Тонкая рябина и высокий дуб

Любимая моя бабушка Наташа, вспоминая себя молодую, иногда уточняла, что была «самой видной девкой на усем селе, такие жанихи сваталися, что другим девкам и не снилося». Говорила о своей красоте без эмоций, как о чем-то само собой разумеющемся, просто констатировала факт, мол, что было, то было, из песни слов не выкинешь.

Не получи я эти сведения от самого первоисточника, то и сама бы догадалась, что бабушка Наташа была красавицей. Что значит, была? Она и есть красавица. И будет всегда ….

Не смотря на то, что я значилась у нее как «дюжа поздняя унучечка», к моему школьному возрасту в ее «смоляных висках» было совсем «трохи сядых волосков», нужно было сильно присмотреться, чтобы их заметить. Густая масса волос на ее голове, разделенная на две ровные части «прямым пробором», напоминала два вороньих крыла, загофрированных мелкой волной. Каждое крыло укрывало свою половину головы и переходило в косу, «толстишшую, у руку». Толстенные как руки косы бабушка зашпиливала сзади прочными металлическими шпильками, сооружая подобие плетеной корзины. Уложенные сзади косы оттягивали голову назад, не давая ей поникнуть ни при каких обстоятельствах. Из-за этого бабушка к старости так и не ссутулилась, ходила прямо, с высоко поднятой головой, и со стороны выглядела бы гордячкой, но ее доброжелательная улыбка и всегда приветливые синие глаза  отметали подобные подозрения.

Поскольку мои родители по долгу службы отправились туда, где «дюжа холоднО, хто зна куда», бабушка не отдала им меня, оставила у себя "до школы", таков был изначальный договор. Когда же мне пришло время идти в первый класс, бабушка Наташа, организовав группу поддержки в лице дедушки Матюши, разорвала прежний договор в одностороннем порядке, или продлила его, точно не знаю как там было.

В начальных классах незабвенная моя учительница Раиса Петровна проводила родительские собрания, как мне сейчас кажется, слишком уж часто, возможно, в то время так полагалось. Бабушка со всей ответственностью ходила на родительские собрания, не пропустила ни одного. Наряжалась в свой лучший наряд – «на выход», украшала себя лучшей своей ювелиркой – «янтарными монистами» и серёжками под названием «цыганские кольца», делала макияж – «надо чудок подъярчить губы, а то дюжа блеклые», душилась легендарной «Красной Москвой» и … выплывала за калитку. Большая, широкая, грузная, величественная. Направлялась неспешно и торжественно в сторону школы.

Что на самом деле говорила обо мне на собрании Раиса Петровна, я не знаю. Зато, что говорила после каждого собрания бабушка, помню до сих пор, никогда не забуду. Как забудешь, если одно и то же, в моем присутствии, она рассказывала всем, у кого на тот момент были свободными уши. Начинала с того, что подчеркивала объективность своего сообщения, мол, это не она так думает, а учительница так говорит, кому же верить, как не учителям? И дальше несла такую пургу! Живописала, как учительница меня хвалила и призывала брать с меня пример (не уточняя, кого она к этому призывала, пришедших на собрание родителей, что ли?). С призывом «брать пример» был  мощный перебор фантазии, я, хоть и входила в список отличников, но была в нем, наверное, на последнем месте. Из-за плохого почерка,  из-за того, что читала как пулемет, без чувства, толка и расстановки, и из-за того, что  стихотворения рассказывала без выражения. С арифметикой, правда, было все в порядке, но все равно несколько человек в классе решали быстрее меня – ну, никак не могла учительница ставить меня в пример! Как вспомню бабушкины рассказы о посещении родительских собраний, смеюсь, не могу ….
Зато я выросла без комплексов, без страхов и без зависти к успехам других. Едва ли бабушка захваливала меня сознательно, скорее всего, делала это от избытка чувств к единственной и «дюжа поздней унучечке». Как бы там ни было, но благодаря этому опыту я на собственном примере и на примерах некоторых моих одноклассников, которых родители никогда не хвалили, а только ругали, убедилась, что лучше ребенка перехвалить, пусть не совсем заслужено, но все же лучше перехвалить, чем недохвалить.


И еще никогда не забуду, как мой дедушка Матвей – законный, венчанный и единственный супруг бабушки Наташи запевал песню про тонкую рябину и высокий дуб - он запевал, гости за столом подхватывали ….

Дед Матвей был, не сказать, что очень уж низкорослым …. Да, невысокий, но не такой «недоросток», каким его представляла бабушка Наташа, рассказывая мне, как выходила за него замуж. От женихов у нее, как сказано, отбоя не было. И все они по ее рассказам были «хорошего росту, ладными и молодцеватыми». И среди них был один «маленький, щупленький, чуб на голове начеша, чтобы казаться повыше и на балалайке: дрынь-дрынь, дрынь-дрынь». Низкорслую  кандидатуру с балалайкой бабушка Наташа даже не рассматривала.

И вот одним прекрасным утром ее батюшка Антон Спиридонович велел ей нарядиться, сесть в горнице и ждать сватов. Как придут, ее позовут, а до того часу чтоб сидела, не высовывалась.
Ой, да без проблем, никакого душевного трепета девушка не испытывала, не первое сватовство, а главное, не успела еще красавица никого полюбить, не было у нее «зазнобы». Решила: пусть будет тот, кого Бог пошлет и на кого «папаша рОдный» даст свое родительское согласие.
Но все равно ведь любопытно: кто на этот раз сватать придет. Спрашивает папашу: «А сёдни, хто придя мене сватать?». Придут – увидишь.

Сидит красная девица в горнице, в щелочку в двери подглядывает. И видит: заходят из сенец в переднюю комнату родычи  Матюхи-балалаечника, «с полдюжины человек, как не боле». Среди них и сам Тюха-Матюха – «кудри сахаром накрахмалил, к сапогам подошву толстую прибил, пояском модным подпоясался». Ой, нет! Только не этот! А батюшка Антон Спиридонович, когда сваты ушли, говорит: «Этот, этот. Молодая ты ишо, нетути у тибе мозгов. А как появются, в ножки мне будешь кланяться, что за Матвея тебя отдал, а не за голодранца или пьяницу горькую».

Отец Матвея сразу, как женил сына, отделил его от себя. Не скупясь, обеспечил молодую семью всем необходимым, наказав преумножать отцовщину (то, что досталось от отца), а не пускать ее по ветру. Матвей добросовестно исполнял отцовский наказ, трудился и в поле и дома по хозяйству. Зимой столярничал, новую свою хату обставил мебелью, изготовленной собственноручно. Сколотить стол, табуреты, лавки – это всякий сумеет, а ты «изделай бухвет для посуды», да лаком его покрой, чтобы твоя «жана любовалася на него» и с радостью хранила в нем праздничные тарелки и рюмки. И еще изготовь ей лакированный гардероб, чтобы она наряды свои не в сундуке хранила, а на «плечиках» развешивала, чтобы не мялись. И раму для зеркала вырежь из дерева, в цветах и завитушках, чтобы женушка твоя красоту свою разглядывала «у красивом зеркале». Ну, а балалайка … балалайка, конечно, тоже – по праздникам. В другие дни на нее время не находится.

Мало-помалу полюбила бабушка Наташа своего мужа, стал он ей «дюжа по душе и по сердцу». Дети у них пошли, жена за мужем «как за каменной стеной», Матвей, кулацкий сын, и сам «справным мужиком изделалси».


Раскулачивал дедушку Матюшу один из тех «молодцеватых» ухажеров, которые вились вьюнами вокруг «самой видной девки на усем селе». Он просил Антона Спиридоновича отдать за него дочь, но получил «отворот поворот»: «Отказываю я табе, Харлан. Не для того я растил донюшку, чтоб она на твои пьянки глядела. И не зарекайся, что бросишь пить. Много таких знаешь, какие бросили? Так что ступай с Богом». И Харлан затаил злобу, не столько на Антона Спиридоновича, сколько на Матвея. А когда началась коллективизация, он отыгрался на дедушке Матюше – по полной.

Среди сельских активистов, этих «ландрыг с лужёными глотками», выражаясь понятнее, среди сельских громкоголосых и вечно пьяных бездельников, – среди этих сельских лодырей, жаждущих советской власти, Харлан был заводилой, «верховодил голожопыми горлопанами». Никто ландрыг активистами не назначал, они сами себя назначили представителями новой власти. Сделали это незамедлительно, как только в удаленный степной кут (село) екатериненских переселенцев прибыл нервный человек в кожаной тужурке, кожаной фуражке и с револьвером в кожаной кобуре – изможденный, насквозь прокуренный, с непроходящим тиком на бледном лице, прошел слух, что он большевик. Судя по его кожаному прикиду, он должен был быть чекистом или красным комиссаром, ну, уж комиссаром - точно, однако прибывшие с ним солдаты называли его просто «товарищем командиром».

Оказалось, что товарищ командир не просто нервный, а сверх всякой меры психованный, селяне сразу признали его «больным на голову». За то, что он не говорил, а истерично верещал высоким «бабьим» голосом и непрестанно хватался правой рукой за кобуру на поясе. Сопровождавший его отряд «служивых» был вооружен ружьями и пушкой на колесах, прицепленной к подводе. Вооруженные люди оказались «чистушко усе пришлые, на погляд не мужики и не казаки, балакають по-городскому, не иначе как прилитарият (пролетариат)».

Харлан, заискивая перед психопатом а кожанке, указал пальцем на двор дедушки Матвея. Заверил товарища командира, что Матвей – самый злостный кулак в селе, неоднократно агитировал селян не вступать в колхоз. Поклялся, что слышал его агитацию своими собственными ушами и готов выступить свидетелем в суде. Еще один ландрыга повторил слова Харлана, но уже от своего имени, и тоже выразил желание выступить свидетелем в суде. Двух свидетелей было достаточно, и ни в какой суд свидетелям ехать не требовалось,  – товарищ командир велел им изложить, что сейчас сказали, на листах бумаги и поставить внизу свои подписи.
Все это происходило "на людях" - соседи ближние и дальние облепили со всех сторон двор Матвея, опасаясь однако заступиться за него, косясь на шеренгу солдат с ружьями и задвигая за свои спины детвору, высыпающуюся отовсюду как горох из дырявых мешков.
Когда  солдаты  уводили дедушку со двора, бабушка Наташа крикнула в лицо ухмыляющемуся Харлану: «Покарая табя Бог, ирод проклятый!».

В тот же день по наводке Харлана арестовали  еще двоих «кулаков», – в селе все знали, что Харлан с ними что-то не поделил, понимали, что он отомстил и им тоже. Всех троих арестантов под конвоем сразу же «погнали пеши (пешком) в сторону чугунки (железной дороги)». На этом первый этап раскулачивания был завершен. Как позже селяне догадались, арест первых троих «эксплуататоров» был актом устрашения. Перед осуществлением коллективизации надо было «покамест» просто припугнуть мужиков, чтобы они охотнее шли в колхоз, точнее, чтобы боялись туда не пойти.

Задумка, вроде, логичная, да только ничего не смыслящий в крестьянском вопросе пролетариат не учел того обстоятельства, что российские южные степи осваивали казенные (государственные) крестьяне, которые никогда не были крепостными. Людей, не познавших рабства, запугать не так-то просто ….


До того, как стать казенными, основная часть этой категории крестьянства значилась монастырскими, т.е. приписанными к церковным храмам и монастырям. Монастырские крестьяне были юридически свободными землепашцами, проживавшими на землях, закрепленных за монастырями. За пользование монастырской землей они платили духовенству десятину (десятую часть своего дохода), не неся больше ни перед кем материальных повинностей. Духовенство, со своей стороны, не только опекало «приписных» крестьян в плане их религиозного просвещения, церковно-приходского школьного образования, привития нравственности, благочестия, патриотизма, но и укрывало их за стенами монастырей от ворогов, помогало в преодолении других невзгод и трудностей.

После церковного раскола, случившегося при царе Алексее Михайловиче, монастырские крестьяне, не принявшие новые церковные правила (старообрядцы), совершенно непредвиденно и непредсказуемо стали в беспрецедентно больших количествах, что говориться, массово, покидать родные места и бежать на окраины государства, куда церковная реформа доходила с большими послаблениями, многие уходили в Сибирь, немало приверженцев "старой веры" переходили рубеж и скрывались на чужбине.
Первое время для поимки и возвращения старообрядцев не было никаких юридических оснований, разве что неуплата десятины, невозвращение частного долга или же совершение беглецом наказуемого преступления. Свободные люди вправе перемещаться по территории государства по своей воле, на всех взбунтовавшихся против новых церковных правил такое большое количество "подходящих" причин для задержания "не вот-то и придумаешь". Да и не было на тот момент у государства достаточной военной силы для проведения столь масштабной внутренней силовой операции. С беглым монастырским людом можно было только договориться.

Опекунство над бывшими монастырскими крестьянами взяло на себя государство, переименовав их в казенных крестьян. Объявив об этом, государство стало предлагать казенным крестьянам различные варианты поселения на государственных землях, которые активно пополнялись за счет изымаемых (после церковной реформы) церковно-монастырских угодий и расширялись за счет присоединения (чтобы не сказать завоевания) соседних территорий.
Предлагаемые государством условия казенных крестьян вполне устраивали.
Предписывалось, конечно, платить в казну подати (налоги), куда без этого, зато подопечные, как были, так и оставались лично свободными людьми. Бесплатно получали в пожизненное пользование земельные наделы, а это, на минуточку, не что иное, как собственность, ну, да, не полная собственность, а лишь в части пользования, так зато пожизненного!
Казенные крестьяне так же, как и монастырские, имели право выступать в суде, кроме того, они были вправе заключать сделки, владеть полной собственностью, выкупив, например, у государства участок пользуемой земли. Им было разрешено вести розничную и оптовую торговлю, открывать фабрики и заводы. И этих издревле свободных и свободолюбивых людей, не знавших рабства ни в каком из своих поколении, человечек в кожАнке хотел запугать тремя арестами?

Ненавистники России любят обзывать россиян рабами, тычут нам в глаза нашим крепостным правом и категорически не любят смотреть на факты.
А по факту половина (половина!) российского крестьянства никогда не были крепостными - ни в каких видах данного закабаления, ни в его зачаточных формах, ни тем более в зрелых.
Собственно крепостничество, как социальное явление, просуществовало в нашем Отечестве с 1648 г. (Соборное Уложение, полностью прикрепившее крестьян к земле) до 1861 г. (отмена крепостного права). Итого, наше (набившее уже оскомину) крепостное право просуществовало всего-навсего немногим более двухсот лет.
Но о крепостных я много не скажу, могу только привести общеизвестные факты, не знаю о них, не было таких в роду. Зато о государственных крестьянах, осваивавших южные степи – кое-что знаю ….


Помимо ареста троих "самых злостных кулаков" у вооруженного красного отряда под командованием психопатического командира была еще одна, не менее важная задача - изъятие из сельской церкви драгоценной утвари. А церковь в селе была потрясающая - необыкновенной красоты каменный собор!

Степной кут переселенцев, возникнув в безлюдном месте, за короткий срок превратился в богатейшее село. Достаточно сказать, что на базар, организованный селянами, съезжался не только разномастный и разноязычный люд окрестных поселений, но и, кто бы мог помыслить – приезжали казаки! Из казачьей станицы, что в двадцати километрах южнее села. Одно это уже говорит о многом - знатный базар был у мужиков.

Казак традиционно смотрел на мужика свысока (и в прямом смысле тоже, ибо всегда восседал на лошади), взирал на "лапотника" с чувством бесспорного превосходства,  с неподражаемой горделивой миной на усатом, но безбородом своем лице. А тут – ничего, наведывались станичники в мужицкое село закупиться товаром, какого не было в их хваленой станице. Что делать, товар нужен, а до ближайшего города далековато.
Казак и торгаш – понятия несовместимые, не было и не могло быть в станичных лавках «чего токи твоя душа жалая», как это было на сельском базаре. А вот мужик и торговля – о, эти понятия, еще как совместимы! Купцы и коммерсанты родом не из дворянства, и не из мещанства, и уж тем более не из казачества, а как раз таки из крестьян.  Из свободных крестьян, разумеется.

Казаки на сельском базаре разговаривали с продавцами вежливо и вообще вели себя, хоть и отстранено, но весьма деликатно. А когда на селе отстроили и освятили церковь … Собор! Каменный, величественный, торжественный, сияющий красотой и благостным великолепием … Вот тогда-то беззаветно преданные православной вере казаки пересмотрели свое отношение к местным мужикам и в корне его изменили.
Искренне хвалили мужиков за храм (в их станице такого восхитительного собора не было). Стали спешиваться с лошади, чтобы поздороваться с уважаемыми сельчанами за руку. Старались найти время, чтобы зайти в чудесный храм, истово в нем помолиться, поставить свечки Спасителю, Богородице, святому покровителю своего казацкого войска, а так же пожертвовать «на храм» монету или банкноту.


На следующий день после ареста "кулаков" вооруженный отряд окружил сельский собор.
Сбежавшиеся сельчане столпились неподалеку от входа в храм и с ужасом смотрели на то, что творят «антихристы», успевшие уже запереть в причтовом доме настоятеля и других священнослужителей. Под руководством «малахольного психа», размахивающего револьвером, сельские активисты выносили из храма золоченую утварь, иконы в драгоценных окладах и складывали награбленное в телегу на разосланную на ее дне холстину. Потрясая револьвером перед селянами, психопат требовал, чтобы все разошлись, но толпа лишь чуть-чуть попятилась, кто-то шептал молитву, кто-то мелко крестился, кто-то смотрел истуканом на происходящее и не верил глазам своим. Тогда психически больной приказал солдатам нацелить на людей заряженную пушку и стрелять по толпе, «если хоть одна сволочь дернется». А ведь видел, гнида, не мог не видеть, что в толпе были вездесущие мальчишки – сорванцы «шести-семи годочков и чуток постарше».

Харлан в присутствии «товарища командира» большого начальника из себя не корчил, «трудился» наравне с другими активистами. К телеге была привязана лошадь, ее зачем-то распрягли, возможно, чтобы дать отдых перед дорогой. Она вела себя крайне беспокойно, громко фыркала и дергалась, шатая повозку с добычей. Харлан нес из храма большую икону «Спас Нерукотворный» и, держа ее в руках, не успев еще уложить в телегу, прикрикнул на расходившуюся животину, чтобы та успокоилась. Вместо этого кобыла рванулась изо всей мочи, сорвалась с привязи и понеслась по поповке – усадебной церковной земле вокруг собора, похожей на обширную зеленую лужайку.

Харлан опустил тяжелую икону на землю, прислонил ее к колесу телеги, и зычным посвистом стал призывать норовистое животное. И кобыла, прекратила нарезать круги. Застыла точно напротив Харлана, на довольно приличном расстоянии, чтобы видеть его обоими своими глазами. Харлан, сделавший, было, несколько шагов ей навстречу, тоже остановился. Какое-то время лошадь, словно рассматривала человека, и, превратившись вдруг в вихрь, на подлете к цели сделала резкий разворот и ударила человека копытом задней ноги точно в левый песик (висок). Харлан замертво рухнул на землю. Толпа селян ахнула, и по ней волной пробежал ропот: «За Матюху Бог наказал … За усех троих наказал … Бог не тимошка, видя немножко …». Кто-то ойкнул и призвал глянуть на прислоненную к колесу телеги икону «Спаса Нерукотворного» и по толпе прокатилась вторая волна ропота: «Услыхал Спаситель Натаху … Сам Христос его наказал  …  Услыхал, услыхал Натаху …».


Мне врезалось в память, никогда не забудется ….
Был большой праздник. Весной. Значит, или Первомай или День Победы. Да нет, наверное, все-таки - Пасха....

За длинным столом собралась вся родня бабушки Наташи и дедушки Матюши. Как позже выяснилось, половина гостей была вовсе не родней, а их односельчанами, выжившими в жуткую зиму 1932-33 гг , покинувшими разоренное лютой "голодовкой" село и обосновавшиеся как и мои дедушка с бабушкой «у городе» – в той самой казацкой станице, что в двадцати километрах от их "родимого кута". Голод 33-го года они называли не голодом, а именно голодовкой, мне это крепко врезалось в память, может быть потому, что часто играла со взрослыми в лото, и когда кому-то из них попадался бочонок с номером 33, то номер неизменно озвучивался как "голодовка".

После учиненной большевиками ликвидации казачества как сословия, осуществленной под видом ликвидации кулачества как класса, когда раскулачивание/расказачивание вылилось в настоящий геноцид казаков, ничего казацкого в станице не осталось. Разве что казачий дух остался незримо витать в воздухе, точечно материализуясь в отдельных типично казацких словах и выражениях, да время от времени проявлялся в выходках местных послевоенных мальчишек, выказывающих беззаветную отвагу и врожденное бесстрашие в своих ребячьих разборках и дерзких соревнованиях "на спор".
 
До расказачивания статистические параметры станицы были весьма скромными и устойчиво стабильными. А после того, как здесь под корень извели казаков, населенный пункт стал расти словно тесто на дрожжах, за короткий срок разнесло его в разы, во все четыре стороны.
Много люду переселилось сюда из ближайших сел и хуторов, еще больше прибыло, явно откуда-то из нечерноземья - ну, не говорили местные, ни казаки ни мужики, "вверьх", "вркивь", не произносили они звук "г" так, будто силится утрамбовать языком нёбо и гортань, и что только вынуждает этих приезжих так натужно г-экать, смешные они все какие-то, нашенские ....   
Через станицу проходила железная дорога, возможно по этой причине после Великой Отечественной войны бывшая казачья станица получила статус города. Что ж, город, так город. Пусть будет город.

А от некогда большого, благодатного и богатого мужицкого села, что в двадцати километрах от города-выскочки, осталась к тому времени (уже послевоенному времени) едва ли одна четвертая часть, "токи чятвяртушечка от сяла осталася"....

В пятидесятых годах прошлого века три четверти села лежало в развалинах саманных и глинобитных строений – «усё сяло таперича в холмОчках, иде узять такое сердце, чтобы кажный божий день на это глядеть». Не выдерживало у людей сердце видеть каждый день холмики глины на месте бывших домов и хат. Именно по этой причине многие бывшие селяне и обосновались «у городе», мои дедушка и бабушка в их числе.


Арест первых троих «кулаков», одним из которых был дедушка Матвей, устрашающей роли не сыграл.
Когда новые, советские, уже официально сформированные местные власти приступили к коллективизации вплотную, сельские мужики посылали их куда подальше, не забывая напомнить, как позорно сгинул Харлан и как паскудно в течение всего одного года закончились жизни других активистов, дружков Харлана – один полез на колокольню, чтобы крикнуть оттуда, что Бога нет - сорвался и расшибся насмерть; другого убили в пьяной разборке свои же ландрыги; кто-то по ошибке вместо водки выпил крысиный яд; а один сошел с ума, в прямом смысле, его, связанного смирительной рубашкой, увезли «у волость, у желтый дурдом».

Да только на этот раз с «кулаками» расправлялся уже не отряд худосочных пролетариев, а товарищи посерьезней.

«Кулаками» оказались почти все мужики в селе. Почти всех арестовали. И отправили туда, «где Макар телят не пас».

Остались бабы с ребятишками и старики. Трудно, что ли, эту публику загнать в колхоз? Да вообще не трудно.
И хлеб у них выгрести до последнего зернышка, тоже не составило большого труда.
Осенью 1932 года в село прибыл продотряд и геройски сделал это.

А зимой 1932-33 гг село вымерло от голода.

Уцелели только те, кто сумел добраться до чугунки и завербоваться на общественные работы, где за работу кормили.
Бабушка Наташа билась до последнего, меняла на еду свою одежду, собирала на поле мерзлые остатки урожая, толкла на муку кору деревьев и сухие травы, выливала водой из нор сусликов ….
Дети умирали один за другим. 

Какие врачи, какие "хвельдшера"? Тотальный беспросветный голод! Какие врачи ....
До чугунки зимой не дойти – шлях замело снегом, на всем его протяжении виднелись из сугробов закоченелые тупы.
Ранней весной бабушке с единственным уцелевшим ребенком, моим отцом, удалось добрести железной дороги, где прямо на полустанке набирали (говорили почему-то «вербовали») полуживых от голода людей на тяжелые работы по прокладке ж/д пути вдоль Черного моря. Гражданок с малыми детьми не брали, не нужны были такие работники. Отец мой на тот момент был подростком, точнее скелетом подростка, да к тому же еще и ростом ниже своих одногодок, в дедушку Матюшу пошел.
Комиссия, заключавшая договор вербовки, ставила подростков спиной к шкале с отметкой на уровне один метр и сколько-то там сантиметров. Если ребенок до отметки не дотягивал, то с его матерью договор не заключали.

Папочка мой и смекалкой пошел в дедушку - нашел на улице два примерно одинаковых булыжника, положил их в обувь под пятки, "увеличил" свой рост на несколько сантиметров и дотянул до отметки на шкале. Благодаря чему власти заключили с бабушкой договор вербовки - пополнили красный трудовой резерв двумя ценными работниками тяжелейшего физического труда: еле стоящей на ногах женщиной, почерневшей от горя и голода и едва живым мальчиком с прозрачным лицом, замотанным поверх одежонки материнской шалью, с трудом переставлявшим ноги в дырявых сапожонках с двумя тяжелыми круглыми булыжниками внутри.   


Дедушка Матвей, отсидев пять лет в лагерях по 58-ой статье, и прожив еще столько же «под присмотром органов» в поселке близ лагеря, наконец-то полетел на крыльях к родимому дому.
Он ничего не знал о спровоцированном продотрядами на юге страны жутком голоде зимой 1932-33 гг. До берегов реки Калымы доходили какие-то глухие и размытые слухи, но какими-то куцыми обрывками и мутными намеками, жестко пресекаемыми и опровергаемыми лагерными надсмотрщиками - не положено было "врагу народа", мотавшего срок в ГУЛАГе знать об этом учиненном новой властью кошмаре.
 
Летел дед домой на крыльях, а приземлился на «холмОчке» – родимая саманная хата, ни разу со времени «голодовки» не протопленная чудотворной и животворящей русской печью, размокла под дождями и снегами и ... развалилась. Три четверти таких же брошенных хат развалились.
Все деревянное, что находилось в развалинах, выжившие люди выбирали и тащили к себе домой, чтобы отапливать свои жилища, – деревьев в степи кот наплакал, да хоть и растет какое, где взять силы спилить его. О кизяках, этом классическом южном топливе никто даже не заикался - из чего ты их изготовишь, когда у тебя во дворе нет ни коровы ни лошади ни овцы ни курицы ни даже голубя какого-нибудь кривенького.

Вместо родимой хаты увидел дедушка чистенький такой глиняный холмик, поросший веселенькой изумрудной майской травкой и потрясающе красивыми алыми маками, - в степи таких крупных маков никогда не росло, дедушка отродясь таких крупных не видел, - надо же, какие они крупные ... выросли ... тут ... на холмОчке ....
Был конец весны 1939 года, в мае-месяце холмики, в которые превратились бывшие сельские жилища, и, правда, выглядели очень славно - настолько красиво прибранными, что в груди перехватывало дыхание, переставало биться сердце и из глаз сами собой неудержимо катились горько-соленые слезы.

Нашелся человек, который знал, что «в голодовку» бабушка Наташа с единственным уцелевшим ребенком завербовалась в Лазаревскую. Дед – на поезд, и с пересадкой на узловой станции «Кавказская» добрался до Черного моря.
На месте нужно было в течение трех дней устроится на работу, иначе привлекут за тунеядство. Дедушка не раздумывая устроился землекопом, работал на прокладке ж/д пути и все свободное время искал свою семью ... то, что от нее осталось ....

Наконец ему удалось узнать, что Наталья Антоновна такая-то действительно была завербована в трудовой отряд, такое-то время работала шпалоукладчицей по государственному найму, но к сожалению заболела тропической лихорадкой и с того времени в отряде не работает.
На этом поиск зашел в тупик. Ни от кого не удалось добиться: где ее лечили, или не лечили, тогда что с ней, выжила ли после болезни? Был ли с ней двенадцатилетний мальчик, где он, что с ним?
Кто-то припомнил: да, был с ней мальчик, он тоже, наверное … а может быть и не того ... кто его знает ….
Еще кто-то, более толковый рассудил: раз они ни в какую больницу и ни в какую противомалярийную станцию не поступали, то можно их дальше не искать - тропическая лихорадка такая зараза, что человек может идти по дороге, его сначала зазнобит, потом затрясет в лихорадке, словно в ледяную стужу окунулся, сядет он на землю, на солнышке пригреется, и – все. Его прямо здесь же, у дороги, и прикапают.

После таких результатов поиска дедушка высказался на всю Вселенную. Объяснил во всеуслышание, где он видел эту власть, где видел маму этой власти и где видел всех представителей этой власти вместе с их потомками до седьмого колена.
После чего был немедленно схвачен, объявлен повторно врагом народа и отправлен на отсидку «дубль 2». На этот раз на 10 лет. За то, что он якобы агитировал против Советской власти. Что было клеветой. Никого он против Советской власти не агитировал, просто доходчиво объяснил Мегагалактике, где он эту власть видел.

После второй отсидки дедушку отправили на поселение в ссыльную Кзыл-Орду, где он и остался бы доживать свой век. Потеряв всю семью, он превратился в отрешенного молчуна, которому стало все равно, где он находится и что с ним происходит.



После войны моего папу, кадрового офицера Советской Армии, фронтовика, воевавшего до конца войны, направили служить в Казахстан. В рассказах о том времени, когда он был еще не женат, часто мелькало слово «Байконур», и это, пожалуй, все, что я знаю о его послевоенной службе в Средней Азии.
К ссыльным он не имел никакого отношения, позже я специально расспрашивала его об этом - вообще никакого отношения.
От Байконура до Кзыл-Орды рукой подать, и папа часто бывал в этом городе, по своим служебным делам, никоим образом не связанным с сосланными туда неблагонадежными в глазах советской власти людьми разных национальностей, включая русских.
Каким-то образом ему в руки попали списки кзыл-ординских политических ссыльных. Папа говорил, что наткнулся на них совершенно случайно, да только нет ничего более закономерного, чем выстраданная случайность. Скорее всего, пусть даже и подсознательно, он искал любую возможность узнать, хоть что-нибудь о своем отце, заклейменном двойным клеймом врага народа.

И папа нашел дедушку.

Красавца-офицера дед Матвей впустил в свою комнатушку в бараке, даже не спросив, что тому от него понадобилось.
Молча впустил и молча кивнул на табурет, мол, присаживайтесь, товарищ офицер, коли пришли. В сталинские времена на всей шестой части суши перестали говорить в подобных случаях "садитесь", и без того слишком много людей "сидело".
Папа сразу узнал отца, не смотря на то, что у того на голове вместо буйных кудрей блестела лысина. Детская память - удивительная вещь, хранит картинки былого выборочно, можно сказать точечно, но если уж взяла какие на хранение, то предъявляет их по требованию в четком до мелочей и ярко освещенном виде.
Офицер присаживаться не стал, а волнуясь и запинаясь еле выговорил свои собственные имя, отчество и фамилию, прибавив, что родился такого-то числа, такого-то месяца, в таком-то году, в селе таком-то, отец-мать такие-то. 

Дед побелел и застыл - превратился в белый, согбенный, врытый в землю столб.

Долго, не мигая, рассматривал гостя, ростом выше его, ссутулившегося старика, пожалуй что на целую голову - в советском офицерском мундире, в офицерских хромовых сапогах, с командирским планшетом на боку.
Наконец, осторожно ступая, подошел к гостю, и, подняв обе руки, словно слепой, начал ощупывать пальцами его лицо.
Наконец, глухо выдавил из себя: «А мать?».

«Да я зову-зову маму в Казахстан, мне здесь уже и квартиру дали. Не хочет!».
Дедушка просипел: «Живая ...», закрыл лицо ладонями и заплакал.
Фронтовик, прошедший войну, потер кулаком глаза - что-то попало сразу в оба глаза - и сказал, что пойдет на улицу покурить, а то курить сильно захотелось.
Дедушка замахал руками: кури, кури здесь!
Но курец курить в помещении не стал, возможно помнил, что дедушка Матюша на дух не переносил "табачишшу", кривился и морщился, когда от кого-то несло этой самой "табачишшей". А может быть, офицер вышел покурить на улицу совсем по другой причине ....

Папа рассказал дедушке, что в Лазаревской их с бабушкой спасла одна местная женщина по имени Мария.
Да, все именно так и было: они с бабушкой шли по дороге, их обоих начало трясти, словно от сильного холода, – сели на землю, чтобы согреться на солнышке .... Мария обнаружила их уже в беспамятном состоянии и перевезла по очереди на тачке к себе домой. На их счастье у нее дома был запас хинина, единственного на тот момент средства протии малярийной заразы.

После выздоровления папа пошел дальше учиться в школе, а бабушка с помощью Марии устроилась в ту же школу уборщицей, «чтобы дитё было на глазах».

От директора той школы они узнали, что бабушка Наташа – жена, а папа – сын ДВАЖДЫ врага народа. Директор просверлил бабушку глазами - ДВАЖДЫ врага!
Откуда, ну вот, откуда ничего не значащий директоришка задрипанной периферийной школы на еще не обустроенной приморской земле мог знать о том, что дед Матвей работал на строительстве ж/д пути, был там повязан, осужден и отправлен в места не столь отдаленны? Вот, откуда!

Откуда, откуда … От верблюда.
Другого ответа у меня нет.
Потому, что я понятия не имею, как и по каким лекалам, схемам или алгоритмам работали те самые таинственные «органы», о существовании которых все знали, но никто из простых смертных не мог к ним приблизиться, не говоря уже о том, чтобы проникнуть в их тайны, сокрытые за семью печатями.


В военкомате, призывавшем совершеннолетних парней на срочную военную службу, знали, что папа – сын дважды врага народа. Тут как раз понятно, откуда знали, обязаны были знать.
Военком сообщил призывнику, что его отец осужден повторно, в силу чего значится теперь дважды врагом народа, после чего стал пристально смотреть, какая будет у призывника реакция. Реакции никакой не последовала, до папы эта благая весть долетела еще в школе.

В Лазаревской призывников выстроили в одну длинную шеренгу вдоль насыпи новенького черноморского ж/д полотна, на рельсах которого уже стоял паровой локомотив с прицепленными к нему новенькими и потому непривычно чистенькими товарными вагонами. Паровоз как юный пионер был готов доставить призывников до ближайшей узловой станции, а кто там дальше будет заниматься новобранцами, это уже не его паровозье дело.

Напротив шеренги обритых на лысо молодых людей стоял стол, покрытый красной скатертью, на нем аккуратными стопками были разложены личные дела призывников.
У стола топтались, непрестанно поглядывая на дорогу, представители местных призывных пунктов, в чинах не выше полковника.
Один из них подошел к стоявшему в сторонке духовому оркестру и, косясь на дорогу, давал музыкантам какие-то наставления.

И вот на дороге, поднимая клубы пыли, появился ГАЗ-61-40.
Из подъехавшего автомобиля вышел командарм (командующий армией, звание соответствует генерал-полковнику).
Оркестр набрал полные легкие воздуха и грянул, было, бравурный марш, но командарм движением руки пресек энтузиазм музыкантов и оркестр сдулся.

Выслушав рапорт одного из военкомов, отрапортовавшего за все местные призывные пункты, командарм прошел в конец шеренги новобранцев и начал медленно обходить строй, внимательно всматриваясь в лица новоиспеченных солдатиков.
Завершив обход, он стал перед шеренгой и, не произнеся никаких речей, дал команду сделать два шага вперед сыновьям врагов народа, уточнив: единожды врагов народа. Не дважды и не более, а только единожды.
Из шеренги вышли с десяток человек. Их построили в отдельную небольшую колонну под деревом, неподалеку от скучающего оркестра.

После этого последовал приказ сделать два шага вперед сыновьям дважды врагов народа. Из шеренги вышли два человека, один из них – мой папа.
Команды выйти вперед отпрыскам трижды врагов народа не последовало, я, честно говоря не знаю, были ли вообще таковые.

Командарм велел своему водителю отвести обоих потомков дважды врагов народа к своей машине, что тот и сделал. От машины до стола с личными делами новобранцев - несколько шагов, но папа все равно не расслышал, какие распоряжения давал командующий армией относительно призывников, стоявших под роскошным южным деревом, понял только то,что речь шла именно о них - генерал-полковник непрестанно кивал в их сторону и пару раз указал на них рукой.

А новобранцами, усаженными водителем на заднее сидение автомобиля, командарм решил заняться сам лично.

У папы в голове было только два варианта: пожизненная Калыма или тогда уже …. Однако, ели смотреть на ситуацию реалистично, то, наверное, все-таки - Калыма.

«Хотите учиться в военном училище?» – спросил командарм, когда машина была уже в пути.
Пассажиры, сидевшие на заднем сидении, не поняли, кому он задал этот вопрос, и продолжали гадать: Калыма или «к стенке»?
«Пехотное училище. В Харькове. Хотите в нем учиться? Что молчите?» – допытывался генерал-полковник.
Водитель намекнул ему, что пацаны напуганы происходящим, им бы сначала прийти в себя, сейчас они в такую перспективу просто-напросто не поверят.
И командарм вдруг вскипел: «Сволочи! Преследуют жен за мужей, детей за отцов. Что они творят! Сможет ли крестьянин стать кулаком, если он ленивый как сивый мерин и кубышка у него не варит? Нет, не сможет такой работничек стать кулаком. Никогда! А если у мужика не только руки, но еще и мозги работают, значит и у его детей работать будут. Как можно не понимать очевидного! В военные училища нужно набирать как раз детей кулаков! Нашей армии нужны умные командиры, а не городская шпана».

Уже в училище папа узнал, что тот командарм начинал военную службу в царской армии. В Гражданскую был белогвардейцем, но перешел на сторону красных - по идейным соображениям. 


Не буду рассказывать о том, как прошла встреча дедушки Матюши и бабушки Наташи, не сумею это описать словами, хотя слышала об этой встрече не раз и во всех подробностях: от самой бабушки Наташи, от папы, от мамы, которая тогда была еще только папиной невестой, от других родственников, присутствовавших при том историческом событии.
Единственное, что приведу, так это бабушкины слова, которые она потом повторяла до конца своих дней: «Подумать токи: тридцать годочков, как один денек!». Дедушка и бабушка были разлучены ровно на тридцать лет.

Обустраиваться в родном селе отказались оба, сразу и без обсуждений.
Бабушка выразила желание обосноваться «у городе», «тута до могилок близочко , хочь на попутке, хочь и пеши по хорошей погодке". Дедушка согласился: «Давай закрепимси у городе, мине главное, лишь ба ты бурчала поблизости от моих ушей, а то я твово голосу ишо не наслухалси».
Папа первое время все удивлялся: дед оказался не просто разговорчивым, а еще и юмористом. Эту его фразу про "я ишо не наслухалси твово голосу» папа взял себе на вооружение и пускал в ход, когда мама выговаривала ему за что нибудь, - маме слышалось: ругай-ругай меня, мне голос твой приятен, и она переставала сердиться. Подражая деду, папа старательно воспроизводил слова на сельском диалекте, а я его, помню, критиковала: не правильно он говорит, дедушка и бабушка говорят не так!

Впоследствии я выяснила, что бабушка с дедушкой и их односельчане говорили на воронежском диалекте, до школы я и сама, наверное, на нем говорила - не случайно же он сидит в памяти так прочно, что могу безошибочно угадать его среди всех русских диалектов и наречий.
Потомки станичных казаков гутарили несколько иначе, потомки украинских переселенцев балакали вообще по-другому.
Но школа живо сняла со всех нас стружку, и школьники заговорили все одинаково - как говорят по радио.

Бабушка всегда подчеркивала, что, когда я жила у них, то училась в "самой лучшей у городе" школе - в СШ №1.
Всего же в то время "у городе" было две школы. Правда обе большие, двухэтажные, со спортивными залами и столовыми, построенные специально как школы, классов хватало на всех школьников.

Не знаю как в школе №2, а в нашей все учителя были пришлыми, совершенно не местными, как раз теми, которые с натугой произносили звук "г", говорили "вкривь и вкось" вместо "сикось-накось", кто-то называл хлебом только серый и черный хлеб, а обыкновенную белую буханку хлеба называл почему-то "булочкой", кто-то единственную в городе огромную пекарню называл ласково "булашной", кто-то старательно окал, кто-то прилежно акал, и все заставляли школьников "говорить правильно, в соответствии с правилами и нормами русского языка".
 
Практически все учителя нашей школы прибыли к нам на постоянное место жительства. И на то было несколько весомых причин.
Прежде всего то, что не только семьям учителей, но и учителям-одиночкам предоставлялись бесплатно дома. Не комнаты, не квартиры, а большие по тем меркам, добротные дома, с хорошими приусадебными участками - бывшие усадьбы раскулаченных/расказаченных зажиточных казаков.
Вторым весомым аргументом была гарантированная обеспеченность работой сугубо по специальности, - наших учителей даже называли предметниками: математик-предметник, физик-предметник, русовед-предметник и т.д., боже упаси, чтобы один предметник подменял другого, это же снизит качество обучения!
И другие льготы были у учителей, мне почему-то запомнилось, что им, вроде бы, не надо было платить за электричество ....

Все это хорошо, но как школьники все-таки должны разговаривать: гэкать, окать, акать или как, или что? - за что их пороть, в случае неповиновения? - спрашивали родители учителей на родительских собраниях.
На что получали ответ: правильно говорить - это говорить так, как говорят по радио.
А, ну, так это снимает все вопросы! Черные тарелки репродукторов у всех имелись, практически ни у кого не выключались, а лишь приглушались, и то только в случае необходимости.

Это взрослому человеку осваивать новый язык, с его непривычной фонетикой - и трудно, и не комфортно, и,что там скрывать, зачастую просто не хочется. А для ребенка в этом вопросе нет никаких проблем и никаких преград, особенно когда обучающее средство вещает с "Гимна Советского Союза" в 06:00 до "Гимна Советского Союза" в 24:00 московского времени, а родители каждый день строго спрашивают: ты сколько часов сегодня слушал передачи для школьников?

Как и все ученики школы №1, с самого первого класса я говорила так, как требовала школа - как говорили по радио.
И при этом все равно считала, что единственно правильный говор - это тот, на котором говорит бабушка Наташа.

Своими соображениями я делилась с бабушкой, и она одобряла ход моих рассуждений. Объясняла, что мой папа разучился говорить «как положана» в военном училище, потом на войне, потом еще «на ентом Быконуре у Середнеазии - усё чистушко позабывал, как следуя правильно говорить русскому человеку».
А дедушка в тех местах, где Макар телят не пас, шибко-то и не разговаривал ни с кем - «не об чем и не с кем было там разводить тары-бары», поэтому-то он и помнит, как надо говорить русскому человеку.
 
Вообще-то дедушка «как следуя» говорил только с бабушкой и со своими  односельчанами-ровесниками. Разговаривал на родном диалекте с большим удовольствием, я бы сказала, с наслаждением и упоением, словно погружался в прозрачный ласковый водоем и нежился в лечебной водице, смывающей с него все болезни, все мрачные думы, утоляющей все его печали.
Со всеми прочими он превосходно изъяснялся на современном языке.

Сейчас я вслух даже не пытаюсь озвучить что-нибудь на языке бабушки-дедушки. Боюсь, что это будет выглядеть карикатурно, и попахивать застойной водой. Придать чистейшей родниковой водице не присущий ей посторонний запах … нет-нет, только не это! Лучше я найду людей, которые еще говорят на настоящем русском языке, послушаю их говор - и будто родниковой воды напьюсь.
Да только где же я теперь таких людей отыщу ….


Говоря о мастерстве, достаточно знать: имеется оно в наличии или же оно отсутствует, все остальное на данную тему – пустопорожнее ля-ля.
Мастерство, это когда не только надежно и красиво, но и когда «усе по делу». Тем, как дедушка Матвей спланировал, построил, а потом и обустроил жилище «у городе», все только восхищались, односельчане одобрительно кивали головами и говорили, что " у Матюхи усе изделано по уму и до дела".
Был у бабушки Наташи лакированный буфет, лучше, чем в молодости. Был и гардероб – лучше прежнего. Рама для зеркала – особая поэма, резчики по дереву приезжали издалека, чтобы посмотреть на нее и снять фасон. Бабушка, бывало, никогда не выйдет «у город», не поглядевшись в свое восхитительное "зеркло".

Стол для приема гостей дед Матвей сделал знатный – от окон, глядящих на улицу и почти до двери в кухню, что на противоположной стене комнаты. Это в раздвинутом виде - раздвижной, стало быть, стол. А в собранном виде он "обнакновенный стол", покрытый вязаной кружевной скатеркой, и не подумаешь, что он раздвижной.
Дедушка планировал, что гостей у него будет много, каждый праздник, религиозный или советский.
К Первомаю он не имел никаких претензий, считал хорошим праздником. День Победы был для него все равно, что религиозный праздник, всегда сокрушался, что не взяли его из ГУЛАГа в штрафной батальон, хотя он настойчиво просился, видимо, держали его за особо злостного антисоветчика.
А на «октябрьские» – в день Великой Октябрьской социалистической Революции он неизменно делался больным. Заматывал себе горло, укладывался в постель и просил бабушку растереть ему спину скипидаром, запах в доме от такого лекарства – не передать. Да только все и без этого отпугивающего средства знали, что его в этот день лучше не трогать, даже по очень срочному делу.


Был Первомай или День Победы или все же Пасха ... не могу вспомнить. Помню только, что сирень во дворе уже расцвела - белая, махровая, обалденная. И вишня у крыльца стояла в белоснежном наряде невесты ....

Дед Матвей сидел в самом начале стола, у окон, смотрящих на улицу, - сидел в компании таких же, как и он стариков.
А бабушка Наташа, закончив подавать на стол блюда с угощением, притулилась на противоположном конце стола, готовая немедленно подскочить и принести из кухни еще чего-нибудь.

Роль тамады как всегда исполнял мой бесподобный дядя Ваня, двоюродный, по линии дедушки Матюши – балагур, рифмоплет, сочинявший тосты на ходу: проникновенные, торжественные, смешные, какие хотите, нет ему замены и нет без него хорошего праздника.
Когда под руководством дяди Вани выпили, не знаю, какую по счету, гости заметно расслабились, сильно подобрели, сделались сентиментальными.
И тут дедушка Матюша, опустив глаза и глядя в одну точку на скатерти, запел негромким чистым голосом:

Что стоишь, качаясь,
Тонкая рябина,
Головой склоняясь
До самого тына.

После первой же строчки гости за столом смолкли и все как по команде обернулись на бабушку Наташу, которую рябиной, допустим, назвать было бы можно, но, извините, тонкой … нет-нет, тонкой – ни при каких оговорках.
И в песне сказано, что тонкая рябина была к тому же еще и гибкой, раз она склонилась до самого тына. Теперь-то я знаю, что тын, это забор, но тогда почему-то была уверена, что это земля, - ничего себе, думала я, гибкость! Бабушка даже сидя не может наклониться, чтобы застегнуть молнии на своих войлочных сапожках, всегда меня просит.

Ну, да ладно, раз все считают, что бабушка тонкая рябина, пусть будет тонкая. К тому же одна пожилая родственница (или знакомая) довольно громко шепнула соседке по столу, тоже пожилой женщине: «Помнишь, какая Натаха в девках была тонюсенькая?»

Бабушка Наташа при этом смотрела куда-то вбок, в ее синие глаза уже набегали слезы, но еще держались, не скатывались.

И тут дядя Ваня красивым мощным голосом выводил второй куплет:

А через дорогу,
За рекой широкой
Так же одиноко
Дуб стоит высокий.

Гости синхронно развернулись в противоположную сторону и стали смотреть на дедушку Матюшу, невысокого, щуплого, лысого …. Вообще не дуб!
Что происходит? Что тут к чему?
Бабушка Наташа, поджав губы, тоже смотрит на дедушку, часто моргает, будто загоняет назад наплывающие на глаза слезы. При этом еле заметно кивает головой, словно подтверждает слова песни – дуб, дуб, нешто не видно, какой он высокий, широкий, могутный?

И после этого куплета уже все застолье, хором, раскручивает сюжет до конца:

Как бы мне, рябине,
К дубу перебраться.
Я б тогда не стала
Гнуться и качаться.

Тонкими ветвями
Я б к нему прижалась
И с его листами
День и ночь шепталась.

Но нельзя рябине
К дубу перебраться,
Знать, ей, сиротине,
Век одной качаться.

Те, кого песня пробила на слезы, украдкой вытирали глаза носовыми платочками и кончиками косынок.
А дядя Ваня зафигачил такой тост на затронутую в песне тему, что выказать данному тосту неуважение и не выпить за сказанное, было бы верхом неприличия.