёкую восточную страну, находившуюся в столь сложных военно-политических обстоятельствах. Сделав короткий, но ёмкий доклад, который он продумал и отрепетировал ещё во время своего путешествия из Пекина, Игнатьев заключил его словами:
  — Ваше величество, отныне мы имеем договор, который позволяет упрочить наше положение в Китае и на Востоке в целом. Договор лишает англичан возможности создать на побережье Тихого океана опасные для наших интересов свои опорные базы.
  Александр, довольный докладом, поблагодарил Игнатьева за успешно проделанную работу.
  — За твоё усердие в служении Отечеству и достойное исполнение моего поручения я подписал указ о присвоении тебе очередного звания генерал-адъютанта.
  Игнатьев только хотел выразить благодарность, но царь продолжил:
  — Я также удостоил тебя ордена Святого Станислава первой степени… Прошу, подготовь записку о мерах, которые теперь необходимо предпринять для приведения в исполнение подписанного тобой договора.
  Аудиенция у императора произвела на Николая Павловича сильное впечатление. Он отчётливее осознал масштабность содеянного им для своей страны, её настоящего и будущего. Грудь переполняла гордость за высокую оценку царём его заслуг. Мысли роились в голове, перескакивая с одной темы на другую. Зимний Петербург с заиндевевшими от трескучего мороза строениями и деревьями ему казался необычайно красивым. Это вселяло в него радостное чувство, которое было сродни вдохновению.
  В тот же день он засел за подготовку записки в министерство иностранных дел, которую поручил ему государь. Очень пригодились наброски, сделанные им по пути из Пекина. Таким было его обыкновение: заранее готовить основные тезисы своих документов. «Надо ковать железо, пока горячо!» — приободрял он себя. Ему хотелось, чтобы без промедления в реализацию договорённостей, достигнутых с китайским правительством, включились соответствующие российские структуры. Только тогда, по его убеждению, можно было извлечь политико-экономические и военно-стратегические выгоды. Он писал о необходимости разграничения на месте линии на российско-китайской границе, учреждения дипломатической миссии в Пекине и двух российских консульств. Для демонстрации добрых намерений российской стороны временно разрешить китайским купцам беспошлинно торговать чаем в Сибири и на Нижегородской ярмарке. Со временем можно было установить невысокие пошлины, постепенно их повышая. Понимая значение Русской духовной миссии, он предлагал укрепить её кадрами, оказать содействие школам при ней и учредить больницу, которая помогала бы в лечении находящихся в Китае соотечественников и албазинцев.
  Особый акцент он сделал на развитии всего дальневосточного края. Эта задача для него была основополагающей. Игнатьев посчитал нужным подготовить отдельную записку на эту тему. Оценивая его предложения в исторической перспективе, следует признать, что мыслил он без всякого преувеличения стратегически. Необходимо было заселять Дальний Восток безотлагательно, подчёркивал он. Земля должна выделяться переселенцам безвозмездно. Их следует освободить в течение двадцати лет от повинностей и предоставить им значительные льготы. На заселённой территории целесообразно установить общественное самоуправление. Не упустил он и вопроса о строительстве в крае дорог и налаживании телеграфного сообщения вплоть до южных портов.
  Александр II утвердил текст Пекинского договора 20 декабря. А через шесть дней договор был обнародован. Открылась новая страница в истории российско-китайских отношений.
  В начале января 1861 года вице-канцлер Горчаков письмом уведомил Верховный совет Китая об утверждении трактата государем. «Пребывание генерал-адъютанта Игнатьева и все его действия в Пекине, — писал он, — служат явным доказательством неизменной и искренней дружбы, существующей между двумя великими государствами, а заключённый между ними дополнительный трактат скрепит эту дружбу ещё более тесными узами».
  В начале года Николай Павлович был удостоен царём ещё одной награды — ордена Святого Владимира второй степени. Не оставил своего русского коллегу без благодарности за помощь в выходе из войны французский посол барон Гро. По его ходатайству император Франции Наполеон III наградил Игнатьева орденом Почётного легиона второй степени со звездой. Англичане не удостоили российского посла никакими наградами и благодарностями. В опиумной войне они жертвовали преимущественно солдатами, набранными в Индии. Им было их не жаль. Учитывая многочисленность населения английских колоний, они могли вести войну довольно долго. Идеи лорда Элджина о перенесении столицы Китая в Нанкин и раздроблении страны, создании нескольких независимых государств выражали суть политики Туманного Альбиона, которую он проводил веками. Она восходит к древнему Риму. Главным принципом этой политики было: divide et impera — разделяй и властвуй!
  Не кажется ли вам, уважаемый читатель, что этот принцип напоминает что-то знакомое в нынешние времена? «Совершенно точно, — догадается кто-то. — Это же пресловутая максима американской теории «управляемого хаоса!» Другой обратиться к гносеологии этой так называемой теории. И вспомнит ветхозаветные слова, сказанные задолго до античного Рима: «… и сердце сынов человеческих исполнено зла, и безумие в сердцах их, в жизни их…»
  Можно себе представить, в какую пучину бесконечных войн и кровопролитий ввергли бы англичане многонациональный китайский народ, на какие человеческие жертвы обрекли бы они весь Дальний Восток?! Спустя полтора столетия, мы с чувством гордости за нашего соотечественника можем сказать, что этого не случилось благодаря блестящему российскому дипломату прошлого — Николаю Павловичу Игнатьеву. 
  Английский правящий класс не терпит соперничества. Лорд Элджин достаточно адекватно представил в своих депешах, направлявшихся в Лондон, дипломатический образ русского посла Игнатьева. Целый месяц английская пресса писала об Игнатьеве, выставляя его как самого опасного противника английского могущества на Дальнем Востоке. Некоторые авторы публикаций не срывали, что этот русский дипломат отомстил Альбиону мирным путём за севастопольское поражение. В Игнатьеве те, кто определяет политику Великобритании, сразу увидели для себя серьёзного конкурента в возможных будущих политических баталиях. В умении действовать «на перспективу» им не откажешь. В дальнейшем это проявится по отношении к Игнатьеву неожиданным образом.
  Как и предлагал Николай Павлович в записке, в китайской столице вскоре открылась российская дипломатическая миссия. Её главой становится Лев Фёдорович Баллюзек. Опыт, полученный им в составе посольства Игнатьева, помог ему на этом посту. В феврале создаётся консульство в Урге. А летом того же года комиссары России и Китая завершают разграничение в Уссурийском крае.
  Но почти ничего не было сделано по развитию Дальневосточного края. Российский бюрократический аппарат немало полезного похоронил в своих анналах. Его неповоротливость и косность являются притчей во языцах. В этом одна из основных причин отсталости России. Нужно было появиться во главе российского правительства такой могучей фигуры, как П.А.Столыпин, чтобы началось массовое заселение необозримых просторов Сибири и Дальнего Востока. Огромные и разнообразные богатства этого громадного региона были вовлечены в экономический оборот. Получили развитие рыночные отношения. Транссибирская магистраль способствовала техническому прогрессу. Началась индустриализация страны. Всё это вызвало незамедлительный экономический подъём и укрепление международного авторитета России.
  Договорённости с Китаем по границе надолго, если не на века, обеспечили наши дружественные и взаимовыгодные отношения с этой великой страной. Сегодня, как никогда прежде, видятся все преимущества заключённого Игнатьевым договора в Пекине. В меняющейся геополитической обстановке развитие российско-китайских отношений по всему спектру взаимодействия представляет собой мощный фактор укрепления международного мира и безопасности в Азии и в мире в целом. Нельзя не признать, что именно Игнатьевым были заложены основы такого взаимодействия. Прогресс в этой области прямо связан с дальнейшим социально-экономическим и культурно-демографическим развитием всего сибирско-дальневосточного субрегиона. В современных условиях, ещё более чем во времена Игнатьева, необходимы масштабные правительственные программы и серьёзные преференциальные меры по комплексному и опережающему его развитию на суперсовременной коммуникационной и информационно-технологической базе. Это позитивно повлияет на общую ситуацию в нашей стране и сделает её более устойчивой и независимой в мировом разделении труда и гарантирует нашу экономику от постоянно возникающих рисков в условиях глобализации.
 
 
 Часть третья

 
 
БАЛКАНСКАЯ ЭПОПЕЯ   

На дипломатическом Олимпе

  Для Игнатьева было большим испытанием в молодом возрасте пережить обрушившуюся на него славу. Царская милость, высокие награды и чины тешили его самолюбие. Но он понимал, что одарившая его своей улыбкой судьба может обернуться завистью многих окружающих. Это чувство, широко распространённое в близких к трону кругах, порождало интриги, сплетни, наветы и, как сегодня принято говорить, подставы. Его исчадием явились многие злодеяния в мировой истории. Николаю Павловичу стоило немалого психологического напряжения, чтобы не поддаться соблазну тщеславия, не возгордиться, а постараться спокойно пережить выпавшее на его долю искушение. Льстецы прочили ему блестящий карьерный рост. Одни говорили о линии военной, другие — о дипломатической. Чтобы справиться с обуревавшим его водоворотом чувств, ему необходимо было отдохнуть. По совету отца он берёт отпуск. Вначале уезжает в Тверскую губернию, где в родительских имениях занимается размежеванием земель и составлением уставных грамот, закрепляющих условия землеотвода согласно царскому манифесту об освобождении крестьян от крепостной зависимости. А весной отправляется за границу. Перед отъездом у него была беседа с Горчаковым, который дал понять, что намеревается получить высочайшее одобрение на его назначение на одну из ключевых должностей в своём министерстве. После отставки с поста директора Азиатского департамента Егора Петровича Ковалевского стало ясно, о какой должности идёт речь. 
  С именем Е. П. Ковалевского связана славная страница в истории российской внешней политики. Он принадлежал к числу талантливейших людей своего времени, наделённых способностями недюжинными. Его незаурядные качества вначале проявились не в сфере дипломатической, а в горном деле и географии. После окончания филологического факультета Харьковского университета (1828 г.) он по приглашению брата Евграфа Петровича, бывшего в то время начальником Колывано-Воскресенского горного округа, прибывает в Сибирь, на Алтайские прииски. За четыре года работы здесь и на уральских золотых приисках он приобрёл солидные знания и опыт в горном деле. Его публикации в «Горном журнале» неизменно вызывали интерес специалистов. И когда перед министерством иностранных дел встал вопрос, кого направить в Черногорию по просьбе правителя этой страны Петра Негоша для налаживания золотоискательских работ, то кандидатуре Е. П. Ковалевского не было альтернативы. Прибыв в Черногорию, он со всей страстью своей пассионарной натуры отдаётся изыскательской работе. Её результаты он публикует в упомянутом журнале и в книге «Четыре месяца в Черногории». Но судьба уготовила Ковалевскому новое испытание, и его пребывание в этой живописной балканской стране не завершилось четырьмя месяцами. По просьбе Петра Негоша он возглавляет отряд черногорцев, который успешно отражает атаки неприятельских войск в разгоревшемся пограничном конфликте с Австрией. Потерпев поражение в провокациях на границе, Австрия согласилась начать переговоры. Правитель Черногории вновь поверяет судьбу своей страны Ковалевскому, который направляется на переговоры с австрийцами в Будву. Он блестяще справился с этим дипломатическим поручением, убедив посланцев Вены прекратить военные действия и пойти на перемирие. Однако уязвлённое австрийское самолюбие не могло стерпеть участия представителя России (хотя и в частном порядке) в урегулировании конфликта. Появились публикации в прессе о вмешательстве Ковалевского во внутренние дела иностранного государства. В Петербург с берегов голубого Дуная полетела нота с официальным протестом. Возглавлявший в ту пору российское внешнеполитическое ведомство Несссельроде (бывший долгие годы тайным наперсником Меттерниха) посчитал лучшим вариантом ответа на австрийский демарш заявление, гласившее, что Ковалевский не является российским гражданином. Он сумел убедить Николая I дезавуировать направленного по линии его же министерства Ковалевского, лишив последнего российского подданства. За несчастного заступился посол в Вене Д. П. Татищев, объяснивший в депеше, направленной в Петербург, что действия Ковалевского были мотивированы просьбой правителя Черногории, благодаря чему удалось прекратить кровопролитие на австрийско-черногорской границе. Подобное обращение было получено и от черногорского митрополита Петра II Петровича. Последовала царская милость. Вернувшийся на родину Ковалевский представил царю подробную записку. Ознакомившись с запиской, Николай I написал на ней по-французски: «Капитан Ковалевский действовал как настоящий русский». После этого министерство иностранных дел использует Ковалевского в качестве своего рода посла по особым поручениям. Он побывал в Бухаре, Китае, Египте. Свои исследования и наблюдения он публикует в научных и литературных журналах. Они вызывают большой интерес среди российских учёных и общественности. Когда в Черногорию вторгается турецкая армия Омер-паши, Россия выступила перед Портой с демаршем о прекращении агрессии. Для проведения переговоров с турецким главнокомандующим от российского министерства иностранных дел опять-таки направляется Ковалевский. Ему удаётся вместе с представителями Австрии, которая на сей раз присоединилась к демаршу, добиться подписания мирного договора. Приобретя богатый и разносторонний дипломатический опыт в странах Востока и на Балканах, он стал для Горчакова, формировавшего после Нессельроде российский МИД на принципах национальных интересов, лучшей кандидатурой на пост директора Азиатского департамента. В лице Ковалевского вице-канцлер приобрёл последовательного единомышленника в проведении политики, центральной задачей которой в конкретных исторических условиях было преодоление унизительных условий Парижского договора. Ковалевский, как никто другой в российском истеблишменте, отчётливо осознавал необходимость активной региональной политики на Балканах, направленной на оказание помощи христианским народам в их национально-освободительной борьбе. Он исходил из фундаментального положения об историческом предназначении России, расположенной на рубеже Азии и Европы. На этой почве он сближается с видными славянофилами. В условиях, когда Петербург не мог по официальной линии оказывать содействия славянским народам, Ковалевский помогает легитимизации Московского славянского благотворительного комитета, ставшего прообразом неправительственных организаций в сфере народной дипломатии. Благодаря Ковалевскому поддержка борьбы балканских народов за освобождение по линии общественности была увязана с контекстом внешнеполитических императивов государства. В министерство всё чаще стали поступать депеши из российских миссий о реальном положении на Балканах. Осторожный Горчаков, чтобы не беспокоить государя, не направлял их Александру II. Это стало известно Ковалевскому. И он начал практиковать представление императору донесений или отдельных фрагментов из них в обход министра. У самолюбивого Горчакова это вызывало раздражение, хотя внутренне он понимал справедливость действий директора департамента. Желая найти компромисс, министр намекнул Ковалевскому, что следовало бы в конфиденциальном порядке сориентировать руководителей дипломатических миссий, чтоб они «не смотрели на происходящие события сквозь тёмные очки». Ковалевский парировал, что «интересы государства требуют, чтобы они смотрели без всяких очков». Напряжение в личных отношениях вице-канцлера, придерживавшегося сдержанной позиции из-за опасений возможной антирусской коалиции западных держав, и руководителя департамента, полагавшего необходимым проводить на Балканах более активную политику в поддержку славянских народов, нарастало. Случай помог разрешить ситуацию. Брат Ковалевского Евграф Петрович, бывший в то время министром просвещения, подал в отставку, протестуя против репрессивных мер правительства в отношении студенчества. В этих условиях Егор Петрович посчитал целесообразным покинуть свой пост. Но государь и Горчаков ценили его знания и опыт. Последовал указ о назначении его членом сената. Он остался в составе совета МИД и учёного комитета Корпуса горных инженеров.
  Информация о происходящих событиях в министерстве иностранных дел, подобно кругам по воде, довольно быстро распространяется и в дипломатических представительствах. В столицах Европы российские дипломаты уже ведали о скором назначении Игнатьева на высокий пост в министерстве. Поэтому повсюду, где он бывал, его встречали с подобающей учтивостью. Отцу он писал, что «все посольства были со мною очень любезны и предупредительны». Европейское путешествие обогатило Игнатьева новыми знаниями. Он посетил Гамбург, Париж и Вену. Ежедневно просматривая кипы газет на разных языках, он делает неприятное для себя открытие. В странах Европы усиливались радикальные настроения. Сугубо монархические воззрения Николая Павловича подверглись настоящему испытанию. Он не мог равнодушно относиться к нараставшему сочувствию в европейском общественном мнении к антирусским настроениям в Польше. В его понимании развитие революционных движений, влияние тайных обществ оказывают разрушающее воздействие на государственное устройство.
  В Париже Игнатьев решает воспользоваться приглашением барона Гро, которое тот сделал ему ещё в Пекине. Тогда после приёма в резиденции русского посланника барон направил Игнатьеву благодарственное письмо, в котором извинился, что не имеет возможности провести ответный приём в его честь, поэтому оставляет за собой право принять его в своём доме в Париже.
  Радость встречи была взаимной. Барон, предупреждённый накануне письмом Игнатьева о визите, подготовился к встрече основательно. Беседа затянулась до позднего вечера. Им было что вспомнить и что обсудить. Разговор вполне естественно зашёл о происходящих в Европе событиях. Николай Павлович не стал скрывать своего разочарования процессами, затронувшими большинство стран Старого Континента.
  — Скажу вам откровенно, барон, — признался гость, пригубив поданный к кофе коньяк Courvoisier, — во Франции, да и во всей Европе народами теперь управляют не правительства, а одни деньги и тайные общества.
  — Не могу не согласиться с вами, ваше превосходительство, — с явным разочарованием обронил хозяин.
  — Эти общества в последнее время так разрослись. В их руках оказались журналы, газеты. Они овладели общественным мнением. У них сейчас сила и власть. Они ведут подкоп под здание общественного благоустройства и только ждут вспышки, чтобы дружно взяться за дело разрушения.
  Барон в условиях войны в Китае имел возможность убедиться в точных оценках Игнатьевым происходящих событий. Он и на сей раз разделял его выводы. Тем более что его самого как человека, неравнодушного к судьбе своего государства, в последнее время всё больше беспокоил нарастающий во французском обществе антиправительственный настрой.
  Из Парижа Игнатьев прибыл в Вену. Находясь в австрийской столице, он пишет отцу: «Пребывание моё здесь было не бесполезно ни для меня, ни для будущего моего поприща и хода дел, потому что я довольно близко ознакомился с венгерскими и славянскими делами и вообще с положением Австрии».
  В начале июня 1861 года он получает предписание Горчакова направиться в Константинополь с письмом Александра II, адресованным взошедшему на престол турецкому султану Абдул-Азису. Игнатьев с удовольствием встретил это поручение, найдя его не только почётным и приятным, но и полезным с точки зрения предстоящего назначения. Министр напутствовал специального посланника, чтобы он «заверил султана в лучших чувствах императора и в его желании видеть согласие между двумя державами». Своеобразным комплиментом самому Игнатьеву была приписка вице-канцлера, выражавшего надежду, что он «в наилучшем свете представит нашу политику».
  Путешествие по Дунаю и по Чёрному морю доставило Николаю Павловичу истинное удовольствие. В середине лета великая европейская река с её живописными окрестностями и городами, раскинувшимися по берегам и похожими на драгоценные ожерелья, полна особого очарования. В Белграде он посещает российского консула Александра Влангали, в Видине — консула Михаила Байкова, в Варне — вице-консула Александра Рачинского. Они ознакомили его с бедственным положением славянских народов, которые изнывали под османским гнётом, а также с набиравшим силу спором болгар и греков по церковному вопросу. Дипломаты говорили о том, что балканские славяне в России видят свою заступницу. От неё они ждут помощи в деле развитии православия. Многие молодые сербы и болгары готовы отправиться в российские учебные заведения для получения образования.
  Когда судно, на котором находился Игнатьев, подходило к Константинополю, то видневшиеся на берегах Босфора дворцы и крепостные стены вызвали у него прилив чувств, как будто он увидел старого доброго знакомого. Ещё с первого своего посещения он проникся какой-то особой симпатией к этому вечному городу. Ему по душе пришлось удивительное смешение в нём Востока и Запада, тысячелетней древности и современности, стилей и эпох, религий и языков. Руководитель российского дипломатического представительства — посланник князь Алексей Лобанов-Ростовский, уже извещённый Горчаковым о миссии своего специального посланника, устроил в его честь ужин. Они проговорили до поздней ночи. Игнатьев рассказывал о петербургских новостях, а посланник знакомил его с событиями в Османской империи и обстоятельствами восшествия на престол нового турецкого монарха.
  — Многие мои европейские коллеги, — сказал князь, вытирая платком свой выпуклый лоб, — ожидали, что за этим последуют кровавые беспорядки, так как трон перешёл не к наследнику предыдущего падишаха, а к его брату. Но всё обошлось мирно. Сильная старотурецкая партия не простила прежнему султану прозападную ориентацию и многие уступки христианам, обвиняла его в разрушении турецкого могущества, в унижении «луны перед крестом». Имея влияние среди мусульманского населения империи, эта партия связывала свои надежды с Абдул-Азисом. Он находился в стороне от активной политики и слыл за сторонника старых нравов и порядков. Поэтому приверженцы старотурецкой партии надеются на то, что новый султан будет проводить другую политику и поведёт страну курсом, уводящим её от европейской цивилизации.
  На следующий день в посольство пришло сообщение о готовности падишаха принять посланца русского императора. В роскошной карете в сопровождении посланника Игнатьев направляется во дворец султана. В зале приёмов собрался весь цвет Османской империи. Среди присутствующих монарх выделялся громадным ростом, богатырской фигурой, облачённой в тёмный китель, стоячий ворот которого и рукава до локтей были расшиты золотом. Его могучий торс обхватывал широкий золотой пояс, а грудь украшали несколько орденов в виде восьмиконечных звёзд. На голове надета бордовая феска. Чёрная борода была аккуратно подстрижена на европейский манер. После того, как церемониймейстер огласил появление специального посланника его величества российского императора, Игнатьев, сделав несколько шагов навстречу султану, произнёс приветственную речь и передал церемониймейстеру письмо Александра II для вручения падишаху. Абдул-Азис выразил удовлетворение письмом царя и речью его посланника. Он распорядился подготовить ферман о награждении Игнатьева орденом Меджидие первой степени. Орден был вручён великим визирем (премьер-министром) Али-пашой на торжественном обеде, который был дан в его честь по повелению султана. На обеде Али-паша рассказал, что султану доложили о заслугах генерала Игнатьева на Дальнем Востоке по урегулированию военного конфликта между Китаем и европейскими союзниками. И падишах очень доволен, что царь прислал такого «знаменитого посланника».
  По просьбе Игнатьева Лобанов-Ростовский организовал его встречу с константинопольским патриархом. Николаю Павловичу было полезно узнать мнение высшего церковного иерарха о причинах разногласий между греками и болгарами по церковному вопросу и путях его урегулирования. В дальнейшем ему это пригодилось для лучшего понимания того, какую позицию должна занять Россия по этой весьма сложной проблеме, связанной с судьбами православия.
  Вернувшись в Петербург, Игнатьев вручил Александру II ответное письмо султана. Он подробно информировал императора о своих европейских наблюдениях и беседах с русскими консулами, нашим посланником в Константинополе, вселенским патриархом и некоторыми турецкими министрами.
  — Вам будет интересно узнать, ваше величество, что подданные прозвали Абдул-Азиса Гюресчи, что означает Борец. Взойдя на престол, он не оставил своего увлечения и продолжает заниматься борьбой. Давно замечено, что люди его комплекции нередко бываю по характеру добрыми… И мне показалось, что этот чернобородый богатырь в отличие от своих многих предшественников не прославится жестокостью. У нас появляется шанс при этом правителе улучшить наши отношения с Турцией.
  Слушая доклад, царь подумал: «Справедливо меня убеждал вице-канцлер, что Игнатьев является лучшей кандидатурой вместо ушедшего в отставку Ковалевского».
  Через несколько дней последовал царский рескрипт о назначении его директором Азиатского департамента министерства иностранных дел.
  Это было самое крупное структурное подразделение министерства. Департамент курировал среднеазиатское, дальневосточное и балканское направления внешней политики. Весь спектр политических, правовых, консульских, административных и кадровых вопросов входил в компетенцию его руководителя. Побывавший практически во всех регионах своего реферата Игнатьев, профессионально владел всеми аспектами внешней политики входящих в него государств. Его умение стратегически мыслить, а также широкий политический кругозор позволяли в разрабатываемых материалах увязывать насущные задачи конкретного региона с геополитическими интересами России. В лице Николая Павловича вице-канцлер Горчаков так же, как и в Ковалевском, нашёл последовательного сторонника в практической реализации своей внешнеполитической доктрины, в основе которой лежали национальные интересы страны. Ковалевский почти за шесть лет своей работы директором департамента сформировал очень квалифицированный и дееспособный аппарат. Некоторые из его сотрудников оставили заметный след в истории отечественной дипломатии. Деловой темперамент нового директора очень быстро проявился в подготовке записок, предусматривающих активизацию внешнеполитической деятельности на вверенных ему направлениях.
  Изучив донесения консульских агентов из городов, расположенных на Балканах, он пришёл к выводу, что многие проблемы, о которых ему говорили наши дипломатические представители во время поездки в Константинополь, имеют одну и ту же природу. На встрече с Горчаковым он счёл нужным без обиняков заявить министру:
  — Ваше сиятельство, я пришёл к выводу, что нам следует усилить внимание к славянским землям на Балканах. Наш голос здесь не слышен. Влияние наше ничтожно.
  — И что вы конкретно предлагаете? — поинтересовался князь.
  — При новом султане мы могли бы улучшить наши отношения с Турцией. Это нам поможет облегчить положение христианских подданных, если мы перенесём акценты на почву гражданскую и будем больше принимать в наши учебные заведения славянской молодёжи.
  — Но не вызовут ли наши действия негативной реакции европейских стран? — испытующе посмотрел на него сквозь очки министр.
  — Будучи в Вене, я убедился, что мы никогда не сойдёмся с Габсбургами по вопросам балканских славян. Положение славянских народов — это то поле, на котором всегда будут сталкиваться интересы России и Австрии. Наши дипломаты сообщают, что славянские народы там угнетаются не только австрийскими властями, но и венгерскими, и польскими. Поэтому нам следовало бы отстранить вопрос о различии вероисповеданий, а упор делать на единстве национальностей. Так мы смогли бы усилить наше влияние в Дунайских княжествах.
  — Не забывайте, Николай Павлович, что для успешного хода реформ, предложенных его величеством, нам пуще всего необходимо сохранить стабильность в Европе. Вопрос стабильности имеет непосредственную связь с теми вечными законами, без которых ни порядок, ни мир, ни безопасность не могут существовать в Европе. Стоит нам только поддержать некоторые радикальные настроения в этих княжествах, мы тотчас расстроим «европейский концерт», который и так дышит на ладан, и встретим коллективное сопротивление всех европейских держав. А такой консолидации на антироссийской почве нам никак нельзя допускать. Хотя не могу не разделить с вами беспокойство о судьбах наших единоверцев. Совесть не позволяет России более сохранять молчание о несчастном положении христиан на Востоке.
  К этой теме они возвращались ещё не раз. Динамично развивающиеся политические процессы на Балканском полуострове требовали от России незамедлительной реакции. Поэтому с первых дней работы в департаменте Игнатьев окунулся в такой водоворот событий и настоящего «девятого вала» документов по различной тематике, что у него совсем не оставалось времени на чтение любимой исторической и философской литературы и на личные дела. Не стоит забывать, что в момент назначения на высокую должность ему было лишь двадцать девять лет. Он не был женат. А родители несколько раз деликатно, чтобы не задеть его самолюбия, намекали ему, что пора бы уже обзавестись семьёй. С его блестящей карьерой и занимаемым положением в государственном аппарате женихом он был завидным.
  Однажды по весне 1862 года товарищ министра Иван Матвеевич Толстой, с которым, несмотря на разницу в возрасте, они были на дружеской ноге, пригласил Игнатьева с собой в гости к своей сестре — княжне Анне Матвеевне Голицыной. Николай Павлович уважал Толстого. Знал о его связях в свете. Он был из графского рода Толстых и приходился внуком М.И.Кутузову. В министерство он пришёл с должности шталмейстера Высочайшего двора. Сослуживцам было известно о добром отношении к нему государя. Когда-то он, будучи камергером, сопровождал наследника цесаревича Александра Николаевича в его европейской поездке.
  Игнатьев с замиранием сердца отправился на визит. Сегодня его ждала встреча с двадцатилетней дочерью княжны Екатериной Леонидовной. Предыдущим летом во время своей поездки по европейским странам он познакомился с ней в Висбадене. По пути из Парижа в Вену он некоторое время провёл в этом немецком курортном городке, который давно облюбовала русская аристократия. Новая знакомая своей красотой и весёлым нравом пленила его. Во время первой встречи ему показалось, что он не произвёл на неё желаемого впечатления. Зная, что в Петербурге многие знатные женихи жаждали бы предложить ей руку и сердце, он опасался сделать решительный шаг.
  Оба визитёра были в партикулярном одеянии. На них были белоснежные сорочки с тёмными форменными сюртуками. Передав лакею свою шляпу и перчатки, Николай Павлович проверил у зеркала, не сбился ли галстук, повязанный бантом по последней моде, и поправил отложной воротник. Хозяйка встретила гостей весьма приветливо. Николай Павлович, элегантно приложившись к её руке, сказал по-французски изящный комплимент. По улыбке и блеснувшим в глазах Анны Матвеевны огонькам было заметно, что слова гостя доставили ей удовольствие. Спустя несколько минут в зал вошла молодая княжна. Она поцеловала дядю и очаровательной улыбкой одарила Николая Павловича. Приветствуя её, он с заметным волнением отметил, что после их последней встречи за границей она ещё больше похорошела. Расчесанные на прямой пробор чёрные волосы, ниспадающие до плеч и красиво завитые по краям, делали причёску пышной. Она оттеняла матовую кожу её лица с правильными чертами. Выразительные карие глаза и чёткие линии губ, в уголках которых, казалось, притаилась улыбка, невольно вызывали ассоциацию с героинями тургеневских романов. Екатерина Леонидовна была в светло-голубом платье, с вырезом, открывающим прелестные плечи. Держалась она свободно. Живо и непринуждённо реагировала на шутки гостей. Николай Павлович увлечённо рассказывал о своих впечатлениях от пребывания в Константинополе. Во взгляде миндалевидных очей молодой княжны он ощущал что-то магнетическое. Он вспоминал эти глаза потом много раз, испытывая при этом волнительное чувство. От внимания Николая Павловича не скрылось, что хозяйка и её дочь слушали его с интересом. После встречи в Висбадене у него осталось впечатление, что его рассказ о пребывании в Китае был встречен ими довольно равнодушно. «Пожалуй, им значительно интересней всё, что связано со странами Полуденного мира. Наверное, они как наследницы великого Кутузова неравнодушны ко всему, что происходит сегодня в государствах, чьи армии терпели поражение от его победоносных войск», — подумал Игнатьев. Анна Матвеевна спросила его о судьбе собора Святой Софии, имеют ли православные возможность в Османской империи проводить свою службу, разрешают ли им строить храмы. Екатерина Леонидовна попросила подробнее рассказать о городе, поинтересовалась, понравился ли Игнатьеву дворец, в котором принимал его султан. Отвечая на её вопрос, Николай Павлович упомянул, что великий визирь ему доверительно сообщил о намерении Абдул-Азиса перестроить свой дворец Долмабахче на берегу Босфора. На месте сгоревшего деревянного дворца будет построен новый, каменный в европейском стиле. Когда гости, прощаясь, благодарили хозяйку и молодую княжну за тёплый приём, Анна Матвеевна просила Николая Павловича чаще бывать у них и пригласила его на ужин в один из ближайших вечеров. Он с удовольствием принял приглашение. И теперь, как только ему удавалось пораньше закончить свои дела в министерстве, он стремился уже не к родителям, а в гостеприимный дом Голицыных. С каждой новой встречей с Екатериной Леонидовной — «Катенькой», как он называл её про себя, Николай Павлович всё больше попадал под её обаяние. Своих чувств к княжне он не мог скрыть от родителей.
  «Мне нравится она, — признавался он восторженно, — за то, что не легкомысленна, умна, серьёзна и тактична. У неё твёрдый и решительный характер.
  В другой раз он называл её богомольной, простой в обращении и образе жизни, обаятельной, живой, весёлой, подвижной и доброй.
  Видимо, своим поведением княжна не давала повода быть ему уверенным, что сделанное ей предложение может быть принято. Поэтому Николай Павлович, набравшись смелости, в разговоре с Анной Матвеевной признался в своей любви к её дочери и спросил, не отвергнет ли она его предложения выйти за него замуж. Анна Матвеевна с симпатией относилась к этому молодому и успешному генералу и уже давно поняла, какие чувства он испытывает к её дочери. Она считала его хорошей партией: он был из состоятельной и известной в обществе своей высокой нравственностью семьи, принадлежал к высшей аристократии Петербурга и сделал блестящую карьеру. Её ответ окрылил надеждой Николая Павловича. Перед Пасхой он просит руки Екатерины Леонидовны и получает согласие. Это был счастливый миг, который он вспоминал с волнением всю жизнь.
  Свадьбу решили сыграть в Висбадене, где они встретились впервые. При попытке получить у вице-канцлера отпуск Николай Павлович неожиданно наряду с поздравлением министра получил отказ. Горчаков мотивировал его тем, что в связи с расстройством в последние месяцы российско-французских отношений в ближайшее время он будет плотно занят налаживанием нового союза с Пруссией. С послом Отто фон Бисмарком они непрерывно вели переговоры. Посол пытается убедить своего короля пойти на сближение с Россией. Но пока прогресса в этом деле добиться не удалось.
  — С Бисмарком мы приходим к убеждению, — не стал скрывать своих подозрений министр, — что на короля оказывают давление англичане. Надеюсь на ваше понимание, уважаемый Николай Павлович, что в этих условиях у меня не будет физических возможностей заниматься делами, которые входят в компетенцию вашего департамента. Кроме того, как вам известно, в августе готовится прибытие японского посольства. Поэтому предложил бы вам свадьбу провести в Петербурге.
  Такого поворота Игнатьев никак не ожидал. Они с невестой уже обговорили все детали предстоящего торжества. Не в его привычке было отступать от намеченного: и ему всё-таки удаётся убедить министра предоставить трехнедельный отпуск. Посаженным отцом на свадьбе со стороны жениха был сам граф Н.Н.Муравьёв-Амурский. Во второй половине июня молодожёны, счастливые и довольные, возвратились в Петербург из свадебного путешествия.
  Николай Павлович сразу с головой уходит в дела министерства. К большому объёму работы в департаменте у него прибавились немалые заботы, связанные с наведением порядка в полученных Екатериной Леонидовной в качестве приданого имениях в Могилёвской области. Приданое было богатым: одной земли в 30 тысяч десятин, дом в Москве. Но всё это требовало больших финансовых затрат для приведения в надлежащее состояние. Почти три с половиной тысячи крестьян, приписанных к имениям, ожидали размежевания земель и подготовки уставных грамот, предусмотренных реформой.
  Начало функционирования в российской столице дипломатической миссии Японии совпало с новым этапом в русско-японских отношениях. Приобретённый опыт подсказывал Игнатьеву, насколько важно урегулировать с соседними государствами пограничные вопросы. С Японией они так же, как с Китаем до Пекинского договора, не были до конца решены. Он хорошо понимал, что промедление может стоить России необратимых последствий в связи с нарастающей в последние годы экспансией Тихого океана европейскими государствами и США. За российской активизацией на Дальнем Востоке внимательно следила Англия. И как только русские с согласия местных властей начали строительство военно-морской станции на одном из японских островов Цусима, тут же последовал протест английского консула. Игнатьеву необходимо было уладить конфликт, чтобы он не разросся в крупный международный скандал. Он договаривается с военным министерством отозвать с острова русский корвет «Посадник» и депешей поручает Баллюзеку дать разъяснения английскому посланнику в Пекине Брюсу, что к произошедшему российское правительство не имело никакого отношения, поскольку корвет находился на острове на основе частной сделки. Идея создания военно-морской базы в незамерзающем порту Цусимы принадлежала И.Ф.Лихачёву, ставшему к тому времени контр-адмиралом. Об этом он докладывал великому князю Константину Николаевичу, который уведомил государя.   
  Для «сохранения лица» официального Петербурга перед западными странами Лихачёва оправляют в резерв. Он уезжает на некоторое время в Европу с целью «поправки здоровья». А через два года возвращается на действительную службу в качестве командующего броненосного отряда на Балтийском море. За усердие и многолетнюю службу он был удостоен звания вице-адмирала и многих высоких наград.
  Значительных усилий потребовало от Игнатьева урегулирование пограничных проблем на острове Сахалин. Его значение возросло с началом освоения Уссурийского края и всего Дальнего Востока. По заключённым с Японией десятилетием ранее договорам остров был в совместном владении. Русское правительство не соглашалось с предложением японцев разделить его по 50-й параллели. Вопрос стал предметом обсуждения на заседании Особого комитета под председательством Александра II. Документы к заседанию и доклад готовил Игнатьев. Было решено предложить Японии остров Уруп на Курилах в обмен на передачу России всего Сахалина или разделить его по 48-й либо 49-й параллели. Практическое решение вопроса затянулось. Лишь через четырнадцать лет в Петербурге был подписан договор, по которому Россия взамен права владения всем Сахалином уступила Японии острова Курильского архипелага.
  Ни на один день не мог оставить Николай Павлович без внимания вопросы российско-китайских отношений. Этого требовали сложные процессы, происходившие в соседней стране, с которой он только что подписал важный договор. Беспокойство правительства России вызывала судьба маньчжурской династии. Возможная победа непрекращающегося восстания тайпинов поставила бы под угрозу все достигнутые ранее двусторонние договорённости с Китаем, что неминуемо нанесло бы вред российским интересам в этой стране и на всём Дальнем Востоке. Россия не могла оказать прямой помощи династии Цинов. Горчаков и Игнатьев понимали, что европейские государства сразу же обвинили бы её во вмешательстве во внутренние дела другого государства. Под этим предлогом можно было ожидать возобновления англо-французской агрессии и территориального раздела Китая. Николай Павлович опасался, что угрозы лорда Элджина могли быть осуществлены благодаря временным успехам тайпинов по созданию в Нанкине своего государства. Вскоре после своего назначения в министерстве Игнатьев направил письмо князю Гуну, в котором заверил его в готовности содействовать дальнейшему укреплению дружеских отношений между Россией и Китаем. Посланнику Баллюзеку он поручил добиваться от китайцев завершения размежевания на западной границе. В этом регионе кочевали казахские племена, не имевшие никакого подданства. Новый губернатор Западной Сибири Александр Осипович Дюгамель, сменивший в начале 1861 года Г.Х.Гасфорда, предложил склонить к российскому подданству эти племена и установить линию размежевания.
  А.О.Дюгамель с молодых лет связал свою судьбу с армией. Он отличился во время русско-турецкой войны 1828—1829 годов в боях под Силистрою, Кюстенджи и Эски-Арнаутларом (ныне село «Староселец» под Варной). Раненым попал в плен под Шумлой (Шумен). После взятия этой крепости корпусом гусар генерала Валериана Мадатова был освобождён. Некоторое время находился на дипломатической работе в Персии. Назначался сенатором, входил в свиту его величества. Выполнял особые поручения государя в Молдавии и Валахии.
  План Дюгамеля был принят на заседании Особого комитета. Китайские комиссары, прибывшие на переговоры, не согласились с российскими предложениями. Это потребовало от Игнатьева выработки такой линии поведения с китайцами, которая обеспечила бы в полной мере российские интересы. Он направляет Баллюзеку ориентировку, учитывающую его собственный опыт: «главное ручательство в успехе в сношениях с китайцами — настойчивость и выжидательность». Следование этой линии на протяжении почти двух десятилетий привело к желаемому для России установлению границы в западных провинциях Китая. Она была закреплена в 1881 году договором, подписанным в Петербурге. Новые государства — Казахстан и Кыргызстан, возникшие через сто десять лет после этого, получили свои границы с Китаем на базе упомянутого договора.
  Игнатьев не упускал из поля зрения практическую реализацию достигнутых договорённостей в Пекине. Он добивается открытия российских консульств в Тяньцзине и Урге, консульского пункта в Ханькоу и учреждения торговой фактории в Кашгаре. Для стимулирования российско-китайских торговых отношений он поручает Баллюзеку разработать правила торговли, которые, согласно его обещаниям сибирским купцам, предусматривали отмену пошлин с товаров, доставляемых сухопутным путём, и более низкие пошлины в сравнении с европейскими товарами, которые перевозили морем.
  По его инициативе укрепляется состав Русской духовной миссии. Он подготовил проект письма обер-прокурору Синода за подписью вице-канцлера, предусматривавшего подчинение духовной миссии российскому посланнику. В целях сближения миссии с местным населением предлагалось рекомендовать на миссионерские и священнические должности православных китайцев. Этот принцип, способствовавший укреплению и расширению православия, получил в дальнейшем распространение и в других странах. В письме выражалась просьба поставить во главе миссии епископа, который, в отличие от архимандрита, имеет право рукоположения в священники. Изучив опыт католических миссионеров в Китае, Игнатьев счёл целесообразным включить в проект письма рекомендацию бессрочного пребывания в стране миссионеров, изучения ими китайского и монгольского языков и усиления внимания к обучению детей в школах миссии.
  Последовательная работа департамента по развитию отношений с Китаем надолго определила взаимодействие в торгово-экономической сфере, выгодное для обеих стран, способствовала тому, что граница между ними стала границей дружбы и делового сотрудничества.
  От Ковалевского Николай Павлович узнал, что вице-канцлер весьма чувствительно относится к докладам по проблемам балканских славян. Ему хотелось внести свою лепту в формирование политики, которая могла бы укрепить позиции России на Балканах и облегчить положение славянских народов. Каждую беседу с министром, в которой речь заходила об этих вопросах, он использовал для того, чтобы донести до него свою точку зрения.
  — Я глубоко убеждён, ваше сиятельство, — говорил он во время их прогулки по парку Петергофа, где в это время проживал князь, — что мы не можем доверять балканских славян Европе и конференциям европейских политиков. В Восточном вопросе все государства, так или иначе, занимают враждебные позиции. И на этой почве они легче всего составят против нас коалиции.
  — Мы не должны забывать, Николай Павлович, — возражал министр, — что своим поведением Россия должна избежать таких коалиций. Иначе нам никогда не добиться отмены унизительных условий Парижского трактата и возрождения на Чёрном море нашего флота.
  — У нас появляется шанс с новым султаном улучшить отношения с Турцией. Это позволило бы нам при её согласии помочь образованию национальных автономий на Балканах. А если этого добьёмся, то с помощью объединения славянских народов в оборонительный союз, Россия могла бы иметь преобладающее влияние на полуострове.
  — Не следует забывать об интересах Австрии, которая сразу же будет добиваться союза с Англией и Францией против России. Вена должна иметь влияние на судьбы славян. Она может быть нам союзником в деле их освобождения.
  К разговору на эту тему они возвращались многократно. Как правило, Горчаков настойчиво внушал Игнатьеву мысль о необходимости сдерживания поднимающейся волны антитурецких выступлений в Дунайских княжествах. Россия ещё недостаточно окрепла экономически и финансово, подчёркивал он. Ей в первую очередь нужно решать свои внутренние задачи. На это Николай Павлович утверждал:
  — Собирать и сохранять для себя славянские земли и народы — историческая миссия России. Мы не должны добровольно никому уступать ни пяди славянской земли и допускать там усиления влияния других держав. И в первую очередь Австро-Венгрии. Для достижения этой цели Россия может даже приносить жертвы… Но было бы безрассудно и предосудительно, если, заботясь об освобождении славян и жертвуя при этом исключительно русскими интересами, мы допустим, чтобы затем они служили враждебной нам политике.
  Самолюбивому Горчакову, не терпящему возражений со стороны своих сотрудников, немалой нервной энергии стоила настойчивость Игнатьева. Где-то в глубине души он признавал, что в принципиальном плане точка зрения директора департамента имеет право на существование. Но в реальном политическом раскладе в Европе ему казалось, что России необходимо придерживаться более сдержанной политики. Он хорошо понимал, что её попытки продемонстрировать свою политическую волю на юге Европы тут же натолкнутся на противодействие европейских держав и на долгое время осложнят реализацию задуманного им плана выхода из Прокрустова ложа Парижского договора, плана, который он с таким трудом осуществляет с начала работы в должности министра.
  Непреклонная позиция Горчакова морально изнуряла Игнатьева. Ему было непонятно, почему его программа усиления российского влияния в Дунайских княжествах, одобренная императором, не находит активной поддержки со стороны вице-канцлера в практических действиях. И как это всегда бывает между людьми с сильными характерами, начало расти напряжение в их взаимоотношениях. От этого у Николя Павловича появляется определённое неудовлетворение работой в департаменте. Что более отчётливо проявилось впоследствии.
  Молодая жена чутко улавливала перемены в его настроении. Она понимала, что это связано с неурядицами в работе. Иногда он делился с ней и с родителями причинами своего мрачного настроения. Мудрым и ненавязчивым сочувствием Екатерине Леонидовне удавалось отвлечь его от угрюмых мыслей. Через несколько месяцев она обрадовала мужа, что находится в интересном положении. Это придало ему новый жизненный стимул. Теперь он, возвращаясь со службы, старался не только ничем не выдать своего душевного состояния, а напротив, всячески вселить в любимую чувство оптимизма.
  Игнатьеву приходилось смирять свой молодой темперамент при решении возникающих то и дело проблем в турецких провинциях, населённых славянскими народами. Будучи горячим сторонником их освобождения, он добивался от российских дипломатических представителей, чтобы они убеждали славянских вождей не форсировать вооружённые выступления против турок. Консульские агенты из Болгарии, Македонии, Фракии сообщали о готовящихся восстаниях, вооружении населения, доведённого до отчаяния жестокими репрессиями и бесчинствами османских властей. Из Азиатского департамента шли им предписания удерживать славян от преждевременных выступлений, которые привели бы только к напрасным жертвам. Ему стоило немалых усилий убедить черногорского князя Николая не вмешиваться во вспыхнувшее в 1862 году восстание в Герцеговине, что неминуемо привело бы к массовому кровопролитию. Немалое беспокойство своей горячностью и желанием возглавить славян на борьбу с османами доставлял сербский князь Михаил Обренович, которого приходилось сдерживать от несвоевременного выступления.
  События на Балканах были в центре внимания российского общественного мнения. Особенно активную моральную поддержку славянскому движению оказывали представители литературно-художественной интеллигенции, инициировавшие создание Московского славянского благотворительного комитета. Через печатные издания «День», «Москва», «Москвич», «Русь», редактором которых последовательно был Иван Сергеевич Аксаков, возглавлявший Славянский комитет, в течение нескольких десятилетий велась кропотливая разъяснительная и просветительская деятельность, способствовавшая осмыслению русским обществом его исторической связи со славянскими народами. Ориентированный Е. П.Ковалевским, этот комитет всю свою благотворительную деятельность осуществлял по согласованию и через Азиатский департамент министерства иностранных дел. В сложившейся на тот период геополитической ситуации Славянский комитет был практически единственным реальным каналом российско-славянских духовных связей. Посредством этой неправительственной организации осуществлялись культурные и религиозные контакты с народами Балканского полуострова. Это позволило России не потерять окончательно своего влияния в регионе и сохранить, хотя и не в полном объёме, традиционные связи, сложившиеся в течение длительного исторического периода. Основные идеи славянофилов были близки Игнатьеву. Он также хорошо осознавал, что посредством их печатных изданий можно доводить до российского общества правительственную политику.
  Николай Павлович завязывает переписку с И.С.Аксаковым, сближается с руководителем Славянского комитета в Петербурге, видным славяноведом Александром Фёдоровичем Гильфердингом. Использует эти контакты для информирования общественности о положении в славянских землях, направляя им сообщения Азиатского департамента. Понимая, что печатные органы имеют свою специфику, Игнатьев пишет Аксакову, что «Азиатский департамент вполне предоставляет усмотрению вашему придавать сообщениям, которые вам будут доставлять, ту форму и вид, которые вы найдёте наиболее соответствующими цели и направлению вашего издания». Постепенно отношения Игнатьева и Аксакова перерастают в дружеские. Именно от него Николай Павлович воспринял идею Земского собора как представительного совещательного органа в управлении государством. Попытка реализовать её через два десятилетия встретила резко отрицательную реакцию Александра III и закончилась для Игнатьева драматически.
  Взаимодействие Азиатского департамента и Славянского комитета позволило оказать существенную помощь народам, «страждущим от иноземного ига». Для Черногории закупался хлеб, в земли болгар и сербов направлялись пособия церквам и школам, высылались богослужебные книги и учебники, церковная утварь и облачения. За годы, предшествующие освободительной русско-турецкой войне, была осуществлена подготовка в российских учебных заведениях значительного числа болгар. Они сыграют впоследствии существенную роль в становлении молодого болгарского государства и развитии духовной жизни на национальных началах. За десять лет Московский и другие славянские комитеты через российские дипломатические миссии содействовали притоку молодых болгар, сербов, черногорцев, других славян для обучения в светских и духовных учебных заведениях Петербурга, Москвы, Киева, Одессы, Казани, Харькова. Всего количество обучавшихся в России представителей славянских народов превышало несколько сотен человек. Некоторые из них оставят заметный след в истории своих государств. Стипендиатами Славянского комитета был Апостол болгарского Освобождения Христо Ботев, а также Любен Каравелов, ставший позднее одним из патриархов болгарской литературы, видным общественным деятелем, публицистом и философом, имевшим также заслуги в становлении сербского литературного языка.

Первый русский дипломат в Варне

  Особую роль в подготовке и направлении болгарской молодёжи на учёбу в Россию сыграли вице-консул в Варне Александр Викторович Рачинский и почётный российский консул в Филиппополе (Пловдиве) Найден Геров. До назначения в Варну А. В.Рачинский активно работал в Московском благотворительном комитете. Он был одним из инициаторов и создателей этой организации. С первых дней своего пребывания в Варне он пытается установить добрые отношения с местным пашой, чтобы получить его согласие на открытие школы с преподаванием на болгарском языке. До этого во всех школах на болгарской территории преподавание велось на турецком языке. В церквах богослужение проводилось на турецком или греческом, а песнопение — на греческом языке. Рачинскому удаётся с помощью состоятельных жителей города организовать первую болгарскую школу. Он получает на своё ходатайство в Петербург «высочайшее распоряжение императора об устройстве русской православной церкви». После её освящения Рачинский направляет донесение в министерство, в котором пишет: «Болгары, от роду не слыхавшие в церкви родных звуков, со слезами слушают священные песнопения. В городе, будто постоянный праздник. Болгары, задавленные доселе необразованным греческим духовенством, ожили». В том, чтобы убедить греческих священников пойти на это, он проявил настоящее дипломатическое искусство и высокий такт. Открытие церкви оказало ободряющее воздействие на варненских болгар, пробудило в них надежду на возрождение и развитие своей народности.
  В течение нескольких веков болгары испытывали двойной духовный гнёт со стороны турок и греков. Всё высшее православное духовенство в Турции состояло из греческих фанариотов. Это название произошло от квартала Фанар в Константинополе, где размещалась резиденция патриарха. Из его жителей формировалось греческое духовенство и торгово-династическая аристократия. Фанариоты пользовались значительными привилегиями в Османской империи, в том числе могли занимать высшие должности в правящей администрации. Держась за свои привилегии, они помогали туркам и не позволяли в землях, населённых славянами, использовать родной язык в школах и церквах. После принятия в 1856 году султанского указа хатт-и хумаюна, провозглашавшего равноправие всех подданных империи, среди болгар усиливается стремление к созданию своей церкви, свободной от греческого диктата.
  Россия в этих обстоятельствах стремилась сохранить единство православной церкви. Горчаков и Игнатьев придерживались единого мнения, что ещё не созрели необходимые условия для самостоятельности болгарской церкви. Не было подготовлено необходимого числа священнослужителей, способных обеспечить потребности всех болгарских приходов. История не раз доказывала, что непросвещённые, неподготовленные священнослужители уводили паству в ересь и сектантство. Поэтому в направляемых циркулярах дипломатическим миссиям Игнатьев предписывал содействовать примирению болгарской и греческой церквей. Первостепенной задачей в циркулярах определялась помощь в подготовке священников, в том числе в российских учебных заведениях и в отборе кандидатов для обучения в России.
  Выполняя указания министерства, А. Рачинский на своих встречах с состоятельными варненцами просил оказать помощь в поиске желающих учиться в России. Знакомил их с условиями набора кандидатов. Его деятельность приобрела широкую известность не только в консульском округе. К нему начали поступать обращения от жителей других районов. Он всегда находил возможность каким-то образом помочь им. При содействии Н. Герова, с которым у него были активные деловые контакты, он направлял в Филиппополь и Панагюрище денежные средства, книги и церковные принадлежности. Сотни молодых болгар с его помощью получили образование в России. Преемник Рачинского в Варне А. А.Ольхин в секретном донесении Игнатьеву писал, что «потраченные прежним вице-консулом средства шли на помощь бедным… на направление многих молодых болгар в русские учебные заведения. Причём вице-консул до отъезда кандидатов в Россию содержал их в Варне за свой счёт в ожидании решения министерства и Святейшего Синода. Лично готовил учеников при содействии архимандрита Филарета к успешному поступлению. Нередко он снабжал их книгами и даже деньгами на дорогу, издавал на болгарском языке различные брошюры. Им был приобретён для церкви большой колокол, своим звоном покрывающий все малые колокола остальных церквей и пр., и пр.»
  В своей деятельности Рачинский сталкивается с бюрократическим равнодушием к его обращениям российского посольства в Константинополе и чиновников министерства. Свои упущения и волокиту они списывали перед начальством на него. Когда он не получал своевременной реакции из Петербурга на предлагаемые им меры по финансированию затрат на подготовку и направление в российские учебные заведения болгарских кандидатов, а сроки поступления поджимали, он вынужден был тратить свои личные средства. Ему было невыносимо больно смотреть, с каким трепетом и надеждой ожидали болгары ответа из России, определяющего их дальнейшую судьбу.

Будни Певческого Моста

  По свидетельству историков, обстановка в министерстве иностранных дел была в то время далёкой от того, что называется творчеством и деловитостью. В кабинетах и коридорах рабочие столы и шкафы были переполнены документами. Сотрудники Певческого Моста в основном корпели над бумагами.
  Такое название закрепилось за министерством иностранных дел, располагавшемся в Петербурге в здании по этому адресу.
  Общение между департаментами и отделами даже по незначительным вопросам велось с помощью переписки на французском языке. Лишь при Александре III перешли на русский. Бумаги по несколько раз переделывались. Иногда потому, что слово «любой», начальник повыше менял на выражение «какой угодно» или «всякий». Особенно занудных начальников подчинённые за глаза называли «административными садистами». Поскольку тогда отсутствовали печатные машинки, то исправление ошибок и удаление помарок доставляло немало хлопот. Для этого использовали специальную душистую смолу — сандарак — добываемую из коры сандаракового дерева. Острословы придумали даже неологизм, обозначающий искусство чиновника, который ловко правил бумаги — насандарачился. Однажды один из чиновников предложил столоначальнику устно согласовать с другим подразделением какую-то маломальскую проблему, на что получил упрек: «Так ты добьёшься, что не только меня, но и весь департамент упразднят за ненадобностью!» Поэтому неудивительно, что многие запросы заграничных учреждений долгое время оставались без ответа. И как не пытался Игнатьев бороться с этим вековечным недугом российской бюрократической машины, немногое ему удалось. Для внешнеполитического министерства, как и для других ведомств, было характерно, что ценились чиновники с каллиграфическим подчерком. Про графа Ламсдорфа, достигшего больших дипломатических высот, к примеру, говорили, что свою карьеру он сделал не в последнюю очередь благодаря тому, что обладал красивым почерком и умел изящно чинить карандаши и гусиные перья для князя Горчакова.
  Неизменной традицией на Певческом Мосту стало ежедневное чаепитие. На каждом этаже были отведены комнаты, в центре которых стояли большие самовары. В определённое время сотрудники одного и того же департамента устремлялись к самовару. Рабочие кабинеты в этот момент пустели. Интересы и разговоры чиновников касались преимущественно карьеры: кто куда назначен, кого ждёт повышение, кого — командировка. Обсуждались продвижения по службе, возможность получения хорошего назначения. Иногда разговоры касались профессиональных способностей отдельных чиновников и эпизодов личной жизни начальников. О проблемах политики, как правило, не говорили. В каждой компании обязательно находились острословы, шутки которых переходили из одного департамента в другой. С особым пиететом относились к тем чиновникам, которые уже послужили за границей, а также к работникам канцелярии, приближённым к высокому начальству. Их отличали более изящные манеры и лучшая одежда. Чинопочитание в министерстве напоминало сатирические рассказы Салтыкова-Щедрина. Многие чиновники получали ничтожное жалование и жили в долг. Это, несмотря на то, что Горчаков добился повышения денежного содержания служащих центрального аппарата и заграничных учреждений. Младшие дипломаты в год получали от 780 до 1200 рублей в год. Они тешили себя надеждой попасть в командировку за границу, что позволило бы им хоть немного улучшить свои жилищные условия и расплатиться с долгами. Многие стремились поехать курьерами в заграничные миссии для доставки дипломатической почты. Почти всегда после таких поездок оставались неиспользованными курьерские деньги. Бездушие и формализм были родимыми пятнами чиновников министерства. Поэтому не удивительно, что поступающие документы из дипломатических и консульских учреждений, в том числе и от Рачинского, долго оставались без движения. Даже бумаги, в которых поднимались злободневные, не терпящие отлагательств, проблемы, подолгу не рассматривались. Нерадивые чиновники придумали даже оправдание своему безделью, говоря, что «всякая бумага должна отлежаться».
  Не всегда деловые предложения Рачинского находили своевременный и позитивный отклик посланника Лобанова-Ростовского, который в начале 60-х годов всё больше отходил от дел государственных в сферу личных интересов. Поэтому донесения, поступающие из Варны, подолгу не рассматривались. По ним не принимались конкретные меры. Усилия вице-консула не получали достойной оценки министерства, а затраченные им личные деньги не компенсировались. В таких условиях он счёл невозможным продолжать свою миссию и принял решение об отставке. Рачинский, вопреки установленному порядку, напрямую обращается с письмами непосредственно к Игнатьеву. В одном из них он просит директора департамента ускорить его увольнение с поста, ссылаясь «на расстроенное здоровье», низкий оклад, недостаточный даже на содержание семьи. Он поясняет, что вынужден тратить «домашние средства в ущерб благосостоянию семьи», и даёт понять, что не согласен с той практикой, которую осуществляет правительство по оказанию содействия в переселении болгар в Россию.
  Николай Павлович с пониманием относился к озабоченности вице-консула. Он считал переселение славян выгодным как для них самих, поскольку они спасались от гнёта и репрессий, так и для заселения пустующих на юге российских земель. Игнатьев подаёт подготовленный им доклад императору, который начертал на нём: «Дело так важно, что необходимо его обсудить, прежде чем приступить, составить комитет…» По распоряжению государя был создан комитет из руководителей соответствующих ведомств. На его заседании рассматривали просьбы о переселении сотни семей черногорцев, более двух с половиной тысяч семей болгар из Адрианопольского и Видинского пашалыков, по тысячи семей словенцев и греков, а также некоторого числа боснийцев, герцеговинцев и потомков казаков-некрасовцев, ушедших с атаманом Некрасовым за Дунай в восемнадцатом веке. На возражения членов комитета, что столь массовое переселение ослабит славянский элемент на Балканах, Игнатьев заявил: «Во-первых, количество переселенцев не столь значительно, чтобы ослабить славянские земли. Во-вторых, отказ желающим может отвратить славян от России. Переселенцы отличаются повиновениям законам, самою чистою нравственностью, неподражаемым трудолюбием и несомненною преданностью к России. Они возродят свободные земли. У многих есть скот и деньги. Это уменьшит финансовые расходы государства на переселение». Его аргументы были убедительными. Комитет принял решение о переселении пяти с половиной тысяч семей при условии, что министерство финансов выделит два миллиона рублей. Но министерство смогло предоставить лишь миллион четыреста тысяч, что позволило обеспечить переселение не более одной тысячи семей болгар и некрасовцев.
  Столкнувшись на практике с бездушием чиновников при осуществлении, как сейчас принято говорить, миграционной политики, Рачинский пишет директору департамента: «…такая отрицательная деятельность готовит в будущем России лишь врагов. Убедившись, что в нравственной, в вещественной помощи болгарам в переселении их неудачном, в невозможности покровительствовать нашим подданным, мы в Турции осрамлены, я бы вывел русских агентов из Турции вон, начиная от последнего вице-консула и кончая полномочным, без доверенности министром. И тем сделал бы государственному казначейству экономию в восемьдесят с лишком тысяч». (Лобанов-Ростовский имел ранг чрезвычайного посланника и полномочного министра).

Прямой потомок Рюриковичей   

  Чем заслужил посланник столь нелестных слов вице-консула? Ответ мы сможем найти в воспоминаниях Константина Леонтьева. Тогда он только начал свою службу в министерстве иностранных дел. В 1863 году в Азиатский департамент прибыл консул из Адрианополя Н. Д.Ступин с жалобой на русского посланника в Константинополе. «Бледный и сухой, но крепкий, белокурый, с одними усами без бороды, а взгляд строгий, покойный», — пишет о нём Леонтьев. Директор департамента стал разбираться в причинах конфликта посланника и консула. Игнатьев из материалов, присылаемых консулом, знал, что Ступин достойно представляет русские интересы во Фракии. Он строил там русскую церковь, создавал болгарскую школу. У него были хорошие неформальные контакты с турецким пашой и болгарским населением. Из его депеш Николай Павлович составил представление об отношении многонационального населения Фракии к русским. Здесь помнили, что во время занятия Адрианополя в 1829 году русские вели себя хорошо, в то время как французская армия, находившаяся некоторое время в городе в 1854 году (во время Крымской войны), бесчинствовала. Русские не оскорбляли мусульман. А французские зуавы, хотя и были союзниками турок, бесчинствовали. Поэтому русских здесь уважали и любили. Популярность русского консула и его влияние среди местной знати и населения росли, что вызвало зависть и недовольство иностранных консулов и приматов-католиков. Против него начали плести интриги. Французы использовали давно испробованный приём — cherche une femme (ищите женщину). Они действовали через жену секретаря французского посольства госпожу Буркнэ — даму бальзаковского возраста, которая была возлюбленной князя Лобанова-Ростовского. Она пожаловалась любовнику на Ступина. И посол не нашёл ничего разумнее, как унизить консула бестактной ревизией.
  У Игнатьева давно зрело недовольство работой посланника в Турции. Письма Рачинского только подливали масла в огонь. Он занял принципиальную позицию в этом конфликте. Его поддержали Горчаков и государь. Ступин получил «полное удовлетворение». Его не стали возвращать в Адрианополь. Он получил новое назначение в Тегеран, где, к сожалению, через три года умер.
  А Лобанов-Ростовский вынужден был покинуть свой пост. Он уезжает в Италию с француженкой. Там он прожил четыре года, вплоть до её смерти. Известно, что их так и не связали узы Гименея. Князь и далее оставался холостым, по-прежнему выбирая предметами своих увлечений femmes de Balzac. Существует легенда, что на одном из приёмов Александр II, случайно увидев князя, пошутил:
  — А что ты всё ещё соблазняешь жён иностранных дипломатов?
  Не растерявшийся князь ответил:
  — Ваше величество, она сама пришла ко мне и я, как джентльмен, не мог ей отказать.
  Ответ находчивого ловеласа рассмешил самодержца. Вскоре царь распорядился, чтобы князя назначили на высокую должность в министерстве иностранных дел. В ту пору супружеские измены, разводы, флирт, кокетство были обычным делом в аристократическом обществе европейских столиц. Не был исключением в этом, как известно, царский двор, да и сам государь император. Поэтому к романтическим шалостям своего посланника он отнёсся снисходительно. Монарху было важно, чтобы дипломатические способности этого отпрыска рода, восходящего к самому легендарному Рюрику, служили государству.
  Алексей Борисович Лобанов-Ростовский с золотой медалью окончил Царскосельский лицей. Он учился вместе с М.Е.Салтыковым (Щедриным). Службу начал в министерстве иностранных дел. Его дипломатические способности заметили. Он вскоре был назначен секретарём миссии в Париже и Берлине, а после Крымской войны — советником посольства в Константинополе. В 1859 года князь становится чрезвычайным посланником и полномочным министром в Османской империи. Он добивается заключения трактата с Турцией о торговле и мореплавании с существенными льготами для России. Видимо, лавры удачного дипломата на время его успокаивают. Он больше времени уделяет своим личным делам, в том числе романтическим, занялся нумизматикой, составил богатую коллекцию византийских монет. Уйдя в отставку, два года живёт в Париже. В 1866 году он назначается в МИД и вскоре направляется в Орёл генерал-губернатором. Затем становится товарищем министра внутренних дел и сенатором. После Восточной войны (русско-турецкой 1877—1878 годов) вновь возглавил посольство в Турции. За последующие пятнадцать лет он побывал руководителем дипломатических миссий в Лондоне, Вене и Берлине. В 1895 году возглавил МИД. Но проработал всего восемнадцать месяцев, скончавшись от остановки сердца. Он оставил замечательное собрание книг, портретов, монет, рукописей и иных материалов по истории России и других стран. Ценным считается его двухтомный труд «Русская родословная книга», выпущенная анонимно. Коллекция его картин, приобретённая у его потомков, хранится в Русском музее в Петербурге.
  После его отъезда из Константинополя руководство миссией до прибытия Н. П. Игнатьева было поручено секретарю посольства Евгению Петровичу Новикову.

Мечты канцлера о гармонии в отношениях между великими державами 

  В это время у Игнатьевых рождается первенец. Молодые родители назвали его в честь деда Павлом. Николай Павлович теперь делит свою любовь между «бесценной жинкой», как он её называл, и «дорогим Павлушей». Это был счастливый период их жизни, несмотря на большую загруженность Николая Павловича по работе. В это время вице-канцлер, всецело занятый ослаблением нарастающего в Европе политического напряжения, просит Игнатьева не докучать ему с проблемами Востока и самостоятельно решать возникающие коллизии, при необходимости напрямую докладывать государю.
  Их разговор состоялся в Царском селе, куда Игнатьев приехал, чтобы проинформировать князя о только что поступившей телеграмме из Константинополя от Новикова, в которой он выражал беспокойство усиливающимся влиянием Франции на Абдул-Азиса. Горчакову в каждом царском дворце полагались апартаменты с рабочим кабинетом, куда он прибывал вместе или вслед за императором. Николаю Павловичу пришлось некоторое время подождать князя, который находился на утреннем докладе у государя. Игнатьев коротал время беседой с первым помощником министра бароном Александром Генриховичем Жомени. Он был сыном наполеоновского генерала, поступившего на русскую службу в 1813 году. Барон прославился «золотым пером». Его эрудицию и блестящие способности писать изящным стилем дипломатические документы очень ценил Горчаков. Хотя Николай Павлович частенько находил в нём упорного оппонента своему видению международных проблем, но разговор с ним доставлял ему истинное удовольствие. Жомини и в устной речи на французском языке был неподражаемо изыскан, чему не стеснялся учиться у него Игнатьев.
  Появившийся вице-канцлер, поприветствовав Николая Павловича, пригласил его пройтись по аллеям парка. Сложные и щепетильные политические вопросы он предпочитал обсуждать тет-а-тет.
  — Бывая здесь, я всегда мысленно переношусь в лицейские годы, — с оттенком тихой грусти проговорил князь, постукивая тростью по дорожке парка в такт медленного шага. — Хотя прошло уже сорок шесть лет!
  Не ожидавший такой сентиментальности от министра, сохранявшего обычно за маской любезной галантности твёрдый и скрытный характер, Игнатьев ответил в тон ему:
  — Здесь так чудесно, ваше сиятельство, что невольно начинаешь грезить о чём-то прекрасном и забываешь о том, что творится в мире.
  — Я не перестаю восхищаться созданным коллективным гением архитекторов и строителей такого удачного соединения красоты природы и деяний человеческих рук. И знаете, Николай Павлович, меня не оставляет мысль: почему нам европейским политикам не удаётся выстроить подобной гармонии в отношениях между государствами? И вообще, возможно ли создать такую гармонию между державами, раздираемыми противоречивыми интересами?
  Посмотрев на Игнатьева сквозь очки своим умным и приветливым взглядом больших карих глаз, Александр Михайлович с чувством некоторого разочарования продолжил:
  — Мы призвали правительства прийти к согласию в Восточном вопросе и предпринять совместные дипломатические действия в целях примирения, успокоения и гуманности. Задача состояла в том, чтобы отмести любые обвинения в чрезмерности наших притязаний. Мы даже взяли на себя инициативу провозглашения принципа невмешательства и предложили всем державам принять его. Мы пытались воспользоваться затруднениями, которые испытывает политика Франции на Западе, для того чтобы сблизиться с ней на Востоке, и с этой целью постарались свести вопрос к гуманистическим интересам, что могло и должно было послужить основой согласия между христианскими державами. Мы сделали всё от нас зависящее для того, чтобы обеспечить успех этих усилий.
  Сделав паузу, он добавил:
  — И, если эти усилия оказались бесплодны из-за отсутствия согласия между державами, нежелания и неискренности некоторых из них, не мы тому виной.
  Признание вице-канцлера заставило задуматься Игнатьева. Занятый постоянно текущими делами, он не переносился в своих размышлениях в такие вселенские обобщения. А сейчас откровенность князя заставила его внимательнее посмотреть на безупречное сочетание архитектурного ансамбля и чудесного уголка природы, облагороженного фантазией и трудом человека. День выдался погожий. Слабый ветерок нежно шевелил листву берёз и клёнов, стоявших шпалерами вдоль извилистых аллей. То тут, то там высились могучие дубы-великаны, отбрасывавшие густые тени на замысловатые узоры цветников, которые удачно соседствовали с английскими газонами. Иногда по поверхности живописного пруда пробегала рябь в сторону возвышающейся из воды колонны, установленной ещё при Екатерине Великой в честь победы в Чесменской битве.
  — Сегодняшняя обстановка в Европе заставляет меня вспомнить о надвигающейся буре, — прервал задумчивость Игнатьева князь. — Думаю, вам тоже приходилось наблюдать, как вдруг резко меняется погода. Ярко светящее солнце затягивается тучей. Она становится всё темнее и темнее. Через полчаса туча покрывает небо до самого горизонта. Начинает дуть сильный холодный ветер. И горе тому человеку или животному, кто не успеет вовремя найти подходящего укрытия.
  — Вы нашли удачную метафору, ваше сиятельство, — поддержал его Игнатьев. — По донесениям наших дипломатов из Османской империи в её славянских землях также надвигается буря. А представители Англии, Франции и Австрии своими действиями могут её спровоцировать.
  Похвала Игнатьевым найденного им красивого художественного образа доставила Александру Михайловичу удовольствие. Он тоном наставника, который доверяет свои сокровенные мысли прилежному ученику, произнёс:
  — В течение почти девяти лет Россия жила в мире в самый разгар периода политических конфликтов. Она смогла сосредоточить своё внимание и силы на внутренней работе… Это время не было потеряно даром. Многое было сделано, но многое ещё остаётся сделать. Эта работа слишком важна для её величия, мощи и будущей безопасности, чтобы её можно было поставить под угрозу без абсолютной необходимости.
  Выслушав доклад своего директора о новых сообщениях Новикова и руководителей консульских учреждений в турецких провинциях, Горчаков посетовал:
  — Гармонии, к сожалению, не удаётся добиться не только между великими монархиями, но и внутри каждой из них. Ваша информация, Николай Павлович, это только подтверждает. Казнь Феличе Орсини, который бросил бомбу в Наполеона III, не стала назиданием для революционеров, как в самой Франции, так и в других странах. Словно чума, революционная зараза быстро переходит из одного место в другое. И вместо того, чтобы правительства стран Европы объединились и совместными усилиями покончили бы с этим исчадием тёмных сил, некоторые, напротив, своими эгоистичными действиями провоцируют революционеров в соседних странах.
  — К этому также подталкивают греческие фанариоты и католические прелаты в славянских землях на Балканах, — поддержал мысль князя Игнатьев, желая вновь перевести разговор в сферу своих интересов.
  Но министр неуклонно вёл беседу по задуманному им вектору:
  — И не только на Балканах, — живо отозвался он. — Католические священники во многом повинны в том, что происходит в Царстве Польском. Конечно, без примера Орсини разве произошли бы покушения на наместника в Царстве Польском генерала Лидерса или на великого князя Константина Николаевича?
  — Думаю, что нет, — откликнулся со всей решительностью Игнатьев.
  — Так, вместо того, чтобы призывать верующих к миру, к покорности властям, некоторые костёлы в польских и литовских землях собирают вокруг себя настроенное против правительства шляхетство. А Париж, Лондон и Вена стремятся помочь антиправительственным силам. Сейчас польские дела занимают всё моё время, чтобы не допустить там смуты. Поэтому я попрошу вас, Николай Павлович, вы напрямую докладывайте его величеству дела по вашему департаменту. Как вы знаете, государь такой карт-бланш вам дал. Вы человек опытный и сможете решать все проблемы сами…
  А для вашей информации скажу, что нам удалось решительно отклонить все попытки дипломатического вмешательства Австрии, Англии и Франции в польские дела. Ставший канцлером Бисмарк поддержал мои усилия. Мне представилась возможность удачно использовать обострившийся шлезвиг-гольштейнский спор. Я подписал с генерал-адъютантом Пруссии фон Альвенслебеном секретную конвенцию о взаимодействии русских и прусских войск, в случае непорядков в Царстве Польском. Для предотвращения пожара и на Балканах вы решительно потребуйте от дипломатических миссий, чтобы они всеми силами удерживали наших единоверцев от антиправительственных выступлений. Проводя очень нужные для России реформы, мы их сейчас не сможем поддержать. Нужно во что бы то ни стало сохранить мир!
  В эти годы миролюбивые устремления российского вице-канцлера, его непревзойдённый талант проявились в максимальной степени. Энергичная корреспонденция Горчакова по польскому вопросу с главами правительств европейских стран доставила ему славу политика, обладавшего превосходным искусством дипломатической переписки. Его меморандумы, ноты, личные письма и послания воспринимались как образцы внешнеполитического искусства. Будет справедливым сказать, что он выработал язык русской дипломатии, подобно тому, как великий Пушкин создал наш литературный язык. Он добился своими активными действиями главного — Россия в этот период получила возможность мирного развития, её сыны не проливали ни своей, ни чужой крови. Это был высший, кульминационный период его министерской карьеры.
 
Игнатьев и военный министр Милютин

  С начала 60-х годов девятнадцатого века начинается активное проникновение России в Среднюю Азию. Это требовало от возглавляемого Игнатьевым департамента особого внимания к среднеазиатскому направлению. Николай Павлович оказался в центре борьбы двух группировок в царском окружении, отстаивающих диаметрально противоположные точки зрения на политику государства в этом жизненно важном регионе. Одной из них придерживался Горчаков, полагавший, что активизация России в Средней Азии осложнит наши отношения с западными державами. Другой тактике следовало военное ведомство, возглавляемое министром Д.А.Милютиным, полагавшим, что интересам России отвечает быстрое продвижение к границам Персии и Афганистана. В противном случае Англия превратит государственные образования региона в новые колонии.
  Дмитрий Алексеевич Милютин сменил Н.О.Сухозанета в 1861 году. Службу он начал после университетского пансиона в Москве. Окончил Императорскую военную академию. Воевал на Кавказе. Был начальником штаба Кавказской армии. Занимался военной наукой. Его исследование об Итальянском походе Суворова считается классическим. Академия наук избрала его членом-корреспондентом. Он стал основным разработчиком военной реформы. Милютин был последним из россиян, удостоенным звания генерал-фельдмаршал. Возглавлял военное ведомство в течение двадцати лет. Добрые отношения с Игнатьевым он сохранил до конца жизни. Их солидарная позиция во время русско-турецкой войны 1877—1878 годов сыграла важную роль для принятия царём решения, ставшего судьбоносным для её итогов.
  Николай Павлович в новой должности не только не порвал своих связей с военным министерством, но с приходом Милютина укрепил их ещё более. Он исходил из того, что рабочее взаимодействие двух ведомств является важным принципом государственного управления. В лице Милютина он нашёл сторонника своих внешнеполитических взглядов. Любопытные оценки на сей счёт оставил Дмитрий Алексеевич в своих воспоминаниях. «Генерал Игнатьев — человек молодой, честолюбивый, предприимчивый, знакомый с Азией и приобретший уже известность удачными своими миссиями в Хиву и Китай. Как офицер Генерального штаба, он был со мной в самых лучших отношениях, почти товарищеских, хотя и был гораздо моложе меня». Далее он уточняет, что «благодаря этим личным отношениям они часто общались между собой по азиатским делам и общими силами успокаивали пугливого канцлера».
  В ходе одной из бесед с военным министром Николай Павлович рассказал ему о своих напутствиях посланнику в Персию Н. К.Гирсу.
  — Если я не ошибаюсь, Николай Гирс женат на племяннице вашего министра? — поинтересовался Дмитрий Алексеевич.
  — Да, это так. Его жена — княжна Ольга Кантакузен, — уточнил Игнатьев, удивлённый осведомлённостью военного министра о личных делах сотрудника своего департамента.
  — А он знаком с Востоком?
  — У него есть опыт работы в миссии в Константинополе, был на консульских должностях в Египте, Молдавии и Валахии. Так вот, на основе моего знания Востока я рекомендовал ему чаще запрашиваться к шаху на приём, — продолжил Игнатьев. — В Персии, как и в других азиатских странах, практически все сколько-нибудь важные вопросы решаются лично монархом.
  — По своей службе на Кавказе я убедился, что и там действуют те же правила.
  — Посоветовал также найти ключи к высшим персидским сановникам, особенно к тем из них, которые имеют влияние на шаха. Приглашать их чаще в российское посольство, угощать, одаривать. Когда восточные люди почувствуют к ним доброе отношение, то и они платят добротой. Хотя среди них немало и таких, кто при встречах выражает любезность и даже подобострастие, а за своей спиной держит кинжал наготове. Самое главное, сказал я Гирсу, ни в коем случае не вмешиваться во внутренние дела Персии, в интриги, в которые обязательно его будут втягивать наиболее изворотливые и коварные сановники.
  Эти советы были учтены новым посланником. Прибыв в Тегеран, он встретил довольно тёплый приём. Следуя указаниям Игнатьева, Гирс довольно скоро сумел убедить шаха в направлении торговых караванов персов не через Турцию, а через Кавказ. Он добивается соединения телеграфных линий России и Персии. Благодаря его усилиям намечается рост русского влияния на политику Тегерана.
  Когда Лондон, Вена и Париж в 1863 году использовали польские события, чтобы оказать давление на Россию, и выступили с демаршами против Петербурга, то Игнатьев консолидировался с военным ведомством по активизации среднеазиатской политики. Он по опыту работы в Лондоне знал, сколь чувствительна владычица морей к приближению другого государства к её колониям. Милютин ознакомил его с записками, поступившими от генералов, в которых предлагались проекты выступления русских экспедиционных корпусов с целью освобождения Индии от английского владычества и создания там ряда независимых государств. Внимательно прочитав эти документы, Игнатьев высказал свою точку зрения:
  — Я готов согласиться с целями таких походов, ваше превосходительство, — начал он, возвращая министру бумаги. — Но, считаю необходимым высказать следующие замечания. Во-первых, они требуют длительной подготовки. Может быть, для этого понадобиться год или более. В походе нужно занять значительно больший контингент войск и создать крепкую тыловую поддержку на территории Средней Азии. Для этого нам потребовалось бы занять Хиву и Коканд, с которыми пока нет договора, как с Бухарой. Укрепления в виде тыловых баз надо построить на Каспии. Во-вторых, целесообразно двигаться в Индию тремя мощными колоннами: из Оренбурга на Коканд и далее через Афганистан; через Персию на Герат, а из Западной Сибири через Восточный Туркестан.
  Министр нашёл разумными эти замечания, оценив мысленно стратегический талант Игнатьева. «Жаль, — подумал он, — что такой способный генерал не в нашем министерстве». Чтобы дать понять собеседнику, что он пока сам определённой позиции не занял, пояснил:
  — Я исхожу из того, что пользу нам принесёт не поход в Индию, а только распространившийся слух о его приготовлении. Узнав об этом, Уайт-холл, может быть, призадумается. Ну, а если Лондон не устрашат такие угрозы, то можно англичан и припугнуть в Азии. Я разговаривал об этом с вице-канцлером. Но у него не встретил понимания. Был бы вам признателен, Николай Павлович, если вы попробуете привлечь его внимание ещё раз к этой теме.
  — Много раз убеждался, что Лондон понимает только аргумент силы. Он будет ценить дружбу с нами только в том случае, если будет убеждён, что мы можем перейти в наступление и рано или поздно доберёмся до Индии.
 
Против коварного Альбиона

  Вскоре после этого разговора Игнатьев обратился к вице-канцлеру с запиской, в которой обосновывал необходимость политики силового давления на Англию. Он предложил основательно проработанный с геополитической точки зрения план, в соответствии с которым России необходимо было упрочить отношения с Персией и Афганистаном и мусульманским населением Индии. Союза с Тегераном, по его мнению, можно было добиться путём поддержки некоторых его территориальных претензий в афганских землях, гарантий от постоянных вторжений туркменских племён и финансовой помощи на содержание его армии. Это позволило бы России провести войска через персидскую территорию с Кавказа. А два других экспедиционных корпуса можно было двинуть в индийские земли из Оренбурга и Западной Сибири. Для нанесения Англии ощутимых потерь в колониальной торговле Игнатьев предлагал силами Тихоокеанской эскадры перехватывать английские суда с чаем, опиумом, драгоценными камнями, золотом и другими товарами, которые вывозились из Китая, Индии и земель Юго-Восточной Азии. Это заставит Лондон, писал он, «уважать голос России и избегать с нами разрыва». Чтобы быть с Англией в мире, утверждал Игнатьев, «необходимо вывести английских государственных людей из их приятного заблуждения насчёт безопасности индийских владений, невозможности России прибегнуть к наступательным действиям против Англии, недостатка в нас предприимчивости и достаточной для нас доступности путей через Среднюю Азию». Ещё, будучи в Лондоне, Игнатьев пришёл к убеждению, которое не раз высказывал своим приятелем: «Даже если мы для Англии сделаем самое лучшее, на что способны, она не перестанет нас ненавидеть, мешать нам и унижать нас».
  Эти слова можно считать пророческими, если вспомнить, как отблагодарил сэр Уинстон Черчиль нашу страну, за то, что она огромными жертвами спасла Великобританию в годы второй мировой войны, убеждая Трумена вскоре после разгрома фашистской Германии сбросить на СССР атомную бомбу.
  В устной беседе с вице-канцлером Николай Павлович ссылался на поддержку его плана военным министерством. Горчаков оказался в непростой ситуации. Он понимал, что масштабный военно-политический проект Игнатьева и поддержка многими генералами идеи реванша за поражение в Крымской войне могут склонить Александра II в пользу его реализации. В беседе с императором ему необходимо было найти убедительные аргументы в пользу политического статус-кво.
  В дневнике Николая Павловича можно найти следующую запись: «Князь Горчаков тоже ведёт работу по устранению ограничительных для России статей Парижского договора. Но между мной и им имеется существенная разница. Он верит ещё в „европейский концерт“ и согласен выносить спорные вопросы, затрагивающие Россию на европейское обсуждение, на международные конгрессы, где он может блистать своим ораторским искусством. В то время как я считал и считаю, что мы должны начать строить броненосцы в Чёрном море и после этого проводить политику прямых отношений с Турцией».
  О проекте Игнатьева, несмотря на его сугубо конфиденциальный характер, просочились сведения в царское окружение. Среди генералов и чиновников министерства иностранных дел всегда находятся такие, кто по глупой болтливости либо из амбицеозных претензий старается блеснуть своей осведомлённостью о том, что происходит в сферах высшей политики. Чуткое ухо английской дипломатии в Петербурге уловило появившиеся слухи о наступательных планах российского правительства в Азии. Конечно, нельзя исключать и преднамеренной утечки информации, допущенной сведома вице-канцлера, целью которой было прощупать реакцию кабинета Пальмерстона.
  Посол её величества лорд Нэпир запросился на приём к Горчакову. Министр не стал откладывать встречу, поскольку ему было важно через посланца королевы Виктории донести до Уайт-холла позицию России о недопустимости политического давления на неё в связи с польскими событиями. Министр иностранных дел лорд Джон Россель в очередной ноте, переданной российскому послу в Лондоне барону Бруннову, категорично заявлял, что из-за событий в Польше «Россия исключает себя из общения с цивилизованным миром». В ходе беседы с Нэпиром вице-канцлер изящным французским оборотом пояснил ему, что государь император не потерпит никакого иностранного вмешательства в события в польских землях, где ранее возникший пожар уже догорает. Горчаков сообщил, что барону Бруннову направлено указание передать английскому правительству ответную ноту, в которой решительно отклоняются все требования Уайт-холла и польский вопрос объявляется делом, касающимся исключительно России.
  Британец никогда до сих пор не видел русского министра столь решительно настроенного. Он счёл целесообразным перевести разговор на другую тему. Сославшись на публикации в некоторых английских газетах, Нэпир поинтересовался, насколько оправданы сведения об активизации русских в Азии. Горчаков, не вдаваясь в детали российской политики на Востоке, намекнул, что в Петербурге с пониманием относятся к чаяниям некоторых азиатских племён и народов получить подданство или покровительство от России в связи существующими угрозами чужеземного закабаления. Посол расценил такой ответ как явный намёк на готовность России создать для его страны немалые проблемы в территориях, близких к английским колониям.
  Информируя лорда Росселя о результатах своего зондажа, он писал, что Россия своих позиций в польском вопросе не уступит без войны, и если Англия не собирается воевать, то лучше всего оставить опасную затею и прекратить игру с огнём. Но заносчивый Россель не внял предостережениям своего посла. Он прислал новую ноту для вручения Горчакову, в которой заявлял, что Россия-де никаких прав на дальнейшее обладание Польшей не имеет. Нэпир не стал её вручать вице-канцлеру, а вернул в Лондон, порекомендовав своему министру «пересмотреть» содержание послания. Этот шаг посла остудил пыл Росселя, ценившего Нэпира за «сообразительность». Неожиданно он заявляет в публичной речи, что «ни честь, ни обязательства Англии, ни её интересы — ничто не заставляет нас начать из-за Польши войну с Россией». Вскоре последовало выступление Пальмерстона в палате общин, в котором он сказал, что сама мысль о войне Англии с Россией из-за Польши была бы «сумасшествием», и виновата только «польская» близорукость, если кто-то из поляков поверил в возможность подобной войны.
  Ознакомившись с этими словесными кульбитами английских политиков, князь Горчаков окончательно убедился в своей дипломатической победе. Трудно сказать, что больше всего повлияло на перемены в настроениях политического истеблишмента Великобритании: то ли слухи об азиатском походе русских, то ли решительная позиция Певческого моста по польскому вопросу. Во всяком случае, Горчаков теперь мог доложить императору, что на европейском политическом горизонте польский кризис исчерпан. У него также появился сильный аргумент против сторонников силовой линии в Азии, которая могла бы привести к новому напряжению с европейскими державами и даже к созданию антирусской коалиции.
  Негативное отношение министра к проекту Игнатьева огорчило его. Он, конечно, не мог оценить состояние российской экономической и военной мощи в той степени, в какой представлял её Горчаков. Вице-канцлер хорошо понимал, что предложение об активизации деятельности Тихоокеанской флотилии носило чисто гипотетический характер, так как в то время её боевой потенциал практически был ничтожен. И попытки противодействовать английским кораблям могли бы привести к полному уничтожению русского флота на Востоке.
 
Губернатор Степного края или посол в Константинополе?   

  Настроения в военных кругах, требовавших от правительства более решительной политики в Средней Азии, не уменьшались. Их градус нарастал в связи с новыми предложениями оренбургского и западносибирского генерал-губернаторов об укреплении российской границы в регионе и создании там зоны безопасности для коммерческих интересов набиравшего силу отечественного промышленно-купеческого класса. Милютин разделял позицию губернаторов. Он находил поддержку и со стороны Игнатьева, который не мог в силу должностного положения открыто выступать против линии, занятой вице-канцлером. В частных беседах с Дмитрием Алексеевичем Игнатьев делился своими соображениями о том, как удешевить и сделать более эффективным российское присутствие в восточных территориях. Он не скрывал, что во время его недавних аудиенций у государя его величество дважды припомнил ему разговор, который был после успешной миссии в Хиву и Бухару. Из этого, сказал Николай Павлович, можно сделать вывод, что государь император мог бы поддержать идею подчинения всей киргизской степи одному генерал-губернатору.
  Его предположения оправдались. Особый комитет под председательством Александра II, обсуждая внесённый военным министерством проект соединения Оренбургской линии с Сибирской, принял решение об учреждении Степного генерал-губернаторства с резиденцией в Акмоле. Вскоре после заседания комитета государственный секретарь Владимир Петрович Бутаков, а затем и Милютин объявили Игнатьеву, что государь император согласился с их предложением направить его генерал-губернатором во вновь создаваемый Степной округ.
  Далее события развивались с захватывающей интригой. В конце апреля 1864 года царь, принимая Игнатьева с очередным докладом, сообщил о своём желании назначить его генерал-губернатором вновь создаваемого Степного края.
  — Я уверен, — сказал он как об окончательно решённом деле, — что ты справишься с новой должностью и будешь полезен в Степном краю.
  Сделав небольшую паузу, император заговорщически произнёс:
  — Только не говори Горчакову, что мы хотим тебя у него взять.
  Игнатьев поблагодарил государя за высочайшее доверие и заверил, что он приложит все силы, чтобы его достойно оправдать.
  Возвращаясь к себе, Николай Павлович испытывал состояние, близкое к ликованию души. «Наконец, будет чем обрадовать милую жинку и дорогих родителей, — думал восторженно он. — Особенно обрадуется отец, что я пошёл по его стопам и сумел кое-чего добиться. Не сомневаюсь, что на новой должности никто не помешает мне продвинуть вперёд нашу пограничную линию, чтобы выйти из пустынь. Мне понравилось взаимодействовать с вождями киргизских племён. В их лице определённо можно найти поддержку. Тогда мы сможем облегчить и удешевить содержание наших степных укреплений».
  Но этим амбицеозным планам не суждено было сбыться. Когда вице-канцлер узнал о том, что царь принял решение о новом назначении Игнатьева, он проявил такую энергию сопротивления, которая заставила даже императора пойти напопятную.
  — Ваше величество, — заявил Горчаков на утренней аудиенции, — просил бы вас оставить генерала Игнатьева в моём ведомстве.
  На попытку Александра II объяснить мотивы его решения, Горчаков голосом, выражавшим непреклонность, произнёс:
  — Игнатьев обладает редкими качествами и способностями дипломата. Он создан для этого поприща. И потом, неужели в военном ведомстве нет годного генерала для назначения в Степной край? Почему надо непременно забирать у меня мою правую руку? У нас нет других таких дипломатов, ваше императорское величество. Только ему я мог предоставить право вполне самостоятельно ведать Востоком. Такого директора Азиатского департамента не так легко найти. Во всяком случае, труднее, нежели степного правителя. Он может достичь в дипломатической сфере высших государственных степеней и занять самое видное место в нашей политике.
  Не ожидавший встретить такого решительного сопротивления своего министра, Александр II глубоко задумался. Горчаков, чтобы не упустить инициативу и убедить царя изменить прежнее решение, прибег к последнему аргументу.
  — Просил бы вашего высочайшего согласия на назначение генерала Игнатьева посланником в Константинополь, который становится ныне важнейшим центром нашей политики на Востоке. Хотел бы надеяться на понимание вашего величества, что в случае отказа, я вынужден буду подать в отставку.
  Царь, судя по его реакции, был обескуражен таким поворотом разговора. Примирительным тоном он обронил:
  — Ну, хорошо, Александр Михайлович. Надо узнать мнение самого Игнатьева. Вы поговорите с ним, как он отнесётся к вашему предложению.
  Этот раунд баталии за право распоряжаться кадрами своего ведомства Горчаков выиграл. Теперь ему предстояло убедить самого Игнатьева. За годы совместной работы он хорошо изучил норов директора Азиатского департамента. Если он был в чём-то убеждён, то стоило немалого труда и поиска совершенно неопровержимых аргументов, чтобы его переубедить. У них уже возникали напряжённые моменты в личных отношениях. Последним был случай, когда Игнатьев категорично заявил министру, что не намерен нести ответственность «за ошибки Лобанова». Вице-канцлер хотел спустить на тормозах возникший конфликт и попытаться замять его. Но лишь настойчивость директора департамента привела к отставке посланника. Итогом этого нелицеприятного разговора была их договорённость «сохранить взаимную независимость».
  Князь думал о том, как убедить Игнатьева принять новое назначение. Ему уже было ясно из беседы с государем, что Игнатьев принял предложение возглавить новый административный округ. Прежде чем пригласить его на разговор, Горчаков взвесил все возможные аргументы и решил прибегнуть к необычной тактике. Сообщив ему о том, что на аудиенции у государя он узнал о желании Милютина переманить Николая Павловича в своё ведомство, соблазняя высокой должностью, вице-канцлер откровенно признал:
  — Я выразил полное неудовлетворение попытками Милютина забрать у меня мою правую руку. Его величеству я заявил, что с вами я, как за каменной стеной. В министерстве иностранных дел более нет таких дипломатов, обладающих специальными и редкими качествами, способными самостоятельно решать самые сложные проблемы.
  Это признание князя для Игнатьева было полной неожиданностью. Он никогда ранее от него не слышал ничего подобного. Более того ему казалось, что иные его самостоятельные шаги вызывали ревность у министра. Не раз после накалённых взаимными страстями разговоров его посещала мысль: «Не думает ли князь, что я стремлюсь занять его место?» Он даже поделился этими сомнениями с Екатериной Леонидовной и родителями. Далее последовали ещё более лестные слова по поводу его качеств и способностей. Ему стало интересно, к чему же клонит вице-канцлер? Видя недоумение в глазах Николая Павловича, Горчаков, словно нанося шпагой решающий укол, выбросил свой самый важный аргумент:
  — Я получил согласие его величество на ваше назначение посланником в Константинополь!
  Игнатьев от неожиданной развязки министерской интриги высоко вскинул свои выразительные брови. Такой была обычно его невольная реакция на что-то удивительное и непредсказуемое. Горчаков сделал паузу, чтобы узнать, как отнесётся к сказанному Николай Павлович. Игнатьев подумал и начал рассуждать:
  — Видите ли, ваше сиятельство, я принял предложение поехать в Степной край потому, что это позволит мне реализовать те планы, которые я представил после своей миссии в Хиву и Бухару. Они были благосклонно приняты его величеством и недавно одобрены особым комитетом. Это позволит России укрепить свои границы на Востоке и улучшить нашу торговлю со странами Средней Азией. Кроме того, работа там сулит мне независимое положение и чин генерал-лейтенанта.
  — Николай Павлович, поймите, вы принесёте большую пользу отечеству, будучи посланником в Константинополе. Вы там бывали и лучше меня знаете, насколько важным международным перекрёстком становится столица Турции. От её позиции будет в огромной мере зависеть, насколько быстро нам удастся избавиться от унизительных статей Парижского договора. Конечно, вам будет нелегко, — министр произнёс эти слова так, будто бы вопрос уже был решён в его пользу, — в Царьграде очень опытные послы европейских держав. Но зная ваши способности, я ничуть не сомневаюсь, что вы блестяще справитесь с доверием, которое вам оказывает государь император, и сумеете добиться улучшения наших отношений с Османской империей. А что касается чина генерал-лейтенанта, то поверьте, я сумею выхлопотать его у государя, когда вы поработаете в Константинополе.
  Игнатьев глубоко задумался. В нём шла внутренняя борьба. Ему было приятно услышать такое лестное мнение о нём министра, которого он, безусловно, уважал за то, что он сделал и делает для страны. Хотя какие-то личные его качества Николаю Павловичу и не импонировали. «Теперь от моего решения зависит моя дальнейшая судьба и судьба моей семьи», — пронеслось у него в голове. И словно уловив эти мысли, Александр Михайлович продолжил:
  — Хотел бы привлечь ваше внимание к тому, Николай Павлович, что это хорошая ступенька для вашей будущей карьеры, которую вы, несомненно, заслуживаете. Кроме того, вы сможете улучшить материальное положение вашей семьи. Ведь для вашей супруги климатические условия на берегах Мраморного моря и Босфора будут несравненно лучше, чем в Степном краю.
  — Хорошо, ваше сиятельство, — после раздумий заявил Игнатьев. — Я поступлю так, какова будет воля его величества.
  Горчаков поблагодарил его за это решение и обещал доложить о результатах беседы государю. Александр II согласился с предложением своего вице-канцлера. После возвращения из своего заграничного турне, император подписал указ о назначении Игнатьева чрезвычайным и полномочным министром в Турции.
 
На берегах Босфора 

  Константинополь, город Святого Константина Великого, нареченного христианами Равноапостольным, престольный град Византийской империи, Царьград, царица Востока, столица султанской Турции — он всегда будет ассоциироваться в сознании русского человека с колыбелью православной цивилизации. Здесь приняла крещение Святая Равноапостольная княгиня Ольга. Бурная историческая судьба этого города вмещает в себя такие взлёты и падения, воображаемая крутизна амплитуды которых захватывает дух. Его памятники прошлого вплетаются в неподражаемую своим многоцветием мозаику. Во второй половине девятнадцатого века Константинополь стал средоточием напряжённой дипломатической борьбы за влияние на Османскую империю — крупнейшую евразийскую державу, раскинувшуюся на важнейшем стратегическом перекрестии торговых и политических интересов Востока и Запада.
  У Н.П.Игнатьева за годы работы в Азиатском департаменте сформировалось отчётливое представление о том, что именно через Константинополь проходят линии соперничества геополитических интересов России, Англии, Австрии и Франции, которые в реальной политике стремились использовать нарастающие межнациональные и межконфессиональные противоречия на Балканах. Опасаясь восстановления позиций России в регионе, власти западных стран зачастую координировали свою политику в противодействии её усилиям оказывать поддержку славянскому населению. Путём ряда успешных военных операций в Африке и дипломатического давления на султана Париж добивается от него признания Наполеона III «защитником христиан Оттоманской империи». Банковские круги Великобритании сумели заманить нуждающуюся в крупных финансовых займах администрацию Порты в хитроумные кредитные лабиринты. На этом фоне не только не прекращалась, а, напротив, даже усилилась в годы польского кризиса идеологическая кампания против России, якобы «жаждущей завоевать весь остальной мир». Русофобия целенаправленно насаждалась определёнными силами в публичном пространстве европейских стран. В ту пору любой европеец, считавший себя либералом, революционером и социалистом, был настроен против России. Изрядно поработали на этом поприще и классики марксизма. Стремясь консолидировать общественное мнение Запада на антироссийской почве, его идеологи много потрудились, чтобы миф о «русском варварстве» и «русской угрозе» превратился в одно из идеологических и культурных веяний.
  Не напоминает ли это вам, уважаемый читатель, сегодняшние реалии? Разница лишь в том, что дирижёром и одновременно первой скрипкой в антироссийском оркестре вместо владычицы морей выступают Соединённые Штаты Америки. Идеологи Вашингтона запустили в мировое информационное пространство новые мифы «об отсутствии в России демократии», о «тирании выходцев из КГБ», «об аннексии Крыма», агрессии против Украины» и т. д. и т. п.
  Игнатьеву предстояло расстроить антирусскую гармонию этого оркестра, мешающего налаживанию взаимовыгодного российско-турецкого сотрудничества.
  Так случилось, что в течение ряда лет после возобновления работы российского дипломатического представительства в Константинополе его деятельность не отвечала в полной мере нуждам государства, стремящегося восстановить свою роль на внешнеполитической арене после поражения в Крымской войне. Из-за профессиональной безликости руководителей мисси не было возобновлено влияние России на Высокую Порту, они не сумели установить доверительных отношений ни с авторитетными кругами администрации султана, ни с высшими иерархами православной церкви, ни с лидерами славянского населения и христианских общин. Формализм и безразличное отношение к делу — эти два качества характеризовали большинство сотрудников посольской и консульских миссий.
  Николай Павлович, надеясь привлечь для работы в посольстве квалифицированных и творческих людей, просил Горчакова поддержать его и добиться от государя повышения окладов дипломатических сотрудников.
  — Ваше сиятельство, я хорошо понимаю ваши усилия, направленные на экономию финансовых средств. — Министр, сообразив, куда клонит вновь назначенный посол, немного поморщился. Стараясь не замечать реакции вице-канцлера, известного своей прижимистостью, когда речь заходила о трате государственных денег, Игнатьев продолжил, — понятно мне также и то, что значительных средств потребовало повышение зарплат в самом министерстве. Но если не улучшить материального положения наших дипломатов в посольстве и консульствах в Турции, то мне туда не привлечь на работу знающих людей. Примеру вице-консула в Варне Рачинского, ушедшего в отставку из-за того, что его оклада не хватало на содержание семьи, могут последовать и другие. Я не прошу повысить оклад посла, но оклады всех других чиновников посольства и консульств необходимо повысить.
  — Готов согласиться с вами, Николай Павлович, но вы ведь знаете, что это потребует огромных дополнительных расходов. В Турецкой империи работает более семидесяти процентов наших заграничных чиновников.
  — Но там приходится им противостоять самым опытным европейским дипломатам. А территория империи раскинулась на трёх континентах. С каждым годом святые места посещает всё больше паломников, которые нуждаются в нашей помощи. Поэтому я намерен ставить также вопрос о расширении сети наших консульств.
  — Хорошо! — скрепя сердце, сказал министр, всем своим видом показывая, что хотел бы сменить неприятную для него тему разговора. — Давайте условимся так: вы ещё раз внимательно всё изучите по приезде в посольство и депешей изложите ваши предложения. А я буду просить Государственный совет поддержать вас.
  Сделав небольшую паузу, он спросил:
  — А кого бы вы рекомендовали на ваше место в департаменте?
  К этому вопросу Игнатьев был готов. Ему хотелось передать руководство департаментом в надёжные руки, чтобы новый директор основательно разбирался во всём многообразии проблем этого важнейшего министерского подразделения.
  — Я бы предложил три кандидатуры. Нынешнего посланника в Константинополе Новикова. Он разобрался за годы своего пребывания в Турции во всех хитросплетениях её политики. Но, правда, не знаком с проблемами Средней Азии и Дальнего Востока. Посланник в Персии Гирс мог бы возглавить департамент. Он неплохо проявил себя в Тегеране. Однако имеет один лишь недостаток: он ваш родственник и, может быть, пока у него нет достаточного понимания политики Турции и Китая. Я же более всего склоняюсь к Петру Николаевичу Стремоухову. На посту вице-директора департамента ему приходится решать многообразные вопросы по всему спектру деятельности. Как выпускник Царскосельского лицея он хорошо образован. Поработал на самостоятельной должности генерального консула в Рагузе. Уверен, он оправдает с честью такое к нему доверие.
  Министр, взвесив все «за» и «против», высказанные Игнатьевым, остановился на кандидатуре Стремоухова, который и был назначен директором департамента.
  Прибыв в Константинополь, Игнатьев начал подготовку к вручению верительных грамот. Он нанёс протокольный визит к новому великому визирю Махмуд-паше и договорился с ним о порядке предстоящей церемонии. В той же карете, что в прошлый свой визит, Игнатьев направился в новый падишахский дворец Долмабахче, выстроенный на берегу Босфора. На сей раз он постарался придать своему выезду особую пышность. Карета была запряжена четвёркой лошадей. За ней следовало более десяти экипажей с конвоем и сопровождаемой посланника свитой в парадной форме. Толпы горожан с любопытством наблюдали за необычной процессией. У металлической ограды при въезде на территорию дворца посла приветствовала охрана. По гаревым дорожкам раскинувшегося перед дворцом розария, декорированного магнолиями и скульптурами, карета проследовала к беломраморным ступеням. Здесь посольскую делегацию встретил церемониймейстер. Следуя за ним, Игнатьев поднялся по ажурной лестнице на второй этаж в тронный зал. Архитекторы — братья Саркис и Акоп Бальян сумели воплотить в этом импозантном сооружении органичное сочетание новых европейских архитектурных тенденций и традиционных османских элементов. Внутри его украшали ковры ручной работы с замысловатыми узорами, светильники из богемского хрусталя и вазы китайского и японского фарфора. Николай Павлович после торжественной речи и вручения верительных грамот дал знак сопровождавшим его чиновникам преподнести от имени Александра II красивый чайный сервиз, изготовленный на императорском фарфоровом заводе, а лично от себя — картину известного российского мариниста Айвазовского. Султан Абдул-Азис принял Игнатьева весьма любезно. Он выразил удовлетворение, что Петербург направил к нему посланником такого известного политического деятеля. Пригласив посла сесть в стоявшее рядом с его троном кресло, Абдул-Азис начал неформальную беседу. Он поинтересовался здоровьем императора, его впечатлениями от недавнего заграничного путешествия. Выразил благодарность за подарки и сказал, что ему понравилась картина, на которой была изображена морская баталия. Как бы, между прочим, он заметил, что украшавшая зал огромная хрустальная люстра была подарена ему королевой Викторией. Свет многочисленных свечей причудливо отражался в ней. Дружеский тон беседы располагал к доверительности. Игнатьев воспользовался настроением султана, чтобы попытаться заверить его в искреннем желании государя императора начать новую страницу в отношениях с Турцией и наладить взаимовыгодное торговое сотрудничество. Абдул-Азис всем своим видом демонстрировал, что заверения посла ему пришлись по душе. Завершая беседу, он предложил Игнатьеву при необходимости без излишних формальных церемоний обращаться непосредственно к нему.
 

«Здесь стало легче дышать…»

                Николай Павлович со всей страстью своей кипучей натуры отдаётся новым многочисленным заботам. В первую очередь он старается создать в посольстве такую атмосферу, которая бы настраивала чиновников на творчество. Его доброжелательные беседы с сотрудниками помогали разбудить дремавшие в каждом из них потенциальные силы. Он убеждал их, что надо трудиться так, чтобы работа превращалась в удовольствие. При этом не уставал повторять: «Даже малый бриллиант отражает весь спектр солнечных лучей!» И это дало свои результаты. Довольно скоро по признанию самих дипломатов обстановка в посольстве коренным образом изменилась. «Здесь стало легко дышать, и никого не подмораживал бюрократизм», — говорили они. Игнатьев не терпел низкопоклонства. Он поощрял всяческую полезную инициативу. Двери посольства оставались открытыми даже для тех, с кем его глава мог резко разойтись по каким-нибудь частным вопросам. В этом проявлялось свойство сильной и самостоятельной натуры, которая никогда не зацикливалась на мелочах. Впрочем, эта черта характерна для многих русских людей.
  Весьма примечательным является пример, о котором в одном из своих очерков рассказывает Константин Леонтьев. Он по рекомендации Стремоухова назначается секретарём и драгоманом консульства на Крите. Однажды летом 1864 года он посетил канцелярию французского консульства. Вдруг в разговоре, приобретшем явное напряжение, консул Дерше оскорбляет Россию. От возмущения Леонтьев не смог себя сдержать и бьёт француза хлыстом по лицу. Представ с объяснением перед Игнатьевым, он так пытался объяснить свой поступок:
  — Во мне заговорила кровь моего вспыльчивого деда Карабанова, который был скор на расправу. Француз мне крикнул: «Miserable!» (Отверженный)
  — Я ему ответил: «Et vous n’etes qu’un triste Europeen?» (А ты грустишь, что европейский?)
  Французский консул не вызвал его на дуэль. И начальство за консула не заступилось. Леонтьеву в посольстве был сделан выговор. В беседе Игнатьев сказал:
  — Может быть, всякий русский и рад, что вы съездили ему по физиономии, чтобы он впредь не смел грубить. Но ведь нельзя открывать новую эру «дипломатии побоев» на основании вашего прецедента, который лично кому-то может и нравится. Держите русское знамя высоко; я буду, верьте, помогать вам. Но старайтесь не прибегать уж слишком часто к таким voies de fait (нападениям).
  «Я был обрадован и немного смущён этой речью молодого и молодцеватого нашего начальника», — пишет далее Леонтьев. — Тут было столько и лестного, и одобрительного, и слегка насмешливого, и повелительного, и товарищеского».
  Игнатьев, чтобы исключить повторение подобного инцидента, переводит Леонтьева в Адрианополь, но повышает его в должности вице-консула.
 
Первое знакомство с жемчужиной Востока

  Николаю Павловичу очень хотелось, чтобы Константинополь понравился Екатерине Леонидовне. Он поручает секретарю посольства Алексею Кумани и его супруге показать город своей «любимой жинке». Первое знакомство со «вторым Римом» оставило у неё очень сильное впечатление. По живописным улочкам, залитым лучами яркого летнего солнца, непрерывным потоком струилась толпа в разноцветных одеяниях. Головы многих мужчин были повязаны чалмой. У других на головах были малиновые фески. Как правило, большинство носило бороды, но все обязательно были с усами. Некоторые имели красные, синие или зелёные шальвары, подпоясанные широкими поясами. На большей части женщин были паранджи, покрывавшие их с головой. Екатерине Леонидовне бросилась в глаза лишённая грации походка многих турчанок: они шли, переваливаясь с боку на бок из-за того, что их ноги не привыкли к обуви, тем более к каблукам.
  — А что за сетка закрывает их лица? — спросила никогда не видевшая ничего подобного Екатерина Леонидовна у сопровождавших.
  — Это так называемый чачван, — пояснил Алексей Кумани. — Он делается из конского волоса и, согласно мусульманскому обычаю, закрывает лицо.
  Иные женщины были с открытыми лицами. Яркие платки на головах и живописные разноцветные одеяния свидетельствовали о том, что это христианки греческого, армянского или славянского происхождения. Дома голубого, розового, белого, зелёного, жёлтого и бордового цветов вызывали ощущение, будто свой след на них оставила недавно спустившаяся с небосвода радуга. Вдали, словно горбы гигантского ящера, из воды выглядывали Принцевы Острова, в сизой дымке проступали очертания Азиатского берега, отчётливо виднелась часть турецкой столицы Скутари, имеющая характерный восточный облик. Бирюзовое небо и ласковое, тихо плещущееся голубое море, Босфор и залив Золотой Рог пленили Екатерину Леонидовну. Тишину нарушали пронзительные гудки пароходов, величаво проплывавшие мимо снующих между ними бесчисленных судов, каиков и яликов. Волны, поднимаемые кормой пароходов, взметали эти судёнышки так высоко, что, глядя на них, становилось жутко за их пассажиров.
  — Я не видела такой изумрудной воды с каким-то чудным фиолетово-розовым отливом, ни в Финском взморье, ни в Чёрном море! — сказала восхищённая Екатерина Леонидовна своим спутникам.
  Она долго любовалась каменной громадой знаменитой Софии Цареградской. Её поразила необыкновенно симметричное и стройное сооружение древних мастеров архитектурного искусства, нашедших гармонию изящных форм и величественных размеров. С восхищением она смотрела на дивную красоту Голубой мечети в окружении взметнувшихся ввысь, почти до небес, минаретов. Этот шедевр гениальных мусульманских зодчих удивил её необыкновенными размерами купола, который, подобно второму небесному своду, возвышался над площадью, залитой ярким солнечным светом. «Наверное, его создатели хотели превзойти своим творчеством древних православных предшественников,» — решила про себя Екатерина Леонидовна.
  Когда перед её взором открылись развалины огромной старинной крепости, мощные каменные стены которой тянулись вдоль морского берега, в её воображении возникли картины жестоких схваток защитников, отчаянно сражавшихся за свой древний и великий город. Во многих местах стены крепости были разрушены. Кое-где на сохранившихся руинах башен зеленел плющ и кусты деревьев. Развалины крепостных стен напоминали мифическую змею огромных размеров, тело которой покоилось на гребне холмов и скал, а голова опустилась в море.
  Екатерина Леонидовна посетила несколько православных храмов, небольших снаружи, но достаточно высоких внутри. Невольное их сравнение с мусульманскими мечетями оставило в её душе горькое, и даже гнетущее чувство. Алексей Кумани пояснил Екатерине Леонидовне:
  — Турецкое иго в течение нескольких веков сковывало живой организм православных народов. Оно наложило свою насилующую длань на их духовную жизнь. Все знаменитые древние и средневековые храмы, украшавшие Балканский полуостров, были разрушены или превращены в мечети. Построенные же при владычестве турок греческие и болгарские церкви имели скромные размеры и своей убогостью оставляли чувства жалости. Порта только после Адрианопольского мира, подписанного по результатам русско-турецкой войны в 1829 году, позволила грекам и болгарам строить церкви с куполами и колокольнями. А прежде оттоманские власти не разрешали воздвигать их выше обычных строений. Поэтому во многих местах православные строители пытались увеличить внутренний объём своих храмов и придать величавость центральным куполам за счёт внутреннего углубления в землю. Редко какие соборные церкви имеют большой иконостас в несколько ярусов, с позолоченной ажурной резьбой и обширный алтарь.
  Как всякая женщина, Екатерина Леонидовна не отказала себе в удовольствии побывать в магазинах. Она уже знала от мужа об их богатстве. Некоторые из них действительно оказались великолепными и даже превосходили самый изысканный на Невском Проспекте. Эти магазины находились в Пере. Её центральная улица своей архитектурой напоминала европейские проспекты. Громадные и красивые дома тянулись вдоль улицы, образуя сплошную галерею. Но что резко контрастировало со Старой Европой, так это примыкающие к Пере кварталы. Дома в них построены с такой плотностью, что кажется, что они пытаются согреться, прижавшись друг к другу. Улицы здесь тесные и грязные. Дворов в таких кварталах вовсе нет. Многочисленные переулки и закоулки столь узки, что во многих местах невозможно разминуться двум встречным экипажам. Красивых зданий европейской архитектуры здесь не встретишь. Турецкие мечети в них так же скромны и лишены архитектурных достоинств, как остальные строения, а минареты едва возвышаются над крышами обывательских домов.
  — Какой интересный и экзотичный город! — делилась она впечатлениями с матерью после поездки. — Знаешь, мама, меня не столько поразила крайняя убогость православных храмов, сколько торгашеский дух греческого священника. Очень представительный молодой человек, осанистый и статный, как английский аристократ, увидев вошедших в храм представительных европейских дам в сопровождении молодого мужчины, подошёл к нам и весьма любезно поприветствовал нас на французском языке. Узнав, что мы русские, достал из стоявшей на престоле коробочки несколько золотых крестиков и сказал, что в них находятся по несколько частиц святых мощей, и он готов продать их нам. Коля мне рассказывал о греках-фанариотах, которые ему своим поведением напоминают скорее купцов-торгашей, чем священников. А тут я сама столкнулась с таким персонажем. Когда следом за мной, осенив себя крестным знамением, с благоговейным чувством к крестикам приложились Алексей и его супруга, я краем глаза заметила, как на красивом лице фанариота мелькнула лукавая и даже, как мне показалось, ироническая улыбка. Предлагая нам купить несколько таких крестиков, он заломил за них немалую цену. Заметив удивление на наших лицах, стал настойчиво уверять нас, что в России мы сможем продать их во много раз дороже. Мне не хотелось торговаться с ним, и я отклонила его предложение, пообещав, что, возможно, зайду в церковь другим разом. Тогда он поспешил из той же коробочки достать какие-то мелкие камешки, заявив, что они от гроба Святого Николая в Мирах Ликийских, и он уступит их по меньшей цене. Столь неуважительное отношение к останкам христианских святынь, проявившее скорее коммерческую ловкость истинно восточного коммерсанта, чем сакраментальные чувства служителя церкви, меня просто покоробило.
  Анна Матвеевна, слушая эти признания, невольно перекрестилась. Она приехала в Константинополь, чтобы помочь Екатерине Леонидовне обжиться на новом месте. В зяте она души не чаяла. А молодые супруги не хотели оставлять Анну Матвеевну одну в Петербурге. Две её старшие дочери рано ушли из жизни. А дома без дочери и зятя стареющая княгиня бы очень скучала.
  — Я попрошу Колю организовать такую же поездку и тебе. Мы побывали и в посольской резиденции в Буюк-дере. Если её отремонтировать, она будет очень удобной для нашего проживания там и для проведения дипломатических раутов. Коля говорил, что запросит у правительства денег на ремонт посольства и резиденции.
  Такая просьба была действительно направлена. Игнатьев обосновал её тем, что русское посольство должно иметь подобающий представительству великого государства вид и необходимые условия для работы его чиновников. Средства в размере 117 тысяч рублей на перестройку главного здания и 50 тысяч на ремонт резиденции Буюк-Дере были получены посольством, несмотря на строжайший режим экономии, который ввёл Горчаков. Игнатьеву удалось несколько расширить участок посольства за счёт купленного по соседству, надстроить дополнительный этаж над главным зданием, где были оборудованы кабинеты сотрудников, и капитально отремонтировать резиденцию, разбив на её территории красивый сад. Таким комплексом не обладала ни одна иностранная миссия.

Первый приём в посольстве

  Но это всё будет позже. А сейчас Игнатьева занимала организация приёма по случаю вручения им верительных грамот. Он нанёс протокольные визиты высшим сановникам турецкой администрации и аккредитованным в Константинополе послам, пригласив их на предстоящий приём. Ему хотелось показать приглашённым настоящее русское гостеприимство и продемонстрировать атмосферу доброжелательности, свойственную нашему народу.
  Портал особняка посольства и перила мраморной лестницы, ведущей на второй этаж, украсили гирляндами цветов. Зажгли многочисленные свечи на люстрах и в канделябрах, свет которых отражался в больших зеркалах просторного зала, при входе в который гостей встречал посол и его супруга. Николай Павлович благодаря стройности и элегантной военной осанке в ладно подогнанном парадном мундире казался выше своего среднего роста. Начавшие редеть тёмно-русые волосы были аккуратно зачесаны на правую сторону. Усы с удлинёнными острыми концами смягчали строгое выражение его внимательного взгляда. На груди красовались ордена, среди которых своим размером, несколько большим, чем другие, обращал на себя внимание турецкий орден Меджидие. Стоявшая рядом Екатерина Леонидовна являлась настоящим украшением вечера. Она была в элегантном тёмно-синем платье, рукава и лиф которого отделаны изящными кружевами. Красивый воротник из белого волнистого шёлка придавал ему особую изысканность. Приталенный силуэт подчёркивал женственную прелесть её фигуры. Этот наряд дополнял свадебный подарок Николая Павловича — золотой кулон с бриллиантами и серьги крупного жемчуга.
  Большой неожиданностью для всего дипломатического корпуса и нобилитета Османской империи было то, что приём удостоил своим посещением сам падишах. Это был беспрецедентный случай. Никакое другое посольство, кроме, пожалуй, английского, Абдул-Азис не удостаивал такой чести. Да, по правде сказать, в других посольствах и не было помещений, чтобы принять султана с подобающими почестями. Николай Павлович представил султану супругу. Абдул-Азис восторженным взглядом смотрел на неё. Словно опомнившись, он произнёс по-французски:
  — С вашим прибытием в столице моей империи появился ещё один прелестный цветок.
  Екатерина Леонидовна очаровательной улыбкой и лёгким наклоном головы встретила его комплимент, ответив так же на французском: «Mерси, ваше величество».
  Игнатьев пригласил главного гостя пройти в зал. Все присутствующие обратили на султана удивлённые взоры. Послы великих держав устремились к падишаху, оттесняя его свиту, чтобы засвидетельствовать своё почтение. Это могло бы продолжаться долго, если бы Николай Павлович не взял инициативу в свои руки и не предложил ему медовый прохладительный напиток, поднесённый лакеем на подносе. Взяв бокал, Абдул-Азис поздравил Игнатьева «с началом его деятельности в качестве посланника русского царя Александра II в Османской империи». Николай Павлович поблагодарил султана за поздравление и за оказанную высочайшую честь своим посещением посольства. Он предложил тост: «За его величество падишаха Турции!» Присутствующие дружно поддержали его. Далее завязался непринуждённый разговор, в котором приняли участие послы Англии, Франции, Австрии, Италии и Пруссии. По ходу разговора Николай Павлович замечал, на чьи реплики чаще всего реагировал султан и к кому он обращался с каким-нибудь вопросом. На этом основании позже он сделал вывод о том, кто из его коллег имеет большее влияние на турецкого владыку.
  Игнатьев не раз советовал своим сотрудникам, что так называемая психология дипломатии часто позволяет заглянуть за плотный занавес официальной политики и узнать скрывающиеся за ним тайны. Он поручил дипломатам посольства опекать представителей турецкой элиты, а сам был занят беседой с султаном и послами.
  От его внимания не укрылось, что французский посол Л.Д.Мустье и английский Г. Бульвер вели себя с султаном более непосредственно, чем другие. «Значит, — сделал вывод Игнатьев, — они часто имели с ним встречи». Неоднократно Мустье позволял себе энергичной фразой прервать кого-нибудь из своих коллег, говоривших что-то его величеству. Заметил Николай Павлович так же и то, что возвышающийся на целую голову над всей окружившей его группой Абдул-Азис время от времени отыскивал глазами Екатерину Леонидовну, которая о чём-то оживленно беседовала с супругами послов.
  Вскоре монарх стал прощаться. Проводив его до кареты, Игнатьев вернулся в зал. Он предложил гостям отведать популярный повсюду и любимый всеми русский напиток. Взяв бокалы, послы поздравили его со столь успешным началом деятельности. Посещение султаном посольского приёма было для всех знаком его особого расположения к новому российскому посланнику. Игнатьев также не сомневался, что этот жест турецкий правитель наверняка использует в торге с Англией и Францией за какие-нибудь преференции.
  С плохо скрываемой ревностью отнеслись к этому французский и английский послы. Не без некоторой издёвки Мустье спросил у Игнатьева:
  — За какие заслуги, excellence, вы были удостоены турецкого ордена?»
  Николай Павлович отшутился:
  — Наивно полагать, excellence, что истинный дипломат ответит искренно на такой вопрос. Зато я с удовольствием сообщу, что император Франции удостоил меня ордена Почётного легиона за содействие в заключение франко-китайского мира в Тяньцзине, благодаря чему французские войска были спасены от полного разгрома.
  Присутствовавшим явно понравился ответ. По их глазам можно было прочесть: они довольны тем, что нагловатый француз, к которому у каждого накопились какие-то обиды, получил достойную отповедь. Все поняли, что такой укол в словесной дуэли был «смертельным». Только во взгляде итальянского посла, обращённого к Мустье, Игнатьев заметил плохо скрываемый испуг. Француз, чтобы не потерять лица в глазах коллег, резко сменил тему разговора:
  — Не могу не высказать своего восхищения вашей супругой, excellence Игнатьев.
  Николай Павлович довольно заулыбался не только от приятных слов о жене, но и от эффекта, который произвела на присутствующих его удачная реплика.
  — Благодарю! Мне приятно слышать это… Судя по тому, как весело и непосредственно протекает разговор наших жён, ими разрешены уже все политические проблемы, и они сосредоточились, вероятно, на последних тенденциях парижской моды.
  Гости дружным смехом встретили его слова, может быть, от того, что вспомнили, каких хлопот стоят эти тенденции их половинам и как быстро погоня за ними опустошает не очень тугие посольские кошельки. 
  Довольно скоро разговор вошёл в обычное для дипломатов политическое русло. Хозяин вечера старался вывести своих гостей на оценки внутриполитической ситуации в стране и осторожно прозондировать отношение их правительств к усиливающимся протестным движениям в христианских провинциях империи. Ему было понятно, что до конца откровенным каждый из них может быть только в беседе с глазу на глаз. Но знал он также и то, что в общем разговоре часто возникают дискуссии, в ходе которых вольно или невольно в полемической запальчивости высказываются такие мысли, о которых обычно говорить не решаются. Пока привыкший солировать в компаниях Мустье собирался с мыслями после того, как его осадил Игнатьев, разговором завладел английский посол Г. Бульвер.
  — Моё посольство располагает сведениями, что, реализуя положения хатта, правительство сумело расширить права христиан. Но кое-где появились радикальные элементы, которые сбивают с толку местное население.
  Британца тут же поддержали француз и австриец А. Поркеш фон Остен, который с явным намёком заявил:
  — События в некоторых странах показывают, если власти не сумеют своевременно загасить тлеющие угольки недовольства, то они превращаются в большой пожар, тушить который приходится с помощью армии. А ещё опаснее, если огонь перекидывается и на соседей.
  Игнатьев заметил, как не только у англичанина и француза, но и прусского и итальянского посланника заблестели от удовольствия глаза. Все поняли намёк австрийца на недавние события в Польше. Ясно прочитывались и опасения фон Остена возможного влияния национальных движений в турецких провинциях на славянские земли в Австро-Венгрии. Николай Павлович попытался придать дискуссии ещё большую остроту. С этой целью он провокационно заметил:
  — Я придерживаюсь той точки зрения, что каждая из наших стран заинтересована в спокойствии на Балканах. И мы, получив согласие наших правительств по договорённости с падишахом, могли бы направить в провинции, где имеются у населения претензии к властям, совместные комиссии для изучения положения дел на местах.
  Не дав другим послам высказать своего мнения на соображение Игнатьева, Бульвер поспешил заявить:
  — Ни моё посольство, ни моё правительство не располагают информацией о том, что в каких-то турецких провинциях у населения имеется недовольство властями.
  Другие предпочли отмолчаться. Для Игнатьева поведение коллег было красноречивым доказательством того, что расчёты вице-канцлера Горчакова, на «европейский концерт», о чём он говорил, наставляя его перед командировкой в Константинополь, не оправдаются. Правительства европейских стран сделают всё возможное, чтобы заблокировать предложение Горчакова о созыве международной конференции по реформам в христианских провинциях Турции либо напрочь выхолостить содержание этой идеи.
  Утром следующего дня в кабинет Игнатьева вошёл дежурный дипломат и доложил, что только что нарочный султана доставил какой-то пакет, адресованный послу. Развернув его, Николай Павлович обнаружил обшитую алым бархатом коробочку, в которой красовалось великолепное ожерелье из бирюзовых звёздочек, обрамлённых бриллиантами; там же находилась комплементарная записка на французском языке, посвящённая первой леди посольства. Игнатьев тут же написал благодарственное письмо монарху за щедрый подарок и слова признательности от Екатерины Леонидовны. В последующем она всегда надевала это украшение на торжествах, в которых принимал участие Абдул-Азис.
 
«Я люблю самую жизнь этого посольства…»

  Затем Игнатьев собрал совещание дипломатов, на котором каждый докладывал о том, какую новую информацию удалось получить в ходе приёма о положении в стране, о ситуации в окружении султана и о ближайших планах его администрации. Намерением посла было приучить сотрудников к широкому взгляду на происходящее, научить их обобщать мозаику фактов, пробудить в каждом творческий полёт мысли, высшим проявлением которого является вдохновение. Его усилия не остались без результатов. Довольно скоро посольство превращается в настоящую творческую лабораторию, где каждый знал свои обязанности и чем он должен заниматься на перспективу. Благодаря своим организаторским качествам Николай Павлович добился того, что принято называть повышением коэффициента полезного действия дипломатов. Для всех он был примером в отношении к делу: работал без выходных и праздников. Новым стимулом для него было присвоение в 1865 году очередного воинского звания генерал-лейтенанта, как и обещал ему Горчаков.
  Начало года для семьи Игнатьевых было омрачено смертью любимого Павлуши. Он заболевает, и скоротечная болезнь 14 января 1865 года уносит его в могилу. Его похоронили близ резиденции в Буюк-дере, вырубив склеп в скале, намереваясь забрать гроб при окончательном отъезде на родину. Николай Павлович, его родители и Анна Матвеевна, как могли, утешали Екатерину Леонидовну. Под сердцем она носила уже второго ребёнка. В дни скорби, не в состоянии сдержать своих слёз, Николай Павлович находил слова, полные покорности Воле Божией, чтобы облегчить страдания любимой.
  Получив ответное письмо от Марии Ивановны Игнатьевой, узнавшей накануне о постигшем семью горе, Анна Матвеевна пишет ей: «…точно ближе мы стали друг к другу и легче стало на сердце и, как я говорю, поплакали мы втроём, начиная с Николая, который уж в слезах принёс нам письмо, и воспользовавшись позволительным случаем, чтобы поплакаться, а то ведь я всё креплюсь!.. Но в наших слезах было много любви к Вам, не одно только горе заставляло плакать, а благостное чувство к милосердному Богу, приведшего Катю в Ваше семейство, так искренно полюбившее её. Выразить всё, что на душе мудрено, но мне кажется, что Вы меня и без слов понимаете — про Катю я Вам только скажу, что она истинно Вам предана всем сердцем и душой, это (сильная) связь ещё заметнее была в дни скорби…»
  Лишь уйдя с головой в напряжённую работу, Николай Павлович отвлекался от печальных мыслей. Для него работа была смыслом жизни. В посольстве исчезли интриги и сплетни. Он умел поощрять тех, кто старался трудиться в меру своих сил и возможностей, продвигал их по службе. Неслучайно, что из возглавляемого им посольства впоследствии вышло много известных представителей российской дипломатической службы. Атмосфера взаимного уважения и доброжелательства, созданная послом, способствовала раскрытию творческих способностей сотрудников.
  Работавший некоторое время в посольстве Константин Леонтьев писал своему другу и коллеге К. Губастову: «Только в Царьграде я жил настоящим, только в Царьграде я чувствовал себя на своём месте… Кроме дружбы, кроме общества в моём вкусе (не хамского), кроме вообще обстановки, я, как кошка к дому привязывается, привязался к посольству. Люблю… дворы и сады, фонари и шелест деревьев, люблю игнатьевские рауты и обеды». А в другом письме уточняет: «Я люблю самую жизнь этого посольства, его интересы, мне родственны там все занятия… Я ежедневно терзаюсь мыслью, что не могу придумать средства переселиться туда навсегда. Лучше бедность на Босфоре, чем богатство здесь». Надо иметь в виду, что слова эти принадлежат человеку, которого современники считали неуживчивым и трудным по характеру. Посольство было для него, словно магнит. Он проводил здесь свои отпуска. Писал свои художественные книги и публицистические статьи. По вечерам сотрудники и члены их семей собирались в гостиной, чтобы послушать его романы и статьи. У него сложились дружеские отношения с княгиней Анной Матвеевной. Она помогала ему издавать романы в России. Нельзя исключать, что такие коллективные обсуждения и литературные «посиделки» помогали ему формировать те взгляды, которые он запечатлел в своих оригинальных философских, публицистических и литературных трудах.
  Рауты и обеды, о которых упоминает Леонтьев, стали дипломатической практикой посольства. Игнатьев использовал их с целью повышения престижа российской мисси, а значит и Государства российского. По четвергам в посольстве, а после капитального ремонта и в резиденции устраивались вечера с приглашением дипломатического корпуса, турецкой элиты и архиереев христианских церквей. В дни тезоименитств императора и императрицы, а также по праздникам проводились приёмы и балы, которые иногда посещали до двухсот человек. Екатерина Леонидовна, вскоре после рождения второго ребёнка (28 июля 1865 года), которого назвали Леонид, ввела в практику проведение любительских спектаклей с привлечением в качестве артистов не только своих, но и иностранцев: дипломатов и жён австрийского, английского и прусского представительств. Об одном из таких спектаклей Николай Павлович писал родителям: «Весьма удачно, что в русском посольстве вывели на сцену иностранцев и даже английского поверенного в делах». Не располагая достаточными средствами из министерства, посол не скупился и тратил личные деньги, считая, что это необходимо для авторитета российской миссии. Он распорядился оборудовать специальную кухню для приёмов и лично следил за приготовлением блюд. Его тщеславию льстило, что по столице Турции довольно скоро стали распространяться слухи о необычно щедрых приёмах и обедах, проводимых в посольстве России. «В четверг был большой бал с танцами, — не без шутливого бахвальства писал он родителям. — Многие русские подданные, уходя с бала, выражали мне признательность за то, что я товар лицом показал и утёр нос французам и туркам… Персидский посланник спросил, знают ли в Петербурге, что я в такое короткое время изменил совершенно положение русской миссии в Константинополе? Вы настолько возвысили её значение, что ряд побед над турками и присутствие войска не могли бы сего достигнуть».

«Роскошная леди…»

  Игнатьев всё это делал, руководствуясь не честолюбивым желанием произвести успех, блеснуть светскими нравами и понравиться обществу в Турции. Хотя в глубине души, наверное, что-то подобное этому чувству тоже имело место. Главным всё-таки для него было достоинство государства и его представительства. Он не раз говорил в семейном кругу, что, конечно, «практичней было бы откладывать деньги на имя жены и детей, но, будучи русским, не могу ударить в грязь лицом». Он находил полное понимание Екатерины Леонидовны. Она неизменно поддерживала мужа. На каждом рауте блистала своей красотой, очаровывая гостей. Многими полезными замечаниями и советами был ей обязан Николай Павлович. Их отношения вполне справедливо можно назвать гармоничными. Разделяя его взгляды, она всегда была солидарна с мужем. Частенько Николай Павлович просил её переписывать своим красивым почерком особо важные депеши Горчакову, которые канцлер обыкновенно направлял государю. В посольстве она создала блестящий салон, в котором собирались жёны западных дипломатов. Скоро Екатерина Леонидовна была в курсе различных политических событий в Европе и происходящего в западных посольствах. От её природного ума и наблюдательности не ускользал ни один важный аспект дипломатической жизни. Было немало случаев, когда особо деликатные подробности она узнавала первой от разговорчивой жены того или иного посланника. Ей запомнился рассказ мужа о том, что однажды Горчаков поделился с ним услышанным от Отто фон Бисмарка мнением, что женщины могут служить отличным орудием в руках дипломата для достижения его целей. Прусский князь поведал русскому канцлеру, которого иногда, то ли в шутку то ли всерьёз, он называл своим «учителем», что, будучи послом в Париже, он заметил перемену в поведении одного из своих иностранных коллег. Впрочем, внешне тот по-прежнему проявлял к Бисмарку подчёркнутую любезность и даже сердечность. Найдя подходящий повод, Бисмарк посетил жену посланника, которая оказала ему недружественный приём. Её холодность убедила князя в подозрении. На этом основании он проинформировал Берлин об изменившихся отношениях с этим посланником.
  Николай Павлович с самого начала пребывания в Константинополе заметил, что Екатерина Леонидовна органично вошла в роль супруги посла. Она старалась помочь ему даже в мелочах. Через жён иностранных дипломатов ей удавалось порой узнавать о таких деталях, о которых их мужья обычно умалчивали.
  В канун нового 1866 года у Игнатьевых родилась дочь. Её назвали в честь матери Николая Павловича Марией. Через два года у них рождается вторая дочь, которой дали имя Екатерина, а летом 1870 года — сын. Они нарекли его так же, как и своего первенца, в честь деда по отцовской линии Павлом. Это было счастливое время для их семьи. С детьми помогала управляться Анна Матвеевна, жившая постоянно с ними и всей душой любившая детей. Николай Павлович признавался Екатерине Леонидовне, что время не властно над его любовью к ней. Она продолжала очаровывать всех окружающих своей красотой, своими манерами и своим любезным обхождением со всеми.
  В 1877 году во время пребывания Игнатьева с супругой в Лондоне её увидел премьер Бенджамин Дизраэли. Он оставил о ней такие воспоминания: «Роскошная леди, с которой, как говорят, легко найти общий язык по любому вопросу, за исключением случаев, когда дело касается предложения что-нибудь выпить. Это вовсе не в обычае русских дам. Когда ей предлагали на выбор вино, херес или манзаниллу, она неизменно отвечала: „Да, что-нибудь“, но никогда ничего не пила. При этом она весьма спокойна, собрана и, следовательно, в своё время непременно должна была пройти хорошую школу светского поведения».
  Ему, в прошлом мелкому маклеру, долгое время избавлявшемуся от сомнительной репутации за биржевые спекуляции, было невдомёк, что говорит он о правнучке великого Михаила Кутузова. Она была наследницей древних российских аристократических родов: князей Голицыных и Голенищевых-Кутузовых, которые на протяжении многих веков служили царскому трону. А, как известно, царский двор, начиная с Екатерины Великой, был самым блестящим в Европе.
  Красноречиво свидетельствует об этом английский посол Лофтус в своих «Мемуарах дипломата»: «Двор блистает и поражает своим великолепием, в котором есть что-то напоминающее Восток. Балы с их живописным разнообразием военных форм, среди которых выделяется романтическое изящество кавказских одеяний, с исключительной красотой дамских туалетов, сказочным сверканием драгоценных камней, своей роскошью и блеском превосходит всё, что я видел в других странах».
  Своё восхищение петербургским двором запечатлел классик французской литературы Теофиль Готье в книге «Путешествие в Россию». Будучи удостоенный чести быть приглашённым на один их придворных балов, он пишет: «Когда вы впервые вглядываетесь в эту ослепительную картину, вас охватывает головокружение. В сверкающей массе свечей, зеркал, золота, бриллиантов, драгоценных камней, шёлка трудно различить отдельные очертания. Затем глаз несколько привыкает к ослепительному блеску и охватывает гигантских размеров зал, украшенный мрамором… Всеми цветами радуги переливаются военные мундиры, расшитые золотом, эполеты, украшенные бриллиантовыми звёздами, ордена и нагрудные знаки, осыпанные драгоценными камнями. Одеяния мужчин так блестящи, богаты и разнообразны, что дамам в их лёгких и изящных туалетах трудно бороться с этим тяжёлым блеском. Не имея возможности превзойти мужчин богатством своих туалетов, они побеждают их своей красотой: их обнажённые шеи и плечи стоят всех мужских украшений».
  Живя в тёплое время года в Буюк-дере, Николай Павлович частенько приглашал супругу совершать прогулки верхом на подаренных Павлом Николаевичем арабских скакунах, который знал, что Екатерина Леонидовна была хорошей наездницей. Ей нравилось вместе с мужем прогуливаться по чудесному парку, переходящему в девственный лес, относившийся к посольской резиденции. По легенде, эта территория в шестнадцать десятин на берегу Босфора была когда-то подарена султаном Екатерине Великой. Она в качестве награды передала её Григорию Потёмкину, который построил там летний дворец. После смерти светлейшего князя Таврического территория отошла российскому посольству. Лишь поздней осенью, когда северный ветер с Чёрного моря насквозь пронизывал деревянные стены посольского дома, семья посла, а также сотрудники, жившие во флигелях, перебирались в Перу. В воспоминаниях дипломатов, работавших в ту пору в Константинополе, можно найти страницы, посвящённые Екатерине Леонидовне, как предмету поклонения и всеобщего обожания.

«Второй султан»

  Став в 1867 году дуайеном дипломатического корпуса, Николай Павлович удачно использовал это обстоятельство, чтобы усилить своё влияние в турецкой столице. Специальные обеды Игнатьев проводил и для турецкой верхушки. По восточному обычаю, провожая гостей, он одаривал их подарками.
  С выгодой для российских интересов Игнатьев пользовался расположением султана. Их беседы иногда длились часами. Высшие сановники Порты стали его побаиваться и ревновать друг к другу. Некоторые искали его содействия в продвижении через него своих личных интересов. О нём даже говорили, что «он стал вторым лицом в Османской империи. Его называли «вторым султаном» или «русским султаном». Хорошие отношения у него сложились с сыном султана принцем Иззетдином, великим визирем Махмуд-пашой, министром иностранных дел Фуад-пашой и сменившим последнего через некоторое время Савфет-пашой. Ему приходилось преодолевать предвзятое отношение турецкой элиты к России после Крымской войны. Масло в огонь подливали европейские газеты, обвинявшие Петербург в коварных замыслах против Турции. По меткому замечанию Игнатьева: «Турецкие чиновники заразились европейским духом». Изучив местные нравы, он обратился к Горчакову с личным письмом, в котором, ссылаясь на практику подкупа вельмож Порты европейскими дипломатами, просил о мерах поощрения некоторых из них.
  Князь Горчаков, получивший недавно чин государственного канцлера, во время очередного доклада Александру II, желая узнать высочайшую волю, сообщил о письме Игнатьева. Царь, выслушав его, задумался.
  — А что думаете вы по этому поводу, Александр Михайлович? — спросил государь.
  Горчаков сразу понял, что императору не хотелось выделять дополнительных денег из казны. Да, и сам он не был настроен потакать порочным наклонностям турецких чиновников. Это было противно его моральным принципам. Но, с другой стороны, он доверял интуиции и знанию Игнатьевым местных особенностей. Князь был убеждён, что посол обратился с таким ходатайством ради государственных интересов.
  — Полагаю, ваше величество, — начал он в такт их размеренному шагу (они прогуливались по саду Петергофа, наслаждаясь приятным июльским днём), — Игнатьев справедливо ссылается на шаткость правительственных принципов в Турции. Я не знаю Востока в той мере, в какой он овладел этой материей. По его донесениям у меня сложилось впечатление о том, что там отсутствует самостоятельность в государственных сановниках. Их корыстолюбие во многом объясняется неисправно выдаваемым им содержанием. Поэтому частично можно было бы поддержать предложение нашего посла.
  Император выслушал князя и продолжал размышлять, как всегда, неуверенный при возникающей перед ним дилемме. Под лучами яркого солнца, которое иногда заслоняли редкие облака, его лицо и голубые глаза светились добротой. Он находился в приятном расположении духа. Это было время его почти юношеской влюблённости в молодую княжну Катюшу Долгорукую. Почти ежеминутно мысленно он возвращался к их тайным встречам по ночам в бельведере Бабигон, построенном ещё в 1853 году в Петергофе его отцом для императрицы Александры Фёдоровны. Там произошла их первая интимная близость. Погружённый в эти, волнующие кровь воспоминания, царь с трудом заставлял себя отвлекаться на решение государственных дел. Деньги и немалые потребуются на лечение императрицы Марии Александровны, здоровье которой в это время резко ухудшилось. Надо было найти средства, чтобы отправить Катюшу вместе с братом в Неаполь, как они с ней об этом задумали, чтобы затем встречаться тайно в Париже во время его предстоящего визита во Францию.
  Как и все влюблённые, в общении друг с другом они использовали свой, только им понятный язык и уменьшительно-ласкательные имена. Недавно в письме он признался: «Я знаю мою гадкую шалунью до самого донышка и люблю мою Дусю до безумия со всеми её недостатками, как Бог её сотворил». А на подаренной ей фотографии написал на французском языке: «Твой отвратительный Мунька, который тебя обожает».
  — Конечно, Игнатьев справедливо считает, что для успешного достижения целей высшей политики и сохранения влияния на Порту представлялось бы целесообразным изыскать средства, которыми можно было бы воздействовать на личные интересы чиновников, — начал он, давая понять канцлеру, что в основном разделяет просьбу посла, однако не готов в полной мере её поддержать. — Но почему бы нам на первых порах не ограничиться награждением орденами высших вельмож султана?
  — Только, я бы полагал, ваше величество, следует наградить не всех шестнадцать чиновников, которые указаны в списке Игнатьева, — вздохнул с облегчением от найденного решения канцлер, — а не более семи человек.
  Полученные награды для сановников султанской администрации Николай Павлович использовал для того, чтобы их вручение надолго запомнилось в турецкой столице как свидетельство искреннего желания российского монарха укреплять контакты с Османской империей. Он устроил по этому поводу приём. Учитывая, что был месяц Рамадан, он попросил церемониймейстера султана проконсультировать повара посольства о кухне, которую в пост предпочитает султан. В результате на приёме подавались блюда с использованием фиников из Египта, инжира, винограда и вишни из Измира, овощей и молочных продуктов из болгарских земель, рыбы из Босфора и Мраморного моря, оливок и масла из эгейских провинций, персиков из Бурсы, дынь из Манисы, роз из Фракии, различных сортов мёда из Анкары. На десерт подавались шербет, рахат-лукум, различные виды пахлавы, сахарная тыква, сушёная дыня, медовые напитки и фруктовые соки. Об этом приёме неоднократно с похвалой вспоминали падишах и его министры.
  Содействуя упрочению российского авторитета и влияния посольства и его чиновников среди дипломатов и местной элиты, протокольные мероприятия служили хорошей, как сейчас принято говорить, площадкой для ведения переговоров. Игнатьев направляет родителям письмо с «настоящим отчётом» об очередном бале, в котором с иронией пишет, что в последний четверг танцевали до трёх часов утра. Воспользовавшись присутствием послов Англии, Австрии, Италии, Пруссии и Франции, устроил неожиданно для них конференцию. Пришлось ожесточённо поспорить с Мустье в течение почти трёх часов к ряду, которого общими усилиями всё-таки «допекли». Потом опять танцевали. С французом разошлись приятелями, улыбаясь друг другу.
  В своих официальных записках и письмах Николай Павлович многократно отмечал такую особенность: когда речь заходила об интересах балканских народов и России, то европейские послы всегда выступали сообща с позиции, прямо противоположной интересам, как христиан Балкан, так и России. Если же в дискуссиях с Мустье или Бульвером он приводил неопровержимые аргументы, то другие предпочитали отмалчиваться.
  «Беда в том, — писал он родителям, — что как только затронется интерес русский или православный, так все заодно против нас становятся. Мы воображали, что в Константинополе можно быть в союзе с тем или другим государством Европы. Одна мысль всеми руководит и всех соединяет — вредить России. Хотя один в поле не воин, но я стою крепко, буду стоять. В успехе волен один Бог».   
  Эти слова невольно вызывают воспоминания автора о том, что во время своей мисси в Туркменистане он был свидетелем аналогичной ситуации. Послы европейских стран и США всегда консолидировались между собой на антироссийской основе, если вопрос касался интересов нашей страны. А разве евроатлантическая солидарность по проблеме Косово, в период агрессии против Сербии, Ирака, Ливии, Сирии, по грузинской военной вылазке против Северной Осетии и событиям на Украине не является подтверждением идущей из прошлого линии противодействия России? Эта политика сопровождается беспрецедентной пропагандистской компанией, в которой её организаторы не чураются откровенной лжи и подтасовок фактов. Игнатьев в своё время называл двуличной и лицемерной политику европейских стран на Балканах. В наши дни это называется «политикой двойных стандартов». Когда вскормленный мировой олигархией фашизм стал угрожать самому существованию англосаксонского благополучия и залил кровью Европу, то американские и британские стратеги обратились за союзом к Москве. Ещё не успели отгреметь победные фанфары после уничтожения Красной Армией фашистского чудовища в его логове, как заокеанские «союзники» разработали план тотального ядерного удара по Советскому Союзу, а главный британский «союзник» в Фултоне призвал к крестовому походу против него, настаивая на скорейшей практической реализации этого безумного плана. Распад Советского Союза не внёс изменений в западную политическую парадигму в отношении России. Расширение НАТО на Восток — это не что иное, как современное издание похода Drang nach Osten. Вот почему для нынешних российских политиков столь актуальны приёмы и методы дипломатического искусства Николая Павловича Игнатьева, который часто повторял своим близким: «Запад может нам раскрыть глаза на то, чтобы мы опасались его».
  Весьма успешно Игнатьев использовал противоречия держав и личные антипатии в посольском корпусе. Чаще других он приглашал на свои обеды итальянского посла Л. Корти, нового австрийского посла Ф. Зичи и американца Морриса. С ними у него установились доверительные отношения. Не сумел он расположить к себе нового английского посла Г. Эллиота. Уже первые встречи с ним выявили откровенно русофобские настроения британца, которые он вынес из Петербурга, где по молодости служил секретарём английской миссии. Итальянец поделился с Игнатьевым своими впечатлениями об англичанине, назвав его «бестией». Характеризуя Эллиота в письме в министерство, Николай Павлович отмечает его «ненависть к России, мелочность, завистливость и податливость на сплетни». Свою зависть к российскому послу англичанин материализовал в посланиях в Лондон. Они дали повод британскому кабинету увидеть в Игнатьеве серьёзного соперника в осуществлении своей политики на Балканах. Какие бы инициативы не выдвигал русский посол, Эллиот категорически выступал против них. Но попытки англичанина в дискуссиях с Игнатьевым навязать свою позицию всякий раз, благодаря прекрасной информированности русского посла о происходящем в провинциях Османской империи, сводились на нет. Он в деталях знал о событиях прошлого и настоящего турецких регионов. Информацией с ним делились не только чиновники разного уровня, но и представители различных конфессий и национальностей (болгары, сербы, греки, армяне, албанцы, арабы и другие). Он не чурался встречаться с людьми, не занимающими в общественной иерархии высоких мест. Зато это позволяло ему знать настроения самых разных слоёв населения и держать руку на пульсе всех процессов, происходящих в турецких провинциях и давать в центр объективные оценки политической обстановки в стране. Редко кому из дипломатов посольства удавалось сообщить ему какую-нибудь новость, о которой он был не осведомлён. В некоторых воспоминаниях его современников или в более поздних исследованиях о нём можно встретить такие понятия, как «агентурная сеть Игнатьева», «шпионы Игнатьева». Нам они кажутся искусственно придуманными. От них отдаёт пресловутой «конспирологией». Так могут написать об Игнатьеве люди, знакомые с практикой дипломатической работы лишь виртуально или на основе литературы. А публикаций подобного рода было предостаточно. Не жалели чёрных красок английские, австрийские, французские и польские авторы, изображавшие русского посла. И понятно почему. Для английской, французской и австрийской дипломатии он был, как кость в горле. Все тайные антироссийские замыслы «коварных англосаксов», «хитрых французов» и «лицемерных австрийцев» он разгадывал заранее. В чём только западные авторы его не обвиняли: он якобы и «тайные заговоры готовил», он будто бы «организовывал восстания в турецких провинциях с целью захвата проливов» и т. д. и т. п. Английская печать в стремлении скомпрометировать русского посла называла его «отцом лжи». В коммерческих целях подобное измышление, американский автор Д. Маккензи даже вынес в заглавие своей книги: «Граф Н. П.Игнатьев. Отец лжи?», вышедшей в Нью-Йорке в 2002 году. Но только тот, кто внимательно прочтёт книгу, сможет встретить признание её автора в том, что такое утверждение «является незаслуженной клеветой на этого в высшей степени добросовестного и преданного дипломата».

Антирусские происки польской эмиграции

  У поляков были свои причины ненавидеть Игнатьева. Используя своё влияние во властных структурах Османской империи, он добился закрытия польской военной школы близ Константинополя. Об этой школе в своё время рассказывал ему А.В.Рачинский, которому удалось познакомиться с польским эмигрантом Ружицким. Поляк был с ним столь откровенным, что пригласил его посетить польскую колонию на азиатском берегу Босфора «Адамполь», учреждённую в честь Адама Чарторыйского. Благодаря информациям Игнатьева в Петербурге своевременно узнавали о нелегальных переходах польских эмиссаров русской границы и их антиправительственной деятельности в западных областях России. Посол сообщал также об антироссийских действиях поляков, находившихся на службе у турок или в дипломатических учреждениях Франции на турецкой территории.
  В турецкой столице было много поляков. Их диаспора насчитывала несколько тысяч человек. Во время Крымской войны Михаил Чайковский — участник польского восстания 1830 года, под именем Садык-паша сформировал славянский легион из польских эмигрантов, казаков-некрасовцев и липован. Он был объявлен атаманом всего казацкого населения Османской империи. Легион не принимал непосредственного участия в боях с русскими войсками. Его направили в Добруджу для наведения порядка, а позже — на борьбу с восставшими в Эпире и Фессалии. После Крымской войны султан присвоил Садык-паше титул «Глаза, уши и правая рука престола». В некоторых районах Константинополя, особенно в районе Пера, польская речь звучала на улицах, в кафе и магазинах наравне с турецкой. В домах нескольких богатых эмигрантов образовались своего рода клубы польских эмигрантов. Дом Чайковского обычно посещали консервативно настроенные лица. В другом доме часовщика и ювелира Гропплера собиралась художественная богема. Там бывал Адам Мицкевич (когда он умер осенью 1855 года, его похороны превратили в патриотическую манифестацию), некоторое время у хозяина гостил его кузен — знаменитый живописец Ян Матейко, написавший под впечатлением пребывания в турецкой столице картину «Утонувшая в Босфоре». Позднее в доме Гропплеров провёл две недели Генрик Сенкевич. Встречи в этих домах проходили не только в разговорах о литературе, но, главным образом, о том, как с помощью Османской империи и покровительства Англии и Франции добиться независимости Польши. В период восстания 1863 года в Константинополь из разных стран хлынула новая волна польской эмиграции. Здесь начало функционировать польское агентство во главе с полковником М. Иорданом, которое было преобразовано в так называемый Польский жонд (повстанческое национальное правительство). Вскоре его возглавил Тадеуш Окша-Ожеховский (Окша-бей). Порта благосклонно относилась к польской эмиграции. Военные с опытом получали титулы беев или пашей. Окша-бей оказал посредничество султанскому правительству в установлении отношений с Ватиканом. В феврале 1872 года Владислав Чарторыйский (сын Адама Чарторыйского — лидера консервативной верхушки польской эмиграции) обратился с письмом к Михаилу Чайковскому с предложением «принять на себя руководство польскими делами в Турции» и при поддержке Австро-Венгрии восстановить казачью бригаду, но получил отказ. Чайковский мотивировал своё решение тем, что желал бы «искреннего примирения поляков с Россиею». Он направил через Игнатьева покаянное письмо Александру II, который простил его прежние прегрешения и разрешил ему вернуться в Россию. Через несколько лет в своём имении в Черниговской губернии он покончил жизнь самоубийством из-за семейных неурядиц.
  Игнатьеву попали документы из архива польской эмиграции, находившейся в Турции. Он обнаружил в них тексты поддельных англо-французского и русско-турецкого договоров, изготовленные подручными Окши-бея. Николай Павлович представил их Али-паше. В результате Окшу-бея и его окружение выслали из Константинополя. Но на этом козни Окши-бея против русского посла не закончились. 
  Однажды на Николая Павловича было совершено покушение. При выходе из театра на него напали несколько человек. Только благодаря чётким действиям сопровождавшей его охране из черногорцев, жизнь Николая Павловича была спасена.
  Польские эмигранты активно использовали прессу для компрометации Игнатьева. Измышления поляков тут же подхватывала австрийская и английская пресса, обвиняя русского посла в инсинуациях против Османской империи с целью захвата Россией проливов. Игнатьеву удалось установить, что многие подмётные материалы готовили корреспонденты, связанные с польскими эмигрантскими кругами и французским посольством, возглавляемым Мустье. Это даёт ему повод написать письмо канцлеру с предложением опровергнуть клеветнические обвинения России в недружественной политике в отношении Турции публикациями специальных статей в газетах, которые «не замечены, как он писал, в связях с нами или в сочувствии нам». Он разгадал, какие тайные пружины приводят в действие «заказную журналистику», и хорошо понимал, что за такие публикации необходимо платить. Поэтому запросил министерство ежегодно выделять посольству дополнительные средства.
 
Тайны контрпропаганды

  Князь Горчаков по своему опыту работы в европейских странах, а также по признанию главного министерского цензора Ф.И.Тютчева знал, что такие материалы в газетах стран западной Европы могут быть весьма полезными для интересов России.
  Докладывая Александру II о поступившей просьбе Игнатьева выделить деньги на эти цели, канцлер сказал:
  — Ваше величество, посол в Константинополе обратил особое внимание на настоятельную необходимость начать с нашей стороны противодействие тому крайне вредному для нас направлению, которое приняла в настоящее время западная журналистика. Она стремится подорвать в общественном мнении Европы всякое доверие к образу действий наших на Востоке и систематически поддерживает раздражение против нас распространением ложных известий.
  — А правительства каких стран замечены в поддержке подобных враждебных действий? — поинтересовался государь.
  — Французское правительство оказывало содействие журналистам из польской эмиграции. А в последнее время печать Австрии единодушно действует против нас во всех вопросах, касающихся восточной политики.
  Царь согласился с доводами канцлера. И распорядился выделить до тридцати тысяч франков «для употребления согласно предложениям посла нашего на выдачу вознаграждений тем корреспондентам западных газет, с которыми посольство войдёт в соглашение по настоящему вопросу». Прошло некоторое время, Горчаков с чувством удовлетворения, что деньги были потрачены не зря, сообщал государю:
  — Хотел бы доложить вашему величеству, что выдача негласным образом денежных вознаграждений корреспондентам западных газет достигла цели.
  — Что вы имеете в виду? — непонимающе обратил на него свои голубые глаза император.
  — Их публикации дали некоторые благоприятные результаты для нашей политики на Востоке. Об этом сообщает посол Игнатьев.
  — Ну что ж, в таком случае следует продолжить эту практику в разумных пределах, — распорядился государь.
  Через пять лет размер ассигнований посольства на эти цели сократился до двадцати тысяч франков. Кроме денежных форм поощрения журналистов, и не только западных, Николай Павлович использует российские награды. По его ходатайству за преданность России и содействие «поддержанию нашего влияния в Ливии» главному редактору арабского журнала «Хадикат эль Ахбар» и Дамасской официальной газеты Хамилю-Эфенди-Хури был пожалован орден Святой Анны третей степени.
  Игнатьев этим не ограничился. Он считал также важным информировать российское общество о положении славянских народов в Османской империи. При этом он опирался на хорошие отношения, установившиеся с Иваном Сергеевичем Аксаковым ещё в пору своего директорства в Азиатском департаменте. Направляя Аксакову консульские донесения, которые сообщали о жестоком национальном гнёте христианских народов Балкан, их бесправии и насильственной «османизации», Игнатьев рекомендовал использовать их с учётом журналистской специфики. Иван Сергеевич, располагая такими «горячими» материалами с мест событий, публиковал страстные, яркие и афористичные статьи в своих изданиях, которые не могли оставить русских людей безучастными к страданиям единоверцев. Эти публикации, вольно или невольно вызывавшие ассоциации о произволе и беззаконии отечественных властей, неоднократно становились причиной запрета аксаковских изданий. После закрытия «Русской беседы» и «Паруса» Аксаков последовательно издаёт газеты: «День», «Москва», «Москвич», «Русь». За частые преследования и закрытия его изданий И.С.Аксакова называли «страстотерпцем цензуры всех эпох и направлений». А Игнатьев считал его «преданным православию и русским преданиям». Примечательно признание самого Аксакова в одном из писем: «Ни один западник, ни один русский социалист так не страшен правительству, как московский славянофил, никто не подвергается такому гонению». Близкое общение Аксакова с Тютчевым, их соединяли родственные узы и та роль, которую они играли в духовной и политической жизни России, давало Ивану Сергеевичу уникальную возможность лучше понимать самые сложные животрепещущие международные проблемы. Это понимание затем воплощалось в редакционных и внешнеполитических аксаковских статьях и таким образом доводилось до сведения российского общества, вынуждая реагировать соответствующим образом российское правительство. Игнатьев сумел также наладить хорошие отношения с находившимся некоторое время в Константинополе молодым и талантливым журналистом Алексеем Сергеевичем Сувориным. Разъясняя ему политику России на Балканах, рассказывая о положении закабалённых народов, Игнатьев во многом способствовал формированию того мировоззрения, которое позже реализовалось в последовательной позиции Суворина как горячего поборника борьбы болгарского народа за своё освобождение, занимаемого его газетой «Новое время».
  В канун Константинопольской конференции в декабре 1876 года в кабинет посла вошёл чем-то обеспокоенный советник Нелидов. Глаза его выдавали недовольство и досаду. Протянув Николаю Павловичу какие-то печатные материалы, он с плохо скрываемым раздражением в голосе произнёс:
  — Ваше превосходительство, обратите внимание на этот «шедевр!»
  — Чем это вы так обеспокоены, Александр Иванович? — беря бумаги, спросил посол.
  Прочитав их название на французском языке «Les Responsabilites» («Ответственность») и несколько документов сборника, он понял, что это очередная фальшивка, направленная на компрометацию политики России и его как её представителя на Балканах.
  — Ну, не мошенники ли авторы этого безобразия?! — с возмущением бросил он бумаги на стол. — Наверняка, они состряпаны с помощью Парижа, Вены или Лондона. Не мытьём, так катаньем пытаются они опорочить Россию! Этот удар точно рассчитан перед конференцией, чтобы ослабить наши переговорные позиции. Вы обратили внимание, они напечатали подложные письма, якобы посланные мной нашему послу в Вене и египетскому хедиву.
  — Да, я прочитал все бумаги, — ответил советник. — Предисловие сборника и комментарии к нему не оставляют сомнения, что изготовлены они подручными Окши-бея. Иначе, зачем бы им понадобилось публиковать выдумки о будто бы имевших место русских жестокостях в Польше?
  — Согласен с вами. А самих австрийцев с головой выдают измышления о том, будто бы восстание в Боснии и Герцеговине — это результат устроенного мною заговора и созданных с моей помощью тайных комитетов. Ведь именно против политики Вены выступают восставшие… Ну что ж, они пытаются с нами разговаривать языком лжи и подтасовок, а мы будем их бить фактами.
  В ходе конференции Игнатьев доказал её участникам всю нелепость сфабрикованных материалов сборника и продемонстрировал подложные документы на поддельных бланках российского посольства, которые были изготовлены поляками, работавшими по найму в австрийском дипломатическом представительстве. Поляки были уволены. Но тем силам, которые стояли за этими пропагандистскими фальсификациями, нужна была не истина и честное разбирательство с фактами в руках. Поэтому сборник фальшивых документов претерпел два издания, а европейская пресса и западные политики использовали их в тенденциозных обвинениях России в агрессивной политике на Балканах.
  В конкретных исторических условиях, когда медийное пространство было ограничено и не существовало широкой сети средств массовой информации, Николай Павлович сумел наладить очень действенную систему сбора сведений, необходимых для высокопрофессиональной работы. Эти сведения позволяли ему делать необходимые выводы и предложения о конкретных шагах и политических акциях Певческого Моста по тому или иному внешнеполитическому поводу. Они помогали ведомству канцлера Горчакова своевременно распутывать сложную сеть интриг и провокаций, сплетаемую мастерами европейской дипломатии против интересов России. Игнатьеву, по его признанию, порой приходилось «показывать кулаки», утверждая позицию своего государства. Но он никогда не прибегал к политике тайных заговоров или, как принято их называть в последнее время, «латентных структур» и антиправительственных группировок в государстве своей аккредитации.

Психология дипломатии

  С помощью сугубо дипломатических методов, проявляя изворотливость и знания «психологии дипломатии», он успешно нейтрализовал действия своих соперников, приобретя беспрецедентное влияние на султана и его окружение, подняв тем самым на невиданную высоту престиж посольства и российской державы. Его верным союзником было православное население империи и высшие иерархи церкви. Во время церковных праздников он во главе с дипломатами посольства и настоятелем посольской церкви архимандритом Антонином (Капустиным) и его помощниками посещал церковные службы, демонстрируя единство православных стран. В одном из своих писем родителям он сообщает, что в сопровождении большой свиты принял участие в церковной службе в патриархии, где присутствовали также представители греческой и сербской миссий. Устроенная им «православная демонстрация» привлекла в патриархию массу народа, приведя в восторг болгар и греков. «Во время крестного хода народ толпился вокруг меня, — продолжает он, — и сбил нас с ног. Я шёл по правую сторону патриарха, а греческий посол по левую…»
  Естественно, действия Игнатьева определялись при этом стремлением продемонстрировать влияние России, а также её готовность заступиться за православных христиан Турции.
  Тонко чувствуя менталитет местного населения, Николай Павлович успешно пользовался внешними эффектами в целях привлечения его симпатий и уважения к российскому посольству. Словно на представление собирался народ к русской миссии в Пере, которую охраняли живописно разодетые и увешанные оружием рослые черногорцы, чтобы поглазеть на выезд в Высокую Порту посла на красивом белом аргамаке в сопровождении своего каваса (так по-турецки называли охранника) — болгарина Христо Карагёзова. Богатырского телосложения, с огненным взглядом и необычайно длинными усами, вровень с широкими плечами, одетый в живописный костюм болгарского гайдука и внушительным пистолетом, и кинжалом за поясом, Христо производил устрашающее впечатление на всякого, кто его видел впервые. «Москов-паша», «Москов-паша» шёпотом провожали горожане кавалькаду.   
  В русском посольстве и консульствах благодаря этнической близости служили многие болгары. Романтическая история привела Христо на службу к Игнатьеву. В начале 60-х годов он охранял русское консульство в Тырново, а позже — в Рущуке. Спасая молодого болгарина, преследуемого турками и бросившегося к охраннику генерального консульства с мольбой выручить его, Христо, в порыве буйного темперамента, открыл по преследователям стрельбу. Один был ранен, двое — убиты. Христо, опасаясь международного скандала, скрылся. Пробравшись в Константинополь, он появился в русском посольстве. Его тут же представили Игнатьеву. Грозный вид незнакомца в живописном черногорском костюме произвёл сильное впечатление на посла. «Ну вот! — воскликнул он. — Ко мне пожаловал настоящий болгарский богатырь!» Любивший внешнюю эффектность, Николай Павлович сразу оценил, какую пользу можно извлечь из колоритной внешности болгарина. Узнав его поближе, Игнатьев всей душой полюбил Христо. Он ценил его «ревностное исполнение лежащих на нём обязанностей, его усердие и безукоризненную честность». Когда Христо обратился к Игнатьеву быть посаженным отцом на его свадьбе с красивой гречанкой Еленой, Николай Павлович с удовольствием исполнил просьбу своего каваса. Казалось бы, он нашёл стабильную работу, определённое благополучие и семейное счастье. Что ещё нужно человеку? Но его душа болела за Болгарию, за свой, изнывающий от угнетения народ. С риском для жизни Христо помогает в организации отряда Хаджи Димитра, оказывает содействие революционному комитету в доставке его корреспонденции. Вожди болгарского освободительного движения Х. Ботев, Ф. Тотю, П. Хитов, Н. Обретенов обращались к нему с различными просьбами. После Апрельского восстания он спас от неминуемой смерти не менее семидесяти человек, укрывая их в посольстве, а затем отправляя переодетыми матросами на русских судах в Одессу или Румынию. Во время русско-турецкой войны он вместе с Николаем Павловичем направляется в действующую армию, а после временного отъезда Игнатьева на родину становится телохранителем главнокомандующего русской армии великого князя Николая Николаевича. Отличился в боях на Шипке. После Освобождения был последовательно в охране князя Дондукова-Корсакова, Александра Баттенберга и Фердинанда Кобургского. Иногда во время поездок по стране с монаршими особами, его, восседавшего в карете впереди в красочном одеянии с необыкновенно длинными усами, люди по простоте душевной принимали за царя. Но по нелепой случайности от горящей свечи, подпалившей его знаменитые усы, он потерял не только свой грозный вид, но и место при царском дворе.

Критское восстание

  Довольно скоро, вопреки утверждениям Мустье и Эллиота, которые они не раз высказывали Игнатьеву во время дискуссиий, разразился кризис на Крите (Крит тогда назывался Кандия). В августе 1866 года на острове восстало греческое население. По направляемой посольством в министерство информации, его причинами были административный и судебный произвол турецких властей, отсутствие школ и больниц, рост налогов и религиозный гнёт. Восставшие потребовали воссоединения с Грецией. Они понимали, что без внешней поддержки турецкие войска зальют остров кровью. Игнатьев, согласно предписаниям Певческого Моста, через своих эмиссаров пытался сдерживать восставших. Одновременно он побуждал французского и английского коллег оказать совместное давление на турецкое правительство с целью проведения на острове реформ в интересах христиан. Однако его усилия не дали результата. Неоднократные беседы с Мустье убедили Николая Павловича в том, что Франция занимает двойственную политику. Её правящие круги, учитывая выгодное стратегическое положение и экономический потенциал острова, поощряли восставших, надеясь на рост будущего влияния в случае их победы. Но Мустье, так же, как и английский посол, не поддержал инициативу Игнатьева убедить Порту не посылать на Крит войска, опасаясь, что результатом коллективных действий послов станет усиление позиций России среди населения острова и во всём регионе. Признаки этого появились, когда в Константинополь дошли слухи о намерении греческого короля Георга жениться на русской великой княжне Ольге Константиновне. Николай Павлович в надежде на влияние Горчакова на правительства Франции и Англии слал депеши в МИД. В них он подчёркивал, что «освобождение критян является ближайшей целью, к которой нам следует настойчиво стремиться. Наше влияние на Востоке всецело зависит от наших успехов».
  Тем временем повстанцы на Крите создали правительство и объявили о присоединении к Греции. Критская ассамблея провозгласила декрет «об уничтожении навсегда на острове Крит власти османского правительства и о вечном присоединении к матери Греции». Турки послали на остров свои войска, блокировав его с моря. Греция запросила помощи у европейских держав. Но они ответили молчанием. Виктор Гюго, описывая подвиг защитников критского монастыря Аркади, подорвавших себя с ворвавшимися в обитель турецкими и египетскими солдатами, обвинил европейские правительства в «заговоре молчания». Россия призвала Европу оказать давление на Турцию принять требования критян. Однако её призыв не возымел действия. В этих условиях Игнатьев всё-таки сумел добиться от властей Порты неофициального согласия на отправку на остров международной комиссии. Оставалось только добиться единства действий европейцев. Но не тут-то было: европейские державы возразили против создания такой комиссии. Выполняя указания центра, Игнатьев поручил консулу на Крите Спиридону Ивановичу Дендрино (греку по национальности) попытаться умиротворить повстанцев. Одновременно он призывал турецкое правительство к умеренным действиям и настаивал на уступках критянам. Дендрино докладывал послу, что блокада острова обернулась голодом и лишениями населения. Николай Павлович в ноябре 1866 года направляет Стремоухову частное письмо, в котором не сдерживает своих эмоций: «Женщины, дети, уж не говоря о сражающихся инсургентах, с голоду мрут, как мухи… Страшно подумать о несчастных жертвах несвоевременной вспышки! Сообщите, что находите возможным сделать для критян и их семейств?.. Сердце разрывается у меня. Французы хуже варваров, а англичане в прихвостни попали».
  С этим письмом директор Азиатского департамента направился к Горчакову, который показал его царю. Александр II распорядился выделить из казны 50 тысяч рублей для закупки хлеба и направления его пароходами из Одессы голодающим жителям острова. Славянский благотворительный комитет откликнулся на беду осаждённых критян, объявив подписку в их пользу. В середине декабря 1866 года Игнатьев поручает командиру корабля «Генерал-адмирал» капитану I ранга Ивану Ивановичу Бутакову под предлогом непогоды или заливки воды и потери якоря зайти в какой-нибудь порт острова и начать вывозить голодающее население в Грецию. Позже он получает на это санкцию из Петербурга. На борту корабля с секретной миссией посла для изучения положения на месте находился консул в Янине Александр Семёнович Ионин.   
  Имя этого дипломата хорошо известно специалистам-международникам, которые занимаются проблемами Латинской Америки. Его характеризовали как многостороннюю личность. Он отличался огромной энергией и страстью в работе. Невзрачная наружность сочеталась в нём с удивительным обаянием и богатой эрудицией. На дипломатическую работу он был взят в 1854 году после окончания Лазаревского института при Азиатском департаменте, который готовил востоковедов. С 1856 года он начал служить за границей. В 1868 году становится генеральным комиссаром, затем министром-резидентом в Черногории, где прослужил в течение 13 лет. В 1883 году отбывает в Бразилию посланником. Он был инициатором установления дипломатических отношений с Аргентиной и Уругваем. Его книга в четырёх томах «По Южной Америке» пользовалась большой популярностью у российских и зарубежных читателей. 
  Бросив якорь у острова, корабль капитана Бутакова принял на борт более одной тысячи женщин и детей. Капитана поразило поведение нижних чинов его команды. Матросы отдавали несчастным свои плащи и часть скудного рациона. Боцман качал грудных детей, а молодые офицеры раздавали свои пайки. В порту Пирея фрегат был встречен массовой манифестацией благодарных греков. Русские суда продолжали вывозить с острова голодающее население. Всего ими было вывезено более двадцати четырёх тысяч. 
  Докладывая Игнатьеву о результатах тайной миссии, Ионин сообщил, что восставшие смогут продержаться только до весны 1867 года. Поэтому следует рассчитывать исключительно на поддержку выступлений других народов на Балканах. По его мнению, Европа ничем не поможет.
  — Пожалуй, я соглашусь с вами, — поддержал консула Николай Павлович. — Меня возмущает двуличная позиция Франции. Мустье не раз мне заявлял, что принцип национальности должен применяться избирательно. Не все народы, цинично говорил он, имеют право на независимость. Он полагает, что итальянцы и поляки такое право имеют. А угнетённым народам Турции он в таком праве отказывает. Я даже поспорил с ним, когда он пытался убедить меня в том, что у турецких христиан будто бы отсутствуют такие факторы, как однородность, сила, единство и способность играть роль в истории. В то же время Мустье в этих качествах не отказывает Египту, утверждая, что его военная монархия смело идёт по пути прогресса. На это я ему возразил, что мне совершенно понятен его подход, поскольку Франция начала строительство Суэцкого канала и в её интересах привлечь в Египет как можно больше европейского капитала. Неслучайно говорят, что «правда глаза колит». Он начал зло и резко возражать. Вообще, характер у него неприятный, я бы даже сказал — скверный. Мустье является прямой противоположностью французского посла, встреченного мною в Китае, барона Гро. Другие послы здесь его побаиваются за вспыльчивость и несдержанность. Неприятно иметь дело с такими людьми.
  С. И. Дендрино сообщил Игнатьеву, что численность вооружённых кандиотов достигла сорока тысяч. Игнатьев запрашивает помощи кандиотам у российских властей. Целесообразно умножить снабжение повстанцев жизненно необходимыми средствами, — пишет он, — организовать политическое и военное руководство восстанием в лице одного вождя. «Голод и разногласия между вождями могут погубить всё в столь решающий момент».
  В России ширится движение в поддержку кандиотов. В январе в Петербурге на новогоднем балу в присутствии императорской семьи была организована лотерея «в пользу восставших кандиотов». Придворные вельможи за огромные деньги раскупали билеты. На следующий день газеты опубликовали размеры собранных средств и обращение московского митрополита Филарета «ко всем православным России» с призывом помочь кандиотам». Не могли передовые люди России остаться равнодушными к происходящему на острове. Ф. И. Тютчев публикует стихотворение:
  Не в первый раз волнуется Восток,


  Не в первый раз Христа там распинают,


  И от креста луны поблекший рог


  Щитом своим державы прикрывают.


  Несётся клич: «Распни, распни его!


  Предай опять на рабство и на муки!»


  О Русь, ужель не слышишь эти звуки


  И, как Пилат, свои умоешь руки?


  Ведь эта кровь из сердца твоего!


  Восстание на Крите всколыхнуло греческое население в других вилайетах империи — Эпире и Фессалии. В них, а также в Албании начали действовать отряды этеристов, требовавших присоединения провинций к Греции. Ионин сообщает послу, что этеристы установили контакты с сербами в попытке подвигнуть их на совместное выступление против турок. Под воздействием некоторых лидеров движения Ионин склоняется к тому, что оно может охватить весь Балканский полуостров. Он подготовил обстоятельную записку Игнатьеву, в которой даёт весьма оптимистический прогноз возможного объединения сил Греции, Сербии и Черногории против Османской империи. Сербия заключает договор с Черногорией о подготовке выступления против Турции и ведёт на этот счёт переговоры с Грецией. У Ионина была информация, что и албанцы готовы были присоединиться к ним. По его расчётам, объединённые силы могли бы выставить армию до полутора сотен тысяч человек. «Пока христиане не усомнились в нашем могуществе, следует спешить с разрешением Восточного вопроса», — писал он.

Разногласия по Восточному вопросу   

  Николай Павлович на основании собранных им сведений оценивал ситуацию по-другому. Направляя записку консула в министерство, он отмечал, что содержащиеся в ней предложения преувеличивают возможности объединения сил и средств балканских народов. Аналогично оценивал ситуацию и Горчаков, справедливо полагавший, что оптимизм объединения балканских христиан завышен, а европейские страны, каждая, руководствуясь своими интересами, будут этому противодействовать. В этом же духе Стремоухов направил послу ориентировку, предупреждавшую о необходимости сдерживать «горячие головы», ибо выступления возможны только при основательной подготовке, когда «мы сами будем готовы и будем иметь опору в союзах в Европе». Иначе это грозит войной со всей Европой.
  Восточный вопрос вызывал жаркие споры в царской администрации. В отличие от канцлера военные и морской министры были сторонниками активизации действий России в регионе. Милютин в частных письмах Игнатьеву давал понять, что он с ним придерживается близких позиций, но ему не следует рассчитывать на поддержку Певческого Моста.
  Горчаков оказался в ситуации, которую характеризуют выражением: «между молотом и наковальней». С одной стороны, военные предлагали императору силовое решение Восточного вопроса. С другой, — общественное мнение оказывало давление на правительство выступить с поддержкой истекающих кровью кандиотов. Канцлер поручает Стремоухову запросить мнение Игнатьева.
  Верный своему принципу, Николай Павлович направляет в центр обстоятельную записку с анализом антитурецких движений в регионе и предложениями о возможных действиях России. Он считает необходимым вести дело к объединению разрозненных выступлений христианских народов вокруг Сербии, которой следует помочь материальными и военными ресурсами. В русской армии можно было бы, по его мнению, обучать сербских и греческих офицеров, а в азовских и черноморских портах создать запасы оружия. Как бывший офицер генерального штаба он привык мыслить масштабными категориями. Поэтому его записка содержала элементы, выходящие за рамки сугубо дипломатических документов. В частности, он считал возможным инспирировать Персию на проведение диверсий против турок, организовать выступления армян и курдов, попытаться привлечь албанцев на сторону балканских христиан. В случае успешного развития событий, по его мнению, можно было дезавуировать Парижский трактат, препятствующий России иметь флот на Чёрном море. Для противодействия возможному вмешательству европейских стран нужно было выдвинуть к нижнему Дунаю сто двадцатитысячную группировку, которая могла бы блокировать действия Австрии. Спокойствие на Кавказе следовало бы обеспечить другой армией в несколько десятков тысяч, способной при необходимости выдвинуться вглубь территории Турции. В результате всех этих действий на развалинах Османской империи могла бы возникнуть Восточная конфедерация, объединяющая славянские государства, Румынию, Грецию и Албанию. Общие политические и экономические интересы государств, входящих в конфедерацию, возглавляемую монархом из императорской фамилии, писал он, будут служить её скрепой. Константинополь мог бы стать вольным городом, порядок в котором обеспечивал бы смешанный интернациональный или русский гарнизон.
  После того, как записка была направлена в министерство, Игнатьева начали одолевать сомнения. Он заранее знал, что столь радикальных предложений не примет, прежде всего, Горчаков, который найдёт аргументы, чтобы убедить царя в их несвоевременности. Николай Павлович несколько раз собирал своих помощников, устраивая, как сейчас принято говорить, «мозговой штурм», чтобы обсудить готовность балканских народов к объединению в их освободительной борьбе. В итоге этих размышлений через пару недель после первой рождается новая записка на имя Стремоухова уже в более умеренных тонах. Главный посыл в ней сводился к тому, что никакой надежды на помощь Европы в защите интересов христианских народов Османской империи не должно быть, поскольку европейцы считают, что все проблемы Турция решает путём проводимых реформ. Чтобы не потерять своих позиций на Балканах, Россия должна способствовать сближению сербов и болгар в их совместной борьбе, облегчить которую могли выступления Черногории, Боснии и Герцеговины и восстание в Северной Албании. Ионин убеждал посла, что на поддержку албанцев, ненавидящих турок, можно рассчитывать. Под впечатлением греко-болгарской церковной борьбы (болгары стремились к церковной независимости) Игнатьев в записке выразил сомнение в возможности создания в тот период Болгарского независимого государства. По его мнению, к независимости стремятся только «молодые» болгары. Они в большинстве своём ориентируются на европейские страны и поэтому фактически помогают укреплению турецкого владычества. Лишь формируемые в горах болгарские партизанские отряды могут выступить против турок. Дальнейшее развитие событий внесло коррективы в представления Игнатьева.
  К началу 1867 года положение на Балканах обострилось. В Европе всё громче слышался голос набирающего силу прусского канцлера Бисмарка. После успеха в австро-прусской войне его взоры всё чаще обращались к франко-прусской границе. Это не могло не беспокоить Наполеона III и нового министра иностранных дел, которым стал бывший посол в Константинополе Мустье. Как всегда, в минуты опасности, Франция прибегает к помощи России. Париж, чтобы заручиться поддержкой Петербурга своих интересов в Европе, предложил совместно оказать содействие Турции в проведении реформ во всех христианских провинциях при сохранении её целостности.
  Проанализировав присланный Горчаковым проект реформ Мустье, Игнатьев направляет записку в министерство, в которой убедительно показал, что соображения француза основаны на националистических идеях «младотурок» и «новых османов», предусматривающих ассимиляцию славянского населения или «слияние» христианского населения с мусульманским. Он назвал такую реформу химерой, не учитывающей реальную ситуацию в Турции. Реформы Мустье отвергали национальные автономии. Они, по мнению Игнатьева, повторяли те положения, которые провозглашались уже хатт-и хумаюном, но на практике не были реализованы. Предлагаемое участие представителей христианских народов в турецких высших органах власти не соответствовало количественному составу населения. Формирование христианских военных соединений, возглавляемых турецкими офицерами, так же, как и морской службы, под началом англичан и французов, Игнатьев считал невозможным. Прежде чем направить записку в МИД, он провёл зондаж, выяснив отношение других европейских послов к проекту Мустье. Они, ничтоже сумняшеся, согласились с ним. Из такого дружного единогласия Игнатьев делает вывод, что послы получили соответствующие указания своих правительств. Это дало ему повод сообщить в министерство, что рассчитывать на содействие Англии, Австрии и, конечно, Франции не следует. А переговоры о реформах имеет смысл проводить непосредственно с Портой. Основное внимание при этом нужно сосредоточить на том, чтобы убедить турецкую сторону согласиться с самоуправлением в провинциях. Местные органы управления должны формироваться на основе пропорционального представительства всех национальностей. Важным пунктом его предложений было восстановление прав православной и армянской церквей и создание болгарской церкви. Для решения проблем образования необходимо было обеспечить самостоятельность христианских школ и их независимость от правительства. Добиться действительного равенства всех перед законом и широкого участия христианского населения в судебной системе. Ввести практику публикации законов на болгарском, греческом и сербском языках.
  Чтобы подкрепить свою аргументацию, Игнатьев к записке приложил депешу консула в Адрианополе К. Леонтьева, в которой выражалась надежда болгарского населения на помощь России в уравнении прав христиан с мусульманами. Он также ссылался на свои беседы с представителями других турецких провинций, которые сообщали о разгуле мусульманского фанатизма и призывали Россию помочь христианам объединиться в борьбе за освобождение от османского владычества.
  Вероятно, усилия Игнатьева оказались ненапрасными. Постепенно канцлер стал проникаться озабоченностью посла о невыносимом положении христианского населения Турции и у него росло понимание бесполезности переговоров с Францией о реформах. Пригласив к себе директора Азиатского департамента, он начал объяснять причину вызова:
  — Пётр Николаевич, я прихожу к убеждению, что бессмысленно надеется на наши переговоры с Францией относительно реформ в Турции.
  Стремоухов, привыкший записывать за канцлером каждое слово, подобострастно ждал, что скажет далее Горчаков. Характерные морщины в уголках губ канцлера стали ещё рельефнее. Александр Михайлович, опустив взгляд, на секунду задумался. Обычно это происходило тогда, когда князь был чем-то недоволен или раздражён. В последнее время ситуация на Востоке всё чаще вызывала у него беспокойство. И к его огорчению он никак не мог найти взаимопонимания со своими западноевропейскими коллегами.
  — Мы слишком расходимся с Парижем в понимании сути реформ, — снова обратив через пенсне свой взор на Стремоухова, сказал князь. — У нас на первом плане выгоды и будущность христиан. А у Франции — упрочение турецкого владычества. Притом исключительно под её влиянием. Извольте направить депешу нашему послу в Константинополь с поручением провести переговоры с Фуад-пашой, твёрдо выразив нашу позицию о необходимости эффективного, серьёзного, гарантированного улучшения положения христиан и обеспечения их безопасности, отмене репрессий, соблюдении законности и гуманности.
  Стремоухов, дописав фразу, вопросительно взглянул на Горчакова: не продолжит ли он диктовать? Канцлер кивком головы дал понять, что он завершил.
  Петр Николаевич раскланялся и пошёл выполнять поручение. Он давно заметил, что князь старался не называть ни имени, ни фамилии Игнатьева. Ему было понятно, что министр всё ещё продолжал опасаться активного и успешного посла в Турции. Император всегда с интересом читал депеши из Константинополя. Иногда на них появлялись его одобрительные резолюции. Поэтому у стареющего канцлера не исчезала предательская мысль: «А вдруг однажды государю покажется, что ему нужен более молодой и более решительный министр иностранных дел?» Не раз и Жомени предупреждал Александра Михайловича, что следует побаиваться, как бы Игнатьев не занял пост министра. А когда Николай Павлович появился во время своего отпуска в министерстве, то князь, не сдержавшись, как бы в шутку, бросил: «Не моё ли место вы приехали занять?» Игнатьев тогда отшутился. Но кто знает, как может всё обернуться?
 
Тайная встреча в Буюк-дере   

  Получив указание Горчакова, Николай Павлович пригласил министра иностранных дел Турции на обед в Буюк-дере. Весна вступала в свои права. Морской воздух, насыщенный запахами расцветающей магнолии, распустившихся роз, ирисов и тюльпанов, пьянил. Несмолкаемая симфония птичьего пения в роскошном саду резиденции пробуждала в душе упоительный настрой.
  Игнатьев после краткой прогулки по саду пригласил гостя в резиденцию. Увидев стол, ломившийся от яств, опытный Фуад-паша понял, что впереди его ждёт весьма важная беседа. Блюда были выбраны с учётом его вкуса. Игнатьев давно изучил наклонности и желания министра, с которым у него были довольно доверительные отношения. После обмена традиционными на Востоке любезностями и угощения гостя всевозможными сладостями: шербетом, рахат-лукумом, халвой, приготовленной посольским поваром с использованием российских рецептов, Николай Павлович постепенно начал выводить министра на разговор по существу. Он высказал искреннее сожаление, что турецкому правительству никак не удаётся успокоить положение на Крите.
  Наши консулы, сказал он, мне шлют одну депешу за другой о том, что в Греции, Сербии и в других европейских провинциях Османской империи растёт сочувствие к инсургентам на острове. А это опасно для спокойствия во всей стране. Упомянув, что в российском общественном мнении, в газетных публикациях всё чаще раздаётся призыв к императору помочь единоверцам, Николай Павлович, как бы размышляя вслух, стал излагать свои соображения о том, какие меры турецкого правительства могли бы устранить недовольство христианского населения. Он сделал акцент на желании Петербурга мирного разрешения всех конфликтных проблем.
  — Моё правительство ожидает, — сказал он, — что инициатива будет исходить именно от Высокой Порты.
  Фуад-паша внимательно слушал, не перебивая хозяина. Его самого беспокоило происходящее в стране. Он хорошо изучил манеру Игнатьева. И у него не оставалось сомнения, что сказанное им — это только прелюдия к основной части. В подтверждение его интуиции Игнатьев стал излагать видение Петербургом тех мер, которые могли бы надёжно гарантировать законность в отношении христианского населения, обеспечить его безопасность при соблюдении равных прав с мусульманами и отмену репрессий. Всё сказанное послом было весомо и убедительно. Фуад-паша задумался. Беседу, чтобы не смущать министра присутствием других лиц, хозяин проводил с глазу на глаз. Так он поступал каждый раз, когда разговор касался сугубо конфиденциальных тем. Игнатьев долил в бокал гостя медовый напиток и, чтобы дать ему собраться с мыслями, предложил тост:
  — За здоровье падишаха!
  Пригубив напиток, министр, стараясь подобрать точные французские слова, сказал:
  — Я понимаю озабоченность российской стороны. Мой падишах очень обеспокоен тем, что длительное время в империи не удаётся умиротворить отдельные провинции, — с неподдельным огорчением произнёс Фуад-паша. — Падишах мог бы согласиться с предложениями Петербурга, но при следующих условиях.
  Он сделал паузу и решительным тоном уточнил:
  — Ислам должен оставаться в империи основной религией. В христианских провинциях администрацию необходимо оставить турецкой. Правящей династии нужны прочные гарантии. А столица Османской империи по-прежнему должна находиться в Константинополе.
  На сей раз очередь задуматься была за Игнатьевым. Министр, удовлетворённый произведённым эффектом, взяв бокал, произнёс тост:
  — За здоровье его императорского величества царя Александра II и процветание Российской империи.
  Горчаков, получив депешу от Игнатьева, был готов согласиться со всеми выдвинутыми Фуад-пашой условиями, кроме одного. Он считал, что при сохранении турецкой администрации в провинциях не исчезнут основные противоречия, вызывающие антиправительственные выступления. Права христиан, как нарушались, так и будут нарушаться местной турецкой властью. По глубокому убеждению канцлера, только автономия, против которой возражала Порта, могла бы удовлетворить запросы христианского населения. Об этом писал и Игнатьев.

Мемуар Горчакова   

  Через некоторое время под пером Горчакова рождается мемуар, содержащий проект реформ в христианских провинциях Османской империи. Их суть составляли предложения об административной автономии. Европейскую часть империи предлагалось разделить на отдельные области по этническому принципу. Области — разделить на санджаки и округа, в которых всеми жителями избирались бы советы округов и санджаков. Депутаты от санджаков избирали бы Главный совет под председательством назначаемого султаном генерал-губернатора области. Все жители объявлялись равными перед законом и имели бы право занимать государственные должности. Суды предлагалось так же избирать: для христианского населения в санджаках; для мусульман и христиан — смешанные суды и отдельно — духовные. Христиане за выкуп освобождались от воинской повинности, имея право служить в полиции. Школы создавались бы для всех вероисповеданий. По сути, этот документ базировался на мерах, предложенных Игнатьевым в его записках, только более детально разработанных.
  Канцлер, не избавившись до конца от своих иллюзий относительно «европейского концерта», надеялся на поддержку Европой его проекта. Однако Франция встретила мемуар резко отрицательно. Мустье заявил российскому послу А.Ф.Будбергу, что предложения Горчакова приведут к распаду Османской империи. Французы были озабочены не облегчением положения балканских народов, а сохранением своего политического и финансового влияния в Турции.
  Игнатьев в соответствии с поручением канцлера провёл очередные переговоры с Фуад-пашой. Сама жизнь диктовала новые аргументы в пользу коренных реформ. Николай Павлович убеждал министра в том, что никакие полумеры не обеспечат мир в христианских провинциях. Но министр настаивал на «османизации», ведущей к слиянию христианского населения с мусульманским. Игнатьев возражал:
  — Христиане ни при каких обстоятельствах не согласятся жить по Корану!
  Постепенно под влиянием нарастающего освободительного движения балканских народов Фуад-паша согласился с принципом самоуправления и выразил готовность обсуждать некоторые другие положения плана Горчакова. Информация, поступающая Игнатьеву от консулов, свидетельствовала о том, что волны народного гнева, охватившие Крит, Эпир и Фессалию, докатываются до земель болгар и сербов. Болгарское настоятельство в Одессе обращается к нему с просьбой содействовать «достижению великой цели освобождения болгарского народа от турецкого ига». Связанный с настоятельством Тайный болгарский центральный комитет (ТБЦК), созданный патриотически настроенными болгарами в Бухаресте, устанавливает контакты с сербами и заключает с ними соглашение о создании Югославянского царства во главе с князем Михаилом Обреновичем, если совместная борьба за освобождение завершится успехом.
  Николай Павлович решает направить в Бухарест своего эмиссара с тем, чтобы изучить обстановку на нижнем Дунае и собрать информацию о деятельности ТБЦК. Этим эмиссаром был болгарин Николай Геров, российский вице-консул в Пловдиве, который за время своей службы проявил себя как весьма ценный работник. Когда турецким властям стало известно о поездке Герова, то Порта расценила это как попытку содействовать подготовке восстания болгар. Игнатьеву было заявлено, что в этом замечены и русские офицеры. Он решительно отклонил подобные измышления. В беседе с великим визирем Али-пашой Николай Павлович предостерёг его от желания Порты вооружить мусульманское население в провинциях, что, по его словам:
  — Приведёт к неуправляемым кровавым событиям и усилит антиправительственное движение.
  Следует признать, что озабоченности Турции было неслучайными. Военное министерство России направило в Сербию по просьбе сербского правительства военную миссию с целью оказания помощи сербской армии. Кроме того, Петербург предоставил Сербии выгодный заем и безвозмездно передал до ста тысяч ружей. До администрации султана дошли слухи о прибытии в Белград генерала Черняева и готовности нескольких тысяч русских добровольцев последовать за ним. На попытку Али-паши выразить «недоумение» Игнатьеву в связи с такой информацией, Николай Павлович решительно отклонил эти «домыслы», задав вопрос:
  — Почему Высокая Порта не возражает против присутствия французских офицеров в Румынии?»
  Великий визирь предпочёл отмолчаться.
  Усилия Игнатьева были направлены на объединение разрозненных выступлений в единое общебалканское движение. Благодаря его усилиям турецкий гарнизон был выведен из белградской цитадели и вскоре покинул территорию Сербии. Через консулов он пытался убедить вождей балканских народов в том, что только совместными усилиями они добьются освобождения. В Петербург он слал депеши, в которых предлагал оказывать финансовую помощь тем отрядам восставших, которые готовы к подчинению сербскому правительству. Но его надежды не оправдались. Локальные и разрозненные выступления болгарских отрядов и греков на Крите и в Эпире были подавлены турками.
  Князь Горчаков, не потерявший надежды добиться единства действий с французами, убедил Александра II летом 1867 года посетить Всемирную выставку в Париже.
  Переживавший горячее чувство к юной княжне Долгорукой, царь накануне своей поездки отправил её с братом в Неаполь. Они договорились с княжной, что к моменту его прибытия в Париж она будет уже находиться там, разместившись в гостинице недалеко от Елисейского дворца. Как только над Парижем опускались сумерки, Катюша, как её называл император, укрывшись плащом, чтобы её не могла узнать французская тайная полиция, отправлялась на свидание с любимым. В её объятьях он забывал о переговорах с Наполеоном III, главной темой которых был Восточный вопрос, и о нежелании французов принять российский план реформ, содержащийся в мемуаре Горчакова.
  Находившийся вместе с государем в Париже Горчаков во время блестящего бала, устроенного в Тюльери для гостей выставки от имени французского императора, оживлённо беседовал с Бисмарком. Во время котильона к ним подошла одна из придворных дам и протянула Бисмарку букет из роз, что означало приглашение на вальс. Бисмарк, извинившись перед русским канцлером, уступил желанию дамы. Александр Михайлович с любопытством наблюдал за танцующей парой. Завершив танец, Бисмарк вынул из петлицы своего фрака бутон розы и подал его даме со словами, которые по достоинству оценил Горчаков: «Сохраните, мадам, этот бутон, как воспоминание о последнем вальсе в моей жизни, о котором я никогда не забуду!»

Первый визит падишаха в Европу

  Французская дипломатия, подобно опытному гроссмейстеру, играла в дни выставки на нескольких шахматных досках. К прибывшему в Париж Абдул-Азису, по подсказке Мустье, Наполеон III вместе со своей супругой Евгенией проявил особую любезность. Падишаха с многочисленной свитой разместили, как и российского императора, в Елисейском дворце. Во время первой официальной встречи с султаном Наполеон III в расчёте на особую доверительность намекнул Абдул-Азису, что они могут быть с ним родственниками. Не поняв намёка, султан спросил: «Что его величество имеет в виду?» Довольный произведённым эффектом, Наполеон III пояснил, что их бабушки были близкими родственницами. Мать Махмуда II, отца Абдул-Азиса, была урождённой Айме Дюбуа де Ривери, двоюродной сестрой императрицы Жозефины. По преданию её похитили пираты и продали в гарем турецкого султана. Такое признание несколько покоробило Абдул-Азиса. Не показывая своего смущения, он выразил сомнение в достоверности этой «легенды». Неуместная откровенность Наполеона III склонила симпатии высокого гостя в сторону Евгении. Императрица принимала сопровождавших султана принцев, балуя их разнообразными сладостями. Горячие взоры испанки, владевшей с молодости чарами обольщения мужчин, которые и привели её в объятия французского императора, растопили сердце любвеобильного падишаха. После осмотра Всемирной выставки он посещает рестораны, наслаждается представлениями варьете «У Максима». Он поверил заверениям Наполеона III, что Франция воздержится от какого-либо вмешательства во внутренние дела Турции и «полностью поддержит её политику». В знак благодарности султан пригласил императорскую чету совершить визит на берега Босфора. Приглашение было принято. В октябре 1869 года Константинополь посетит Евгения. И как показали дальнейшие события, этот визит оставит в памяти императрицы трудно «заживаемые» воспоминания.
  Из Парижа Абдул-Азис направился в Лондон, где его ждала торжественная встреча с королевой Викторией. Она устроила в его честь военно-морской парад в Спитхеде. На море был небольшой шторм. Султана, наблюдавшего парад вместе с королевой с борта яхты, укачало. Это искренне огорчило Викторию, которая оставила в своём дневнике такую запись: «Мы с султаном сидели снаружи, перед кают-компанией, а остальные расположились позади. В море султан чувствовал себя очень плохо. Он постоянно спускался вниз, и его почти не было видно. Как жаль, а зрелище было великолепным».
  За чередой приёмов и развлечений последовало приглашение падишаха в Сити на встречу с коммерсантами. Выступая перед ними с речью, он призвал инвестировать деньги в облигации Оттоманского банка. Призыв не остался незамеченным: английский капитал активнее потёк на развитие турецкой промышленности. Его впечатления несколько омрачились конфузом, возникшим вследствие желания Виктории устроить брак принцессы Мари Маунтбеттен с племянником султана принцем Мурадом. Султан решительно отклонил такое предложение. Чтобы сгладить возникшее неудобство из-за неудачного сватовства, королева награждает Абдул-Азиса Благороднейшим орденом Подвязки — высшим рыцарским орденом Великобритании.
  Кстати, в том же году 55-м кавалером этого ордена стал император Александр II. Некоторые историки полагают, что в своё время Пётр I отказался от ордена Подвязки, пожалованного ему королём Англии, сочтя, что награждение как бы превращало его в подданного британской короны. Чтобы Россия имела свою высшую награду, он учредил орден Святого Апостола Андрея Первозванного.
  После двухнедельного пребывания в английской столице султан посетил Брюссель по приглашению бельгийского короля Леопольда. В Кобленце он встретился с прусским королём Вильгельмом и его супругой. По пути на родину он пять дней провёл в Вене. В Шёнбрунском дворце его принимал император Франц-Иосиф. Из австрийской столицы на прибывшей из Константинополя яхте «Султание» Абдул-Азис в сопровождении кораблей австрийской флотилии поплыл на родину вниз по Дунаю. Это было первое турне по Европе османского правителя. Повсюду ему оказывали повышенное внимание, что, в конечном счёте, и предрешило судьбу мемуара Горчакова.

Великий визирь в Ливадии

  События на Балканах вопреки надеждам султана на французскую поддержку приобретали всё более опасный для монархии характер. Это заставило турецкую администрацию внимательнее отнестись к предложениям российской стороны. Николай Павлович, предварительно согласовав это с Горчаковым, убедил Фуад-пашу, нанести визит в августе того же года в Ливадию, где в то время находился Александр II.
  Для княжны Долгорукой на сей раз была снята дача недалеко от Ливадийского дворца. Как и в Петергофе, Царском селе или Париже, княжна, стараясь быть незамеченной, каждый вечер пробиралась через тайную калитку к венценосному возлюбленному. Любовное чувство всё более поглощало императора. Много лет спустя, вспоминая эти сладостные дни, Екатерина писала: «Он обращался со мной, как со священным предметом. Это так благородно и прекрасно… Он говорил, что единственная его мечта — жениться на мне, если когда-нибудь он станет свободен».
  Его похождения стали любимейшей темой сплетен царского окружения. Смотревшая прежде на увлечения мужа снисходительно Мария Александровна пожаловалось однажды шефу третьего отделения графу Петру Андреевичу Шувалову. Главный жандарм заявил, что он «справится с этой девчонкой». На аудиенции у императора он позволил себе заметить, что в обществе растёт недовольство в связи с увлечением его величества. Александр II сделал вид, что не расслышал его. Через некоторое время в узком кругу Шувалов, потеряв бдительность, проговорился, что император находится под влиянием своей фаворитки и на всё смотрит её глазами. Кто-то из приближённых нашептал об этом государю. Ретивого графа царь отправил послом в Туманный Альбион.
  Принимая в Ливадии турецкого министра, Александр II вместе с Игнатьевым убеждал его в необходимости немедленного прекращения военных действий на Крите и проведения радикальных реформ во всех христианских провинциях Османской империи. Не находя другого ответа, Фуад-паша счёл целесообразным заверить его величество, что «доведёт позицию русского императора до сведения своего падишаха».
  В Ливадии Игнатьев превысил свои полномочия. Стремясь быстрее склонить турецкую сторону к приемлемому для балканских народов решению, он воспользовался отсутствием в Ливадии Горчакова, не поставив его в известность и не получив согласия канцлера, предложил Фуад-паше новый проект реформ. Понимая, что французы на основе плана Мустье сумели убедить турецкого министра в том, что автономия христианских провинций приведёт к распаду Османской империи, Николай Павлович попытался предложить компромиссное решение, основанное на положениях хата с расширением прав христиан без национальных автономий. Административные советы в провинциях предусматривалось избирать всем населением; на должности помощников губернаторов назначать христиан; христиане и мусульмане в судах должны быть представлены равным числом; исключалось применение шариата в процессах христиан; создавались христианские школы и т. п. Ознакомившись с этим документом, Фуад-паша заявил Игнатьеву:
  — Я согласен с подавляющим большинством положений вашего проекта. Вернувшись на родину, постараюсь убедить моего падишаха принять его.
  Самонадеянность Игнатьева получила резкую отповедь князя, когда он узнал о его предложениях. Горчаков направил телеграмму царю из Петербурга в Ливадию, в которой сделал выговор послу. Он расценил действия Игнатьева как ошибку, которая может привести к тому, что Порта примет предложения на основе хатта и тем самым лишит христианские провинции автономии. В этом случае, писал он, России придётся нести ответственность за последствия. Князь не преминул упрекнуть Игнатьева в том, что предложения министерства, направленные западным державам, были сделаны на основе его записки, в которой он обосновывал идею национальной автономии христианских народов.
  Николай Павлович был вынужден дезавуировать свою инициативу, запросив Фуад-пашу вернуть ему текст переданного проекта. Чувство его самолюбия было ущемлено. Но допущенной им явной ошибки он не признал. Оправдывая свои намерения в письме родителям, он пишет: «Требовать автономии можно только после удачной войны. Я стараюсь вырвать реформы существующей администрации в смысле улучшения быта критян, то есть идти к той же цели медленным путём».
  По возвращении в Константинополь, он запросился на аудиенцию к султану. При обсуждении вопроса о возможном присоединении Крита к Греции Абдул-Азис решительно заявил:
  — Я никогда не пойду на это!
  — Но, ваше величество, если не провести реформ и не облегчить положения жителей острова, то они не сложат оружие, — возразил Николай Павлович.
  — Я могу согласиться на прекращение военных действий и сделать некоторые уступки кандиотам. — Сказал султан тоном, означавшим, что более он не намерен говорить на эту тему.
  Игнатьеву тогда ещё не было известно, что в Вене император Франц-Иосиф сообщил султану о только что заключённом тайном франко-австрийском соглашении, предусматривавшем сохранение статус-кво на Балканах и совместное противодействие присоединению Крита к Греции. Союзники договорились препятствовать вводу русских войск на территорию полуострова, если Петербург попытается оказать помощь выступлениям южных славян. Австрия получила согласие Парижа на оккупацию Румынии. Информируя Горчакова о встрече с султаном, Николай Павлович заключил, что в сложившейся ситуации наиболее действенным средством оказать давление на Порту может быть коллективная морская демонстрация европейских держав. Узнав о франко-австрийском сговоре, Игнатьев направил телеграмму в Петербург, в которой сообщал о заявлении французского императора не вмешиваться в критский вопрос. Это известие вызвало возмущение Александра II двуличной политикой Франции.
 
Новые дипломатические маневры русского канцлера   

  Горчаков, оценив новую расстановку сил политического ландшафта на континенте, выдвинул предложение подписать коллективную декларацию европейских держав о невмешательстве в балканские дела. Ему было очевидно, что народы Балкан были не подготовлены к объединению усилий в борьбе против турецкого владычества, а Россия могла оказать им только моральную поддержку.
  — Любые выступления в христианских провинциях, — убеждал канцлер царя, — османы при попустительстве Запада неизбежно потопят в крови.
  Александр Михайлович рассчитывал на то, что подписание декларации о невмешательстве свяжет определёнными обязательствами европейские страны и воспрепятствует Вене осуществить оккупацию Румынии, Боснии и Герцеговины, а Франции и Англии не позволит укрепить влияние в средиземноморской части Османской империи. Горчакову не без усилий удаётся получить согласие Франции, Пруссии и Италии на подписание общей декларации. Когда Игнатьев получил текст этого документа, первой его мыслью было: «Может быть, не передавать Порте декларацию? Турки, наверняка, поймут, что у них развязаны руки. Они бросят новые силы на подавление кандиотов».
  В течение нескольких дней его одолевали сомнения. Он советовался с Екатериной Леонидовной, как поступить. Вначале она хотела поддержать мужа, но, будучи от природы очень рациональным человеком, сказала:
  — Если ты не передашь этой декларации Высокой Порте, как это предписано, то у князя будет повод обвинить тебя снова перед его величеством, что ты действуешь вопреки решениям министерства.
  Этот довод убедил Николая Павловича. 30 октября, ранним прохладным утром, уезжая на зиму из Буюк-дере в Перу, он принял решение: «Сегодня вручу декларацию Фуад-паше и напомню ему об отзыве своего проекта реформ».
  Во время их встречи турецкий министр, как всегда, был очень любезен и словоохотлив. Он сообщил, что получил одобрение проекта Игнатьева рядом своих коллег и готовится представить его на обсуждение Совета министров.
  Эту новость посол встретил не так, как ожидал Фуад-паша. После непродолжительной паузы Николай Павлович с горечью проговорил:
  — По указанию канцлера Горчакова прошу считать переданный мною проект недействительным, и прошу его вернуть. Мне поручено вручить вам декларацию, подписанную четырьмя державами: Россией, Францией, Пруссией и Италией.
  Удивлённый таким неожиданным поворотом Фуад-паша, молча, принял декларацию. Ознакомившись с её текстом, он без пространных комментариев выразил своё удовлетворение.
  Информируя Горчакова о выполнении его поручения, Николай Павлович всё-таки не удержался, чтобы не уколоть министра за своё унижение. Он написал, что французский посол в Константинополе Буре распускает слухи о том, что Франция присоединилась к декларации якобы исключительно под давлением России.
  Российское министерство иностранных дел запросило послов в Париже и Константинополе направить свои соображения относительно дальнейшей балканской политики в новых условиях. А.Ф.Будберг высказался за сдержанную, выжидательную политику, что отвечало представлениям канцлера и государя. Игнатьев выразил отрицательное мнение о возможности решить балканские проблемы на основе «европейского концерта». Он вновь вернулся к своим прежним утверждениям, что проведение реформ в Турции на основе «османизации», поддерживаемое Европой, чревато растворением христиан в мусульманском населении и, как результат — ущербом интересам России в регионе. С его точки зрения, благоприятные возможности для освобождения балканских народов могут возникнуть в случае войны между Францией и Пруссией, к которой всё настойчивее подталкивал неугомонный Бисмарк. Воздерживаясь от участия в европейской войне, Россия, сосредоточив свою армию у границ Австро-Венгрии, могла бы не допустить её вмешательства в события на Балканах, где наши единоверцы добились бы решения Восточного вопроса в свою пользу. Уповая на родственные отношения монархов России и Пруссии и зная о доверительных отношениях Горчакова с Бисмарком, он призвал заручиться поддержкой Берлина, мотивируя тем, что Пруссия нуждается в России. «Когда же она станет Германской империей, она оставит нас и будет диктовать уже сама правила поведения». В то же время он признал, что декларация о невмешательстве стала препятствием на пути захватнических планов Австрии и возможной оккупации Греции и её островов силами Англии и Франции. В новой политической обстановке, по его мнению, самым разумным будет побуждать Сербию, Грецию, болгар и кандиотов к прекращению выступлений против Турции до франко-прусской войны.
  Ознакомившись с материалами послов и замечаниями на них канцлера, Александр II собирает их в конце января 1868 года на совещание. На нём Игнатьев позволил себе высказать критические замечания относительно мемуара канцлера, назвав неэффективной ориентацию на Францию. Александр Михайлович пережил трудные минуты. Как никогда прежде он опасался возможной реакции государя на такую открытую критику, которая могла закончиться его отставкой. До него доходили слухи, распространяемые его недругами в окружении императора, будто бы «он болен отчасти подагрою, отчасти Игнатьевым». Но его опасения оказались напрасными: царь поддержал его доводы, что в настоящее время Россия не готова к военным действиям на Востоке.
  Как и ожидал Николай Павлович, турки, получив коллективные заверения европейских держав в виде декларации, сразу же возобновили военные действия против кандиотов. Но повстанцы успешно отражали атаки. К весне 1868 года Порта вынуждена была пойти на введение так называемого Ограниченного статута на острове, которым критянам предоставлялась урезанная автономия. Вполне резонно предположить, что турецкие власти услышали-таки аргументы российского посла. Сделанные уступки не удовлетворили критян. Некоторые отряды продолжали сопротивление. Заполыхали и болгарские горы. Отряды четников под руководством Хаджи Димитра и Стефана Караджи летом начали выступления против турок. Но в это время в Сербии происходит событие, которое подорвало надежды Игнатьева на возможность общебалканского движения. Из-за внутренних разборок сторонники Карагеоргиевичей убивают Михаила Обреновича. Болгарские отряды терпят поражение. Всё отчётливее проявлялась усталость кандиотов и отсутствие у них необходимых людских и военных ресурсов. В Европе почувствовали, что между Грецией и Турцией запахло войной.
  В январе 1869 года в Париже собирается конференция европейских стран по греко-критскому вопросу. Россию на ней представлял посол во Франции Эрнест Густавович Штакельберг, бывший военный, проявивший себя на Северном Кавказе, но не имевший настоящего дипломатического опыта. Он не смог противостоять напору западных держав, которые выступали против присоединения Крита к Греции и фактически осуждали не Турцию, угнетавшую кандиотов, а Грецию, оказывавшую им помощь. Конференция потребовала прекратить такую помощь.
  Познакомившись с поступившими в посольство протоколами конференции, Игнатьев приходит в состояние крайнего возмущения. Его продолжительные личные усилия как посла, а также российского внешнеполитического ведомства по оказанию помощи населению Крита, политическому давлению России на Порту, по стремлению добиться единства действий европейских держав окончились безрезультатно вследствие бестолковой позиции Штакельберга.
  — Больно и стыдно читать протоколы, — с раздражением признавался он Екатерине Леонидовне. — Граф Штакельберг наделал таких ошибок, что результаты конференции были потеряны прежде, нежели кончились заседания. В пользу Греции говорил только один посол Италии.
  Игнатьеву было поручено передать протоколы и заключительную декларацию конференции греческим властям. Но в Афинах отказались их принять. Николаю Павловичу всё-таки удалось уговорить принять эти документы. Но он понимал, что престиж России в глазах греков упал, как никогда. Результаты конференции свидетельствовали, что их надежды на помощь Петербурга были напрасными.
 
Неудачная развязка франко-турецкого флирта

  В середине февраля Николай Павлович получает печальное известие, что в Ницце неожиданно скончался Фуад-паша. Это была для него большая потеря, так как у него сложились с турецким министром близкие и, можно сказать, тёплые отношения. Он ценил его образованность, европейскую культуру, находчивость и разносторонность. С ним он находил понимание по различным вопросам, благодаря чему удавалось сглаживать многие острые проблемы. Новым министром султан назначил Савфет-пашу, с которым пришлось налаживать деловые контакты, хотя Игнатьев с ним уже имел дело как с министром юстиции. Савфет-паша, имевший опыт дипломатической работы, предлагает падишаху в целях активизации франко-турецких отношений возобновить приглашение императору Франции посетить вместе с супругой турецкую столицу по пути на торжественную церемонию открытия Суэцкого канала. Приглашение приняла императрица Евгения.   
  Во многих монарших домах Европы её считали авантюристкой. Может быть, этой сомнительной славы она обязана тем, что и самого Шарля Луи Наполеона — племянника его великого дяди, не без основания полагали таковым. За попытку захвата власти во Франции он отсидел в тюрьме, из которой ему удалось бежать. Завладев всё-таки короной, он безуспешно пытался породниться с племянницей королевы Виктории принцессой фон Гогенлоэ, затем — внучкой Мюрата принцессой Стефанией, и, наконец, дочерью великого герцога Баденского. И все эти попытки окончились неудачей. Потеряв надежду на высокородный брак, он предложил руку и сердце Евгении Монтихо — представительнице старинного, но обнищавшего испанского рода. Её мать, хорошо известная парижской богеме, отдала Евгению на воспитание в один из французских католических монастырей. Когда Евгения появилась в свете, то покорила многих из сильной половины своей яркой внешностью, умом, грацией и остроумными ответами на комплименты. Попытки Наполеона сделать её своей любовницей наталкивались на её непреклонность. Это ещё больше разжигало его страсть, которая распалила сердце по-настоящему сильным чувством. Евгения вопреки южному темпераменту действовала весьма расчётливо, добившись от своего обожателя долгожданного предложения о женитьбе. Корона императрицы не вскружила ей голову. Отказавшись принять от парижских властей в качестве свадебного подарка бриллиантовое колье ценою в несколько сот тысяч франков со словами: «Вы сделаете меня гораздо счастливее, передав предназначенную сумму на благотворительные цели; я не хочу, чтобы моя свадьба стала бременем для страны, которой я теперь принадлежу», — она вызвала неодобрение аристократии и восторг жителей Парижа. В первые годы после женитьбы светская жизнь закружила её своим вихрем: рядом с ней можно было встретить наряду с иностранными дипломатами, модными поэтами, художниками, заезжих астрологов и настоящих шарлатанов. Среди её друзей были Стендаль и Проспер Мериме. Кто знает, быть может, благодаря общению с этой испанкой у гениального писателя родился образ бессмертной Кармен, обогативший мировое искусство?! Находясь вместе с императрицей летом 1865 года в Биарице, где она отдыхала на вилле, носящей её имя, Проспер Мериме сыграл с фон Бисмарком злую шутку, которая стала достоянием салонных сплетен в европейских странах. Наверное, гениальная интуиция подсказала писателю, какой злой рок свяжет его родину с этим прусским политиком. Бисмарк был тогда наиболее колоритной фигурой из аккредитованных к французскому престолу послов. Он хорошо понимал нравы своего времени и знал, что в окружении императрицы ему будет легче раздобыть интересующую его информацию. Поэтому он поспешил на время перебраться в Биарицу. Бисмарк сделался одним из постоянных посетителей виллы «Евгения». Женское общество проявляло к нему живой интерес. Все говорили, что он прямо-таки пленил одну молодую графиню. Она была дочерью бывшего посла в Берлине. Хорошо владела немецким, и с удовольствием говорила с Бисмарком на его родном языке. Мериме, заметив её повышенный интерес к прусскому послу, решил сыграть над ними шутку, которая выдавала в нём и одарённого драматурга. Он удачно нарисовал портрет Бисмарка, который выказывал большое сходство с оригиналом. Вечером, когда в салоне виллы «Евгения» собралось всё местное общество, Мериме с помощью подкупленной служанки прикрепил портрет в спальне графини на подушке кровати. С помощью одеяла он сделал чучело, похожее на лежащего человека в ночном колпаке. Когда все стали расходиться, Мериме нарочно задержал графиню увлекательным разговором, дождавшись, пока все разойдутся спать. Войдя к себе в спальню, графиня к своему ужасу увидела в мерцающем свете свечей лежащего на её кровати немца. Не помня себя от страха, она выскочила из спальни. Прибежав в комнату статс-дамы императрицы, она испуганным голосом закричала: «Идите скорее сюда! В моём будуаре какой-то мужчина!» Мериме тем временем поднял весь дом. Появился и Бисмарк. Тут только графиня убедилась, что её разыграли. Улыбающийся Мериме признался в своей шутке, сказав, что он хотел сделать так называемый Schlossscherz (шутку, обычную для замков). Смех долго не стихал в эту ночь на вилле.   
  Постепенно императрица начинает всё больше интересоваться государственными делами. Сила её характера превращает Наполеона в «подкаблучника». История знает немало примеров, когда жёны первых лиц государства влияют на важнейшие вопросы внутренней и международной политики. Желая приобрести симпатии народа, императрица открывает во дворце Фонтенбло Музей китайского искусства. Его богатейшую коллекцию составили бесценные изделия мастеров Поднебесной, украшавшие пекинский Летний императорский дворец до его разграбления англо-французской союзнической армией и преподнесённые Наполеону в качестве дара.
  Через полтора столетия, весной 2015 года, музей подвергся дерзкому ограблению. Из него похитители полтора десятка ценнейших экспонатов.
  Евгения, по свидетельству современников, сыграла решающую роль в прекращении франко-австрийской войны и втягивании Франции в войну с Пруссией, канцлером которой в то время стал неприятный ей Бисмарк. Как известно, эта бойня закончилась крахом Второй империи и позорным пленением Наполеона, его вынужденной эмиграцией в Англию, где бывшая императрица, похоронив мужа, полвека прожила на положении изгнанницы.
  Встреча императрицы в Константинополе проводилась по самому высокому разряду. Абдул-Азису хотелось очаровать её приёмом, в котором она почувствовала бы не только богатство и роскошь Османской империи, но и личную симпатию к ней падишаха. Её резиденцией стал летний дворец султана Бейлербей, который расположен на азиатском берегу пролива. После пышного банкета, устроенного в честь высокой гостьи, Абдул-Азис спонтанно, под воздействием охвативших его чувств, направляется вместе с Евгенией во дворец Долмабахче, к своей матери — валиде султан Пертевнияль. Не подготовленная к такому визиту без предварительной договорённости, валиде в состоянии крайнего раздражения отвесила звонкую пощёчину непрошеной гостье, чьё низкое происхождение, по мнению родившей повелителя Османской империи, не давало ей право посещать закрытый для всех гарем. К слову сказать, сама Пертевнияль, прежде чем попасть в наложницы отца Абдул-Азиса, была прачкой. Евгения испытала не только чувство крайнего унижения и возмущения, но и физическую боль от того, что удар пришёлся по той щеке, где осталась тщательно гримируемая рана от стекла кареты, взорванной Феличе Орсини. Трудно себе представить, какая буря негодования клокотала в душе императрицы, которая в последние почти два десятилетия в свой адрес слышала только комплименты: один изощрённее другого?! Чем только не пытался Абдул-Азис замять этот беспрецедентный случай, дававший для Франции повод разорвать дипломатические отношения и объявить casus belli. Немало драгоценностей из сокровищницы султана оказалось в багаже Евгении, убывшей в Египет на открытие Суэцкого канала. Впереди её корабля на всех парах неслось судно с указанием Абдул-Азиса египетскому хедиву Исмаилу (за год до этого инцидента он получил от падишаха титул хедива — по-персидски «повелителя» — приравнивающий его к вице-королю), чтобы французской императрице было оказано повышенное внимание. Пощёчина испортила двусторонние франко-турецкие отношения.

Айвазовский на Босфоре

  Этим не преминул воспользоваться Игнатьев, чтобы интенсифицировать российско-турецкий диалог. Он тоже принимал участие как представитель России в праздновании открытия канала, соединяющего Средиземное море с Индийским океаном, на которое были приглашены все коронованные особы цивилизованного мира. Всего до шести тысяч гостей. Вместе с Николаем Павловичем в российской делегации были знаменитый в то время в России писатель Владимир Соллогуб и художник Иван Айвазовский. Представляя их во время церемонии в Порт-Саиде Фердинанду де Лессепсу — дипломату и коммерсанту, с которым Игнатьев был знаком ещё по Парижу, он сказал:
  — Картины Айвазовского украшают дворец султана Долмабахче. Я думаю, что он непременно запечатлеет и Суэцкий канал, строительством которого вы руководили. А после он задержится в Константинополе, чтобы сделать неувядающей красоту Босфора и Мраморного моря.
  Действительно, великий живописец оставил замечательные произведения, посвящённые морской стихии Полуденного мира. Часть из них до сих пор можно увидеть в бывшем дворце султана. Кисти Айвазовского принадлежат известные любителям живописи полотна, изображающие столицу Египта, а также романтические окрестности посольской резиденции, где он и проживал. Иван Константинович приезжал в Константинополь неоднократно. Он с большой теплотой относился к Игнатьевым, которые прониклись к нему искренним почтением не только за великий талант, но и благородные человеческие качества. В начале 1874 года в благодарность Николаю Павловичу за радушный приём художник направил ему пароходом из Феодосии два полотна. В письме, сопровождавшем картины, он пишет: «Одна изображает вид Елдыц киоска при восходе солнца, которым особенно восхищалась Екатерина Леонидовна. Вторая картина Буюк-дере. Надеюсь, они прибудут к Новому году».   
            В поездке на открытие Суэцкого канала Николая Павловича сопровождала и Екатерина Леонидовна.
«Я помню, - вспоминала в беседе с Калиной Каневой старшая внучка Игнатьевых Магдалина Николаевна Малевская, - рассказы взрослых о том, как на балу, данном в Каире по поводу открытия Суэцкого канала, моя бабушка была самой красивой, и с ней танцевали самые высокопоставленные особы. Английская королева Виктория еле дышала от жары, а Екатерине Леонидовне, привыкшей к разным климатам, всё было нипочём.  И в преклонном возрасте она была очень закалённой… Она была высокообразованной… Говорила и писала по-французски, как француженка, говорила и писала по-немецки, по-английски, по-итальянски, знала старо- и новогреческий. У дедушки был ужасный почерк, он страдал глазами, и поэтому все письма и доклады правительству писала она – была его личным секретарём».


 
Новые политические реалии   

  После открытия Суэцкого канала в Средиземноморье складывается новая геополитическая ситуация. Анализ политики западных государств в Восточном вопросе приводит Игнатьева к убеждению, что необходимо внести коррективы и в политику России. Он направляет глубоко проработанную записку в министерство иностранных дел, которая, по мнению историков внешней политики Российского государства, принадлежит к числу важнейших документов, способствовавших отмене нейтрализации Чёрного моря. Игнатьев указывал, что в последние годы на Балканах произошло распространение европейских либеральных идей и активное вовлечение Турции в орбиту западной политики. С помощью Англии и Франции Османская империя усилила свой военный потенциал, что повысило угрозу России в регионе, которая стала терять своё влияние среди христианских народов, бывших её основной опорой на Востоке. С точки зрения Игнатьева, России в этих условиях необходимо содействовать стремлению балканских народов к независимости без военного вмешательства, используя нарастающие межгосударственные противоречия в Европе.
  Начавшаяся летом 1870 года франко-прусская война укрепила надежды Игнатьева. Он сообщал в Петербург, что христиане Балкан готовы были выступить против Турции, но ожидают поддержки России. Горчаков не разделял его оптимизма, в чём сумел убедить и царя. Главной целью канцлера была отмена нейтрализации Чёрного моря. Князь всё рассчитал правильно. Он воспользовался войной, чтобы получить от Бисмарка подтверждение, что тот остаётся верным данному им ранее обещанию оказать поддержку Петербургу в отмене злополучных статей Парижского трактата.
  Канцлер пригласил к себе аккредитованных в Петербурге послов и огласил им свой знаменитый циркуляр, в котором перечислялись случаи нарушения другими государствами Парижского трактата. Документ заявлял, что у России нет оснований считать действительными условия этого акта. «Наш августейший монарх, — подчёркивалось в циркуляре, — имеет единственно в виду безопасность и достоинство своей империи. В мысли его величества вовсе не входит возбуждать Восточный вопрос». Отныне Россия отказывается признавать статьи, ограничивающие её суверенитет на Чёрном море. Циркуляр был направлен послам при правительствах держав — участниц Парижской конференции. Во время аудиенции у султана Игнатьев, зачитав текст циркуляра, добавил:
  — Ваше величество, мне поручено также сообщить волю государя императора об аннулировании Конвенции о количестве и размерах военных судов, которые Россия и Османская империя могли иметь на Чёрном море.
  Передавая копию циркуляра Абдул-Азису, Николай Павлович заметил его потухший взгляд. Падишах встретил новость с достоинством. Он не стал комментировать положения полученного документа и решение российского императора по Конвенции. «По-видимому, — подумал Игнатьев, — он понимает, что разгром Франции и позорное пленение Наполеона III вместе с войсками под Седаном, лишило его главного союзника и покровителя в Европе».
  Эффект, произведённый циркуляром Горчакова в правительственных кругах Англии, Австрии и Франции, был подобен разорвавшейся бомбе. С резким протестом выступил Уайт-холл. А Бисмарк, демонстрируя Горчакову свою лояльность, предложил созвать конференцию держав, подписавших Парижский договор. Она собралась в январе-марте 1871 года в Лондоне.
  Запад был вынужден признать позицию России. Конференция установила новый режим черноморских проливов, действовавший до первой мировой войны. Поражение Франции и образование Германской империи привело к новой расстановке сил на континенте. Горчаков добился сближения с Германией и Австро-Венгрией, известного в истории дипломатии как «Союз трёх императоров». Россия окончательно вышла из международной изоляции. Вскоре император пожаловал своему государственному канцлеру за особые личные заслуги почётный титул «светлейший князь».
  Николаю Павловичу было ясно, что Порта попытается компенсировать потерю основного внешнего союзника усилением репрессий внутри страны. Это неминуемо вызовет новый подъём освободительного движения балканских народов. Узнав, что в конце лета 1871 года государь вновь будет отдыхать в Ливадии, Игнатьев готовит новую записку «О положении дел на Востоке». Чтобы представить её Александру II, он направляется в Крым. После ознакомления с запиской, царь пригласил Николая Павловича для беседы.
  — Я согласен с твоими выводами, что ныне мы не можем оставить христианские народы без поддержки. Но как при этом нам не испортить отношения с турками? — рассуждал царь, медленно вышагивая по гаревой дорожке парка ливадийского дворца.
  Здесь, вдали от публики, он не считал себя обязанным принимать торжественный и величественный вид. Эту манеру он перенял от отца, у которого подобное выражение было от природы. Однако на лице Александра порой оно производило впечатление неудачной маски. Сейчас же император был самим собой. Приветливое утреннее солнце отражалось на его лице благодушием и делало его симпатичным. Упоённый нежными ласками любимой Катеньки, которая и на сей раз находилась на даче вблизи дворца, он испытывал состояние близкое к блаженству и подчинился голосу своего сердца — доброго, горячего и человеколюбивого.
  Глядя снизу вверх в большие голубые глаза государя, Николай Павлович начал уточнять отдельные положения своей записки:
  — Ваше величество, поражение Франции нам на руку. Оно смягчит отношение Турции к нам. И будет непростительно, если мы этим не воспользуемся. Хотя Лондонская конференция разрешила султану пропускать военные суда дружественных стран через проливы, однако нам следует проявить твёрдость и добиться запрещения присутствия военных кораблей западных держав в Чёрном море… Кроме того, полагаю необходимым восстановить старые российские границы по Дунаю.
  — Но как отнесутся к этому в Вене? — задав этот вопрос, император с сожалением подумал: «Напрасно отец проливал русскую кровь во время Венгерской войны, чтобы не допустить расчленения Австрии. Мы дорого сейчас расплачиваемся за наше стремление помочь западным государям в их трудный час. Они быстро забывают о нашем благодеянии. И то ли потому, что чувствуют себя униженными нашим покровительством, то ли от того, что видели и видят в России врага всякого прогресса и развития, при первом удобном случае вступают в союз против нас… И нам в итоге приходится расплачиваться за щедрость и широту русской души».
  — Было бы целесообразно дать понять Венскому Балльплацу (министерство иностранных дел Австро-Венгрии), что Россия готова восстановить наши старые границы по Дунаю, и мы решительно будем противодействовать австрийскому присутствию на его нижнем течении. — Сделав паузу, Николай Павлович продолжил:
  — Не приходится сомневаться, что эти требования тут же вызовут протест в Лондоне. Однако ныне мы можем рассчитывать на поддержку Берлина, обязанного нам нашей нейтральной позицией во время франко-прусской войны.
  По реакции царя Игнатьев понял, что государь император, хотя и разделяет его точку зрения, но не верит в возможность реализации его предложений. Чтобы усилить свою аргументацию, Николай Павлович сказал:
  — Ваше величество, мы имеем реальные шансы улучшить наши отношения с Портой. К власти там пришли люди, которые благожелательно относятся к России. Это, прежде всего, великий визирь Махмуд-паша. Мне удалось с ним наладить очень хорошие отношения. Из-за этого некоторые завистники даже называют его за глаза на русский манер «Махмудов».
  Царь улыбнулся такому прозвищу, мысленно представив, как турки между собой шутят по этому поводу. Внимательный взгляд Игнатьева заметил благодушное настроение императора. Ему показалось, что это благоприятный момент, чтобы добиться поддержки государя его идей по началу настоящего соперничества с Западом в развитии торговых связей с Турцией для укрепления на Балканах российского влияния. Он с увлечённостью говорил о необходимости прямых русско-турецких переговоров с целью добиться от Порты реформ в пользу христиан, о помощи им в организации школ, больниц, банков, оказании благотворительности церковному делу. Александр слушал внимательно, иногда в знак одобрения кивал головой. Это придало Николаю Павловичу большую уверенность. Он стал рассказывать, что посольству и консульствам уже удалось сделать в этом отношении.
  — Нам помогают российские славянские комитеты и православное население Турции. Благодаря этой поддержке создаётся русский госпиталь в Константинополе. В нём будут лечиться не только христиане и мусульмане турецкой столицы, но и останавливаться паломники в святые места и заболевшие матросы с проходящих русских кораблей. На покупку земли под госпиталь деньги пожертвовали наши подданные, проживающие в Порте.
  Увлёкшись рассказом, Николай Павлович не стал скрывать от государя, какие трудности ему пришлось преодолеть.
  — Расчёты, сделанные специалистами, показывали, что на строительство госпиталя потребуется до сорока тысяч рублей, а на его содержание примерно десять тысяч. Я обратился в министерство с предложением объявить подписку и назначить сбор с русских кораблей, которые заходят в Константинополь. Но Русское общество пароходства и торговли отказалось платить. Не поддержало нас и министерство финансов… Между прочим, ваше величество, упомянутое Русское общество получает огромные субсидии от казны и большие дивиденды. Мы в его пользу сумели добиться сокращения карантинных сборов с пароходов и понижения пошлин на содержание маяка, сборов с почтовых пароходов… Вот так некоторые русские люди относятся к российским интересам за границей!.. А ведь среди двух тысяч паломников, которые ежегодно посещают Константинополь, большая часть — это старые, нередко больные люди. В госпитали же европейских стран русских не принимают.
  — А как удалось тебе получить землю под госпиталь? — поинтересовался царь, вспомнив, что Горчаков как-то докладывал ему, что у посла были какие-то трудности с покупкой земли.
  — О-о-о, Ваше величество! Это целая истории, — с воодушевлением от того, что государь выказал заинтересованность этим вопросом, произнёс Игнатьев. — В Турции существует закон, который не разрешает строить госпитали вблизи мечетей. А они в Константинополе почти в каждом квартале. Мы подыщем один участок, а мусульманское духовенство не соглашается, чтобы там строили госпиталь. Муфтии подбивали население выступать против строительства. Поменяли пять участков. Только благодаря помощи великого визиря удалось найти подходящую территорию с большим садом в пригороде Царьграда — Панкальди. Затем возник вопрос о деньгах на её покупку. Определёнными пожертвованиями русских подданных мы располагали. Но их было недостаточно. Значительную сумму пожертвовал подданный вашего величества армянин Балтазар Шабуров, проживающий в турецкой столице. Тем самым он выразил свою благодарность посольству за помощь ему в судебном процессе с властями… Пользуясь случаем, ваше величество, хочу выразить вам благодарность за высочайшую поддержку этого богоугодного дела… Казна нам выделила на него более ста тридцати тысяч франков. Строительство госпиталя идёт полным ходом. Рассчитываю, что года через два-три откроем его. Подготовлю его устав, и он будет принимать не только подданных вашего величества, но и нуждающихся в лечении славян, греков, армян, румын и людей других национальностей.
  Игнатьев намеренно так подробно информировал императора об этом, зная его доброту и надеясь на то, что в будущем при возникновении каких-либо проблем, он сможет прибегнуть к содействию государя.
  Много сил и энергии отдала сооружению госпиталя и налаживанию его работы Екатерина Леонидовна. Она возглавила специальный дамский комитет, созданный при посольстве. Архитектор и строители для удешевления работ хотели построить деревянные лестницы. Екатерина Леонидовна напомнила им выражение Екатерины Второй, что «строить надо на века», и настояла на том, чтобы лестницы были каменные, а полы в палатах — паркетные. Именно по её инициативе в госпитале создавались мужское и женское отделения. В каждом из них было по три палаты. Она убедила мужа, чтобы помимо двух врачей, в нём работали доктор посольства и его помощник, а для медицинских консультаций привлекались наиболее квалифицированные турецкие специалисты. В начале декабря 1875 года Игнатьев в торжественной обстановке открыл это лечебное заведение, получившее название русский Николаевский госпиталь. Присутствовали греческий, румынский и черногорский дипломатические представители. Это событие имело большой общественный резонанс в Константинополе. Оно свидетельствовало о растущем влиянии России на Балканах и было наглядным примером того, что царское правительство придаёт важное значение гуманитарным аспектам своей внешней политики. Великая княгиня Александра Петровна, в инокинях Анастасия, снабдила госпиталь бельём и посудой. Из своей петербургской Покровской общины она направила сестёр для бесплатного ухода за больными. На средства русской афонской Пантелеймоновской обители был выстроен храм во имя святого Николая и содержался хор певчих из иноков обители. Из окон госпиталя открывался восхитительный вид на бирюзовый Босфор и Мраморное море, Принцевы острова и азиатский берег. Немалое число русских паломников, матросов и славян, проживавших в Константинополе, а также иноплеменных бедняков и иноверцев, кого нужда привела в этот русский госпиталь, спасли свои жизни или поправили здоровье, благодаря искреннему человеколюбию и христианской добродетели его врачей и сестер милосердия.
  Николай Павлович ориентировал дипломатов посольства и руководителей консульских учреждений уделять гуманитарному направлению повышенное внимание. И как следствие — оживилась работа российских дипломатов по открытию православных школ. Большая помощь оказывалась христианским храмам и священникам. Однако посольство, кроме содействия славянских комитетов Москвы, Петербурга, Киева и Одессы, не ощущало действенной поддержки правительственных органов.
  Канцлер неоправданно мало внимания уделял балканскому направлению. Он придерживался политики невмешательства в балканские дела, всецело погрузившись в европейские проблемы, уповая на Союз трёх императоров. Наверное, у него не было возможности реагировать на частые обращения посла в Турции о необходимости более активной помощи России христианскому населению Османской империи. Да и проводимые реформы в различных сферах государственной жизни требовали постоянного внимания и огромных финансовых затрат. Поэтому интеллектуалы славянских народов, не встретив желаемого отклика со стороны Петербурга, стали искать поддержку в европейских странах. Там их нередко привечали в расчёте на будущую лояльность. В результате в этой среде сформировались устойчивые прозападные настроения. Не в малой степени именно в силу этих обстоятельств Россия после освободительной русско-турецкой войны 1877—1878 годов неожиданно столкнулась с сильными прозападными симпатиями молодых политиков в новых независимых государствах, которые были совсем непонятны российскому общественному мнению.
  Игнатьев же хорошо осознавал значение благотворительной деятельности посольства для повышения авторитета России среди христианского населения Турции. Многие деятели славянского освободительного движения были обязаны ему помощью, в том числе и денежной. В архивных документах посольства имеется множество расписок о получении денег видными деятелями культуры славянских народов и представителями национально-освободительной борьбы. Финансовая помощь оказывалась также школам, церковным храмам и монастырям. Только в 1868 году посольством было выплачено более 87 тысяч рублей.
  Когда в российское посольство обратилась за помощью семнадцатилетняя черкешенка, Николай Павлович невольно вспомнил случай с пленным персом, который спасался от неминуемой смерти на российском судне во время экспедиции в Хиву. Девушка была продана укравшим её турком в гарем султана. Ей удалось усыпить бдительность евнухов и бежать. Несколько христиан, которые помогали ей скрыться, были брошены в зиндан. Игнатьев задействовал свои личные связи в администрации падишаха и добился не только спасения черкешенки, но и освобождения заключённых.
  Это был не единственный случай спасения им христиан из турецких застенков. При его содействии из тюрьмы бежал герцеговинский воевода Стоян Ковачевич и боснийский архимандрит Васо Пелагич. «Мне удалось вырвать В. Пелагича из турецких когтей, — писал он Александру Ионину, — несмотря на то, что его сослали вглубь Азии… Хочу отучить турок ссылать православных деятелей славянства. Пелагича вывезли ко мне. Здесь пожил он насколько дней и теперь в Одессе и в Белграде». Другого славянского священника — герцеговинского архимандрита Савву Перовича вместе с его братом Игнатьев освободил из африканской ссылки. В. Пелагич и С. Перович руководили духовными семинариями, открытыми в Боснии при финансовой поддержке России. Во второй половине 60-х годов за свободолюбивые настроения боснийский митрополит грек Дионисий оклеветал их перед турками, которые и бросили их в тюрьму.
  Заступничество и милосердие российского посла снискали ему заслуженный авторитет среди христиан на Балканах. Герцеговинский архимандрит Никифор Душич, известный учёный и литератор, с оружием в руках сражавшийся за свободы родины, писал своему знакомому — настоятелю русской посольской церкви в Вене Михаилу Фёдоровичу Раевскому об Игнатьеве: «Ах, какой это славный патриот. Отличный славянин. Прекрасный дипломат и энергичный деятель. Я очень доволен, что имел счастье познакомиться со столь отличной славянской особой. Какое счастье, что у славянства есть такие люди».
  Уместно будет вспомнить, что М. Раевский и сам имел немалые заслуги в содействии освободительному движению южных славян. В российских архивах имеется немало материалов о донесениях австрийских тайных агентов, отслеживавших деятельность Раевского. Они свидетельствуют о том, что он направлял в православные храмы на Балканах книги и церковные принадлежности. В руководимой им церкви совершали молитвы сербские и болгарские студенты, обучавшиеся в Вене. Он помогал им также финансово. Донесения сообщают о поездке Раевского в 1867 году в Грецию и славянские земли Османской империи. Австрийские агенты сообщали, будто бы в Болгарии, Черногории, Сербии и на австрийском побережье он имел тайные встречи с русскими агентами и дружественными славянскими деятелями. Целью этих встреч якобы «была подготовка русско-турецкой войны, которая может вспыхнуть в ближайшие два года. Русская дипломатия, — по мнению авторов донесений, — пытается разжечь внутренние беспорядки в Австрии и стравить между собой Францию и Австрию». Так в глазах австрийских агентов выглядела деятельность русской дипломатии и православного священства по развитию взаимодействия с южными славянами в культурной и религиозной сфере.
  В этом смысле довольно красноречивой является депеша российского консула в Сараево Алексея Николаевича Кудрявцева послу Игнатьеву, раскрывающая деяния австрийских эмиссаров в Боснии и Герцеговине в интересах Австрии. Вена, — пишет он, — с одной стороны, одобряя все действия турецкого правительства… в ущерб интересам свободы, равноправности, правосудия и благоденствия христианских подданных султана, с другой, — употребляет всевозможные средства для усиления здесь своего влияния. Она воздействует на христиан-католиков через католическое духовенство, на наших единоверцев — через своих агентов и австрийских подданных, коих число в Боснии с каждым годом возрастает. Австрия искусно подстрекает христианское население против Блистательной Порты в течение последних пятнадцати лет. Ныне отчётливо проявилось стремление Австрии, потерявшей в последней итальянской кампании одну из лучших своих провинций (Ломбардию), вознаградить себя Босниею и Герцеговиною. В Боснию генеральным консулом Веной прислан подполковник Иованович, хорват; к нему прикомандированы два офицера австрийского генерального штаба капитаны Роцкевич и Темеля. Втроём они объехали всю Боснию и Герцеговину, составив карту с планом крепостей для военного министерства. Австрийские эмиссары раздают боснийским и герцеговинским христианам паспорта. Турецкие христиане, страдая от несправедливости и гнёта, не находят защиты у своих властей. Видя, что подданные Австрии пользуются надлежащим покровительством, они охотно принимают австрийское гражданство. Число таких лиц, по информации А. Кудрявцева, достигло 120 тысяч. Весьма деятельную и мощную опору имеет австрийское правительство со стороны католического духовенства. Епископ Франкович, рагузянин, был назначен в Боснию благодаря особому ходатайству Вены. Он добивается, чтобы все боснийские католики в случае надобности подали свои голоса в пользу Австрии. Все журналы и периодические издания разжигают ненависть к Турции, разбрасывая, походя, и ядовитые семена русофобии.
  Пытаясь опорочить поддержку Россией вольнолюбивых устремлений славянских народов, австрийская пропагандистская машина запустила термин «русский панславизм», который был тут же подхвачен англичанами и французами. 
  Иногда к нему прибегают и современные «любители» обвинить Россию во всех грехах.
  Просматривая майским утором после завтрака свежие газеты, Николай Павлович обратился к Екатерине Леонидовне, которая находилась здесь же в столовой и кормила полуторагодовалую дочь Марию:
  — Австрийцы не упустили случая, чтобы обвинить нас в панславизме.
  — А что они ещё придумали? — поинтересовалась жена.
  — Венский учёный доктор Отто Бруннер пишет, что славянский вопрос стал решающим в этом году для австрийской государственности. 
  — Почему?
  — По его словам, по всей монархии славяне выступают за федеральное устройство государства. И далее заключает, что особое значение для панславизма (и термин-то какой придумали!) имеет посещение представителями славян этнографической выставки в Москве.
  Выставка была приурочена к Славянскому съезду, который проходил с 8 по 15 мая в Петербурге и с 16 по 27 мая в Москве. На выставку прибыла делегация славянских народов Европы в количестве 81 человека. Не были приглашены только представители Польши. Открытие выставки посетил государь и члены императорской семьи. На банкете в Петербургском Дворянском собрании 11 мая (день церковного празднования памяти славянских первоучителей равноапостольных святых Кирилла и Мефодия) в качестве приветствия славянским гостям было прочитано только что написанное стихотворение Ф. И. Тютчева «Славянам», встреченное присутствующими громом аплодисментов. На следующий день по столице то и дело можно было услышать повторяющиеся строки этого стихотворения: «Недаром вас звала Россия на праздник мира и любви; но знайте, гости дорогие, вы здесь не гости, вы — свои! Вы дома здесь. И больше дома, чем там, на родине своей, — здесь, где господство незнакомо иноязыческих властей… Хотя враждебною судьбиной и были мы разлучены, но всё же мы народ единый, единой матери сыны; но всё же братья мы родные! Вот, вот что ненавидят в нас! Вам не прощается Россия, России — не прощают вас! … При неотступном вспоминанье о длинной цепи злых обид Славянское самосознанье, как божья кара, их страшит! Давно на почве европейской, где ложь так пышно разрослась, давно наукой фарисейской двойная правда создалась…»
  Это стихотворение выражало «задушевные думы» передовых людей России.
  Игнатьев наставлял консульских работников «употребить всевозможные усилия для облегчения участи христианского населения в провинциях консульского округа» и противодействовать проискам австрийских властей. Очень хорошо о многочисленных и непростых обязанностях консулов в этом регионе написал в своих воспоминаниях о Фракии Константин Леонтьев: «Консул на Востоке (консул всякой страны, а не только русский) в одно и то же время дипломат и нотариус, революционер и консерватор, смотря по нужде, по эпохе, по интересам своей державы, по местности». Ему приходилось «считать хотя бы и не очень большие казённые деньги, судить, управлять, бороться с иностранцами, остерегаться всех и всего и при этом быть всё-таки смелым и твёрдым. Подданных судить и сноситься с Портой, с представителями западных держав, иногда защищать их с энергией, но и самих этих подданных, не всегда честных и покойных людей, держать в руках».
  Российское консульство, возглавляемое А. Кудрявцевым, живое участие принимало в сооружении в Сараево величественного, пятиглавого, православного храма. Узнав о его строительстве, настоятель Петербургской Троице-Сергиевой пустыни архимандрит Игнатий решил пожертвовать для храма иконостас. С этой целью в Сараево прибыли мастера. Они установили иконостас и осуществили его золочение. «Их работой, — писал А. Кудрявцев, — может гордиться всякий русский или лучше сказать, всякий человек, умеющий ценить искусство и ремесло». Отцом Игнатием были направлены также 73 иконы, запрестольный крест и хоругви. Иконы произвели на прихожан, по словам консула, «потрясающее впечатление».
 
Создатель Русской Палестины

  В наше время, когда в России происходит возвращение традиционных исторических ценностей, с особой признательностью следует сказать о роли Н. П. Игнатьева в поддержке православия в Османской империи. Эта тема увлекательно раскрывается в книге профессора А. А. Дмитриевского «Граф Н. П. Игнатьев, как церковно-политический деятель на православном Востоке». Эпиграфом к ней взяты слова Николая Павловича из его неопубликованного письма начальнику Русской Духовной Миссии в Иерусалиме архимандриту Антонину Капустину: «Без неудач и испытаний слишком легко было бы на земле жить, а мы сюда присланы для борьбы и труда». Здесь в краткой форме выражен нравственный принцип, которым Игнатьев руководствовался в течение всей своей жизни.
  Книга Дмитриевского имеет научную ценность, поскольку она написана на основе личных писем Н. П. Игнатьева архимандриту Антонину.
  Этот церковный деятель (в миру — Андрей Иванович Капустин) сыграл исключительную роль в приобретении земель во владение Российской империи на Святой земле. Монашеский постриг он принял в 1845 году в пещерах Киево-Печерской лавры, получив имя Антонина. Вскоре последовало рукоположение его в иеродиакона. Некоторое время он преподавал в Академии. Затем был направлен настоятелем при Афинской миссии. За год до назначения Игнатьева послом он был переведён в Константинополь настоятелем посольской церкви. У Николая Павловича сложились очень близкие и доверительные отношения с архимандритом. Игнатьев высоко ценил эрудицию священника не только в вопросах православия, но и как учёного-византиниста. Архимандрит Антонин занимался болгаро-униатским вопросом, выполнял деликатные церковно-дипломатические поручения Синода в связи с вступлением на Вселенский престол патриарха Софрония, изучал Синайский кодекс Библии. Он был увлечён археологией, астрономией и нумизматикой, писал стихи, хорошо рисовал. В 1865 году с подачи Игнатьева его командировали в Иерусалим в качестве следователя и временно заведующего Русской духовной миссией после вынужденного ухода архимандрита Леонида. Через четыре года его утвердили в должности начальника этой миссии, что огорчило Игнатьева, поскольку он лишился возможности иметь рядом дельного и весьма ценного советника. В одном из писем архимандриту он сетует: «Жаль, что вас здесь нет, а то решительно не с кем посоветоваться в нынешние трудные времена; приходится действовать ощупью в церковных делах, руководствуясь лишь русским чутьём и тёплым чувством». Но Николай Павлович хорошо понимал, что на Святой земле отец Антонин окажет Русской православной церкви неоценимую пользу. Преодолевая препоны турецкой бюрократии, архимандрит стал приобретать в собственность России земли, являющиеся православными святынями. Среди них: самое большое владение России на святой земле в Эйн Кареме, Мамврийский Дуб и близлежащие земли, вершина Елеонской горы, имение около Яффы по дороге в Иерусалим, на месте погребения святой Тавифы, где была построена церковь апостола Петра; подворье в Тивариаде для отдыха паломников, два владения в Бейт-Джале, на одном из которых была основана школа для девочек и женская учительская семинария. В Гефсимании приобретён участок, где построена церковь Святой равноапостольной Марии Магдалины. Всего архимандрит купил 13 участков, площадью около 425 тысяч квадратных метров. При его участии производились раскопки около Храма Гроба Господня, которые позволили открыть остатки стены древнего Иерусалима с Порогом Судных Врат, где позднее сооружено подворье с церковью Святого Александра Невского. Архимандрита Антонина по праву называли создателем «Русской Палестины». Неоценимую помощь в его деяниях оказывал Игнатьев. Лишь при энергичном участии посла отцу Антонину удавалось благополучно разрешать многие проблемы с недвижимостью. «Дело о Мамврийском Дубе уладится, — писал Николай Павлович архимандриту. — Баталию пришлось выдержать не малую».
  Мамврийский Дуб — великая христианская святыня. При нём бог явился Аврааму в образе трёх ангелов. Этот сюжет воссоздаёт икона Святой Троицы Андрея Рублёва.
  Игнатьев уезжал в Россию для устройства имения Екатерины Леонидовны. Его заместители чуть не проиграли дело. «Что мне всего досаднее, — отмечал он далее в письме, — это то, что дело было почти улажено до моего отъезда, и мои помощники испортили мне в конец этот вопрос». В отсутствие посла турки решительно отказали в приобретении новой собственности. По возвращении в Константинополь, Игнатьев встретился с верховным визирем. Сановник заявил ему, что место это «чтится мусульманами в равной степени с православными, и он опасается возбуждения мусульманского фанатизма… Все мусульмане издавна чтили это дерево, ибо Авраама признают они за великого пророка». Но Игнатьев был бы не самим собой, если бы отступил от задуманного. Не раз он повторял: «Моё правило прижать к стенке и неуклонно стремиться к цели». И на этот раз гибкость ума и дипломатический талант помогают ему успешно решить «Дело о Мамврийском Дубе».
  Но справедливо сказано: «неисповедимы пути господни». При известном «дарителе земель русских» и «беспощадном борце с православной религией» Никите Хрущёве большая часть собственности, приобретённой архимандритом Антонином на Святой земле, была продана Израилю за смехотворную сумму в 4.5 миллиона долларов США по соглашению, получившему название Апельсиновая сделка. Две трети от суммы были оплачены импортом апельсинов из Яффы, которые, между прочим, из-за бесхозяйственности не дошли до населения. Они просто сгнили.
  На рубеже нового столетия Русская православная церковь совместно с Министерством иностранных дел России начала работу по возвращению российской недвижимости. В эту деятельность активно включилось Императорское Православное Палестинское Общество (ИППО), которое более столетия содействует православному паломничеству. Результатом стало возвращение Русской православной церкви участка в Иерихоне и земельного участка «Эль-Атн» в Вифлееме, на котором построена гостиница для паломников. В Хевроне возвращён монастырь Животворной Троицы, где находится Мамврийский дуб. В 2008 году правительство Израиля передало России Сергиевское подворье, где сразу же начались реставрационные работы. В 2012 году в Вифлееме открылся культурно-деловой центр ИППО, который выстроен в исторической части города Вифлеема на земельном участке, выделенном Обществу властями Палестинской национальной администрации. ИППО способствовало организации работ по спасению и оздоровлению евангельской смаковницы, на которой Захтея Мытарь увидел Христа. На этом участке продолжается оформление музейно-паркового комплекса.
  Перу архимандрита Антонина, который, кстати говоря, был избран почётным членом ИППО, принадлежат многочисленные статьи и книги по духовным и археологическим вопросам. В наше время благодаря усилиям учёных-богословов Московской патриархии при содействии ИППО началось издание личных дневников священника, запечатлевших огромный опыт его церковной и научной деятельности на протяжении тридцати лет и представляющих собой уникальный церковно-исторический источник.
  В начале своей дипломатической службы в Константинополе Николай Павлович не вмешивался в церковные дела. Однако постоянно возникающие проблемы в деле оформления земельных участков, коллизии между представителями различных конфессий и разразившийся спор об автокефалии болгарской церкви потребовали от него самого деятельного участия. Приобретая земельную собственность, архимандрит Антонин записывал её на православного палестинца Якова Халеби, поскольку законодательство Порты запрещало иностранцам покупать землю. Затем участки передавались «за долги» архимандриту. Используя свои личные связи в турецкой администрации, Игнатьев помогал получать ферманы на строительство на этих землях приютов, больниц, школ и церквей.
  Одной из сложных и щепетильных задач, которой пришлось вплотную заниматься послу, было восстановление купола над храмом Гроба Господня. Ещё в царствование Александра I и Наполеона Бонапарта была предпринята попытка ремонта купола. В течение десятилетий он угрожал обрушиться. Через проломы в храм, непосредственно на кувуклий, затекала дождевая вода. «Целые ручьи текли по стенам храма. … Нередко падающая со стен штукатурка ранила паломников», — писал Игнатьев в одном из писем. Потребовалась длительная переписка с Петербургом и Парижем и переговоры Игнатьева с французским послом Лутье, чтобы добиться согласия Франции на совместное производство работ. По указаниям Николая Павловича консул в Иерусалиме А. М.Карцов весьма ловко сглаживал шероховатости и сумел привести к соглашению интересы различных вероисповеданий. Приглашённый послом из Петербурга академик архитектуры Мартин Иванович Эппингер, который ранее разработал проекты храма Святой Троицы и ряда помещений для духовной миссии и богомольцев на Святой земле, талантливо осуществил проект купола величайшей христианской святыни. Половина суммы на его сооружение (более 537 тысяч рублей) оплатила Россия.
  Игнатьев, по обыкновению, когда ему удавалось осуществить заветную цель, делился радостью с Екатериной Леонидовной:
  — Наконец-то мы сумели предотвратить постыдное для христианства разрушение купола и падение его на кувуклий и святой Гроб Господен.
  — Ну, слава Богу! — встретила она с облегчением эту новость, зная, каких искусных дипломатических ходов, настойчивости и нервного напряжения потребовала от супруга эта эпопея, имеющая общехристианское измерение.
  Переписывая его депеши, направляемые в Петербург, она была в курсе всех посольских дел. Её ровный, сдержанный характер снимал все эмоциональные всплески Николая Павловича, воспринимавшего разного рода неурядицы по работе с плохо скрываемым раздражением. С особой нетерпимостью он относился к бюрократическим проволочкам и косности петербургского чиновничества. Она хорошо чувствовала любые нюансы в настроении мужа, знала его увлекающуюся натуру, много раз имела возможность убедиться в том, что чем неподатливее было для него то или иное дело, тем с большей энергией он стремился добиться его решения.
  — Ты же знаешь, Катя, — признавался он ей не раз, — привык я уделять всё своё время службе. А себе оставляю только обрезки.
  Ей это было хорошо известно. И сейчас у неё защемило сердце при мысли, что нелегко достаются ему дипломатические победы. За последние несколько лет он потерял немало волос когда-то пышной своей шевелюры. Всё более обнажающийся породистый череп он закрывал прядью, аккуратно зачесанной на правую сторону.
  — Теперь ты сможешь вплотную заняться урегулированием спора между греками и болгарами, — подбодрила она Николая Павловича.
  — Да-а-а. Это потребует от нас немалых усилий, — предположил он. — Надеюсь, патриарх Григорий будет не таким несговорчивым, как Софроний. Во время нашей последней встречи Святейший заверил меня, что будет придерживаться принципа неделения православной церкви.
  Они завтракали в гостиной резиденции в Буюк-дере. Была середина мая. Погода не внушала оптимизма. Из окна виднелся густой туман на Босфоре. Низко проплывали свинцовые тучи. С Чёрного моря дул порывистый ветер, моросил мелкий, надоедливый дождь. Набережная, обычно оживавшая с утра в погожие дни, была безлюдна. Привязанный к плавучей бочке стационер — небольшой паровой катер, под потоками ветра лениво поворачивался то в одну, то в другую сторону. Русский флаг на нём трепетал от родного северного ветра. Из-за промозглой погоды, Николай Павлович отправится сегодня в посольство не на катере, а в крытом экипаже. Он намеривался приступить к подготовке нового политического письма в министерство, в котором задумал обосновать создание особого Болгарского экзархата (округа) с центром в Тырново.
 
Борьба за Болгарский экзархат

  Почти три десятилетия в болгарских землях на волне процесса национального возрождения наблюдался подъём настроений в пользу автокефалии болгарской церкви. Константинопольская греческая патриархия пыталась воспрепятствовать этому, мотивируя в переговорах с церковными и дипломатическими представителями России, что отделение болгарской церкви ослабит позиции православия в Османской империи. Но такая позиция была обусловлена не столько заботой об интересах православия, сколько нежеланием потерять многочисленную паству и немалые доходы.
  Греческие церковники-фанариоты на практике помогали османским властям в подавлении национального самосознания болгарского населения. Назначаемые Константинопольской патриархией митрополиты и епископы в болгарских землях были греками. Они в большинстве своём не владели болгарским языком, не знали местных традиций, препятствовали созданию школ на болгарском языке. Нередкими были случаи уничтожения ими древних болгарских книг и рукописей. Богослужение велось на чуждом для болгар языке. Ещё Александр Рачинский рассказывал Игнатьеву, что в Македонии и в Варне он к своему удивлению узнал о богослужении в церквах на турецком и песнопении на греческом языке. Турецкие власти не признавали болгар самостоятельной нацией и поощряли такие действия, так как они соответствовали политике османизации.
  Будучи директором Азиатского департамента, Николай Павлович представил руководству министерства записку о необходимости более активной политики России в урегулировании греко-болгарского церковного спора. Он исходил из того, что на том историческом этапе интересам России в большей степени отвечает сохранение канонического единства православной церкви в Турции, но болгарская церковь должна получить определённые права. На территориях с болгарским населением должны быть созданы болгарские епархии. А там, где наряду с болгарами проживали и греки, — смешанные епархии. Епископами в них избираются болгары, а в смешанных епархиях — представители наиболее многочисленной национальности. Богослужение, по мнению Игнатьева, нужно проводить на болгарском языке, а в смешанных епархиях на языке преобладающей паствы.
  Святейший Синод и большинство российских церковных деятелей проводили линию на сохранение православного единства греков и болгар, полагая, что таким образом России легче будет сохранять своё влияние на Востоке. Фактически такая линия на практике означала уход от разрастающегося конфликта, попытку переждать, когда он рассосётся сам собой. Для оправдания своей политики Синод заявлял, что спор между болгарами и греками является внутренним делом Константинопольской церкви, в который он не вправе вмешиваться.
  Оказавшись в Константинополе в гуще событий, Игнатьев вынужден был вплотную заниматься этой проблемой. В ходе переговоров с патриархом Софронием, великим визирем Али-пашой, лидерами греческой и болгарской общин он пытался склонить их к принятию своей позиции в духе компромисса. Порте был выгоден греко-болгарский конфликт. Руководствуясь политикой «разделяй и властвуй», турецкие вельможи использовали возникшие распри против освободительной борьбы славянских народов, для ослабления православия и подрыва позиций России на Балканах. Ситуацией не преминула воспользоваться католическая церковь. Её прелаты активизировали свою деятельность в болгарских землях, стремясь переманить в лоно католичества как можно больше болгар. «Дела церковные, — писал Николай Павлович архимандриту Антонину, — идут весьма плохо. Добился я нового общего собрания по болгарскому вопросу, но, разумеется, вышло только, что греки вышли из себя, обругали болгар, назвали их публично бунтовщиками против церкви и правительственных мер. Едва уговорили составить комиссию, чтобы ответить обстоятельно на известные шесть пунктов болгарского заявления. Состав комиссии плохой…. Едва ли выйдет какой-либо толк».
  После торжественного молебна в русской церкви в Пере «по случаю избавления государя Александра II от руки злодея Каракозова», проведённого патриархом Софронием, Николай Павлович диктовал депешу в Петербург, которую записывала Екатерина Леонидовна. Поясняя свою мысль, он сказал:
  — Думаю, Катя, ты согласишься со мной, что вселенский патриарх не только служил хорошо, но и сказал приличную случаю проповедь.
  — Может быть, стоило бы для него выхлопотать какую-нибудь награду у Святейшего Синода? — подсказала она идею.
  — Ты совершенно права. Он достоин поощрения. Попросим Синод наградить его драгоценной панагией. Напишем так: «В ознаменование Высочайшего благоволения за храбрость, оказанную на молебне патриархом, Синодом и православным обществом константинопольским, пожаловать вселенскому патриарху драгоценную панагию».
  Получив из Петербурга панагию, Игнатьев торжественно вручил её Софронию. В письме архимандриту Антонину он писал: «Я особо подчеркнул, что в лице патриарха Государь хотел выразить своё благоволение всем единоверцам нашим в Турции без различия народностей и ознаменовать неразрывную связь, существующую между русской церковью и вселенским престолом, между русским Императором и православными жителями Востока. В то же время, наверное, я огорчил почтенного старца заявлением, что даруемая панагия должна оставаться в патриархии после смерти или выбытия Софрония, а не переходить в руки наследников. Мне хотелось предупредить переход панагии в руки какой-нибудь племянницы и т. п. Вместе с тем я не упустил упомянуть, что Государь и Россия ожидают от патриарха и от синода умиротворения всей паствы, Богом вверенной вселенскому престолу, т.е. решения скорейшего и справедливейшего дела болгарского. Мне кажется, что великолепная панагия скорее подвинет и сговорит членов синода, нежели что-либо другое… Не мытьём, так катаньем, а я всё бью на одно».
  Но тут неожиданно дело осложнило следующее обстоятельство. Лидер болгарского совета доктор из Филиппополя Стоян Чомаков сорвал посреднические усилия русского посла. Он подготовил адрес от имени группы болгарских радикалов в поддержку действий турецких властей на Крите, прося согласия Порты на создание самостоятельной болгарской церкви. Как это свойственно всем радикалам, Чомакову и его сторонникам хотелось всего и сразу. Турецкие власти, конечно, на это не пошли. По сути, демонстрация лояльности турецким властям означала предательство Чомаковым борьбы кандиотов, которые так же, как и болгары страдали от османского владычества. Игнатьев не мог остаться равнодушным к позиции вождя радикалов. Он дал понять российскому вице-консулу Найдену Герову, что следовало бы убедить общественность в Филиппополе и отозвать из Константинополя Чомакова, который «предан туркам и эксплуатирует общественное мнение ввиду своих личных выгод». Задумка посла встретила непонимание вице-консула, убеждавшего Игнатьева в том, что авторитет Чомакова в городе высок как истинного болгарского патриота.
  Ратуя в пользу болгарской каузы (болгарского дела), Николай Павлович добился от русского правительства выделения пособия болгарскому журналу «Съветник», выпускаемому политическим деятелем Тодором Бурмовым.   
  Тодор Стоянов Бурмов окончил Киевскую семинарию и духовную академию. Учился в Московском университете. Вернувшись на родину, учительствовал в Габрово. С 1860 года состоял членом греко-болгарской комиссии в Константинополе, созданной для разрешения церковного конфликта. Основал журнал «Време», который, как и «Съветник», защищал православие от притязаний католиков. Его выступления в газетах вызывали гневную реакцию турецкого правительства. От репрессий его спасло российское посольство, принявшее Бурмова на службу в качестве драгомана. Он продолжил и публицистическую деятельность. Его статьи в защиту болгар публиковались в газетах И. С. Аксакова, М. Н. Каткова и М. П. Погодина. Корреспондентом «Московских ведомостей» Каткова он был вплоть до начала войны за освобождение Болгарии. Во время войны Бурмов служит в Главной квартире у князя Черкасского, которому было поручено организовать гражданское управление на занятой русской армией территории. После освобождения Болгарии Бурмов стал её первым председателем совета министров.
  Для болгарских деятелей было очевидно, что русский посол им сочувствует. Это сразу вызвало у них симпатию к Игнатьеву. Они отвечали ему доверительностью и готовностью информировать его по самым щекотливым вопросам. Постепенно он завоёвывает среди болгар и других балканских славян громадную популярность, что помогало ему в его благородной миссии. Большой позитивный резонанс среди болгар вызвало энергичное заступничество Николая Павловича перед турецким правительством за епископа Иллариона Макариопольского и руководителя церковно-национального движения Авксентия Велешского, которые находились в заточении. Он добивается их возвращения в Константинополь. Заступничество русского посла за деятелей болгарского освободительного движения продолжалось на протяжении всей его миссии в Константинополе. Узнав об аресте турками Васила Левского, который был главой тайной революционной организации, Николай Павлович направляет Найдена Герова в Софию, чтобы он оказал ему посильную помощь, а сам заявил протест правительству султана. Когда во время Апрельского восстания опасность ареста нависла над Н. Геровым, которого турки обвиняли в пособничестве восстанию, Игнатьев перевёл его в посольство, направив на его место в Пловдив секретаря посольства Алексея Николаевича Церетелева.
  Игнатьеву удаётся убедить нового патриарха Григория VI лично заняться разработкой проекта автономии Болгарской церкви. Принимая приветственный адрес в связи с его избранием от имени российского посла, патриарх сказал первому секретарю посольства Михаилу Константиновичу Ону: «Я воспитан и вырос с мыслью, что наша церковь может ожидать спасения только от России… Сегодня все говорят о том, что основные симпатии России на стороне болгар». Позже Григорий VI признается: «Своими собственными руками я построил мост для политической независимости болгар». Но разработанный проект вызвал крайнее недовольство в кругах фанариотов. Им были неудовлетворены и радикально настроенные болгары. Поскольку в документе говорилось о том, что «создаётся болгарская церковная область, имеющая границы и название — Болгария», то реакция великого визиря Али-паши была негативной. Порта не готова была согласиться с таким названием.   
  В начале 1867 года Игнатьев представил Горчакову, ставшему государственным канцлером, новый проект, который предусматривал создание особого болгарского экзархата с центром в Тырново.
            В исследовании болгарского Патриарха Кирилла «Граф Н.П. Игнатиев и български църковен въпрос» (первый том этого фундаментального труда вышел в 1958 году в Софии на болгарском языке) убедительно показана эволюция взглядов посла Н.П. Игнатьева на проблему развития болгарского церковного вопроса в увязке с общеполитической ситуацией вокруг Османской империи и сложными внутриполитическими проблемами самой Высокой Порты, а также с национально-освободительной борьбой болгарского и других балканских народов. В книге отчётливо проводится грань между личными воззрениями Н.П. Игнатьева и его интерпретацией тех или иных событий как посла российского монарха.
              Николаю Павловичу стоило немалых усилий, чтобы убедить патриарха Григория принять этот проект. Справедливо будет отметить, что основные положения проекта зиждились на идеях, которые в своё время отстаивал Игнатьев, будучи директором Азиатского департамента. За прошедшие с тех пор годы развитие событий показало, что он был прав, когда делал акцент не на единстве православной церкви на Востоке, а на необходимости самостоятельности болгарской церкви. Сложность возникла при определении границ болгарской церковной области.   
  Григорий не соглашался включать в экзархат богатые черноморские города с греческим населением, приносившие церкви большие доходы. Среди турецких вельмож, увидевших, что церковные реформы могут подорвать политику османизации, также возникло сопротивление. В своей депеше в министерство Николай Павлович сообщал: «Порта страшится имени Болгарии. Она не хотела бы давать политических границ этой провинции. Турецкие министры боятся, чтобы вопрос церковно-административный не послужил орудием к образованию политического общества, с которым ей впоследствии пришлось иметь бы дело».
  Беседуя с Али-пашой, Игнатьев решил прибегнуть к тактике запугивания:
  — Ваше превосходительство, события в Кандии поставили Высокую Порту на грань войны с Грецией.
  — Мы не боимся Греции, — с показной самоуверенностью заявил великий визирь.
  — Но если вы не согласитесь с требованиями создать Болгарский экзархат, то нельзя исключать, что болгары последуют примеру кандиотов. И тогда вам придётся вести войну на три фронта.
  Али-паша задумался. «По-видимому, он не ожидал, что события могут приобрести такой оборот», — мелькнула мысль у Игнатьева.
  — Ну, хорошо, — сказал Али-паша тоном, дававшим понять, что он хотел бы на этом завершить беседу, — я доложу султану вашу точку зрения.
  Игнатьев сумел добиться от султана согласия на экзархат. Падишах поручил своему высшему сановнику Гаврилу Крстевичу (болгарину по происхождению), который имел основательную юридическую подготовку в Париже, разработать новый проект. Игнатьев, используя свои связи, нашёл возможность повлиять на окончательную редакцию подготовленного проекта. Постепенно Николай Павлович склонил и патриарха Григория согласиться с включением отдельных округов смешанных епархий в создаваемый Болгарский экзархат. Документ был учреждён в феврале 1870 года ферманом султана. Предусматривалось, что Болгарский экзархат имеет автономию и возглавляется экзархом, которым стал известный деятель движения за национально-церковную автономию, выпускник Московской духовной академии Анфим Виденский. (Позднее он будет председателем Первого Учредительного собрания и Первого Великого народного собрания освобождённой Болгарии). С известной долей удовлетворения от результатов многолетней и напряжённой работы Игнатьев сообщает Горчакову в очередной депеше: «…сама Высокая Порта даёт ферман болгарам на создание самостоятельной церкви, сама признаёт принцип национальности, который она всегда стремилась исключить из своего внутреннего устройства. Сегодня она принимает народные желания и делит своих православных подданных на славян и греков. Следовательно, мы можем оправданно считать подобное разрешение болгарско-греческого церковного вопроса счастливым концом наших пятилетних усилий».
  Но такой исход греко-болгарского церковного спора не удовлетворил ни фанариотов, ни сторонников политики жёсткой османизации. В турецком обществе растёт недовольство политикой султана. Пытаясь найти компромисс с наиболее радикальными мусульманскими силами, султан назначает новым великим визирем Ахмеда Мидхад-пашу. Он возглавлял Дунайский вилайет. Был известен ассимиляторской политикой и жестокостью при подавлении национально-освободительных выступлений болгар. Фанариоты нашли в его лице поддержку в оценке фермана об автономии болгарской церкви как ошибки государственной политики. Мидхад-паша, инспирируемый радикально настроенными мусульманами и фанариотами, стал оказывать давление на патриарха в пересмотре прежнего решения. Патриарх Григорий задумал созвать вселенский собор для обсуждения этого вопроса. Игнатьев, будучи уверенным, что на соборе может возникнуть большая свара, предложил русскому Святейшему Синоду отклонить эту идею. Что и было сообщено патриарху Григорию. Но, в конце концов, патриарх вынужден был согласиться с греками-фанариотами, инициировавшими проведение поместного собора, который, как и предполагал Игнатьев, завершился крупным церковно-политическим скандалом. Лишь один иерусалимский патриарх Кирилл отважился проголосовать против схизмы. Собор провозгласил «этнофилизм» ересью, а его сторонников еретиками и схизматиками. (Схизма Болгарской церкви была снята только в 1945 году с помощью Патриарха Московского и всея Руси Алексия I).
  Итоги собора вызвали у Николая Павловича глубокие разочарования. Как истинно религиозный человек он переживал, что схизма фактически означала раскол единого православного мира. Его самолюбие дипломата, которому до сих пор удавалось добиваться разрешения сложнейших международных проблем, было уязвлено. Он хорошо осознавал, что углубившаяся в результате такого решения собора распря между греками и болгарами ослабит позиции России на Балканах и осложнит национально-освободительную борьбу христианских народов. Этим непременно воспользуется Римская католическая церковь, Англия и Австрия. Франция после поражения в войне с Пруссией ещё долго будет «зализывать раны». Игнатьев спрашивал себя: «Почему священники, призывающие людей в своих проповедях следовать учению Христа, проявлять терпимость друг к другу, любить других как своих братьев, набросились друг на друга, аки звери алчные? Люди по обыкновению к ним обращаются со словами: „святые отцы“, а они не смогли даже умерить свой злобы и жадности, которые затмили им рассудок и привели к разрушению тысячелетнего здания. И эту ненависть, эту злобу исторгали из уст своих те, кто принадлежит к одной религиозной ветви — православию. Они при этом забыли о главном, о том, что они призваны служить Богу. Как тогда можно добиться мира между людьми разных религий и разных национальностей? Если греческие священники действительно пекутся о единстве православной церкви, то почему с такой непримиримостью выступают против богослужения на родном для болгар славянском языке и против болгарских школ? Неужели злоба церковных деятелей объясняется их борьбой за духовную власть? Неужели это качество, недостойное духовного лица, всегда было и будет в человеке? Если согласиться с этим, то тогда придётся признать, что свойственный природе человека порок неистребим. Власть для таких людей, словно вертеп сладострастия. А любое ограничение своей власти они воспринимают как покушение на самою личность. Жажда власти оказывается сильнее церковной морали».   
  Николай Павлович задавал эти вопросы своим близким и соратникам. Но ни у кого он не получал исчерпывающего ответа. На этой почве он разошёлся с Константином Леонтьевым, чье мнение он уважал, ценил его оригинальные идеи. На аргументы Игнатьева в пользу автономии Болгарской церкви Леонтьев приводил свои, суть которых сводилась к тому, что автономия нужна, прежде всего, честолюбивым болгарским радикалам, а греческие священники отстаивают единство православной церкви. Игнатьев понял, что заблуждения Леонтьева исходят из его грекофильства, которое тот не в состоянии преодолеть. Он даже не воспринимал приводимые Игнатьевым примеры, что стремление болгар к автономной церкви объяснялось тем, что они больше не могли мириться с двойным гнётом: национальным от турок и духовным от греков-фанариотов. Упрямая, откровенно грекофильская позиция его сотрудника натолкнула Николая Павловича на мысль, что причиной неприемлемости фанариотами автономии Болгарской церкви является не только потеря немалых церковных доходов. Она лежит глубже. В её основании великогреческая идея (мегали идея) об исторической принадлежности Великой Греции всех земель к югу от Балкан.
  Фанариоты не избавились от имперского мышления. Они считали себя наследником Византийской империи. В течение нескольких сотен лет это мышление питалось монополией греческого языка в духовной сфере. По мере национального пробуждения болгар всё очевиднее для них становилась противоестественность этой монополии, всё менее они мирились с таким положением.
  Игнатьев глубоко осознал и всей душой разделял выстраданное болгарами стремление к духовной и национальной свободе. Он был убеждён, что это стремление совпадает с политическими интересами России, и она не может оставаться к этому безучастной. В своём дневнике он записал: «Религиозная сторона вопроса имеет второстепенное значение. Религиозное знамя прикрывает истинно народное возрождение, в основе которого лежат исторические условия достижения более широкой политической свободы».
 
Спор вокруг святой обители на Афоне

  Позиция русского Святейшего Синода, не разделившего точку зрения греческих священников, вызвала у них крайне отрицательную реакцию. В их среде даже раздавались призывы объявить схизматиками русских. Когда стало очевидным, что их коварные происки потерпели неудачу, фанариоты решили излить свои злонамеренные помыслы на ни в чём не повинных русских иноках Пантелеймоновского монастыря на Афоне. Так возник тесно связанный с греко-болгарским церковным спором так называемый «греко-русский Пантелеймоновский процесс», которым Игнатьеву пришлось заниматься, и который отнимал у него много сил и энергии.
  Формальным поводом для скоординированных антирусских выступлений стало избрание в преемники престарелому греку игумену святой обители Герасиму русского иеромонаха Макария (Сушкина). Афонские греки, а за ними и константинопольские и афинские начали обвинять русских иноков в «панславянских махинациях», в стремлении «поработить весь греческий элемент на Афоне». Этот конфликт начала раздувать печать как российская, так и греческая и, всегда готовая выступить против русских, западная. Появились призывы вынести разрешение спора на уровень синода Константинопольской церкви и даже Высокой Порты.
  Игнатьев в этой ситуации счёл необходимым побывать на Афоне, и по результатам своего посещения провести переговоры с патриархом. Из его письма архимандриту Антонину можно понять, какую тактику он использовал для урегулирования конфликта. «Вы, конечно, знаете, что, не довольствуясь преследованием болгар и арабов, греки хотят выжить и русских с Афона, при этом ярые эллины надеялись, что мы не посмеем заступиться за бедных иноков. Но вышло иначе. Патриарх теперь разбирает дело, принимающее не совсем благоприятный для коноводов оборот. Фанар наложит лапки на Афон, и поплатятся монастыри. Документы, о которых вы хлопотали вместе с о. Азарием (библиотекарем Пантелеймоновского монастыря, из вятских семинаристов), пригодились как нельзя лучше. (Речь идёт об актах этого монастыря, собранных о. Азарием и опубликованных в Киеве). Недавно был я опять на Афоне, и так как греки хвастались, что противопоставят нашему консулу — английского и германского, то привёз им германского посла и американского посла. Андреевскому скиту исходатайствовал я сбор в России на постройку собора».
  Результатом вмешательства Игнатьева в конфликт вокруг Пантелеймоновского монастыря стало утверждение отца Макария его игуменом и полный переход монастыря русским инокам. «Вот на Афоне, — писал Николай Павлович в другом письме Антонину, — я выдержал роль до конца. Не только о. Макарий игуменствует благополучно, но все монастыри наперерыв в нас заискивают… Теперь наши отношения восстановлены на прежней ноге, и всё обстоит благополучно».
  Монастырь Святого Понтелеймона принадлежал русским монахам с 1169 года. К середине девятнадцатого века из четырёхсот его насельников половина были греками. Русские цари и посещавшие монастырь паломники из России предоставляли ему на протяжении многих веков щедрые дарения. Благодаря этому он превратился в наиболее ухоженный из существующих на Афоне, с богатыми храмами, жилыми и хозяйственными строениями, раскинувшимися на крутом живописном морском берегу, подобно сказочному городку. Игнатьев, пытаясь разрешить спор вокруг монастыря, исходил из того, что его результат будет иметь важное значение не только для судеб православия в России. Он видел в святой обители духовную опору православной политике Российского государства на Востоке. Благодаря ходатайству Николая Павловича для укрепления благосостояния монастыря ему были пожалованы имения в Юго-Западной России. Постепенно возросло число русских паломников. Проживший в течение года в нём К. Леонтьев, не скрывая гордости за происходившие перемены, отмечал, что Афон медленно «русеет», а его русские насельники имеют «чрезвычайную силу нравственного влияния».
  Понимая, что при изменившихся обстоятельствах в будущем может вновь возникнуть спор вокруг этого прославленного монастыря и русские иноки подвергнуться опасности быть удалёнными с Афона и окажутся без всякого пристанища, Игнатьев прибегает к неожиданному шагу. Он обращается напрямую к кавказскому наместнику великому князю Михаилу Николаевичу с ходатайством разрешить афонским монахам поселиться в Сухумском округе. Александр II даровал подходящую для этого землю, на которой был создан Новоафонский Симоно-Канонитский монастырь как независимое отделение русского Пантелеймоновского монастыря на Афоне.
  Из болгарского вопроса неожиданно для Николая Павловича возник новый иерусалимский или синайский церковный вопрос. Греки-фанариоты низложили иерусалимского патриарха Кирилла за то, что он не подписал соборного константинопольского определения. Игнатьев направляет депешу Горчакову, в которой предлагает принять своего рода «ответные меры» на попрание иерусалимскими клириками «божественных и человеческих законов». Иначе говоря, «ударить рублём по несправедливости». Знание человеческой психологии подсказывало ему, что меркантильные интересы зачастую определяют поступки людей. По его предложению министерство иностранных дел на основе высочайшего повеления наложило секвестр на доходы с недвижимого имущества, принадлежащего Гробу Господню в Бессарабии и на Кавказе. Когда Николай Павлович получил информацию об этом, он, не скрывая удовлетворения, признался своему советнику Нелидову:
  — Предвижу, как бунтовщики, опустошив казну и расхитив деньги, обратятся к нам с просьбой снять секвестр. Вот тогда я предложу святым отцам наши предварительные условия: облегчить положение русских паломников в Иерусалиме от эллинских фантазий.
  В письме архимандриту Антонину в Иерусалим он пишет: «Мысль моя заключается в следующем: выждать хладнокровно и молча минуту, когда новый патриарх станет хлопотать о признании и снятии секвестра, и тогда предъявить некоторые предварительные условия». Он так и сделал. Благодаря этому были определены выгодные для русских паломников и паломниц условия службы на святых местах и положен предел существовавшим злоупотреблениям греческих священников.
  Отстаивая интересы Русской православной церкви, Николай Павлович убеждал Петербург не соглашаться с претензиями Вселенского синода признать Святой Гроб и всё принадлежащее ему «национальною собственностью греков». В ходе своих бесед с церковными деятелями он неизменно проводил мысль о том, что всеми украшениями храмов, всеми своими богатствами Палестина обязана щедрости русских государей и приношениями русских соотечественников без различия происхождения. Поэтому претензии греков неосновательны. В ноябре 1872 года он писал Горчакову: «Стремление возвысить патриарший константинопольский престол над всеми другими, придать ему первенство подобно престолу папы в западном мире, и смотреть на собственность других церквей, как на его достояние, более и более проявляется в партии фанатических греков. Эта партия надеется, сделавшись владыкою православного мира, забрать богатство в пользу фанариотов — мирян, заправляющих Вселенскою патриархиею. Подобное притязание, неосновательное само по себе, является абсурдом в Палестине, где, по справедливости, можно сказать, каждый шаг земли, каждый камень храмов свидетельствует не только о настойчивых усилиях нашей дипломатии, но и о крови, которой мы никогда не щадили, когда дело шло о защите наших единоверцев». Свой взгляд на Константинопольскую церковь Николай Павлович выразил следующими словами: «Это не Вселенская патриархия, поскольку её воглавляет в Константинополе греческий владыка, окружённый только греческим клиром и действующий методами и средствами, которые в интересах только греческого духовенства».
  У Игнатьева было обострённое чувство справедливости. На протяжении всей своей мисси в Константинополе он твёрдо проводил линию на «равноправие всех православных народностей на святые места в Палестине и отсутствие исключительного господства греков». В письме о. Антонину в январе 1873 года он признавался: «Много горя и забот наделали мне болгарское и иерусалимское дело… в особенности последнее».
  Благодаря содействию архимандрита Антонина Игнатьеву удаётся приобрести для России сакральный исторический артефакт, известный в научном мире как Синайский Кодекс. Специалисты считают его древнейшим пергаментным списком Библии на греческом языке, датируемым четвёртым веком. Он был обнаружен немецким исследователем Тишендорфом в 1844 году в Синайском монастыре Святой Екатерины. Отсюда его название. Учёный работал там под покровительством русского императора. После продолжительных переговоров с церковными деятелями в 1869 году было подписано соглашение между архиепископом Синайского монастыря Святой Екатерины Каллистратом III и представителем Российской империи, в соответствии с которым рукописи были переданы Александру II. Государь посчитал, что уникальная святыня для всей христианской цивилизации должна храниться в Публичной библиотеке Санкт-Петербурга. Николай Павлович настоял на оплате за рукописи пяти тысяч четырёхсот рублей монастырю Святой Елены и двух тысяч для Фаворского монастыря. Мотивируя свою позицию, он подчеркнул: «Чтобы можно было сказать, что мы купили, а не стянули Библию». Для получения Дарственной грамоты Игнатьев направляется в Каир, где состоялась его встреча с Каллистратом III. Он вручил архиепископу орден от имени государя императора. Работа учёных с рукописями древнейших из известных в мире новозаветных книг позволила обогатить богословскую и историческую науку новыми оригинальными исследованиями.
  В 1933 году по личному распоряжению Сталина эта бесценная христианская реликвия была продана за 100 тысяч фунтов стерлингов Британскому музею. Как говорят дипломаты: no comments.

Мирликийская святыня

  Горячий отклик в душе Игнатьева нашла инициатива историка церкви и русского паломника Андрея Николаевича Муравьёва о восстановлении базилики в Мирах Ликийских на месте бывшего храма и усыпальницы весьма почитаемого на Руси святителя Николая Чудотворца. Игнатьев считал его своим небесным покровителем. Мощи Святого Николая были перенесены в итальянский город Бари ещё в 1087 году. Николай Павлович добился через Священный Синод сбора пожертвований в России на восстановление древнего монастыря в Мирах Ликийских. Когда в Турции в 1870 году был принят закон, разрешающий иностранным подданным приобретать в собственность землю, он вместе с Екатериной Леонидовной убеждает княгиню Анну Матвеевну Голицыну согласиться на покупку земельного участка в Мирах Ликийских на месте бывшего храма. Затем этот участок Анна Матвеевна передаёт под наблюдение русскому Пантелеймоновскому монастырю на Афоне, который направил двух монахов в Миры Ликийские для совершения богослужения в недостроенной здесь базилике и продолжения строительства храма за счёт пожертвований, объявленных в России. Во время русско-турецкой войны 1877—1878 годов монахи вернулись в свою афонскую обитель. После войны писидийский митрополит, во владении которого находились Миры Ликийские, и константинопольский патриарх неожиданно заявили о своих правах на этот участок. Покидая свой пост в Константинополе, Игнатьев обратился к великому князю Сергею Александровичу как председателю Палестинского общества принять в дар от своей тёщи права на земельный участок в Мирах Ликийских вместе с развалинами храма, каменной гробницей, саркофагом, из которого были извлечены святые останки Чудотворца. Документально права княгини А.М.Голицыной были переданы председателю Палестинского общества великому князю Сергею Александровичу в 1886 году. Великий князь поручил ведение дела по закреплению участка за русским правительством сначала российскому вице-консулу В.О.Юговичу, а затем служащему в агентстве русского Общества пароходства Г.П.Беглери. Но оба лишь запутали дело.
  Хотелось бы надеется, что в будущем найдутся в российском министерстве иностранных дел достойные потомки дипломатического искусства графа Н. П. Игнатьева, а в Императорском Православном Палестинском Обществе продолжатели усилий великого князя Сергея Александровича, которые сумеют пролить свет на обстоятельства, связанные с принадлежностью России этой святыни.
 
Балканский кризис и европейская дипломатия (Затишье перед бурей)

  Как не пытались власти Порты, усмирить волнения христианских народов и предотвратить начавшийся исторический процесс разложения Оттоманской империи, их усилия не имели успеха. Европейские страны вынуждены были реагировать на происходящее в Турции, которая по образному выражению Николая I была «больным человеком». После франко-прусской войны в Европе всё отчётливее слышался голос германского канцлера.
  Фон Бисмарк изменил своё прежнее отношение к Австро-Венгрии. В условиях, когда набирали силу национально-освободительные движения славянских народов и забрезжил неминуемый распад Турции, дальновидный германский политик начал обхаживать канцлера Австро-Венгрии графа Дьюлу Андраши. Делал он это, разумеется, не из личных симпатий. Ему понадобилась Австро-Венгрия как союзник в сдерживании России на Балканах. Со своей стороны, Андраши надеялся опереться на мощное плечо Бисмарка в будущих планах по аннексии Боснии и Герцеговины. На личных встречах Бисмарк объяснял Андраши:
  — Славянский элемент набирает силу. Вы представляете, граф, что будет в Европе, если Россия добьётся с ним союза? Этого никоим образом нельзя допустить.
  Горчаков, уповая на «Союз трёх императоров», тешил себя надеждой успокоить экспансионистские устремления Австро-Венгрии на Балканах. Андраши умело пользовался иллюзорными надеждами русского канцлера, доверявшему Бисмарку и верившему в искренность австро-венгерского министра. Главным мотивом политических шагов светлейшего князя Горчакова было не допустить неконтролируемого развития ситуации на Балканах. С этой целью он всеми силами пытался реанимировать «европейский концерт» и старался задействовать все возможные рычаги влияния российского внешнеполитического ведомства, чтобы остановить набиравшие ускорение, словно горная лавина, свободолюбивые устремления на Балканах. Ему приходилось лавировать и на внутриполитическом треке, чтобы не допустить втягивания России в разгоравшиеся конфликты славян с Турцией. Светлейшего князя поддерживал и государь, несмотря на довольно сильную критику правительства со стороны влиятельных в обществе печатных изданий консервативного направления и давления на царя лиц из его окружения, выступавших за более энергичный внешнеполитический курс.   
  Наблюдая за реакцией западных послов в конкретных ситуациях внутренних конфликтов Оттоманской империи, Игнатьев пришёл к убеждению, что каждый из них меньше всего озабочен судьбой славянских народов. С ними практически невозможно добиться единства действий в оказании давления на Порту. Для усиления позиций России Николай Павлович умело задействовал такой мощный ресурс, как доверие к нему Абдул-Азиса. Это позволяло ему находить понимание султана при урегулировании отдельных конфликтов, то и дело возникающих в землях болгар, сербов, черногорцев, боснийцев и других народов. В своих депешах он намеренно не скрывал роли падишаха в решении каких-то спорных ситуаций, подчёркивая их личные дружеские отношения. Делал он это в расчёте на то, чтобы продемонстрировать канцлеру значительно большие возможности двусторонней дипломатии, нежели многосторонней. Однако в Петербурге он не всегда находил понимание. Его близость к Абдул-Азису, возможно, из-за чувства ревности, возможно, по другой причине, не нравилась Александру II. На одной из депеш посла, утверждавшего о «преданности» султана русскому царю, государь сделал пометку на французском языке, означавшую: «В его дружбе нет необходимости». При этом стоит ли удивляться тому, что доверительность между Игнатьевым и Абдул-Азисом порицалась и руководством министерства иностранных дел? По всей видимости, Горчаков опасался, что такого рода взаимоотношения русского посла с турецким монархом могут привести к излишней ангажированности Петербурга в проводимой Портой политике в ущерб объединению славян в интересах усиления роли России в регионе.
  Показательным в этом смысле был различный подход Игнатьева и Певческого Моста к разрешению турецко-черногорского конфликта в Подгорице в конце 1874 года. Игнатьев выступал против вмешательства Вены в этот спор. Он совершенно справедливо полагал, что Андраши воспользуется этим для дальнейшей экспансии Австро-Венгрии на Балканах. Из министерства же приходили указания в заграничные учреждения, предписывающие «постоянно стремиться, насколько это дозволяет охранение вверенных вам отечественных интересов, к совместности действий и заявлений с агентами Австро-Венгрии и Германии».
  — Ну, уж нет! — с нескрываемым раздражением прокомментировал Николай Павлович, полученный из министерства циркуляр, — протягивая документ Нелидову, при этом подумав:
  «Наверное, эта хитрая лиса Бисмарк убедил светлейшего князя Горчакова на совместные действия. Напрасно, Александр Михайлович доверяет ему. Он его, непременно, обведёт вокруг пальца».
  — Я ни за что не допущу австрийцев к посредническим действиям в Подгорице, — заявил посол, когда Нелидов возвращал ему прочитанные бумаги.
  Игнатьев так и сделал. Оперативно запросился на встречу к Абдул-Азису и убедил его в мирном урегулировании конфликта.
  «В начале 1875 года общий мир казался совершенно упроченным, — писал современник тех событий — известный российский поэт и прозаик В.В.Крестовский, в своей книге «Тамара Бендавид». — В Европе не замечалось никаких тревожных вопросов, или так называемых «чёрных точек»: она отдыхала после целого ряда изменивших её карту потрясений и погромов, нанесённых Германией последовательно на севере, юге и западе. Россия очутилась тогда в положении очень благоприятном: со всех сторон ей улыбались все, от малых до великих, искали её дружбы или благосклонности. Князь Горчаков олимпийски самодовольно считал себя «господином положения», у которого мог бы, не без пользы для себя, поучиться и сам Бисмарк. Но вот, среди глубокого мира и всеобщей идиллии, вдруг, откуда ни возьмись, пронеслись по газетным столбцам зловещие слухи.
  Это было весной 1875 года. Слухи шли не с Востока, а с Запада. Франция, едва начавшая оправляться от бедственной войны, только что уплатившая победителю пять миллиардов, вдруг не на шутку встревожилась, считая, что Германия начинает вновь угрожать ей серьёзным образом, и поспешила обратиться ко всем державам, и прежде всего к Англии и России. Англия подняла газетный и парламентский шум, но действительные заботы о сохранении мира и ходатайство за Францию в Берлине великодушно предоставила одной России. Эта последняя вступилась за Францию, дав своевременно понять Берлину, что положение 1870 года с её стороны повториться более не может. Таким образом, — констатировал Крестовский, — мир нарушен не был». 
  Крестовский Всеволод Владимирович происходил из старинного дворянского рода. В 1857 году он поступил на юридический факультет Санкт-Петербургского университета. Но его семья разорилась, и через два года он оставил учёбу. Зарабатывал на жизнь литературной подёнщиной в журнале Апполона Григорьева «Русское слово». Стал завсегдатаем литературных кружков, познакомился с Ф.М.Достоевским, Д.И.Писаревым и многими другими литераторами. В 1868 году поступает на военную службу унтер-офицером. Принимал участие в русско-турецкой войне 1877—1878 годов в качестве журналиста, прикомандированного к штабу действующей армии. После войны в течение года (1880—1881) был секретарём при начальнике Тихоокеанской экспедиции. С 1882 года — чиновник особых поручений при туркестанском генерал-губернаторе Черняеве. С 1892 года и до своей кончины в 1895 году являлся редактором газеты «Варшавский дневник». Автор нашумевшего романа «Петербургские трущобы», романа-трилогии под условным названием «Жид идёт», состоящего из произведений «Тьма египетская», «Тамара Бендавид» и «Торжество Ваала». Его перу принадлежат очерки о русско-турецкой войне, вошедшие в книгу «Двадцать месяцев в действующей армии (1877—1878 гг.), очерки о Дальнем Востоке, Японии, Китае, Туркестане. По его либретто Н.А.Римский-Корсаков написал оперу «Псковитянка».
  Летом 1875 года казавшийся «прочным» мир в Европе был нарушен событиями, произошедшими в затерянном гористом уголке Герцеговины, в каких-то Баньянах, жители которого восстали против турецких чиновников. Для Николая Павловича, несмотря на предупреждения вице-консула в Мостаре Я. П.Славолюбова о растущем недовольстве населения Герцеговины злоупотреблениями местных властей, вооружённое выступление в этой провинции было неожиданностью.   
  Урегулировав турецко-черногорские распри, он в полной уверенности, что, наконец-то, может спокойно отдохнуть, направляется со своим семейством и Анной Матвеевной в курортный городок Эмс. Семья у них с Екатериной Леонидовной была уже многодетной. Кроме двух дочерей (Марии и Екатерины) у них было четверо мальчиков (Леонид, Павел, Николай и годовалый Алексей). Надо сказать, родительская любовь к детям гармонично сочеталась со строгими принципами их воспитания. Вспоминая своё детство, Николай Павлович признавался жене:
  — Отец нас воспитывал по-спартански. И я убеждён, что строгость идёт только на пользу детям.
  Екатерина Леонидовна разделяла такой подход мужа. Дети привыкли к тому, что утро у них начиналось с зарядки и обливания холодной водой. Затем изучение Закона Божьего, катание верхом на лошадях и продолжительные пешие прогулки. Благо, климат и окрестности резиденции в Буюк-дере располагали к этому. Мальчики с раннего детства знали, что их ждёт стезя отца, и готовились к поступлению в Пажеский корпус.
  Из Константинополя они отправились пароходом. Путешествие было незабываемым. В это время года от живописных берегов Чёрного моря и голубого Дуная невозможно оторвать глаз. Небольшие рыбацкие поселения, утопающие в зелени, сменялись прибрежными городами. Их белоснежные дома с черепичными крышами ярко выделялись на фоне изумрудных садов и парков. Родители знакомили детей с историй тех мест, мимо которых они проплывали.
  В Варне была небольшая стоянка. Осматривая город, окружённый мощной крепостью, Николай Павлович рассказывал детям, что их дедушка Павел Николаевич, когда был молодым офицером, в составе армии генерала Дибича Забалканского участвовал во взятии этой крепости русскими войсками.
  А после того, как пароход миновал Варну, Николай Павлович показал на остроконечный мыс, уходящий на несколько километров в море, пояснив:
  — Вот это и есть знаменитая Калиакрия. Здесь восемьдесят четыре года тому назад эскадра адмирала Фёдора Ушакова уничтожила турецкий флот. Султан вынужден был у Екатерины Великой запросить мира.
  В нижнем течение Дуная он увлёк их рассказом о славных победах, одержанных в этих местах над турками русскими войсками под командованием их прапрадеда Михаила Кутузова. С особым удовольствием слушали его прямые потомки великого полководца — Анна Матвеевна и Екатерина Леонидовна. От Вены они ехали поездом до Кёльна, где взяли экипаж, на котором прибыли в Эмс. Этот красивый город давно привлекал русских монархов и отечественную аристократию своими целебными минеральными водами.
  Утро у Игнатьевых начиналось с посещения Курзала. Затем они шли в православную церковь Святой Александры, недавно построенной на средства русских курортников. После чего всё семейство совершало променад по набережной реки Лан. В её спокойных водах, как в зеркале, отражалась белоснежная церковь с центральным золотым и четырьмя голубыми боковыми куполами, а также остроконечные крыши отелей и жилых домов, каждый из которых имел причудливую архитектуру. Их окна и балконы украшали цветущие фиалки, петуньи и герани. Здесь, в отличие от турецких городов, нигде не увидишь мусора. Всё выглядело так аккуратно и чисто, будто бы жители готовились отметить какой-то радостный праздник. Мужское самолюбие Николая Павловича тешило то, что проходящие мимо мужчины с восхищением обращали внимание на величавую поступь его супруги. Она не потеряла своей былой стройности. Её зрелая красота, повелительный взгляд, подобно магниту, притягивали взоры каждого представителя сильной половины, оказавшегося рядом.
  Однако Игнатьевым не суждено было насладиться долгожданным отпуском. Получив телеграмму от Нелидова, оставленного управляющим посольством, о разрастающемся конфликте, Николай Павлович вынужден был вернуться к месту службы. Здесь он узнаёт, что австрийский канцлер перехватил политическую инициативу в урегулировании боснийской проблемы. Андраши воспользовался тем, что в отпуске находился Горчаков, а оставшийся управлять министерством на Певческом Мосту барон А. Г. Жомини не в состоянии был принимать ответственных решений.
  Редко кто из дипломатических чиновников, даже высокопрофессиональных, не имеющих практики работы на самостоятельном участке, способен на смелые решения. К тому же власти в Петербурге воспринимали народные выступления на Балканах как революционные. В представлении царя и его окружения они нарушали стабильность в Европе и могли послужить «запалом» антиправительственных выступлений в российских окраинах. Поэтому Жомини шлёт в Константинополь указания содействовать скорейшему умиротворению «славянского революционного очага, который будоражил бы смежные провинции Австрии».
  В августе в Вене создаётся «центр соглашения» для координации действий Петербурга, Вены и Берлина. В восставшие провинции направляется комиссия из консульских сотрудников трёх держав с тем, чтобы коллективными усилиями содействовать прекращению восстания. Однако из этого, как и предполагал Игнатьев, ничего путного не вышло. Николай Павлович твёрдо стоял на позиции самостоятельных действий России по дипломатическому давлению на Порту с целью облегчения положения славян, а не в роли «второй скрипки» политических интриг Андраши.
  Противоположной линии придерживался русский посол Евгений Новиков, в прошлом советник посольства в Константинополе. Он являлся выдвиженцем Игнатьева. Но в отличие от Николая Павловича был убеждён в необходимости сближения с Австро-Венгрией, полагая, что оно может быть противовесом Германии. Но в политике строить такого рода расчёты всё равно что надеяться на устойчивую погоду в апреле. Через год Андраши своим дипломатическим заигрыванием с Бисмарком подтвердит это. Понимая настроения в министерстве, Новиков слал депеши, в которых утверждал, что в целях «противодействия социалистического и революционного духа в Европе» России следует «принести в жертву некоторые проявления национальных симпатий к единоверцам в Турции».
  Игнатьева крайне разочаровало, что «хозяином Восточного вопроса» стал австро-венгерский канцлер. Он не без основания опасался, что славяне могут «попасть в цепкие руки австро-венгерской бюрократии», которая, по его убеждению, хуже турецкого ига.
  В переговорах с Абдул-Азисом и великим визирем Махмуд-пашой Николай Павлович предостерёг их от происков Вены и предложил для скорейшего урегулирования конфликта отстранить от власти губернатора Боснии и Герцеговины. С другой стороны, он склонял лидеров повстанцев к прекращению восстания, так как их надежды получить автономию в реальной политической ситуации были несбыточны. Воспользовавшись отпуском Горчакова, Игнатьев решает действовать самостоятельно. Будучи дуайеном дипломатического корпуса в турецкой столице, он приглашает послов великих держав на совещание. После непростых дебатов ему удаётся добиться их согласия на совместные действия по урегулированию конфликта. Позднее в своих «Записках», вышедших в 1914 году в «Историческом вестнике», он напишет, что его усилия были торпедированы Бисмарком и Андраши. Их позицию поддержало и российское министерство.
  Не проявление ли это извечного дуализма российской политики: с одной стороны, Горчаков и его сторонники пытались реанимировать «европейский концерт»; с другой, — фактически дезавуировали достигнутое Игнатьевым согласие европейских послов действовать совместно по замирению в восставших провинциях?
  Но Игнатьев был бы не самим собой, если бы на этом успокоился и ждал, когда ситуация войдёт в привычное русло. Он настойчиво добивался от султана реформирования налоговой и правовой системы в славянских провинциях. Его аргументы были услышаны турецким монархом.
  Султан принимает ряд указов, по которым население Боснии и Герцеговины получило налоговые послабления, объявлялись равные права всех подданных, свобода вероисповедания, обязательная публикация законов на национальном языке. Абдул-Азис обещал также учредить комитет по контролю за деятельностью местной администрации, ликвидировать военные лагеря в Нише, Видине и Нови Пазаре, угрожавшие Сербии. Он поручил своему комиссару начать переговоры с князем Черногории Николаем о территориальных уступках.
  Казалось бы, налицо были успехи дипломатических усилий русского посла по облегчению положения балканских славян. Александр II одобрил его действия. Николай Павлович на очередной встрече с падишахом информирует его о положительной реакции Петербурга на принимаемые меры. Султан выразил готовность личной встречи с российским императором для продолжения переговоров. Он сознавал, какой опасностью грозит активность Вены для территориальной целостности его империи на Балканах. Игнатьев был убеждён, что на встрече с Александром II от султана можно было добиться значительных уступок в отношении славянского населения империи, несмотря на сопротивление, которое оказывало падишаху радикальное крыло мусульман. Для того чтобы склонить государя к такому саммиту, Николай Павлович шлёт депеши в Петербург, в которых докладывает о концентрации на границе с Боснией австро-венгерских войск. Царь колебался. Жомини во время аудиенций у государя и Новиков в своих телеграммах высказывались в пользу совместных действий с Веной и Берлином. Но доводы посла в Константинополе ему также казались весьма убедительными.
  В середине октября Александр II вызвал Игнатьева в Ливадию. Здесь он узнаёт от барона Жомини, что Новиков «плывёт в фарватере политики Андраши и является его восторженным приверженцем». Он даже не скрывал от венских политических кругов, что Игнатьев действует вопреки интересам Австро-Венгрии. Николай Павлович расценил это как стремление Новикова завоевать «дешёвое» доверие австрийской политической элиты. В дневнике Игнатьев писал: «Наш посланник в Вене испугался, что я могу убедить царя не принимать предложения Андраши, и поэтому направил с докладом против моей позиции своего секретаря Татищева в Крым, когда и я находился там. Татищев побывал и в Швейцарии (Вевей), где проводил отпуск князь Горчаков с тем же докладом, в котором предлагал отклонить мой проект о русско-турецком соглашении. Новиков просил Горчакова согласиться с проектом Андраши. Мои противники достигли полного успеха, вопреки тому, что царь был склонен найти понимание с султаном без Европы».
  Император находился в приятном расположении духа, когда принимал Николая Павловича. Он пригласил его «вместе откушать чаю». Не без интереса он слушал сообщение посла о происходящем в Турции и мерах, принимаемых султаном по умиротворению народных волнений.
  — Ваше величество, я убеждён, что нам удалось вырвать у султана такие реформы, о которых никто не мог и мечтать, — с некоторой категоричностью заявил Игнатьев.
  По тому, как отреагировал государь, он понял, что его слова не произвели на него ожидаемого впечатления. Заметив это, Николай Павлович подумал: «Видимо, Жомини постарался настроить его в пользу Вены».
  — Новиков прислал мне проект реформ, предложенных Андраши, которые смогут успокоить население Боснии и Герцеговины, — словно подтверждая догадку Игнатьева, вяло произнёс государь. — Нам надо поддержать его, — добавил император, вспомнив комментарий своего посла в Вене к проекту реформ и аргументацию по этому поводу Жомини.
  Николая Павловича не смутили эти слова. Он был хорошо осведомлён от своего австро-венгерского коллеги о проекте Андраши. Дав обстоятельную оценку предлагаемым мерам, он сказал:
  — Моё мнение такое, выше величество, реформы графа Андраши беззубые. Они не способны даже в теории удовлетворить желание восставших и заставить их сложить оружие. Только на личной встрече вашего величества с Абдул-Азисом можно добиться от него облегчения для христиан и развития народных автономий.
  К огорчению Игнатьева, возвратившегося в Константинополь, ему не удалось склонить царя на встречу с султаном. В беседе с Игнатьевым Абдул-Азис обещал распустить войска, сосредоточенные в Видине, Нише и Нови Пазаре. Но он потребовал, чтобы и Сербия распустила 18 тысяч своих ополченцев.
  Вернувшийся из отпуска князь Горчаков поддержал Александра II в убеждении, что нужно придерживаться согласованных действий с Австро-Венгрией. В этом духе была подготовлена депеша послу в Константинополь.
  С тяжёлым сердцем читал её Николай Павлович. Как серьёзное личное поражение воспринял он отказ царя встречаться с султаном и указание «придерживаться демарша трёх держав». Его даже не утешило признание Горчакова о том, что разработанный турецкой администрацией под его влиянием проект реформ более практичен, чем австро-венгерский. Но в конкретных условиях, подчёркивал канцлер, преобразований в христианских провинциях Турции можно добиться только вмешательством союзных держав.
  Игнатьев понимал, что ему надлежит найти удобный повод, объясняющий невозможность встречи султана с русским царём, на которую так надеялся Абдул-Азис. Игнатьев ломал голову, пытаясь найти такой повод, который бы объяснял причину отказа Александра II от встречи и в то же время не подрывал доверие падишаха к русскому царю и не настраивал его против России. Или, как говориться: «чтобы овцы были целы и волки — сыты». Для него было очевидным, что в любом случае отказ русского царя на предлагаемую султаном встречу будет воспринят им как личная обида. «Надо знать психологию восточных правителей, — рассуждал Игнатьев. — Результатом отказа его величества, конечно же, будет ухудшение отношений к России. Но следует также ожидать и понижение доверия падишаха и великого визиря ко мне. Ещё сложнее мне будет выполнить предписание князя убедить падишаха принять план Андраши. Он, наверняка, расценит этот шаг как попытку вмешательства во внутренние дела Порты».
  Предположения Николая Павловича оправдались. В январе 1876 года Порте была вручена нота Андраши по поводу христианских беженцев из восставших провинций с приложением его проекта реформ. Игнатьеву из Петербурга последовало указание не только присутствовать при вручении австрийским послом ноты, но и убедить Порту принять её. Он почувствовал себя униженным ролью статиста.
  Вернувшись в посольство, он с тяжёлым сердцем признается Екатерине Леонидовне:
  — Если б ты знала, какое унижение я испытал, вынужденно присутствуя на этой церемонии. Теперь я утратил первенствующее положение в Царьграде, обратившись в помощника австро-венгерского посла и предоставив английскому послу роль защитника турок и советника Порты.
  Коллективные усилия трёх держав не достигли цели. Реакция оказалась предсказуемой: правительство султана в ответ на ноту заявило о недопустимости вмешательства во внутренние дела Оттоманской империи. Масло в огонь подлила и Англия, поддержавшая Турцию. Полным разочарованием восприняли формальный демарш Андраши, сделанный при «благословении» Берлина и Петербурга, христианские провинции Оттоманской империи. В письме Жомини Николай Павлович выразил своё отношение к австро-венгерскому канцлеру: «В Петербурге имеется странное доверие к Андраши, … я не верю в его лояльность к нам, у меня нет доверия к нему, хотя ценю его как государственного мужа, но, зная прошлое его, не могу ему верить».
  По утверждению вице-консула в Филиппополе Найдена Герова, «на всё христианское население Турции самое тягостное впечатление произвело» согласие России с нотой австро-венгерского канцлера. В этой ситуации для Игнатьева, как человека честного, который в течение десятилетия настойчиво добивался повышения международного авторитета России, полного доверия к ней со стороны высших политиков Турции и всех населяющих её христианских народов, далее оставаться на своём посту казалось бессмысленным. Его постигло глубокое чувство разочарования от того, что его плану государь предпочёл иной.
  Игнатьев направляет императору прошение об отставке. Однако Александр II не удовлетворил этой просьбы. Он по-прежнему ценил своего посла и крестника. Его мнение разделял и канцлер, который полагал, что даже, несмотря на то, что Порта отклонила плана Андраши, Россия избежала политической ответственности за это.
  Раздосадованный позицией Петербурга Николай Павлович посоветовался о своей отставке с Екатериной Леонидовной. Она не могла равнодушно смотреть на переживания мужа. Старалась успокоить его. Находила слова, которые производили умиротворяющее воздействие на его взрывной темперамент.
  — Как мне продолжать свою службу здесь, если, соглашаясь с моими аргументами о непригодности плана Андраши, государь и светлейший князь Горчаков поручают мне убедить султана принять его? Кроме усиления позиций Австро-Венгрии на Балканах это ни к чему не приведёт. Султан вынужден будет в такой ситуации обратиться за помощью к Лондону, и не сможет противостоять мусульманским радикалам, — горячился Николай Павлович. — Для меня ясно, что коварное двуличие Австро-Венгрии и английские интересы направлены против нас. Они хотят вовлечь нас в военный конфликт с Турцией. Нота Андраши может стать своего рода прологом войны между нами и Турцией.
  На это она в своей обычной спокойной манере возражала ему:
  — Значит, промыслу Божию не угодно, чтобы ты оставил свой пост и возвратился в Россию. Значит, твоя миссия здесь ещё нужна для чего-то важного.
  Эти доводы убеждали его. Он сказал себе: «Наверное, Катя права. Пусть твориться воля Божия!»
  Однажды во время прогулки по парку в Буюк-дере она призналась:
  — Знаешь, Коля, я подумала о том, что если бы государь согласился с твоим прошением об отставке и ты решил бы уйти со службы, мы могли бы поехать в Круподеринцы, которые нравятся тебе, и ты смог бы там заняться делами имения.
  — Я, прежде всего, стал бы строить там церковь. Ты ведь не будешь возражать против этого?
  — Ну, разумеется, нет. Церковь там обязательно надо построить. А затем начать строительство хорошей школы.
  — Предлагаю в этом году туда поехать в отпуск. Ты не будешь возражать?
  — Между прочим, и я хотела тебе предложить то же. Я заметила, что пребывание в Круподеринцах умиротворяюще влияет на тебя. Ты становишься значительно спокойнее. Детям и маме там тоже очень нравится.
  Несколько небольших имений было приобретено Игнатьевыми в Киевской губернии (ныне Винницкой области) в 1872 году. Это удалось сделать после продажи поместья в Могилёвской губернии, принадлежавшего Екатерине Леонидовне в качестве приданного. Начиная с 1873 года, каждое лето семья приезжала сюда в отпуск. Николай Павлович построил небольшой, но очень уютный двухэтажный дом в красивом селе Круподеринцы. После утомительной жары Средиземноморья мягкое и благодатное лето в Малороссии воздействовало на всех членов семьи подобно тому, как воды моря или реки оказывают влияние на человека, окунувшегося в них после длительного пребывания под палящим солнцем. Нельзя сказать, что имение, отданное на откуп управляющему, давало значительные доходы: редко в российской действительности какой управляющий не обкрадывал хозяина. Но Николай Павлович и Екатерина Леонидовна находили средства на то, чтобы начать облагораживать и приводить его в порядок, испытывая удовлетворение от того, что результаты скоро становились осязаемыми. Они получали истинное удовольствие, гуляя с детьми по окрестностям.
  Екатерине Леонидовне нравилось смотреть в прозрачные, как девичья слеза, воды озёр и речек. Особое лирическое настроение вызывали у неё склонившиеся над гладью прудов плакучие ивы. Во время прогулок верхом они любовались тополями-великанами, вытянувшимися шпалерами вдоль просёлочных дорог. Разнотравье на заливных лугах благоухало бесподобными запахами. А из великолепных дубрав, хвойных лесов и берёзовых рощ раздавалась неугомонная симфония птичьих голосов. Во время тихих вечеров можно было часами наслаждаться концертами, которые устраивали соловьи своими трелями.
  Но и в этой патриархальной российской глуши Николая Павловича не оставляли мысли и заботы о происходящем на Балканах. Он предвидел негативные последствия для интересов России австрийского плана, который, по его убеждению, в конечном счёте, был нацелен на аннексию Австро-Венгрией Боснии и Герцеговины. Как раз этого, вопреки своей прозорливости, почему-то старался не замечать Горчаков и убеждал императора в том, что согласие между тремя монаршими домами имеет приоритет перед реальными изменениями к лучшему в жизни балканских христиан. Будущие события подтвердят справедливость опасений Игнатьева.
  К концу года турецкую столицу стали сотрясать волнения фанатично настроенных мусульман и «молодых турок», недовольных уступками султана западным странам. Обвинения сыпались и в адрес русского посла. В подстрекательстве этого немало постарался его английский коллега Эллиот. События приобрели столь угрожающий характер, что Николай Павлович распорядился постоянно держать под парами у причала в Буюк-дере пароход «Тамань», на котором в случае крайней необходимости можно было отправить в Одессу Екатерину Леонидовну с детьми и матерью.
  После явного провала плана Андраши Петербургом была предпринята попытка провести трёхстороннюю министерскую встречу для обсуждения ситуации на Балканах. В ходе её подготовки новый директор Азиатского департамента Н.К.Гирс, бывший посол в Персии, просил Игнатьева сообщить конфиденциально, какой план от российской стороны можно было бы предложить на встрече. Николай Павлович подготовил такой план, но он с опозданием поступил в министерство.
  Встреча состоялась в Берлине. На ней Горчаков предложил обсудить меморандум, предусматривавший автономию Боснии и Герцеговины. Он рассчитывал на поддержку своего «старого друга» Отто. Но дружба в дипломатии — величина условная. Фон Бисмарк ещё годом ранее затаил обиду на своего «учителя», когда он не поддержал новой агрессии Германии против Франции. Это «заступничество» Горчакова за Францию, по словам германского канцлера, было «неуместным» и испортило его отношения с первым русским дипломатом.
  Но если рассматривать ситуацию не с точки зрения личных симпатий или антипатий, а в геополитическом измерении, то налицо новая дипломатическая комбинация Бисмарка, стремившегося создать в Европе противовес России. Он начал тайную игру, имеющую целью сближение не только с Австро-Венгрией, но и с Великобританией. Русская дипломатия, занятая охраной общеевропейской стабильности, поверила его увещеваниям в «незаинтересованности» в делах Востока и не разгадала хитроумных замыслов «железного канцлера», который исподволь разжигал кризис на Балканах, рассчитывая на то, что в него неминуемо будет втянута Россия.
  На встрече в Берлине Бисмарк выразил поддержку плану Андраши, заставив светлейшего князя испить горькую чашу разочарования. Истины ради, следует признать, что уроки утончённого Горчакова, которые он преподал грубоватому Бисмарку во время их продолжительных прогулок по аллеям чудесных парков Петергофа и Царского села, усвоены были основательно. В дипломатии фон Бисмарка наряду с немецкой прямолинейностью удачно сочетались приёмы византийской изощрённости. Об отношении Бисмарка к Горчакову можно судить по любопытному фрагменту из воспоминаний английского посла в германской столице Одо Росселя. Во время встречи в Берлине он сидел слева от железного канцлера. Бисмарк, слушая речь Горчакова, который председательствовал на конференции, писал на листе нецензурную фразу, очевидно, против уморившего всех своим длинным выступлением председательствующего. Англичанин взял этот листок и использовал его в мемуарах. В разговоре с англичанином Бисмарк с иронией признавался: «Андраши мил и всегда понятлив. Что касается этого старого дурака Горчакова, то он действует мне на нервы своим белым галстуком и своими претензиями на остроумие. Он привёз с собой белую бумагу, много чернил и писцов, и он хочет здесь писать! Но я на это не обращаю никакого внимания».
  В подтверждение этого эпизода говорит и дневниковая запись Игнатьева: «Кто знает, не саркастическое ли поведение Бисмарка стало причиной того, что английское правительство отказалось присоединиться к берлинскому меморандуму?»

Весна, потопленная в крови   
 
             В конце апреля запылала Болгария. Ещё месяц назад Найден Геров, чутко улавливающий биение пульса своего народа, прислал Игнатьеву шифрограмму, в которой сообщал, что «с приближением весны брожение умов усиливается всё более». Болгары готовятся к восстанию. Вооружаются и турки. В мечетях ведутся проповеди против неверных. Настроение с обеих сторон такое, что, в случае вспышки, будет большое кровопролитие.
  Эти предостережения полностью оправдались. Доведённое до отчаяния непосильным игом болгарское население восстало. Несколько лет сряду, писал в другом донесении Геров, «эмиссары тайного болгарского комитета объезжали Болгарию для пробуждения болгар приготовиться к восстанию… Под турецким господством народ тем легче поддавался внушениям помянутых агентов, чем несноснее становилось положение его из года в год…» Лидеры восставших надеялись на то, что антитурецкие выступления поддержат сербы и черногорцы.
  Турецкое правительство на подавление восстания наряду с регулярными войсками, большая часть которого была занята в Боснии и Герцеговине, бросило фанатичных мусульман и башабузуков (башибузук — сорвиголова), нерегулярные военные отряды, состоявшие из головорезов, специально выпущенных из тюрем, подонков турецкого населения, цыган, албанцев и черкесов. Власти намеренно разжигали ненависть к славянам. В этой связи Геров писал Игнатьеву, что, с одной стороны, власти не перестают внушать мусульманам о предстоящей им опасности со стороны болгар, а с другой, дервиши и другие таинственные лица объявляют священную войну против неверных. «У турок есть предание, что, по писаниям, земля эта, взятая с помощью оружия, будет отдана с оружием в руках. Это предание так распространено, что нет турка, который бы не знал о нём… Если придётся туркам уходить отсюда, то согласно с ним, они должны оставить страну не иначе как обливши её прежде кровью».
  Ещё и сегодня, спустя более ста сорока лет после трагических событий, стынет кровь у болгар при упоминании названий селений: Перущица, Батак, Брацигово, Доспат, Ветрене, Панагюрище, где после нашествия башибузуков остались пепелища, а все жители, от мала до велика, были зверски перебиты.
  Сколь ни сух дипломатический язык телеграмм Игнатьева в Петербург о происходящем в Болгарии, они передают кипение его чувств: боль и тревогу за судьбы болгар, возмущение и презрение к убийцам, насильникам и религиозным фанатикам. «Государь, — сообщает в начале мая Игнатьев, — как я уже писал в своём всеподданнейшем докладе от 29 апреля за №177, восстание в Болгарии всё более принимает характер истребительной войны между двумя враждующими нациями. Христиане, напуганные жестокостями иррегулярных войск, убегают при их приближении в горы. Турки из окрестностей пользуются этим для грабежа покинутых деревень и сжигают их. Именно таким образом была полностью опустошена богатая долина между Филиппополем и Татар-Базарджиком (ныне — Пазарджик). Во многих больших деревнях мужское население истреблено, женщины и девушки уведены в рабство, а войска, о присылке которых для своей защиты христиане напрасно умоляют, прибывают или слишком поздно, или встают на сторону мусульманских убийц. … Отряды башибузуков, направленные для борьбы против восстания, отчасти состоят из каторжников… Они внушают жителям только страх и поддерживают его грабежами и разбоями. … Все заботы турок направлены на Болгарию, являющуюся основной житницей империи, … восстание наносит удар оттоманскому господству в Европе в самое сердце».
  Николай Павлович не оставлял ни одно сообщение российских консулов о бесчинствах на болгарской земле без того, чтобы не сделать турецким властям представления. Он добивается от великого визиря направления на место преступлений специальных комиссаров. Настоял на приёме великим визирем Найдена Герова, который рассказал о творимых в болгарских землях жутких грабежах и разбоях башибузуков.
  В конце мая Игнатьев пишет Гирсу: «Я почти ежедневно делаю настоятельные представления как великому визирю, так и Рашид-паше (министру иностранных дел) относительно жестокостей, совершённых турками в Болгарии… Но практически Порта не принимает никаких мер». Ему удаётся убедить турецкое правительство не направлять в болгарские земли беженцев с Кавказа, которые только усугубляли положение. Турки на протяжении десятилетий использовали несчастных беженцев, преследуя старый, как мир, принцип: разделяй и властвуй. Расселяя их компактно между славянами, они постоянно поддерживали между ними высокую степень напряжения. А в случае возникновения брожений в болгарских сёлах новых поселенцев бросали на их подавление.   
  В современной Болгарии в квазинаучных и политических кругах находятся люди, которые, как об этом пишет известный поэт Стефан Цанев, в желании «подсластить» историю стремятся «перекрестить» турецкое рабство, называя его то «османским владычеством», то «турецким присутствием» и даже «пятивековным сожительством». Надо сказать, в нынешней «политкорректной» Европе это общий тренд: немало учёных пытаются перелицевать историю, стараясь заретушировать наиболее одиозные страницы прошлого своей страны. Рабство славян и массовое избиение христианского населения в Османской империи не прикроешь никакими фиговыми листками. Но совершенно очевидно, что нельзя переносить вину за жестокости, совершавшиеся в Османской империи, на современных турок, так же, как и злодеяния гитлеровцев на нынешних немцев. И нельзя оправдывать то и другое варварство причинами межэтнической и межконфессиональной неприязнью. В истории человечества было много военных столкновений и проявлений жестокости между представителями одних и тех же этносов и религиозных обществ. Достаточно напомнить пример конфликтов в Сербии и на Украине, в ходе которых совершались чудовищные зверства. Видимо, причины этого надо искать не только в религиозном фанатизме и шовинистической ненависти. Они, вероятно, где-то в природе самого человека.
  Несмотря на попытки Порты окружить плотной завесой чудовищное варварство, творимое озверелыми ордами на болгарской земле, сведения о происходящих бесчинствах достигли Европы. Правда, не обошлось без курьёзов. В конце августа Виктор Гюго публикует в «Le Rappel» страстный призыв против «жестокостей в Сербии», вспоминая «Батак», назвав его «Балак», но ни разу не упоминув болгар или Болгарию.
  В России, подобно набатному колоколу, зазвучал возмущённый голос Фёдора Достоевского: «А Европа, христианская Европа, великая цивилизация, смотрит с нетерпением… «когда же это передавят этих клопов»! Мало того, в Европе оспаривают факты, отрицают их в народных парламентах, не верят, делают вид, что не верят. Всякий из этих вожаков народа знает про себя, что всё это правда, и все наперерыв отводят друг другу глаза: «это неправда, этого не было, это преувеличено, это они сами избили шестьдесят тысяч своих же болгар, чтоб сказать на турок».
  Не вызывают ли у вас, уважаемый читатель, эти слова гениального писателя ассоциацию с тем, как реагировала европейская общественность и печать на события 2014—2015 годов в Донецкой и Луганской областях, обвиняя в обстрелах мирных жителей двух областей не украинских военных, а ополченцев? Или с «новой Катынью» — сожжение людей в одесском доме профсоюзов, где будто бы они подожгли себя сами?
  Славянские благотворительные комитеты по всей стране организовали сбор средств пострадавшему болгарскому населению. Словно весенние птицы, разлетелись рукописи по российским городам со стихотворением Ивана Тургенева «Крокет в Виндзоре». Его в цитатах передавали друг другу представители передовой русской общественности:
  Сидит королева в Виндзорском бору…


  Придворные дамы играют


  В вошедшую в моду недавно игру;


  Ту крокет игру называют.


  …


  Ей чудится: вместо точёных шаров,


  Гонимых лопаткой проворной —


  Катаются целые сотни голов,


  Обрызганных кровию чёрной…


  То головы женщин, девиц и детей…


  На лицах — следы истязаний,


  И зверских обид, и звериных когтей —


  Весь ужас предсмертных страданий.


  …


  Вернулась домой — и в раздумье стоит…


  Склонились тяжёлые вежды…


  О ужас! Кровавой струёю залит


  Весь край королевской одежды!


  «Велю это смыть! Я хочу позабыть!


  На помощь британские реки!»


  «Нет, ваше величество!


  Вам уж не смыть


  Той крови невинной вовеки».


  Вначале стихотворение было напечатано русской типографией в Лейпциге. Затем опубликовано на французском языке в Париже и вызвало во всей Европе большой шум. Европейская прогрессивная общественность разделяла выраженное в нём крайнее возмущение позицией Англии, которая поощряла кровавые злодеяния Турции против болгар и снабжала её оружием. Через год это оружие будет косить русских солдат и болгарских ополченцев.
  Европейская общественность потребовала от своих правительств направить в Турцию комиссию по расследованию зверств, чинимых против болгарского населения. Игнатьев откомандировал в неё консула в Адрианополе князя Алексея Николаевича Церетелева. Кроме него в комиссию вошли американский консул в Константинополе Юджин Скайлер и военный корреспондент американских и английских газет Дженуарий Макгахан. Он был личным другом Игнатьева.
  В представленной записке А.Н.Церетелев пишет: «Войска получили приказ уничтожать всё при малейшем сопротивлении… Речь более шла не о том, чтобы искать виновных, а об истреблении христиан, об удовлетворении ненависти, сдерживаемой в течение долгого времени. Сотни, тысячи болгар всех возрастов и обоего пола погибли при самых страшных обстоятельствах… Женщин и девушек насиловали, убивали и уводили в рабство, убивали детей, убивали крестьян, убегающих при приближении войска, убивали и тех, кто оставался…, кто прятался, и тех, что сдавали оружие, — за то, что оно у них было; и тех, у которых его не было… вооружённые банды бродят по стране, отнимая у крестьян всё, что можно отнять, и регулярные войска появляются при малейшем сопротивлении, чтобы предать всё огню и мечу… Болгары спрашивают себя, неужели христианская Европа… останется безучастной перед лицом убийств и пыток, которое испытывает мирное население, требующее для себя одного лишь права, права на жизнь».   
  О дипломате Алексее Церетелеве стоит сказать подробнее Он, как никто другой из его коллег, следуя примеру посла, имел широкие связи среди различных слоёв населения Адрианополя и Филиппополя. В консульской службе ему помогало юридическое образование, полученное в Московском университете, и отменное знание иностранных языков. Хорошую практику дипломатической работы он приобрёл в Белграде, Константинополе и в упомянутых городах болгарской Фракии. Во время русско-турецкой войны 1877—1878 годов добровольно поступил на военную службу. Был ординарцем у прославленных генералов: М.Д.Скобелева и И.В.Гурко. Отличился при занятии русскими войсками Тырнова и в поиске Хаинкиойского прохода для русской армии в южную Болгарию. Принимал участие в переговорах при заключении перемирия в Адрианополе и Сан-Стефанского мирного договора. Его перу принадлежат глубокие исследования, посвящённые Балканам.
  В шифрограмме, направленной Гирсу о бедствиях болгар, Церетелев отмечает, что «народом овладевает полное отчаяние, опасение новой резни христиан. Спасение может прийти лишь извне. Надо ли говорить, что на Русского царя, на православную Русь возлагает он все свои упования».
  Своё потрясение увиденным во время инспекции Магкахан выразил в десяти «Письмах из ада», опубликованных в английской газете «Daily News» с 28 июля по 25 августа 1876 года. «В Батаке мы заметили стаю разъярённых собак, облаявших нас и скрывшихся в соседнем поле. Из седла я не заметил ничего особенного, — пишет он, — пока мой конь обо что-то не запнулся. Посмотрев вниз, я заметил, что он наступил на череп человека… В нескольких шагах лежал другой череп, а рядом с ним изглоданные кости скелета. Чем дальше мы продвигались, тем больше находили черепов, костей и скелетов. Вдруг я вздёрнул узду и с ужасом понял: перед нами возвышалась громадная куча черепов, смешанных с костями человеческих тел, скелетов, волос и изгнившего мяса. Заразный удушающий запах разносился вокруг. Все скелеты были в остатках женских одеяний. Все они принадлежали женщинам и девушкам. Все до единой были обезглавлены… Позже нам рассказали, что это кости 200 молодых девушек, вначале пленённых и специально оставленных для того, что было страшнее самой смерти». И такие описания, леденящие душу, он оставил о происходившем не только в Батаке, но и Панагюрище и Перущице. Свои письма он завершает страшной статистикой: «Только в областях Пловдива и Пазарджика были сожжены 50 сёл, не считая тех, которые были ограблены. 15 тысяч были зарезаны. Иные считают, что число убитых в Болгарии достигало от 25 тысяч до 40 тысяч человек; другие — что их не менее 100 тысяч. Несчастье было слишком велико, чтобы о нём говорить спокойно. Сердце раздирающие рыдания, плач и жалобы несчастных женщин и детей всё ещё звучат в моих ушах».
  Столь же потрясающие душу свидетельства оставил Юджин Скайлер в докладе государственному секретарю США Гамильтону Фишу. Он перечисляет ряд посещённых им болгарских областей, в которых, по его мнению, число убитых превышает 15 тысяч человек. Завершая доклад, он специально отмечает, что «во время восстания не было изнасилованных мусульманских женщин. Нет мусульман, которые подвергались бы истязаниям. Нет ограбленных мусульманских домов. Нет осквернённых и разрушенных мечетей».
  Материалы расследования международной комиссии повергли в ужас Европу. Порта, чтобы успокоить европейское общественное мнение, создала свою комиссию, призванную опровергнуть выводы международной.
  Одним из членов этой комиссии был назначен Ахмед ага, который руководил истязаниями в Батаке и лично повинен в убийстве более 8 тысяч человек. В комиссию турки назначили и доктора Стояна Чомакова, который своим участием призван был демонстрировать её достоверность и непредвзятость. За свой «предательский подвиг» этот «болгарин-патриот» был награждён назначением в Государственный совет Турции. После Освобождения одно время он был министром просвещения. А его похороны удостоили своим присутствием князь Фердинанд и премьер-министр Стамболов.
  Кстати, об этом премьер-министре Стефан Цанев написал, вопреки «апостольской клятве — что каждый апостол должен, оставаясь даже с пятью соратниками, пролить кровь за свободу Болгарии, — апостол Стамболов первым сбежал, даже не понюхав пороха, переодевшись в одежду хаджи или угольщика. Когда во время русско-турецкой войны стали набирать добровольцев в болгарское ополчение, Стамболов был самым активным агитатором, но в ополчение не вступил. Прошло время. Однажды его спросили: «Ты нас агитировал, а почему тебя не было на Шипке?» Он ответил: «Главнокомандующий болгарским восстанием не может быть рядовым и подчиняться русскому прапорщику».
  Николай Павлович не ограничивался демаршами перед турецкими официальными лицами с требованиями прекратить массовое избиение болгар и уничтожения провинции, которая была основной житницей империи. Он пытался побудить Петербург к тому, чтобы коллективными действиям европейских держав принудить Порту остановить злодеяния. Однако светлейший князь после неудачи в Берлине не стал предпринимать очередной попытки добиться понимания со стороны Бисмарка и Андраши. От односторонних действий Горчаков воздержался потому, чтобы не дать повода Европе обвинить Россию в преднамеренной провокации восстания болгар для вмешательства во внутренние дела Османской империи.
  Тем временем в самой Турции на фоне кровавых событий в Болгарии религиозные фанатики и младотурки воспользовались ростом националистических настроений мусульманской части населения, чтобы свергнуть султана. Произошло это не без тайного участия английского посла сэра Генри Эллиота. Поэтому он сторонился предпринимаемых Николаем Павловичем усилий по совместным действиям с представителями европейских держав. Вместе с Мидхат-пашой британец замышлял козни против России и её посла. В отличие от него резиденцию в Буюк-дере почти ежедневно посещали германский посол барон Вертер, австрийский граф Зичи, итальянский посланник граф Корти.
  Абдул-Азис, напуганный происходившим в стране, дрожал за свою жизнь. В сложной общественно-политической ситуации он проявил полную несостоятельность. В столице уже никто не сомневался в бессилии властей, потонувших в коррупции. На некоторое время в Константинополе наступило затишье. А сераскир маршал Хусейн Авни-паша, который до 29 апреля занимал должность великого визиря, затаил обиду на падишаха и его родственников за свою отставку. Он тайно подтягивал к столице войска.
  На набережной Буюк-дере, где размещались резиденции послов крупных европейских держав и жили богатые греки и армяне, вновь появились щёгольские экипажи, в которых разъезжали дамы, разодетые по последней парижской моде. К иным экипажам то и дело приближались, молодцевато гарцуя, кавалеры на породистых рысаках. Вальяжно, шествовали вдоль набережной, подражая английским джентльменам, мужчины. Завидев издали знакомых, они одной рукой прижимали к телу изгибом локтя свои трости, другой — элегантно приподнимали для приветствия высокие цилиндры. Лишь в конце квартала Буюк-дере, где находилась восточная кофейня, можно было встретить небольшие группы турецких женщин, скрытых под тёмными чадрами. Почти во всех домах этого квартала размещались магазинчики с продовольственными товарами, пряностями и ширпотребом. Здесь можно также встретить лавки с открытыми кучами золотых и серебряных изделий на любой вкус.
  Неспешно попивая крепкий кофе из миниатюрных чашечек, завсегдатаи кофейни обсуждали последние новости, пришедшие из Константинополя. Одни несмело высказывались в пользу недавно появившейся идеи о конституции, которую по подсказке Генри Эллиота пытался протащить Мидхат-паша. При этом повторялись слова хитрого англичанина: «Пусть-де Европа узнает, что обещанные в Турции реформы не пустые слова!» Другие с горячностью защищали позицию нового шейх-юль-ислама, являющегося высшей духовной властью Османлисов. Он недавно огласил своё послание, в котором призвал благоверных «сидеть за изучением Корана, а не слушать россказни о конституциях. Горе тем, кто не подчинится этим наставлениям, а будет вмешиваться в управление страной!» Появились в кофейнях и мало знакомые в этих местах люди. Они живо включались в общий разговор, утверждая, что «полновластный сераскир Хусейн-Авни озлобился от чужеродного слова конституция. Он готовится с мечом и огнём пустить своих башибузуков и другие своры головорезов на провинции, населённые христианами. Тогда поймут европейцы, что значит турецкая конституция».
 
Мятежные дни и ночи турецкой столицы

  Когда стало известно, что владычица морей Англия не поддержала меморандум, предложенный в Берлине русским канцлером, то Игнатьев пригласил в свою резиденцию на завтрак барона Вертера, графа Зичи и графа Корти. Разговор вёлся дружелюбный. Очень осторожно, почти иносказательно затрагивалась тема переговоров министров в Берлине. Видимо, гости щадили самолюбие хозяина, зная его позицию относительно неудачи русской инициативы с меморандумом. После завтрака Николай Павлович предложил гостям устроить партию в вист. Партия затянулась. Чтобы послы не утомились, Игнатьев предлагал делать перерывы, во время которых подавался чай и напитки, а хозяин приглашал то одного, то другого из гостей к себе в кабинет. Здесь он в доверительной беседе добивался от каждого согласия совместно выступить с демаршем перед Портой о прекращении избиения христиан и не на словах, а на деле облегчить их участь. Получив от коллег заверения поддержать его позицию, Николай Павлович возвращался с ними в общество. Вялая партия в вист закончилась, когда наступили сумерки.
  На следующее утро до Буюк-дере донеслись раскаты орудийных выстрелов. Попытка послать по телеграфу запрос в посольство закончилась безрезультатно. Телеграфная станция была занята солдатами. Телеграмм не принимали.
  Пушечный гул из Константинополя нарастал. Стало очевидным, что там происходит что-то неладное. В резиденцию русского посла потянулись встревоженные соотечественники и греки с расспросами. Появившийся перед ними Николай Павлович не скрывал, что пока он и сам ничего не знает, но решительно заверил, что все они находятся под сенью русского флага и никто не посмеет их тронуть. Волнение прибывших, особенно женщин, возросло, когда сквозь туман неожиданно показался броненосец с направленными на резиденцию жерлами орудий. Загремели цепи якоря. Турецкое судно на небольшом расстоянии от набережной, и вооружённые солдаты на его борту не оставляли никаких сомнений в недружественных намерениях в отношении русского посла. На набережную стали стекаться люди. Беспокойство нарастало. Толпа замерла в тревожном ожидании. Всем казалось, что даже воздух вот-вот расколется разрядами молнии. Но в этот момент стихли пушечные выстрелы в столице. В наступившей тишине люди услышали плеск волн. Это их успокоило. Постепенно они начали расходиться. Тогда кто-то тревожным голосом обратился к послу:
  — Что же это? Нам угрожают? Надо срочно уезжать отсюда?
  Он совершенно спокойно, как будто ничего не произошло, ответил:
  — В этом нет никакой нужды. То, что происходит в Константинополе, нас не касается. Будьте спокойны! Никто и пальцем не посмеет дотронуться до русского подданного!
  Уверенность в поведении Игнатьева передалась и всем присутствующим. Они стали расходиться из резиденции. Можно было догадаться, что послу было что-то известно о происходящем, но он это держал про себя.
  Через некоторое время из Константинополя прибыли несколько дипломатов. Они рассказали, что в столице произошёл переворот. Активное участие в нём принимал Хусейн-Авни со своими подручными, а истинным его организатором был Мидхад-паша.
  Николай Павлович отправился в Константинополь. Там он через своих доверенных лиц установил, что великий визирь действовал по наущению английского посла. Абдул-Азис был низложен, новый султан провозглашён под именем Мурад V. Первое, что предпринял Игнатьев, было направление ноты новому правительству, в котором выражался протест против акции устрашения русского посольства, предпринятой броненосцем с орудиями, направленными на резиденцию посла. В ответ он получил неуклюжие разъяснения, что военный корабль был послан для защиты резиденции посла от возможных провокаций.
  В Буюк-дере Николая Павловича с нетерпением ожидала обеспокоенная Екатерина Леонидовна. Поняв по выражению его лица, что произошло что-то неординарное, она спросила:
  — Коля, что случилось? Что означает этот корабль и солдаты на нём? Что за выстрелы были в Константинополе?
  — Самое неприятно, что можно было ожидать. Низложили Абдул-Азиса. И это дело рук сэра Генри и его подручного Мидхад-паши.
  — И что же теперь делать нам?
  — Ты не беспокойся. Великий визирь меня заверил, что броненосец направлен сюда для нашей защиты. Я запросил Петербург прислать в моё распоряжение военный корвет из Николаева и несколько десятков солдат с десантными орудиями. Для охраны посольства и резиденции собрано несколько сотен черногорцев. — После небольшой паузы он сказал. — Мне удалось узнать подробности случившегося. Абдул-Азис позволил Хусейну-Авни сосредоточить в своих руках почти всю военную силу. Султан стал бояться его. А Мидхад-паша специально подливал масло в огонь. Он заявлял султану: «Надо опасаться сераскира. Войска в нём души не чают. Достаточно ему моргнуть глазом, и они сделают всё, что он пожелает». В канун переворота Хусейн-Авни был на приёме у султана. Очевидцы говорят, что у них произошла ссора, потому что Хусейн-Авни покидал дворец очень взволнованный. Прохаживаясь после обеда по дворцу, султан заметил проходящие по Босфору баржи с солдатами. Он тут же послал за сераскиром, чтобы тот доложил, что происходит. Но кто-то удачно воспользовался размолвкой между Абдул-Азисам и маршалом. Хусейну-Авни подбросили анонимную записку на английском языке. В ней говорилось: «Остерегайтесь! В садах виноградника (во дворце султана) на вас точат зубы!».
  — Боже милостивый! — произнесла потрясённая Екатерина Леонидовна. — Да здесь кипят страсти похлеще, чем были в императорских дворцах Византии!
  — Вот именно, — поддержал её Николай Павлович и продолжил:
  — Сераскир велел передать посланному султаном, что он болен. А сам появился перед великим визирем, заявив ему: «Никаких реформ вы не добьётесь от султана! Турция катится в бездну. Абдул-Азиса надо низложить и провозгласить султаном его законного преемника!»
  Это заявление обескуражило Мидхад-пашу.
  «Мне понятны ваши колебания, — ещё более категорично сказал сераскир. — Но нельзя медлить. Сегодня ночью всё решится. Если вы не пожелаете участвовать в перевороте, то обойдёмся без вас. Я же должен вас предупредить, что у меня наготове войско, которое немедленно окружит вашу резиденцию».
  Мидхад-паша обещал ему поддержку, выговорив условие остаться и при новом султане великим визирем, — с брезгливой гримасой проговорил Николай Павлович. — После этого Хусейн-Авни направился к наследнику. Мои конфиденты ссылаются на рассказ самого сераскира, что, когда он объявил наследнику причину своего позднего появления, тот так перепугался, что выскочил из постели и скрылся в другой комнате. Хусейн-Авни последовал за ним, застав того в слезах. У него от страха зуб на зуб не попадал. Чтобы успокоить будущего падишаха, глава мятежников вручил ему свой пистолет со словами: «Возьмите револьвер. Я пойду перед вами. При малейшем моём сомнительном движении или слове, убейте меня, как собаку». Это несколько успокоило беднягу. И он стал в страхе ждать следующего дня, когда его провозгласили султаном.
  — А что же с Абдул-Азисом? — тревожно спросила Екатерина Леонидовна, не дождавшись окончания рассказа. Зная о дружеских отношениях с ним мужа, она испытывала к нему некоторую симпатию.
  — Увы, Абдул-Азис не принял никаких предупредительных мер. Он полностью покорился своей участи. Его перевезли в старый дворец Топ-Капы. Лишь когда солдаты явились за гаремом султана, то девицы стали драться и кусаться и подняли такой крик, что всполошили всю округу. Их насильно усадили в лодки и увезли. Наши драгоманы перевели мне письмо Абдул-Азиса, напечатанное в газетах. Он пишет, что якобы болезнь не позволяет ему исполнять далее своих обязанностей. Он просит племянника не посягать на его жизнь и дозволить ему поселиться в Чарагане. Ты ведь знаешь, Катюша, Абдул-Азис немало благодеяний сделал своему племяннику. Мне передали, что вроде бы новый падишах заверил дядю, что ему нет оснований опасаться за свою жизнь, он может поселиться в Чарагане и ему будут оказаны всевозможные почести.   
  Сколь верными были обещания нового правителя и сколь твёрдым было его слово, мир узнает уже через три дня. Абдул-Азиса постигла судьба многих его предшественников, свергнутых с трона. Согласно его желанию, он был перевезён в Чараган.
  Этот загородный дворец, построенный недалеко от Долмабахче, был для турецких обывателей, как бельмо в глазу, потому что на его сооружение при тяжелейшем финансовом и экономическом кризисе в стране было потрачено несколько миллионов фунтов-стерлингов. Дворец окружал великолепный сад. Султан повелел создать здесь большой зверинец и выкопать замысловатые пруды. Но вскоре после открытия дворца он был заброшен. Оказалось, что в нём невозможно было жить. После путешествия в Европу, где его поразили роскошные дворцы монархов, султан решил перещеголять всех небывалым в истории человечества сооружением. Поговаривали, что Абдул-Азис вообразил себя великим зодчим. Он набросал проект с бесконечными анфиладами огромных залов, увенчанных гигантскими куполами, создать которые, наверное, было не под силу и совместными усилиями гениальных Брунеллески и Микеланджело. Не предусмотрены во дворце были только удобные жилые помещения. Несмотря на робкие замечания испугавшегося за участь своей головы архитектора, которому Абдул-Азис поручил осуществить строительство, султан настоял на своём. За возведением Чарагана он следил лично, постоянно подгоняя строителей. Когда гигантское здание было почти завершено, то падишах в ярости обвинил архитектора, что тот не сумел воплотить его пожеланий, поскольку не предусмотрел жилых помещений. В спешке стали исправлять первоначальный замысел. В этот момент Абдул-Азис вспомнил, что в Лондоне он видел Хрустальный Дворец. Для создания подобного он приказал доставить из Англии толстые стёкла и металлический каркас для огромной клетки, установленной внутри здания. В ней поместили тысячи диковинных птиц. Когда султан поселился в новом дворце, их бесконечные крики и трели не давали ему покоя. Он приказал убрать пернатых. Но и это его не удовлетворило. Нещадные лучи южного солнца так накаляли стёкла, что внутри дворца невозможно было дышать. Султан начал понимать, что зодчего из него не вышло. Это его ещё больше приводило в состояние бешенства.
  Последней каплей, которая переполнила его терпение и заставила покинуть Чараган, был мистический страх от увиденной однажды на крыше дворца птицы, показавшейся ему зловещим знамением. Перебравшись вновь в Долмабахче, он не оставил своих архитектурных опытов и бездумной траты огромных средств на их воплощение. В предместье столицы Бешикташ он приказал выстроить бельведеры Фламур в виде большой и малой башни. Недалеко от Чарагана были сооружены два дворца для султанши. Ещё один дворец с большим парком построен в Бейкосе. Для всех этих дворцов во Франции закупалась роскошная мебель.
  Непомерное расточительство Абдул-Азиса, покрывавшееся новыми поборами с подвластных территорий, сопровождалось усилением гнёта христианского населения. Это вызвало новую волну возмущения в народе и неминуемо привело к росту антитурецких выступлений. 
  Нерешительные действия султана в подавлении непрекращающихся восстаний в балканских провинциях становились причиной крайнего недовольства религиозных фанатиков, младотурок и ближайшего окружения монарха. Этим ловко воспользовались Хусейн-Авни и Мидхад-паша, действовавшие по наущению английского посла, который стремился к смене политического курса Порты. И надо признать, ему это удалось. Никакого возмущения правоверных, озадаченных произошедшим, не встретил новый падишах, появившийся на следующий день после переворота в мечети Ай-София (бывший православный храм Святой Софии). В Османской империи строго соблюдался давний обычай селамлика: падишах каждую пятницу должен был посещать одну из мечетей столицы. Согласно предписаниям шариата, шейх-юль-ислам был наделён правом объявлять низложение султана, если он подряд три пятницы не исполнял селамлика. Обычно шейх-юль-ислам не вмешивался в государственные дела. Но в случае перемен в верховном руководстве страны он как блюститель неприкосновенности шариата возглашал фетвы, основанные на стихах Корана, считавшиеся безапелляционным приговором. По случаю низложения Абдул-Азиса фетва гласила: «Коран дозволяет низложение падишаха, если он не радеет о пользах империи, непроизводительно расточает народные суммы…»
  Организаторы переворота постарались заглушить появившееся недоумение в народе произошедшими переменами небывало шумными и продолжительными иллюминациями. Оба берега Босфора от Чёрного моря до Мраморного (а это более двадцати километров) в течение трёх дней непрерывно сияли фантастическими фейерверками. Город и воды пролива всю ночь заливали огни разноцветных звёзд, напоминая картину ожившей восточной сказки.
  У Абдул-Азиса, со слезами на глазах наблюдавшего из окна одного из флигелей Чарагана за ослепительным прославлением взошедшего на престол султана, ещё теплилась надежда на то, что ему будет сохранена жизнь, что его друзья — правители Франции и Англии потребуют восстановить его на престоле. Но, видимо, он забыл о зловещем знаке судьбы — чёрной птице на куполе этого дворца, забыл и о жестоких законах дворцовых переворотов.
  Как рассказали Игнатьеву доверенные люди, убийцы явились к свергнутому султану ночью. Он стал убегать от них из комнаты в комнату. Дворец огласили душераздирающие крики, вначале мужской, а затем и женский. Вдруг раздался звон разбитого окна, из которого молодой женский голос взывал о помощи. Но крики быстро прекратились.
  На следующее утро газеты вышли с сообщениями о том, что «Султан в припадке сумасшествия бросился из окна и разбился до смерти». А ещё через день газеты написали, что третья жена султана умерла от чахотки.   
  Конечно, никто не поверил в самоубийство Абдул-Азиса. Знакомый грек через месяц поведал Николаю Павловичу некоторые подробности этой кровавой трагедии.
  Третья жена Абдул-Азиса была черкешенка. Вскоре после того, как она попала в гарем, её полюбила влиятельная валиде. Черкешенка получает звание третей жены падишаха. Пользуясь отношением к ней матери султана, она упросила её ходатайствовать за своего брата Гассана, который окончил военную школу в Константинополе. В школе он прослыл за непокорного ученика, со скверным и конфликтным характером. За ссоры и драки его часто наказывало начальство. Не смея противиться просьбе матери и желая сделать приятное наложнице, Абдул-Азис назначил Гассана адъютантом своего старшего сына Юсуф-Изеддина. После государственного переворота Хусейн-Авни предложил новому падишаху убрать подальше от Юсуф-Изеддина ненадёжного адъютанта. Гассан поступил в распоряжение сераскира. Он затаил обиду на Хусейна-Авни, ставшего его начальником. После смерти сестры Гассан уже не скрывал своей ненависти к сераскиру, угрожая отомстить за свергнутого султана и сестру. Об угрозах прослышал Хусейн-Авни. Вначале он приказал арестовать Гассана, а позже распорядился отправить его в отдалённый гарнизон Багдада. Несколько дней Гассан где-то скрывался. Неожиданно он появился в доме Мидхад-паши, где проходило экстренное заседание совета министров. Свита великого визиря его пропустила беспрепятственно, полагая, что он явился с каким-то экстренным сообщением. Обманув стоявшего у двери зала заседания ординарца сераскира, Гуссен вошёл в зал и запер за собой дверь. Увидев его, испуганный сераскир вскочил и попытался достать револьвер. Но со словами: «Изменник и убийца падишаха и моей сестры, умри от руки Гассана!» — черкес выстрелил в него. Сераскир рухнул, обливаясь кровью.
  — Что ты делаешь, несчастный?! — воскликнул Мидхад-паша, стараясь перекричать общую панику.
  — Не опасайся, старик! — бросил в ответ Гассан.
  А сам, заметив, что сераскир пополз к двери, подбежал к нему, перевернул на спину и ятаганом распорол ему живот. В этот момент его сзади схватил морской министр Ахмет-Кейсерли-паша. Но Гассан вырвался и в упор выстрелил в него, ранив адмирала в плечо. Следующим выстрелом он убил Рашид-пашу, министра иностранных дел. На выстрелы, взломав дверь, ворвалась охрана. В перестрелке он ранил ещё пять человек, пока один из охранников не пронзил его в спину кинжалом. Раненного его заперли в подвале. А утром повесили на дереве напротив дворца сераскира. О кровавой бойне несколько дней не решались доложить Мураду V. Когда, наконец, сообщили, то у него началась нервная дрожь и открылась рвота, которая периодически стала повторяться. Рассудок его помутился. Всем стало ясно, что новый падишах — это калиф на час. В августе того же года султаном был провозглашён Абдул-Гамид II.
  Игнатьев предвидел, что растущее напряжение в империи приведёт к катастрофе. Неоднократно он давал понять Абдул-Азису, что ему следовало бы удалить из своего окружения наиболее одиозных лиц. Но тот не предпринял никаких мер и стал заложником своей самоуверенности. Нельзя также исключать, что он находился в плену рекомендаций, которые содержались в предсмертном завещании Фуад-паши о том, что султану следует, во что бы то ни стало, держаться Франции и Великобритании как гарантии против усиления России в регионе.
  После свержения Абдул-Азиса Игнатьев сразу же почувствовал изменившееся к нему отношение администрации Порты. Под различным предлогом русского посла не принимал Мидхад-паша, который вскоре разделил участь многих османских царедворцев — его удушили. Не без его непосредственного участия в английской, а затем и в турецкой прессе была развязана кампания травли Игнатьева. Младотурки начали обвинять его в том, будто бы он является основным источником бед в Турции, защищая христиан и навязывая правительству реформы в их интересах. Они даже выступали с требованиями лишить его аккредитации. Этим дело не окончилось. В посольство стали подбрасывать подмётные письма с угрозами послу и членам его семьи.
  От некоего немца пришло письмо, предупреждающее Николая Павловича, что его повар-грек подкуплен, и намеревается отравить всю семью посла. «Я питаю к вам личную симпатию и считаю долгом предостеречь вас, генерал! Если вы пренебрегаете жизнью вашей, то пожалейте ваше семейство и малолетних детей…» Нельзя исключать, что не без подсказки Бисмарка или Андроши было написано это письмо. Повар, на которого возводилась клевета, был человеком испытанным и преданным Игнатьеву. Поэтому Николай Павлович проигнорировал предупреждение сердобольного немца.
  Чтобы продемонстрировать своим недругам, что его не запугать, Игнатьев каждый день, в неурочное время, отправлялся с Екатериной Леонидовной верхом на прогулку в лес. Вопреки угрозам, что там посольскую чету поджидают убийцы, он распорядился, чтобы их сопровождал только один кавас — грозный Христо Карагёзов в своём колоритном костюме. Не предпринимались какие-то особые меры предосторожности и по охране резиденции посла. Лишь четверо рослых черногорца у входа на территорию резиденции привлекали внимание проходивших мимо обывателей своим бравым видом и живописным национальным одеянием.
  Хотя энергичные действия Хусейн-паши, державшего войско в беспрекословном подчинении, сразу же после провозглашения нового султана обеспечили порядок в столице, европейские державы под предлогом защиты своих подданных ввели в Мраморное море военные корабли. В распоряжение Игнатьева была направлена эскадра под командованием уже известного читателям И.И.Бутакова. Но рядом с кораблями британского флота она выглядела убого. Это невольно вызывало у Николая Павловича тяжёлые раздумья о серьёзных проблемах в проведении военной реформы.
  Понимая, что Екатерина Леонидовна, замечавшая даже малейшие перемены в его настроении, остро переживает случившееся, и, не желая дальше подвергать испытанию её нервы, Николай Павлович убеждает жену в начале июня уехать вместе с детьми и матерью в Россию. Он заверил её, что примерно через месяц, когда обстановка в стране утихомирится, тоже прибудет в отпуск. Отправив семью, он ещё с большей активностью предаётся работе, стараясь через уже отработанные каналы обеспечить в европейских и турецких газетах публикации, благоприятные для России и балканских христиан. Николай Павлович изменил бы своим правилам, если бы прекратил энергичные действия по защите болгар от безумств фанатичных изуверов. Он направлял донесения российских консулов о зверствах, чинимых в Болгарии, турецкому правительству и послам европейских держав. Но сэр Генри Эллиот по-прежнему делал вид, что у него будто бы нет сведений о чудовищных бесчинствах против славян.
  В своих телеграммах в Петербург Игнатьев предлагает не терять время, и, несмотря на поддерживаемые Лондоном дворцовые перевороты, добиваться окончательного решения Восточного вопроса, которое отвечало бы интересам России. По его мнению, можно было бы провести на Кавказе военную демонстрацию, если Турция отважится на войну с Сербией. В первый момент, когда Гирс ознакомился с этими предложениями, они показались ему приемлемыми. Но поразмыслив, он не без основания остерёгся возможных осложнений с Германией, если такие действия Россия предпримет без предварительных консультаций с Берлином.
Битва за Сербию

  Политической нестабильностью в турецкой столице воспользовался Милан Обренович, ставший князем Сербии после убийства его дяди Михаила. Он давно в союзе с черногорским князем Николаем готовился к войне с Турцией. 20 июня сербские войска под его командованием начали военные действия против Османской империи. Но довольно скоро обнаружилась его военная неспособность, и он назначает главнокомандующим войск русского генерала Черняева.
  Судьба Михаила Григорьевича Черняева достойна увлекательного романа. Напомним читателю, что с отрядом, возглавляемым полковником Черняевым, встретилась посольская экспедиция Игнатьева по пути из Бухары в форт №1. После окончания Академии генерального штаба он принимал участие в обороне Севастополя. Вначале состоял при генерале Степане Александровиче Хрулёве, после ранения которого, поступил в непосредственное распоряжение адмирала Павла Степановича Нахимова. Его отвага была отмечена награждением золотым оружием с надписью «За храбрость» и производством в подполковники. После Крымской войны его переводят в распоряжение оренбургского генерал-губернатора А.А.Катенина. В 1864 году его направляют в город Верный (ныне Алматы), где он начинает формировать особый западносибирский отряд. Во главе этого отряда стремительно занимает город Чимкет, считавшийся неприступной крепостью. Вскоре ему удаётся так же внезапно занять и Ташкент. Эти операции были проведены с незначительными силами и малыми потерями с обеих сторон. За это Черняев получает прозвище «Ташкентский лев». Он довольно быстро завоёвывает доверие местных жителей, благодаря своему прямодушию, доступности для населения, вниманию к нуждам людей, неприятию рутины и формализма. Окружающие ценили в нём спокойствие и присущую ему решительность и находчивость в трудных ситуациях. В войсках он пользовался любовью. Служившие под его началом с гордостью называли себя «черняевцами».
  Англия, опасаясь быстрого продвижения русской армии в Средней Азии, выступает с энергичными протестами. Назревал крупный международный скандал. По настоянию Горчакова летом 1866 года М.Г.Черняева, ставшего уже генералом, отзывают в Петербург. Но столичная административная элита не нашла приложения его дарованиям на благо Отечества. Он выходит в отставку, решив стать нотариусом в Москве, чтобы как-то обеспечить содержание семьи. Однако шеф жандармов, известный читателю, граф Шувалов приказывает ему «отказаться от этого намерения». Михаил Григорьевич занялся изданием в Петербурге газеты «Русский мир». В разговорах с близкими ему по духу людьми он называл себя «жертвой военно-канцелярского режима и петербургской дипломатии». Многие беды в стране он приписывал засилью немцев. На идейной почве сходится с И. С. Аксаковым. Когда в Герцеговине произошло восстание, он связывается с сербским правительством, которое пригласило его в Белград для руководства армией. Узнав об этом, российское министерство иностранных дел приняло меры, чтобы Черняеву не было позволено выехать за границу. За ним устанавливается надзор. Михаил Григорьевич прибывает в Москву. Через знакомого он получает паспорт у генерал-губернатора. Приказ о задержании его на границе опаздывает, и в начале лета 1876 года Милан Обренович назначает генерала Черняева во главе сербской армии.
  Вначале удача сопутствовала сербам. Сказался фактор внезапности нападения на турецкие части и необычайный подъём духа славянских воинов, боровшихся за свободу своего многострадального народа. Но после того как туркам удалось подтянуть дополнительные войска, оснащённые новым английским оружием, фортуна им изменила. Турки стали одерживать одну победу за другой. Генерал Черняев отдаёт приказ войскам отступить к сербской границе. Турецкая армия захватывает ряд сербских городов.
  Внимательно следивший за ходом боевых действий Игнатьев понимает, что без поддержки России Сербия потерпит сокрушительное поражение. Он направляет в Петербург новый план, предусматривавший вступление России в войну на двух направлениях: восточном и западном. Русская армия, согласно плану, должна была двинуться на кавказском театре военных действий через Карс и Эрзерум к Босфору. А на западном — через Болгарию к Константинополю. По его расчётам, народы, находившиеся под гнётом Османской империи, станут естественными союзниками русских войск и помогут им в справедливой борьбе. Игнатьеву казалось, что общественное мнение Европы, осуждавшее Турцию за чудовищные зверства в Болгарии, активно выступит в поддержку освобождения христиан и блокирует те силы, которые помогают Порте.
  Получив эти предложения, светлейший князь рассудил иначе. Он благодаря своей информированности хорошо понимал, что русская армия ещё не готова к таким масштабным и оперативным военным действиям. Ему также было ясно, что европейское общественное мнение далеко неоднородно. К тому же оно очень подвержено колебаниям под воздействием антирусской пропаганды. И как только Россия начнёт военные действия, так сразу все газеты Старого Континента обрушатся на Петербург с обвинениями в захватнических планах. С другой стороны, Горчаков был объектом непрекращающейся критики консервативного крыла российского общества. Война Сербии и Черногории вызвала новый подъём славянофильских настроений. Поэтому он соглашается с правительственным решением, разрешающим русским добровольцам при выходе в отставку с военной службы направляться на Балканы.
  Одновременно активизируются дипломатические переговоры с Веной и Берлином. В июне в австрийском городе Рейхштадте (ныне город на севере Чехии) во время личного свидания Александра II с Францем Иосифом, на котором присутствовали Горчаков и Андраши, было подписано двустороннее секретное соглашение. Оно предусматривало в случае победы сербов компенсацию Австро-Венгрии за её нейтралитет (который имелся в виду и в случае войны России с Турцией). Но то ли в силу беспечности русских дипломатов, готовивших проект соглашения, то ли из-за слабого знания нюансов немецкого языка, русский и австрийский альтернаты соглашения отличались друг от друга. Это непростительное дипломатическое упущение. Но в отношении австрийских дипломатов вполне можно сказать, что они сыграли в нечистую игру. Андраши в очередной раз, «мягко говоря», обыграл Горчакова. В соответствии с русским альтернатом Австро-Венгрия получала часть Боснии; Болгария и Румелия становились независимыми княжествами. По австрийскому тексту Австро-Венгрии переходили основные земли Боснии и Герцеговины; Болгария и Румелия приобретали статус автономий. Обе договаривающиеся стороны выражали согласие с тем, что не будут содействовать созданию на Балканах большого славянского государства.
  Когда Игнатьев прибыл в середине июля в отпуск, Гирс ознакомил его с текстом соглашения. Но, хорошо зная характер своего бывшего начальника, показал ему, словно случайно, только русский вариант договора. Иначе, конечно же, Николай Павлович обязательно подверг бы критике виновных в таком недосмотре. И можно не сомневаться, что государь, прознав про такой дипломатический казус, наверняка мог сделать организационные выводы. А практическая возможность для высочайшей осведомлённости была: Игнатьев после непродолжительного отдыха с семьёй в Круподеринцах был вызван царём в Ливадию.
  На проводимых императором совещаниях с участием ключевых министров обсуждалась возможность вступления России в войну. С чувством разочарования наблюдал Николай Павлович за поведением высших чиновников. Их растерянность и нерешительность удручали его. На совещаниях он откровенно говорил о бесперспективности надежд на европейские державы. Ему становилось очевидным, у императора и светлейшего князя всё ещё сохранилось определённое доверие к Бисмарку. Но, похоже, его убеждённость в неискренности Андраши находила понимание у обоих. Для спасения сербской армии от разгрома Игнатьев высказал идею направить обеим воюющим сторонам предложение заключить перемирие. Участники совещания с ним согласились. В ожидании ответа началась подготовка предложений, которые имелось в виду представить Порте в качестве условий мира, а на будущей международной конференции послов шести держав в Константинополе они явились бы основой переговорных позиций русской делегации. Об этой конференции задумались в лондонском Уайт-холле, когда правящие круги Англии поняли, что вмешательство России в события на Балканах может круто изменить международную ситуацию в её пользу. Уайт-холл послал соответствующий сигнал Горчакову. Святейший князь воспринял этот сигнал как надежду предотвратить большую войну с участием России.
  Предложения Игнатьева предусматривали: независимость Черногории с передачей ей южной Герцеговины и части прибрежной территории; присоединение к Сербии Новипазарского санджака; предоставление Боснии и Герцеговине автономии или введение в обеих провинциях самоуправления; предоставление Болгарии автономии и включение в её состав большей части Македонии и Фраки. В других христианских провинциях предлагалось ввести самоуправление. Специальное условие было оговорено в отношении запятнавших себя особыми зверствами башибузуков: ликвидировать иррегулярные войска, а также запретить переселение кавказских горцев на Балканы.
  В беседе с Горчаковым Николай Павлович пытался убедить его отказаться от совместных действий с Веной:
  — Ваше сиятельство, я полагаю, что Австро-Венгрия вряд ли будет возражать против автономии Болгарии. Это не затронет её интересов и ничем не будет ей угрожать.
  — Но Вена потребует усиления своих позиций в Боснии, — возразил Александр Михайлович, зная об интриге с австрийской версией Рейхштадтского соглашения.
  — Вена вполне должна удовлетвориться присоединением Северной Боснии, — настаивал Игнатьев. — Нам следует заручиться одобрением российских предложений Лондоном.
  — Я всё-таки далёк пока от мысли предлагать эту программу Порте.
  — В таком случае, ваше сиятельство, на данном этапе следует добиться перемирия между воюющими сторонами. А тем временем вести с европейскими державами переговоры на предмет поддержки нашей программы. Если же этого не удастся добиться, то предъявить Порте ультиматум.
  В конце сентября генерал Черняев начинает масштабное наступление. Но из-за слабой подготовки сербской армии и устаревшего вооружения оно захлебнулось. Турки перешли в контрнаступление, нанеся подряд два поражения сербам. Черняев, реально оценив обстановку, советует князю Милану обратиться телеграммой за помощью к Александру II.
  В царском окружении понимали, что народ не простил бы правящему классу его благодушия: невмешательства в события на Балканах в случае поражения Сербии, и её оккупации войсками Порты. Свою солидарность с сербами выражали жители многих российских городов. На заседании Московского славянского благотворительного комитете 24 октября 1876 года И.С.Аксаков заявил: «То, что творилось в России в эти последние месяцы — неслыханно и невиданно не только в русской, но и в ничьей истории… Наше народное движение изумило не одну Европу, но и русское общество… именно тем самым, что оно было народное, не в риторическом, а в точном смысле этого слова».
  Состоявшееся в Ливадии в начале октября совещание с участием царя имело решающее значение для судеб страны. На нём был принят план, подготовленный Главным штабом, согласно которому русским войскам предстояло форсировать Дунай у Зимницы-Свищова, затем перейти Балканы в районе Шипки и стремительным броском овладеть Адрианополем, двигаясь далее к Константинополю. Всю компанию предполагалось завершить за 4—5 недель. Ставка делалась на молниеносную войну с тем, чтобы избежать неблагоприятных международных осложнений и не затягивать военных действий в силу критического состояния российских финансов.
  Вызванный для консультаций в Ливадию министр финансов М.Х.Рейтерн представил императору записку, в которой нарисовал удручающую картину экономического положения в стране, заключая её выводом о том, что казна не справиться с предстоящими военными расходами. Согласно записям в дневнике Милютина, государь устроил разнос Рейтерну. Он воспринял его записку как выпад против самого императора, поскольку в ней утверждалось, что совершавшиеся в его царствование великие реформы, будто бы «испортили положение России» и «в случае войны положение её будет гораздо тяжелее, чем были бы до этих реформ». Александр II возвратил министру записку со словами: «Я вызвал тебя не для того, чтобы узнать твоё мнение, следует ли начать войну или нет, а чтобы изыскать средства к покрытию тех издержек, которые вызовет война».
  Из дневниковых записей цесаревича можно заключить, что Рейтерн был замешан во многих финансовых махинациях. Александр Александрович пишет, что «в этом министерстве делаются дела нечистые». «Всё министерство финансов подкуплено английскими банкирами». Наследник пытался предупредить об этом отца. Однако государь дал ему понять, чтобы он в эти дела не вмешивался. Делясь своими впечатлениями о совещании в Ливадии в письме к К.П.Победоносцеву, который был его учителем по правоведению, цесаревич пишет: «… Более ненормального положения быть не может, как теперь; все министры в Петербурге и ничего не знают, а здесь всё вертится на двух министрах: Горчакове и Милютине. Канцлер состарился и решительно действовать не умеет, а Милютин, конечно, желал бы избегнуть войны, потому что чувствует, что многое прорвётся наружу. К счастью, когда я приехал сюда, то застал Игнатьева, который раскрыл глаза всем и так их пичкал, что, наконец, пришли к какому-нибудь плану действий, и он уяснил своё собственное положение перед возвращением в Константинополь и получил положительные инструкции, как действовать, а то хотели его послать к его посту без ничего, а Горчаков только и желал скорее выгнать его из Ливадии…»
  Ливадийское совещание приняло решение направить Игнатьева в Константинополь с требованием Порте заключить перемирие на шесть недель. В качестве зондажа он должен был предложить туркам некоторые из пунктов, разработанной им программы.
  Между тем Горчаков проводит консультации с Бисмарком, пытаясь выяснить, как поведёт себя Германия, если Россия вынуждена будет из-за возможного поражения Сербии пойти на военный конфликт с Турцией и с Австро-Венгрией. Железный канцлер прямолинейно заявил, что Берлин займёт сторону России, если её мощь перед лицом всей коалиции Европы «будет серьёзно и длительно поколеблена». Если же возникнет угроза для австрийской монархии, Германия будет на её стороне. Внешнеполитические приоритеты Бисмарка строились на тесной политической комбинации с Веной в качестве противовеса российскому доминированию на Востоке.
  Заручившись поддержкой императора, Николай Павлович чувствовал себя весьма уверенно. В нём пробудилось желание действовать ещё более энергично в защиту христиан, невзирая на непрекращающуюся травлю в турецких и западных газетах. Хотя откровенная ложь и нелепые инсинуации раздражали его, но в глубине души его самолюбию даже льстило такое внимание к его персоне враждебных средств пропаганды. Это означало, что предпринимаемые им действия точно бьют в нужную цель. Он был не из тех, кто, встретив трудности, отступает. Напротив, весь предыдущий опыт его дипломатической службы доказывал, что появляющиеся препятствия на его пути вызывали неутолимое желание или их умело обойти или во что бы то ни стало преодолеть.
  Его искренне взволновало, что по прибытии в Константинополь в резиденцию Буюк-дере сразу же поспешили европейские послы, надеясь получить от него разъяснения о позиции России в деле разрешения конфликта на Балканах. Свои чувства он выразил в письме родителям: «На меня смотрят здесь, как на мессию, и стараются в каждом движении угадать — мир или война».
  Вся Европа с напряжением ждала, какие действия предпримет Петербург. Общественная атмосфера была наэлектризована сообщениями о бесчинствах турок против христиан настолько, что казалось: вот-вот грянет гроза. В европейских странах просвещённые круги живо обсуждали изданную в Лондоне брошюру известного политического деятеля, два года назад покинувшего пост премьер-министра, Уильяма Гладстона с красноречивым названием «Болгарские ужасы». В ней автор обличал «турецкую расу» как «один великий антигуманный экземпляр человеческого рода». В брошюре высказывалось требование предоставить Боснии, Герцеговине и Болгарии автономию, а Великобритании прекратить оказывать безусловную поддержку Османской монархии. Грозный плеск волн народного возмущения в европейских странах слышался и в Турции, вызывая разлад в её правящих кругах. Младотурки своими требованиями подталкивали Абдул-Гамида к решительным действиям против России. Более умеренное крыло министров убеждали султана замириться с сербами. Фанатичные мусульмане, напротив, призывали не идти ни на какие уступки христианам, и во что бы то ни стало не допустить автономии Болгарии.
  После проведённого зондажа со своими коллегами из других стран Игнатьев запросился на встречу к Абдул-Гамиду. Он предстал перед султаном в парадной форме, со всеми наградами. Его невозмутимая степенность и хладнокровие свидетельствовали о полной уверенности в правоте и силе своей позиции. Он чётко и довольно громко огласил текст послания его императорского величества, в котором содержались предложения российской стороны о перемирии с Сербией. Внимательный взгляд Игнатьева отметил неожиданную реакцию падишаха. Делясь своими впечатлениями о визите с прибывшей вместе с ним в Константинополь Екатериной Леонидовной, Николай Павлович с усмешкой сказал:
  — Султан трясся всем телом. Наверное, два дня не будет спать и испугается нового свидания со мною.
  Абдул-Гамид только полтора месяца назад был возведён на престол после заточения в крепость его брата Мурада V, объявленного сумасшедшим. В первые дни своего правления он старался приобрести большую популярность среди военных и общую любовь своих подданных. Для этого часто посещал воинские подразделения, не чураясь обедать с офицерами. В общении был доступен и прост. В отличие от Абдул-Азиса на первых порах он сторонился послов великих держав, возможно, по причине своей природной застенчивости. Может быть, поэтому у Николая Павловича сложилось такое впечатление о поведении султана во время оглашения им российских предложений, которые были восприняты Портой как ультиматум.
  Момент российской дипломатией был выбран точный. Турция согласилась с предложениями: на шесть недель было заключено перемирие, которое могло быть пролонгировано ещё на три с половиной месяца. Её верхушка опасалась, и не без основания, что не укрепившаяся власть нового султана в стране, разбросанные по восставшим провинциям войска не в состоянии оказать достойного сопротивления русским, если они выступят стороной конфликта. А это приведёт к распаду империи. Таким образом, только активное вмешательство России спасло Сербию, а также Боснию и Герцеговину от полного поражения. Стоит заметить, что Игнатьев только на второй день после того, как Порта уже пошла на перемирие, действительно получил из Петербурга текст ультиматума. Николай Павлович предложил Горчакову воспользоваться растерянностью султана и потребовать предоставления автономии Болгарии, Боснии и Герцеговине. Просчитывающий наперёд внешнеполитические шаги светлейший князь посчитал более целесообразным обсудить эту тему на Константинопольской конференции послов.
  Генерал М. Г.Черняев после объявления перемирия возвратился в Россию и некоторое время был не у дел. В начале 1877 года его зачислили на военную службу, но оставили за штатом на европейском театре войны. Приходится удивляться тому, как такого закалённого в боях и обладающего ценным опытом сражений с турками полководца царское окружение не задействовало во время русско-турецкой войны. В таком же положении оказался и знаменитый М.Д.Скобелев, пока он добровольно, будучи уже генералом, перед форсированием русскими войсками Дуная не поступил в качестве адъютанта к генералу Михаилу Ивановичу Драгомирову. После войны Черняев несколько лет вновь бездействует. В 1882 году Александр III, вспомнив былые заслуги «Ташкентского льва» в Средней Азии, назначает его Туркестанским генерал-губернатором. Ему удаётся немало сделать по развитию региона. Но на этом посту он был всего два года. Из-за полемики с военным министерством по поводу реформ в русской армии М.Г.Черняев окончательно покидает государственную службу.
 
«Или автономия или анатомия»

  Перемирие с Сербией произвело эффект разорвавшейся бомбы в турецкой столице. Религиозные фанатики и младотурки устраивают манифестации с осуждением правительства, уступившего требованиям России. Радикальные силы особенно негодовали в отношении её посла. Его и Россию выставляли в газетах как страшных чудовищ, которые покушаются на Босфор и Дарданеллы. Фанатичное мусульманское духовенство призывало к газавату против христиан и к дальнейшему ведению военных действий. В течение двух осенних месяцев в турецком обществе выплеснулось такое количество негативной энергии и злобы, что, обратив их в электрическую, можно было осветить всю территорию империи.
  Агрессивная риторика в турецком обществе всё более убеждала русского канцлера, что войны с Османской империей не избежать. Явно под влиянием широкого народного движения солидарности с южными славянами в стране Горчаков в итоговом отчёте своего ведомства за 1876 год, представленном Александру II, пишет: «Наши традиции не позволяют нам быть индифферентными. Есть чувства национальные, внутренние, против которых трудно идти». Государственный канцлер очень точно угадывал настроение императора. На него произвело сильное впечатление, как во время возвращения государя из Крыма в Москве дворянство и городская управа преподнесли Александру II приветственный адрес с выражением всеподданнейшей верности проводимой им политики.
  В ответной речи взволнованный царь заявил: «Вам уже известно, что Турция подчинилась моим требованиям незамедлительно заключить перемирие и положить конец бесполезному кровопролитию в Сербии и Черногории. В этой неравной борьбе черногорцы показали себя, как всегда, истинными героями. К сожалению, этого нельзя сказать о сербах. Независимо от того, что среди них имелось много русских добровольцев, которые собственной кровью оплатили свою дань славянскому делу. Я знаю, что вся Россия вместе со мной принимает живое участие в страданиях наших братьев по вере и происхождению, но для меня истинные интересы России дороже всего и я желаю до конца щадить дорогую русскую кровь. Вот почему я старался и продолжаю стараться мирным путём достичь улучшения участи всех христиан, населяющих Балканский полуостров… Я от сердца желаю достичь общего согласия. Если это не произойдёт и, если я увижу, что нельзя постичь тех гарантий, которые мы требуем от Высокой Порты, я имею твёрдое намерение действовать самостоятельно и уверен, что в этом случае вся Россия отзовётся на мой призыв…».
  На следующий день, 1 ноября, была объявлена частичная мобилизация русской армии.
  Певческий Мост, удовлетворённый достигнутым успехом от предъявленного Турции ультиматума, продолжил в переговорах с великими державами линию на проведение конференции послов. Основательно готовился к ней и Николай Павлович. По его поручению сотрудники посольства и консульств предоставили ему подробные материалы о положении христианского населения в провинциях, численности в них различных этнических групп, состоянии налоговой, правовой систем, о нарушениях прав христиан.
  Отдельную папку составляли материалы на английском языке, которые доверительно передали ему Ю. Скайлер и Д. Макгахан о бесчинствах турок в Болгарии. Позже Николай Павлович удачно использовал их в ходе дискуссий с делегатами конференции. Накануне её открытия Игнатьев инициирует публикацию в лояльной к России бельгийской газете «Nord», которая иногда использовалась как рупор позиции российского внешнеполитического ведомства, статьи о положении дел в болгарских провинциях. В этой связи весьма примечательно признание самого Игнатьева: «Барону Жомини было известно, что для воздействия на общественное мнение в Европе, и в особенности на англичан, я пользовался услугами моих американских друзей. Я давал им сведения относительно реального положения христиан в Турции, а американцы предлагали их газетам как собственную корреспонденцию».
  Описываемые в статьях ужасы потрясли европейское общественное мнение.
  Это не могло не сказаться на той атмосфере, в которой участники давно ожидаемого международного форума собрались 11/23 декабря 1876 года в главном зале российского посольства в Константинополе.
  Николай Павлович постарался придать этому событию максимальную торжественность. Некоторые участники собрания впервые оказались в этом здании. Они не скрывали своего восхищения его монументальной красотой. В ярком свете люстр и канделябров чётко виднелись на потолке зала уникальные изображения дворцов и соборов Петербурга, выполненные итальянским художником-декоратором Альберто Форнари. В центре зала в виде каре стояли столы с письменными принадлежностями для участников конференции. С большинством делегатов Николай Павлович провел предварительные переговоры. Перед официальным открытием конференции посланники собирались в русской резиденции девять раз. Делегации Австро-Венгрии, Великобритании и Франции, помимо аккредитованных в Турции послов, были усилены специальными посланниками. Наиболее колоритной фигурой среди них был английский министр по делам Индии маркиз Роберт Солсбери, он же лорд Кренборн.
  По пути в турецкую столицу он посетил Бисмарка. На вопрос лорда, какова будет позиция Германской империи, если Россия овладеет Константинополем, железный канцлер ответил: «Император Александр этого не желает. Но если даже сделает это из стратегических соображений, то, будьте уверены, Россия всё равно покинет его». В этом же смысле высказался и Вильгельм I, принявший Солсбери. Из Берлина лорд направился в Вену. Андраши выразил схожие взгляды с позицией английского правительства. Он энергично выступал против образования автономных княжеств в христианских провинциях Турции и выразил надежду, что Англия будет действовать в том же направлении. Позицию своего канцлера подтвердил в беседе с Солсбери и Франц Иосиф. Это объяснялось опасениями, что пример балканских славян вызовет цепную реакции и в Австро-Венгерии. 
             В Риме английский посланник получил заверения министра иностранных дел Мелегари, что тот даст указания итальянскому послу в Константинополе графу Корти действовать солидарно с английскими представителями.   
  Николай Павлович понимал, что во время пленарных заседаний другие делегаты будут поддакивать такому политическому тяжеловесу, как Солсбери, если не впрямую, то, в любом случае, станут ориентироваться на его позицию. Зная, что лорд прибыл в Константинополь со своей супругой, он пригласил их на ленч в свою резиденцию. Екатерина Леонидовна очаровала обоих. Леди Солсбери была чуть выше среднего роста, стройная, с седыми гладко зачесанными назад волосами. Взгляд её живых серых глаз, к которым мелкой сеткой подступали морщины, выдавал в ней натуру темпераментную и весёлого нрава. Она оказалась особой весьма общительной. Женщины сразу же нашли общие темы для разговора. Екатерина Леонидовна интересовалась подробностями жизни Байрона, творчество которого она любила, по-прежнему ли его произведения популярны в Англии. Гостья расспрашивала о детях, о Константинополе, о турецких обычаях и традициях.
  Сэр Роберт был плотного телосложения, которое при его высоком росте не бросалось в глаза. Человек, видевший его впервые, сразу обращал внимание на его большую лобастую голову и окладистую чёрную бороду. Мужчины были заняты политическими разговорами. Николай Павлович с удовольствием для себя обнаружил, что сэр Роберт был весьма эрудированным собеседником. Он свободно ориентировался в вопросах теологии, истории, не без некоторого самодовольства иногда оперировал современной терминологией из области физики и химии. Совершенно естественно разговор зашёл о российско-английских отношениях. Для Николая Павловича неожиданными оказались высказывания гостя о том, что не следует углублять конфронтацию между двумя державами. Лорд дал ясно понять, что является сторонником развития сотрудничества с Россией, которое будет надёжным противовесом усиливающемуся влиянию Германии на континенте. Когда они начали обсуждать тему предстоящей конференции, то Игнатьев уловил в высказываниях Солсбери созвучие с положениями ставшей популярной брошюры Гладстона о болгарских ужасах. Николай Павлович не упустил возможности, чтобы не представить ему той картины, которую воссоздавали материалы российских консулов об опустошении турками болгарских земель:
  — Сэр Роберт, а вот сведения, которые были собраны секретарём американской миссии Скайлером и журналистом Макгаханом, — заметив удручённый вид собеседника, протянул ему бумаги Игнатьев.
  Англичанин углубился в чтение. После ознакомления с ними он, потрясённый, произнёс:
  — Excellence, вы не могли бы дать мне копию этих материалов. Я послал бы их в Лондон. Я полагаю, что ни один наш министр не может остаться равнодушным перед доводами этих документов. Что касается меня самого, то судя по этим материалам, не могу не признать, что вы поддерживаете правое дело.
  — Вы не поверите, сэр Роберт, что в наше время в Турции процветает торговля христианами, как скотом. Как могут сегодня цивилизованные страны мириться с торговлей болгарскими девушками и детьми?!
  Потрясённый этой новостью, Солсбери заявил:
  — Если бы вы могли предоставить мне доказательства того, что здесь люди продаются в рабство, я даю вам слово джентльмена, что поддержу вашу позицию на конференции.
  — Могу предложить вам следующий план: давайте направим по одному сотруднику вашего и нашего посольств в один из районов турецкой столицы и дадим им поручение купить болгарскую девушку. Уверяю вас, они это сделают без особых трудностей.
  Солсбери согласился с таким предложением. Покидая резиденцию, английская чета искренне благодарила хозяев за настоящее русское гостеприимство. Женщины расставались, как давние подруги. А сэр Роберт пригласил Игнатьевых в гости к себе в поместье Гатфилд во время их возможного визита в Великобританию.
  Далее сюжет с покупкой христианской рабыни развивался подобно остросюжетному детективу. У Николая Павловича не было сомнений, кто из сотрудников посольства лучше всего справится с таким специфическим и непростым поручением. Он пригласил к себе состоявшего при посольстве кавалерийского полковника, который был родом с Кавказа, Магомеда-Шафи. В кабинет посла вошёл молодой красавец атлетического сложения с рыжей коротко стриженой бородкой. Это был средний сын бывшего имама Дагестана и Чечни Шамиля. Он по примеру своего старшего брата Джамалуддина, несколько лет назад скончавшегося от болезни в дагестанском ауле, поступил на русскую службу и сделал блестящую карьеру. Когда Николай Павлович ознакомил его со своей задумкой, то полковник нерешительно произнёс:
  — Ваше превосходительство, но это смертельно опасное поручение. Турки опасаются продавать своих рабов европейцам.
  Не ожидавший такой реакции известного своим бесстрашием полковника посол попытался его убедить:
  — Но вам как человеку с Кавказа легче будет проникнуть в тайные закоулки Константинополя.
  — Может возникнуть большой скандал, который закончится резнёй, — всё ещё колеблясь, сказал Магомед-Шафи.
  — Рабыню покупать должны не вы, а британский дипломат. И потом не могу поверить, что вы, сын знаменитого имама, боитесь смертельной опасности?
  Перед этим аргументом не устоял честолюбивый сын Кавказа.
  Поручение им было выполнено безупречно. На следующий день купленную болгарскую девочку представили сэру Роберту. Когда ему рассказали, что, по словам девочки, в рабство она была продана башибузуком, который убил её родителей и младших сестрёнок, а два старших брата успели скрыться в горах недалеко от Сливена, то его негодованию не было предела. Он тут же написал Игнатьеву письмо, в котором выразил своё возмущение существующими порядками в Турции и заверил в своей поддержке русской делегации. Николай Павлович, удовлетворённый полученным эффектом от своей выдумки, направил Горчакову депешу, сообщавшую о признании Солсбери правоты российской позиции и его сожалении, что «он не уполномочен обсуждать возможность иностранной оккупации, которая лишь одна могла бы положить конец нетерпимому положению дел» в Османской империи.
  А полковник Мухамед-Шафи с началом русско-турецкой войны обратился непосредственно к императору с просьбой направить его на место боёв с тем, чтобы он доказал свою преданность государю и новому отечеству в битве с войсками, где на стороне турок сражается его брат Гази-Магомед, командовавший корпусом, который осадил крепость Баязет. Александр II принял его и сказал, что оценил его верноподданнические чувства, но деликатно пояснил:
  — Я не хочу, чтобы ты воевал с единоверцами. — И заметив блеснувшее в глазах полковника разочарование, с улыбкой добавил:
  — Вот, подожди войны с прусаками. Я тебя тогда в первый огонь пошлю.
  Магомед-Шафи дослужился до чина генерала. Сослуживцы отмечали его доброту и товарищескую отзывчивость.
  После нескольких своих контактов с Солсбери Николай Павлович узнал от германского посла барона Вертера, что сэр Роберт признался ему о своём благоприятном впечатлении от общения с Игнатьевым. Но лорд не может понять своего соотечественника Эллиота, который пытается в худшем свете представить ему русского посла.
  До открытия конференции Игнатьев поручил А. Церетелеву подготовить вариант будущего устройства Болгарии, обозначив его основные параметры. Он обратился с просьбой и к Ю. Скайлеру оказать содействие русскому дипломату в подготовке этого документа. Подготовленный проект, получивший условное название «максимум», в основном включал в себя те положения, которые были утверждены на совещании в Ливадии. Сам Николай Павлович на случай возражения делегации Великобритании составил требования «проекта-минимума», имея в виду представить его на конференции как тот предел, дальше которого российская делегация не отступит. Он допускал разделение Болгарии на две автономные провинции под управлением христианских губернаторов. Согласовывая оба варианта с Петербургом, Игнатьев указал, что его зондаж позиции Солсбери даёт ему основания утверждать, что лорд, хотя и признал острую необходимость коренных перемен в управлении болгарскими землями, но будет возражать против создания единой Болгарии.
  Николай Павлович действовал в соответствии с утверждённой Петербургом директивой. В телеграмме Горчакова от 12/24 ноября 1876 года указывалось: «Представьте сначала проект-максимум. Если встретите сильное сопротивление, представьте минимум. Это покажет, что мы не стремимся к диктатуре, в чём нас обвиняют. (Видимо, канцлер имел в виду поднятую английской прессой шумиху в связи с частичной мобилизацией в России и речью Александра II в Москве, которая была ответом на воинственное выступление Дизраэли в парламенте 28 октября 1876 года). Возможно, что проект-минимум соберёт большинство своей умеренностью, и, быть может, даже Солсбери почерпнул в Париже и почерпнёт в Берлине впечатления, благоприятные для нас. По Вашему мнению, а Вы лучший судья, минимум уже обеспечивает Болгарии достаточную автономию и практически выполнимую, так как она основана на элементах, предоставляемых страной… Если только наш минимум пройдёт, это будет крупным результатом, который избавит нас от военной компании, всегда случайной как политически, так и материально, и в особенности тягостной своим влиянием на наше финансовое положение. Если можно избегнуть этого, сохраняя незатронутыми честь и достоинство императора, я аплодировал бы этому с восторгом, и наша страна была бы в выигрыше».
  Солсбери доверительно поделился с Игнатьевым, что по пути в Константинополь он в Берлине, Вене, Париже и Риме прозондировал позицию государств, участвующих в конференции, и составил себе чёткое представление о том, какие требования можно предъявить Турции. Из сказанного им следовало, что западноевропейские лидеры не согласятся с созданием крупного славянского государства, которое в перспективе могло бы стать союзником России, что привело бы к её доминированию на Востоке. Особенно категорично выступал Андраши. Он был против образования автономных государств и занятия русскими Болгарии.
  У английского министра не вызвал возражений план-минимум, он также согласился с предложениями Игнатьева по включению некоторых земель в состав Сербии и Черногории и предоставлении местной автономии Боснии и Герцеговине.
  Перед началом конференции Игнатьев поприветствовал всех делегатов и огласил полученное послание к её участникам Александра II, в котором русский император подчеркнул, что на представителях великих держав лежит серьёзная ответственность перед историей и человечеством. Сославшись на предварительную договорённость делегаций, Николай Павлович попросил министра иностранных дел Турции Савфет-пашу открыть конференцию. Министр, после витиеватых восточных слов о гостеприимстве владыки Великой Порты, в своей речи поспешил сообщить о том, что «его величество султан осчастливил империю конституцией — великим актом изменения в шестисотлетней форме правления империи». Она провозглашает равенство религиозных меньшинств государства и предоставляет широкие политические права населению Порты независимо от их вероисповедания. Тем самым он давал понять, что собравшимся нет необходимости выдвигать перед турецкой стороной какие-либо требования о проведении широких реформ в провинциях. В надежде быть поддержанным английским представителем, Савфет-паша предоставил слово лорду Солсбери. Каково же было удивление министра, а также второго турецкого делегата — посла в Берлине Этхем-паши, и посла Эллиота, когда сэр Роберт всей силой своего красноречия обрушился на турецкие злодеяния в болгарских землях. Психологической шок турок от этого выступления был столь велик, что они не смогли справиться с ним до конца заседания. На второй день французский посол Жан-Батист Шодорди огласил текст предлагаемых реформ политической системы в Османской империи, который заранее был согласован делегатами европейских стран без участия турецких представителей. В ходе дебатов Савфет-паша настаивал на том, что принятие конституции исключает необходимость каких-то дополнительных реформ.
  Эллиот, возмущённый позицией, занятой его соотечественником, вопреки кодексу истинного джентльмена, скатился до примитивного наушничества. Он стал посылать в обход английского министра иностранных дел лорда Эдуарда Дерби тайные депеши непосредственно премьер-министру Дизраэли с жалобой на лорда Солсбери. Ему было известно со слов самого лорда, что они с министром придерживаются мнения о возможности договориться с Россией по всему спектру политики на Востоке, включая и Среднюю Азию. Неоднократные беседы Солсбери с послом Игнатьевым только углубили его убеждённость. Именно этого и не мог стерпеть законченный русофоб Эллиот. По требованию ещё большего русофоба Бенджамина Дизраэли он всячески поощрял Савфет-пашу не принимать предложений на конференции, которые бы облегчили положение христианских народов, поскольку это будет постоянным раздражением для России и отвлечёт её внимание от Средней Азии и возможного продвижения к Индии.
  Позже в своих записках Игнатьев напишет, что Солсбери с негодованием отверг предложения оставить под турецким управлением Южную Болгарию, о чудовищных зверствах в которой писал Гладстон.
  В ходе дебатов участникам конференции удаётся достичь взаимоприемлемого решения. Оглашая его, Солсбери использовал предложенную Игнатьевым формулу, что согласованный проект выражает «общеевропейское желание, продиктованное принципом миролюбия и сохранения целостности Османской империи». Делегаты согласились предоставить автономию Болгарии с границами от Чёрного до Эгейского моря и Родопских гор, разделив её на Восточную со столицей в Тырново и Западную со столицей в Софии. Предусматривалось создание избираемого верховного совета и местной милиции под командованием западноевропейских офицеров. Неожидавший такого единства позиций всех участников конференции Савфет-паша, забыв о законах дипломатической вежливости и не справившись со своими чувствами, бросил: «Европа сошла с ума!» Такая реакция во многом объяснялась тем, что он поверил заверением своего тайного наперсника Эллиота, который его уверял в непременных разногласиях сторон в ходе конференции.
  Видимо, Эллиот сообщил туркам о твёрдых гарантиях английского премьера не допустить создания Болгарии с территорией, включающей Родопские горы и побережье Эгейского моря. 18 января великий визирь Мидхат-паша сослался на волю султана и отверг все предложения представителей великих стран.
  По ходу конференции Горчакову всё более отчётливо становилось ясно, что русско-турецкой войны не избежать. Желая исправить допущенную оплошность в Рейхштадте, он поручает послу в Вене Е. Новикову провести секретные переговоры с Андраши, добиваясь твёрдых гарантий Австро-Венгрии соблюдать нейтралитет в случае конфликта России с Портой. Накануне переговоров, которые прошли в Будапеште, Андраши получил однозначные заверения Бисмарка поддержать Австро-Венгрию, если возникнут противоречия с Россией. Германский канцлер также прозрачно намекнул о согласии на оккупацию Веной Боснии. Это придало Андраши решительности в диалоге с Новиковым, добиваясь признания российской стороной оккупации Боснии и Герцеговины. Чтобы усилить свою позицию, он обещал сохранить нейтралитет Австро-Венгрии, если от неё потребуют в соответствии с Парижским трактатом 1856 года выступить на стороне Турции вместе с Англией и Францией. Российскому представителю удалось включить в конвенцию возвращение части Бессарабии, утерянной после Крымской войны.
  Горчаков утаил от Игнатьева, что 15 января состоялось подписание Будапештской конвенции. Он исходил из того, что полная секретность такой договорённости с Веной обеспечит России большую свободу дипломатического манёвра в дальнейших переговорах с Турцией, Англией и Францией. Святейший князь опасался, что Игнатьев, не раз предупреждавший его о политическом коварстве Андраши, может напрямую обратиться к императору и заявить о пагубных последствиях компромисса с Веной для интересов России и южных славян. Постаревшему Александру Михайловичу это могло стоить дальнейшего пребывания на его посту.
  Дизраэли стремился скорректировать поведение на конференции лорда Солсбери, направляя письма министру Дерби. В одном из них он сетует:
  «Солсбери во власти предрассудков и не понимает, что его направили в Константинополь для того, чтобы не допускать русских в Турцию, а вовсе не для того, чтобы создавать идеальные условия для турецких христиан. Он оказался больше русским, чем сам Игнатьев». Письмо своё лорд Биконсфилд заключил весьма «интеллигентным» пожеланием, раскрывающим его «человеколюбивую» натуру: «Чтобы все они, и русские, и турки, оказались на дне Чёрного моря».
  Не без подсказки Эллиота, выполнявшего указания Дизраэли, Порта торжественно объявляет о принятии конституции, устроив салют по этому поводу из ста одного орудия. Игнатьев делает попытку объяснить делегатам, что конституция не устранит глубинных причин конфликта и призывает их настаивать на автономии Болгарии и на её единстве.
  В заключительной речи на конференции, обращаясь к турецким представителям, Игнатьев заявляет: «Желаю советникам султана, чтобы им не пришлось раскаиваться в пагубных для Турции последствиях такого положения, которое легко может окончиться полным разрывом тех условий, которые создали само существование Порты в семье европейских народов и самую гарантию её территориальной неприкосновенности».
  Но его призыв оказался «гласом вопиющего в пустыне». Возмущённый, он бросил напоследок фразу, ставшей грозным предупреждением безысходности войны: «Или автономия — или анатомия!» Дальнейшее пребывание послов в Константинополе было бессмысленным, и они покидают турецкую столицу. Расстроенный неудачей, Игнатьев записал в дневнике: «Напрасной была многолетняя полемика министерства со мной, чтобы получить сейчас такой результат, жертвуя русскими интересами в угоду Андраши».

Лондонский протокол — последняя надежда   

  Николай Павлович направляется в Афины. Его целью было выяснить, как поведёт себя Греция в случае русско-турецкой войны. О его приезде стало известно болгарской диаспоре, проживающей в греческой столице. Перед отелем, где он с Екатериной Леонидовной остановился, устраивались демонстрации признательности за его твёрдую защиту пострадавшего от массовой резни народа. Во время встреч с королём Георгом I и премьер-министром Николай Павлович получает их заверения в готовности поддержать Россию. Об этом же заявили посетившие его лидеры народных движений из Эпира и Фессалии. Но из бесед с некоторыми политиками ему стало ясно, что общественное мнение в стране далеко неоднородно. Большинство из них не скрывало своей озабоченности проболгарской позицией Петербурга. В их высказываниях прослеживалась симпатия к политике Лондона, чем кабинет Дизраэли не преминул впоследствии воспользоваться. По возвращении в Петербург Николай Павлович пытается убедить Горчакова в том, что войны с Турцией не избежать.
  — Ваше сиятельство, чем быстрее начнутся военные действия, тем лучше. Иначе нам не защитить страждущих под невыносимым игом наших единоверцев-болгар. Турки, готовясь к войне, ускоренно закупают новое оружие у Англии, Германии и даже у Соединённых американских штатов.
  — Я придерживаюсь такого мнения, Николай Павлович: мы ещё не исчерпали всех возможностей дипломатическими методами добиться уступок Высокой Порты. Мне кажется нереальным ваше предложение понудить султана пойти с нами на двустороннее соглашение. Действовать нам надо совместно с нашими европейскими союзниками.
  Игнатьев не ограничился выражением своих озабоченностей в беседе с канцлером. Как никто другой в царской администрации он понимал, что над Балканами нависла грозовая туча гигантской мощности, разряд которой неминуемо затронет и Россию. Чтобы выяснить готовность русской армии к войне, он неоднократно встречается с Дмитрием Алексеевичем Милютиным и Николаем Николаевичем Обручевым, своим давним знакомым по Академии Генерального штаба, который находился в длительной командировке в 1873 году в Турции и уже несколько лет занимался в секретной комиссии военной реформой. По итогам этих встреч, он направляет обстоятельную записку императору. В ней обосновывает необходимость выступления против Турции на двух театрах военных действий. Главной целью, полагал он, было разрушение Османской империи. Для этого, по его мнению, необходимо было заручиться поддержкой Сербии, Греции, Румынии и Черногории и спровоцировать восстания в Албании, Болгарии, Курдистане и Турецкой Армении. Рассчитывать на содействие европейских держав, писал Игнатьев, не приходится: Англия будет по возможности мешать, Австро-Венгрия — партнёр ненадёжный, а у Германии, пожалуй, можно было бы только получить заем. Отказ от войны, делал вывод автор записки, грозит России потерей авторитета своих единоверцев на Балканах и снижением её влияния в Европе.
  Пытаясь найти поддержку своим соображениям у военного министра, Николай Павлович запросился к нему на беседу.
  — Ваше сиятельство, я предолжил бы начать военные действия в Закавказье. Такой вариант мне представляется самым оптимальным. Наше выступление там предотвратит происки турок, которые непременно попытаются взбунтовать черкесские племена. В Константинополе у меня было немало случаев убедиться, что замирение горцев, которого мы так долго добивались, весьма не по нраву пришлось Порте.
  — Мы рассматривали с Николаем Николаевичем Обручевым различные варианты. И пришли к выводу, что начинать надо на Балканах. Нас там поддержат славяне. Их терпение уже на пределе.
  — Готов согласиться с вами, ваше сиятельство, — задумчиво произнёс Игнатьев. — Только мы должны быть готовы к возможному вмешательству Вены и Лондона. И отнюдь не на нашей стороне.
  Вскоре он был приглашён канцлером. Светлейший князь всем своим видом излучал доброжелательность. Справившись о здоровье Екатерины Леонидовны и детей, Александр Михайлович, приятно улыбнувшись, сказал:
  — Николай Павлович, наверное, вам неплохо будет съездить с супругой в Европу и развеется?
  Удивлённый таким вопросом канцлера, Игнатьев поинтересовался:
  — Ваше сиятельство, что вы имеете в виду?
  — Получено высочайшее одобрение на вашу поездку в европейские столицы для согласования протокола с требованиями к Порте — принять итоги Константинопольской конференции. — Канцлер взял лежавшие на столе документы и протянул их Игнатьеву. — Прошу вас, ознакомьтесь с его текстом.
  Прочитав протокол, Николай Павлович выразил сомнение, что Лондон согласится поддержать его.
  — К тому же, — добавил он, — когда в Европе узнают, что я прибыл со специальной миссией, то печать поднимет такой шум, что Порта заранее отвергнет любые предложения. А Россию начнут обвинять в том, якобы она в угоду своим интересам оказывает давление на Европу.
  — Его величество выразил точно такие же сомнения. Я предложил придать вашей поездке неофициальный характер. Скажем, причиной могла бы быть необходимость ваших консультаций у европейских докторов. Его величество со мной согласился.
  Не ожидавший такого проявления заботы канцлера о его здоровье, Николай Павлович растроганно сказал:
  — Меня искренне тронуло, ваше сиятельство, ваше внимание к моему здоровью. Благодарю вас. Честно говоря, в последнее время меня начало беспокоить состояние моих глаз. И консультации с хорошими специалистами совсем не будут лишними.
  — Вот и прекрасно! — довольный согласием Игнатьева сказал Горчаков. — А чтобы лорд Биконсфилд был более сговорчив, предлагаю вам вначале заручиться поддержкой наших предложений в Берлине и Париже.
  Николай Павлович сообщил Солсбери о возможной встрече в Лондоне. Однако в день его отъезда граф Шувалов прислал телеграмму, из текста которой следовало, что Солсбери просил передать Игнатьеву, что его приезд в Лондон был бы нежелателен из-за возможных осложнений с английским правительством. Поэтому лорд предлагал провести встречу в одной их европейских столиц. Николай Павлович поспешил проинформировать об этом Горчакова. Канцлер получил одобрение царя отправить проект протокола на согласование в Лондон через российского посла.
  Ранним февральским утром Николай Павлович с женой прибыл на Восточный вокзал Берлина. Это не самое лучшее время для посещения германской столицы. После звенящего морозного воздуха в Петербурге, когда дышится полной грудью, здесь их поразил терпкий запах дыма от бурого угля, которым жители топили печи. Экипаж, в котором они ехали в российское посольство, двигался медленно по утонувшим в густом тумане улицам. Серые здания однообразной архитектуры только ближе к центру города сменились монументальными сооружениями и величественными соборами.
  На следующий день Игнатьева принял министр-президент фон Бисмарк. После последней их встречи в Петергофе князь заметно погрузнел. Густые, нависающие над уголками губ, когда-то тёмные усы посерели. На его крутом черепе совсем не осталось волос. «Так вот почему французская пресса издевательски пишет о трёх волосках на его голове», — мелькнуло у Николая Павловича, когда железный канцлер с улыбкой шёл навстречу к нему. Бисмарк тепло поприветствовал гостя. Всем своим видом он демонстрировал доброжелательность. Заговорил по-русски, давая понять, что ещё не забыл уроки русского языка, полученные им во время его миссии посла в Петербурге. Справился о самочувствии его величества Александра II и светлейшего князя:
  — К которым я испытываю искреннее уважение и, встречи с которыми навсегда, с благодарностью, сохраню в своей памяти, — проговорил он вновь по-русски с сильным немецким акцентом.
  Игнатьев поблагодарил князя, сказав, что «с Божией помощью самочувствие и его величество государя, и канцлера Горчакова хорошее». Он выразил признательность, что министр-президент нашёл возможность принять его. Бисмарк, не привыкший терять ни минуты, сразу заговорил о деле, понимая, что визит гостя, о котором он имел подробную информацию от барона Вернера, связан с провалом Константинопольской конференции. Николай Павлович сообщил ему, что позиция, занятая Портой, чревата военным конфликтом, в котором Россия не сможет остаться в стороне.
  — Чтобы избежать кровопролития на Балканах, — сказал он, — государь император одобрил проект канцлера Горчакова, предлагающий державам-участницам конференции подписать совместный протокол, который я имею честь представить вашему вниманию.
  И он вручил Бисмарку текст документа. Взяв пенсне, висевшее на золотой цепочке, тот стал внимательно читать.
  — Я готов подписать этот протокол, если другие государства согласятся его принять, — проговорил он после некоторого раздумья. — Требования, которые он содержит, вполне умеренны. Но если турки и на этот раз отвергнут волю Европы, то не стоит уклоняться от того, чтобы принудить их пойти на уступки с помощью военных действий.
  Заметив, что гость продолжает испытующе смотреть на него, фон Бисмарк добавил:
  — Уверен, что кайзер поддержит моё предложение: в случае войны сохранить дружественный нейтралитет и постараться добиться того же от Австро-Венгрии.
  Николай Павлович посчитал уместным намекнуть, что и Россия заняла такую же позицию во время военного конфликта Пруссии с Францией. Но не забывавший обид Бисмарк припомнил, что Горчаков не оправдал его ожиданий и поддержал Францию два года назад во время так называемой «военной тревоги». Игнатьев сделал вид, что реплика канцлера имела чисто эмоциональный характер. Он не стал её комментировать, чтобы каким-то неудачным словом не испортить главного результата этой встречи.
  Делясь с Екатериной Леонидовной своим впечатлением от беседы с всесильным министром-президентом, Николай Павлович выразил искреннее недоумение:
  — Не могу понять, как может светлейший князь доверять этому человеку?! Однажды он рассчитается с Горчаковым за всё доброе, что князь для него сделал. Но только это будет в ущерб русским интересам. Своей хваткой он мне напоминает бульдога: если ему что-то не по нраву, он может укусить и хозяина за руку, которая его кормит… Бисмарку нужна война России с Турцией для того, — размышлял далее Игнатьев, — чтобы ослабить обе державы и обеспечить германское доминирование в Европе. Но надо признать, Александр Михайлович всё-таки правильно рассудил. Согласие Бисмарка будет положительным сигналом для Парижа, Рима и для Вены. А при общей поддержке проекта легче будет убедить и Англию.
  — Далеко не случайно, — добродушно улыбаясь, сказала Екатерина Леонидовна, — что в европейской прессе нет более удобного объекта для насмешек, чем дядюшка Отто.
  — Знаешь, Катюша, как однажды его разыграла певица Полина Лукка?
  И он рассказал ей забавную историю, которая приключилась с Бисмарком в Ишле, в результате чего он чуть не потерял реноме безупречного семьянина. Там же проводила лето известная в Европе примадонна. Во время прогулок они любезно беседовали между собой. Однажды солнечным летним утром Бисмарк, в приятном расположении духа, вышел погулять. Увидев его в элегантном кремовом костюме и широкополой шляпе, Полина Лукка, приветствуя франтоватого князя, пригласила его зайти вместе к фотографу.
  — Ваше сиятельство, мне для новой гастрольной афиши нужно сфотографироваться. Приглашаю вас зайти со мной в фотоателье.
  — Милая фрау Лукка, вряд ли это будет удобно с моей стороны?
  — Вы составите мне честь, ваше превосходительство. Я только сфотографируюсь, и мы продолжил с вами нашу приятную беседу.
  — Но у меня совсем нет ни минуты. Ко мне должен прибыть курьер со срочными депешами.
  — Я знаю фотографа. Он очень быстро сделает снимок, и вы успеете к вашим неотложным депешам, ваша светлость.
  Как Бисмарк не отговаривался, очаровательная прима все-таки сумела найти ключик к его сердцу, и он не устоял. Фотограф сделал отдельные фотографии. И только Бисмарк начал расплачиваться, Полина Лукка предложила ради шутки сделать совместный снимок. Не смог железный канцлер отказать и на этот раз. Но какой из этой непроизвольной шутки вышел конфуз?!
  Фотограф соблазнился возможностью подзаработать на славе своих клиентов. Через несколько дней фотографии разошлись в десятках экземплярах. И в светских салонах заговорили о любовной связи канцлера и примадонны. Попытки Бисмарка оправдаться ещё больше распалили завзятых сплетников и вызвали искренние разочарования некоторых его знакомых, что их «кумир» оказался совсем небезупречным. В одном из частных писем «незадачливый ловелас» признавался: «Если бы я только мог заподозрить тот соблазн, который увидели в моей шутке многие из моих преданных друзей, то я поспешно скрылся бы из поля зрения направленного на меня объектива».
  Этот рассказ мужа немало насмешил Екатерину Леонидовну.
  Здесь же, в Берлине, Николай Павлович провёл встречу с итальянским послом и договорился с ним о том, что он предложит своему правительству поддержать протокол. После консультаций у профессора-окулиста Николай Павлович пригласил жену посетить знаменитый оперный театр «Штаатсопер», где давали «Гибель богов» Вагнера, и «Старый музей» с собраниями античного искусства. Рассматривая артефакты Олимпии, Милета, Самоса и Пергама, он не удержался от реплики:
  — Не могу отделаться от мысли, что этим сокровищам место не в Берлине, а на их исторической родине.
  Чета Игнатьевых покинула Германию в начале марта. Мимо окна скорого поезда проносились уже зеленеющие пейзажи. В предместьях Парижа цвели деревья. На полях своим нескончаемым трудом были заняты крестьяне. Яркое весеннее солнце вселяло в душу человека приятное чувство уверенности и жизнелюбия. Бульвары французской столицы были полны нарядной публики. Они напоминали картины входивших в моду художников-импрессионистов. По пути в отель, который находился на всемирно известной улице Шанзелизе (Елисейских полях), Екатерина Леонидовна с интересом наблюдала за стильными нарядами парижанок. Светлые, но яркие тона одеяний производили впечатление живого букета или летней поляны, усыпанной цветами.
  Пока Николай Павлович был занят подготовкой к встрече с министром иностранных дел Франции герцогом Луи Деказом, Екатерина Леонидовна наслаждалась прогулками по галльской столице, знакомилась с её достопримечательностями, посещала бутики и открывшиеся уже на бульварах кафе. Она находила время и на общественную деятельность, встречаясь с представителями русской диаспоры, проживавшими в Париже. В своей книге Калина Канева приводит перепечатанное болгарской газетой «Стара Планина» 16 марта 1877 года сообщение из Парижа: «Делегация русской колонии в Париже поднесла супруге генерал-адъютанта Игнатьева букет цветов исполинского размера, в знак признательности за обширную деятельность мадам Игнатьевой на пользу южных славян во время её длительного пребывания в Царьграде. Мадам Игнатьева, приняв букет, поблагодарила делегатов за выраженное ей сопереживание, заявив при этом, что её муж и она имели в виду улучшение участи болгарских славян».   
  Герцог Деказ принял Игнатьева в своём кабинете на Кэ д’ Орсе. Для своих неполных шестидесяти лет он выглядел постаревшим. Редкие седые волосы едва прикрывали виски и затылок. Нос, видимо, от частого употребления красного вина, покрылся мелкой сеткой капилляров. Но карие выразительные глаза светились молодым задором и интеллектом. Он с изысканной любезностью пригласил Николая Павловича на красивый диван эпохи короля Луи XIV, стоявший у гобелена с изображением фрагмента какой-то средневековой битвы, а сам сел справа в кресло. Гость ему был хорошо знаком по рассказам барона Гро и депешам посла Шодорди из Константинополя. Игнатьев начал беседу с того, что благодатное солнце Франции вселило в него с супругой чувство весеннего оптимизма, несмотря на сложную драматическую ситуацию на юго-востоке Европы. Он кратко изложил российские подходы к урегулированию конфликта в Турции и передал министру проект протокола. Герцог углубился в чтение документа. Пока он читал, Игнатьев рассматривал стоявший перед ним журнальный столик, инкрустированный перламутром. «Явно это подарок барона Гро, преподнесённый им после разграбления летнего императорского дворца в Китае», — мелькнула у него мысль. Герцог, ознакомившись с протоколом, положил его на журнальный столик и задумался.
  — Я нахожу этот протокол слишком резким, — прервал он своё молчание. — Францию связывают с Высокой Портой давние узы добрых отношений. Она не может присоединиться к совместному протоколу, составленному в таких категоричных выражениях.
  Игнатьев стал объяснять, сколь нетерпимо положение христианских народов в Османской империи, каким жестоким репрессиям подвергаются провинции, пытающиеся добиться от турецких властей послабления.
  — Ваше превосходительство, в ходе дебатов на конференции мы исчерпали все имеющиеся аргументы, чтобы совместными усилиями добиться от Порты прочного умиротворения. Если оттоманское правительство не примет условий протокола, то у великих держав для спокойствия в Европе остаётся право совместно обсудить дальнейшие средства, которые могли бы обеспечить благосостояние христианского населения в провинциях Османской империи и сохранение мира. Но если вы предложите свою редакцию текста, то мы готовы её рассмотреть.
  Первая встреча с герцогом Деказом не принесла Игнатьеву желаемого результата. Заканчивая беседу, министр заверил, что он предложит рассмотреть проект протокола на заседании кабинета министров Виктора Брольи и сообщит о принятом решении.
  Рассказывая Екатерине Леонидовне о результатах посещения Кэ д’Орсе, Николай Павлович сказал:
  — Я почувствовал, что герцог Деказ больше всего опасается не реакции Порты на присоединение Франции к совместному протоколу, а что она может остаться один на один с Германией, если война окажется неизбежной.
  Не теряя времени, Игнатьев задействовал старые связи во французских политических кругах, чтобы через оппозиционно настроенных депутатов парламента и прессу оказать давление на правительство Брольи. Это дало свои результаты. Герцог Деказ после внесения некоторых смягчающих текст формулировок согласился подписать протокол. После этого Николай Павлович встретился с итальянским послом. Он получил его согласие сообщить итальянскому правительству о результатах миссии Игнатьева в Париже. Такое дублирование Николай Павлович полагал совсем нелишним. По своему опыту он знал, что иногда мнения посла в одной стране бывает недостаточным для положительного решения его правительства по конкретной проблеме.
  Теперь Игнатьеву предстоял самый трудный раунд — добиться согласия английской стороны. Несмотря на предупреждение Солсбери, он всё-таки решился на посещение Лондона. У него было серьёзное сомнение, что российский посол граф Пётр Шувалов сумеет добиться от правительства Дизраэли нужного для России решения. Интуиция его не подвела.
  Ещё до его прибытия в английскую столицу Шувалов без санкции Горчакова согласился внести в текст протокола изменения, которые выхолащивали требования гарантий реформ в Османской империи со стороны европейских держав. Как можно расценить действия посла? То ли это вопиющий непрофессионализм? То ли это умение англичан склонить партнёров по переговорам в нужную им сторону с помощью своих фунтов стерлингов? То ли это месть царю за обиду бывшего всесильного жандарма, поплатившегося ссылкой в Лондон после его неуклюжей попытки коснуться сокровенных струн души монарха? Вряд ли историки ответят на эти вопросы. Но факт остаётся фактом. Шувалов постфактум добился от светлейшего князя согласия на изменение текста протокола. Поэтому вполне логичным было представить визит Игнатьева в Англию как неофициальный по приглашению лорда Солсбери.
  В поместье Гатфилд Игнатьевы прибыли к вечеру. При въезде на его территорию стояли скромные ворота, какие можно встретить во многих местах старой доброй Англии. Но за ними сразу же начинался огромный сад из диковинных деревьев, большая часть которых произрастает в английских колониях. Как позже пояснил сэр Роберт, эти замечательные растения были привезены из Индии, юго-восточной Азии и южной Африки. (Должность министра по делам колоний позволяла ему без особых проблем доставлять эти растения в Туманный Альбион). Постепенно возник настоящий ботанический сад. По аллее из мелкого белого гравия экипаж с гостями подъехал к трёхэтажному дому, похожему на замок из светло-коричневого известняка. Его архитектура эпохи Тюдоров была красноречивым свидетельством английской поговорки: «мой дом — моя крепость». Супруги Солсбери встретили русских гостей, словно долгожданных родственников. Особую гостеприимность выказывала хозяйка. Она своей сердечностью опровергала распространённое мнение об англичанах, как о людях холодных и высокомерных. Игнатьевым отвели комнаты на третьем этаже. Хозяева занимали второй этаж. Первый этаж представлял собой зал-атриум во всю высоту дома с галереями на втором и третьем этажах. Его украшением был богато декорированный камин, на мраморной полке которого красовался родовой герб Солсбери. Центр зала занимал длинный дубовый стол, вокруг которого стояли стулья с высокими резными спинками. Через огромное готическое окно, почти во всю стену замка, открывался восхитительный вид на пейзаж, залитый лучами заходящего солнца.
  За ужином, который растянулся до полуночи, обговорили, казалось, все новости мировой политики. Хозяину было интересно узнать от Николая Павловича, как он был принят в Берлине и Париже. Игнатьев не скрывал опасений, проявленных фон Бисмарком и герцогом Деказом при обсуждении текста протокола. Из разговора с графом Шуваловым, который состоялся у него сразу по прибытии в Лондон, он уже знал о сделанных послом уступках английской стороне. Он надеялся, что в ходе встреч с руководством Форин Офиса ему удастся более чётко понять политику кабинета Дизраэли в отношении России и Османской империи. Поэтому гость попросил сэра Роберта помочь в организации встреч с представителями правительства и либеральной оппозиции. Солсбери откровенно поделился с Николаем Павловичем своими озабоченностями, рассказав о своих трудностях, возникших у него после пребывания в Константинополе, и тех причинах, по которым он предлагал встретиться на Континенте.
  Злопамятный лорд Биконсфилд не хотел прощать своему политическому сопернику Гладстону и его стороннику Солсбери отстаиваемой ими позиции, направленной на облегчение положения славянских народов. Близкая к кабинету министров пресса устроила злобные нападки на Солсбери, обвинив его в уступках российскому послу и предательстве национальных интересов. Под давлением этой кампании Солсбери вынужден был изменить свои подходы, понимая, что ему и министру Дерби не устоять против набравшего силу националистического угара. Дизраэли принял инициативу Петербурга о подписании многостороннего протокола не столько с целью понудить Порту пойти на уступки требованиям великих держав, сколько добиться от России демобилизации своей армии. Понимая, что дома и стены помогают, он настаивал на том, чтобы подписание протокола состоялось в Лондоне.
  Солсбери заранее предполагал, что его гость обратится к нему с подобной просьбой. Как опытный дипломат сэр Роберт высказал следующую мысль:
  — Ваше превосходительство, я разошлю приглашение на дружеский ужин в моё поместье по случаю вашего неофициального визита в Великобританию тем политикам, с которыми вы хотели бы встретиться. И здесь вы сможете с ними в неформальной обстановке обо всём договориться. Если у вас не будет возражений, то я направил бы приглашение и сэру лорду Биконсфилду?
  Игнатьев с благодарностью одобрил эту идею. В течение нескольких дней до приёма хозяева знакомили русских гостей со своим имением. На его территории находилась конюшня породистых лошадей, среди которых были арабские скакуны. Во время прогулок верхом обе четы наслаждались ожившей под весенним солнцем изумительной по красоте природой. Дубовые леса на холмах сменялись вересковыми лугами, над которыми лилась непрерывная трель жаворонков. Пару раз Николай Павлович и Екатерина Леонидовна получили удовольствие от рыбалки на пруду, который тоже находился на территории поместья. Пойманные ими карпы были мастерски зажарены поваром и стали центральной темой весёлого обеда.
  Известие о находящемся в Гатфилде знаменитом русском после в Константинополе, «всесильном генерале Игнатьеве», «москов-паше» молнией облетело Лондон. В последние годы не было в английской прессе более демонизированной личности, чем этот загадочный «монстр» русской дипломатии. Любопытство, желание увидеть неизвестное, столь характерное для англичан, привело многих в назначенный час в поместье лорда Солсбери.
  Чопорная публика уже собралось в зале, когда появилась чета Игнатьевых. Хозяин первым представил их премьеру Дизраэли. Элегантно пошитый фрак премьера не скрывал его от природы нескладной фигуры. Изрядно поредевшие, когда-то пышные волнистые волосы поблескивали то ли от бриолина, то ли от пота. На некрасивом лице внимание привлекали тёмные, словно египетская ночь, глаза и крупный нос, хищного изгиба. Увидев Екатерину Леонидовну, он вспомнил фразу из депеши Эллиота, что «эта опасная пара Игнатьевых стоит нескольких броненосцев». Именно после этой встречи лорд Биконсфилд назовёт её «Роскошной леди». Аналогичным было впечатление от неё и у других присутствующих. В окружении английских дам с заурядными лицами она и супруга посла Шувалова заметно выделялись своей славянской красотой.
  Ещё до того, как хозяин пригласил всех гостей к столу, Николай Павлович обсудил тему подписания протокола с Дизраэли и министром графом Дерби. Начиная беседу с ними, Игнатьев комплиментарно отозвался о дипломатах Великобритании, с которыми ему довелось сотрудничать, припомнив свои контакты с лордом Элджином в Китае, послом Эллиотом и особенно с сэром Солсбери. Дизраэли, по всей видимости, в расчёте на то, что его услышит хозяин вечера, беседовавший рядом с Петром Шуваловым, проговорил:
  — Лорд Крэнборн (Солсбери) — это единственный порядочный человек, с которым мне когда-либо приходилось работать.
  Игнатьев, сделав вид, что не заметил тень смущения в глазах стоявшего здесь же графа Дерби, заговорил о том, что государь император и светлейший князь, предлагая великим державам подписать совместный протокол, предприняли последнюю попытку, чтобы образумить Порту и не допустить большой кровавой драмы на Балканах. Дизраэли на это заметил, что именно с такой целью правительство её величества предлагает необходимым осуществить демобилизацию турецкой и русской армий.
  Перед тем, как покинуть Гатфилд, лорд Биконсфилд выразил готовность при желании Игнатьева просить её величество королеву Викторию оказать ему честь своей аудиенцией. Николай Павлович с благодарностью принял предложение.
  Ожидая приглашения к королеве, он провёл здесь же в поместье сэра Солсбери несколько встреч с рядом политических деятелей. У него сложилось твёрдое убеждение, что большинство из них занимают протурецкую позицию. Хотя некоторые из них высказывались в пользу развития торговых отношений с Россией, но у него осталось ощущение, что в случае её конфликта с Портой, английский истеблишмент будет на стороне последней.
  Королева Виктория принимала Игнатьева в Букингемском дворце. Николай Павлович во время своего пребывания на военно-дипломатической службе в Лондоне бывал на приёмах, которые давались от имени её величества. Прошедшие годы заметно отразились на её внешности. Она располнела и, может быть, поэтому выглядела несколько старше своих пятидесяти девяти лет. Но по-прежнему в её темных волосах, прикрытых кружевной накидкой с малой короной, не появились признаки серебра, которые расстраивают многих женщин. Королева была в широком платье из тонкого бархата темно-синего цвета, которое по вороту и рукавам отделано изящными голландскими кружевами. Колье и серьги из крупных рубинов и бриллиантов гармонично дополняли её наряд. В начале беседы она поинтересовалась здоровьем «dear Alex» и просила передать ему свои «best wishes». При этом от внимательного взгляда Игнатьева не скрылся ироничный блеск в её голубых навыкате глазах.
  «Знает, всё знает её величество о том, что происходит у нас в Петербурге», — подумал он.
  Беседа с королевой убедила его, что добиться изменения принятой Шуваловым формулы не удастся. Он аргументировано, подкрепляя свои доводы конкретными примерами, говорил о чудовищных злодеяниях турок в христианских провинциях, с которыми цивилизованные страны не должны мириться.
  Не сводя с него своего проницательного взгляда, она думала: «Хорошо, что Россию представляет здесь не Игнатьев, а граф Шувалов. С таким послом трудно было бы договориться о чём-либо».
  Она заговорила о том, что в интересах её империи — сохранить мир и стабильность на Востоке, не допустить распространения национальных волнений на другие территории. В её нежном, благозвучном голосе появилась твёрдость и неколебимая уверенность в правоте своего дела.
  Встреча с русским послом вызвала у королевы воспоминания о счастливых мгновениях молодости. Она живо представила, как упоительно кружится в танце с тогда ещё юным цесаревичем, который пробудил в её душе нежные чувства.
  Ей было девятнадцать, а ему шёл двадцать первый год, когда он посетил Лондон. В своём дневнике Виктория написала: «Я нашла великого князя чрезвычайно привлекательным. Он такой неимоверно сильный… Мы кружились в вальсе до полуночи. Я никогда не была так счастлива». Её чувства можно было понять. Появившийся на этом вечере наследник русского императора сразу обратил на себя внимания всех присутствующих. Он был в элегантном военном мундире, который прекрасно сидел на его высокой спортивной фигуре. Китель белого цвета с золотыми петлицами, отороченный по вороту, запястьям и низу голубым мехом сибирского песца, подчёркивал лёгкий загар его лица с красивыми чертами и гармонировал с цветом васильковых глаз. Рейтузы небесно-голубого цвета обтягивали стройные ноги, обутые в изящные ботинки. Коротко подстриженные волосы открывали ровный, правильной формы лоб. Чёткие контуры губ смягчала лёгкая улыбка. Этот образ русского цесаревича навсегда запечатлела память королевы Виктории.
  Из того, что Игнатьев услышал от неё, Николай Павлвович сделал вывод, что Англия предпримет демарш и овладеет островами в Средиземном море и введёт свой флот в Мраморное море в случае, если в результате военных действий русская армия приблизится к Константинополю. «Наверное, несгибаемым характером этой женщины во многом можно объяснить успехи подвластной ей империи», — про себя решил Игнатьев.
  Тот факт, что Игнатьев удостоился чести быть принятым на самом высоком уровне в Лондоне, хотя его приезд туда был заявлен как частная поездка, говорит о многом. Британская пресса своими материалами о нём как чуть ли не «главном зле» для интересов своей империи на Востоке создала ему такой имидж, что высшие аристократические круги Англии и сама всесильная королева пожелали удовлетворить своё любопытство встречей с этим «загадочным русским дипломатом».
  Накануне отъезда из Лондона Николай Павлович предложил Екатерине Леонидовне посетить Музей декоративного искусства в Южном Кенсингтоне. (В 1899 году его экспозиция была перенесена в специально построенный музей Виктории и Альберта). Знакомясь с экспонатами, он привлёк её внимание к обширному разделу китайского искусства:
  — Помнишь, дорогая, я рассказывал тебе о поездке в Китай?   
  — Ну, конечно.
  — И о том чувстве брезгливости, которое испытал, узнав, что в дележе награбленных сокровищ из летнего императорского дворца участвовал посол Элджин?
  — Ты ещё говорил, что англичане и французы потом сожгли этот дворец?
  — Да — да.
  — Я хорошо запомнила твой рассказ. Ты думаешь, все эти бесценные экспонаты оттуда?
  — Я абсолютно убеждён в этом. Некоторые из этих огромных фарфоровых ваз были в доме, где меня принимал посол Элджин после захвата дворца богдыхана.
  — Наверное, есть что-то неприличное в самой этой экспозиции.
  — Мне кажется, что это похоже на то, как если бы грабитель ювелирного магазина выставил награбленное на обозрение публики.
  — Готова согласиться с тобой.
  Британская империя была не единственной страной, чьи музеи пополнялись войнами. В музеях мира часто можно встретить произведения искусства, попавшие в них в результате военных конфликтов. Невиданный размах носило ограбление и уничтожение культурных ценностей на завоёванных территориях фашисткой Германией. У главного гитлеровского дипломата Розенберга были в подчинении специальные зондер команды, в задачу которых входил грабёж произведений искусства. Несметные богатства музеев, монастырей и храмов российских городов и сёл, шедевры дворцов Царского села, Петергофа, Павловска, Гатчины исчезли бесследно. Иногда можно встретить публикации, что и Советский Союз вывез из побеждённой Германии так называемое «трофейное искусство». Но их авторы либо не знают, либо намеренно умалчивают истину о том, что оно вывозилось в соответствии с соглашением между странами-победительницами как частичная компенсация того огромного ущерба, который фашисты нанесли культуре нашей страны. А с 1955 по 1960 годы СССР возвратил большую часть ценностей Германской Демократической Республике, Польше и Венгрии. С 1998 года в России начаты работы по инвентаризации оставшихся менее десяти процентов перемещённых культурных ценностей и определения их бывших владельцев.
  В наше время военные акции Соединённых Штатов Америки и их союзников в Афганистане, Ираке, Сирии, а также спровоцированные ими цветные революции в Египте, Ливии и в других местах сопровождаются мародёрством культурных объектов: музеев, архивов, библиотек. В Ираке американской солдатнёй разграблены ценнейшие документы еврейской общины периода Вавилонского пленения, артефакты раскопок древних Ниневии и Вавилона. Военные смыкаются с организованной преступностью. В результате разрушаются и подвергаются разграблению памятники, представляющие ценность не только для конкретного государства, но и всего человечества. Всё это похоже на хорошо спланированную операцию по уничтожению наследия человеческой цивилизации.
  Через Париж супруги Игнатьевы прибыли в Вену. Целью визита было согласование многостороннего проекта с австро-венгерским канцлером. Граф Андраши был уже в курсе переговоров в Лондоне и заявил о поддержке английских требований о демобилизации российской и турецкой армий. Он рассчитывал на то, что выполнение этого условия облегчит Австро-Венгрии возможность реализовать давно вынашиваемый план по аннексии Боснии и Герцеговины и обезопасит её восточные границы от возможного русского вторжения.
  Напрасно, вернувшись в Петербург, Игнатьев пытался убедить Горчакова в том, что Бисмарк далеко ему не приятель, что германский канцлер раздражён им.
  — Представляете, ваше сиятельство, — говорил он светлейшему князю, — мы перейдём Дунай, перейдём Балканы, а позади оставим такого сомнительного союзника и будущего соперника на Востоке, каким является Австро-Венгрия, а в Берлине злорадного вашего «старого приятеля».
  Искренний совет Александр Михайлович расценил как интригу, направленную против него. Он возразил Игнатьеву, пытаясь убедить его в обратном:
  — Недавно Бисмарк через германского посла в Петербурге генерала Швайница прислал мне трогательные уверения в своих чувствах как ученик учителю. — И тоном, полным самолюбования, повторил слова, которые он сказал Швайницу: «L» ecolier a suprasse quelque pue le maitre» (Этот ученик удивляет учителя).
  Вскоре Игнатьев записал в дневнике: «Горчаков стал распространять слухи среди своих приближённых, будто бы я веду под ним подкоп, желая занять его место. Для этого воспользовался отличным приёмом, который мне оказан в Берлине, и хочу создать легенду о якобы имеющемся недоразумении между ним и его приятелем Бисмарком».
  После окончательного согласования текста протокола, как и настаивал Дизраэли, он был подписан в Лондоне министром Дерби и послами пяти европейских государств.
  Граф Шувалов в беседе с английским министром поинтересовался:
  — Скажите, ваше превосходительство, чего хотело бы правительство её величества на Востоке и к чему оно стремится? Англия привыкла с недоверием смотреть на Россию. Но личность императора Александра — достаточная гарантия его миролюбия.
  Лорд Дерби ответил с той вычурной метафорой, которая самым лучшим образом скрывала истинные намерения королевы и её правительства:
  — Переговоры Высокой Порты с восставшими дадут результат, который можно интерпретировать двояко: или Порта сама договорится со своими христианскими подданными, и в таком случае вмешательство европейских стран окажется беспредметным; или между ними будет окончательный разрыв, что вероятнее всего. В таком случае вмешательство великих сил во внутренние дела Турции не могло бы быть эффективным без применения против неё принудительных мер, а на такие меры Англия ни за что на свете не согласится. Великим силам не останется ничего другого, как ждать развития событий и исхода борьбы. Если восставшие одолеют в этой борьбе, то они завоюют свободу, подобно Сербии и Румынии. Если нет — тогда они удовлетворятся тем, что получат ограничения, как Крит. Во всяком случае, не далёк тот час, когда великим силам придётся вмешаться с известной надеждой на успех. Но этот час ещё не настал».
  К подписанному протоколу прилагались декларации Дерби и Шувалова. Русская декларация предлагала Порте направить в Петербург полномочного представителя после заключения мира с Черногорией для переговоров о разоружении. В английской декларации, в частности, говорилось: «Поскольку правительство её величества согласилось на подписание протокола только для обеспечения общего мира, то протокол должен считаться недействительным и не имеющим значения, если совместное разоружение и сохранение мира между Россией и Турцией не будут достигнуты».
  Размытые формулировки протокола при отсутствии твёрдых гарантий великих держав, побуждающих Порту провести необходимые реформы в христианских провинциях, которые предусматривались Константинопольской конференцией, делали его формальным международным актом. Как и предполагал Игнатьев, правительство Турции его отвергло, заявив о вмешательстве в свои внутренние дела.
  Попытка российского правительства коллективными усилиями европейских государств заставить Османскую империю мирным путём разрешить накопившиеся за несколько столетий непримиримые противоречия с угнетёнными христианскими народами Балканского полуострова окончилась неудачей. Своей скоординированной политикой эти государства не оставили России пространства для дипломатического манёвра и фактически подтолкнули её к войне с Турцией.

Вторая Отечественная   

  История человечества не знала войн, подобных русско-турецкой войне 1877—1878 годов. Впервые русский народ сражался не за своё отечество, а за свободу поднявшихся на борьбу с ненавистным угнетателем народов Балканского полуострова. В течение двух лет дипломатия России настойчиво стремилась к тому, чтобы коллективной волей великих европейских держав принудить Турцию улучшить положение юго-восточных славян. Но западные страны, и прежде всего Англия, верные принципам своей двуличной политики, тайно поощряли Порту к неприятию мирных требований, сформулированных Константинопольской конференцией и Лондонским протоколом.
  Активная политика России на международной арене сопровождалась невиданным ранее по своим масштабам движением солидарности с братьями-славянами внутри страны. Почти во всех крупных городах были созданы славянские благотворительные комитеты, собиравшие средства в помощь боровшимся за свободу народам. Известны случаи, когда даже каторжники с рудников в Забайкалье собирали гроши и просили своих охранников отправить собранные суммы болгарам.
  Огромную роль в просвещении народа сыграла русская православная церковь, служители которой в своих проповедях разъясняли историческую и духовную близость русских и юго-восточных славян. Самые авторитетные русские писатели и деятели культуры посвятили яркие и страстные произведения теме борьбы балканских народов. Сквозная мысль в них — особая освободительная миссия России. Этот всенародный подъём и оказал влияние на царское правительство, принявшее решение объявить войну Турции. Тысячи добровольцев от рядового до генерала шли освобождать своих братьев по вере, движимые христианским сознанием самопожертвования: «не пожалеем живота своего за други своя». В этих добродетелях русского человека увидел австрийский поэт Райнер Мария Рильке то, что заставило его написать: «Все страны граничат друг с другом, а Россия — с Богом».
  Манифест, подписанный Александром II, возглашал: «Всем нашим любезным верноподданным известно, то живое участие, которое мы всегда принимали в судьбах угнетённого христианского населения Турции. Желание улучшить и обеспечить положение его разделял с нами и весь русский народ, ныне выражающий готовность свою на новые жертвы, для облегчения участи христиан Балканского полуострова… Усилия наши не привели к желаемой цели. Порта не вняла единодушному желанию христианской Европы. Исчерпав до конца миролюбие наше, мы вынуждены приступить к действиям более решительным… Турция отказом своим поставляет нас в необходимость обратиться к силе оружия».
  Не приобретение новых территорий, не грабежи и мародёрство, не захват проливов, в чем обвиняла Россию европейская, и как всегда английская, пресса (подобные обвинения слышатся и поныне), а «облегчение участи христиан» являлось главной целью этой войны. Отсюда массовое проявление русскими воинами в жестоких боях с недругом высочайшего человеколюбия, свойственного подлинно православному сознанию, и небывалого самоотречения, которым отцы и деды участников событий удивили мир во время войны с Наполеоном.
  Александру Второму нелегко далось решение о начале войны. После долгих колебаний император 7 апреля отбывает в Кишинёв. Николай Павлович был причислен к его свите. В Жмеринке царь провёл смотр войск. После парада Александр II выступил на собрании офицеров с речью, в которой заявил: «Тяжело мне отправлять вас на войну. Я пытался всеми средствами, которыми располагаю, избежать её. Тяжело мне было решиться на то, чтобы вы проливали свою кровь. Но задета честь России, и я верю, что все вы до последней капли крови и последнего человека сумеете защитить эту честь. Да будет Господь с вами!»
  11 апреля по поручению Петербурга управляющий посольством в Константинополе вручил турецкому правительству ноту, в которой сообщалось, что вследствие отказа Турции подчиниться требованиям великих сил у него имеется указание в связи с разрывом дипломатических отношений с Высокой Портой покинуть страну вместе со всем персоналом посольства и консульств, аккредитованным в Турецкой империи. На следующий день в Петербурге Горчаков пригласил управляющего турецким посольством и сообщил ему о разрыве дипломатических отношений, предложив покинуть пределы России.
  12 апреля Игнатьев присутствовал на историческом событии в Кишинёве, где состоялось оглашение высочайшего манифеста. Проснувшись ранним пасмурным утром, он почувствовал особое напряжение нервов в ожидании важного события, которое должно изменить жизнь всей страны и его собственную. Вместе с царём и его свитой он горячо молился в соборе о том, чтобы Спаситель даровал скорейшую победу идущим на смерть ради правого дела. Выйдя из храма, Николай Павлович удивился быстрой перемене погоды — светило яркое солнце. Он принял это за добрый знак в предстоящей судьбоносной военной кампании.
  На скаковом поле за городом император провёл смотр войск. Перед напутственным молебном государь подошёл к аналою и вручил епископу Кишинёвскому и Хотинскому Павлу манифест. Раздалась команда: «На молитву шапки долой!» Епископ, обращаясь к войскам, громко и отчётливо огласил манифест. Увидев, что во время чтения у императора текут слёзы, Николай Павлович тоже прослезился.
  После оглашения манифеста войска двинулись из Кишинёва к границе с Румынией, с которой был заключён договор, позволяющий русской армии передвигаться по её территории, пользоваться железными дорогами, почтовой и телеграфной связью. Россия выделила Бухаресту крупный заем в два миллиона золотых рублей и поставила оружие, лошадей и военное имущество.
  Вместе с русскими частями на войну направились и болгарские дружины ополчнцев, снаряжённых и вооружённых на средства славянских благотворительных комитетов.
  О начале войны Александр II направил личное письмо германскому императору Вильгельму I. В ответ он получил заверения в неколебимых чувствах и пожелания успеха. Бисмарк пригласил российского посла Убрила и заявил:
  — Со стороны Германии было бы преступлением действовать во вред русским интересам. Поверьте в нашу полную лояльность, — сказал он. — Германия не может действовать по-иному. Мы отозвали нашего посла барона Вертера из Константинополя, направив в турецкую столицу барона Ройса.
  Только Англия не скрывала своего раздражения Россией. Лондонский кабинет оспаривал приведённый в циркуляре Горчакова мотив, заставивший Петербург объявить войну. Для Александра Михайловича это не было неожиданностью. Ему было понятно закулисье английской политики и причины её антироссийской направленности. Он в течение длительного периода прилагал все усилия, чтобы предотвратить раскол в европейском общественном мнении в связи со зверствами в Турции в отношении христианского населения и добиться адекватной консолидированной реакции на них цивилизованных стран.
  Стратегический план ведения войны был разработан осенью 1876 года Николаем Николаевичем Обручевым. За месяц до принятия манифеста в него внесли исправления после совещания с участием императора, военного министра, главнокомандующего великого князя Николая Николаевича (старшего) и его начальника штаба Артура Адамовича Непокойчицкого. В плане были учтены высказанные ранее предложения Игнатьева о том, чтобы военные действия велись на двух театрах. Главнокомандующим армии на Кавказе был назначен великий князь Михаил Николаевич. Фактически военными действиями руководил замечательный полководец генерал Михаил Тариэлович Лорис-Меликов.
  Через неделю после объявления манифеста стремительным маневром русские войска овладели важной турецкой крепостью в Закавказье Баязет. О драматических событиях, связанных с её обороной русским гарнизоном, рассказывается в замечательном романе В.С.Пикуля. В начале мая корпус под командованием Лорис-Меликова взял крепость Ардаган. В это время русские войска на западном фронте вступали на территорию Румынии. Жаркие бои на Кавказе сковали значительные турецкие силы, не позволив перебросить их на западный фронт, когда армия Порты терпела поражение. Но, к сожалению, командованию Кавказской армии не удалось развить энергичного весеннего наступления вглубь страны. Как только командование войсками взял на себя великий князь Михаил Николаевич, то дела на фронте приобрели неблагоприятный оборот. Тем не менее, при подведении итогов войны на Берлинском конгрессе завоевания русской армии на восточном фронте удалось обратить в пользу Болгарии.
  Получив первые сведения о победах русских и взятии крепостей Баязет и Ардаган, Дизраэли забил тревогу. Он поручает министру Дерби вызвать посла Шувалова и вручить ему ноту с требованием получить от России твёрдые заверения о том, что военные действия русских не будут нацелены на проливы, Суэцкий канал, Египет и Персидский залив. Тональность разговора графа Дерби была столь решительной, что Пётр Шувалов поспешил в Петербург.
  Он рассказал светлейшему князю, что в Лондоне началась чуть ли не паника. Все газеты трубят о русской агрессии, и необходимости защищать от них заморские территории Великобритании. Единственно, чем Россия может успокоить Лондон, убеждал он, являются срочные гарантии в том, что русские войска не пойдут за Балканы.
  После согласования российской позиции с Александром II, находящимся в Плоешти, Горчаков в телеграмме Шувалову, направленной 18 мая, поручает ему довести до сведения английского министра, что: «Императорский кабинет не хочет ни блокировать навигацию по Суэцкому каналу, ни прерывать её, ни угрожать ей. Он его рассматривает как международное учреждение, связанное с мировой торговлей, которое должно остаться вне всяких посягательств… Он не включает Египет в район своих военных операций. Что касается Константинополя, то, не имея возможности предрешить заранее развитие и исход войны, императорский кабинет всё же повторяет, что захват этой столицы не входит в планы е. в-ва императора… Что касается проливов, то хотя оба берега принадлежат одному суверену, они являются единственным выходом двух обширных морей, где скрещиваются интересы всего мира. Для сохранения мира и всеобщего спокойствия важно, чтобы этот вопрос был урегулирован с общего согласия на справедливых и действенно гарантированных началах… Императорский кабинет заявляет, что он не будет развёртывать войну больше, чем этого требует ясно и открыто провозглашённая цель, ради которой е. в-во император был вынужден взять в руки оружие. Он может учитывать британские интересы, изложенные лордом Дерби, до тех пор, пока Англия будет сохранять нейтралитет. Он имеет право ожидать, что со своей стороны английское правительство тоже примет во внимание особые интересы России, удовлетворение которых зависит от этой войны, и из-за которых Россия идет на такие большие жертвы. Эти интересы состоят в абсолютной необходимости положить конец несчастному положению христиан, находящихся под властью турок, и постоянным кризисам, которые из этого вытекают… Этот жизненно важный для России вопрос не противоречит ни одному из интересов Европы, которая со своей стороны страдает от шаткого положения на Востоке».
  Из Кишинёва Игнатьев возвратился в Круподеринцы. 8 мая министр императорского Двора и уделов граф Александр Владимирович Адлерберг телеграфировал князю Дондукову Корсакову — киевскому губернатору, передать генералу Игнатьеву, что он причислен к свите царя и ему надлежит явиться в Плоешти, где находилась Императорская Главная квартира. Николая Павловичу предстояло заниматься связями с иностранными делегациями, корреспондентами и вести переговоры с турками по окончании войны.
  Понимая, что предстоит трудная походная жизнь, Николай Павлович распоряжается приготовить фургон, запряжённый четырьмя лошадьми, пару лошадей снарядить под седло, загрузить необходимые вещи, берёт с собой верного Дмитрия Скачкова, кучера Ивана и ординарца Христо Карагёзова и отправляется в путь. До Киева его провожала Екатерина Леонидовна с детьми и матерью. Здесь они провели вместе несколько незабываемых дней. Затем экипаж погрузили в товарный вагон, сопровождающих — в почтовый, Николаю Павловичу был предоставлен отдельный вагон, и он, простившись с родными, отправился поездом далее до Унген на границе с Румынией.
  Сидя один в купе вагона, Николай Павлович размышлял о судьбах родины, о предстоящих схватках русской армии с турками. Он был уверен, если командование решительно двинет войска, то турки не успеют опомниться, как передовые части русских дойдут до Адрианополя, и Порта вынуждена будет запросить мира.
  В Жмеринке он узнал, что в том же поезде едут генерал Чертков и генерал-адъютант князь Голицын. Игнатьев предложил им перейти в его отделение. Они были очень довольны и не покидали его до самого Плоешти. На всём пути Николаю Павловичу оказывали подчёркнутое внимание и предупредительность. В Унгенах его встречал молдавский князь Мурузи. Он усадил «дорогого гостя» в экипаж, запряжённый по-молдавски четырьмя лошадьми цугом, с разряженным в пёстрые одежды кучером, управлявшим четвёркой бичом, и они помчались во весь дух по горной дороге в имение князя. В доме с великолепным видом на Прут и красивым садом их ждала княгиня. Игнатьева угостили вкусным завтраком с великолепным розовым вином и доставили также стремительно к отходу поезда.
  В Унгенах Николай Павлович впервые ощутил сомнения в успешном проведении военной компании. Вокруг этого небольшого поселения были навалены горы муки, сухарей, сена, фуража для животных; и всё это было неприкрыто на случай дождей. Для него, как человека, имеющего за плечами Академию генерального штаба, было ясно: такая бесхозяйственность свидетельствовала о бестолковости интендантской службы, которая неминуемо обернётся серьёзными потерями для армии.
  24 мая он пишет Екатерине Леонидовне: «Телеграмма моя, отправленная тотчас по прибытии на отведённую мне квартиру в Плоешти, известила вас, бесценная жинка, милейший друг мой Катя и добрейшая матушка, что я доехал цел и невредим до места назначения в Главной квартире Действующей армии…
  До Жмеринки я ехал один в вагоне и мечтал. Между прочим, нашёл я на столе моего отделения, когда жинка уже давно исчезла из глаз, и я стал осматриваться, букет (уже завялый) незабудок, сорванный на пути и забытый тобой, милейший друг мой. Я выбрал те цветочки, которые уцелели, и высушил их между листами бумаги… (и далее на французском: Это последний предмет, который ты, моя милая, держала в руках, и который занимал твоё внимание)…»
  Он написал эти строчки и закрыл глаза. В его воображении отчётливо возник образ любимой, которая провожала его в дальний и опасный путь. Несмотря на то, что она усилием воли сдерживала себя, чтобы не расплакаться, он заметил по её дрожавшим векам, чего это ей стоило. Ему захотелось хоть на миг вновь оказаться рядом с ней и сказать те сокровенные слова, которые пришли ему на ум уже в поезде, уносившем его на запад. Справившись с охватившей его тоской по любимой и дорогим сердцу детям, он решил писать им каждый раз, когда у него возникнет свободная минута.
  Письма Игнатьева жене и её письма мужу — это не только бесценные свидетельства исторических событий переломного момента в судьбах нашей страны и народов Балканского полуострова. Это своего рода поэма о любви двух неординарных личностей той эпохи. Они воссоздают удивительную атмосферу взаимоотношений глубоко любящих и заботящихся друг о друге людей, исполненных искренних и сокровенных чувств, которые без всякого преувеличения можно назвать гармоничными. Такие красивые отношения в семье не так часто встречаются в жизни. Только люди высоких духовных качеств способны на подобный нравственный подвиг. Во взаимных чувствах проявилось истинное православное сознание и мироощущение четы Игнатьевых. В этой гармонии каждый из них черпал силы, позволяющие им преодолевать трудности жизни, недуги здоровья и невзгоды, встречающиеся на пути. Эта гармония служила благодатной почвой для воспитания детей, в которых воплотились их лучшие душевные качества.
  Оказавшись в Плоешти и хлопоча о перевозке вещей в отведённую ему квартиру, Игнатьев неожиданно увидел перед собой главнокомандующего, проверявшего прибытие донских казаков. Великий князь обрадовался ему и пригласил к себе в коляску.
  — Ваше высочество, я прямо с дороги, в дорожном платье и выпачкан — стал отказываться Игнатьев.
  — Николай Павлович, мы с вами прибыли на войну. Поэтому a la guerre comme a la guerre (на войне как на войне).
  И он настоял, чтобы Игнатьев сел рядом с ним в экипаж.
  — А что за ординарец сопровождал вас в таком дивном одеянии?
  — Он болгарин, его зовут Христо. Служил у меня в посольстве. Очень просил, чтобы я его взял с собой. Хочет участвовать в освобождении своей страны.
  — Хорооош! Хорооош! А какие великолепные усы у него! И такой грозный вид!
  По пути великий князь посетовал о сложившемся политическом положении, весьма неблагоприятном для России. Доехав до своей квартиры, он стал приглашать Николая Павловича к себе на завтрак, но на этот раз Игнатьев под тем же предлогом сумел уклониться. Едва успел Николай Павлович у себя на квартире помыться и побриться, как к нему явились дипломаты из посольства в Константинополе: Нелидов, Базили, Мурузи (сын молдавского князя), Евангели, Хитрово и Полуботко, прозевавшие его приезд на вокзал.
  Эти и некоторые другие сотрудники посольства находились в распоряжении князя Владимира Александровича Черкасского, заведующего гражданскими делами при главнокомандующем. Они помогали в контактах с болгарским населением, а позднее участвовали в создании временного русского гражданского управления на освобождённой болгарской территории.
  О роли князя В.А.Черкасского в становлении Болгарского государства следует сказать особо. Он был профессиональным юристом. Участвовал в подготовке реформы по отмене крепостного права и крестьянской реформы в Польше в 1864 году. С 1869 по 1871 годы был городским головой в Москве. Своё понимание основных принципов гражданского управления в Болгарии он выразил в поданной императору записке. В ней он подчеркнул, что Россия принимает на себя обязательства организовать страну и покинуть её только тогда, когда в ней будет установлен достаточный порядок. Россия заинтересована в том, чтобы это было сделано в возможно короткие сроки, а местная администрация как можно быстрее приобрела самостоятельность. Для этого в практической работе князь стремился привлекать болгарских граждан. Он обратился в Петербургский славянский комитет, МИД, военное министерство и министерство просвещения с просьбой предоставить сведения о болгарах, завершивших в России образование, для привлечения их к работе в гражданской администрации. Подобные сведения были собраны и о болгарах, живших в Румынии. В целях изучения условий жизни в стране были собраны обширные исторические, этнографические и статистические сведения, вошедшие в пять сборников под общим заглавием «Материалы для изучения Болгарии». В. А. Черкасский стремился сохранить и развить удачные формы и методы болгарского самоуправления и турецкого администрирования, сочетая их с успешной современной российской и европейской практикой. По мере освобождения Болгарии там начинает действовать гражданское управление. Сохраняются прежние административные единицы, получившие новые названия: губернии, округи, околии. Не изменились лишь общины. Вся гражданская и полицейская власть подчинялась губернатору. В округах и больших городах создавались советы, а в небольших селениях — общинные советы. Были установлены судебная, финансовая и налоговая системы, организуется медицинское обслуживание населения, создаются органы образования. О гражданском подвиге князя Черкасского Иван Аксаков писал: «Предстояло ввести гражданское управление в стране, которая политически не существовала, которая даже не имела признанных географических очертаний, которая до того была только этнографическим понятием… Весь высший управленческий слой — турецкий, упразднялся или уничтожался, рушился весь административный порядок и нужно было всё создавать заново… Князь Черкасский, чтобы ни говорили, решил с выдающимся искусством эту на первый взгляд неразрешимую задачу. Не в силах одному человеку было нести эту тяжесть, такую ношу труда и борьбы».
  Достойным продолжателем дела Черкасского был князь Александр Михайлович Дондуков-Корсаков. Хотя с молодых лет он посвятил себя военной службе, но фундаментальное юридическое образование, полученное им в Петербургском университете, позволило ему успешно справляться с обязанностями «императорского российского комиссара и командующего русскими войсками в Болгарии» после её освобождения. За короткое время благодаря его усилиям в молодом государстве стали функционировать суды, полиция, армия и представительные органы. Учредительным собранием в Тырнове утверждена самая демократическая на тот период конституция. Были ликвидированы все формы феодальной зависимости.
  Дипломаты организовали небольшой завтрак изрядно проголодавшемуся шефу, который из-за постоянного общения в дороге и на коротких остановках на румынской территории, где его сразу же местные власти занимали разговорами о политике, он в течение суток ничего не ел. На обед Игнатьева пригласил главнокомандующий. За столом были великий князь Владимир Александрович, три герцога Лейхтенбергские и офицеры свиты. Всего не менее ста человек.
  На патриотической волне в армию отправились четыре сына царя. Наследнику Александру Александровичу было доверено командование Рущукским отрядом. Сергей и Владимир были в ставке главнокомандующего, а Алексей воевал в Дунайской флотилии. Племянники Александра II — Николай Николаевич (младший), герцоги Лейхтенбергские (один из них погиб в бою), герцоги Ольденбургские и князь Александр Баттенбергский также находились в действующей армии.
  Обед проходил весело и непринуждённо. Играл приличный цыганский оркестр. Всем понравился солист-баритон, исполнявший известные арии на французском языке и весьма мелодичные румынские песни. Вечером главнокомандующий поехал на встречу с государем в Браилов.
  За долгие годы военной и дипломатической службы Николай Павлович хорошо усвоил законы единоначалия, их особое значение в военном деле. Поэтому он сразу понял, что одновременное существование Главной квартиры (ставки) главнокомандующего и Императорской Главной квартиры осложняют военные действия, мешают оперативности принятия решений и сковывают инициативу командующих частями. Хотя Александр II заявил, что он не вмешивается в ход военных действий, а находится вместе с армией только как «брат милосердия, желая разделить её труды и лишения, печали и радости», тем не менее, и великий князь Николай Николаевич, и штабные генералы и командиры частей постоянно оглядывались на «вторую ставку».
  Помимо этого, немалые военные силы необходимо было отвлекать для обеспечения безопасности императора и его огромной свиты. Находившиеся в ней отпрыски великосветской аристократии были зачислены в свиту царя только для получения новых чинов и наград. Они ничего не понимали в военном деле, но судили обо всём с неизменным высокомерным апломбом и своими постоянными сплетнями только раздражали боевых офицеров, не щадивших своих жизней на полях сражений.
  «Много мне нужно терпения и самоотвержения», — писал Игнатьев жене и родителям, наблюдая за поведением царского окружения. В одном из писем он не сдержался, написал: «Великий князь и свита ездят беспрестанно в Бухарест для развлечения». А в Плоешти — «городке неважном, скучном, его улицы отвратительно пыльны или грязны, смотря по погоде, …молодёжь, а равно канцлер и Жомини заходят по вечерам в кофейню „Молдавия“, где играют и поют цыгане (моей ноги там, конечно, не было и не будет)».
  В дневнике Игнатьева имеется такая запись: «Из дипломата я превратился в военного, причисленного к свите Императора, — без всякого влияния и значения. Одно время я пожелал, чтобы мне дали под командование корпус или отряд. Но мне ответили, что это неудобно, потому что 22 года я не был в строю и что царь меня держит в распоряжении для будущих переговоров о мире с Турцией».
  Прибывшего в Плоешти императора встречали шумно и с большой помпой. Когда государь и наследник увидели в толпе встречающих Игнатьева, они удостоили его своим вниманием и рукопожатием. Государь поинтересовался у него здоровьем Екатерины Леонидовны и детей. Возвращаясь с вокзала после торжественной встречи, Николай Павлович зажмурил глаза, чтобы они не разболелись от пыли, поднятой бесчисленными копытами лошадей и солдатскими сапогами.
  На следующий день его вызвал к себе Александр II. Он принял своего крестника милостиво, подробно рассказал о том, что происходило в Петербурге в его отсутствие. В голосе государя Николай Павлович уловил холодок недовольства тем, что Шувалов уверял, будто бы Солсбери отпирался от всего, сказанного им на конференции, и от заверений, данных Игнатьеву. Император в заключение беседы сказал, что завтра он отправится в Бухарест с ответным визитом к князю Каролю, навестившему его сегодня, и пригласил Николая Павловича с собой в эту поездку. Игнатьева включили в свиту царя потому, что его лично пригласил румынский князь.
  В Бухаресте императора и его свиту ждала торжественная встреча. На улице собралось несколько тысяч народу. Дамы бросали цветы и кричали здравицы. Карета царя была засыпана цветами. Игнатьев ехал вместе с Д.А.Милютиным, светлейший князь Горчаков со своим румынским коллегой Брэтиану. Семейство князя Кароля встречало высокого гостя у дворца. Гостей пригласили на обед, который проходил весело и сопровождался национальной музыкой струнного оркестра. Лишь к вечеру они вернулись в Плоешти.
  Пока шло приготовление к форсированию разлившегося Дуная, турки не теряли времени. Они укрепляли свой берег дополнительными фортификационными сооружениями. Англия поставляла Порте новейшее вооружение. Английские офицеры участвовали в подготовке турецких военных. Игнатьев писал, что «между турками заметили на многих пунктах англичан-офицеров в красных мундирах и куртках и что противникам нашим дали всё нужное время, чтобы вполне приготовиться и построить множество укреплений. Замечательно, что им становятся известны, по-видимому, все распоряжения военные прежде, нежели самим войскам. Так, например, они уже теперь стягивают войска и строят укрепления на пунктах, избранных для переправы, тогда как войска наши теперь только начинают двигаться по этим направлениям».
  С нескрываемым огорчением писал Игнатьев в дневнике о беспечности русского командования в ходе подготовки к военным действиям: «Пока Главная квартира находилась в Кишинёве с ноября по май и несколько недель в Плоешти, она не дала себе труда позаботиться и изучить собранные мною данные о турецком вооружении в последние месяцы 1876 года. Я сообщал, какие заказы были сделаны о патронах в Америку, снарядов в Магдебург летом 1977 года. Если бы война была объявлена раньше (на чём он настаивал в разговоре с Горчаковым), избежали бы сосредоточения турецких войск из Сирии, Багдада и Египта».
  Лондон продолжал дипломатическое давление через посла Шувалова на российскую сторону с целью не допустить создание единой Болгарии. 29 мая Игнатьев поднял вопрос перед главнокомандующим о том, что графу Шувалову дана секретная инструкция, которая может иметь негативные последствия для предстоящей военной кампании. Великий князь посоветовался с военным министром по этому поводу. По подсказке Милютина главнокомандующий попросил императора провести совещание, которое состоялось на следующий день. В разгоревшейся дискуссии Игнатьев убедительно доказывает, что нельзя, начиная военные действия, заранее ограничивать интересы свой страны требованиями Англии. Его поддерживают военный министр и князь Черкасский. Ту же точку зрения высказывает начальник штаба Непокойчицкий. С ними соглашается и главнокомандующий.
  «Бедный наш канцлер, — записал в своём дневнике военный министр, — разыграл роль зайца, травимого несколькими борзыми, особенно по вопросу о будущей участи Болгарии. Уже при совещаниях в Царском Селе и Петербурге в присутствии графа Шувалова я не раз настойчиво объяснял невозможность разделения Болгарии на Придунайскую и Забалканскую, и постановки в случае мира совершенно различных условий для той и другой части… Между тем в окончательной редакции оказалось резкое различие в предполагаемых условиях относительно двух половин одной и той же страны. Против этого преимущества восстали сегодня князь Черкасский и Игнатьев. Дело было так ясно, что наш престарелый канцлер вынужден был сделать уступку и тут же проектировал телеграмму графу Шувалову об изменении означенного пункта инструкции».
  Игнатьев по этому поводу в своём письме от 30 мая написал: «Шувалов, желая уверить петербургскую публику, что он всемогущ и разрешит Восточный вопрос, и преклоняясь перед Европою, в особенности Англией, тогда как в грош русские интересы не ставит, убедил (через Жомини) канцлера согласиться на заключение мира «после первой или второй победы на основании разделения Болгарии на две области — одну, севернее Балкан, которой дадут автономию, а другую (самую важную, богатую и торговую) оставят в турецких руках с некоторыми лишь гарантиями. Англичане норовят лишить государя и Россию всех результатов войны, а Шувалов вторит им. Жомини и старик поддакивают и восхищаются талантом легкомысленного и недобросовестного посла!
  Собран был сегодня у государя комитет (в котором и я принимал участие), изменивший эти переговоры и доказавший необходимость освободить всю Болгарию, не давая дробить её на южную и северную…».
  В тот же день канцлер направил телеграфом депешу послу в Лондон о том, что Россия не может согласиться на разделение Болгарии: «она должна быть единой и автономной».
  Раздражённый итогом дискуссии на совещании у императора Горчаков заявил, что не хотел бы более вмешиваться во внешнеполитические дела Главной квартиры. Они были поручены Игнатьеву и заведующему дипломатической частью при главнокомандующем Нелидову.
  Мнения Д. А.Милютина и Н.П.Игнатьева, выраженные сразу после военного совета под руководством императора у одного в его дневнике, у другого в письмах, дают богатый материал для понимания определённых нюансов той международной обстановки, которая существовала на начальном этапе войны. В них чётко указываются и цели, которые преследовали Россия, с одной стороны, и Великобритания, с другой. В то же время они воссоздают сложную специфику интересов каждой из группировок в царском окружении, знание которой позволяет сегодня лучше разобраться в тайнах закулисья Берлинского конгресса. На нём, к сожалению, оправдались опасения Игнатьева, которые с полным правом можно назвать пророческими.
  В одном из писем он дал исчерпывающую характеристику дипломатических способностей российского посла в Лондоне: «Шувалову были довольно строгие замечания (ему всё равно, что с гуся вода) насчёт его поведения в Англия, забвения русских и преклонения перед английскими интересами… У него в политике никакой программы нет, то есть другими словами, что он не усвоился с отечественными интересами и продаст их первому иностранцу если не за копейку, то за красное слово! … Англичане и враги славянства желали давно достигнуть сего, но им не удалось, пока я был в Константинополе. Теперь они едва не успели достигнуть цели руками Шувалова».
  Противоречия Игнатьева с канцлером и их взаимная неприязнь достигли своего апогея. Однажды Николай Павлович не удержался и отпустил ехидное замечание в письме: «Главная забота князя Горчакова — это быть при государе. 13-го — день, когда минет ему 60 лет службы, и что-нибудь выклянчить для себя. Чего ему, кажется, нужно ещё? Экономиями и биржевыми спекуляциями он нажил, как меня уверял Гамбургер (Андрей Фёдорович Гамбургер — управляющий департамента личного состава и хозяйственных дел министерства иностранных дел России), два миллиона серебром! А небось стащит у меня даже курьерскую дачу (не говоря уже о подъёме, заплаченном всем чиновникам моим, и о котором и помину нет для меня), на проезды из Константинополя через Бриндизи в Петербург, что следовало бы по закону, но чего, конечно, просить не буду».
  Николай Павлович впервые расстался на столь длительное время с любимыми женой и детьми. Когда человек покидает обжитое место или обожаемое семейство, то он ещё долго мысленно возвращается к ним. Начинает вспоминать отдельные эпизоды и сцены, порой самые незначительные, но которые почему-то долго сохраняет память. Как только у него выдавалась свободная минута, он в мечтах переносился в Круподеринцы, живо представляя себе дорогие лица, их голоса, шутки и улыбки. «Переношусь часто мысленно и днём, и ночью… Обнимаю вас мысленно. Заочно соединимся в молитве благодарной 2 июня» (день свадьбы).
  Для него было нераздельным служение отечеству и дорогим родителям, и семье. Уезжая из дома, он заметил недомогание Екатерины Леонидовны. Поэтому каждое его письмо выдаёт его беспокойство о здоровье «милейшего и бесценного друга Кати», пока она его не уверила, что со здоровьем у неё всё в порядке. Обычно свои послания он завершает словами: «Целую ручки твои и матушки… Уповаю, что она будет зорко смотреть за здоровьем всех, а в особенности за твоим. Детей и тебя благословляю… Да благословит и охранит вас Господь, не забывайте многолюбящего мужа своего и друга Николая»…
  Многое в характере Игнатьева раскрывают его слова: «Тягостно мне отсутствие моего Евангелия, забытого где-то Дмитрием и всегда прежде мне сопутствующего. До сорока лет прожил я, читая ежедневно главу Евангелия, а теперь как-то совестно начинать день без чтения слова Божия».
  Часто он просит жену написать о том, что делают детки, матушка, как учатся Леля, Мика и Катя. «Надеюсь, что они вас утешают своим прилежанием и поведением». Его продолжали заботить домашние дела: «Устраивай Круподеринцы, чтобы сделать пребывание для всех приятным (нам с тобою вдвоём везде хорошо будет), а в Немиринцах советую сделать небольшой ремонт без излишка. Устроили ли колесо каретное? Меня беспокоит, ибо нужно будет Екатерине Матвеевне (сестре его тёщи) и матушке. Нашли ли втулку?»…
  Весьма красноречиво характеризует Екатерину Леонидовну и отношение к ней окружающих такой фрагмент письма Игнатьева: «Многие поручают тебе кланяться, даже канцлер. Не скрою от тебя, что многие, зная твою прыть, полагают, что, если кампания наша продлится, ты прикатишь в Румынию под видом Красного Креста. Румыны наперерыв предлагают помещение тебе в Бухаресте».
  Он не забывал посылать весточку жене заболевшего воспалением горла Дмитрия Скачкова: «Елене нечего беспокоиться о муже, я его лечу и за ним ухаживаю».
  Порта, готовясь к войне с Россией на Балканах, пыталась скорее завершить разгром черногорцев. Под командованием Сулеймана-паши турки начала наступление со стороны Северной Албании. Им удалось прорваться к городу Никшичу, осаждённому черногорцами, и двинуться на соединение с двумя армиями, которые наступали с юга и востока. Численность турецких войск почти в три раза превосходила черногорские. Наиболее ожесточённые сражения проходили со 2 по 11 июня. Заняв долину реки Зеты, турки подступили к столице княжества Цетинье. В середине июня черногорцы сумели нанести поражение противнику в долине реки Морачи. Это совпало с успешной переправой русской армии через Дунай. Порта направила армию Сулеймана-паши из Албании в Болгарию, чтобы бросить её против русских. Кроме того, турки планировали к началу военных действий русскими на болгарской территории перебросить свои войска из Албании и ударить в правый фланг русской армии. Это и спасло Черногорию от окончательного разгрома.
  Черногорцы воспользовались ослаблением турецких войск и перешли в наступление, позволившее им освободить города Никшич, Бар и Ульцин. «Сердце отлегло, когда узнал я, что храбрые наши черногорцы, бывшие на краю гибели, выбились от бесчисленных врагов в ту самую минуту, когда всё казалось погибшим, — признаётся жене Игнатьев. — Турки разорили плодоносную долину Зеты и землю Вассоевичей, нанесли значительную убыль черногорцам и герцеговинцам, но сами потеряли много войска, и Сулейман должен был, наконец, перейти в Албанию… Переход наш через Дунай отвлечёт силы турецкие, которые будут спешить на защиту Адрианополя и Константинополя. Мы спасли Черногорию, доблестную союзницу нашу. А турки уже назначили губернатора в Цетинье, и австрийцы уверены были, что им суждено будет спасать Черногорию, придавив её предварительно руками мусульман. Если бы это удалось Андраши, наше влияние было бы окончательно загублено, и Австро-Венгрия обладала бы нравственно сербским племенем».
  Возникшая ситуация обеспокоила руководство Сербии. 8 июня Игнатьев проводит встречу с прибывшими в Плоешти князем Миланом и его премьер-министром Йованом Ристичем. Из продолжительной беседы с ними ему становится понятным, что Милан вновь оказался в трудной ситуации. Он понимал, что если будет сидеть, сложа руки, и не выступит против турок, то его сместят и посадят князя Карагеоргиевича, а значение Сербии среди христиан Балканского полуострова будет сведено к нулю. Денег для оснащения армии и начала военных действий у него не было ни гроша. Понимая, что сербская армия ещё не залечила раны от поражения, а её выступление против турок может вызвать протест Австро-Венгрии, Игнатьев заявил:
  — Ваше превосходительство, наиболее приемлемым вариантом мне представляется ваше выступление летом, когда русские войска перейдут Дунай.
  — А почему летом?
  — Захватом Софии и Ниша вы смогли бы сковать левый фланг армии турок и тем самым облегчить нам их разгром.
  Князь расстегнул ворот мундира (он с Ристичем только что был у Александра II, который их и направил к Игнатьеву), видимо, неожиданное предложение вызвало у него внутренний дискомфорт и озадачило его. Николай Павлович тоже расстегнул верхнюю пуговицу своего кителя. Этот жест показывал гостю солидарность с ним, чтобы он почувствовал себя свободнее. Ристич сидел безмолвно, вытирая платком время от времени пот с крутого лба.
  — Невыносимая жара сегодня, — сказал Игнатьев, понимая состояние гостей.
  — Нам для подготовки войска необходимы деньги. И мы хотели бы просить Россию помочь нам, — преодолев смущение, проговорил князь.
  — О какой сумме идёт речь? — поинтересовался Игнатьев.
  — Правительство полагает, — Милан взглядом указал на Ристича, — нам потребуется не менее миллиона золотых рублей для оснащения войск и примерно по миллиону ежемесячно во время ведения боевых действий.
  Пока Николай Павлович записывал в блокнот названные цифры, Милан продолжил:
  — Выступить против турок мы сможем не ранее середины июля.
  — Хорошо. Я доложу вашу просьбу на военном совете, — сказал Николай Павлович, — и о результатах мы вас информируем.
  Финансовая помощь Сербии была оказана. Однако, опасаясь реакции Австро-Венгрии, Милан не сдержал слова и не выступил против турок до тех пор, пока русская армия не взяла Плевну.
  Игнатьев, всегда остро реагировавший на невыполнение его партнёрами своих обещаний, не сдержал эмоций в беседе с посланцем сербского князя Катарджи в середине июля, когда у русских возникли осложнения в боях за Плевну и передовой отряд генерала Гурко вынужден был отступать под натиском превосходящего корпуса Сулеймана-паши.
  — Прошу вас, передайте Милану и Ристичу, если Сербия не двинет свои войска к Софии дней через двенадцать — пятнадцать, то я отказываюсь от Сербии. Я — неизменный её защитник. В таком случае историческая миссия княжества более не существует. Оно рано или поздно будет захвачено Австро-Венгрией.
  В переговорах с правительствами балканских княжеств Игнатьев стремился привлечь их как можно скорее к совместным действиям против турок. Он был уверен в том, что это позволит спасти многие и многие русские жизни. В начале мая Румыния объявила о своей независимости. В беседах с Й. Гикой — представителем румынского князя, Николай Павлович настаивал на выступлении румынских войск против турок. Горчаков придерживался другой позиции. Он считал, что участие румын в войне может вызвать недовольство Вены. Всё-таки канцлер опасался коварства Андраши, который мог бы обратиться за содействием к Берлину и Лондону и убедить Франца-Иосифа на оккупацию Боснии и Герцеговины. Игнатьев в противоположность светлейшему князю исходил из другой точки зрения, которую раскрывают его письма. По его мнению, румынская армия, переправившись вместе с русской через Дунай, могла бы прикрыть её правый фланг от турок и предотвратить их переброску к Плевне. Он также полагал, что, румынская армия, оставаясь в тылу русских, «при изменении обстоятельств или неудаче нашей может тотчас же сделаться орудием австро-венгерской или английской политики. Доверять свой тыл подобным союзникам, как румыны, неосторожно».
  Такое мнение было у него неслучайным. Он хорошо улавливал характер и настроения румынской аристократии. По приглашению князя Кароля он бывал у него на обеде, проходившем в узком кругу. Об одном таком обеде он пишет жене. В Бухарест Игнатьев прибыл поездом. На вокзале его встречали русские дипломаты и чиновники, находящиеся в распоряжении Черкасского. Гофмаршал княжеского двора пригласил его в придворную коляску. Они вначале направились в русское генеральное консульство, где Николай Павлович переоделся в мундир. По дороге во дворец его тепло приветствовали жители румынской столицы. На следующий день великий князь Сергей Александрович, инкогнито осматривавший город, признался ему, что видел, как встречали Игнатьева, и порадовался за такой тёплый и любезный приём его румынами. После обеда у князя, прошедшего в дружеской и непринуждённой атмосфере, Николай Павлович посетил семейство князя Гике, которое было тронуто его вниманием.
  Пока Игнатьев и другие офицеры обеих главных квартир участвовали в светских встречах, а иные развлекались в ресторанах Бухареста и кофейнях Плоешти, со всех сторон к переправе подходили войска. По сведениям разведки Николаю Павловичу было известно, что на противоположном берегу у турок сосредоточено огромные силы: около ста шестидесяти тысяч. Накануне переправы прошли дожди, совпавшие с таянием верхних снегов с Карпат. Дождь повысил уровень воды в Дунае. Русские войска сосредоточились у реки, ожидая спада воды, чтобы можно было навести мосты. Турки, пользуясь этим, подтягивали дополнительные силы и строили укрепления. Хотя Игнатьеву было ясно, что война грозит большими потерями, он всё же надеялся на счастливые обстоятельства, которые позволят завершить боевые действия до конца июля или августа.
  Действительность опровергла все его радужные ожидания. Николай Павлович, как мог, помогал военным. С его приездом была налажена связь с болгарами на противоположном берегу, которые поставляли сведения о передвижении турок. Полезными были его советы генералу Дмитрию Ивановичу Скобелеву, который с передовым отрядом казаков должен был обойти укрепления турок и захватить горные переходы. (Оба генерала — отец и сын Скобелевы были здесь). Николай Павлович подробно рассказал о дорогах и тропах, а генерал приказал унтер-офицеру Церетелеву (бывшему дипломату, ставшему волонтёром): «Смотрите, запишите, и если что перепутаете или забудете — отвечаете мне головою!» Мнение Игнатьева ценил и главнокомандующий. В царском окружении всегда считалось особой честью быть отмеченным монаршим или великокняжеским вниманием, взглядом, похвалой или дружеским жестом. Это наполняло отмеченного чувством какого-то особого верноподданнического подобострастия.
  Не чужд этим слабостям был и честолюбивый Игнатьев. В письме жене он признаётся: «Николай Николаевич обходится самым дружественным образом, напоминая часто при всех, что мой товарищ он с детства… Сегодня зашёл я в Главную квартиру, чтобы справку получить. Великий князь лежал в кровати у себя в палатке и узнал мой голос в 20 шагах, тотчас кликнул: «Николай Павлович, иди сюда». На выражение моего удивления, что он мог узнать мой голос по первой фразе, сказанной вполголоса, великий князь ответил: «С детства твой голос врезался у меня в память, я его всегда и везде тотчас узнаю». В беседах с великим князем Игнатьев предлагал начать переправу в районе города Свищова. Ту же точку зрения он отстаивал ещё до войны в разговорах с Н.Н.Обручевым. По всей видимости, его мнение и было учтено Главным штабом. Для того чтобы ввести противника в заблуждение, были предприняты масштабные приготовления для переправы у Никополя. Турки в полной уверенности, что именно там и начнётся переправа, тем более что русской артиллерией была начата массированная бомбардировка из тридцати шести осадных орудий, сосредоточили здесь свои основные силы. Как раз этого и добивалось русское командование. 14 июня артиллерийским огнём уничтожили большую часть турецких батарей. По Парижскому трактату у России не было на Чёрном море больших военных судов. В то время как турецкие броненосцы беспрепятственно могли ходить по Дунаю и мешать переправе. Для того чтобы затруднить проход турецких кораблей, русские начали погружать в реку мины. Таким образом моряки и сапёры сумели парализовать грозную Дунайскую турецкую флотилию. Великий князь, осмотрев местность, принял окончательное решение: бросить войска через Дунай около Зимницы, напротив Свищова. Командиру 14-й дивизии генералу Драгомирову был отдан приказ начать переправу в ночь с 14-го на 15-е июня.   
  Кто верит в магию цифр, может найти в этом совпадении тайный знак судьбы.
  В эту ночь, накануне переломного события в истории России и балканских народов, государь и великий князь Николай Николаевич почти не спали в тревожном ожидании. Каждый из них много раз задавался вопросом: «Что уготовила им судьба?» Не спал и Николай Павлович. Наряду с нервным напряжением мешали спать сильный ветер и пронизывающая до костей сырость. В 2 часа ночи первый эшелон отправился на понтонах. Плеск волн, подымаемых ветром, с лёгким шумом бил о берег. Это помогло русским скрыть громыхание подтягиваемой артиллерии. На противоположной стороне не было видно ни единого огонька. Турки, вероятно, не подозревали близкой опасности. Они заметили переправу лишь за четверть часа до высадки. Открыли стрельбу. Поднялась тревога. Несколько понтонов потонуло. Люди на понтонах стали нести потери. Но в целом переправа производилась быстро и организованно, благодаря распорядительности генерала Рихтера. Солдаты проявляли чудеса храбрости. Кто где высаживался, тот там и дрался. Как рассказал Игнатьев в письме Екатерине Леонидовне, Церетелев принимал участие в рекогносцировке, которая была поручена молодому Скобелеву. Михаил Дмитриевич Скобелев, чтобы не привлекать внимание турок, переехал Дунай под покровом ночи верхом на коне. Там его страстная душа не выдержала спокойно наблюдать за атакой Минского полка. Он схватил у бежавшего рядом солдата винтовку и пошёл в рукопашную на врага. Труднее пришлось второму эшелону. Генерал Драгомиров переправился под сильным огнём турецких батарей. Позиция турок была с сильным пересечением местности, что мешало наступлению. Лишь в третьем часу пополудни они стали отступать в направлении Тырнова и Рущука. Измученные русские части не смогли их преследовать. Около четырёх часов дня генерал Петрушевский вступил в Свищов. После успешной переправы дивизии Драгомирова стали перевозить дивизию генерала Сятополк-Мирского. К вечеру весь корпус генерала Радецкого был на правом берегу Дуная.
  Известие о взятии Свищова было доставлено императору во время обеда. За столом у него находились главнокомандующий и Игнатьев как дежурный. У всех навернулись слёзы. Лицо Александра II просияло. Игнатьев позже писал: «Умилительно было смотреть на доброго, растроганного государя, одерживающего победы, которые он всячески старался избежать по врождённому миролюбию». Общее возбуждение росло. Прибежали адъютанты Главной квартиры к домику, где находился государь. Раздалось дружное «Урааа!» Стали качать главнокомандующего. Потом качали государя. Минуты были незабываемые.
  На следующий день Императорская Главная квартира перебазировалась в Зимницу. В середине дня Александр II, забыв об осторожности, внезапно для всех сел на лошадь и поскакал к переправе. Дежурные и несколько конвойных тут же поспешили за ним. Увидев царя, двигавшиеся к переправе войска грянули «Урааа!». Подъехав к реке, он сел на понтон, буксируемый катером, и переправился на другой берег, где его встретили Драгомиров и Радецкий. Оттуда он поехал в Свищов.
  Жители встречали его с хоругвями и криками «Да живее император Александр!» Государь направился в собор, который сразу же наполнился до предела. Когда царь приложился к Евангелию, вновь раздалось «Урааа!» Болгары стали осыпать присутствующих генералов, офицеров и солдат цветами и угощать вином, хлебом-солью. Они вынесли на улицу вино, воду, различные угощения. Многие поднимали над головами детей, заставляя их подавать «русским братьям» венки и букеты. Осмотрев город, царь вернулся к переправе, а оттуда в коляске на свою квартиру.
  Турки упустили возможность опрокинуть переправившиеся русские части. Спустя неделю, через Дунай был налажен мост длиною в два километра, что позволило обеспечить быструю переправу всей русской армии, провианта и снарядов. По этому поводу генерал Драгомиров удачно заметил:
  — Турки проспали дело.
  Игнатьев поделился с главнокомандующим своим соображением, что теперь необходимо двинуть лёгкие отряды в Балканы и захватить как можно скорее перевалы и занять по возможности большую территорию для того, чтобы уберечь болгар от турецкого мщения и зверств. Его совет был услышан. Главнокомандующим были отданы соответствующие приказания.
  Недалеко от места переправы находилась сильная неприятельская крепость Никополь. Прежде чем двигаться вглубь Болгарии, командование решило захватить её. По пути к ней пехотинцы под невыносимо знойным солнцем валились, как мухи. Но это не остановило порыв солдат и офицеров. Сломив ожесточённое сопротивление крепости, они после штурма укреплений пехотой овладели городом, захватив в плен его гарнизон во главе с генерал-лейтенантом Гассаном-пашой. Когда его представили царю, то государь благосклонно вернул ему саблю «за храбрость». Гассан-паша оказался родственником «старого приятеля» Игнатьева Махмуда — бывшего верховного визиря. Болгары обвиняли турецкого генерала в зверствах. Эту черту характера можно было заметить по его красивому, умному, хитрому и энергичному лицу. Государь поручил Игнатьеву переговорить с Гассаном. В ходе разговора Николай Павлович убедился, что он принадлежит к партии старых турок и обвиняет англичан в «натравливании» турок и русских друг на друга. Гассан не мог скрыть своего удивления тем, что император и его свита находятся в Болгарии. Он ничем не показал своей робости и унижения. Вместе с остальными пленными его отправили в Зимницу, а оттуда в Россию.
  Вскоре после переправы отряд генерала Гурко без боя занял Тырново. Туда переехала Главная квартира. «Оказывается, — сообщает в письме Игнатьев, — турки были до того деморализованы быстрым наступлением гвардейцев, драгун и казаков с неожиданной для них стороны — от Плевны, что очистили город без большого сопротивления. Наш Церетелев отличился, и государь при громогласном чтении донесения тотчас заявил мне, что даст ему солдатский Георгиевский крест, за что я и поблагодарил его величество».
  Но далее Николай Павлович не сдерживает своего разочарования и делится опасениями, что кампания из-за вялого и опрометчивого командования великого князя Николая Николаевича развивается не так, как можно было ожидать. Ни тыл, ни фланги не обеспечены. По его оценкам, в три перехода можно было достичь Рущука. А корпус под командованием цесаревича прошёл всего полтора и остановился. Другой командир корпуса двинул бы дальше, «а с наследником рисковать нельзя». Его начальник штаба Ванновский признавался Николаю Павловичу, что «предпочёл бы бригадою командовать, нежели нести страшную ответственность как начальник штаба перед наследником престола. Владимир Александрович (великий князь) ни вкуса, ни расположения к военному делу не имеет, а ему приходится вести корпус в огонь!» Беспокойство у Игнатьева вызвало также известие, что в Безик прибыли корабли английского флота. Он сразу разгадал коварный замысел Дизраэли: «это собьёт турок с толку и помешает просить своевременно мира».
  Походная жизнь при жаре и пыли стала отражаться на состоянии его здоровья и прежде всего глаз. Лишь ночью ему становилось легче. Лёжа в палатке, он думал о том, что прошедшие несколько недель разлуки с «бесценным другом» и детьми казались ему вечностью. Глядя на зелень, освещённую полной луной, он предавался мечтаниям о доме, с балкона которого, вероятно, в этот момент открывается восхитительный вид на окрестности. Как, должно быть, хорошо, спокойно и душевно в семейном кругу! Возможно, детки, окружившие любимую жёнушку, поют «Коль славен наш Господь», а добрейшая матушка (так он называл Анну Матвеевну), сидя в кресле, читает очередную книгу. Он вспомнил, что сегодня за обедом великий князь Алексей Александрович предложил тост за здоровье Екатерины Леонидовны и признался Игнатьеву, что принадлежит к числу её почитателей, и просил кланяться ей и Анне Матвеевне. Сообщая об этом в только что запечатанном письме, Николай Павлович добавил: «Он славный малый и дельный моряк в душе. Когда мы пойдём вперёд, он останется на переправе, командуя моряками». Рядом с его палаткой на привязи щипал траву любимый аргамак Адад, подаренный отцом. Вдруг конь отозвался на ржание других лошадей, раздалась русская брань, за ней последовал смех и говор неуёмного бивака. Эти звуки перенесли его воображение на двадцать лет назад в казахские степи, напомнили молодость. И он с огорчением подумал: «Да-а, силы уже не те. Удаль не та. И положение моё иное: я уже не начальник бивака, а чуть ли не последняя, седьмая спица в колеснице». Под звуки начавшегося дождя он заснул. Спал неплохо, хотя фырканье Адада и будило его пару раз. Однажды его разбудили песни болгарских дружин, выступавших в поход к Дунаю. Ему показался их напев странным, заметно отличающимся от русской солдатской песни, но с какой-то особой душевной прелестью. Болгары пели низко, речитативно, вызывая у него ассоциации с итальянским хоровым напевом. Оказавшись в Свищове, он впервые столкнулся с искренним уважением к себе болгар, которые его никогда не видели. Но они знали имя Игнатьева, и, поняв, что он находится перед ними, бросались целовать ему руки. Об этой признательности болгарского населения Николай Павлович написал жене: «… болгары пришли в восторг, как только услышали мою фамилию. „Он за нас страдал десять лет в Константинополе от турок, греков, иностранцев, ведь его голова оценена турками в тысячу ливров. Если турки узнают, что он в Свищове ночует, непременно нападут, чтобы захватить. После царя Александра генерал Игнатьев — наш освободитель“, — говорили болгары при наших офицерах».
  Написав эти строки, я невольно подумал: «Могли бы сегодняшние болгарские хулители графа Игнатьева оказаться на машине времени в Свищове, только что освобождённом русскими воинами, и поделиться с его жителями своими измышлениями об этом человеке. Интересно было бы посмотреть на то, что бы они сделали с этими якобы «знатоками» подлинной истории.
  Когда автор этих строк пытался ответить на вопрос: что заставляет некоторых болгарских журналистов и писателей во что бы то ни стало найти какие-то материалы, порочащие русских политических деятелей, а если не находят таковых, то идут на откровенный подлог, он увидел сон, который можно интерпретировать как вещий. Ему приснилось, что он посетил известного в Болгарии в 80-е годы прошлого века журналиста Стефана Продева. Он был главным редактором партийных газет «Работническо дело» и «Думы». Отличался широкой эрудицией, прекрасным пером, умел аргументировано отстаивать свою позицию. Внешним видом Стефан напоминал портрет апостола болгарского освободительного движения, поэта и публициста Христо Ботева. Автор имел удовольствие во время дипломатической службы в Софии не раз беседовать с Продевым. Свою встречу с ним во сне он начал с того, что рассказал ему о работе над книгой, посвящённой графу Игнатьеву:
  — Недавно я встретил болгарскую публикацию, в которой некий журналист пишет о том, будто бы граф Игнатьев сыграл зловещую роль в казни Васила Левского. Пытаясь разобраться, откуда взялась такая злобная клевета, я спросил об этом у знакомого вам писателя и журналиста Константина Дуфева, который является автором исторического романа о Левском «Обреченность». Он мне ответил, что таких материалов нет. Может быть, вы смогли бы объяснить мне, почему появляются в современной Болгарии такие публикации?
  Продев раскурил свою трубку. Положил зажигалку и задумчиво произнёс:
  — Я знаю этого журналиста… Он когда-то окончил в Москве университет, который носит название Дружбы народов… Уверен, что во время учёбы говорил и писал о «вечной дружбе»…Есть, к сожалению, и его последователи в нашей журналистике. Некоторые психологи называют такие проявления «бременем благодарности» у людей, которые пытаются избавиться от довлеющего над ними психологического комплекса неполноценности. Другие идут на это, стремясь быть оригинальными и привлечь внимание публики чем-нибудь «жареным».
  Прервав на секунду свои рассуждения, он повернулся к книжному шкафу, стоявшему справа от него, взял какую-то книгу и сказал:
  — Я вам сейчас прочту своё стихотворение «Окалина», в котором вы найдёте ответ.
  И в этот момент сон прекратился. Вам судить, уважаемый читатель, ответил ли Стефан Продев названием своего стихотворения на мой вопрос?!
  Следует признать, что таких хулителей не так и много в современной Болгарии. Для того чтобы читатели поверили измышлениям авторов упомянутых публикаций, они ссылаются на будто бы появившиеся недавно новые исторические материалы. А именно: «архивы Османской империи, касающиеся Болгарии, которые были переданы Ататюрком для уничтожения в Германии, а болгарская военная разведка сумела завладеть целым вагоном таких материалов, которые содержат личную переписку Игнатьева с султаном и османскими властями».
             Надо признать, что вброшенный в болгарскую публицистику тезис о якобы участии Н.П. Игнатьева в том, чтобы склонить турецкие власти к объявлению смертного приговора Василу Левскому, - это умело придуманная провокация. Имя Апостола болгарского национально-освободительного движения является свято почитаемым каждым болгарином.
            Никто из авторитетных учёных нигде подобного рода сведений не обнаружил. Забавный случай рассказала автору болгарский историк Ст. Димитрова, которая долгие года возглавляла в Варне Музей Возрождения и с которой он имел честь научного сотрудничества при написании книги о народной дипломатии. Недавно она присутствовала на выступлении одного болгарского профессора-историка, который повторил этот тезис. Ст. Димитрова попросила его сказать:
    - Где находится документ, из которого видно, что граф Игнатьев подписывал смертный приговор В. Левскому?
    Профессор ответил уклончиво, что читал такую информацию в Фейсбуке и в некоторых газетах и обещал проверить это и позвонить в музей.
    - Но он мне так и не позвонил, - заключила Ст. Димитрова.
    Примерно такой же «фактологический», а по сути фейковый материал используют и другие болгарские авторы, пишущие на эту тему.
         Многим современным болгарским авторам, конечно, досадно, да и стыдно прямо ответить на неудобные вопросы, поскольку это ущемляет их национальное самолюбие. Поэтому они, как говорится в старой пословице, «сваливают с больной головы на здоровую».
    Но Константин Дуфев сумел преодолеть в себе это чувство и показал, что ответы на эти вопросы надо искать на болгарской почве.
    Жаль, что его уникальное произведение ещё не нашло широкого читательского отклика.
    В богатых сокровищницах дипломатических документов при МИД России и в Государственном архиве Российской Федерации автору также не удалось найти каких-либо материалов, подтверждающих  подобного рода измышления против посла Н.П. Игнатьева.
    А вот доказательств его участия в спасении многих болгарских борцов против турецкого ига имеется в изобилии.
               Воспользоваться злобными нападками на Игнатьева турецкой или западноевропейской прессы того периода — дело немудрёное. Гораздо труднее попытаться воссоздать подлинную картину событий того времени в их многосложной взаимосвязи на основе конкретных исторических документов. Попытка опорочить светлое имя Н.П.Игнатьева — это не просто амбицеозное стремление некоего автора продемонстрировать «новый взгляд» на историю. Это частное явление общего процесса — одно из проявлений мощной пропагандисткой кампании Запада. Далеко неслучайно появление такого рода публикаций совпало по времени с так называемым «новым подходом» к истории Второй мировой войны и роли Советского Союза в освобождении Европы от фашизма, культивируемым в последнее время в европейском информационном пространстве. В этом проявляется не только психологический комплекс неполноценности под названием «бремя благодарности» потомков того поколения в Европе, которое было освобождено Красной армией от чумы XX столетия, но и стремление принизить её историческую заслугу перед мировой историей.
  Нерасторопность главнокомандующего русской армии в ходе русско-турецкой войны, словно путы, сковывали инициативу командиров корпусов и других армейских подразделений. Причины неудач Игнатьев видел в самоуверенности и неосмотрительности командиров разного уровня. Он вспоминает случай, когда беспечность дважды подвела такого опытного и талантливого полководца, как генерал Гурко. Его корпус уже находился под Шипкой, турки выслали белый флаг и парламентёра навстречу наступавшим батальонам. Русские поверили, что турки сдаются. Спокойно подошли, а их встретили общим залпом, положившем на месте более ста сорока солдат. На следующий день коварный приём с парламентёрским флагом повторился. Пока шли переговоры, турки ударили с горы.
  «Молодечество, — делился Игнатьев со штабными генералами, — ведёт к частным подвигам, к бесцельной и страшной трате людей, к бессвязности в общих действиях». В письме жене он сокрушается: «Я был лучшего мнения о распорядительности Николая Николаевича и, в особенности, Непокойчицкого! Мне неловко соваться и навязываться, но, право, если бы чаще со мной советовались и меня слушали — лучше было бы!.. Бывают два способа действий: один — медленный, методический, но прочный, другой — быстрый, решительный, но не без риска. Главнокомандующий ухитрился соединить недостатки обоих способов действий. Мы действуем постоянно необдуманно, неосмотрительно, но медленно. Солдаты великолепные, но главные начальники плохие, а общее распоряжение — как боевое, так, в особенности, хозяйственное, никуда не годится. Лишь Скобелев (молодой) и Драгомиров внушили к себе доверие боевыми качествами. А многие корпусные и дивизионные командиры уже нравственно осуждены».
  Довольно быстро проявились провалы в работе интендантской службы. Очень плохо была организована тыловая часть. Случалось, что раненых бросали без докторов, санитаров, ухода и даже пищи. К Игнатьеву стали поступать сведения о том, что поведение некоторых русских военных стало вызывать недовольство местного населения. Старые офицеры делились с ним своими впечатлениями о том, что в прежние войны болгары никогда не помогали русским, «даже стакана воды не давали». А сейчас иное. Старики не могли понять: откуда такой пдъём народного духа, самосознания, убеждения в солидарности с «братьями», желание избавиться от турок и идти вместе с русскими? Игнатьев отвечал, что «экзарх послужил к объединению болгар, пробудил в их сознании, что они славяне».
  Игнатьев и сам выдержал нелёгкую борьбу из-за болгар с турками, европейцами и греками. И это принесло свои результаты. Он не сомневался, если болгар «поведут разумно, то окончательные плоды могут быть хорошие». Но он решительно протестовал против возникавших во время войны «безобразий», которые, как он считал, могут сбить болгар с пути.
  Хотя первые эшелоны войск встречали везде как избавителей, но постепенно настроения болгар начали меняться. По причине из рук вон плохой организации поставок продовольствия, солдаты стали отнимать у населения коров, волов, птицу, продукты. Врывались в дома, особенно нахальные пытались ухаживать за молодыми женщинами. Болгары стали жаловаться начальству. Но защиту находили не всегда. Игнатьев пытался препятствовать проявлениям мародёрства. «Того и смотри, — говорил Игнатьев, — будут молить Бога, чтобы поскорее избавили от избавителей. Дело Черкасского предупредить произвол, но он распоряжается бюрократически и везде запаздывает». Отвратительное снабжение армии вынуждало русских солдат просить у местного населения хлеба и воды. Многие умирали из-за нехватки медикаментов.   
  У Игнатьева складывалось впечатление, что Фортуна отвернулась от русской армии. Он болезненно реагировал на возникшую ситуацию. Ко всему прочему он уставал от жары и постоянного недосыпа: приходилось ложиться спать в полночь, а вставать в пять утра. Сказывалась накопившаяся общая усталость уже немолодого организма. После продолжительной езды верхом на лошади давала знать о себе застарелая травма левой ноги. Всё это отражалось на его душевном настрое. Иногда он, сидя в походном кресле у своей палатки, наблюдал за казаками и солдатами, которых он любил более, чем «придворную челядь» с её пустыми, часто «скверными» разговорами и сплетнями. А мысли его уносились вдаль — в годы быстро прошедшей молодости и к «ненаглядной и славной подруге». Она представлялась ему как бы наяву, с её глубоким, светлым и добрым взглядом, проникающим в душу. В этот момент ему казалось, что она редко награждала его таким взглядом. Он брался за перо и начинал виртуальный разговор со своей «бесценной жинкой». Делился с ней своими огорчениями и впечатлениями. Он писал, к примеру, что болгарские сёла напоминали ему малороссийские. «Только вместо соломенных крыш — черепичные, — уточнял он. — В прежнее время мне было бы всё равно, а теперь и болгарское селение кажется как-то особенно милым потому только, что походит на обстановку милых сердцу!.. Болгары чуть  на меня не молятся, и когда я сижу на своём балконе, приходят со всех сторон на меня посмотреть, издали ухмыляются и говорят моим людям: «Он был нашим заступником, он войско для нас привёл (!), мы его царём у себя выбирем и будем просить у императора Александра!» (в тот момент государь вместе со свитой, в которую входил Игнатьев, находился в Бяле).
  Екатерина Леонидовна своими письмами поддерживала его дух, успокаивала, когда чувствовала, что вопиющие промахи командования приводят мужа на грань нервного срыва. Когда почта опаздывала, она в нетерпении посылала на соседнюю станцию за газетами. Жадно их пробегала глазами и успокаивалась, если сводки с фронта были благоприятные. И долго не находила себе места, если сообщения были тревожные. Однажды узнала, что Николай Павлович болен. Не дождавшись от него письма, направила телеграмму. А в очередном письме ему написала: «Береги своё здоровье и, умоляю тебя, не слишком волнуйся. Мы все скорбим от наших неудач. Я понимаю, насколько тебе тяжелее, но прошу тебя для меня, развлекай свои мысли, езди верхом, сзывай товарищей к себе и думай меньше, особенно покуда ты физически не совершенно окреп. Бог милостив, всё справится. Ты ещё будешь полезен и нужен России, береги себя».
  Уже в первые дни войны в турецкой и английской прессе появились фальшивые корреспонденции о том, будто бы русские войска совершают жестокости над болгарским населением. Читавший каждое утро иностранную прессу Александр II возмущался измышлениями авторов о происходящем в Болгарии. Игнатьев на личном опыте понял, насколько лжива и коварна печать Порты и Англии. Он ещё до начала военных действий убедил царя и главнокомандующего в том, чтобы допустить корреспондентов западных стран к Главной квартире, где они могли бы получать информацию о боевых действиях. Неоднократно государь встречался с прикомандированными к русской армии западными журналистами. Постоянно проводил с ними беседы Игнатьев. У него частенько бывал старый знакомый Макгахан, чьими статьями зачитывалась американская и английская публика. В них объективно рассказывалось о подвигах русских солдат, их гуманности на контрасте со зверствами турок и башибузуков, которые не щадили даже раненых, отрезая у них руки, уши, носы и головы, получая за них денежное вознаграждение. Николай Павлович одобрительно отзывался о сотруднике английской газеты «Дейли Ньюс» А. Форбсе, который бывал на опасных участках фронта и правдиво рассказывал читателям своей газеты о происходящем: «Он положительно в восторге от наших солдатиков, а равно и хвалит болгар». Своими впечатлениями о поведении русских солдат, поразившем его мудрым спокойствием в опасной для жизни ситуации, Форбс поделился с Игнатьевым. В течение трёх дней защитники Шипки были без горячей пищи из-за непрекращающегося ни на минуту неприятельского огня. Пытались доставлять похлёбку из Габрово. Но безуспешно. Стали варить за укреплениями, однако погибали от турецких пуль те, кто пытался разносить в котелках приготовленную еду. Наконец, защитники получили долгожданные щи. Некоторым в похлёбку стали попадать пули. Солдаты, не смущаясь, встречали их шутками: «Вишь ты, как турка за нас старается, соли подбавляет».
  При Императорской Главной квартире были аккредитованы военные агенты Англии, Австро-Венгрии, Германии, Дании, Румынии, Сербии, США, Швеции и Франции. Особым расположением государя пользовались как представители союзных государств немец Вердер и австриец Бертольсгейм. Царь приглашал их неизменно к столу и усаживал на почётных местах. Игнатьев обратил внимание на то, что Вердер был довольно информированным о происходящем на отдельных участках фронта, благодаря донесениям своих офицеров, разосланных по отдельным отрядам. Именно на основе его депеш Берлин выразил протест Порте против зверств турецкой военщины. С австрийским представителем отношения у Николая Павловича не складывались. Бертольсгейм — флигель-адъютант и военный атташе, раздражал его своим высокомерием и неприятным характером. После очередной беседы с ним Игнатьев признаётся Д.А.Милютину, что с австрийцем у него «были кислые объяснения» по поводу частого появления в Императорский квартире Катарджи — посланника Милана.
  — Видите ли, этот представитель нашего мнимого союзника возымел претензию, чтобы я перед ним отчитывался, что происходит между нами и Сербией. Он даже настаивал на том, чтобы мы воспрепятствовали сербам возобновить войну с Портой.
  — Вот как избаловал австрийцев светлейший князь! — заметил военный министр.
  — Я осадил моего собеседника, дав ему понять, что я не привык подчиняться никаким иностранным требованиям. Австро-Венгрии довольно и того, что она за собой выгоды большие обеспечила, заставляя нас таскать каштаны из огня. Лучшим доказательством, что мы бережём чрезмерно австрийские интересы, служит то, заметил я, что мы пренебрегли румынскими и сербскими диверсиями, которые могли бы оттянуть от нас часть турецких войск и облегчить переправу, но мы зато имеем семьдесят тысяч турок в Плевне, на фланге, и задержаны в нашем движении.
  — Не могу не согласиться с вами, Николай Павлович. Ничего хорошего нам не принесла уступчивость австрийцам.
  — Нельзя же вечно злоупотреблять рыцарством государя, на которое ссылаются австрийцы, и детским великодушием России, чтобы заставлять нас проливать кровь в угоду иностранцам, ничего для нас не делающими, и тратиться тем самым, которым наделил Россию Господь Бог и которыми она ещё не умеет владеть!
  — И как отреагировал на это Бартольсгейм?
  — Он цинично заявил, что императору Францу-Иосифу будет приятно, если сербы и румыны останутся безучастными, а вместо них России ничего не стоит привести ещё сотню тысяч своего войска. Покорно благодарю! — ответил я ему. — Русский человек не может быть пушечным мясом в угоду европейским дворам и дипломатам. Вы принимаете нас за наивных людей, которые привыкли только быть обманутыми. Это — злоупотребление нашей доброй волей. Мы будем верно выполнять невыгодные для нас обязательства, которые заключили с вами в Рейхштадте и Вене. Но не требуйте от нас ничего сверх этого. Во всяком случае, я не тот, кто поможет вам добиться чего-либо большего. Я говорил графу Андраши, что он слишком ловок. Удовлетворитесь полученным.
  — Наверное, вам следовало бы его величеству рассказать об этом разговоре.
  — Я это сделал. И государь остался доволен, находя, что претензии австрийцев превышают меру.
  Деликатнее, чем австриец, вёл себя в беседах с Игнатьевым английский военный агент Ф. Уэлсли, хотя в общении с ним у Николая Павловича складывалось впечатление, что «ему приказано пугать нас английским вмешательством и войною с Англией».
  Во второй половине июля у Игнатьева состоялся очередной разговор с англичанином. Когда речь зашла о чудовищной лжи, распространяемой против русских войск в Англии, Уэлсли заявил о готовности отправиться в Лондон, если его поездке будет придан характер специальной мисси российского императора, поскольку по собственной инициативе он не может покинуть место своего пребывания. Чтобы предупредить возможные недоразумения от такой поездки, Николай Павлович настойчиво разъяснил ему, что ни в Англии, ни в Турции не должно сложиться впечатления, что Россия находится в затруднительном положении и желала бы вызвать вмешательство Европы. Он подчеркнул, что его величество может поручить ему единственное — это изложить правду касательно поведения нашего войска, жестокостей, совершаемых турками над болгарами и т. п. Он может объяснить Дерби и Дизраэли, что мы посредничества никак не примем, но готовы сейчас же вступить в переговоры с Портою, если она к нам обратиться непосредственно с такими предложениями, которые могли бы быть приняты нами». Он заметил также, что присутствие в Безике английского флота фактически продолжило войну. Если англичане высадятся в Галлиполи, то они выйдут из нейтрального положения. Уэлсли подробно записал сказанное Игнатьевым. Николай Павлович попросил у него копию того донесения, которое он записал со слов государя, принимавшего его накануне. Это была своего рода предупредительная мера против возможного искажения слов Александра II. Когда Игнатьев вручил копию императору, тот остался доволен принятыми мерами.
  Известия, приходившие в Главную квартиру с места боёв, становились все тревожнее и тревожнее. Передовой отряд Гурко, встретивший в районе Эски-загры (Стара Загоры) армию Сулеймана-паши, превосходящую его в двадцать раз по численности, после кровопролитных боёв вынужден был отступить к Шипкинскому перевалу. Завладев Стара Загорой, Сулейман-паша приказал сравнять её с землёй, а всех жителей уничтожить. Турецкие орды, подобно смертоносному наводнению, залили Казанлыкскую долину. Сулейман, уверенный в быстрой победе, направил султану телеграмму, что разбил русскую армию и взял Шипку. Желая его поощрить, султан прислал ему в награду саблю с бриллиантами. Но военная Фортуна часто бывает обманчива. Подвела она и заносчивого Сулеймана.
  Между прочим, он не был никаким Сулейманом. Его настоящее имя Соломон Леви. Образование он получил в знаменитой Сорбоне.
  В последних числах июля отряды Гурко закрепились на Шипкинском перевале, чтобы предотвратить проход войск Сулеймана наподмогу к засевшему в Плевне Осману-паше. Сражения защитников Шипки, где бок о бок с русским солдатами бились болгарские ополченцы, называли «Фермопилами» того времени. Горсть защитников перевала, испытывая острый недостаток в продовольствии и боеприпасах, противостояла несметными полчищами прекрасно вооружённых турок. Сам султан прибыл в Адрианополь и приказал взять Балканы во что бы то ни стало. Возобновление яростных атак объяснялось тем, что 13 августа — день его рождения, а 19 — день восшествия на престол.
  Защитники Шипки стояли насмерть. Генерал Столетов был еле жив, но неутомим. Он очень богомолен. Часто крестился. Над ним вначале трунили. Но потом удивлялись его энергии и беззаветному мужеству. По свидетельству корреспондента А. Форбса, побывавшего на месте боёв, тысячи габровских жителей, включая и подростков, под градом пуль разносили воду бойцам и выносили раненых. Здесь получил тяжелое ранение в ногу генерал Драгомиров. Подоспевший в последний момент к уже обескровленным защитникам Шипки отряд под командованием генерала Радецкого спас положение и не позволил туркам перейти в Придунайскую Болгарию.
  Гарнизон Плевны из-за беспечности штаба русской армии и отсутствия должной разведки пополнился многотысячной группировкой Османа-паши. После отчаянных попыток взять Плевну победоносные до того русские войска терпят жестокое поражение. Главнокомандующий вместе со штабом принимает решение вторично атаковать крепость в Плевне. Русские войска находились в невыгодной позиции, каждая пядь земли была пристрелена противником. Но это не остановило великого князя Николая Николаевича, полностью полагавшегося на героизм русского солдата и на авось. И результатом этой самонадеянности и бездарности командования, отсутствия трезвого расчёта стало ещё более жестокое поражение, чем при первом штурме.
  «У меня руки опустились, и слёзы брызнули из глаз, — признавался Игнатьев жене. — Мы снова отбиты и потеряли много. Боже мой, какие последствия это поражение может за собою повлечь!.. Дело поправимое, если бы у нас не потеряли голову и стали действовать энергично… Ничего в рот не идёт и кипит у меня внутри, тем более, что осязаю ошибки и досадую, что исправить не в моей власти». «Вот и фамильные отряды, и гонки за лёгкими лаврами». — Сетует он в другом письме.
  Для того, чтобы предотвратить возможность подкрепления со стороны Софии осаждённым туркам и исключить нападение в спину русским войскам, командование принимает решение взять Ловеч, в котором находилось до двадцати тысяч неприятельского войска. 20 августа на выполнение этой задачи двинулся отряд молодого Скобелева. Он сильным артиллерийским огнём подавил турок. Их попытки захватить русские орудия были отбиты. После этого Скобелев перешёл в наступление. С распущенными знамёнами яростной атакой русские бросились на турок и захватили город.
  После успеха в Ловече главнокомандующий решает возобновить штурм Плевны, известный в истории как эпическое четырёхдневное сражение — «третья Плевна». Его героем вновь стал отряд Михаила Дмитриевича Скобелева.
  Царь со свитой, в которой был Игнатьев, наблюдал с прилегающих высот за ходом боя. Когда Николай Павлович увидел картину сражения, он понял слабую сторону русских. Позже он писал: «Беда та, что у нас никак не хотят подходить к сильным укреплениям посредством траншей, постепенно подвигаемых вперёд, чтобы сократить пространство для атакующей пехоты, а, полагаясь на неустрашимость русского солдата и следуя старой рутине, пускаются на штурм, очистив свою совесть лишнею подготовкою артиллерийским огнём, не производящим на турок, скрытых в ложементах, желаемого действия».
  В первый день Скобелеву удалось укрепиться на гребне «Зелёных гор» в непосредственной близости от турок. Их попытки на следующий день выбить его отряд оказались безуспешными. Тем временем другие русские части сдвинулись вокруг Плевны. На третий день, несмотря на ужасающий огонь противника, отряд Скобелева захватил ещё два редута. Сам генерал водил свои колонны на штурм, словно на парад: с развёрнутыми знамёнами и музыкой. Турки неоднократно пытались выбить скобелевцев с занятых укреплений, но были отбиты. С рассветом неприятель сосредоточил почти все свои силы против отряда Скобелева. Весь день кипела отчаянная схватка. Скобелев просил подкрепления у главнокомандующего. Но ему было отказано. В четвёртой мощной атаке турок встретили одновременным огнём пушек и ружей. Атака захлебнулась. Наступило временное затишье. Оставшиеся немногочисленные защитники траншеи одинокими стояли среди груды трупов. К вечеру показалась неисчислимая масса турок с большим зелёным знаменем впереди и пением религиозных стихов. Понимая, что горстка воинов не устоит против этого мощного вала и, не имея подкрепления, Скобелев отдаёт приказ отступать, а сам для прикрытия отступающих повёл в атаку Шуйский полки и батарею.
  С невыразимой горечью наблюдал Игнатьев за ходом битвы. Он ценил полководческий талант Михаила Дмитриевича. Но что-либо сделать в его положении был не в состоянии. К тому же и государь ещё до начала боёв заявил, что не будет вмешиваться в военные действия. «Горько и больно было смотреть на нервное волнение доброго царя, восседавшего на кургане до совершенной темноты… Чудо-богатыри хвалят Скобелева, — писал Николай Павлович, — ругают всё остальное начальство, говоря, что „они ведут нас зря на бойню, а тот сам всё высмотрит и лезет вперёд“. Солдаты верят, что Скобелев неуязвим и заколдован» … Досадно было видеть Игнатьеву, как главные деятели штаба главнокомандующего после прежней самоуверенности упали духом. «Мы потерпели третью, коварную неудачу под Плевною (которую имели полную возможность занять прежде турок) … Кто ответственен, наконец, за плачевный исход предприятия — войска, исполнившие святой свой долг, или ведущие их неразумно в бой?» — задаётся он риторическим вопросом.
  Плевенская неудача произвела на присутствовавших при Главной квартире иностранцев такое впечатление, что Уэлсли начал убеждать Игнатьева в необходимости посредничества западных держав для прекращения войны. Николай Павлович с негодованием отверг его предложение. Он сослался на полученную из Константинополя информацию, что турки не верят в свой конечный успех, но дерутся из последних сил, зная, что на карту поставлено существование их империи. На рассуждения Уэлсли о возможном военном конфликте между Россией и Аглией, который по выражению Биконсфилда «может разрушить Россию», Игнатьев парировал:
  — Вряд ли такая игра стоит свеч, когда Англия ставит на карту серьёзные реальные интересы ради прекрасных глаз правительства, которое к тому же не жизнеспособно. Скажу вам неофициально, как частное лицо. Я хотел бы быть депутатом парламента, чтобы в случае войны между нашими странами отправить на скамью подсудимых под аплодисменты большинства англичан министра, который, при отсутствии провокаций и ущерба интересам страны, пускается в разрушительное предприятие, рискованное и гибельное, единственно, может быть, из личной прихоти. Если я был бы англичанином, — добавил он после небольшой паузы, давшей собеседнику лучше уразуметь сказанное, — я вцепился бы в горло тому, кто посмел бы утверждать, что британские интересы совпадают с интересами дикарей, которое истребляет христианское население и тайком умерщвляет раненых. Проливать английскую кровь и тратить деньги британского народа, чтобы сохранить христиан под властью этих варваров — неблагодарное, постыдное дело, недостойное той роли, которую Великобритания играет в цивилизованном мире.
  Уэлсли не нашёл, что ответить на столь резкое и справедливое заявление. Примерно так высказывал свою точку зрения Игнатьев в Константинополе лорду Солсбери перед открытием конференции. Он был уверен, что военный агент непременно сообщит Дизраэли и министру Дерби кое-что из его рассуждений. Однако с сомнением подумал: «Вряд ли его слова, доходящие до английского правительства через Уэлсли, будут иметь влияние. Остановит ли это ход событий? That is the question (Вот в чём вопрос). Эти слова должны говориться ежедневно нашим представителем в Англии во всех слоях общества. А это требует знания, деятельности, чувства самоотвержения и любви к родине, сознания достоинства России. Но обладает ли этими свойствами наш посол и шевельнёт ли он пальчиком там, где не замешен его личный интерес? А он, говорят, не скрывает своего злорадства в предположении, что наши военные неудачи поведут к правительственным переменам в его смысле».
  После провала штурма Плевны по совету Милютина командованием принимается решение устроить осаду крепости. Для её организации вызывают отличившегося созданием оборонительных сооружений в Севостополе во время Крымской войны генерала Тотлебена.
  В начале сентября состояние здоровья Игнатьева ухудшается. Врач Боткин советует ему выехать в Россию. Он получает разрешение императора, берёт с собой верного Дмитрия Скачкова и уезжает домой поправить здоровье. Христо Карагёзова в свою свиту взял главнокомандующий. В середине ноября Игнатьева вновь вызывают в Главную квартиру.
  Тяжёлое впечатление на него производила наблюдаемая им картина при приближении к месту боёв. Он понял, почему с начала кампании не получал своевременно от жены писем. Целыми горами были навалены продукты, солдатская одежда, шанцевый инструмент и фураж, как раз всё то, чего не хватает на месте боёв, по всей железной дороги от границ России до самого Дуная: в Унгенах, Яссах, Бухаресте, Зимнице и Свищове. «Дорога загромождена поездами и вагонами. Неисправность железных дорог неимоверна», — телеграфировал Игнатьев военному министру из Кишинёва. Игнатьеву приходилось слышать, что англичанами и австрийцами были подкуплены агенты из поляков и австрийцев, чтобы затруднять русскую армию снабжением. В доверительной беседе ему намекал Брэтиану, что начальник румынских железных дорог подкуплен Англией и Австро-Венгрией для того, чтобы парализовать действия русских остановкой подвоза. Николаю Павловичу было известно, что в Румынии есть отличный пшеничный хлеб. У румынских солдат были отличные пшеничные галеты. А наших солдат кормят ржаными сухарями, сплошь покрытыми плесенью. «Волосы дыбом становятся, когда подумаешь о неудовлетворительности и недобросовесности нашей администрации… Чего не вытерпит, не вынесит многострадальный, славный, недосягаемый русский солдат!.. Всё безобразие это совершается в армии, командуемой братом царским, в присутствии государя и его сыновей. Что же бывает там, где и этого надзора нет? Просто руки опускаются даже у меня, а никто более меня не верит в Россию и менее поддаётся отчаянию», — писал он жене.
  Надо иметь в виду, что эти слова принадлежат человеку, беззаветно преданному идее монархизма и лично императору, которого он безмерно уважал. Значит потрясение его души от того, что ему открылось в ходе войны, было столь велико, что он не в силах был сдержать своего возмущения общим разгильдяйством и безалаберностью верховного командования. Случалось ему говорить с отправляемыми в тыл ранеными солдатами. «Всё бы это, ваше превосходительство, ничего, — сокрушались добродушно они, — да сухари нас больно допекают. Да кабы сухарь настоящий, да кабы полушубки, да сапоги, да валенки — и горя бы мало. Мы бы этому турку показали».
  Игнатьев все недостатки снабжения армии связывал с серьёзными промахами интендантской службы. Ему было известно, что за несколько дней до оглашения царского манифеста, объявившего войну Турции, приказом по армии правом на снабжение войск продовольствием и фуражом наделялось «Товарищество» Грегера, Горвица и Когана. Источники свидетельствуют, что компания получила, как говорят сегодня, такой бонус не без личного лоббирования великого князя Николая Николаевича. Однако постоянный срыв поставок заставил командиров корпусов и отрядов самостоятельно заниматься снабжением, часто прибегая к помощи болгарского населения. По мнению Николая Павловича: «Штаб армии положительно не годится никуда и всё парализует». Это приводило в отдельных случаях к самовольным реквизициям, которые начальством пресекались. Неоднократно этот вопрос Игнатьев поднимал на совещаниях в Главной квартире и в личных беседах с военным командованием. Специальную записку о румынских железных дорогах он счёл необходимым подать императору. Но это не изменило положения. По-прежнему слабым местом русской армии была организация снабжения.
  После войны специальная комиссия выявила чудовищные злоупотребления «Товарищества» Грегера, Горвица и Когана по поставкам испорченных и умышленно фальсифицированных припасов, что напрямую отразилось на огромном количестве болезней в войсках. Предварительные суммы злоупотреблений превысили 12 миллионов рублей золотом. Тем не менее, даже, несмотря на формальную несостоятельность «Товарищества», было признано возможным выдать ему из русской казны ещё 6 миллионов рублей золотом. В защиту компании выступил в Бухаресте некий публицист по фамилии Лернер, издав специальные брошюры и листовки вроде «Записок гражданина». В России за «Товарищество» заступилась либеральная печать. «Компанионы не унывали, — писал в книге «Тамара Бендавид» В.В.Крестовский. — Никакой суд для них не был страшен, ввиду самого условия их с интендантством и массы оправдательных документов, какими, в силу условия, считались даже никем не засвидетельствованные записки и счета частных лиц. Да и кроме того, по условию же, «Товарищество» за свою неисправность «во всяком случае», отвечало перед казной «только представленным в обеспечение исправности залогом, в размере 500 тысяч рублей». Таким образом, продолжает Крестовский, компания «взыскала за эту войну громаднейшую контрибуцию с русского народа. Даже второстепенные и третьестепенные агенты вроде Громбаха, Сахара, Меньковского и т.д., приехавшими в Румынию нищими и несостоятельными должниками, а иные даже бежавшими от долгов, возвращались теперь в ту же Россию домовладельцами, землевладельцами, крупными помещиками, богачами с сотнями тысяч в карманах, а порой и «кавалерами» некоторых орденов, чуть ли даже не с мечами, «за особые заслуги». 
  Неудачи у Плевны вызвали большое разочарование в русской армии. Среди офицеров росло убеждение, что без помощи Англии турецкая армия не смогла бы долго   сопротивляться. Любопытное письмо Цесаревича из Брестовиц от 22 ноября приводит И.Е.Дронов — автор книги «Сильный Державный… Жизнь и царствование Императора Александра III»: «Причины нет, чтобы эта война кончилась бы скоро, — пишет наследник. — Если бы мы вели её против одних турок, то тогда наверно кончили бы скоро, но мы ведём её почти против всей Европы, а против Англии почти открыто; — здесь сомнений быть не может, что без Англии Турция давно бы была разорена, и у неё ни копейки денег нет, а ведёт она всю эту кампанию на английские деньги, английским оружием, зарядами и снарядами. Всё, что попадается к нам от убитых и пленных, — всё с английскими клеймами. Таким образом, эта подлейшая Англия, не объявляя нам открыто войну, а, напротив того, объявивши нейтралитет, ведёт против нас всю эту кампанию. Что может быть подлее и мерзее этого! Я себя спрашиваю постоянно, неужели Господь не накажет рано или поздно эту мерзкую, подлую страну, заботящуюся только о своих карманах и наделавшая столько зла христианам! Это невозможно, она будет наказана, и, я уверен, страшно наказана! Ничего на сём свете безнаказанно не проходит, и справедливость Божья существует, и если не сегодня, так завтра, наша святая цель и святое призвание будет торжествовать!..»

Плевна пала

  Государь принял Игнатьева весьма благосклонно. Стал расспрашивать его о супруге, детях, родителях. Поинтересовался, поправил ли он своё здоровье. Затем пригласил на завтрак. Когда всем наполнили бокалы вином, император, поднимая бокал, произнёс:
  — Сегодня именины Екатерины Леонидовны — супруги Николая Павловича. -Предлагаю тост за её здоровье!      
  Игнатьев был тронут тем, что царь вспомнил об этом и предложил тост за неё. Он поблагодарил его величество за такое внимание. После завтрака Николай Павлович был приглашён на военный совет. Выказывали свою радость в связи с его выздоровлением и возвращением придворная прислуга, фельдегеря и «меньшая свитская братия». В противоположность им «многие из высшей челяди и иностранные агенты встретили» его «с весьма кислой улыбкой».
  Правильно организованная осада Плевны дала свои результаты. Истощив все запасы, турецкое войско должно было сдаться или пробиваться через кольцо осады, сомкнувшее крепость. Турецкие дезертиры, ежедневно появлявшиеся у русских, единогласно утверждали, что Осман только железной рукой удерживает дисциплину своего голодающего войска и что он непременно в ближайшее время попытается вырваться из осаждённой крепости. 25 ноября Игнатьев на основе собранных данных утверждал, что прорыв турок начнётся через три дня. Его предположение сбылось ранее. Турки поздно вечером навели мост через реку Вид и начали переправу. Глухой ночью они атаковали 3-ю гренадерскую дивизию и бригаду 3-й гвардейской дивизии. К рассвету 28 ноября пятидесятитысячная масса турецкого войска двинулась вперёд. Дежуривший по Главной квартире Игнатьев, получив сведения об этом, вместе с военным министром поскакал на Тученицкий редут. С высокого плато открывался вид на происходящую сечу. Турки напоминали лавину, неистово скатившуюся с гор. Непрерывный гул орудий и трескотня ружейной перестрелки свидетельствовали, что началось давно ожидаемое решительное дело. К десяти часам первая русская линия перешла к туркам. Оставляя позади растоптанные трупы, лавина покатилась вперёд. Успех опьянил турок. Но тут к Сибирскому полку подоспели свежие резервы. Но и турки получили подкрепление. Бой закипел с новой силой. И когда неприятель уже был готов ринуться к третьей линии ложементов, батальон Самогитского полка с грозным «Ураа!» ударил в самую гущу наступавших. Турки дрогнули. Дикая стихия отхлынула назад. На плечах противника гренадеры добежали до первой линии ложементов. Но с гор скатывались свежие силы Османа. По команде наши войска расступились, и в бросившиеся в открытое пространство сплошные ряды турок ударил залп сорока восьми орудий. Через несколько минут артиллерийский огонь был перенесён на подходившие свежие вражеские силы. Наши ринулись на поредевший строй турок, которые не выдержали удара и бросились в беспорядочное бегство. В этот момент Осман-паша верхом на арабском коне повёл свои отборные части на гренадерскую дивизию. Но перед ним выросла грозная стена русских штыков с неудержимым «Ураа!» Всё было кончено. Для него оставалось одно — сдаться. Он махнул рукой, и над Видом поднялся белый флаг.
  Как свидетельствует Игнатьев, к государю первым прискакал флигель-адъютант Милорадович с «заявлением, что Плевна совершенно очищена. Румыны без боя заняли укреплённый лагерь, находящийся перед ними, и входят вместе с отрядом Криденера в Плевно». Государь выслушал его несвязный рассказ и спросил:
  — Да турки же где, наконец?
  — Все выехали! — был ответ, вызвавший громкий смех присутствующих.
  Осман прислал своего адъютанта к генералу Ганецкому, командующему гренадерским корпусом, сообщить, что он болен и просит прислать генерала к нему. Ему ответили, что пусть пришлёт вместо себя другого пашу. Наконец, преодолев себя, Осман решился явиться к Ганецкому. Когда к царю прискакал ординарец главнокомандующего с сообщением об этом, император, чтобы удостовериться о том, где находится великий князь, спросил у него:
  — А где брат?
  — В Москву отправился, — ответил улан, ошалевший от неожиданного вопроса и вообразивший, что государь спрашивает о его заболевшем брате, вернувшемся в Россию.
  Раздался дружный смех свиты царя, сообразившей, насколько нелепым был ответ. На лице государя расцвела улыбка. Он подошёл к Д.А.Милютину со словами:
  — Мы тебе обязаны, что здесь теперь находимся. Я никогда не забуду, что, когда хотели отступать после тридцать первого августа, ты настаивал на оцеплении Османа и продолжении осады Плевны. Надень Георгия второй степени, который ты вполне заслужил, я тому свидетель.
  Милютин прослезился и стал говорить:
  — Я недостоин. Мне совестно будет носить военный орден. И он поцеловал у государя руку.
  Радость от долгожданной победы над сильным врагом сменилась потрясением, когда Игнатьев увидел, какой ценой она досталась. До этого всё его внимание было сосредоточено на кипящем сражении. Оглядев поле битвы, он едва справился с охватившим его потрясением. Невозможно было описать словами картину ужаса, представшую его взору. Повсюду возвышались огромные кучи трупов в чудовищных предсмертных позах. Там, где Сибирский полк и гренадеры грудью своих солдат и офицеров сдержали мощный натиск лавины турок, возвышалась огромная куча обезображенных человеческих тел. Над полем битвы стоял душу раздирающий гул из сильных воплей, стонов и предсмертного хрипенья. Первым желанием было бежать как можно дальше от этого места неимоверного подвига и одновременно чудовищных страданий человеческой плоти.
  По пути с места боёв Николай Павлович почти на каждом шагу видел двигавшихся непрерывным потоком, словно на траурную процессию, легкораненых, способных ещё самостоятельно передвигаться, других, кто мог идти лишь при помощи санитаров или своих товарищей, третьих несли на носилках — и всюду кровь, кровь и кровь. Со всех сторон — надрывавшие душу вопли, стоны и мольбы. Уже вечерело. А санитары всё сносили и сносили тяжелораненых; сначала собирали их на дальних окраинах поля битвы, почти у самой реки Вид, где турки попытались прорвать оборону, а к вечеру стали подбирать их с ближайших мест.
  Николая Павловича переполняли тяжёлые и горькие чувства. По его щекам текли слёзы. Но что он мог сделать? Чем мог он облегчить муки страдальцев? Видеть эти мучения людей отважных и беззаветных, слышать их стоны и мольбы и не иметь ни сил, ни средств, чтобы облегчить их участь, — это было таким испытанием его нервов, такая душевная пытка, такое терзание сердца!
  Государь хотел отслужить благодарственный молебен в самой Плевне, в большой и красивой болгарской церкви. Однако из-за непроходимой грязи на улицах оказалось невозможным свести войска для церковного парада. Поэтому главнокомандующий распорядился приготовить аналой на главной турецкой позиции между Гривицей и Плевной, откуда открывался великолепный вид на город и его окрестности. У подножья этой возвышенности была разбита зелёная палатка, в которой во время осады проживал Осман. Во время приближения к месту, где располагался аналой, великий князь вместе с офицерами штаба и командирами частей, съехавшимися с разных позиций, быстрым шагом пошёл навстречу с криком «Урааа!» Государь вышел из коляски, снял фуражку и тоже воскликнул «Ура!» Оба брата обнялись и поцеловались. Государь надел на шинель Николая Николаевича георгиевскую ленту. Духовенство было в облачении. Государь объехал ряды стоявших здесь же нескольких батальонов. Солдаты — похудевшие и ослабевшие, в грязных шинелях, местами оборванных накануне, во время смертельной схватки с врагом, смотрели бодро и гордо и на благодарственные слова императора громко кричали «Ураа!»
  Когда император был уже в Плевне, во время завтрака к нему привели Османа. Он был ранен в левую ногу ниже колена в момент убийства под ним лошади. В комнату вошёл человек небольшого роста, с умным исхудалым лицом, опираясь на плечо своего адъютанта и ординарца русского главнокомандующего. Ступать он мог лишь на одну ногу. Его рана была перевязана. Штаны разрезаны, вместо сапога на правой ноге — башмак. С Александром II он держался почтительно. Сказал, что в строю в последнее время у него было до 28 тысяч. Хотел прорваться, хотя знал, что безнадежно. Государь возвратил ему саблю. Когда он вышел от царя и проходил через двор, наполненный русскими и румынскими офицерами, кто-то крикнул: «Осман, браво!» Эти слова стали повторять и аплодировать.
  Через некоторое время после взятия Плевны, император принял решение распустить свою Главную квартиру и вернуться в Петербург. До его отъезда военный совет обсудил условия мира, предложенные Игнатьевым и Нелидовым. По ним Болгария должна стать автономным княжеством в границах, которые предусматривались Константинопольской конференцией. В беседе с царём Николай Павлович предложил подписание договора провести в Одессе.
  — Ваше величество, первым делегатом на переговорах должен быть светлейший князь, — высказал он своё мнение в расчёте на то, что государь правильно поймёт его, зная об его личных отношениях с канцлером.
  — Но всё-таки заключение мира в Константинополе имело бы символическое значение, — возразил император.
  — Если переговоры пройдут в Одессе, то канцлер сможет принять в них участие. А, насколько мне известно, у него есть желание подписать мирный договор.
  Александр II с улыбкой посмотрел на Игнатьева и сказал:
  — Однако, как я вижу, ты сильно побаиваешься Горчакова.
  3 декабря император убыл в Петербург. Игнатьев уезжает в Киев, где вместе с женой, детьми и Анной Матвеевной отмечает семейное торжество: 12 декабря в воздояние заслуг его отца Павла Николаевича, который в то время был председателем кабинета министров, государь удостоил наследственного графского титула.

От Плевны до Адрианополя 

  Падение Плевны вызвало решительный перелом в войне. Русские войска развили стремительное наступление на турок. Корпус генерала Гурко, нечеловеческими усилиями преодолев непроходимые зимой Балканы, овладевает Софией и направляется в район Филиппополя. В очередной раз блестяще проявили себя войска под командованием Михаила Дмитриевича Скобелева. Редко кто зимой отважится перевалить кряж Балканских гор, отделяющий Габрово от Долины роз. Лютые ветры сдули с его крутых подъёмов снег, оставив скользкую обледенелую поверхность. Необычный в ту зиму в этих местах сильный мороз с резким ветром насквозь пронизывал людей и лошадей. Полковые обозы и артиллерийские расчёты встретили почти непреодолимые препятствия: лошади проваливались в оставшийся между деревьями снег, телеги и лафеты тонули; ни лошадям, ни людям не было возможности удержаться на кручах. Какими-то сверхчеловеческими, циклопическими усилиями беспримерных русских солдат преодолевались эти препятствия. Падая и скатываясь по скользкой поверхности, люди продвигались вперёд метр за метром. Сапёры кирками и лопатами прокладывали дорогу. Особенно намучились с артиллерией. Тяжелые пушки нельзя было взвести на эти скалы. Горные орудия тащили на саночках. Сколько несчастных солдат срывалось в пропасть, найдя здесь вечный покой!
  Но этот отчаянный бросок «Белого генерала» через Балканы оказался полной неожиданностью для турок. Стремительной атакой Скобелев вместе с отрядом под командованием Святополк-Мирского наголову разбил укреплённые позиции Вейсела-паши у сёл Шипка и Шейново. Вскоре отряды генерала Гурко одолели армию Сулеймана-паши под Филиппополем. Эти победы открыли русским путь через Южную Болгарию к Адрианополю. 8 января части генерала А.П.Струкова без боя входят в Адрианополь, оставленный гарнизоном под командованием турецкого генерала Джемил-паши. Спустя несколько дней в город вошли войска Скобелева и Гурко. Султан, испугавшись, что русские возьмут Константинополь, направляет своих делегатов с просьбой о мире в Казанлык, где находился главнокомандующий.
  10 января царь вызвал графа Н.П.Игнатьева в Петербург и повелел ему срочно отправиться в Главную квартиру для проведения переговоров с турками о заключении мирного договора, а по пути в Бухаресте решить ряд вопросов с румынским князем. Николай Павлович испросил позволения подготовить черновик мирного договора, чтобы впоследствии избежать недоразумений и интриг со стороны министерства иностранных дел.
  — Тяжёлый опыт заставляет меня верить, ваше величество, что кроме вас я не могу ни от кого другого ожидать поддержки в борьбе за интересы России. От министерства я могу дождаться только замечаний, интриг, порицания и противодействия. Для успеха нашего дела нужно рассмотреть прежде всего проект договора здесь, в вашем присутствии, а также с участием канцлера и его сотрудников. Это послужит мне в качестве наставлений и устранит мою излишнюю переписку с министерством в ходе переговоров с Турцией.
  — Николай Павлович, в таком случае срочно подготовь проект договора о мире, — согласился царь.
  На следующий день Игнатьев получил записку на французском языке от светлейшего князя. Горчаков писал: «Император повелел вам срочно прибыть в половине двенадцатого в Зимний дворец, где состоится совещание. Принесите ваш проект».
  Помимо двух вариантов проекта договора, как он это сделал перед Константинопольской конференцией, Игнатьев подготовил также памятную записку для канцлера, в которой обозначил пятнадцать вопросов, на базе которых, по его мнению, должен строиться мирный договор. Ему было важно знать позицию канцлера о том, следует ли включать в состав будущей Болгарии города Адрианополь и Салоники, какое время будет продолжаться оккупация русскими войсками освобождённой территории и ряд других.
  На совещании у императора присутствовали Горчаков, Гирс, Милютин, Жомини, Гамбургер и Игнатьев. Канцлер высказался против включения Адрианополя в состав болгарского государства, мотивируя свою точку зрения тем, что город имеет мощную крепость, и это при определённых обстоятельствах будет представлять опасность для Константинополя. В этих рассуждениях, записал Игнатьев в своём дневнике после совещания, «просматривается влияние английской камарильи».
  19 января Николай Павлович прибыл в Бухарест. Здесь он вручил письмо Александра II князю Каролю, принявшему его весьма любезно. Император, в частности, писал: «Граф Игнатьев знает мои мысли и чувства привязанности, которые я испытываю к вашему высочеству и мою симпатию к Румынии. В этом смысле ему поручено договориться с вашим правительством. Думаю, Румыния найдёт в будущем, как это было и в прошлом, добрый залог гарантий и поддержку России. Рассчитываю на ваше высочество по устранению преград, которые могут возникнуть от разных партий». В ходе беседы Кароль поднял тему об изменении румынской границы.
  — Хотел бы довести до вашего высочества желание нашего императора вернуть России ту часть Бессарабии, которая была отнята после войны в Крыму, — тут же отреагировал Игнатьев.
  На это князь заявил:
  — Я письменно обращусь к императору Александру с просьбой найти другой выход, чтобы оставить Бессарабию румынской. Когда в Бухаресте узнают о русском предложении, то вся пресса и всё общественное мнение поднимутся против меня.
  После встречи с князем граф Игнатьев записал в дневнике, что из разговора с Каролем он сделал заключение о его желании быть во главе Болгарии, когда она станет самостоятельным государством, и он мечтает посвятить себя созданию болгарского княжества. Об этом желании Николаю Павловичу рассказал и Брэтиану. Но он не разъяснил мотивов Кароля. Из этого Игнатьев предположил, что либеральный кабинет хотел бы принудить князя к отставке, убоясь личного престижа Кароля, который он приобрёл, участвуя в Освободительной войне в качестве командующего союзными войсками при захвате Плевны. Возможно, писал Игнатьев, «в головах румынских политиков зреет мысль о своего рода дуализме между Румынией и Болгарией. Подобная идея проповедуется и видными членами болгарской колонии в Бухаресте».
  Игнатьев уклонился от обсуждения этой щепетильной темы, заявив Каролю:
  — Его величество ещё не занимался вопросом кандидатур будущего князя Болгарии, избрание которого будет производиться непосредственно народом. Если ваше высочество желает привлечь к себе болгарское население, то не могу не отметить, что приходится сожалеть о поведении румынских войск в отношении болгарского народа. Это поведение вызвало всеобщее негодование. Во многих случаях оно выражается в форменном бандитизме.
  Князь был смущён таким ответом своего гостя и предпочёл сменить тему разговора. Но его продолжила супруга Кароля Кармен Сильва, пригласившая графа на личную аудиенцию с глазу на глаз. Видимо, ей хотелось воздействовать на душевные струны Игнатьева. Поэтому она не скрывала того, что князь испытывает большие затруднения, «управляя таким недисциплинированным и распоясанным народом, как румынский, который не имеет никакого чувства, ни сознания долга к отечеству и гражданской чести. Ещё большие затруднения князь встретит сейчас, когда поднимается вопрос об уступке Бессарабии». Княгиня говорила об их преданности русскому императорскому двору, о природной одарённости Кароля и его способностях «управлять и поддерживать порядок».
  — Болгары легче, чем румыны, могут быть приучены к военной дисциплине, к экономии в расходах, к почтению и порядку в управлении — сказала она, наверное, наслышанная о болгарских симпатиях графа и, желая привлечь его на свою сторону. — Румыны принадлежат к латинской расе, поэтому отличаются своей словоохотливостью, пустословием и распущенностью нравов.
  На обеде, который князь дал в честь Игнатьева, граф намеренно заговорил о болгарах, о будущих границах нового государства, о качествах болгарского населения, которые могут быть залогом успеха будущего руководителя этой страны, если он правильно оценит и хорошо поймёт душу этого скромного, но гордого сердцем балканского народа. Князь и княгиня энергично поддержали его размышления. Тогда Николай Павлович заговорил о родовой близости болгар и русских, подчеркнув, что «связи с Россией помогут болгарам вернуть время, которое когда-то было на Балканах». По выражению лиц княжеской четы Игнатьеву стало ясно, что оба «горячо желают стать коронованными болгарскими владетелями».
  Ещё находясь в Бухаресте, граф получает несколько телеграмм от Горчакова, вызвавшие у него недоумение. Канцлер сообщал, что Андраши, познакомившись с проектом мирного договора с Турцией, воспротивился тому, чтобы Россия заключала мир на двусторонней основе. Светлейший князь предписывал придать будущему договору прелиминарный характер, и чтобы он не включал вопрос о проливах, поскольку это общеевропейская компетенция. Телеграммы сообщали также, что Австрия намерена предложить созвать европейскую конференцию для обсуждения итогов войны.
  Игнатьев понял, что в очередной раз Горчаков уступил Австро-Венгрии в её стремлении не допустить усиления российского влияния на Балканах. Он был убеждён, что на европейской конференции Россия окажется перед лицом скоординированной линии других держав, и, в конечном счёте, ей придётся поступить вопреки своим интересам. В письме супруге он, не скрывая своего разочарования мягкотелостью Горчакова, пророчески предрёк: «Эта рабская подчинённость и постоянные уступки Европе будут стоить дорого России».
  Через три дня Игнатьев был в штаб-квартире наследника в Брестовицах, недалеко от Рущука. После обеда Николай Павлович посвятил великого князя в содержание своих переговоров в Бухаресте и рассказал о проекте мирного договора.
  — Никто не посмел бы потребовать от Турции меньшего после тех жертв, которые Россия понесла в этой войне, — убеждённо проговорил Александр Александрович. Его выразительное лицо с румянцем на щеках излучало отменное здоровье и бодрость духа. Военная форма с эполетами и аксельбантами придавала ему мужественный вид. — Но, по правде сказать, — продолжил он, — я был удивлён, узнав, что в Адрианополе дядя поспешил подписать с турками договор о перемирии. Первый шаг к миру я считаю неудачным.
  Игнатьев поддержал наследника. Великий князь, отпив кофе, желая поощрить своего гостя, проговорил:
  — Но я верю, что ваше присутствие в Главной квартире изменит положение, и вы поставите каждого на его место.
  Этот разговор придал графу большую уверенность. Он не стал задерживаться в Брестовицах, несмотря на любезное приглашение наследника погостить у него пару дней, и поспешил в Тырново. Проведя несколько часов в доме генерал-губернатора старой болгарской столицы, Николай Павлович засобирался в дорогу. В этот момент с улицы раздались приветствия жителей города, узнавших о его приезде. Солидная депутация, получив разрешение охраны, явилась в дом и поднесла царскому послу приветственный адрес с выражением большой благодарности болгарского народа за его многолетнюю деятельность по освобождению Болгарии.
  Узнав, что он тотчас отправляется в дорогу, жители начали убеждать его, чтобы он не ехал на ночь через горы: зимняя дорога здесь очень опасная, тем более начиналась пурга. Однако Игнатьев сослался на то, что ему необходимо как можно быстрее прибыть в Адрианополь. «Сколько раз я раскаивался, — писал он в дневнике, — что не послушался советов моих добрых приятелей — тырновских болгар. Снежная буря замела дорогу, и только к полуночи, замёрзшие прибыли мы в Габрово. Его жители меня отогрели. Никто до рассвета не согласился проводить меня до Шипки». Следовавшие за ним секретари Базили, Щербачёв и Вурцел заблудились и только к утру достигли Габрово.
  После полудня Игнатьев вместе с сопровождавшими его достиг вершины Святого Николая на Шипке. Картина, открывшаяся им, повергла всех в состояние шока. Этот неприступный редут, созданный самой природой, который столько месяцев защищали русские и болгарские герои, хранил ещё следы недавних сражений. С правой и левой стороны виднелись засыпанные снегом и пока не откопанные останки храбрецов шестой батареи второй гренадерской дивизии. Почти на самом конусе горы возвышался большой крест, воздвигнутый на братской могиле отважных бойцов, сложивших здесь свои головы. Проехать далее экипажам Игнатьева и его спутников было невозможно: дорогу запрудила непрерывная цепь повозок, двигавшихся в час по чайной ложке. Увидев генеральскую шинель Игнатьева, его поприветствовал унтер-офицер Брянского пехотного полка. Он оказался словоохотливым. Рассказал, что его оставили здесь с небольшой командой для охраны ещё не свезённых вниз наших и турецких орудий. Видимо, ему очень хотелось поделиться с кем-нибудь пережитыми им на этой вершине бешеными атаками Сулеймановских орд.
             «Глядим мы, а он выскакивает вон из тех траншей, — унтер-офицер указал рукой на заметённые турецкие укрепления, — и прёт на нас, как шальной. Мы ему кааак шараахнем прямо в рыло. А он всё равно прёт и прёт. Ну, совсем доканал нас. Да подошедшие стрелочки нас выручили. Дооолго будет помнить наших брянцев да орловцев, бай Бог им здоровья! Ну, прямо гибель, что тут было!» 
  Николай Павлович велел Дмитрию Скачкову выдать из своих припасов небольшой презент унтер-офицеру, которого попросил помочь освободить дорогу для его экипажей. Унтер-офицер поблагодарил за подарки и посоветовал выйти из коляски и далее следовать пешком. Но Игнатьев не внял совету. И позже сожалел о своей ошибке. Преодолевая крутой поворот, коляска срывается и летит в пропасть. Выпавший из неё Игнатьев успевает схватить руками куст и повисает над бездной. И когда заледеневшие руки уже не могли удерживать его, подоспел унтер-офицер с верёвкой. Так он был спасён, словно Проведение в очередной раз испытывало его для будущей исторической миссии. Спустя некоторое время смельчаки-солдаты, которыми командовал унтер-офицер, достали из пропасти почти весь его багаж, включая и верительные грамоты на ведение переговоров с турками. Но это было уже после того, как переговоры начались.
  После этой физической и психологической встряски граф и его спутники продолжили путь пешком, хотя и устали до изнеможения. Спустившись с горной кручи, они, ориентируясь на огоньки, двинулись в направлении Казанлыка. Но идти было невыносимо трудно. Ноги отказывались служить, от сильного напряжения в них чувствовалось болезненное дрожание. В темноте на каждом шагу в непролазной грязи они натыкались на какие-то препятствия. Но к ужасу своему вскоре поняли, что вся долина была завалена трупами солдат и лошадей, павших в недавней битве под Шипкой-Шейново, которые были превращены в руины. Спотыкаясь, они шагали и шагали вперёд, иногда давая себе отдохнуть на несколько минут на свободных от трупов пригорках. Лишь к рассвету они добрались до Казанлыка.
  Вся Фракийская долина, Богом созданная для благоденствия её жителей, была превращена отступающими турками в сплошное пепелище. Позднее Игнатьев напишет о своих впечатлениях: «Те, кто говорят, что несчастья, выпадающие на долю страны после военных действий, значительно тяжелее ужасов поля битвы, не ошибаются. Картины, открывавшиеся передо мной при этом путешествии, служат лучшим стимулом для уполномоченного, которому вести переговоры по заключению мира доверил самый миролюбивый государь, положивший столько усилий, чтобы избежать войны. Всё увиденное по дороге в Казанлык, с другой стороны, подтверждает и доказывает необходимость избавить этот богатый край раз и навсегда от непосредственного господства турок и ввести новый порядок, который может обеспечить благоденствие населению и водворить долгую мирную жизнь».
  Несмотря на двукратный разгром турками, Казанлык, хотя и сильно пострадал, но всё же некоторые здания сохранилось. Были красивые дома, свидетельствовавшие, что до разорения здесь процветала торговля. Игнатьеву было хорошо известно о производстве в этих местах розового масла, собираемого с обширных плантаций по всей долине, получившей благодаря этому своё название — Долина Роз. При помощи коменданта города быстро нашли два экипажа для Игнатьева и его спутников, и они покинули Казанлык. По-прежнему по пути им попадались сгоревшие дотла сёла. Уцелевшие от погрома жители, голодные и обездоленные, постепенно возвращались в родные края, пытаясь найти хоть какие-то пожитки и пропитание, стараясь в мирном труде быстрее забыть только что отгремевший ужас всесокрушающей войны.
  Неожиданная встреча у графа состоялась в местечке Тырново-Сеймен (ныне — Симеоновград) с австрийским князем Александром Баттенбергом, который ехал из Адрианополя, сопровождаемый группой австрийских и германских офицеров, входивших в состав военных миссий, аккредитованных при Главной квартире. Делясь своими впечатлениями о настроениях в ставке, князь не скрывал иронии:
  — Все там устали от войны и довольны, что могут вернуться в Петербург и забыть совсем этот Восточный вопрос. Всё им уже так надоело! И это не только моё мнение, но и всех австрийских и германских офицеров и даже английских корреспондентов, которые поражены падением военного духа в Главной квартире.
  Слушая его излияния, отдающие откровенным злорадством, Николай Павлович думал: «Ну и союзнички! Ну и племянник государя! Происходящее он понимает только как „этот Восточный вопрос“. А что в результате войны болгарский народ, сотни лет страдавший от невыносимого ига, может получить долгожданную свободу, его это не волнует. Только ради получения орденов из рук царя ты и тебе подобные здесь, да ради того, чтобы похвастать перед светскими дамами, что вы тоже были на войне!»
  А князь как о чём-то само собой разумеющимся и даже с некоторым удовольствием в присутствии иностранных офицеров рассказывал о том, что скоро ожидается прибытие в Мраморное море английского флота и что турецкие делегаты после подписания перемирия убыли в Константинополь.
  — И какое значение сейчас имеет ваше прибытие в Адрианополь, когда всё уже завершено без вас? — заключил он, явно рассчитывая покрасоваться перед его спутниками.
  Это походило уже на личный выпад против Игнатьева, которого никто иной, а российский император удостоил чести быть главой делегации на переговорах с потерпевшей поражение в войне Портой. «Неужели он не понимает, что только государь может отозвать своё повеление?!» — мелькнуло в голове Николая Павловича. — «Впрочем, вряд ли он это способен понять, как нельзя понять происходящего в глубинах океана по прибрежным водам. С другой стороны, ведь это и выпад против Главной квартиры, к которой он был приписан», — расценил Игнатьев.
  Сказанное князем тут же стали, перебивая друг друга, подтверждать иностранные офицеры, с не меньшим злорадством описывая печальную картину состояния духа в штабе действующей армии.
  Ранним утром 24 января Игнатьев прибыл в Адрианополь и сразу явился к главнокомандующему. Великий князь принял его с искренним радушием, как старого приятеля. Стал расспрашивать о государе, новостях в Петербурге, поинтересовался здоровьем родителей, жены и детей. Когда Николай Павлович начал рассказывать о совещании у государя, он не сдержал эмоций и тоном, который вряд ли кто-либо другой позволял себе в общении с главнокомандующим, спросил:
  — Зачем нужно было спешить с заключением перемирия, когда военные и политические задачи России не допускали этого. Пока русские войска не достигли стен Константинополя?
  Наступила тяжёлая пауза. Было заметно, что великий князь борется с собой, чтобы не нагрубить Игнатьеву за его нетактичность. Может быть, в другое время, а не ранним утром, когда у главнокомандующего после хорошего сна было благодушное настроение, он бы поставил на место гостя и резко ответил ему. Но в данную минуту он не нашёл, что сказать. Граф заметил это, но отступать он не привык и продолжил.
  — Ваше высочество, вы же знали, что таковыми были желание и воля его величества?! Об этом он телеграфировал вам 12 апреля.
  — Я не получал такой телеграммы! — раздражённо бросил главнокомандующий.
  — Это невозможно, ваше высочество, чтобы не была доставлена царская телеграмма! — не унимался Игнатьев. Но поняв, что разговор стал принимать совсем неподобающий характер, он более спокойно произнёс:
  — Но если это так, то необходимо предположить, что не в порядке военная телеграфная служба. Поэтому нужно принять меры и восстановить надёжную связь с Петербургом.
  Не обращая внимания на помрачневший вид великого князя, Игнатьев прибег к последнему аргументу, но уже более спокойно:
  — Нельзя исключать, что из-за интриг Лондона и Вены, в которые они втянут султана, и вмешательства Англии, война продолжится.
  Не ожидавший такого поворота, Николай Николаевич воскликнул:
  — Боже сохрани! Ты хочешь вовлечь нас в войну с Англией?!
  Игнатьев вернул его к первоначальной теме разговора:
  — Даже если и не было получено приказание императора, то главнокомандующий должен был гнать неприятеля по его пятам и не обращать никакого внимания на угрозы Лондона, которые на деле являются блефом. А стратегические цели войны более ценны в данный момент, чем все другие соображения.
  Великий князь вновь не нашёл, что ответить. Игнатьев заявил ему:
  — Государь повелел мне провести переговоры с турками на основе утверждённого им проекта договора о мире, поэтому я потребую вернуть турецкую делегацию, которая не дождалась царского уполномоченного.
  Николай Николаевич промолчал. По его мрачному виду Игнатьев понял бессмысленность продолжать далее разговор и покинул главнокомандующего.
  В силу своего характера не мог он оставить начатого дела на полпути. Ему хотелось до конца разобраться с таинственной историей с телеграммой. Он направляется к заведующему телеграфной службой ставки князю Чингису, который был его давним приятелем по Пажескому корпусу. Князь не стал скрывать, что телеграмма поступила 12 января ранним утром и сразу была вручена главнокомандующему. Для Игнатьева настал критический момент. Раздражённый тем, что великий князь позволил себе обмануть его, Николай Павлович явился к главнокомандующему и высказал ему всё, что он узнал от князя Чингиса.
  — Беда в том, — стал оправдываться главнокомандующий, припёртый к стенке неопровержимыми фактами, — что телеграмма поступила поздно, уже после того, как Нелидов уговорил турецких делегатов, а я дал им слово. Следовательно, перемирие должно быть подписано… А сейчас, что ты хочешь понять?.. И зачем тебе разбираться с этим? — в его голосе прозвучали примирительные нотки.
  — Как зачем разбираться? — воскликнул Игнатьев, будто он вел беседу с равным себе по званию и положению. — Да, затем, что приказ его величества прибыл вовремя!.. А он предписывал вам идти вперёд и заключить мир у стен Константинополя! — Уже направляясь к выходу, Игнатьев с огорчением произнёс:
  — Если бы вы не были братом царя и великим князем, а обычным главнокомандующим, то вы бы понесли суровую ответственность перед историей и перед его величеством!
  С этого момента в их отношениях наступил перелом — они престали быть дружескими. После этой драматичной сцены Игнатьев записал в дневнике: «В Главной квартире были русские офицеры, но у большинства из них не было ни русской крови, ни русской души».

Миротворец. Сан-Стефанский договор: надежды и разочарование   

  Разговоры, подобные тому, который у Игнатьева был с великим князем не проходят бесследно. Они оставляют серьёзные отметины на сердце его участников. Это всё равно, что плыть против течения. Николай Павлович сразу заметил, что всё ближайшее окружение главнокомандующего изменило к нему отношение. Начались откровенные интриги против него. Но ему это было не впервой. Он старался не обращать внимания на происки и уколы лощёных царедворцев. Твёрдая воля и решимость исполнить поручение государя, которое может обеспечить России наилучшие условия при подписании договора, вели его к цели. Единственный человек, искренне обрадовавшийся приезду графа, был князь Черкасский, у которого были схожие впечатления от настроений в Главной квартире. Князя раздражало отсутствие предусмотрительности и последовательности в действиях командования, полное отсутствие у ближайших к нему офицеров тактичности к болгарам и сохраняющееся предубеждение к ним.   
  Игнатьев настоял на возвращении турецких представителей и на возобновлении переговоров в предместье Константинополя — в местечке с сакральным названием: Сан-Стефано. До их прибытия он подробно расспросил Нелидова о том, как проходили переговоры с турками, и составил себе следующую картину.
  8 января великий князь принял уполномоченных султана Север-пашу и Намик-пашу. Оба весьма почтенного возраста. Командующий гарнизоном в Адрианополе был сыном Намик-паши. Обращаясь к посланцам султана, Николай Николаевич сказал:
  — У нас общий враг, который вас привёл к войне. Он воспользовался возникшими между нами недоразумениями. Не слушайте больше его, доверяйте нашему императору, и вы увидите, что никто не сможет нас поссорить.
  Север-паша, опустив глаза, выдавил из себя:
  — Чувствуем, какую большую ошибку мы совершили, когда вызвали эту войну, и сейчас желаем длительного мира. Но чтобы этого достичь, ваши условия не должны быть слишком тяжёлыми… Чтобы они не подточили жизненные силы Османской империи и не уронили её достоинства.
  Он посмотрел в глаза главнокомандующему и просительно произнёс:
  «Будьте великодушны!»
  После короткой паузы великий князь спросил:
  — Какие у вас есть предложения?
  У нас нет формальных указаний, — заявил Север-паша. — Но как понимаю, военные действия не прекратятся до подписания условий мира? Мы направлены, чтобы узнать, в чём заключаются ваши условия.
  В разговор вмешался Намик-паша:
  — Я расскажу вам исторический эпизод. Александр Великий после пленения одного владетеля со всей армией и его богатством спросил побеждённого: «Как хочешь, чтобы я поступил с тобой?» «Как победитель!» — ответил тот. Тогда Александр возвратил ему и армию, и государство, и всё богатство. Тем самым он сделал побеждённого своим самым верным союзником.
  Испытующе посмотрев на великого князя, он добавил:
  — Поступите и вы с нами так, как поступил Александр Великий.
  Николай Николаевич, пряча улыбку в усах, заметил старому султанскому царедворцу:
  — Сейчас случай другой. Война велась нами за освобождение болгарского народа, и султан должен принять случившееся.
  — В таком случае, — сказал Север-паша, — мы могли бы взять за основу наших переговоров решение Константинопольской конференции. В них достаточно гарантируются права болгар.
  На сей раз ему ответил присутствующий здесь же Нелидов.
  — Решения Константинопольской конференции могли быть достаточными перед войной. Однако после её окончания и победы, одержанной над Турцией, условия изменились.
  В подтверждение своих слов он зачитал условия будущего мирного договора.
  — Вы хотите разрушить Турецкую империю! — воскликнул поражённый Север-паша. — Если Болгария станет свободным государством, то наша империя будет уничтожена.
  — Напротив, — вновь взял инициативу в разговоре главнокомандующий. — Тем самым Турция будет спасена. Если примите наши условия, то заложите основы нормальных отношений между Турцией и Россией.
  Сделав паузу, он твёрдо сказал:
  — Решайте быстрее принять наши условия, так как нам предписано из Петербурга не отступать от них. Мы остановим движение наших войск только после того, когда подпишите условия в предложенной вам форме. Любое промедление пойдёт во вред вам!
  Турки попросили время на размышление. Великий князь, завершая первый раунд переговоров, напомнил туркам, что в критические моменты государственные мужи должны иметь смелость нести ответственность, чтобы спасти от гибели своё отечество.
  17 января турецкие представители получили телеграмму от султана и срочно запросились на аудиенцию к великому князю. На следующий день их принял великий князь в гостинице, где он в тот момент проживал. Появившиеся перед ним турки выглядели подавленными. Николай Николаевич встретил их вопросом:
  — С чем пожаловали?
  — Ваше высочество, — взволнованно начал Намик-паша. — мы получили указание султана сообщить вам следующее: «Вы победители. Ваши амбиции удовлетворены. А Турция повержена!»
  — Она спасена! — был ответ главнокомандующего. — И чтобы придать больше веса своим словам, добавил, — Вы избежали громадной катастрофы. Мои аванпосты находятся под стенами Константинополя, и я удивляюсь, что после наших блестящих успехов, в Петербурге демонстрируют такое великодушие к вам.
  Он тут же распорядился начать редактировать соглашение о перемирии и определить предельную линию разграничения русских и турецких войск, а также подготовить политическую декларацию о мире.
  19 января состоялось подписание этих документов. Первым поставил свою подпись главнокомандующий. Он передал ручку Намик-паше. Тот от волнения едва держался на ногах. Сквозь слёзы он с трудом нашёл своё имя и трясущейся рукой подписал бумаги.
  — Болгария воскресла! — торжественно произнёс великий князь. — С этого момента свобода болгарского народа, завоёванная стотысячными жертвами, будет гарантирована политическим актом!
  Протокол о демаркационной линии подписали с русской стороны Непокойчицкий и его секретарь Ливицкий. В соответствии с ним турки должны были очистить крепости Рущук, Видин и Силистра. Но их войска оставались в Варне и Шумене.
  Громким «Ураа!» встретили офицеры, находившиеся в коридоре гостиницы, слова великого князя о заключении перемирия.
  Иностранные корреспонденты тут же окружили турецких делегатов, покидающих церемонию подписания. На вопрос корреспондента лондонской «Таймс», «Что произошло?», Намик-паша злобно сверкнул на него своими чёрными глазами:
  — Вы англичане — причина нашего несчастья! Вы довели нас до такого позора!
  Русская армия сразу не смогла остановить своего движения. Первые колонны докатились до Димотики, Люля-Бургаса и почти до самого Константинополя. Известие об этом вызвало ликование в Петербурге. Царь, давно жаждавший прекращения войны, во время утренней беседы с Горчаковым поручил телеграфировать брату:
  — Желательно ускорить заключение перемирия, чтобы избежать недоразумений.
  Несколько дней спустя, государь написал великому князю:
  «Не верю, что турки искренне и безусловно приняли наши условия мира. Я усматриваю в этом хитрость, внушённую им англичанами, а, может быть, и Австрией, обещая Порте заступиться за неё на будущем конгрессе, на котором настаивает Андраши. Не согласимся на созыв конгресса ни в Вене, ни в Лондоне. Об этом нужно будет договориться с Веной и Берлином… Надо помнить, что в наше время право — в силе!»
  Ещё не высохли чернила на подписанных документах о перемирии, а в Европе начались интриги против проекта создания Болгарского государства. Уязвлённая в своём самолюбии и завистливая Европа начала плести паутину вокруг этого проекта, создав коалицию против России.   
  Как только русские войска перевалили через Балканский хребет, Андраши, опасаясь усиления России в регионе, направляет циркулярную ноту державам, подписавшим Парижский договор 1856 года и Лондонский 1871 года, с предложением срочно созвать в Вене европейскую конференцию для решения спорных вопросов, которые возникли в результате русско-турецкой войны. Горчаков сразу разгадал хитрый замысел Андраши. Он поспешил обратиться за содействием к Бисмарку, давая понять железному канцлеру, что наиболее подходящим местом для проведения международной конференции могла бы быть столица Германской империи, поскольку Восточный вопрос её непосредственно не затрагивает.
  Бисмарк не упустил возможности, чтобы эту ситуацию использовать для повышения своего реноме как «миротворца» в общеевропейском масштабе и искусного политика внутри страны. Выступая в рейстаге, он заявил, что прекрасно осознаёт свою миссию и ограничится во время международного конгресса только ролью «частного маклера». Он никогда не пожертвует традиционной «в течение нескольких поколений испытанной дружбой» ради того, чтобы взять на себя неблагодарную роль третейского судьи в таком вопросе, как Восточный, который непосредственно не затрагивает интересов Германии.
  Английское правительство прибегло к другой тактике. Лорд Биконсфилд убедил королеву в необходимости продемонстрировать России военные приготовления, чтобы показать, что Великобритания готова защищать свои требования вплоть до объявления войны. Сейнт-Джеймс приступил к обсуждению вопроса о направлении эскадры в Дарданеллы для занятия Босфора и Константинополя, чтобы не допустить вступления в них русских. Дизраэли предложил срочно направить корабли к Проливам, и запросил Парламент выделить на военные нужды 6 миллионов фунтов стерлингов. Лорд Дерби и лорд Карнарвон, министр по делам колоний, не согласились с решением правительства и подали в отставку. Королева отставку Дерби не приняла. Дизраэли отдал приказ адмиралу Хорнби войти в Дарданеллы. 14 января английская эскадра вошла в Мраморное море. Эта была акция устрашения, направленная против России.
  По поручению Уайт-Холла английский посол в Петербурге лорд Лофтус запросился с визитом к Горчакову. Он, сославшись на волю её величества, заявил:
  — Ваше сиятельство, Лондон просит правительство Российской империи дать разъяснения относительно того, что означает в протоколе о перемирии фраза «об обеспечении прав и интересов России в проливах Босфор и Дарданеллы»?
  — Неопределённая и ненужная, — парировал светлейший князь. — Она будет аннулирована, так как Россия полагает, что вопрос о Проливах подлежит решению на основе общеевропейского согласия.
  Однако Лондон не удовлетворился разъяснениями канцлера и официально заявил, что Англия не признает мирных условий между Россией и Турцией, если они не будут подтверждены участниками Парижского договора.
  Когда русскими войсками была занята линия Чаталджа недалеко от турецкой столицы, Лондон отдал приказ Хорнби бросить якорь у Константинополя. Английское правительство обратилось к другим государствам предпринять такой же шаг под предлогом защиты своих подданных.
  Антироссийский выпад Сейнт-Джеймса разгневал Александра II, и он поручил Горчакову дать следующую телеграмму главнокомандующему:
  «Из Лондона получена официальная информация о том, что Англия на основании сведений Лейара об имеющейся опасности для христиан в Константинополе приказала своему флоту явиться туда для защиты своих подданных. Нахожу необходимым согласовать с турецкими представителями и войти в Константинополь с той же целью. Если турецкие представители будут нерешительными или будут возражать, то необходимо овладеть Константинополем силой. Предоставляю тебе право решать, сколько войск и какое время потребуется для выполнения этого плана. Не упускай из виду и окончательное оставление турками дунайских крепостей».
  Однако телеграмма осталась в архиве государя. Горчаков и Милютин убедили императора, что она вызовет неминуемый конфликт с Англией. Вместо неё была направлена другая, в которой сообщалось, что вход английской эскадры в Дарданеллы даёт нам право отозвать взятое нами прежнее обещание о Босфоре и Галиполи. Если англичане высадят десант, нашей армии необходимо вступить в Константинополь. Предоставляю тебе полную свободу действий на берегах Босфора и Дарданелл до тех пор, пока англичане не спровоцируют тебя. Избегай вступления с ними в войну.
  Александр II этим не ограничился. Он решает предупредить султана о причинах возможной оккупации его столицы и направляет ему телеграмму, в которой, в частности, говорилось:
  «В то время, когда наши делегации стремятся к доброму миру и восстановлению дружеских отношений между нашими империями, правительство Великобритании, на основании донесений своего посла в Константинополе, воспользовалось более ранним ферманом и направило свой флот в Босфор для защиты своих подданных… Это решение обязывает и с моей стороны предпринять соответствующие меры по вступления моей армии в Константинополь для защиты христианского населения, которое может быть подвергнуто опасности. Если я и вынужден предпринять такую меру, она имеет только миролюбивую цель — поддержание порядка». Соответствующая циркулярная нота о решении царя была вручена Горчаковым послам великих держав.
  Абдул-Гамид ответил, что телеграмма императора России вызвала у него крайнее беспокойство. Он принял обязательство восстановить мир. «Моё правительство, — сообщал султан, — постарается исполнить и требование об удалении английского флота».
  За период с 31 января по 7 февраля в связи с попытками английского вмешательства в российско-турецкие переговоры император и султан обменялись восемью телеграммами. Этот активный обмен посланиями свидетельствует о крайней озабоченности обеих сторон давлением Лондона на Петербург и Константинополь, которых он шантажировал возможным началом военных действий, чтобы не допустить усиления позиций России в регионе.
  Графу Шувалову было поручено довести до сведения Дерби, что Россия полагает себя свободной в своих действиях и не считает себя ни в чём обязанной Англии.
  Заявление Шувалова вызвало настоящую бурю в английском правительстве. Оно решило ни в коем случае не допустить вступления русских войск в Константинополь и оккупацию Галиполи. Англия заявила, что подобный шаг России вызовет casus belli, так как английская эскадра в случае минирования Дарданелл окажется в опасности.
  В этой наколённой до предела внешнеполитической атмосфере, когда совершенно реальной была угроза со стороны Англии бросить свой флот против русских, что неминуемо привело бы к созданию новой антироссийской коалицией Европы, граф Игнатьев возобновляет переговоры с турками.
  В Сан-Стефано он прибывает в сопровождении Нелидова. Турки направили для переговоров министра иностранных дел Савфет-пашу и высокопоставленного сановника администрации султана Саадуллах-бея. Вопреки тому, что переговоры были тайными, турки подробно сообщали о них английскому послу. Султан надеялся на поддержку Лондона. Савфет-паша испросил согласия Игнатьева на присутствие в ходе дискуссий главнокомандующего турецкими войсками Мехмеда Али паши под тем предлогом, что он лучше знает топографию и этнографию Османской империи. Николай Павлович не возражал.
  Предложенный турецким представителям первоначальный проект о границах нового княжества Болгарии включал Салоники. В своих мемуарах граф объясняет, почему он сделал это. «Мы включили Салоники в пределы Болгарии, считая этот город таковым, который прославили славянские просветители Кирилл и Мефодий. Однако мы имели в виду и указание канцлера Горчакова уступить этот город Турции, а также Адрианополь, если Высокая Порта примет другие границы Болгарии».
  На одном из заседаний в ход переговоров вмешался Мехмед Али паша. Он выступил против юго-западной границы Болгарии и расширения на запад границ Сербии. Учтиво, но твёрдо Игнатьев осадил военного, иронично ему заметив:
  — Рад, что вы дали мне возможность сейчас узнать вас получше, слушая, как вы развиваете гиблую тезу. Но должен вас предупредить, что прерываю разговор с вами о границах Болгарии, потому что этот вопрос вас как командующего войсками, а не как дипломатического представителя не должен интересовать. Дипломатические представители султана хотели, чтобы вы консультировали их по поводу границ. Это их дело. Я же, однако, ни при каких обстоятельствах не могу принять ни вашу манеру говорить, ни логику ваших рассуждений. И не должен принимать их во внимание, пока вы не явитесь здесь с полномочиями его величества султана вести со мной переговоры о мире.
  Не ожидавший такой жёсткой реакции паша, словно от холодного душа, съёжился и стал извиняться. Он признал, что у него действительно нет полномочий султана на ведение переговоров, и, глядя на Савфет-пашу, тоном, в котором звучало предупреждение, добавил, что вся ответственность за их результаты падёт на плечи турецких делегатов.
  Чтобы положить конец дискуссии, Игнатьев заявил:
  — Если вы будете вмешиваться в наши переговоры в качестве главнокомандующего войск, то я как дипломат не имею ничего общего с вами. Я могу лишь отправить вас к нашему главнокомандующему, великому князю Николаю Николаевичу, который располагает достаточными силами вразумить вас гораздо лучше, чем это сделал бы я.
  И, обращаясь к представителям султана, сказал:
  — Это была максимальная уступка по границам, которую я могу вам сделать.
  С трудом Игнатьев преодолевал сопротивление своих партнёров. Но это было не единственной проблемой в переговорах. Помимо неуступчивости турецких делегатов Николай Павлович столкнулся с такой сложностью, как поиск баланса интересов балканских народов при определении будущих границ их государств.
  Все регионы Балкан — многонациональны. Расселение этносов напоминает многоцветный восточный ковёр. В течение многих веков, следуя принципу: разделяй и властвуй, — турецкие правители специально селили в различных частях империи в гомогенных районах наряду с коренным народом представителей других этнических и конфессиональных групп. Делалось это с той целью, чтобы держать регионы в состоянии постоянного межэтнического и межконфессионального напряжения. Османские власти поощряли лояльные к ней группы населения безнаказанным захватом имущества и земельных наделов у тех, кто, не выдерживая гнёта, восставал против притеснений. Поэтому Игнатьеву было исключительно сложно найти баланс в разграничении освобождённых территорий, который удовлетворил бы все балканские народы.
  Наиболее ожесточённые споры в ходе переговоров велись о границах Болгарии, Сербии и Черногории. Савфет-паша решительно возражал против включения Македонии в состав Болгарии. В дальнейшем Николай Павлович объяснял, что без этого невозможно было благополучно разрешить церковный вопрос, а без выхода в Эгейское море «торговля Болгарии никогда развиться не может». После трудных дебатов ему всё-таки удаётся сломить сопротивление своих оппонентов, которые приняли статью о Большой Болгарии с Македонией, кроме Салоник, оставшихся у Турции. Савфет-паша настаивал на том, чтобы Болгария называлась провинцией, а не княжеством. Но граф понимал, такая уловка турок позволила бы им считать Болгарию по-прежнему частью своей империи. Поэтому он категорически отклонил их требования.
  При обсуждении границ Сербии турки не соглашались с территориальными уступками в её пользу. Они возражали против передачи сербам Новипазарского санджака и ряда крепостей. Ссылаясь на соглашение об Адрианопольском перемирии, в котором говорилось об «исправлении», а не увеличении территории Сербии, турки заблокировали приращение к ней некоторых территорий, предлагаемых проектом договора.
  Ещё одним камнем преткновения стала тема размера турецкой контрибуции. Российская сторона настаивала на выплате 1400 млн. рублей. Турки требовали значительно уменьшить сумму, говоря, что у Порты нет денег. В качестве компромисса Игнатьев принял вариант, предусматривавший уплату 300 млн. рублей, а остальную сумму компенсировать передачей России на Кавказе — Батума, Карса, Ардагана и Баязета, а на Балканах — Северной Добруджи (которую по соглашению с Румынией предусматривалось обменять на Южную Бессарабию).
  Важным достижением Игнатьева было включение в договор условия об освобождении турецкими гарнизонами Варны и Шумена с последующим разрушением здесь крепостей. Это имело большое стратегическое значение для нового болгарского государства и отвечало интересам России.
  Конечно, учитывая вовлечённость в конфликт многих участников: России, Турции, Румынии, Сербии, Черногории, а также других балканских народов, у которых были в свою очередь претензии друг к другу, при любом варианте договора ни одна из сторон не могла быть до конца удовлетворена. Но граф Игнатьев блестяще проявил искусство возможного, добившись максимального для интересов России и христианских народов Балкан, если иметь в виду существовавшую в тот момент международную ситуацию — сильное давление на Петербург со стороны европейских государств и непоследовательную позицию царского правительства.
  Николай Павлович оказался как бы между двух огней. С одной стороны, турки, чувствую поддержку Лондона, который их поощрял к дальнейшему сопротивлению и к неуступчивости российским требованиям, всячески затягивали переговоры. Игнатьеву приходилось угрожать им, что они будут причиной нового наступления русской армии. С другой, — его торопили Горчаков и главнокомандующий, опасавшиеся, что в войну могут в любой момент вмешаться англичане, и требовавшие добиться заключения мира до 19 февраля. Им хотелось преподнести своеобразный подарок императору: это день его коронации и освобождения крестьян от крепостного права.
  Исчерпав все возможные аргументы перед турецкими представителями, Игнатьев просит великого князя устроить демонстрацию наступления на Константинополь. 17 февраля главнокомандующий дал команду войскам на построение. После обхода частей великий князь приказал с музыкой двинуться в сторону Константинополя, который был как на ладони. Когда стройные колонны прошли метров 300, раздалась команда «Стой!». Главнокомандующий поблагодарил войска и распустил их. Эта демонстрация произвела нужный эффект. Савфет-паша и Саадуллах-бей вернулись за стол переговоров.
  В этот день Николай Павлович встретил на железнодорожном вокзале свою «любимую жинку». Чувствуя приближение исторического события, он вызвал её, чтобы она разделила вместе с ним радость долгожданной победы. Одеяние сестры милосердия, придававшее ей элегантную строгость, было свидетельством того, что Екатерина Леонидовна, находясь в Киеве, как и многие другие русские женщины, несла службу в госпиталях по уходу за ранеными, которые поступали с полей сражений. Она была готова и здесь включиться в работу военных лазаретов.
  С утра ярко светило солнце. Лёгкий бриз доносил дыхание моря, смешанное с запахами оттепели. Пока муж вёл переговоры, графиню окружил своим вниманием князь В.А.Черкасский, обрадованный возможности увидеть здесь, в суровой военной обстановке, блестящую светскую даму, которая к тому же была ему давней знакомой. При встрече он нежно взял её за обе руки и тихим голосом произнёс:
  — Не могу выразить, как я рад вас видеть! Я намерен вас часто навещать. Даже буду злоупотреблять дозволением бывать у вас.
  Одарив его милой улыбкой, графиня выразила своё удовольствие от встречи, сказала, что будет всегда рада принимать его у себя здесь и в Петербурге. Её поразила перемена, произошедшая во внешнем облике князя. Лицо выглядело опухшим и несколько пожелтевшим, что было явным признаком болезни. Она ничем не выдала своего чувства, стала рассказывать о новостях на родине. Реакция князя ещё более убедила графиню в сделанном наблюдении: было заметно, что он быстро утомляется и теряет нить разговора. Ко времени подошёл Церетелев, бравый вид которого не оставлял сомнения, что и в военном деле он, как и в дипломатии, освоился быстро. Его рассказы о лихих схватках с турками и шутки немало повеселили Екатерину Леонидовну.
  Преодолев сопротивление турецких переговорщиков, Игнатьев в назначенный главнокомандующим день сумел склонить турок, и они подписали договор. 19 февраля (3 марта по новому стилю) стал днём дипломатического триумфа графа Игнатьева и началом новой истории балканских государств. Этот день с тех пор отмечается в Болгарии как национальный праздник. Это — День великого исторического и духовного возрождения народа, находившегося в течение нескольких веков под иноземным игом.   
  В соответствии с договором возникло новое княжество — Болгария, которое хотя и оставалось вассальным от Турции, связанным с ней только уплатой дани, но её территорию должны были покинуть войска Порты, и на два года вводилось русское гражданское управление.
  Игнатьев при обосновании границ княжества использовал аргумент о преимущественном проживании болгар на соответствующей территории. Он, как никто другой, располагал на этот счёт данными, которые содержались в сведениях многих его конфидентов, как в турецкой администрации, так и среди представителей балканских народов. Он учёл предложения Болгарского народного собора, состоявшегося в Бухаресте 19 ноября 1876 года. Такая информация по его поручению была в своё время подготовлена и консульствами, расположенными в разных регионах европейской Турции. В своих воспоминаниях он писал, что сложнейшая работа по определению границ, получавших свободу христианских государств, совершалась в государственных ведомствах: трудились офицеры Генерального штаба, чиновники министерства иностранных дел, топографы и иные специалисты. Для этого были созданы специальные три подкомиссии.
  Как в своё время Кампанелла породил у человечества неизбывный образ «Города Солнца», так и Игнатьев создал у последующих поколений родолюбивых болгар заветную мечту о Сан-Стефанской Болгарии.
  Его опыт также подсказывал ему добиваться от своих партнёров по переговорам максимально возможного, поскольку договор носил прелиминарный характер. А это означало, что при рассмотрении подписанного документа на международной конференции, вокруг его статей предстоят ожесточённые споры. После встреч в европейских столицах накануне войны у Николая Павловича не было сомнений, что российские представители на конференции окажутся в одиночестве. Англия и Австро-Венгрия сделают всё возможное, чтобы исключить из него выгодные для славянских стран и России положения.
  Он настоял, чтобы договор предусматривал избрание болгарского князя населением, а его власть ограничивалась Народным собранием, чтобы в Боснии и Герцеговине были проведены реформы, которые предусматривались Константинопольской конференцией, или вводился Органический регламент (в Эпире, Фессалии и на Крите), что означало частичную административную автономию и равноправие всех конфессий. Румыния, Сербия и Черногория получали независимость и прирастали новыми территориями.
  Можно с полным правом утверждать, что все положения договора — это концентрированный итог многолетней и многонациональной борьбы, сопряжённой с бесчисленными жертвами, за свободу и национальное достоинство христианских народов Балканского полуострова, за спасение их духовной и культурной идентичности, результат напряжённых усилий российской дипломатии.
  Большинство исследований этого договора фокусируют внимание преимущественно на его политико-экономических аспектах. Особенно много спекуляций вокруг так называемых российских планов проникновения на Балканы и захвата Проливов, спекуляций, которые были запущены английской и австро-венгерской пропагандистской машиной. И почти никто не акцентирует внимание на духовной составляющей освободительной миссии России, которую финализировал договор.
  Сан-Стефанский договор не только разделил Османскую империю на азиатскую и европейскую части. Он провёл чёткую цивилизационную границу между варварством и гуманизмом, между дикостью и европейской культурой, между религиозным мракобесием и просвещённостью, между застоем и развитием, между прошлым и будущим Турции и народов Балканского полуострова. В этом смысле даже оскоплённые на Берлинской конференции его статьи стали прологом всех тех достижений и взлёта материальной и духовной культуры, которых добились в последующие годы балканские народы.
  Когда Игнатьев въехал на коляске во двор дома, где главнокомандующий ожидал донесения, раздалась команда «Смирно!» Николай Павлович, подняв высоко над головой договор, дрогнувшим голосом сообщил: «Братья! Смею вас поздравить с подписанным миром!» Громогласное «Урааа!» вознеслось над предместьем турецкой столицы. После прочтения объявления о мире великий князь объехал выстроенные войска, которые встретили его восторженным «Урааа!» Присутствующие на церемонии преклонили колени, священники провели благодарственный молебен, возгласив здравицы в честь царствующего государя императора Александра Николаевича и доблестного русского воинства, сражавшегося за свободу братского народа. Раздалась бравурная музыка полкового оркестра, заигравшего «Боже Царя храни!» Закалённые в сражениях войска бодро маршировали мимо главнокомандующего и его штаба.   
  С момента подписания договора Николай Павлович находился в состоянии особого душевного подъёма. Наблюдая за происходящим вокруг, он, словно подхваченный могучей волной общей радости от наступившего, наконец, долгожданного мира, нёсся куда-то прочь от тех ужасов, смертей и лишений, которые были связаны с проклятой войной. Нет-нет да мелькнёт у него мысль, что и он сделал для этого мира что-то реальное. При этом невольно подступали к глазам слезы восторга, смахнув их платком, он точно в забытьи любовался бодро проходящими мимо войсками, молодецки дружно приветствовавшими главнокомандующего, и наслаждался торжественными звуками полковых оркестров. «Наверное, никогда ещё мир, — думал он, — не был приветствуем так, как этот, принесший долгожданную свободу миллионам близких нам по вере людей».
  Ни один, даже самый гениальный режиссёр, не смог бы создать подобной волнующей своим небывалым драматизмом и роскошной живописностью сцены, свидетелями которой были участники происходящего события. Две, до сего момента враждовавшие армии, стояли друг против друга на расстоянии ружейного выстрела. Бурные порывы ветра доносили до бывшего противника то возгласы, то пение солдат, то бравурные звуки музыки с русской стороны, перемежавшиеся с отдалённым ропотом взволнованного моря, гул которого то возвышался, будто предупреждал о предстоящей катастрофе, то понижался почти до шёпота. В лучах заходящего солнца, пробивавшихся сквозь тяжёлые свинцовые тучи, виднелись вдали стройные минареты и купола святой Софии и Голубой Мечети. Быстро стемнело. Уже в плотных сумерках завершали парад марширующие пехотные колонны на брегах легндарной Пропонтиды. Всё происходящее вызвало у Николя Павловича воспоминание из прочитанных книг о том, что на этом самом месте почти тысячу лет назад располагался стан русских дружин «вещего» Олега, прибившего свой щит к вратам Царьграда.
  Для всех участников этого события пережитые минуты были незабываемы. Главнокомандующий собрал офицеров и трогательно поблагодарил их за проявленное мужество и самоотверженность в боях, за неслыханный в истории переход через Балканы.
  Улицы городка в считанные часы были переполнены народом. Весь вечер и почти всю ночь музыка и восторженные крики доносились до Константинополя. По всем окрестным бивакам горели огни и раздавались русские песни. Весёлая музыка и громкие возгласы «ура» ликующего войска встретили утро нового дня.
  Подписание долгожданного мира с восторгом было встречено в России. Не было населённого пункта, где бы в церквах и храмах не возглашались здравицы его императорскому величеству Александру Освободителю и храброму русскому воинству. Не было ни одной газеты, где бы в статьях не описывались ратные подвиги солдат и офицеров в битвах с ненавистным врагом за свободу братского народа.
  Всенародное ликование в течение нескольких дней охватило болгарские города и сёла, многие из которых поднимались из руин.
  Главнокомандующему русской армии болгарская делегация преподнесла благодарственный адрес на имя императора Александра II. Его подписали более 230 тысяч человек. В нём выражалась признательность России за освобождение Болгарии от многовекового османского ига такими словами: «Тебе, государь, с твоим великим народом болгары обязаны новою жизнею, правом именоваться людьми, открыто и громко славить имя Христово; обязаны упованием стать со временем в ряд с народами цивилизованного мира, развив вполне им Богом дарованные нравственные силы; обязаны надеждой всецело воспользоваться дарами своей природы-матери и её щедротами — обогатить человечество. Словом, тебе, государь, болгары обязаны счастьем не только своим, но и своих отдалённых потомков».
  Болгарское население направило множество приветственных адресов и благодарственных писем на имя графа Игнатьева.
  Игнатьев добился от турок немедленной ратификации договора султаном. Об этом он тут же сообщил Горчакову. Канцлер вызвал его в Петербург вместе с высокопоставленным турецким представителем для подписания Александром II ратификационных грамот.
  В канун его отъезда великий князь посоветовался с ним, кого можно было бы назначить вместо князя Черкасского, который скончался в день подписания договора. Николай Павлович порекомендовал М.А.Хитрово, бывшего сотрудника посольства, который поработал и консулом в Монастыре (Битоля). Ему вменялось без промедления выехать в сопровождении конвоя кавалерийской бригады в Македонию для установления местного самоуправления. Следом туда должна была прибыть дивизия генерала Скобелева и занять всю область.
  Однако, как это не раз бывало в подчинённых главнокомандующему войсках, исполнение задуманного плана не состоялось, что имело далеко идущие последствия. Главнокомандующий посчитал, что целесообразно не отправлять дивизию Скобелева, поскольку всё ещё сохранялась английская угроза.
  С огорчением вспоминал об этом Игнатьев: «Если бы это было осуществлено, то, конечно, на Берлинском конгрессе представители Англии и Австро-Венгрии были бы затруднены в желании разорвать созданную Россией Болгарию».
  Почти всю дорогу до Киева Николай Павлович и Екатерина Леонидовна провели в разговорах о свершившемся событии, о дальнейших жизненных планах своих и детей. Им казалось, что всё самое трудное уже позади. Состояние глубокого удовлетворения проделанной работой переполняло Николая Павловича, хотя он понимал, что за его детище — только что подписанный договор — предстоят ещё схватки с Лондоном и Веной. Но он полагал, что основные положения договора не претерпят существенных изменений. Графиня осталась в Киеве с детьми и матерью, а Николай Павлович продолжил путь до столицы.
  Когда Горчаков сообщил о содержании договора правительствам великих сил, на них это произвело впечатление разорвавшейся бомбы. Венский и будапештский парламенты проголосовали за выделение значительных средств на военные цели. Франц Иосиф поручил Андраши поднять вопрос о проведении международной конференции с целью дезавуирования Сан-Стефанского договора. Андраши в послании российскому канцлеру заявил, что нарушено равновесие на Балканах (как будто до войны равновесие имело место, и не было многолетних военных столкновений Турции с балканскими народами). Утверждалось также, что создание крупного славянского государства будет служить интересам России и угрожать жизненным экономическим интересам Австро-Венгрии. В этой связи Андраши декларировал, что интересы Габсбургской монархии требуют немедленной оккупации Боснии и Герцеговины.
  Ещё более обострённой была реакция в Лондоне. Королева созвала парламент на чрезвычайную сессию и потребовала мобилизации резервистов. В знак протеста Дерби подал в отставку. Министром иностранных дел королева назначила лорда Солсбери, который направил циркулярную ноту правительствам великих стран с требованием рассмотреть Сан-Стефанский договор на международном конгрессе. Выступая в палате лордов, Дизраэли заявил: «Сан-Стефанский договор уничтожил европейскую Турцию. Он создал Болгарию, в которой не живут болгары; он создаёт новые законы, которые обязательны для греков в Эпире и Фессалии и делают Чёрное море русским». Лорд Биконсфилд призвал добиться ликвидации этого договора.
  Политические взгляды Солсбери быстро претерпели изменения. Прагматический интерес взял верх над его гуманным настроением, возникшим на берегах Босфора под влиянием аргументов Игнатьева. Он стал приверженцем позиции Дизраэли. Следующим его шагом на посту министра был циркуляр послам её величества в европейских столицах, в котором содержались резкие обвинения в адрес России, якобы расширявшей своё влияние на Востоке с помощью Сан-Стефанского договора. «Новосозданная Болгария, — отмечалось в телеграмме, — как славянская держава поглощает население греческого происхождения и имеет правительство, созданное Россией, и оккупированная русской армией, будет неизменно находиться под экономическим и политическим влиянием России. Это влияние будет значительно расширено за пределы Болгарии: в Эпире и Фессалии, поскольку договор предусматривает право России наблюдать за осуществлением реформ в Турции».
  Против такой трактовки договора решительно возразил Горчаков. Он направил Солсбери послание, в котором утверждал, что Болгария была создана на Константинопольской конференции. А в тексте Сан-Стефанского договора нет ни слова о русском контроле над Болгарией.
  Светлейший князь пытался привлечь на свою сторону Бисмарка. Железный канцлер посоветовал ему договориться вначале с Веной, которую он тайно предупредил не уступать Петербургу. Горчаков предложил Александру II направить в Вену для разъяснения сути договора графа Игнатьева. Царь принял это предложение. Было подготовлено личное письмо государя Францу Иосифу.
  11 марта Игнатьев со специальной миссией убывает в австрийскую столицу. По пути он продумывает возможные аргументы в будущих беседах с австро-венгерским императором и Андраши. Много раз ему приходила мысль, что «не было бы сейчас такого конфликта, если бы Горчаков не уступил графу Андраши в Рейхштадте и Будапеште». На этот раз в Вене его ждал холодный приём. Австрийский истэблишмент считал Игнатьева главным проводником «панславизма» на Балканах. Граф Андраши убедил императора, что именно Игнатьев был инициатором создания Большой Болгарии и автономных Боснии и Герцеговины.
  Во время аудиенции царского посланника у Франца Иосифа граф Андраши категорично заявил:
  — При подписании Сан-Стефанского договора были нарушены интересы империи его величества Франца Иосифа. И вы, граф, вопреки договорённостям между нашими правительствами в Будапеште предварительно не ознакомили нас с новыми границами Болгарии, Сербии и Черногории.
  — Но это не так, — решительно возразил Игнатьев. — Я направлял для вашего сведения карту с предполагаемыми границами ещё в январе этого года. И хотел бы уверить вас, ваше величество и ваше превосходительство, — назидательно проговорил он, — что Россия всегда была и остаётся верной своим союзникам. Она никогда не вела и не ведёт с ними двойной игры. Это одно из достоинств её политики. И Австрия знает это лучше, чем кто-либо другой, — прозрачно намекнул он на помощь императора Николая I в 1848 году, — А что она получила взамен?.. Вам тоже хорошо известно.
  Франц Иосиф сделал вид, что не обратил внимание на сказанное. А его канцлер, нисколько не смутившись, стал утверждать, что никакой карты он не получал. Убеждённый в своей правоте, Николай Павлович не отступал. Он настоял на том, чтобы канцлер выяснил в подчинённом ему ведомстве, где затерялась отправленная ему карта с проектом новых границ балканских стран. После этой беседы Николай Павлович в сердцах подумал: «Сколько раз говорил я старику, что нельзя доверять Андраши. Он постоянно блефует, как завзятый шулер».
  На следующей встрече, которая была уже не у императора, а на Балльплац, Андраши, как бы между прочим, признал:
  — Карта, о которой вы говорили, граф, нашлась. Она затерялась в моих бумагах, и я о ней забыл. — И как ни в чём не бывало, продолжил:
  — Его величество готов согласиться с передачей России Южной Бессарабии и с предложенным в договоре порядком судоходства по Дунаю. Он уполномочил меня заявить, что мы настаиваем на рассмотрении подписанного вами договора на международном конгрессе. Австро-Венгрия, — сказал он твёрдо, — поддержит Россию только при её согласии на нашу оккупацию Боснии и Герцеговины, как это было ранее условлено между нами, а также тех округов, которые по договору отошли Черногории… Нам должны отойти Новипазарский санджак и крепость Ада-Кале на Дунае. Необходимо изменить западные границы Сербского княжества; исключить Македонию из состава Болгарии; отодвинуть южные границы Болгарского княжества от Адрианополя; отнять у Черногории порты на Адриатическом море и сократить срок оккупации русскими войсками Болгарии до шести месяцев.
  — Но вы же понимаете, ваше превосходительство, — сказал, как можно спокойнее Игнатьев, хотя внутри у него кипел вулкан возмущения, — ни одно из христианских княжеств не согласиться с такими требованиями.
  — В противном случае, — произнёс довольный собой Андраши, — Венский кабинет не считает себя обязанным ничем и сохраняет за собой полную свободу действий.
  Игнатьев понял бессмысленность дальнейшей дискуссии и покинул канцлера. Он направил телеграмму Александру II, в которой сообщил, что Андраши «хотел бы всеми средствами уничтожить главные результаты, достигнутые войной, создавая преграды на пути завершения великого гуманного дела».
  Полный внутреннего негодования возвращался он в Петербург. Николай Павлович остро переживал своё поражение в Вене. «Принять условия Андраши невозможно, — рассуждал он. — Австро-Венгрия в таком случае получила бы без выстрела и малейших усилий выгоды политические, военные и экономические. Но этого она могла бы добиться лишь благодаря победоносной войне не только против Турции и наших единоверцев, но и России. Таким образом, граф Андраши хотел бы заполучить все выгоды кровопролитной войны, которую мы вели, принеся столько бескорыстных жертв, и лишить нас в будущем влияния на славян; помешать самостоятельному развитию не только Сербии и Болгарии, но и Черногории. Согласиться с его требованиями, означает собственными руками разрушить все мои пятнадцатилетние усилия, уничтожить все надежды славян и упрочить господство венского кабинета на Востоке».
  Беседы Андраши с Игнатьевым убедили его, что в одиночестве Австро-Венгрия не сможет добиться от России желаемого согласия на оккупацию Боснии и Герцеговины. Он обратился за помощью к германскому канцлеру. Бисмарк посоветовал ему информировать Лондон о тех требованиях, которые Вена выдвинула Петербургу и настаивать на проведении международного конгресса. Вся австрийская и английская печать в этот период негодовала в отношении России и её восточной политики. Не заставили себя ждать и французские газеты, вторя английским и австрийским измышлениям. В воздухе вновь запахло войной.
 
Берлинский конгресс. Крах «европейского концерта»

  Прибывший в Петербург Игнатьев в своём докладе о результатах визита в Вену высказал мысль, что Австро-Венгрию можно принудить к согласию, сосредоточив русскую армию на её границах и продемонстрировав готовность к войне. В военном министерстве он нашёл поддержку. Генеральный штаб начал разрабатывать соответствующий план. В российском общественном мнении на волне успехов на Балканах преобладали ура-патриотические настроения. Лишь Горчаков убеждает Александра II, что нельзя поддаваться эмоциям. Россия в настоящий момент не готова к войне, которую ей придётся вести с коалиционной Европой.
  В конце марта император созывает совещание. На нём, как и на предыдущих совещаниях, канцлер и Игнатьев, словно Ахилл и Гектор, вступили в сражение. Император поддержал Горчакова. Его аргументы о неготовности к новой войне страны, понёсшей огромные жертвы, оказались весомее. И действительно внутриполитическая ситуация была чрезвычайно сложной. На волне экономических трудностей нарастало протестное движение. В начале апреля Александр II получает ответное послание Франца Иосифа, в котором австрийский император выражает согласие на созыв конгресса для обсуждения Сан-Стефанского договора и заверяет в том, что «русская сторона может надеется на его поддержку». Царь распорядился прекратить военные приготовления и искать дипломатические пути урегулирования проблемы. 
  11 апреля Горчаков поручает Новикову продолжить переговоры с Андраши. Для Балльплац это было сигналом готовности России пойти на уступки. Поэтому Андраши продолжал настаивать на прежних требованиях. Гирс, оставшийся вместо заболевшего Горчакова «на хозяйстве» в МИД, после очередного обсуждения позиции Вены на совещании у императора, направляет Новикову депешу. В ней выражена точка зрения Александра II на будущее Болгарии. В телеграмме заместитель министра писал: придавая важное значение нейтралитету Австро-Венгрии и её удалению от Англии, Россия болезненно воспримет потерю Боснии и Герцеговины. Территориальные претензии Вены на юг (Новипазарская область и Косовска Митровица, влияние в Македонии и контроль над железной дорогой Босния — Косовска Митровица — Салоники) неприемлемы, вплоть до полного разрыва отношений. Это фактически будет означать вассальное положение Сербии и Черногории и гегемонию Австро-Венгрии в западных Балканах. Гирс уточняет, что отношение к Болгарии мотивировано не геополитическими соображениями, а заботой о сохранении национального и государственного единения болгар. Отделение западных частей Болгарии было бы отступлением от принципа болгарского единства и станет огромной моральной жертвой со стороны России, поскольку славянское население, удалённое от Болгарии, будет легко денационализировано под двойным гнётом греческих элементов и материальных интересов. Отделение Македонии будет означать, отрыв значительной части Болгарии, в которой болгарская национальность не является достаточно компактной, чтобы противостоять разлагающему воздействию албанских, греческих и католических элементов, которые находятся под австрийским влиянием. Это неминуемо ослабит восточную болгарскую национальность, а удалённая от неё западная часть, в конце концов, потеряет свой национальный характер. Вот поэтому, продолжал Гирс, нам предпочтительнее поддержать разделение Болгарии на две достаточно компактные половины, которые смогут противостоять различным элементам и которые, естественно, будут стремиться к объединению в единое государство, как это сделали Валахия и Молдова.
  С этими требованиями Вена не согласилась. Переговоры вновь застопорились. Светлейший князь обращается к Бисмарку за содействием. Железный канцлер пытается воздействовать на Андраши. Но граф цинично ему заявляет, что Россия ослаблена войной. К тому же ей угрожает Англия. Поэтому нужно «дожать» её до конца. В этой ситуации Бисмарк советует Горчакову начать переговоры с Форин Оффисом, предложив себя в посредники.
  При всей воинственной риторике Лондона в окружении королевы тоже не желали войны. Там не были уверены, что Англия даже при поддержке её со стороны Австро-Венгрии сможет одолеть закалённую в боях русскую армию. А если в союз с Россией вступят новые славянские княжества?! Поэтому Сейнт-Джеймс делает Петербургу предложение о переговорах.
  За него, как утопающий за соломинку, ухватился Горчаков. Ему показалось, что это шанс разрешить конфликт путём достижения договорённости с основным геополитическим соперником, и тем самым предотвратить союз Великобритании и Австро-Венгрии. Он направляет Шувалову депешу, с указанием вступить в переговоры с Солсбери и Дизраэли.
  За несколько дней до переговоров Игнатьев подал записку канцлеру, в которой обосновал возможность допустимых, с его точки зрения, уступок Лондону по Сан-Стефанскому договору. Они носили характер компромисса при сохранении главного — новой Болгарии, хотя и разделённой на Западную и Восточную, но в намеченных договором границах. Николай Павлович уповал на то, что Солсбери согласится с предлагаемыми изменениями договора, которые приближали его к выработанному проекту на Константинопольской конференции.
  Однако светлейший князь отклонил эти предложения, поверив заверениям посла Шувалова о возможности и без того найти понимание лорда Солсбери. Английский министр меняет тактику переговоров. Он заявляет о готовности поддержать требования Петербурга о Бессарабии и передаче России Батума и Карса. Солсбери заверяет Шувалова, что Англию не интересуют Босния, Герцеговина и Новипазарский санджак, и она готова согласиться с территориальным расширением Сербии и Черногории. Но Лондон категорично против выхода Болгарии к Эгейскому морю и выступает за её раздел на две области. В депеше в Петербург Шувалов сообщает, что Солсбери «никогда не допустит равной автономии областей с обеих сторон Балкан». Он считает возможной политическую автономию Северной Болгарии. А в Южной Болгарии можно гарантировать «материальное благополучие болгар без превращения её в политическую автономию, которая бы угрожала султану». Султан должен оставаться «на страже Проливов», и Англия никогда не согласится предоставить эту обязанность кому-либо другому. Эти требования Шувалову показались приемлемыми. Он благодарит Солсбери и отбывает на родину.
  По пути граф останавливается в имении Бисмарка Фридрихсруэ, что недалеко от Гамбурга, и знакомит канцлера с английскими предложениями. Князь был болен. Но принял царского посла любезно. Он понимал, что англо-русское соглашение нарушит его стратегические планы. Бисмарк был уверен, что задуманная им вместе с Андраши хитроумная комбинация по рассечению, словно тевтонским мечом, земель южных славян территориями, которые попадут в полную зависимость от Австро-Венгрии, что обеспечит ей выход к Средиземноморью, близка к цели. Опять-таки в этом находит своё проявление принцип: «разделяй и властвуй». Ай-да, железный канцлер! Ай-да, «честный маклер»! В его честность можно поверить, разве только тогда, когда он говорил, что «Болгария не стоит даже одной загубленной жизни немецкого гренадера».
  Почаще бы вспоминали эти слова болгарские германофилы.
  Фон Бисмарк осыпает Шувалова любезностями, на какие только он был способен, и пытается его убедить в том, что для России более выгодным является достижение соглашения с Веной. Тем более, подчёркнул железный канцлер, что к этому обязывает «Союз трёх императоров». Понимая, что русский посол не в состоянии принять самостоятельного решения без указаний Петербурга, гостеприимный хозяин в завершение беседы намекнул: «Если Россия согласится на оккупацию Боснии и Герцеговины, то всё устроится наилучшим образом».
  Довольный доверительным разговором с фон Бисмарком, Шувалов направился почивать в отведённые ему покои. Но в полночь его разбудил стук в дверь. Каково же было его удивление, когда он увидел на пороге железного канцлера, протягивавшего ему телеграмму из Вены. Андраши сообщал, что последние русские предложения он находит хуже предыдущих и считает их неприемлемыми. Знакомя русского посла с телеграммой, Бисмарк демонстрировал ему свою полную доверительность, рассчитывая при этом на то, что тем самым сможет поднять в глазах Горчакова свой авторитет как необходимой опоры при решении столь сложных проблем. На следующий день он организует Шувалову аудиенцию у Вильгельма I. Император подтвердил готовность Берлина к проведению конгресса. С этой новостью граф поспешил в Петербург.
  Горчакову и Милютину английские предложения показались более приемлемыми, чем австрийские. Александра II смутили только требования Лондона по Болгарии. Император готов был согласиться с разделом сан-стефанской Болгарии, но при условии, что в Южной Болгарии не будет турецких войск.
  Получив новые инструкции, Шувалов отбывает в Лондон. В Германии он вновь встречается с Бисмарком. Канцлер заверяет, что при получении сообщения об англо-русском соглашении сразу же разошлёт приглашения в Берлин на конгресс, на котором готов выступить в роли «честного маклера». Он специально повторил свою фразу, сказанную в рейхстаге, чтобы Шувалов донёс её в Петербург, где поверили бы в его абсолютную непредвзятость.
  18 апреля в Лондоне была подписана тайная англо-российская конвенция, определившая взаимные уступки. Она предусматривала раздел Болгарии на северную (с политической автономией) и южную (с административной автономией). Македония оставалась турецкой провинцией.
  Обращает на себя внимание чрезвычайная дипломатическая активность Лондона в канун международного конгресса, что в последующем обеспечило немалые выгоды Альбиону. В мае Англия и Австро-Венгрия за спиной России подписали специальное соглашение, по которому англичане обязались поддержать требования Габсбургской монархии об оккупации Боснии и Герцеговины, если Вена выступит на стороне Англии против России. С Турцией Великобритания заключила так называемую Кипрскую конвенцию, предусматривавшую защиту Лондоном интересов Порты в обмен на оккупацию Кипра. Оба международных акта имеют явную антироссийскую направленность.
  Заинтересованные страны приняли предложение Бисмарка провести конгресс в Берлине. Началась подготовка к этому важному событию. У Игнатьева не было сомнений, что он по праву должен войти в состав российской делегации. Но не тут-то было. Вокруг его имени в европейских столицах разгорелись страсти, похожие на сюжет захватывающего детектива. В середине марта император Вильгельм I пишет своему канцлеру, что германский посол в Петербурге информирует о возможном появлении в составе русской делегации на конгрессе графа Игнатьева. Эта новость, продолжает он, способна «заставить его заболеть». Вильгельм обязал Бисмарка шепнуть в Петербурге кому следует, что «появление графа Игнатьева ему лично будет в высшей степени неприятно и вредно для успеха переговоров», и что он «настойчиво желает, чтобы граф не появлялся на конгрессе, и чтобы осуществилось предыдущее обещание Горчакова, что Игнатьев не приедет».
  Бисмарк направляет депешу послу Швейницу с поручением дать понять Горчакову о нежелании Вильгельма I видеть на конгрессе Игнатьева. Светлейший князь доводит эту информацию до Александра II. Но государь не внял просьбе своего дяди, зная, какую роль в интересах России может сыграть на конгрессе Игнатьев. Это заставило Горчакова, скрепя сердце, заявить Швейницу:
  — Я не меняю своей точки зрения на нежелательность появления Игнатьева в Берлине. Но государь хочет этого… И я пошлю Игнатьева, я должен назначить его, так как он обладает необходимыми знаниями…
  Такая же, как в Берлине, началась подковёрная возня и в Лондоне. Лорд Биконсфилд сообщил русскому послу, что королева повелела сделать всё возможное, чтобы Игнатьева не было в русской делегации на конгрессе. Вполне можно допустить, что это была инициатива самого Дизраэли, опасавшегося на предстоящем конгрессе такого сильного оппонента. Кто знает? Шувалов, видевший в Игнатьеве соперника и испытывавший к нему личную неприязнь, с удовольствием и злорадством довёл эту информацию до Горчакова. Подобное указание Солсбери направил германскому послу в Берлине. Тот обращается к железному канцлеру. Бисмарк вновь поручает Швейницу постараться выполнить волю императора, задействовав связи среди петербургской бюрократии. 18 мая посол пишет фон Бисмарку, что Игнатьев продолжает оставаться влиятельной фигурой, поскольку «на нём оправдывается положение, что знание есть сила, когда дело идёт об особенностях географического и этнографического характера. В этих вещах он — единственный зрячий среди слепых».
  Неизвестно, каким образом недоброжелателям Игнатьева удалось подключить к этому делу великого князя Николая Николаевича. Он оказался злопамятным и не забыл неприятного разговора в Адрианополе. Улучшив момент, великий князь стал настраивать венценосного брата против своенравного графа. И Александр II уступает. Государь утверждает делегацию на Берлинский конгресс в составе: Горчакова, Петра Шувалова и посла в Берлине Павла Убри.
  Это был жестокий удар по самолюбию Николая Павловича. Он серьёзно заболел. 10 мая получил отпуск и уехал в Круподеринцы, где и провёл всё лето в тяжких раздумьях о том, что не ценят у нас людей профессиональных и сердцем болеющих за судьбы Отечества. Так оборвалась его блестящая дипломатическая карьера. Не будь сердечной заботы о нём Екатерины Леонидовны, пожалуй, Николай Павлович не справился бы с этим ударом. Он оказался подобен птице, подстреленной в высоком полёте. Никто из царского окружения не потрудился объяснить Игнатьеву настоящей причины, по которой его не включили в состав делегации на Берлинский конгресс. «Наверняка, — догадывался он, — не обошлось без стараний старика, да, и Николай Николаевич приложил к этому свою великокняжескую руку». Вся семья переживала за него. Трогательные письма с поддержкой ему посылает отец, для которого такой неожиданный поворот в карьере сына был не меньшим испытанием, чем для самого Николая Павловича. Душевные страдания тяжело отразились на здоровье пожилого человека. Павлу Николаевичу шёл восемьдесят второй год.
  Утешение Николай Павлович находит в семье. Екатерина Леонидовна была на последнем месяце беременности. Николай Павлович всеми силами старался держаться, чтобы его настроение не отразилось на самочувствии «бесценной жинки». 24 июня у Игнатьевых рождается сын. Его назвали Владимиром. Он сразу стал всеобщим любимцем. Анна Матвеевна и дети в нём души не чаяли. Бесконечные домашние хлопоты отвлекали Николая Павловича от тяжёлых мыслей. Благотворная семейная атмосфера стала лучшим лекарством от душевных травм. Постепенно его мысли вновь переносятся в сферу внешней политики.
  Печальная весть пришла в Круподеринцы в середине лета: 9 июня умер от тифа американский журналист Дженуарий Макгахан, сопровождавший русские войска до Сан-Стефано. Николай Павлович очень ценил его за редкие человеческие качества, которые, по его мнению, нечасто встречаются у американцев и европейцев.
  Ему было всего тридцать четыре года, когда оборвалась его яркая жизнь. В 1911 году его перезахоронили в родном городе Нью Лексингтон, штата Огайо. На памятнике лаконичная эпитафия: MacGAHAN LIBERATOR OF BULGARIA (Макгахан — освободитель Болгарии).
  Из газет Игнатьев узнаёт, что Берлинский конгресс начал работу 1/13июня. Английскую делегацию возглавил сам премьер-министр Дизраэли. В неё вошли также Солсбери и посол в Берлине лорд Россель. Делегация Австро-Венгрии состояла из канцлера Андраши, посла в Германии графа Карольи и посла в Риме Гаймерле. Хозяева конгресса были представлены Бисмарком, министром иностранных дел фон Бюловом и послом в Париже князем Гогенлоэ. Францию представляли министр иностранных дел Ваддингтон и посол в Берлине граф Сен-Валье; Италию — министр иностранных дел граф Корти и посол в Германии граф Делоне. Турция направила трёх представителей: Каратеодори-пашу, Мехмед Али пашу и посла в Берлине Саадуллах бея. Кроме того, на конгресс были приглашены представители балканских княжеств и Ирана, но лишь с пассивной ролью в качестве наблюдателей. Не было только болгарских представителей.
  Прочитав информационное сообщение о составах делегаций на конгрессе, Игнатьев подумал: «Не смогут старик и Шувалов отстоять нашу линию. Не знают они ни Болгарии, ни других балканских стран. Дизраэли и Андраши будут биться до последнего. Они сделают всё возможное, чтобы обкорнать Сан-Стефанский договор. У старика и здоровья не хватит, чтобы им противостоять. А его надежды на Бисмарка в очередной раз не оправдаются. Окажись я там, граф Корти, наверняка, поддержал бы нас. Объединённой Италии невыгодно расширение влияния Австро-Венгрии на Балканы и Адриатику. Но сейчас он займёт нейтральную позицию». Эти мысли оказались пророческими.
  Председательствовал на конгрессе фон Бисмарк. Основные вопросы обсуждались в узком кругу без участия турецких делегатов и наблюдателей. Горчаков прибыл в Берлин в очень болезненном состоянии. На церемонию открытия его внесли в кресле. В дальнейших обсуждениях он поручил участвовать графу Шувалову и послу Убри. Бисмарк, навещая Горчакова, всячески убеждал его, что светлейший князь может полностью положиться на него.
  — Союз с Россией, — говорил он, — мне всегда был и остаётся дорог. От начала до конца конгресса я буду к услугам России и буду поддерживать все предложения русских уполномоченных.
  Для большей убедительности он добавлял:
  — Знайте, ваше сиятельство, мой старый Вильгельм и я, мы следили за вашей армией во время войны с такой симпатией и таким интересом, как будто дело шло о нашей собственной армии, и мы были сильно обрадованы, когда узнали, что вы после Плевны так быстро перешли Балканы.
  Горчакову казалось, что он достаточно хорошо знает «своего ученика» и можно вполне довериться столь искренним его заверениям.
  Но за сладкодумием железного канцлера скрывались его давняя обида на светлейшего князя и холодный расчёт хитрого политика. Уже, будучи на покое, Бисмарк признался одному русскому журналисту:
  — Ваш князь Горчаков, который в своём самомнении всегда смотрел на меня как на своего ученика, относился ко мне благосклонно, пока я был ещё ничем; но он не мог мне простить, когда я сделался значительной персоной, и он делал всё, чтобы вредить мне.
  Подумав секунду, фон Бисмарк добавил:
  — Вы третировали нас, как грубых, не стоящих внимания пруссаков. И наши отношения от этого, конечно, пострадали.
  Склонный к философским обобщениям и умудрённый почти тридцатилетним опытом работы в качестве первого министра Германии, князь подытожил свои размышления:
  — Вообще, политика — это тяжёлое ремесло и крайне неблагодарное занятие. Это — искусство, основанное на предположениях и всегда зависящее от случая. Вся суть здесь — только подсчитывать вероятности; вам предстоит угадать, что сделает, по всей вероятности, ваш противник, и собственно к этому направит свои комбинации и свои планы… Если дела идут удачно, вы пожинаете лавры; если же нет, то вы прослывёте глупцом… Направлять политику страны — это всё равно что предсказывать дождь или хорошую погоду. Для этого нужно заранее предвидеть все комбинации того или другого значительного лица, живущего к тому же далеко от вас. Тысячи забот расстраивают здоровье и убивают сон: располагать судьбою миллионов людей и ещё больших миллионов золота — это слишком тяжёлая задача!
  Следование этим принципам на Берлинском конгрессе обеспечило Бисмарку авторитет в европейском масштабе как миротворца, а Германии — прочное место как доминирующей силе на континенте.
  Главным предметом спора была судьба Болгарии. Непримиримую позицию заняли английская и австрийская делегации. Масло в огонь подлила лондонская пресса, сразу же после открытия конгресса опубликовавшая разоблачительные материалы о секретном англо-русском соглашении. Это вызвало настоящую сенсацию в европейских столицах. Английская печать стала упрекать Дизраэли и Солсбери в чрезмерной уступчивости перед русскими. Чтобы оправдаться перед общественностью за тайную сделку с Петербургом, лорд Биконсфилд занял откровенно антироссийскую позицию. Ему вторил и его министр. Столь же категоричную позицию занял и граф Шувалов, который, вероятно, пытался отвести от себя подозрения, что и он замешан в интриге с публикацией.
  Болгарские исследователи Константин Косев и Стефан Дойнов не без оснований полагают, что едва ли речь идёт о «невинной журналистской сенсации», и утечка информации о тайном англо-русском соглашении могла быть допущена кем-либо иным, кроме Бисмарка. Он был единственным, кто кроме узкого круга лиц знал об этом соглашении. И он также был единственным, кто мог извлечь пользу из этой инсинуации. Шувалов писал, что, сообщая германскому канцлеру об этом соглашении, «он просил его сохранить эту информацию в строжайшей тайне, потому что достаточно появиться в печати любому упоминанию об этом, оно вызовет скандал… Бисмарк обещал, что он не расскажет о соглашении даже кайзеру и Бюлову». Чего стоят его обещания, он многократно доказал!
  Во время одного из выступлений Солсбери присутствовавший на заседании германский дипломат барон Циммерман, не сдержавший своего сарказма двуличием английского министра, прошептал графу Шувалову:
  — Прошу вас, ваше сиятельство, напомните ему речь, которую он произнёс на Константинопольской конференции!
  Шувалов с горечью заметил:
  — Эээ, да кто сейчас думает о Константинопольской конференции?!
  Разговор не остался незамеченным фон Бисмарком. Во время перерыва он отозвал в сторону молодого германского дипломата и внушительным тоном отчитал его:
  — Слушайте, дорогой барон! Сколь ни значительно наше расположение к русскому двору, но мы не можем быть на конгрессе больше русскими, чем сами русские и граф Шувалов! Прошу вас, будьте умереннее в ваших чистосердечных проявлениях!
  Позицию железного канцлера на конгрессе выдаёт его признание: «Когда решали созвать конгресс, — писал он позже, — то мы совсем не имели в виду интересы Болгарии, а руководствовались исключительно нашими интересами». Он с нескрываемым презрением относился к турецким делегатам, заявляя им с грубой прямотой, что «судьба Турции ему безразлична». И если он тратит своё драгоценное время в летнюю жару, то делает это исключительно ради предотвращения конфликта между великими державами.
  Каждая делегация руководствовалась своими корыстными интересами, стремясь использовать слабую аргументацию российских уполномоченных для того, чтобы получить максимальную выгоду в меняющейся геополитической конфигурации. Решались политические проблемы не одного региона, а широкого географического пространства: от Ирана, Закавказья, Средиземноморья до Балкан. Западноевропейские представители всеми силами пытались не допустить, чтобы Россия воспользовалась плодами своей победы в войне и укрепила влияние на Балканах. Но это была лишь одна из задач, которую они преследовали. Другая — заключалась в том, чтобы ни коим образом не допустить создания крупного славянского государства, способного в будущем противостоять английской и австро-венгерской экспансии в регионе. Дизраэли, Андраши и Бисмарк понимали это как проблему глобального характера. Поэтому готовы были пойти России на частичные уступки, но во что бы то ни стало исключить из Сан-Стефанского договора те статьи, которые предусматривали создание единой Болгарии, имеющей выход к Эгейскому морю и включающей территорию Македонии.
  Пришедший вместо герцога Деказа в министерстве иностранных дел Франции Валддингтон сменил политический вектор на Англию и на конгрессе всецело поддерживал англичан. Российская делегация оказалась в одиночестве. Горчаков из-за болезни практически не появлялся на заседаниях. Он доверился своему «старому другу» Бисмарку, уповая на «Союз трёх императоров». Железный канцлер вместе с Андраши разыгрывал такую комбинацию, которая препятствовала бы возникновению гегемонии на Востоке, как Англии, так и России. Одновременно оба канцлера стремились не допустить создания на Балканах крупного болгарского государства, которое в перспективе могло бы довлеть над немецким элементом и быть проводником российских и общеславянских интересов. Именно этим мотивирована их непреклонная позиция в острых дискуссиях с российскими уполномоченными по разделу Болгарии и аннексии Австро-Венгрией Боснии и Герцеговины. При этом ими вновь руководит пресловутый принцип — разделяй и властвуй.
  Накануне конгресса Игнатьев составил указания для российской делегации, которые предусматривали сохранение единой Болгарии. Он был уверен, что этот вопрос станет ключевым в дискуссиях с представителями Англии и Австро-Венгрии. В качестве допустимого компромисса он предлагал ограничить её территорию Болгарским экзархатом, что выглядело вполне логичным и, по его замыслу, преграждало бы Австро-Венгрии выход к Средиземному морю. На это же были нацелены его предписания: не соглашаться с австрийской оккупацией Боснии и Герцеговины. Однако министерство оставило его предложения без внимания, подготовив другую инструкцию. Она допускала возможность раздела Болгарии.
  По ходу конгресса Шувалов информировал Петербург о непреклонной позиции представителей Лондона и Вены. В ответ 27 июня Гирс направляет депешу с уточнением требований государя, а именно: необходимо добиваться закрепления в договоре независимости Сербии и Румынии, образования автономного княжества Болгарии и расширения территорий Сербии и Черногории. Для России нужно отстаивать новые территориальные приращения в Закавказье, возвращение Бессарабии и компенсацию военных расходов. Его величество, писал Гирс, считает эти требования «незначительными» в сравнении с его планами по освобождению христиан Востока и теми огромными жертвами, которые были принесены в борьбе с Портой. Но государь готов удовлетвориться этим только потому, чтобы избежать новой войны, имея в виду «аморальную коалицию Европы», чинящую препятствия на каждом шагу. Если этого удастся добиться, то Северная Болгария станет тем ядром, вокруг которого постепенно будет группироваться единокровное население, оставшееся вне его пределов, а южные болгары не станут жертвами османского угнетения.
  Бурные дебаты разгорелись между русскими уполномоченными и Солсбери, поддержанным Андраши, при обсуждении судьбы Софийского санджака и крепостей Варны и Шумена. В этой дискуссии Бисмарк поддержал российскую сторону. Он исходил из того, что в противном случае не избежать продолжения войны, что может поставить Западную Европу перед ещё большим вызовом. Его вмешательство склонило чашу весов в российскую сторону. Софийская область была включена в Княжество Болгарии. Российская делегация согласилась передать Турции Баязет и Алашкертскую долину за её обязательство разрушить крепости и вывести гарнизоны из Варны и Шумена, которые вошли в состав Болгарии. Это было важным стратегическим завоеванием для становления молодого государства и недопущения турецкого и английского господства в западном Черноморье.
  Последнее заседание конгресса состоялось 1/13 июля, ознаменовавшее подписание Берлинского договора.
  Первые двенадцать статей договора регулировали статус Княжества Болгарии как самостоятельного трибутарного (платящего дань), с христианским правительством, но с верховной властью султана, народным войском и князем, избираемым народом с согласия великих сил и утверждаемого Портой. В нём не должно быть турецких войск. Все крепости подлежали разрушению.
  С 13 по 22 статью регулировался статус Восточной Румелии, как провинции, имеющей полную автономию, но находящейся под прямой политической и военной властью султана и управляемой генерал-губернатором — христианином, которого назначает Порта сроком на пять лет с согласия великих сил. Территория, прилегающая к Адрианополю, Эгейскому морю и Македония возвращалась Турции.
  Договор закреплял независимость Сербии, Румынии и Черногории. Сербия получала Враню и Пирот с окрестностями, а Северная Добруджа передавалась Румынии.
  Не принимавшие никакого участия в войне Австро-Венгрия добилась права на оккупацию Боснии и Герцеговины, а Великобритания — Кипра. Вена и Лондон ликовали. Граф Андраши и лорд Биконсфилд были осыпаны наградами. Печать превозносила их как национальных героев. Ещё бы, получены такие приобретения без единого выстрела их армий!
  Дизраэли был встречен в Лондоне общим восторгом как творец «peace with honor» (почётного мира). Королева пожаловала ему Орден Подвязки, а город Лондон удостоил его звания Почётного гражданина. Однако торжество лорда Биконсфилда длилось недолго. Позорная война с зулусами и огромные жертвы в войне с Афганистаном быстро сменили симпатии английского общества в пользу Гладстона.
  Россия, чьи воины проливали кровь на полях сражений, не смогла обеспечить для себя желаемых результатов. Русская дипломатия потерпела сокрушительное поражение, уступив алчным и напористым требованиям Лондона и Вены. Россия вернула утерянную в 1856 году часть Бессарабии. В Закавказье ей отошли города Ардаган, Батум и Карс. Срок временного российского управления в Болгарии ограничивался девятью месяцами.
  Берлинский конгресс завершил процесс окончательного разложения «европейского концерта». Он наметил те линии, по которым в недалёком будущем произойдёт новый геополитический раскол, приведший к мировой войне. Договор не разрешил национального вопроса ни одной из балканских стран, создав новые узлы межнациональных и межгосударственных противоречий. Под властью Турции остались албанцы, значительная часть греческого, болгарского, сербского и черногорского населения. В границах Габсбургской империи продолжали оставаться румыны, сербы, хорваты и словенцы. Западноевропейские политики, стремясь в качестве преграды российскому проникновению к Проливам сохранить власть Турции в территориях с преобладающим христианским населением, своими руками заложили мину замедленного действия под мир на Балканах. Сложный узел противоречий таил в себе опасность будущих серьёзных конфликтов, обернувшихся мировыми трагедиями в XX веке.
  Прав был Александр II, написавший в телеграмме своему брату, что правда — в силе. Представители нескольких государств, обладавших силой, и потому называвших себя великими, навязали такие условия в Берлинском договоре, которые не учитывали интересы малых народов. Эти государства присвоили себе право распоряжаться судьбами миллионов людей, не спрашивая их желания, право делить мир по своему усмотрению. К чему это привело, человечество довольно скоро узнало.
  На конгрессе чётко проявились цивилизационные предпочтения, обнаружившие стремление англосаксонских политиков в союзе с многовековым противником христианских народов подчинить своей воле славянский мир.
  Попытавшаяся отстоять его ценности российская дипломатия в силу субъективных причин, интриг и узкогрупповых интересов оказалась не на уровне возникших вызовов. Трудно найти в истории другой пример, когда бы по вине и бездарности своих дипломатов страна-победитель теряла плоды своих завоеваний, доставшихся огромными жертвами. Серьёзная вина за это лежит на князе Горчакове.
            «Робость нашей политики и постоянное преклонение канцлера перед европейским ареопагом, — читаем в записках Н.П.Игнатьева „После Сан-Стефано“, — привели нас к Берлинскому конгрессу». 
  Пользовавшийся безграничной поддержкой царя государственный канцлер не смог побороть в себе чрезмерных амбиций, своевременно оставить высокий государственный пост и, будучи довольно больным человеком, продолжал держать в своих руках решение вопросов исключительной важности для судеб страны. Начав в 1856 году с торжественной декларации о том, что Россия будет руководствоваться исключительно собственными интересами, он через двадцать лет, по сути, действовал в ущерб её национальным интересам. Во время одного из своих редких появлений на заседании конгресса он, потеряв бдительность, даже умудрился показать Дизраэли секретные карты. После чего лорд Биконсфилд так настроил других участников дискуссии, что все российские предложения дружно блокировались. Сторону Дизраэли принял и Бисмарк. За это в европейских газетах он получил кличку «Бисраэли».
  Пример Горчакова убедительно показывает, сколь ни талантливым и высокопрофессиональным ни является чиновник на высоком государственном посту, он должен своевременно покидать его. В противном случае он вредит тому делу, которому служит. К сожалению, история нашей страны дала немало подтверждений этому.
  После конгресса, осознавая свою вину за дипломатический провал, Горчаков написал в докладе царю: «Общее впечатление, вынесенное мною от конгресса, то, что дальнейший расчёт на Союз трёх императоров есть иллюзия».
  В 1883 году в ежемесячном историческом журнале «Русская старина» были опубликованы воспоминания светлейшего князя, которые он, находясь в Ницце, надиктовал русскому историку и издателю упомянутого журнала М.И.Семевскому. Горчаков признался: «Берлинский трактат 1878 года я считаю самой тёмной страницей в моей жизни. Когда я вернулся из Берлина в Петербург, я именно так и выразился о Берлинском трактате в моём мемуаре, поданном мной государю императору. В этой всеподданнейшей записке я написал так: «Берлинский трактат есть самая чёрная страница в моей служебной карьере».
  Государь император Александр Николаевич изволил приписать к этим строкам собственноручно: «И в моей также».
  Видимо, император понял свою ошибку, когда согласился вычеркнуть графа Игнатьева из состава делегации.
  Государь поручил Николаю Павловичу, вернувшемуся в августе в Петербург, подготовить записку, в которой сравнить итоги Сан-Стефанского и Берлинского договоров. Представленный императору документ поверг его в состояние крайнего разочарования. По каждому пункту Сан-Стефанского договора его творец указал на изменения, сделанные в Берлине, и на выгоды для Англии и Австро-Венгрии. Первая укрепила своё влияние в Средиземноморье и Средней Азии, а вторая — на Балканах. И всё это без их участия в войне. Согласно выводам Игнатьева, ущемлены интересы славянских народов, немалая часть которых осталась под властью Турции, другая оказалась под австрийской оккупацией. Итогом всего стало ослабление позиций России на Балканах.
  В своих воспоминаниях Игнатьев писал, что царь, ознакомившись с запиской, пришёл в состояние крайнего разочарования и заявил, что «не ожидал такого унижения результатов войны». Он повелел ознакомить с документом наследника.
  Шувалов и посол П. Убри не владели всей совокупностью проблем, которые обсуждались на конгрессе. Значит, они обладали недостаточным профессионализмом для своей миссии. Об этом свидетельствует следующий факт. «В Берлине, — отмечал Николай Павлович в своих записках, — а также на предварительных переговорах в Лондоне и Вене, при возвращении территорий, передаваемых России Турцией, согласно Сан-Стефанскому договору, было забыто, что территориальные уступки заменяли признанное в принципе денежное вознаграждение и что справедливость требовала не только не уменьшать 300 миллионов денежной контрибуции, но и увеличить сумму в соответствии с уменьшением территориального вознаграждения. Вообще, не только основная идея Сан-Стефанского договора была искажена, но и полностью нарушена его целостность: выгодные для России положения вычеркнуты или урезаны, а невыгодные оставлены, увеличены и сделаны новые дополнения открыто во вред русским интересам. Остались лишь обломки здания, выстроенного в Сан-Стефано. Болгарию разделили не просто пополам, а на шесть частей: княжеству оставили только треть округов (нахий), входивших в его состав согласно договору; шесть из них отдали Сербии, одиннадцать — Румынии; шесть безусловно вернули Турции; 29 отделили в западный район (Македония) и 22 — в Восточную Румелию. Одним словом, треть Болгарии отдали на эксплуатацию туркам, румынам, сербам, грекам, австро-венграм и англичанам… Исход Берлинского конгресса подтвердил то, что я предвидел и предсказывал со времени моей поездки в Вену: изменение границ Болгарии и наши уступки были нужны Австрии и Англии прежде всего для того, чтобы уничтожить наше господствующее влияние на Балканском полуострове и легче востребовать от Турции под формой награды за защиту её мнимых интересов Боснию и Герцеговину для Австрии, а Кипр и право распоряжаться в областях с армянским населением для Великобритании».
  Оптимистические ожидания, которые породил Сан-Стефанский договор у большинства народов Балканского полуострова, сменились глубокими разочарованиями. На волне этих разочарований в некоторых общественных слоях, преимущественно среди интеллигенции, появились сомнения в искренней заинтересованности России в защите христианского населения. Эти настроения подогревались западноевропейскими печатными органами, которые использовали их как повод для новых антироссийских выступлений. Они тут же были подхвачены некоторыми деятелями на Балканах, чьим козырем в политической борьбе стала русофобия.
  Убедительно о мотивах русофобии в славянских странах, получивших свободу благодаря России, писал в своём дневнике Фёдор Михайлович Достоевский. 
  По свидетельству современников, когда Стефан Стамболов, находившийся в Адрианополе, узнал об условиях Берлинского договора, он ворвался в кабинет императорского комиссара князя Дондукова-Корсакова и злобно бросил:
  — Лучше бы вы не приходили нас освобождать, коль не имели сил защитить сан-стефанскую Болгарию! Под турками, но вместе, мы имели надежду на более светлое будущее. А сейчас? Разорванные на пять частей… Вы убили наши надежды!
  Князь не ожидал такого грубого выпада. Тем более, в присутствии нескольких генералов. Презрительно посмотрев на татарское лицо неожиданного гостя, он, как можно сдержаннее, строгим голосом заявил:   
  — Молодой человек, за такие слова отправляют в Сибирь!   
  Пожалуй, болгарский апостол, не нюхавший пороха в ходе освободительной войны, был готов к тому, чтобы и дальше проливалась русская кровь, только теперь уже в сражениях с коалиционной Европой. Но для российской армии было достаточно жертв, которые наш народ положил на алтарь свободы своих балканских братьев. 
  Хотя в Берлине российским уполномоченным не удалось в полной мере реализовать задач, поставленных императором, тем не менее, ряд балканских стран окончательно вышли из подчинения Порты, а Болгарское государство стало историческим фактом. Это следует считать главным итогом русско-турецкой войны. На карте Европы появилось Болгарское княжество, ставшее притягательной силой для болгар, которые оставались за его пределами. После почти пятисотлетнего закабаления болгары вступили на путь своего национального возрождения, путь самобытного развития, позволивший этому славянскому этносу раскрыть свой потенциал как части общеевропейской цивилизации и утвердить свою государственно-культурную идентичность.   
  Россия смогла обеспечить новому княжеству необходимые условия для свободного политического, экономического и культурного развития. И в этом её несомненная заслуга перед историей славянского мира. Вся система государственного устройства и управления в Княжестве Болгария была заложена русскими деятелями. А болгарское ополчение, получившее бесценный опыт в ходе войны, стало ядром армии и горнилом её будущих побед.
            Автономия Восточной Румелии после девятимесячного русского управления была освобождена от турецкого военного присутствия. Всё это вселило в болгар надежду на объединение в скором будущем в единое государство.
  Но силы, которые изначально препятствовали свободному развитию болгар, не дремали. Сразу после подписания договора в Сан-Стефано английская разведка при поддержке Турции сумела организовать из разрозненных банд башибузуков, польских беглецов и частей османской армии отряд, который начал вести партизанскую борьбу в Родопах и Эгейской Фракии. В этом многотысячном сборище было немало и тех, кто участвовал в резне и пожарищах в Батаке и Перущице. Командовал этим отрядом бывший английский консул в Варне и Бургасе Д. Б.Сенклер. Султан удостоил его имени Хидает-паша. Он был отъявленным авантюристом. Отличался редким цинизмом, жестокостью и патологической ненавистью к России и славянам, хотя его мать была полька. Цель, которую он поставил перед отрядом своих головорезов, была освобождение территории Родопских гор и Южной Фракии от болгар и присоединение её к Османской империи. Чудовищные бесчинства обрушились на многострадальную землю. Орды новоявленного паши не щадили не только болгарские, но и греческие селения, в которых жили и армяне, и турки, и евреи. На помощь им пришёл со своими смельчаками легендарный Капитан Петко воевода.
  Настоящее его имя Петко Киряков Калоянов Каракирков. В шестнадцатилетнем возрасте он бежит в горы, после того как на его глазах турки зарезали брата. В течение шести лет с небольшим отрядом неуловимый воевода-мститель наводит ужас на чужеземных угнетателей. Когда ему исполнилось 22 года, Петко направляется в Италию и храбро сражается в армии Гарибальди. Благодарные итальянцы воздвигли бесстрашному болгарину памятник в Риме, на холме Джаниколо. Затем он участвует в восстании на Крите, где ему присваивается звание капитана. После возвращается в Родопы и до русско-турецкой войны продолжает мстить ненавистным туркам. В русской армии царём ему также было присвоено звание капитана. После войны он собрал около 400 молодых болгар, чтобы защитить родную землю от головорезов «мистера» Сенклера.
  Пролитая бандами этого «джентльмена и дипломата» кровь ни в чём не повинных жителей Родоп и Эгейской Фракии не только на руках Хидает-паши и его сподручных, но и на совести тех английских и турецких политиканов, которые снабжали его оружием и деньгами и торпедировали Сан-Стефанский договор.
  В нескольких сражениях банды Хидает-паши были наголову разгромлены. А имя Петки-воеводы народ воспел в своих песнях.
  С возмущением были встречены русским обществом итоги конгресса в Берлине. Красноречиво обличил их в своей страстной речи на заседании Московского славянского комитета его председатель Иван Сергеевич Аксаков, который со своими соратниками так много сделал для победы в этой кровопролитной войне: «Во все концы света разносят теперь из Берлина позорные вести о наших уступках. Ты ли это, Русь-победительница, сама добровольно разжаловавшая себя в побеждённую? Ты ли на скамье подсудимых, как преступница, каешься в святых, подъятых тобою трудах, молишь простить тебе твои победы?.. Едва сдерживая весёлый смех, с презрительной иронией, похваляя твою политическую мудрость, западные державы, с Германией впереди, нагло срывают с тебя победный венец, подносят тебе взамен шутовскую с гремушками шапку, а ты послушно, чуть ли не с выражением чувствительнейшей признательности, подклоняешь под неё свою многострадальную голову!.. Вот к чему послужила вся балканская страда русских солдат! Стоило для этого отмораживать ноги тысячами во время пятимесячного шипкинского сидения, стоило гибнуть в снегах и льдинах, выдерживать напор бешеных Сулеймановых полчищ, совершать неслыханный, невиданный в истории зимний переход через досягающие до неба скалы! Без краски стыда и жгучей боли нельзя уже будет теперь русскому человеку даже произнести имя Шипки… и всех тех мест, прославленных русским мужеством, усеянных русскими могилами, которые ныне вновь предаются на осквернение туркам!..»
  Такого обличения власть предержащие не могли оставить без наказания. Славянский комитет был закрыт, а его председатель выслан из Москвы. Но в обществе поднималась волна недовольства властью. В статье с красноречивым названием: «Горе победителям» автор знаменитой книги «Россия и Европа» Николай Яковлевич Данилевский делает вывод, что причины неудачи русской дипломатии в «европейничанье» и антинациональных принципах российской правящей элиты, привыкшей смотреть не с русской, а с европейской точки зрения и ставящей общеевропейские интересы выше собственных. «Европа, — считает Николай Яковлевич, — есть совокупность европейских государств, сознающих себя как одно целое, интересы которого противоположны интересам России и Славянства. Иного значения и смысла, кроме этой постоянной враждебности к нам, политическая Европа, конечно не имеет… Если настоящая война, все её жертвы, всё горе, нами перенесённое, все ошибки, нами сделанные, всё криводушие наших противников и союзников, все оскорбления, нами претерпенные, — будут иметь своим результатом, что факт этот достигнет, наконец, до нашего сознания, станет нашим политическим догматом, то, несмотря на всю горечь испитой нами чаши, мы не напрасно воевали, не напрасно тратили достояние и кровь России. Такой результат был бы драгоценнее всех материальных приобретений, всякого видимого успеха».
  Но с сожалением приходится констатировать, что «европейничанье» на протяжении всей последующей истории нашего отечества является своеобразным родовым пятном российского общества. Издавна у нас повелось больше доверять чужестранному мнению, чем своему. Это качество можно характеризовать как комплекс неполноценности, холопский комплекс, включающий в себя презрение к своему национальному опыту, его принижение и преклонение перед заграницей. Наряду с другими факторами «европейничанье» является причиной многих испытаний и бед, постигших нашу страну в прошлом и нынешнем столетии.
  Напряжение в России усиливалось как вследствие морального поражения на Берлинском конгрессе, так и тяжёлых финансово-экономических проблем, вызванных войной. Многие семьи лишились своих кормильцев. В городах и селениях появилось немалое число искалеченных в сражениях. Начавшиеся коренные реформы в обществе застопорились. Авторитет самодержавия был основательно подорван. Всё это способствовало усилению оппозиционных настроений и появлению радикализма, который выразился в терроре. Его жертвой стал Царь-Освободитель.
 
Сильных духом — не сломить

  Резкая критика в России внешней политики и персонально светлейшего князя по итогам Берлинского конгресса была вполне оправданной реакцией на фактическое лишение страны её победы в войне, ставшей по существу общенародной. Стремясь отвести от себя во многом справедливые обвинения, Горчаков и его ближайшее окружение попытались свалить вину на Игнатьева. Будто бы он превысил свои полномочия в Сан-Стефано и принудил турок подписать завышенные условия договора. Это-де напугало западные страны, которые настойчиво требовали его пересмотра. Но никто не задавался вопросом, на каком основании не воевавшие Англия и Австро-Венгрия получили такие преференции? А Россия, положившая конец варварству на Балканах, понеся такие жертвы, оказалась чуть ли не побеждённой?
  Умеют у нас находить «стрелочников», когда нужно скрыть главных виновников провалов в работе, а то и преступлений. Ведь никто даже не вспомнил, что те условия договора, которые с таким искусством отстоял граф Игнатьев в ходе труднейших переговоров, были предварительно утверждены на совещании у императора. Как судьба бывает порой несправедлива к подлинным радетелям своего Отечества?!
  В подавленном состоянии покидает Николай Павлович Петербург и отправляется с семьёй в Ниццу, чтобы поправить подорванное здоровье и отвлечься от столичных интриг «жадною толпой стоящих у трона».
  Летом 1879 года его вызывают в Петербург.
  — Может быть, государь решил направить меня вновь в Константинополь? — делится он своим предположением с Екатериной Леонидовной.
  Но его надежды не оправдались. Горчаков убедил Александра II назначить послом в Турцию А. Б.Лобанова-Ростовского. Узнав об этом, Игнатьев подумал о том, что вызов в столицу, возможно, связан с каким-нибудь важным поручением в новых балканских странах. И на этот раз он ошибался. Горчаков хорошо понимал, кто был истинный виновник провала русской дипломатии на конгрессе. Он также знал, что наиболее аргументированно об этом в любой момент может сказать царю граф Игнатьев. Поэтому он сделал всё возможное, чтобы граф был удалён из сферы внешней политики. Однако государь, не отличавшийся сильной волей и нередко попадавший под влияние придворных сплетен и интриг, всё же понимал, что таких одарённых и верных трону людей, способных на самостоятельные решения в сложнейших ситуациях, как Игнатьев, у него немного. Он предложил своему крестнику отправиться в Нижний Новгород генерал-губернатором на время работы там знаменитой ярмарки. Николай Павлович тоже догадался о причинах своего назначения. Позднее в воспоминаниях он напишет: «Царь рассчитывал на мою энергию в виду ожидаемых беспорядков».
  Хотя он несколько и поправил своё здоровье сначала в Круподеринцах, а затем в Ницце, всё же старые болезни глаз и левой ноги давали себя знать. Но, как всегда, превозмогая недуги, он сразу по прибытии в Нижний Новгород активно принялся наводить порядок. Чтобы не тратить много времени на переезды, Николай Павлович размещается в палатке, к походной жизни ему было не привыкать, и на месте руководит благоустройством территории выставки. Он приказал снести старые ветхие и грязные ларьки и лавки, а вместо них воздвигнуть павильоны из металла и стекла. Подобные он видел на выставке в Париже. Ему хотелось, чтобы самая богатая и многолюдная ярмарка в России была на уровне мировых стандартов. Любивший во всём порядок, он добивается регулярной уборки мусора, требует неукоснительного соблюдения противопожарной безопасности. Николай Павлович налаживает чёткую полицейскую службу. Именно тогда он повысил в должности за многолетнюю безупречную службу жандармского офицера Перфильева, который почти двадцать лет назад встречал его по пути в Китай. Но равнодушное к чужой судьбе начальство как будто не замечало его усердной работы.
  Результатом принятых мер стало заметное снижение пьяных драк, мошенничества и грабежей. Николай Павлович не чурался беседовать с людьми, узнавать, что их волнует и как улучшить работу на разных участках. За это он снискал уважение как купцов и промышленников, так и рабочих. Во многом благодаря его заботам ярмарка в 1879 году проходит с большим успехом. Поистине, талантливый и по характеру ответственный человек, каким бы делом он не занимался, во всём добивается значительных результатов.
  Но в конце года его ждал ещё один удар. В канун Нового года умирает Павел Николаевич, который был для него не только трепетным отцом, но и заботливым наставником. Их взаимная любовь была для обоих важным источником духовных сил. На протяжении всей жизни Николай Павлович видел в отце пример для подражания в заботе о семье и в беззаветном служении царю и отечеству. А для Павла Николаевича сын с юных лет был предметом гордости. Его отношение к учёбе никогда не вызывало у родителя беспокойства. После окончания Академии Генерального штаба сын радовал отца быстрым продвижением по служебной лестнице. Николай Павлович доверял отцу самые сокровенные мысли и переживания. Всегда мог рассчитывать на его дельный совет и помощь. Поэтому они часто обменивались письмами, в которых делились друг с другом не только новостями, но и своими переживаниями. Когда в них речь заходила о вопросах щепетильных, касающихся различных сторон государственной жизни, то оба использовали шифр, известный только им. Точно так же, как в наше время, некоторые люди в телефонном разговоре прибегают к условному языку, опасаясь, что кто-то неизвестный может их подслушать. В этом сложность в расшифровке богатого эпистолярного наследства сына и отца Игнатьевых.
  Похоронив отца, Николай Павлович с семьёй уезжает на зиму в Одессу.
  Летом он вновь возвращается в Нижний Новгород. И вновь его кипучая энергия реализуется в созидательных делах. Он предлагает проекты улучшения транспортного сообщения по Оке и Волге: строительство современного порта и укрепление берегов рек. Деловые люди и общественность города высоко оценили его деятельность. Он избирается Почётным гражданином Нижнего Новгорода. Понимая, что реальных результатов в развитии губернии можно добиться только при поддержке центральных властей, Игнатьев подготовил обстоятельные записки в министерство внутренних дел с предложениями по развитию экономики края, земского самоуправления и народного образования.
  В высших государственных органах всегда находятся чиновники, чуждые всяким преобразованиям, даже если они нацелены на улучшение дела. Так и на этот раз. Министр народного просвещения граф Д.А.Толстой с ревностью воспринял предложения Игнатьева. Ему так спокойно было без лишней заботы и каких-то нововведений. А тут надо было приниматься за проработку этих предложений, писать записки на имя государя, просить денег. Легче было обвинить графа в либерализме, и тем ограничиться. Что он и сделал. Через два года, после отставки Игнатьева с поста министра внутренних дел именно графа Толстого Александр III назначит на эту должность. Видимо, такие царедворцы, не стремящиеся к переменам и каким-то улучшениям, его больше устраивали.
  По-иному отнёсся к предложениям Николая Павловича министр внутренних дел М.Т.Лорис-Меликов. Он обратился к наследнику за консультацией. Великий князь (тогда не обременённый ещё царской властью) посоветовал предложить Игнатьеву пост министра народного просвещения, а позже — министра путей сообщения. Но у Николая Павловича всё ещё сохранялась надежда, что император отправит его возглавлять какую-нибудь губернию либо найдёт ему подходящую дипломатическую должность. Не мог же находящийся в преклонном возрасте, и часто болевший канцлер долго оставаться на своём посту. Поэтому Игнатьев отказался от предложений под предлогом своей некомпетентности.
  Позже в воспоминаниях граф напишет: «Лорис предложил мне было Министерство народного просвещения. Я отказался, ссылаясь на то, что, хотя (как он говорил) я был в Академии Генерального штаба, но без классического диплома не могу иметь достаточный авторитет среди профессоров и в учёном мире. Притом генералу, как и адмиралу…, не следует быть министром народного просвещения… Через несколько дней Лорис предложил мне быть министром путей сообщения. …Я уклонился, находя себя некомпетентным и неподготовленным для принятия такой ответственности».
  Вскоре по инициативе обер-прокурора Святейшего Синода Константина Петровича Победоносцева Игнатьеву был предложен пост министра по делам имуществ. Понимая, что за его очередным отказом может последовать вообще отставка с государственной службы, граф соглашается возглавить это министерство. Как всегда, он энергично взялся за дело, но проработал на этой должности всего несколько месяцев. «Деятельность моя мне нравилась и меня интересовала, — писал он, — так как я чувствовал, что имею возможность принести пользу отечеству, противодействуя хищению и чиновничьей рутине, заменяя бюрократические соображения практическими хозяйственными воззрениями, соответствующие действительным интересам казны и землевладельцев».
  В марте 1881 года Царь-Освободитель пал от руки террориста. Наверное, навсегда останется загадкой истории, почему на Александра II, пожалуй, самого образованного и гуманного самодержца России, заслуженно наречённого русским и болгарским народами Освободителем, судьба оказалась столь несправедливой. Уже через пять лет после отмены крепостного права в него стреляет террорист Каракозов. Через два года в Париже в карету, где находились царь и Наполеон III, дважды выстрелил польский эмигрант Березовский.
  Новые исследования российских историков открыли факты, свидетельствующие о том, что германская секретная служба заранее знала о покушении на царя 2 апреля 1879 года и о готовящемся взрыве в Зимнем дворце 5 февраля 1880 года, где было взорвано караульное помещение, находившееся под столовой. Царь задержался в своём рабочем кабинете, беседуя с приглашённым на обед племянником, принцем Александром Баттенбергским, которого недавно избрали болгарским князем. Эта задержка и спасла их жизни. Сведениями о предполагаемых терактах официальный Берлин делился с русскими лишь в том случае, если на месте покушения должны были находиться представители Германии.
  Два раза царя спасает от взрыва бомб возлюбленная Екатерина Долгорукая, уговорившая его не ехать по заранее определённому маршруту. В третий раз Екатерина Михайловна, ставшая годом ранее законной женой Александра II и получившая титул княжны Юрьевской, убеждала царя не ехать на военный смотр караула в Михайловский дворец, он её не послушал и погиб от руки народовольца Гриневицкого.
  Когда-то старая гадалка предсказала ему, что на него будет совершено семь покушений. В этом есть своеобразное предначертание судьбы: седьмое покушение оказалось роковым.
  Вся Россия содрогнулась от ужаса этого злодеяния! Просвещённые люди понимали, что оно стало следствием заговора, нити которого тянулись за границу. Но исполнителями его были отечественные ироды, сами ставшие жертвами «исчадия зверского безверия западной цивилизации», как написала об этом Александру III Елизавета Николаевна Карамзина — дочь великого русского историка.
  Воспитатель и ближайший помощник нового царя К.П.Победоносцев, после прочтения письма Карамзиной и, понимая состояние императора, подготовил проект Манифеста. Царю понравился его текст, и он подписал Манифест, который призвал всех верноподданных к «искоренению гнусной крамолы, позорящей Землю Русскую, к утверждению веры и нравственности…, к истреблению неправды и хищения, к водворению порядка и правды в действия учреждений…». После опубликования Манифеста либеральные министры восприняли его как сигнал к крутому повороту всей внутренний жизни страны от проводимых Александром II реформ.
  Лорис-Меликов, сознавая свою вину за то, что его ведомство не обеспечило должной безопасности императора и что провозглашённый царским Манифестом новый политический курс не отвечает его убеждениям, сославшись на нездоровье, подал в отставку. Пришедший к власти в обстановке разгула радикализма в стране, Александр III нуждался в верном трону руководителе ключевого силового ведомства. Вновь он прислушался к совету К. П. Победоносцева взять на место Лориса графа Н. П. Игнатьева. В письме императору Константин Петрович отозвался о графе как о человеке, который «имеет ещё здоровые инстинкты и русскую душу, и имя его пользуется доброй славой у здоровой части русского населения — между простыми людьми».
  Царь решает назначить Н. П. Игнатьева министром внутренних дел. Во время беседы с Александром III граф поблагодарил его за высочайшее доверие и заявил:
  — Ваше величество, я готов положить свою голову за царя и отечество. Но чувствую свою неподготовленность к управлению многосложной администрацией. Как известно вашему величеству, я готовился к военной службе, которой себя посвятил в качестве офицера Генерального штаба. И лишь по случайным обстоятельствам и по личной воле его императорского величества, вашего батюшки, Царствие ему Небесное, я сделался дипломатом и служил усердно двадцать четыре года по министерству иностранных дел… О внутреннем управлении понятия не имею и познакомился с ним лишь в должности Нижегородского губернатора. Состав чиновников министерства внутренних дел мне неизвестен. С полицею я знаться не люблю и мне только терпеть от неё приходилось в качестве земельного дельца, а потому мне странно будет очутиться в её голове.
  Царь спокойно выслушал эти признания. Ему понравилось, что граф не кокетничал, а искренне признался в своей неготовности возглавить министерство. До сих пор царю приходилось слышать от других кандидатов на разные высокие должности лишь набившие ему оскомину тривиальные заверения в верности трону, и готовности справиться с новым назначением. Его полнеющее лицо осветилось самодовольной улыбкой. Он не любил долго обсуждать вопросы, тем более, решение по которым им было уже принято.
  Игнатьев сделал небольшую паузу и посчитал целесообразным добавить:
  — Готов исполнить повеление вашего величества. Но убедительно прошу принять во внимание искреннюю исповедь, что я считаю себя неспособным занять важный и ответственный пост министра внутренних дел, в особенности в настоящую минуту борьбы с крамольниками и шатанием умов в России.
  — Я уверен, что ты справишься с моим поручением. Твой опыт и знания тебе помогут в этом, — сухо сказал император, давая понять, что аудиенция завершена.
  Екатерина Леонидовна с нетерпением ждала, когда муж вернётся из Гатчины, где любил бывать Александр III. Она очень переживала неопределённость положения Николая Павловича. И не только потому, что ей тяжело было видеть, как мучился он от несправедливых ударов судьбы, от наветов врагов, которых немало у него не только за границей, но и в родном отечестве. Его назначение было важным для будущего детей. Поэтому, как только он появился, она устремила на него свой вопрошающий взгляд. Николай Павлович догадался о её состоянии. Он не стал тянуть, сразу начал:
  — Можешь поздравить меня, милая жинка!
  — С чем?
  — Государь вверил мне министерство внутренних дел.
  Не успела Екатерина Леонидовна выразить своё удивление, как он пояснил:
  — Я высказал его величеству свои сомнения. Сослался на свою административную неопытность, незнание петербургского чиновничества и общества, от которого я был так долго отчуждён. И согласие своё принять это министерство я обусловил тем, что как только доверие его величества будет поколеблено, так я ни минуты не могу остаться в должности. Я сказал, пусть тогда меня заменит другое лицо, заслуживающее большего доверия его величества, нежели я, и лучше справится с предстоящею мне обузой, которую я позволил себе сравнить с каторжною жизнью.
  — Зная твоё чувство долга перед царём, могу утверждать, что ты справишься с высказанным тебе доверием, — подбодрила его решительно жена. — Конечно, тебе придётся покинуть покойную и знакомую деятельность. Теперь тебе предстоит громадная ответственность и борьба не только со всякого рода революционерами, но и с завистниками, клеветниками и недоброжелателями.
  — Да, ты права. Нередко у нас большее противодействие встречаешь от тех, которые призваны быть твоими союзниками, а также от подпольных интриг ближайших к государю людей, нежели от врагов отечества.
  И на новом посту Николай Павлович со свойственной ему энергией и ответственностью взялся за дело. Одним из его благих деяний как министра был разгон «Народной воли» — террористической организации, члены которой прикрывались заботой о народном благе. На деле же стали предвестниками политических авантюристов, заливших через три десятилетия Россию народной кровью. Именно поэтому в советской исторической науке и пропаганде о них писали и говорили чуть ли не как о святых мучениках за интересы «трудящегося класса».
  Деятельность Игнатьева в области внутриполитической не является предметом нашего повествования. Специальные работы посвящены её исследованию в отечественной историографии. Поэтому ограничимся лишь тем, что укажем на причину его отставки с этого поста и как следствие — с государственной службы вообще.
  В должности главного полицейского он нажил много врагов в обоих политических спектрах российского общества: среди либерально настроенной интеллигенции — за крутые меры против радикалов, стремящихся уничтожить существующий строй; среди консерваторов — за решительную борьбу с засильем бюрократизма. Какие бы документы он не представлял в Государственный совет или иные правительственные органы, они, как правило, встречали сопротивление. Позже он напишет: «Я был слишком чужд бюрократического мира». Но главным поводом его отставки стал проект созыва Земского Собора.
  О том, как формировалось у него понимание необходимости серьёзных перемен в государственном устройстве, которые бы избавили Россию от политических потрясений, мы узнаём из его воспоминаний. «Мысль о восстановлении на Руси древнего обычая — непосредственного общения царя с землёю на земских Соборах — давно меня занимала. Всмотревшись в Англии, Бельгии и Франции на представительный образ правления и знакомясь со складом мыслей и с действительными потребностями русского народа, я давно пришёл к убеждению, что западноевропейские формы нам непригодны; что государственный и общественный строй не могут быть изменяемы теоретически или перекроены по книжкам и чужим образцам. Они должны быть самобытны и истекать из жизни народа, из его истории. Самодержавие, вышедшее из земских Соборов и вкоренившееся в народных понятиях, затруднено бюрократическим складом учреждений. Склад этот ненавистен народу и должен быть изменён, не нарушая основ самодержавия. Оно окрепнет и разовьётся лишь на широком земском основании. Конституционные теории подтачивают и то, и другое, сбивают нас с пути и поселяют опасную рознь между высшими классами и народными массами. Введение „контрактного представительства“ с ограничением верховной власти в таком обширном государстве, как Россия, ослабит корень — русский народ, подготовит отпадение ветвей и окраин, даст простор у нас инородным элементам и иностранной интриге, стремящейся к распадению России, усилению Австрии и Германии и образованию на развалинах русской империи нескольких отдельных государств или федераций».
  Какое удивительное прозрение! Возникает такое впечатление, что эти слова написаны после потрясений, в которые ввергли Россию в 1917 году «инородные элементы» и сторонники «иностранной интриги». Или их последователи — «перестроечники» великого государства в конце XX века.
  Некоторые исследователи утверждают, что идея Земского Собора подсказана Игнатьеву Иваном Сергеевичем Аксаковым, а сам проект был составлен чиновником министерства внутренних дел Павлом Дмитриевичем Голохвастовым. С этим можно согласиться. Но что это меняет? Разве стал бы Николай Павлович отстаивать этот проект с такой настойчивостью, если бы он не был уверен в своей правоте? Если бы он не выстрадал его, как средство лечения застарелой «болезни» Российского государства?
  Ещё во время ливадийского совещания осенью 1876 года в доверительных беседах с наследником, который тоже участвовал в обсуждении политики России по разрешению балканского кризиса, Николай Павлович находил его понимание по многим проблемам внутреннего развития страны. «Я доказал наследнику, — пишет Игнатьев, — что Самодержец должен быть близок к народу и быть выше всех партий, выразителем действительной мысли всенародной, а не одного класса или партии. Наследник выразил сочувствие этой мысли и спросил меня, можно ли, безопасно для будущего, осуществить созыв Земского Собора. Я ответил, что дело это, очень щекотливое, должно быть проведено твёрдою и умелою рукой и в самую благоприятную минуту…»
  Именно потому ополчилась на Игнатьева вся бюрократическая рать, окружающая самодержца, что увидела в его проекте угрозу своему положению — свою будущую политическую смерть. С резкой критикой предложений Игнатьева выступили почти все царедворцы, которым Александр III более всего доверял: К.П.Победоносцев, министр императорского двора и уделов И.И.Воронцов-Дашков, министр государственных имуществ М.Н.Островский и М.Х.Рейтерн, ставший председателем камитета министров. Просочившуюся в петербургские салоны идею о Соборе раскритиковал в передовой статье Катков, написав: «Когда известного преступника Нечаева, по произнесении над ним приговора, выводили жандармы из зала судебного заседания, он кричал неистово: «Земский Собор, Земский Собор!»
  Игнатьева даже обвиняли в том, что будто бы он, протаскивая идею Земского Собора, хотел преобразовать правительство в «кабинет министров» по английскому образцу, а самому стать премьером. Не понял предложений своего министра и Александр III в силу своей молодости и неопытности в управлении супердержавой. Он испугался, что Земский Собор подорвёт его единоличную власть. Эта и была основная причина отставки Игнатьева. Если бы царь имел возможность непосредственного общения с представителями разных регионов и народностей огромного государства, то зачем нужны были ему «советники», никогда не посещавшие этих регионов, и которые знали об их жизни только по запискам губернаторов?
  Сегодня кое-кто из авторов, не дав себе труда обстоятельно разобраться в предложениях Игнатьева в контексте сложных процессов, происходивших в ту пору в российском обществе, и не оценив их в развитии исторической перспективы, повторяют злобную хулу его современников.   
  Он своим проектом опередил время. Не случайно к идее земств обращался уже в наши дни А.И.Солженицын в своих размышлениях о том, как обустроить Россию.
  Всегда так было на Руси — люди, опережающие время, подвергаются унижению и обструкции. Над ними издеваются, зубоскалят. Считают их фантазёрами. Обвиняют во всех смертных грехах. Не стал исключением и граф Игнатьев. Человека высоких нравственных качеств, широкой эрудиции и глубоких знаний, который приобрёл бесценный международный и внутриполитический опыт, в расцвете его творческих возможностей, удаляют от государственной службы.
  Что это, как не злой перст судьбы? Николай Павлович как глубоко верующий воспринял это со свойственным православным людям терпением как очередное испытание, посланное Спасителем. Не сломился, не впал в отчаяние, не озлобился на жизнь и окружающих. Конечно, ему было больно. Он тяжело переживал. В очередной раз он рухнул с высоты, как подстреленная птица. Как всегда, его главным утешителем была любимая жена. Екатерина Леонидовна своей душевной теплотой и трогательной заботой помогала ему. Они уехали в своё имение в Круподеринцах, где граф посвятил себя воспитанию детей.
  О семье и многочисленных потомках графа Игнатьева, рассеянных по всему миру, уникальный материал содержится в книге известной болгарской журналистки и писательницы Калины Каневой «Рыцарь Балкан. Граф Н. П.Игнатьев». Она посвятила полжизни сбору этого обширного материала.
  Яркий расцвет весны в Малороссии вызывал у Николая Павловича состояние смешанных чувств. Быстрое преображение природы наполняло душу радостным ощущением жизни, желанием самому заняться активным созиданием. Но не отпускавшая его обида в связи с незаслуженной отставкой, как заноза, саднящая палец, пробуждала настроение неудовлетворённости и тоски. Появлялась печальная мысль о быстротечности и бренности жизни. Когда ты молод и здоров, то кажется, что все твои надежды могут легко осуществиться, что каждый день и каждый год принесёт тебе что-то неведомое, захватывающее и ты добьёшься чего-то великого. Но быстро несутся года, и ты вдруг, словно проснувшись, открываешь неутешительную новость, что всё самое приятное — в прошлом. Остались только воспоминания о временных успехах, а полная, настоящая, прекрасная жизнь уже никогда не повторится.
  В болгарском издании книги о графе Игнатьеве Калина Канева приводит текст письма Николая Павловича архимандриту Антонину от 11 мая 1891 года, которое хранится в архивах фонда Института рукописей в Киеве. Письмо опубликовано впервые. В нём, в частности, Игнатьев с нескрываемым сожалением сетует о том, что «плохо идут наши восточные дела и мне непонятны разгильдяйство и безнаказанность, которые чреваты будущими затруднениями». Он с ностальгией вспоминает о прошлых встречах с архимандритом, делится своими мечтами: «когда-нибудь отправится — при том со всей семьёй — в Святые места»; с чувством горечи признаётся, что «и мне пришлось немало претерпеть в свой жизни и вынести на своих плечах тяжёлую борьбу с внутренними врагами, с невежеством, завистью, ложью, клеветой, преступным легкомыслием, всякого рода интригами и тому подобное».
  Жизнь людей продолжается не только в их делах, а прежде всего в их детях.
  Николай Павлович и Екатерина Леонидовна воспитали замечательных детей. Они по праву гордились ими. Сыновья продолжили военную карьеру деда и отца. Позднее Павел стал генерал-губернатором Киева, был министром народного просвещения. Алексей — предводитель уездного дворянства. Леонид во время Великой войны (как тогда называли Первую мировую) храбро сражался на Юго-Западном фронте, командуя казачьим полком. Николай дослужился до чина генерала. После революции он, как и другие братья, эмигрировал. Вначале жил в Англии в доме Павла, затем по приглашению болгарского посла переехал в Софию, где до конца жизни проработал в Национальной библиотеке. Его блестящие знания нескольких иностранных языков и широкая эрудиция помогали в классификации огромного книжного массива. Самый младший Владимир стал моряком. В середине мая 1905 года он погиб в Цусимском сражении, будучи старшим офицером эскадренного миноносца «Александр III».
  У дочерей, обе были красавицы, личная жизнь не сложилась. Старшая дочь Мария жила с родителями. Во время Первой мировой войны она устроила лазарет для раненых во флигеле дома в Круподеринцах. Затем переехала в Киев, где умерла в 1953 году.
  Жизнь Екатерины может стать сюжетом увлекательного романа. Императрица Мария Фёдоровна взяла её к себе фрейлиной. Её красота пленяет великого князя Михаила Михайловича. Он был сыном брата Александра II — великого князя Михаила Николаевича. Страстная любовь молодой пары была на устах завсегдатаев петербургских салонов. Великий князь делает ей предложение. Но его родители и Александр III категорически возражают против этого неравного брака.
  Царь руководствовался подписанным ещё Александром I указом, который запрещал членам императорской фамилии сочетаться браком с лицами, не принадлежащими владетельным домам.
  Михаила, зная его ветреный характер, отсылают за границу. В свете распускаются сплетни, будто бы красивая девушка своими чарами специально завлекла великого князя. Вскоре до столицы доходят слухи, что Михаил заключает морганатический брак с внучкой Пушкина Софьей Николаевной Меренберг. Государь, возмущённый непослушанием Михаила, запрещает ему возвращаться на родину. Вся эта история для Екатерины и её родителей была жестоким ударом. Она отправляется в кругосветное путешествие. По возвращении оканчивает курсы сестёр милосердия и начинает работать в госпиталях. Во время русско-японской войны Екатерина на опасных участках фронта помогает раненым. Здесь раскрылись её качества редкой сердечной доброты. Узнав, о начале войны Болгарии с Турцией в 1912 году, она добровольно отправляется сестрой милосердия в любимую для её родителей Болгарию. Через два года она вновь на фронте, теперь уже в госпитале русской армии. Судьба оказалась несправедливой к этой героической девушке: она спасла много жизней, а сама умирает от заражения крови.
  В Российской империи назначения на высшие государственные должности, хотя и были исключительной прерогативой императора, тем не менее, порой становились следствием интриг узкого круга лиц, приближенных к трону. Горчаков всё сделал для удаления от вверенного ему министерства графа Игнатьева. Постепенно, исподволь он подтянул к управлению министерством своего родственника Н.К.Гирса, сделав его своим заместителем. Покладистый, никогда ни в чём не перечащий руководству, Гирс был удобен в существовавшей системе власти. Будучи уже совсем больным, светлейший князь полностью доверил все дела министерства Гирсу. Тот использовал подвернувшийся ему шанс весьма успешно. Он сумел через Бисмарка, чьи интересы тайно проводил в российской политике, устроить в Данциге встречу Александра III и Вильгельма I. Улучшив момент, Бисмарк напрямую спросил царя, будет ли Игнатьев назначен вместо Горчакова? Ответ Александра III был однозначен. Из него железный канцлер сделал вывод, что интересы Германского рейха в российском внешнеполитическом ведомстве по-прежнему надёжно защищены.
  Как только Горчаков подал в отставку, в тот же день, 9 апреля, это была Пасха, Гирс получил высочайшее назначение. Он не забыл, что многим обязан Игнатьеву. Поэтому время от времени давал сигналы своего к нему благорасположения. Удобной формой для этого было привлечение графа к консультативной работе. Никто в министерстве так не владел спецификой внешней политики на Востоке и в юго-восточной Европе, как Игнатьев. Новый министр советовался с ним о том, кого можно было бы включить в правительство Болгарии.
  В 1885 году исполнялось четверть века его детищу — Пекинскому договору. Граф использовал этот повод, чтобы привлечь внимание правительства и российской общественности к проблеме освоения Дальнего Востока. Он выступил на заседании Петербургского общества содействия русскому торговому пароходству с критикой правительства. Из тех мер, которые были предложены им по развитию Дальневосточного края после заключения Пекинского договора, почти ничего не было реализовано. Заселение богатых ресурсами земель происходило стихийно. Никакой помощи русским переселенцам не оказывалось. В то же время нерегулируемая китайская и корейская эмиграция приобретала угрожающие размеры для демографии этих территорий. Бесконтрольно эксплуатировались морские богатства американскими компаниями. Новой опасностью для России грозил быстрый рост могущества Японии. Игнатьев был убеждён, что в этих обстоятельствах необходимо было безотлагательно строить железную дорогу к Владивостоку, сеть шоссейных дорог, укреплять оборонительные сооружения в дальневосточном крае и развивать пароходство.
  Можно с уверенностью утверждать: обрати царское правительство на его предложение должное внимание, по-другому, не катастрофическому сценарию, развивались бы события во время русско-японской войны в 1905 году.
  Николай Павлович принимал участие в обсуждении в министерстве вопросов дальневосточной политики, готовил специальные записки на эти темы. В них он отстаивал свою прежнюю позицию о том, что необходимо развивать дружественные отношения с Китаем, а не следовать в фарватере политики западных держав. Когда после убийства в Пекине посла Германии фон Кеттлера, кайзер бросил свои войска на подавление боксёрского восстания в Китае, то в российском министерстве иностранных дел были сторонники поддержать Берлин. Политикам на Вильгельмштрассе чуть было не удалось втянуть Россию в этот конфликт. Игнатьев решительно выступил против. Он понимал, что это надолго бы осложнило российско-китайские отношения. Долгосрочным интересам России, писал он, отвечает расширение торговых связей с провинциями Поднебесной для укрепления с Китаем устойчивых добрососедских отношений. История и в этом убедительно доказала его правоту.
  Николай Павлович не мог оставаться равнодушным к тому, что проводимый Гирсом политический курс приобретал всё более прогерманский характер. Следуя линии Горчакова и содействуя инициативе Бисмарка, российский министр иностранных дел убеждает Александра III принять участие во встрече с Вильгельмом I и Францем Иосифом в Скерневицах в 1884 году. Встреча завершилась продлением Союза трёх императоров на предстоящие три года. Однако она не внесла изменений в политику государств. Политический и экономический антагонизм на Балканах между Веной и Петербургом оказался сильнее «личных чувств монархов». Австро-Венгрия, а следом за ней и Германия уверенно расширяли своё влияние не только в Боснии и Герцеговине, но и в Сербии, Болгарии и Восточной Румелии. Уже через год Союз трёх императоров фактически прекратил своё существование.
  Игнатьев воспользовался разрешением царя при отставке подавать ему записки. «При последнем докладе моём у Государя в качестве министра внутренних дел, когда я прощался с его величеством, — вспоминал Николай Павлович, — он мне сказал, что надеется, что наши личные отношения всегда останутся неизменными. „Зная вас за неугомонного патриота, прошу вас, всякий раз, когда вы заметите какую-нибудь опасность для России, писать мне откровенно ваше мнение“… Заметив по действиям Гирса, что он совершенно в руках германского канцлера и опасаясь возобновления столь пагубного для нас Тройственного союза, эксплуатировавшего Россию и приведшего нас к Берлинскому конгрессу, я послал в собственные руки государя довольно пространную политическую записку, в которой я выяснил роль Германии и Австрии в отношении России в 1875, 76 и 77 годах, при существовании союза трёх императоров…»
  Игнатьев утверждал, что союз с Германией и Австро-Венгрией не отвечает жизненным интересам России, для которой гораздо важнее сблизиться с Францией. Это упрочит позицию России в Европе, полагал он. В очередной раз он обращал внимание царя на завуалированную антироссийскую политику Бисмарка.
  Игнатьев был не одинок в российском истеблишменте, кто видел опасность в сближении с Берлином. Такого же мнения придерживался знаменитый генерал М.Д.Скобелев, овеянный славой побед в Болгарии и в Туркестане. В своих речах в Париже перед студентами из южнославянских стран он не скрывал, что главный враг для России и её славянских братьев — это Германия. «Борьба между славянами и тевтонцами неизбежна, — заявлял он. — Она будет долгой, кровопролитной, ужасной, но я верю, что она завершится победой славян». Эти заявления Белого генерала вызвали международный скандал. Царь повелел срочно отозвать Скобелева из Парижа. Началась его травля в окружении царя и в российской печати. Сохранилось письмо Екатерины Леонидовны мужу от 23 апреля 1882 года, в котором она пишет: «Я вчера не успела тебе сказать о Скобелеве. Против него большие интриги при дворе, но он твой поклонник и поэтому мне симпатичен… Он русский в душе, верит в величие России и ненавидит петербургское болото». Лишь Игнатьев, являвшийся тогда министром внутренних дел, не побоялся взять Скобелева под свою защиту. Он написал Гирсу, в чьём ведомстве были основные доносчики на Белого генерала: «Пора бы менее легкомысленно повторять сплетни лиц в Петербурге и за границей… Это — клевета и ложь врагов на русского человека. Я не обращаю на это никакого внимания».
  Возможно, в будущем любопытный исследователь получит дополнительные свидетельства для изучения всех обстоятельств довольно странного совпадения: в конце мая 1882 года Игнатьев был отправлен в отставку с поста министра внутренних дел, а через месяц Россию потрясла внезапная смерть генерала Скобелева, которому было всего тридцать девять лет, и он отличался отменным здоровьем. Ведь согласитесь, уважаемый читатель, если иметь в виду, сколь многими факторами влияния на политическую жизнь в России (явными и тайными) тогда обладала Германия, то это совпадение только на первый взгляд может показаться странным. Это влияние Игнатьев называл «немецким засильем в русской государственной жизни».
  Упомянутую выше записку Игнатьева царь, спустя некоторое время, показал влиятельному журналисту и издателю М.Н.Каткову. Михаил Никифорович после её прочтения пришёл к Николаю Павловичу с извинениями за то, что своими нападками в печати способствовал его отставке. Вспоминая об этой встрече, Игнатьев напишет, что «Катков с несколько смущённым видом обратился ко мне: „Чёрная кошка между нами пробежала, и я поступил нехорошо относительно вас, благодаря интриге, меня опутавшей. Теперь я имел случай убедиться в своей виновности перед вами и даже Россиею, по опрометчивости не заметив интригу, против вас направленную. Вы подали государю докладную политическую записку, которую его величество дал мне прочесть. Я пришёл в восторг от вашего разумного патриотизма и глубокого понимания существенных русских интересов. Вам следует быть министром иностранных дел, чтобы вывести нас на прямую, большую дорогу из просёлочных, куда мы, по милости, наших дипломатов, забрели…“ Он добавил, что я открыл ему глаза на коварную политику Бисмарка относительно России и Востока и заверил, что он, поддерживавший доселе германское политическое влияние, в предположении её честного отношения к России, основанном на сведениях, доставлявшихся ему из дипломатических источников, круто повернёт за союз с Франциею и будет изобличать ошибки нашего министерства иностранных дел…»
  Своё обещание Катков исполнил. Он резко изменил вектор своих политических публикаций в газете «Московские ведомости». Позже он представил императору аналитическую записку, в которой обосновывал необходимость смены политического курса, назвав союз с Германией «убийственной комбинацией мира, более пагубный, чем война… С нашей стороны требуется только, чтоб иностранные дела наши были ведены способною и твёрдою рукой, и чтобы министерство иностранных дел никогда не становилось иностранным министерством русских дел…»
  Весьма ценное пожелание!
  Поднятые в записке Игнатьева проблемы продолжали волновать отставного генерала-дипломата. Новым поводом вернуться к ним были события «военной тревоги» в марте 1887 года, когда Россия помогла предотвратить франко-германский военный конфликт. Игнатьев развил свои взгляды в новой записке Александру III, которая представляла собой целостную внешнеполитическую концепцию. Главный её посыл — самостоятельность внешнеполитического курса, определяемого национальными интересами государства, отказ от ориентации на Европу и от Союза трёх императоров, как неотвечающего интересам России и сковывающего её свободу в выборе внешнеполитических приоритетов. По мнению автора документа, это позволит решить Восточный вопрос в выгодном для России ключе и добиться её преобладания на Балканском полуострове. Ближайшими союзниками России в предстоящем соперничестве с Англией, Германией и Австро-Венгрией будут Франция и славяне. Кроме общих, концептуальных проблем, Игнатьев затрагивал и конкретные вопросы: отношения с Турцией, европейскими и новыми балканскими государствами, противоречия между балканскими странами, внутриполитические разногласия в Болгарии и Сербии.
  С нетерпением ожидал Николай Павлович реакцию Александра III. Ему казалось, что изложенные в записке положения настолько очевидны, а выводы сформулированы аргументировано и чётко, что государь согласиться с ними, и поручит Гирсу незамедлительно принять соответствующие меры. Но он переоценил способность царя беспристрастно воспринимать критику министерства, непосредственно ему подчинявшегося. Государь, если судить по его замечаниям на полях, внимательно изучил представленный документ. Он действительно расписал его Гирсу. Но министр поспешил отвести от себя критику. Подготовленные им комментарии свидетельствуют о том, что ему либо оказалась недоступной широта геополитического диапазона внешнеполитических проблем, поднятых в записке, либо он увидел в ней только интригу Игнатьева, направленную лично против него, в расчёте занять пост министра.
  Гирс затаил обиду на графа. Через год ему представилась возможность её реализовать. К десятой годовщине подписания Сан-Стефанского договора в печати стали появляться статьи, авторы которых критично оценивали итоги русско-турецкой войны. К тому же в тот период были прерваны отношения России с Болгарией. Вместо того чтобы выявить истинные причины, приведшие к поражению русской дипломатии на Берлинском конгрессе и к деградации отношений Петербурга с Софией, некоторые авторы во всех неудачах обвиняли Игнатьева. Особенно неистовствовала газета «Гражданин», издаваемая князем В.П.Мещерским. Этот отпрыск известного княжеского рода был внуком Н.М.Карамзина. Он с молодых лет цесаревича пользовался его особым расположением и явно претендовал на роль русского «маркиза Позы». Газета ежегодно получала вначале от наследника, а позднее — правительственную субсидию (в 100 тыс. рублей).
  В пространных статьях Мещерский обвинял графа Игнатьева в том, что он «поставил русских послов на Берлинском конгрессе в положение оправдывающихся перед Европой». Он утверждал, что Игнатьев не должен был допускать появления самостоятельной болгарской церкви, а на переговорах в Сан-Стефано он-де, превысив свои полномочия, «сузил и понизил данный ему судьбою духовный рост… до роли маленького и упрямого ходатая за будущее величие только что освобождённого болгарского клочка турецкой земли…».
  Прочитав статью, Николай Павлович отложил газету и задумался. Екатерина Леонидовна заметила по выражению его лица перемену настроения и тихим голосом спросила.
  — Что-то случилось?
  — Возмутительно! — с раздражением произнёс граф. — Князь Мещерский напечатал в своей газете очередную клевету о Сан-Стефанском договоре. В ней — ни слова правды. Всё переврал. И позволил меня обвинить: будто бы я во время переговоров превысил свои полномочия. Он вину за поражение на Берлинском конгрессе перекладывает на меня. Ему и невдомёк, что наши переговорщики сами, как слепые котята, пошли на поводу у англичан и австрийцев: все завоевания русской армии им уступили; а Бисмарк им подыгрывал.
  — Коля, а ты напечатай опровержение. Расскажи, как всё было.
  — Мне как члену Государственного совета, назначенному более десяти лет назад ещё его императорским величеством Александром II, Царствие ему Небесное, не пристало ни по чину своему, ни по званию ввязываться в публичную полемику.
  — Тогда напиши письмо Гирсу. Пусть министерство выступит с опровержением.
  — Можешь себе представить, — в его голосе прозвучала обида, — это статья предварительно обсуждалась в Азиатском департаменте. И без согласия Гирса она не могла появиться в печати.
  — Тогда это не что иное, как грязная интрига.
  — Ты права. Именно об этом я и думаю. Как мог человек, многим обязанный мне, пойти на такое предательство.
  — Напиши обо всём государю.
  — Я так и сделаю. Напишу Гирсу и государю.
  Оскорблённый несправедливыми обвинениями, Николай Павлович через несколько дней направил императору и Гирсу письмо, в котором напомнил, что проект Сан-Стефанского договора был утверждён на совещании у императора, на котором Николай Карлович лично присутствовал. Содержащиеся в статье обвинения он назвал клеветническими и выражал недоумение тем, что МИД не воспротивился публикации «статьи, преисполненной лжи, клеветы, невежества и совершенно превратных соображений». Статья Мещерского, пишет он, опубликована после рассмотрения в Азиатском департаменте министерства и «была представлена предварительно редактором на Ваше благоусмотрение и даже основана будто бы на какой-то записке, составленной в Азиатском департаменте… Я был бы вправе требовать более внимательного и более дружелюбного отношения МИД к моей деятельности, от ведомства, в котором я служил, — не без чести 20 лет, от департамента, которым я управлял… от старых сотрудников и сослуживцев…». «Вам очень хорошо известно, — подчёркивал Игнатьев, — что вследствие Тройственного союза и соглашения с графом Андраши, кровный для России вопрос принял направление совершенно несоответствующее моим воззрениям и настойчивым представлениям министерству». Николай Павлович намеренно упомянул в письме, что «проект будущего договора был представлен… Государю, Наследнику Цесаревичу, ныне благополучно царствующему императору, в селе Брестовице… В одном лишь случае я позволил себе изменить проект, не спросив предварительно Высочайшего соизволения: предполагалось оставить турецкие гарнизоны среди Болгарии, в Варне и Шумле, и я потребовал не только совершенной уступки этих крепостей, но и срытия их. Я удостоился получить, по телеграфу, Высочайшее одобрение за это добавление».
  Эта констатация со всей убедительностью свидетельствует об исторической заслуге Николая Павловича Игнатьева перед болгарским народом ещё и за то, что древние города Варна и Шумен вернулись в лоно родной Болгарии. Жители города Варны в благодарность за это избрали Игнатьева Почётным гражданином города, а в одном из центральных скверов установили ему бронзовый бюст.
  Гирс сухо ответил, что министерство к статье не имело никакого отношения.
  Вот оно «бремя благодарности» — Николай Карлович постарался забыть, что именно Игнатьев дал ему путёвку в большую дипломатию!
  Однажды Екатерина Леонидовна, желая отвлечь мужа от неприятных переживаний по поводу клеветнических публикаций, сказала ему:
  — Коля, почему бы тебе не заняться написанием твоих воспоминаний? Тогда ни один щелкопёр, вроде князя Мещерского, не позволит в тебя бросить камень в печати. Ведь у нас в Крупке (так любовно в семье Игнатьевых называли Круподеринцы) шесть сундуков наполнены твоими материалами. Ты их бережно хранишь. Некоторые из них написаны мной под твою диктовку.
  — Ценная мысль. Я тоже об этом подумывал. Не буду откладывать в долгий ящик. Завтра же примусь за работу.
  Через несколько лет появились его воспоминания, написанные в форме отчёта, об экспедиции в Хиву и Бухару и о миссии в Китай. И только после его смерти, благодаря стараниям Екатерины Леонидовны, вышли из печати его труды, посвящённые Восточному кризису и заключению Сан-Стефанского договора. Для их публикации Екатерина Леонидовна добилась разрешения царя Николая II.
  Его мемуары воссоздают панорамную картину истории российской дипломатии во второй половине XIX века на широком геополитическом пространстве от Дальнего Востока до Европы. Они позволяют увидеть сложные перипетии борьбы за утверждение интересов Российского государства после поражения в Крымской войне и за освобождение балканских народов от чужеземного владычества. Для всех, кто занимается практической дипломатией и международным сотрудничеством в различных сферах общественной жизни, они могут служить в наши дни и для последующих поколений назидательным примером преданности своему отечеству и готовности отдавать ему всю силу своего ума, как это до конца своих дней делал Игнатьев.
  В патриотически настроенных кругах российского общества граф Игнатьев имел высокий авторитет как непреклонный борец за национальные интересы России. В 1888 году его избирают председателем Петербургского славянского благотворительного общества. Он и ранее был активным его членом. Став руководителем общества, он расширил благотворительную и издательскую деятельность. Новость об его избрании быстро долетела до балканских стран, где встретили её с энтузиазмом. Болгарские и сербские деятели присылали ему поздравительные адреса. Он не прерывал своих контактов с болгарами, даже тогда, когда были прерваны дипломатические отношения между Россией и Болгарией. Со временем болгарская общественность всё отчётливее понимала, как много сделал Игнатьев для нового государства. Посещая Петербург, его представители искали повод, чтобы засвидетельствовать графу своё почтение.
  Марко Балабанов, ставший после освобождения министром государственной службы, вспоминал, как осенью 1883 года он посетил Игнатьева в российской столице. «Трудно выразить словами ту радость, — писал Балабанов, — с какой граф Игнатьев встретил меня в своём доме. С живым интересом он расспрашивал меня обо всём, что происходит в освобождённой Болгарии: о князе Александре, отношение к которому в то время в русском обществе и самого императора Александра III было „деликатным“, о болгарских министрах, армии, политических партиях. Демонстрируя чудесную память, он рассказывал о многих случаях, связанных с болгарским церковным вопросом».
  Еще за год до своего избрания руководителем благотворительного общества, Игнатьев возглавил комитет по сооружению православного храма у подножья горы Шипки в память о русских солдатах и болгарских ополченцах, павших за освобождение Болгарии.
  Идея создания такого храма-памятника принадлежала Ольге Николаевне Скобелевой — матери прославленного полководца, и графу Н.П.Игнатьеву. Ольга Николаевна не дожила до воплощения этой идеи. Трагический рок витал над судьбами матери и сына. 6 июля 1880 года недалеко от города Пловдива на её экипаж было совершено нападение с целью ограбления крупной суммой денег, предназначенных для покупки имения под летний приют болгарских детей. Нападение совершил с двумя подельниками капитан Алексей Узатис — русский офицер, которому генерал Скобелев поручил заботиться о матери. Ничего не подозревавшая Ольга Николаевна и сопровождавшая её сестра милосердия Екатерина Андреева пали жертвами чудовищного предательства. Полиция напала на след убийц. Главарь покончил с собой. Его подельники были приговорены к пожизненному заключению.
  Для того чтобы строительство храма стало всенародным делом, комитет в 1880 году опубликовал «Воззвание к русскому народу» с разъяснением цели строительства храма: «…Там будут возноситься молитвы за всех, кто потрудился за святое дело при освобождении наших братьев и за увенчанных лаврами предводителей нашего славного войска. Из рода в род среди освобождённых болгар и среди тех, кому мы открыли надежду на будущую независимость, он будет напоминать им о подвигах, совершённых ради них нашим непобедимым воинством».
  Русские люди живо откликнулись на призыв. Было собрано свыше миллиона рублей. Половины из них хватило на строительство. Остальные были потрачены на образование болгар в русских учебных заведениях.
  С огромным множеством проблем столкнулся Николай Павлович при сооружении храма. А тут ещё внешние обстоятельства мешали делу. Вначале нужно было добиться от турецкого султана специального фермана, потому что место, выбранное для православного собора, находилось в Румелии. После получения согласия Абдул-Гамида строительство началось, но его пришлось прекратить с разрывом российско-болгарских дипломатических отношений. Став председателем Славянского благотворительного общества, Игнатьев, словно к нему вернулись силы молодости, энергично взялся за дело и добился возведения величественного памятника русским воинам и болгарским ополченцам, отдавшим свои жизни за свободу Болгарии.
  Освещение храма-памятника состоялось 15/26 сентября 1902 года в рамках торжеств по случаю 25-летия шипкинской эпопеи. Для участия в празднествах была приглашена российская делегация, которую возглавил великий князь Николай Николаевич (младший). В её состав вошли военный министр А.Н.Куропаткин, участники войны — генералы М.И.Драгомиров, Н.Г.Столетов и Н.П.Игнатьев.
  Николай Павлович как председатель строительного комитета был удостоен чести произнести речь на официальном обеде после освящения храма-памятника. Из неё мы узнаём о тех трудностях, которые пришлось преодолеть прежде, чем проект получил воплощение: «…Работа закипела, несмотря на всеместные затруднения: материалы приходилось привозить издалека; присылались из России артели рабочих, производились большие земельные работы, не предполагавшиеся вначале, снимали холмы, заполняли овраги, отводили и проводили воду и т. д. Трудами Померанцева (профессор Александр Никанорович Померанцев был утверждён Александром III в качестве руководителя строительства), а в особенности Александра Никифоровича Смирнова, проживавшего в Шипке более трёх лет и добросовестно, умело и усердно исполнявшего свои обязанности, дело благополучно кончено. Воздвигая храм-памятник на месте, облитом русской, болгарской и турецкой кровью, где происходили бешеные атаки Сулеймана и где доблесть и самоотвержение русского войска и болгарского ополчения проявились в высшем блеске, мы нашли нужным построить не только дом для притча церковного, но и семинарию, дом для учителей и больницу…»
  Свою речь Игнатьев закончил словами, которые можно понимать, как его завет на будущее: «Да напоминает шипкинский храм-памятник… юному болгарскому поколению его нравственные обязанности относительно отечества и дружественной родной России, и да послужит он олицетворением той связи, которая должна существовать навеки между Россией и Болгарией!»
  Сегодня храм Рождества Христова на Шипке — одна из самых известных в Болгарии достопримечательностей. При подъезде к этому историческому месту за много километров видны его золотые купола. Внутри собора установлены мемориальные плиты, на которых написаны названия воинских частей, участвовавших в боях, а также имена погибших русских офицеров и болгарских ополченцев. На одной из плит высечена цифра 18481, свидетельствующая о количестве оставшихся навечно в земле на Шипке и у её подножья беззаветных русских солдат. Останки героев покоятся в семнадцати мраморных саркофагах в крипте-усыпальнице храма. Двенадцать колоколов отлиты из более 156 тонн отстрелянных гильз. Самый большой колокол весом в 11 тонн был подарен императором Николаем II.
  В 1952 году Священный Синод Русской Православной Церкви передал храм-памятник в юрисдикцию Болгарской Церкви.
  Интересный документ обнаружила Калина Канева во время подготовки книги о графе Игнатьеве. Она знакомилась с записями посетителей храма-памятника о своих впечатлениях. И вдруг открывает страницу Книги Памяти, на которой красивым почерком написан следующий текст:
            «Неизгладимое, величественное и умилительное впечатление сделал на меня шипкинский храм с его золотыми главами среди Балкан, там, где пало столько славных мучеников-борцов за высокую идею: освобождение от тяжёлого векового ига своих братьев болгар. Вечная память всем павшим героям, как тут, так и во всей долине, и во всей Болгарии! Пусть память о них служит нераздельными узами между нашими братскими народами. Пусть не умрёт и память о моём незабвенном отце — создателе этого храма-памятника! Спасибо отцу Ферапонту, сумевшему своей горячей русской душою украсить это святое для каждого русского место!
  Гр. Екатерина Игнатьева, дочь гр. Николая Павловича. Шипка, 18 апр. 1913 г.»
  Находясь в госпитале в городе Пловдиве как сестра милосердия, Екатерина Николаевна не могла не посетить этот храм, о котором она так много слышала дома. Её служение людям и слова, оставленные в Книги Памяти, убеждают в том, что это была личность неординарная — достойная дочь достойных родителей.
  После показательных маневров болгарской армии, во время которых имитировались бои на Шипке и взятие Шипки-Шейново, и торжественного парада великий князь под предлогом срочного вызова императором убыл на родину. Царь не хотел осложнять отношений с турецким султаном, который просил не придавать торжествам большого размаха, чтобы не разжигать у болгарского населения антитурецких настроений.
  Николай Павлович вместе с Екатериной Леонидовной и сыном Леонидом направился в Софию. По пути их встретил небывалый по размаху и сердечности приём. В каждом городе и селе, где проезжал их экипаж, улицы украшались русскими и болгарскими флагами; на них стекалось всё население, демонстрируя гостям свои восторженные чувства. Как писала газета «Пловдив»: «Никогда и никому город Пловдив не оказывал такого блестящего, восторженного и сердечного приёма… Улица были запружены настолько, что нельзя было идти свободно…, и в воздухе гремело «ура».
  В честь графа Игнатьева переименовывали селения, городские улицы и парки. «Софийские улицы до сих пор не видывали такого стечения народа — молодых и стариков, бедных и богатых, болгар и иностранцев, — констатировала газета „Мир“. — Все эти люди, движимые желанием своих сердец, со слезами на глазах, собрались добровольно, чтобы получить истинное наслаждение, — они сгорали от нетерпения увидеть фигуру Николая Павловича».
  Замечательные слова о графе Игнатьеве были сказаны корифеем болгарской литературы Иваном Вазовым на заседании Славянского благотворительного общества в Софии: «Через несколько дней наша столица будет иметь честь радостно и триумфально, почти с царскими почестями, приветствовать того самого великого русского человека, великого почитателя болгар, чьи заслуги перед нашим народом сделали его имя известным и почитаемым в самой последней болгарской хате, милым и дорогим каждому болгарскому сердцу. А именно Его сиятельство графа Игнатьева».
  Собрание избрало Игнатьева первым Почётным членом общества. Выступая в «Славянской беседе», Николай Павлович поделился сокровенными мыслями: «Мы, русские, хотим, чтобы каждый славянский народ развивался свободно, самостоятельно. Россия не имеет в этом корысти… Мы хотим, чтобы все славяне были самостоятельными, развивались по-своему, но чувствовали при этом себя едиными. В этом сила…»
  Эти слова были произнесены более ста десяти лет назад. Но они не потеряли своей актуальности и сегодня. В них содержится завет политикам и дипломатам славянских государств и на ближайшую перспективу. В понимании этого принципа международных отношений не было равных Игнатьеву ни в российском министерстве иностранных дел, ни среди его коллег — иностранных дипломатов. Он лучше, чем кто-либо другой знал, что турецкое владычество, основанное на вековечном правиле всех угнетателей — разделяй и властвуй — оставило много невралгических узлов между всеми народами на Балканском полуострове. Свою лепту в разжигание национальных антагонизмов внесли католичество и империалистическая политика Габсбургов. Потому и получили Балканы название «порохового погреба Европы».
  Наше поколение тоже стало свидетелем разыгравшихся здесь трагедий, причины которых в межславянских противоречиях. Эти противоречия — наследие чужеземного ига. Оно оставило в балканских народах своеобразный «дремлющий вирус» национальной розни, который под воздействием различных, преимущественно внешних, факторов начинает оживать. Его разрушительная сила питается кровавыми жертвами славянских народов, одновременно заражая им новые и новые поколения.
  Покидая Болгарию, Николай Павлович признался Екатерине Леонидовне и сыну Леониду:
  — Откровенно скажу, что такого приёма я не ожидал.
  — Но, папа», ты заслужил это многолетними делами своими, — прервав молчание, с гордостью за отца сказал Леонид. Тонкими чертами лица он очень походил на мать. Екатерина Леонидовна поддержала сына:
  — Лёня прав. Не будь твоей настойчивости, неизвестно, допустили бы Англия и Австро-Венгрия, чтобы Болгария стала свободной?
  — Мне приходилось слышать, что я идеалист.
  — А разве твои идеалы о свободной Болгарии не стали реальностью? — возразила жена.
  Николай Павлович, словно развивая её мысль, уточнил:
  — Ты помнишь, когда я впервые заговорил о существовании Болгарии на Балканском полуострове, со всех сторон кричали, в том числе и в нашем министерстве иностранных дел, что там нет никого, кроме греков. Однако довольно скоро события подтвердили, что я был прав.
  Оказанный ему восторженный приём на болгарской земле, откровенные беседы в княжеском дворце, с министром-председателем, представителями интеллигенции и простыми болгарами убедили Николая Павловича в необходимости ускорить работу над его мемуарами.
  Последние годы жизни графа Игнатьева были наполнены написанием мемуаров, семейными заботами, работой в Славянском благотворительном комитете, участием в заседаниях Государственного совета и редкими поездками на отдых за границу. Его здоровье было изрядно подорвано жизненными испытаниями. Особенно беспокоило зрение. Он видел всё хуже и хуже. И когда пришла весть о гибели сына Владимира в Цусимской битве, а затем сообщение об убийстве брата Алексея во время трагических событий 1905 года, Николай Павлович пережил такой удар, что окончательно ослеп. Через три года его сердце перестало биться. За несколько месяцев до своей кончины он в последний раз появился перед публикой в Петербурге 3 марта 1908 года на торжественном собрании Славянского комитета по случаю 30-й годовщины освобождения Болгарии. Очевидцы вспоминали, что болгарская молодёжь несла его на руках по роскошной лестнице, распевая народные песни. Растроганный граф не мог сдержать слёз.
  Ему шёл семьдесят седьмой год, когда оборвалась его яркая и полная бурных событий жизнь.
  Он погребён в склепе церкви, построенной им в Круподеринцах по проекту знаменитого архитектора Александра Никоноровича Померанцева (архитектор принимал также участие в сооружении кафедрального собора в центре Софии). На высоком берегу реки Рось стоит православный храм Рождества Пресвятой Богородицы, в котором покоится прах великого российского дипломата. На плитах могилы из тёмного лабрадора надписи: «Генералъ-Адъютантъ Графъ Николай Павлович Игнатьев Род. 17 янв. 1832 г. — Сконч. 03 июля 1908 г.» и слова: с одной стороны — «Пекин — 1860 г.», с другой — «Сан-Стефано — 19 02 1878 г.». Сверху на плите из белого мрамора православный крест.
  Слева и справа от его могилы были похоронены Екатерина Леонидовна и дочь Екатерина Николаевна. Екатерина Леонидовна пережила мужа на девять лет. Она умерла летом 1917 года. За два года до её кончины рядом с отцом была похоронена дочь, скончавшаяся на русско-германском фронте на территории Польши. Её тело было доставлено в Круподерицы Павлом Николаевичем.
  У церкви был установлен памятник младшему сыну Игнатьевых Владимиру и племяннику Алексею Зурову — блестящему морскому офицеру (он был сыном сестры Николая Павловича Ольги), а также всем погибшим в Цусимском бою. Он создан из огромного гранитного камня, над которым возвышается крест. Рядом могила, в которой захоронен их первенец Павлик в гробике, доставленном из Константинополя.
  Памяти графа Игнатьева было посвящено торжественное собрание Петербургского славянского общества. На нём выступил заместитель председателя этого общества генерал от инфантерии Пётр Дмитриевич Паренсов.
  Он перед русско-турецкой войной выполнял секретные задания Генерального штаба: в течение семи месяцев производил разведку военных объектов турецкой армии на болгарской территории, собирал сведения о вооружении и расположении частей. В начале войны возглавлял штаб Кавказской казачьей дивизии, затем переведён на Балканский фронт. Был сподвижником генералов Скобелева, Гурко, Радецкого. Отличился в боях под Ловечем и Плевной. После войны произведён в генералы. В 1879 году стал первым военным министром Болгарии. Отозван из Болгарии из-за того, что разошёлся в политических взглядах с князем Александром Баттенбергом. Болгары помнят о его заслугах в освобождении своей страны. Одна из улиц Софии названа именем Паренсова. Жители Ловеча избрали его Почётным гражданином города.
                В своей речи на заседании общества он сказал знаменательные слова о графе Игнатьеве:
                «Река времени в своём стремлении уносит все дела людей. Да не унесёт эта река из памяти будущего русского потомства, из сердец и памяти грядущих поколений славян имя и дела крепкого старателя за русские народные интересы, непрестанного радетеля и мужественного борца за славян графа Николая Павловича Игнатьева».

            На долгие годы имя графа Игнатьева было забыто на родине. Консерваторы царского окружения считали его либералом за предложенные реформы. А либеральная часть называла его консерватором за принимаемые меры в борьбе с террористической опасностью. Советская историография относила графа Игнатьева к числу реакционных царских сатрапов.
            Поэтому его имя было неизвестно не только большинству школьников и студентов. Но и подавляющему числу представителей советской интеллигенции.
            Лишь в последние тридцать лет отечественная историческая наука начала воздавать должное графу Н.П. Игнатьеву как выдающемуся патриоту и дипломату первой величины. Известность получили книги российского учёного-историка В.М. Хевролиной об Игнатьеве. На русском и болгарском языке вышли блестящие книги замечательного болгарского писателя и журналиста Калины Каневой, которая более полувека своей жизни посвятила сбору и обработке уникальных исторических документов, раскрывающих жизнь и деятельность Николая Павловича и его ближайших родственников.
                В 2018 году российская киностудия Синемапродакшен сняла документальный фильм «Русский граф болгаров». В съёках фильма приняла участие праправнучка графа Н.П. Игнатьева Ольга Николаевна Чевская. Фильм был показан по каналу «История» Российского телевидения. А в 2021 году российские соотечественники в Германии, являющиеся прихожанами православной церкви во Франкфурте – на - Майне, построенной священником отцом Леонидом - внуком графа Н.П. Игнатьева, сумели собрать необходимые средства для двухсерийного документального фильма «800 лет на службе Отечеству. Род Игнатьевых». В основу обоих фильмов положены материалы книги А.В. Щелкунова «Дипломат России», награждённой «Золотым Витязем». В двухсерийном фильме, созданном продюсером, режиссёром и сценаристом Мариной Бутусовой-Штутц, приняли участие правнучка графа Н.П. Игнатьева Цурикова Екатерина Леонидовна и правнук, настоятель вышеназванного православного храма протоиерей Димитрий. Этот храм за многие годы его существлвания превратился в настоящий Русский духовный центр. Съёмки фильма проводились в Москве, Санкт-Петербурге, Благовещенске, Хабаровске, Владивостоке, в Болгарии и Германии. Презентации этого фильма состоялись с участием М. Г. Бутусовой-Штутц в Москве, Санкт-Петербурге, в Париже, а также в Софии и Варне, где презентация фильма организована Фондом «Устойчивое развитие Болгарии», возглавляемого большим другом России Станкой Шоповой, при содействии Посольства РФ в Софии.
              В 2020 году в селе Игнатьево Амурской области был установлен первый в России памятник графу Н.П. Игнатьеву.
              К 190 – летию со дня рождения Н.П. Игнатьева в Благовещенске историком В. Лушновым изданы книги: «Российский уполномоченный в Китае генерал Игнатьев» и «Из архива генерала Игнатьева. Документы, письма, записки».

            

«Школа дипломатии Игнатьева» по-прежнему актуальна

  Восстановление деяний исторических личностей на основе архивных материалов сродни реставрации разрушенных монастырей и церквей. Постепенно из небытия появляются очертания когда-то впечатляющего сооружения, ставшего жертвой чуждых нашему народу идей, пробудивших в нём низменные страсти. Ослеплённые ложными идеалами люди вымещали накопившуюся из-за беспросветной жизни злобу на архитектурных шедеврах, чья красота была призвана возвышать человеческий дух.
  Но когда на месте запустения и развалин возрождается былое величие, то люди, повинуясь инстинктивной тяге к совершенству, вновь обретают «путь к храму». У них просыпается желание прийти к нему, любоваться его гармонией. Их радует старание тех, кто даёт ему новую жизнь, расписывает и украшает его. На безжизненных стенах и куполе собора появляются изображения Спасителя и святых угодников, сцены из Святого Писания. Ярким божественным светом озаряется иконостас. Этот свет пробуждает в их душах надежду на лучшее будущее, которая постепенно перерастает в уверенность. С началом церковной службы люди приходят сюда, чтобы помолиться и обратить свои самые сокровенные мысли и чувства к Всевышнему. Такие монастыри и храмы можно встретить повсюду на бескрайной территории нашей страны.
  Точно так же на необъятном историческом пространстве России — огромное множество уникальных личностей, по тем или иным причинам забытых или превратно поданных в научной или художественной литературе. Открываемые сегодня архивы и воспоминания современников, ранее не появлявшиеся в печати, позволяют восстановить их подлинный облик, воссоздать реальную картину событий, отношения с современниками, лучше понять их роль в отечественной истории. Прав поэт, сказавший, что «большое видится на расстоянии». Только по прошествии времени можно реально оценить место человека в истории. Бурный водоворот современных ему событий похож на весенний поток, воды которого сокрыты мутью, пеной и множеством чужеродных тел. Сквозь туман злонамеренных вымыслов и пелену идеологических пристрастий начинают проступать подлинные черты личности, дела и помыслы которой всецело были посвящены утверждению национальных интересов. За последние десятилетия в пантеон отечественной культуры были возвращены многие выдающиеся деятели, обогатившие своими делами и творчеством не только русскую, но и мировую цивилизацию. Их жизнь и дела являются предметом гордости для нынешнего и последующих поколений, примером беззаветного служения своему народу.
  Знакомство с неординарными личностями прошлого с привлечением обширного архивного материала, позволяет отсеять «зёрна от плевел», реально оценить масштаб совершённого ими, лучше понять историю своей страны и соседних государств, а значит — более чётко видеть современные проблемы и улавливать пульс исторического процесса.
  При написании этого исторического повествования использован широкий круг источников, охватывающий материалы Архива внешней политики Российской Империи, Государственного архива Российской Федерации, воспоминаний, служебных записок, донесений и личных писем самого Николая Павловича Игнатьева, мемуары его современников, обширной литературы о нём российских и болгарских историков, сетевые издания. Своеобразной путеводной звездой для автора были книги о графе Н.П.Игнатьеве болгарской писательницы и журналистки Калины Каневой и российского исследователя профессора Виктории Хевролиной.
  Интересные сведения о Николае Павловиче Игнатьеве содержатся в публикациях Александра Александровича Башмакова.
  Известный российский правовед и историк А.А.Башмаков по материнской линии был прямым потомком полководца Суворова. После окончания университета он с 1881 года работал секретарём законодательной комиссии в Румелии. С приходом в правительство Петра Столыпина возглавил редакцию газеты «Правительственный вестник». Занимал видное положение в министерстве иностранных дел и министерстве внутренних дел России. Являлся автором ряда работ о славянах, о Болгарии и Македонии. Был активным членом Петербургского славянского благотворительного общества и членом Славянского общества в Софии. После смерти графа Игнатьева в 1908 и 1909 годах публикует несколько своих речей, посвящённых «Игнатьевской школе дипломатии». В 1916 году увидели свет две книги А.А.Башмакова: «Сан-Стефано. Записки графа Игнатьева» и «После Сан-Стефано». Они снабжены обширными комментариями. Именно в этих книгах содержится подробная характеристика «дипломатической школы графа Игнатьева».
  Башмаков считает: «Игнатьев — могучая творческая сила в истории русской дипломатии… Капитальное творение его жизни — Сан-Стефанский договор». На основе собранных Башмаковым материалов в период его пребывания в Румелии и Болгарии он приходит к выводу, что договор соответствовал тому реальному распределению народностей на Балканском полуострове, которое «могли осветить имевшиеся в тот период сведения этнографического характера».
  Именно Башмаков ввёл понятие «игнатьевская школа дипломатии». Благодаря своему творчеству Игнатьев показал, как следует вершить «государево дело». Он был в полном расцвете сил и таланта, когда его отстранили от всякого значительного участия в государственных делах. Это явление было для многих загадочным. Особенно в условиях, когда «в такой среде, как сановный Петербург, было всегда в обычае держать даже совершенно дряхлых людей на весьма активных и ответственных постах». Игнатьев оказался ненужным человеком. Почему? — задаёт вопрос Башмаков. И даёт на него следующий ответ: «Как во время Константинопольской конференции 1876 года, так и в период выработки Сан-Стефанского договора и Берлинского трактата 1878 года вся энергия враждебных нам западноевропейских держав была направлена к возможно большему сокращению территории и жизненных сил воскресшей Болгарии. В основе этой старой русофобской политики лежало предположение, что славянский народ, вышедший из шестисотлетнего рабства благодаря единокровной с ним и единоверной России, не может не оказаться не солидарным с ней в дальнейшем своём росте и развитии».
  Трудно не согласиться с заключением Башмакова, из которого следует, что отставка графа Игнатьева стала результатом не столько личной неприязни царя и его окружения, сколько тех сил мировой «закулисы», которые видели в нём своего основного и неподкупного противника. Ведь недаром в Константинополе персидский посланник заметил ему, что и присутствие войск не могло бы достигнуть того, чего он добивался своим дипломатическим искусством.
  Весьма примечательным является следующее утверждение А.А.Башмакова: «…граф Игнатьев должен был мучительно сознавать, что его могучие силы отгоняются от служения России именно тогда, когда они были нужнее всего для его Родины. В этом кроется одна из самых знаменательных черт пережитого времени. Для истории нашей культуры мыслители будущих времён признают самым важным фактором не перечень тех дел, которые успел создать этот человек; нет! Самым важным будет измерение тех дел, которые ему не дали довершить. Самым важным это будет потому, что для жизненности целого народа страшною действительностью представляется наличие таких условий, при которых систематически бракуются его гениальные силы и творчество его сынов. Объём утрачивания измеряется здесь неизмеримо большим размахом, нежели может быть сумма творчества отдельного, хотя бы гениального деятеля. Тут стираются и раздавливаются целые сонмы творцов. Это закон общественной смерти в русской жизни и сравнительно с его ядовитостью — лишь каплею в море является положительная сторона того, что успело перескочить невредимо. Повторяю, биография графа Игнатьева для нас ещё более важна в том, что в ней было задавлено, нежели в действительной сумме его крупных дел».
  Сколь глубоко по сути и верно это утверждение! И не только касательно графа Игнатьева. Оно сегодня воспринимается нами как пророческое в отношении многих других деятелей отечественной истории, как в пору жизни Николая Павловича, так и в последующие времена.
  Вполне естественно возникает вопрос: почему уроки «дипломатической школы Игнатьева» продолжают быть и сегодня актуальными?
  Отвечая кратко, можно сказать: потому, что современными являются образ мыслей Игнатьева и то, как он оценивал место России в мире.
  Подобно тому, как в музыке, живописи или в любом другом виде искусства, имеются приёмы, которыми пользовались творцы прошлого и продолжают пользоваться современные художники, так и в дипломатии есть методы, непреходящие во все времена.
  За прошедшие более чем сто лет произошли такие перемены, которые кардинально изменили мировой геополитический ландшафт. Другой стала Россия. Нет более Австро-Венгерской монархии. Потеряла свои колонии Владычица Морей. Мировым гегемоном стали Соединённые Штаты Америки. На международной арене появилось много новых вызовов. Увеличилось количество международных конфликтов в непосредственной близости к границам России и на дальних рубежах, на которые ей приходится реагировать.
  Во многом изменилась и дипломатическая практика. Появилось множество международных организаций, которые призваны регулировать взаимоотношения государств, вырос не только масштаб внешнеполитической деятельности, но многократно возросла динамика дипломатической работы в современных условиях.
  Но какие бы перемены не происходили в мире и как бы не менялись политические «игроки», однако, по-прежнему неизменным остаётся англосаксонская геополитическая константа, на которой в наше время зиждется гегемония США — принцип разделяй и властвуй. Вся вторая половина прошлого века и начало века нынешнего полны множества примеров, которые подтверждают, что в политике Вашингтона этот метод стал основным в продвижении своих интересов по всему миру и утверждении своего влияния во всех его регионах.
  Самым существенным результатом этой политики в конце XX века стал развал Советского Союза и образование на его территории новых государств.
  Безусловно, главными причинами для этого были внутренние противоречия. Но они являются предметом других исследований. Запад же внёс в этот процесс свою немалую лепту.
  Неслучайно факт развала СССР подаётся американской и европейской пропагандой как его «поражение в третьей мировой войне».
  Помню, как временная поверенная в делах США в Туркменистане Татьяна Гфеллер в конце 90-х годов прошлого века похвалялась перед дипломатами других стран наградой американского правительства «за развал СССР», которой она была удостоена во время её работы в Генеральном консульстве в Ленинграде.
  В отечественной литературе немало исследований, показывающих роль так называемых американских «советников» в развале советской экономики, которые воспользовались слабостью национальных сил, перерождением правящего класса и части интеллигенции, которую Солженицын называл «образованцы». Люди, лишённые русского национального сознания, как марионетки, стали орудием разрушения великого государства в руках её врагов. Либеральный космополитизм породил в российском обществе надежды на новые мифы, которые на практике в короткий исторический период потерпели крах. Под обломками этих мифов оказалось измученное бесчисленными экспериментами население огромной евразийской страны. Разрушенный гигантский по своим масштабам её экономический комплекс, брошенный в нищету и криминалитет многонациональный народ, бесчисленные потоки мигрантов с территорий бывших союзных республик в российские города и веси, — всё это, по большому счёту, — жертвы этого безумного и беспрецедентного по своей жестокости надругательства над собственным народом. По сути своей — это преступление, которое совершили люди, в силу случайных обстоятельств оказавшиеся на вершине политического Олимпа, но с примитивным мышлением и вопиющим непрофессионализмом, к тому же, потерявшие совесть и обуреваемые неслыханной жаждой власти и наживы.
  Они были способны к разрушению, но не к созиданию. Старая истина вновь нашла своё подтверждение: «Кто призван разрушать, тот созидать не может!»
  И это касалось не только всех сфер общественно-политической и экономической жизни, но и государственного управления. Серьёзной эрозии было подвергнуто союзное Министерство иностранных дел после механического слияния с российским министерством.
  Пришедшие на волне «демократической эйфории» к руководству российским министерством иностранных дел люди (некоторые из них о дипломатии имели весьма отдалённое представление) оказались не способными выработать новую внешнеполитическую доктрину, реализация которой могла бы содействовать успешному решению оперативных и долгосрочных задач. Из желания блеснуть новым «демократическим» подходом к решению сложных международных проблем и рассчитывая на позитивную зарубежную реакцию, они порой выдвигали «залихватские» предложения. Лишённые сознания исторической ответственности, эти гореполитики и горедипломаты были готовы на любые территориальные уступки, лишь бы остаться у власти. Один из них, проработав непродолжительное время по линии другого ведомства в посольстве СССР в Токио, поэтому считавший себя большим международником, стал лоббировать в пользу японских интересов, выступая за передачу стране Восходящего Солнца островов Курильской гряды.
  В этих условиях от внешнеполитического ведомства нашего государства требовались огромные интеллектуальные усилия для разработки всеобъемлющей стратегической линии, способной обеспечить его национальные интересы в новых исторических обстоятельствах и рассчитанной на среднесрочную и долгосрочную перспективу. Однако внешняя политика России в 90-х годах имела откровенно проамериканский характер. Следование в фарватере политики США привело к тому, что Россия стала инструментом их геополитических интересов в ущерб своим национальным интересам.
  Не было и в «руководящем и направляющем» центре — в президентской администрации — интеллектуально-аналитического органа, определявшего внешнеполитическую стратегию, в основе которой находились бы долгосрочные национальные интересы.
  У Ельцина и его команды, волею судеб, оказавшихся у кормила власти, не было чёткой, продуманной и долгосрочной внешнеполитической стратегии. Сколоченная на скорую руку и скрепляющаяся в основном политико-экономическими уступками России и громкими декларациями о неуклонном проведении линии на интеграцию квази-организация Содружество Независимых Государств, превратилась на деле в громоздкий международный механизм по производству, по существу, ни к чему не обязывающих решений. Лидеры входящих в СНГ государств заявлениями о готовности к интеграции, как правило, прикрывали свои эгоистические интересы — получить от России односторонние экономические выгоды. А сами одновременно старались играть сразу на нескольких «шахматных досках»: получать преференции от США и Европы, а руководители стран с преобладающим мусульманским населением — ещё и от соседних государств, которые, в свою очередь, преследовали цели субрегиональной гегемонии.
  МИД в тех условиях всё больше превращался в «пожарную команду» от внешней политики, стремившуюся адекватно отвечать на возникающие то тут, то там глобальные или локальные вызовы. Хотя его центральный аппарат и некоторые заграничные учреждения были изрядно разбавлены людьми, не имевшими ни дипломатической подготовки, ни желания посвятить свою жизнь этой сфере, а исходили из временных, конъюнктурных интересов, тем не менее основной костяк дипломатических сотрудников прежнего советского внешнеполитического ведомства сохранился. Ему и принадлежит заслуга в преемственности всего лучшего, что было накоплено за двухсотлетнюю историю этого министерства, и в постепенном превращении его в структуру, достойную великого государства.
  Существенная корректировка внешнеполитических ориентиров произошла в российском руководстве лишь после отставки А. Козырева с поста министра иностранных дел. Приход на эту должность Е.М.Примакова ознаменовал приоритет национальных интересов во внешней политике Российского государства, которая приобрела чётко выраженный концептуальный характер. Евгений Максимович сформулировал её принцип следующими словами: «Сегодня мы вернулись к рациональному прагматизму».
  Сила графа Игнатьева как дипломата, была именно в том, что конкретные внешнеполитические проблемы он стремился решать на основе концептуального подхода, исходя из приоритета российских интересов, определяя их взаимосвязь с другими проблемами региона, а также с интересами великих держав.
  Как известно, после окончания холодной войны в мироустройстве произошли качественные перемены. Всеобщей моделью мирового развития становится рыночная система. Уходит в прошлое идеологическое противостояние двух социальных систем в международных отношениях.
  Однако в этих условиях стратеги Вашингтона стремятся опереться на свой военный и экономический потенциал, чтобы установить новый мировой порядок на основе однополярности с центром в США, провозгласив доктрину унилатерализма. В политике это означает не что иное, как глобализм, который на практике реализуется в ускоренной интеграции Восточной Европы в военную инфраструктуру Запада и продвижении НАТО к новым границам России.
  Богатый международный и академический опыт позволил Е.М.Примакову выдвинуть концепцию многополюсного мира. Суть её в том, что в изменившемся мире существует не один, а несколько политико-силовых полюсов, влияющих на миропорядок. Хотя в 90-е годы и произошла экономическая деградация России, но она как правопреемница СССР полностью сохранила его ракетно-ядерный щит, обладает уникальными материальными и энергетическими ресурсами, опытными инженерно-техническими кадрами, солидной производственно-технологической и научной базой, которая, правда, нуждается в серьёзной модернизации. Это позволяет России в новых геополитических реалиях на равных вести диалог со своими партнёрами на любых международных площадках. Такой подход и стал основой российской дипломатической практики.
  В своём стремлении поставить под контроль мировые ресурсы и коммуникации к ним Вашингтон небезуспешно «заражает» или пытается заразить «самовоспроизводящимся вирусом управляемого хаоса» страны настоящего углеводородного эльдорадо: Северной Африки, Ближнего Востока, а также прилегающие к ним страны Балкан, Закавказья и Центральной Азии. Это подтверждает и география не так давно произошедших цветных революций. Не встречая сдерживающих факторов, США идут на прямое нарушение международного права, применяя военную силу и организуя государственные перевороты для смены неугодных режимов.
  В ближайшей и среднесрочной перспективе для российской дипломатии одной из насущных задач будет активный поиск потенциальных соратников в непреклонном отстаивании принципов и норм международного права, используя возможности ООН и других международных организаций.
  В конкретных ситуациях позитивных результатов можно добиться умелым использованием аргументов, которые с избытком даёт реальная практика. Европе за её безропотное следование авантюрам «управляемого хаоса» в Ираке, Сирии и Северной Африке приходится расплачиваться неконтролируемым наплывом мигрантов, которые угрожают не только безопасности европейских стран, но и хвалёному благополучию их граждан. Всё отчётливее проглядывает призрак грядущей цивилизационной катастрофы. Эта проблема со всей очевидностью высветила беспомощность Европейского союза и примитивность мышления лидеров тех стран, которые являются его локомотивами — Германии, Франции и до выхода из ЕС -  Великобритании. Вместо того чтобы бороться с причинами, породившими новое «великое переселение народов», они весь свой интеллектуальный потенциал сосредоточили на его следствии. Перераспределением так называемых «квот» между европейскими странами этой проблемы не решить. Это всё равно что пытаться загасить пожар, вспыхнувший в доме, перестановкой мебели.   
  Европа оказалась заложником геополитических авантюр США на Ближнем Востоке, в Афганистане и в Северной Африке. Видимо, её заокеанские конкуренты лучше усвоили уроки древней истории, когда орды вандалов, гуннов и готов погубили античную европейскую цивилизацию. Агрессия евроатлантических сил, проводимая в этой части земли на протяжении последних десятилетий, выявила не только тесную взаимосвязь современного мира, но вызвала гуманитарную катастрофу, сравнимую по своим масштабам с геноцидом.
  Если проанализировать то, что произошло за последние годы в этом обширном субрегионе без идеологических и политических установок, а с точки зрения здравого смысла, то вполне естественно возникает вопрос: «Что это, как не попытка навязать массовому сознанию в мире какое-то умопомешательство правящей верхушки одной супердержавы?» Для того чтобы свергнуть неугодных ей правителей суверенных государств, в них устраивается пресловутый «управляемый хаос», принёсший неисчислимые жертвы ни в чем не повинному населению, уничтоживший отлаженную экономическую и социальную жизнь с своеобразной многовековой цивилизацией, и превративший в руины процветающие города и нормально функционирующую инфраструктуру. Чем совершённое современными варварами отличается от того, что было сделано много веков назад античными и средневековыми вандалами? Пожалуй, только единственным — применением достижений технологического прогресса. Ныне уничтожаются даже те свидетельства культурных достижений прошлых цивилизаций, полюбоваться которыми ещё недавно прибывали в эти страны бесчисленные потоки туристов со всех концов мира.   
  Конечно, со времени графа Игнатьева мало что изменилось в смысле западноевропейской солидарности в диалоге с Россией. После второй мировой войны Вашингтон стал диктовать европейским странам правила игры, игнорируя установившееся на основе всемирного консенсуса международное право. Но эта вассальная подчинённость, прежде всего, бьёт по интересам старой Европы. Пользуясь своим положением одного из влиятельнейших финансовых центров мира и лидера разработок и освоения новых технологий, США и в мирохозяйственных связях навязывают свою волю, вопреки объективному ходу интеграционных процессов. Политика американских стратегов лихорадит глобальную экономику, является одной из причин экономического кризиса, потрясшего мир в последние годы. В очередной раз это проявилось, когда европейские страны присоединились к санкционному режиму против России. Санкции больно ударили по всем странам, которые солидаризировались с Вашингтоном. Невольно вспоминается образ унтер-офицерской вдовы.
  Недовольство американской политикой всё чаще проявляется в европейском общественном мнении, что даёт неплохой шанс российской дипломатии для поиска партнёров в европейских странах с целью консолидированного противодействия такой политике. Практика показывает, что значительными ресурсами располагают парламентские структуры, научные и интеллектуальные круги в сфере культуры и журналистики.
  Слабо, очень слабо пока у нас задействована «мягкая сила», которая, как показали события последних лет, эффективно используется Западом в идеологическом программировании населения с широким использованием информационных технологий. Нам нельзя быть догоняющими подражателями чужого опыта. Нужно находить возможность для широкой популяризации в мировых информационных сетях и зарубежном общественном мнении интеллектуального и нравственного наследия российских мыслителей, новейших достижений отечественных учёных-политологов и творчества национально ориентированных писателей. Мы сегодня по праву можем ими гордиться подобно тому, как гордимся высшими достижениями русской культуры.
  На этом пути нам нужно найти своего рода «асимметричный ответ» на перманентно ведущуюся против России пропагандистскую войну Запада. В современных условиях человечество не достигло в нравственном отношении необходимой высоты, оно слабо духовно. И когда речь заходит о международных отношениях, то существующие в мире организации, действующие на этом поприще, оказываются нравственно несостоятельными. Представители различных стран в них руководствуются другими, но не чисто нравственными соображениями. В этой несостоятельности — основное зло современной цивилизации, трагедия человечества. Нравственное возвышение человеческого духа происходит очень медленно и с огромными усилиями. Но то, что трудно, не значит невозможно. Вопрос лишь в том, с какой энергией мы будем отстаивать нравственное улучшение жизни и какие нравственные силы затрачиваем в этой борьбе. Казалось бы, жертвы, понесённые человечеством в XX веке в мировых и локальных войнах, должны были обогатить его таким нравственным опытом, который стал бы основой коренной трансформации международных отношений, модернизации внешнеполитического мышления на принципах гуманизма и глобального диалога культур, которые навсегда бы избавили население земли от военных конфликтов. Но реальная практика, к сожалению, убеждает в другом. Совершенствуются не формы нравственной мотивации поведения в сфере международных отношений, а средства уничтожения человека. Причём, наиболее смертоносными из них, способными в современных условиях положить конец существованию человечества как биологического вида, обладают именно те государства, которые являются наследниками христианской цивилизации. Более того, именно на них лежит вся ответственность за то, что пожары войны за последние сто лет уничтожили наибольшее количество человеческих жизней. И конца этому не видно. Поэтому ныне нравственные аспекты внешней политики в силу целого ряда факторов приобретают особую актуальность.
  В мировой политологии накоплен значительный теоретический багаж по этой проблеме. Но большая часть научных работ и теоретических дискуссий посвящена международной морали, а не нравственности. Что, на наш взгляд, не одно и то же. К примеру, понятие «христианская нравственность» имеет совершенно определённую коннотацию, восходящую к Нагорной проповеди. Она заключает в себе всечеловеческое начало и всевременной смысл. Что же касается морали, то в разные времена она была различной. Различное толкование ей могут давать в разных странах и в разных общественных, национальных и конфессиональных группах. И то, что одним может представляться моральным, другие посчитают это аморальным. Чаще всего именно так бывает во время войн и международных конфликтов. В международных отношениях отсутствует единое понимание морали. Сложившаяся практика решения межгосударственных разногласий и конфликтов, хотя и опирается на международное право, однако в реальной жизни политическая безнравственность мотивируется «государственными интересами». Нарушения норм международного права в современных условиях стало нормой поведения государств, объединённых идеологией натоцентризма. Существует разнообразный арсенал квазиморальных оправданий агрессивных акций, жертвами которых становятся огромные массы людей. В результате этого в международной практике утверждается особая «политическая этика», главным критерием которой являются не нравственные принципы, а политическая выгода одной сверхдержавы или группы государств, при американской гегемонии, в ущерб другим.
  Только страх взаимного уничтожения сдерживал в течение последних шести десятилетий человеконенавистнические инстинкты и жажду глобального доминирования тех, кто готов применить самое смертоносное оружие для осуществления своих целей. Именно поэтому сторонники силовых методов нового передела мира, который происходит всё более активно с момента разрушения биполярной конструкции мироустройства, прибегают к тактике локальных военных конфликтов и вскормленному ими международному терроризму.
  При определении внешнеполитических приоритетов России на современном этапе исторического развития необходимо найти органическое соединение её национальных интересов с политическими, правовыми и нравственными мотивами. Всем российским государственным и общественным структурам в своей международной деятельности следует акцентировать внимание партнёров на необходимости признания глобального, общепланетарного измерения нравственного фактора, предполагающего цивилизованное, уважительное отношение к особенностям нравственной жизни разных государств и народов. Силой общественного мнения мирового сообщества, апелляцией к человеческому разуму, принципам гуманизма и нравственности можно создать мощное энергетическое поле, которое будет способно воздействовать на государственную власть с тем, чтобы исключить применение военной силы любыми субъектами международных отношений.
  В то же время надо признать, что существующая международная система правовых норм, оценок, предписаний, образцов поведения, которые выполняют функции морального регулирования отношений между государствами или региональными структурами, в случае с террористическими организациями оказывается неэффективной. Противодействовать этой глобальной угрозе можно только солидарными усилиями всего международного сообщества, избегая двойных стандартов в оценках деятельности террористических организаций, идеологи которых, как правило, прибегают к оправданию своих злодеяний демагогическими заявлениями о так называемом национальном освобождении, установлении демократии или о борьбе против местных тиранических режимов. Чрезвычайно важным обстоятельством при этом является нравственный аспект, а именно: формирование такого общественного мнения, которое создавало бы нетерпимое отношение к попыткам силовыми, военными средствами решать возникающие проблемы, а, напротив, способствовало бы конструктивному, толерантному, неагрессивному и миролюбивому поведению всех участников процесса. Дело это длительное и исключительно трудное. Оно потребует напряжения интеллектуального потенциала большинства стран мира и сложения усилий всего международного сообщества.
  Всем российским представителям, кто занят на ниве международных отношений, следует постоянно внушать своим партнёрам следующую мысль: если война требует огромного напряжения самых разнообразных сфер жизнедеятельности государства, то борьба всего человечества с общим вечным врагом — со злом, враждой и насилием, которые укоренились в душах людей и общественных институтах, потребует несравненно большего напряжения человеческих сил. Нужна громадная духовная работа, чтобы прояснить сознание миллионов людей в каждой стране. Потому что большая часть народов и сегодня с «шорами» на своих глазах. Они не видят ясно опасностей и покорно идут туда, куда их ведут те, кто держит в своих руках меч и дубину, и средства массовой информации. Нужно развенчать обаяние меча и показать всем, что так называемые «великие дела» в прошлом часто были злодеяниями, а громкая слава, в сущности, была мрачным бесправием. Всё это является убедительным доказательством страшной жестокости современных общественных отношений и настоятельно требует серьёзной их переоценки и изменения.
  Ещё Сократ две с половиной тысячи лет назад говорил, что большая часть зла происходит от нашего невежества. От того, что люди в большинстве своём не знают, что есть добро, а что есть зло. Не имеют ясного представления о смысле жизни. Из-за невежества принимают зло за добро и спокойно, с чистой совестью вершат свои тёмные дела. В наше время нужно, подобно большому колоколу, тревожно звонить по всем странам, призывая людей к миру, всеобщему братству между народами, разъясняя им преступный характер войн и ужас массовых убийств. Эти идеи надлежит вынести за пределы узкого и малочисленного круга избранных людей, учёных-специалистов на площадки к широким массам, чтобы внедрить их в сознание всех и каждого, потому что именно массы участвуют в братоубийстве. Надо настойчиво добиваться, чтобы представители грубой силы, теорий «управляемого хаоса», сторонники коварства и холодной жестокости потеряли своё влияние, силу и с течением времени исчезли вообще.
  Объективным критерием нравственности и мудрости внутренней и внешней политике государственных деятелей любой страны является неуклонное стремление к гармонии отношений между различными социальными, национальными и конфессиональными группами и между отдельными государствами.
  Нужно повсюду внедрять в сознание людей, что только гармонизация международных отношений способна избавить мир от вековечного зла и страданий человечества.
  В более широком плане это станет не только барьером для западных манипуляций общественным мнением с использованием современных мировых коммуникаций, но позволит на системном уровне утверждать уникальные ценности, характерные для русской цивилизации, и новые принципы культурно-исторического сотрудничества.
  «Подлинное единство — не в новых разделительных линиях, — пишет Наталья Алексеевна Нарочницкая. — Подъём и историческую энергию может принести Европе соединение наследия, творчества и возможностей всех её составляющих: германской, романской и славянской, Европы латинской и Европы православной».
  Но именно славянство и православие оказались в центре нового передела мира в конце прошлого и начале нынешнего века. Под флагом борьбы против тоталитаризма и утверждения демократических ценностей на Балканах евроатлантические силы сумели запалить «бикфордов шнур порохового погреба Европы». В братоубийственных войнах ожили старые раздоры, которые хранила народная память балканских славян, и которые использовали их элиты во время Балканских войн 1912—1913 годов и в годы обеих мировых войн. На обнажившиеся духовные раны умелым идеологическим манипулированием посыпали соль пропагандистские центры католиков и мусульман. Славяне проливали кровь уже не в борьбе против общего иноземного врага, а в противостоянии друг другу.
  Комплексный анализ событий, происходивших в странах региона в этот период, даётся в книге «Агрессия НАТО против Югославии в 1999 году и процесс мирного урегулирования» российского учёного-балканиста Елены Юрьевны Гуськовой, которую сербская печать назвала «компенсирующим фактором российской дипломатии».
  Приходится с сожалением признавать, что в этот период со всей неприглядностью проявился политический и нравственный инфантилизм российской дипломатии.
  Конечно, основная причина была в политической и экономической слабости России после развала СССР. Сказалось также длительное невнимание руководства российского МИД к балканскому направлению внешней политики как к периферийному. Это не могло не отразиться на профессиональном уровне кадрового состава дипломатов, работающих в странах региона. У них не хватило интеллектуального потенциала, чтобы предложить Кремлю всесторонне взвешенную и аргументированную программу действий, адекватную новым вызовам. И до сих пор остро ощущается этот дефицит.
  Вашингтон, не встречая никакого международного сопротивления, цинично отрабатывал в центре Европы политические технологи «управляемого хаоса». А когда встретил непокорность правительства Слободана Милошевича, пошёл со своими европейскими сателлитами на открытую агрессию против Сербии.
  Сложными межгосударственными противоречиями и конфессиональными различиями на Балканах умело воспользовались евроатлантические силы, стремившиеся не допустить укрепления независимости славянских государств, возникших после распада Югославии, которые в будущем могли бы заявить о себе как самостоятельный фактор европейской и мировой политики. Это шло в разрез с геополитическими претензиями Вашингтона. Поэтому он сумел консолидировать против такого хода событий как католический, так и исламский мир.
  Рассматривая происходящее в регионе в более широком плане, можно со всей определённостью утверждать, что Балканы превращаются в центр противоборства католической, православной и мусульманской цивилизаций. Имея в виду нынешнее состояние России, а также произошедшие за последнее столетие в общественном сознании балканских народов перемены в сторону прозападной ориентации, потерю ими духовных и исторических скреп, перспективы этого противоборства непосредственно отразятся на общемировом историческом процессе.
  Именно такие пассионарные дипломаты, обладающие мощным творческим потенциалом, как Игнатьев, могли бы предложить сегодня российскому политическому руководству комплексную и долгосрочную программу действий на балканском направлении. Она должна исходить из понимания особой роли России в межцивилизационных связях Запада и Востока и её исторической роли в отстаивании вековых духовных ценностей славянского мира. Такая программа может быть только результатом творческого сотрудничества профессиональной дипломатии и представителей научных и общественных структур, выступающих против диктата наднациональных, идеологических, финансовых и военных механизмов в международных отношениях, дегуманизации человека и манипуляций его сознанием. Главное внимание при этом необходимо сосредоточить не на решении сиюминутных прагматических задач. Хотя нельзя и их игнорировать. Нужно чётко определить место России в геополитическом противоборстве, когда брошен вызов всему христианскому миру, всему великому духовному наследию православных традиций и ценностей. Мощному информационному и политическому давлению, которое испытывают все страны региона, Россия могла бы противопоставить скоординированную по всем линиям международных связей политику по укреплению регионального сотрудничества. Конечно, те страны, которые уже встали в ряды евроатлантического блока, в близкой перспективе не сменят своих политических приоритетов. Но сама жизнь с обрушившимися финансово-экономическими и социальными проблемами довольно быстро отрезвляет народы Балкан от евросоюзной и евроатлантической экзальтации. В этих условиях необходимо настойчиво продолжать поиск взаимовыгодных проектов экономического и научно-технического взаимодействия с балканскими государствами.
  Да, в каждой из балканских стран общественное мнение в отношении России резко поляризовано. Правящие элиты и немалая часть интеллигенции заражены уже давно культивируемой здесь русофобией. Но одно дело — официальные власти, и другое дело — народ. Балканские народы хранят традиции славянской взаимности, основанной на общности исторических судеб, культур, языка и религии. Как подчёркивает Е.Ю.Гуськова: «…нигде больше в мире вы не встретите регион с таким устойчивым русофильством, как на славянских Балканах, в православной его части».
  Вопреки утверждениям западных «оракулов» симпатии населения балканских стран к России не уменьшились в связи с событиями в Крыму, на востоке Украины и в Сирии, а напротив, возросли. Они возрастают по мере её политической, социально-экономической стабилизации и новых проявлений самостоятельности на международной арене.
  Возрождение и развитие исторических традиций, связывающих наши народы, является важным сопутствующим фактором в их дальнейшем сотрудничестве. Если задействовать немалые возможности «народной дипломатии», как это делал в своё время Славянский благотворительный комитет в период председательства И.С.Аксакова и Н.П.Игнатьева, то результатом непременно будет подъём патриотического сознания и в нашей стране, и в странах балканского региона.
  Солидный потенциал имеется в сотрудничестве правительственных и неправительственных структур с Русской Православной Церковью по возрождению в славянских странах памятников православной культуры, как материальных, так и духовных, в отстаивании исторической истины против агрессивных выпадов пропагандистских центров Запада в отношении прошлого России и балканских народов.
  Неумолимый ход истории подтверждает: экономические, политические и военные альянсы — преходящи. Но река времени не властна над духовно-исторической связью народов.
  Завершив расправу над сербами, единственным народом на Балканах, который оказал западным агрессорам военное сопротивление, натовский альянс продолжил наступление на славянский мир в непосредственной близости от России. Бациллы «управляемого хаоса» породили киевский «майдан».
  И в страшном сне во времена графа Игнатьева не могло присниться такого, что произошло на Украине. Страна, возникшая на месте процветающей советской республики, без какого-либо военного конфликта, народ которой не пролил ни капли крови за то, чтобы в мире был признан её суверенитет в прежних административных границах, имевшая исключительные возможности для развития всех отраслей производства, передовой науки и современной технологии, располагающая выгодным географическим положением, в короткий исторический период по вине своего правящего олигархата деградировала настолько, что рухнула в пропасть братоубийственной войны и распада.
  Вместо того, чтобы использовать все отмеченные преимущества в конструктивном сотрудничестве с соседними государствами для благополучия своего народа, украинская властвующая элита пошла на поводу западных геополитиков, допустила возрождение оголтелого национализма и массового оболвания нацистской пропагандой населения страны, бросив отделные его части друг против друга в качестве пушечного мяса за глобальные интересы Запада.
  Человеческое общество — это живой социальный организм. В нём непрерывно происходят сложные процессы, на которые влияет множество внутренних и внешних факторов. Занесённые умелой манипуляцией в него «бациллы идеологического вируса», постепенно подтачивая здоровый организм и ослабляя его иммунную систему, способны уничтожить и сильный организм. Именно такие деструктивные процессы, замешанные на пещерном национализме, произошли в украинском обществе в течение последней четверти века.
  США и НАТО сумели-таки на данном историческом этапе реализовать политическое завещание, оставленное «сынам и внукам для понимания прошлого и поучения на будущее» в книге «Мысли и воспоминания» Отто фон Бисмарком: «Могущество России может быть подорвано только отделением от неё Украины… необходимо не только оторвать, но и противопоставить Украину России, стравить две части единого народа и наблюдать, как брат будет убивать брата. Для этого нужно только найти и взрастить предателей среди национальной элиты и с их помощью изменить самосознание одной части великого народа до такой степени, что он будет ненавидеть всё русское, ненавидеть свой род, не осознавая этого. Всё остальное — дело времени».
  Справедливости ради следует признать, что произошедшее в соседней с нами стране, вышедшей вместе с Россией и Белоруссией из единой православной купели — Киевской Руси, является не только расплатой за вульгарное вмешательство в плавный ход исторического процесса, совершённое группой политических авантюристов в Беловежской пуще. Это и свидетельство неготовности политических классов, в том числе и дипломатии постсоветских стран противостоять глобальным силам фрагментировать славянство как цивилизационную общность, и посеять рознь между отдельными его частями.
  На рубеже веков славянский мир испытал на себе усиление геополитического и духовного давления, основным лозунгом которого является так называемый «планетарный гуманизм». Он претендует стать нормой, которую должны принять и усвоить все люди в мире, вне зависимости от их национальности и цивилизационных особенностей.
  Умелым идеологическим манипулированием геополитические приоритеты Запада получили оформление в виде концепции перехода от тоталитаризма советского образца к свободному демократическому обществу. Эйфория освобождения от тоталитаризма, как саваном, сокрыла проблему культурного сдвига, который произошёл во многих обществах. Прямым его следствием является понижение статуса духовной культуры. В общественном сознании поменялось соотношение культуроцентризма и экономоцентризма в пользу последнего. Экономоцентризм насаждается мощной информационно-идеологической системой Запада, что ведёт к ослаблению культурной мотивации как отдельного человека, так и целых народов. В результате происходит снижение статуса духовной культуры и деградация очагов культурной самобытности. На этом фоне культивируются националистические настроения, обильно сдабриваемые русофобией.
  Уроки «дипломатии Н.П.Игнатьева» учат, что при разработке долгосрочных внешнеполитических проектов, необходимо понимать основные тенденции политического процесса. Поэтому, чтобы ясно видеть историческую перспективу судьбы славянства в глобализирующемся мире, необходимо выйти за пределы американизированной версии либерализма и тривиальных клише о правах человека и вселенской демократии.
  Сама историческая судьба славян, на протяжении многих веков отстаивающих и отстоявших своё право на существование в геополитическом пространстве между германо-романскими народами, мусульманами и католиками, монголами и турками, стала тем плавильным котлом, в котором сформировались их богатые по звучанию и смысловому разнообразию языки, поэтический фольклор, их духовные сомнения, искания и характерная черта их менталитета — всечеловечность, которую так ёмко выразил Ф.И.Достоевский в речи о Пушкине.
  Это качество способно стать своего рода духовным иммунитетом против разобщения европейских народов. И если российской дипломатии во взаимодействии с интеллектуальной элитой нашего общества удастся убедить в этом готовые к сотрудничеству общественные слои европейских стран, то общими усилиями начнётся защита общеевропейского духовного наследия.
  Если исходить из общегуманистической точки зрения, то можно утверждать, что не только Россия, но и Европа заинтересована во всём большем раскрытии духовного потенциала славянства. Ибо без этого оскудевшая духом «старушка Европа» не в состоянии будет устоять под всё нарастающим натиском экономоцентризма, культурной маргинализации, миграционного давления чуждой ментальности и деградации самобытности её народов. И чем активнее будет экономическое, научно-техническое и духовное взаимодействие славянских народов, тем меньше шансов раствориться им в безвременье как явлениям мировой культуры, тем больший исторический импульс приобретут они в этом взаимодействии.
  Не приходится сомневаться, что усилия на консолидацию творческих сил славянских народов будут сталкиваться с жёстким противодействием евроатлантических структур, индифферентностью в самих славянских странах, откровенными нападками и обвинениями в консерватизме и этноцентризме, в стремлении противопоставить себя общемировому движению и глобальным тенденциям. Всё это было и во времена графа Н.П. Игнатьева. Как в прошлом, так и в наши дни, подлинно гуманистические течения всегда встречали и встречают ожесточённое сопротивление.
  Для того чтобы избежать подобного рода опасений, необходимо последовательно разъяснять, что речь идёт не о формировании каких-либо новых политических межгосударственных структур или конфигураций, а о создании механизмов постоянного общения и диалога интеллектуальных сообществ на всём европейском пространстве.
  Российский академик Сергей Юрьевич Глазьев убеждён, что «…американская геополитика угрожает миру разрушительным хаосом и мировой войной, опирающейся на искусственную реинкарнацию навсегда, казалось бы, изжитых форм человеконенавистнических идеологий нацизма и религиозного фанатизма на фоне морального разложения западной властвующей элиты. Опираясь на эту правду, необходимо перехватить стратегическую инициативу в разрешении украинского кризиса на идейно-политической платформе решений Нюрнбергского трибунала. Это откроет путь к формированию широкой антивоенной коалиции стран, заинтересованных в переходе к новому мирохозяйственному укладу, в котором отношения финансовой эксплуатации сменятся отношениями прагматичного сотрудничества и, в отличие от либеральной глобализации ради интересов финансовой олигархии, будет проводиться политика устойчивого развития, исходя из общечеловеческих интересов».
  В отношениях с другими странами на постсоветском пространстве также важно акцентировать внимание на необходимости противодействия совместными усилиями росту национализма, религиозного фундаментализма и русофобии. Вашингтон немало сделал для того, чтобы разными методами и приёмами переформатировать политическое мышление руководства новых национальных государств, оторвать их от России и колонизовать западным капиталом. «Цветные революции», организованные американскими спецслужбами в некоторых странах, наглядно продемонстрировали истинные планы заокеанских стратегов. Это не могло не обеспокоить лидеров тех государств на постсоветском пространстве, которые не на словах, а на деле заботятся об интересах своих народов.
  В последние десятилетия России при активном содействии Казахстана и Белоруссии на постсоветском пространстве удалось создать эффективные формы межгосударственного взаимодействия: Евразийский экономический союз (ЕАЭС) и Организацию Договора о коллективной безопасности (ОДКБ). Они не стоят на месте, эволюционируют, раскрывая новые возможности в интересах каждого из участников. Благодаря своей эффективности они привлекают всё новых и новых сторонников.
  В этой связи можно говорить о своего рода геополитической гравитации, объектами которой являются мощные политико-экономические структуры, притягивающие к себе пограничные образования, обладающие меньшим потенциалом. И чем увереннее Россия в тесном сотрудничестве со своими партнёрами будет становиться ядром нового центра мирохозяйственных связей, тем значительнее будут силы геополитической гравитации этого центра. И наоборот. Ослабление этого ядра повлечёт за собой процесс гравитирования в противоположную сторону стран и народов, соседних с Россией.
  Этот вектор российской внешней политики имеет несомненный приоритет. Он также обладает особенностью, которая заключена в новом цивилизационном явлении, наследниками которого являются все народы бывшего СССР. Речь идёт об упоминавшемся уже евразийстве в культурологическом понимании. Он стал результатом длительного мирного сожительства русского народа с народами, проживавшими в азиатской части единого государства.
  Непосредственное соприкосновение с культурой русского народа на протяжении нескольких веков оказало на культурное развитие мощное позитивное воздействие. Благодаря русскому языку культурные традиции этих народов обогатились лучшими достижениями мировой культуры. Произошёл процесс органического сплава русской культурной традиции и национальной ментальности. Результатом этого стало появление в литературе и искусстве каждого народа выдающихся произведений, которые по своему гуманистическому содержанию становятся в ряд с мировой классикой.
  Наиболее ярким примером этого служит творчество Чингиза Айтматова, произведения которого, написанные на русском языке, изданы огромными тиражами во многих странах мира.
  Вся история России, этногенез русского народа таинственным образом представляет собой глубинный синтез Востока и Запада. В высшей своей ипостаси в этом находит выражение цивилизационное предназначение России: и её неизмеримое проторусское пространство с необозримыми русскими метафизическими просторами, и устремлённость её судьбы в будущее. Люди, зацикленные на европоцентризме, вряд ли смогут постичь всю цивилизационную глубину евразийства.
  Проявления евразийства можно наблюдать во всех сферах культуры всех народов бывшего единого государства. Это сложный социально-духовный феномен, в котором могут проявляться и силы притяжения, и отталкивания.
  От мудрости и искусства политиков и интеллектуального сообщества всех стран постсоветского пространства зависит, сумеют ли они сохранить и, возможно, в каких-то формах обогатить это уникальное историческое наследие, без всякого преувеличения имеющее всемирно-историческое измерение.
  Пример подлинного добрососедства являют собой нынешние отношения России и Китая. В них, без сомнения, находит отражение дипломатическое наследие Николая Павловича Игнатьева. Понятно, что превращение самой протяжённой российско-китайской границы в границу прочного мира и взаимовыгодного сотрудничества, — это заслуга современного поколения политического руководства и дипломатов обеих стран. Но ясно также и то, что его основы были заложены ещё Пекинским договором и деятельностью Азиатского департамента МИД Российской империи, когда его директором был Игнатьев. Как уже отмечалось, он в ту пору предлагал серьёзные меры к тому, чтобы активно развивать Дальний Восток и взаимовыгодное сотрудничесво с Китаем. В последние годы российское руководство начало принимать программные меры, рассчитанные на многие годы, по развитию дальневосточных регионов страны. Только масштабная и комплексная деятельность по освоению богатейших ресурсов этого края может переломить неблагоприятные тенденции к его деградации и сделать Сибирь и Дальний Восток мощным фактором подъёма России как участника мирохозяйственных связей.   
  В современном геополитическом измерении российско-китайские отношения для обеих стран приобрели значение стратегическое. В условиях, когда центр мирового развития перемещается в Юго-Восточную Азию, американская властвующая элита усиливает давление на страны этого региона. США стремятся сохранить своё доминирование, пытаются ослабить своих конкурентов, чтобы удержать контроль над основными источниками энергетических и других ресурсов.
  Сибирские месторождения нефти и газа позволяют России диверсифицировать рынки своих энергоресурсов, наряду с Европой, в Китай, Японию, Корею и другие страны Азиатско-Тихоокеанского региона (АТР). С созданием Шанхайской организации сотрудничества (ШОС), в которую входят Россия, Китай, Казахстан, Кыргызстан, Таджикистан, Узбекистан и как наблюдатели Иран, Индия и Пакистан, качественно изменилась геополитическая ситуация во всём субрегионе. Для стран-участниц ШОС открывает возможности плодотворного сотрудничества с ЕАЭС в создании совместных проектов в области атомной энергетики, унификации энергоснабжения, развитии транспортной и газотранспортной системы в Центральной Азии.
  Всё это повышает значение России как фактора мировой политики.
  Ныне Российское государство в силу многих обстоятельств, в том числе и субъективных, обладает высоким авторитетом и влиянием на международной арене. Именно сейчас особое значение приобретает качество его дипломатии. Примеры Александра Михайловича Горчакова в первые полтора десятилетия его министерства и Николая Павловича Игнатьева на протяжении всей его дипломатической службы наглядно демонстрируют, как благодаря высокому профессионализму и творческой активности они добивались таких позиций для своего отечества, которые далеко выходили за пределы объективно ожидаемого результата.
  Сегодня российское внешнеполитическое ведомство располагает солидным интеллектуальным потенциалом. Среди его сотрудников немало ярких личностей, обладающих подлинным патриотизмом, богатой эрудицией, высоким профессиональным искусством, великолепной страноведческой подготовкой, знанием специфики двусторонней и многосторонней дипломатии, умением видеть перспективы развития мировых процессов и находить развязки сложнейших внешнеполитических узлов. Такие качества демонстрируют и представители молодого поколения дипломатов. Всё это не может не вселять оптимизма.
  Но сложность и противоречивость современного глобального развития и судьбоносных вызовов, стоящих перед человечеством, требуют от отечественной дипломатии использования всего того богатого арсенала, которым располагает российский исторический опыт.
  В современном мире дело, которому посвятили свои жизни граф Игнатьев и другие российские дипломаты прошлого, утверждавшие величие России в мире, может показаться утратившим свою актуальность. Но такой подход будет поверхностным. Он не учитывает огромной инерционной силы процессов общественного развития. Ныне со всей очевидностью обозначилась тенденция, когда под всё унифицирующим катком глобализации исчезают многие ценные и уникальные качества национальных культур, созданных творческим гением многих поколений нашего народа. Не их консервация и сохранение в застывших формах, а дальнейшее развитие на базе присущего русским людям духовного потенциала в ходе активного взаимодействия с родственными и иными культурами — вот задача, которую выдвигает время перед теми, кто не равнодушен к судьбе будущих поколений нашего народа.