Тонкая рябина и высокий дуб

Любимая моя бабушка Наташа, вспоминая себя молодую, иногда уточняла, что была «самой видной девкой на усем селе, такие жанихи сваталися, что другим девкам и не снилося». Говорила о своей красоте без эмоций, как о чем-то само собой разумеющемся, просто констатировала факт, мол, что было, то было, из песни слов не выкинешь.

Не получи я эти сведения от самого первоисточника, то и сама бы догадалась, что бабушка Наташа была красавицей. Что значит, была? Она и есть красавица. И будет всегда ….

Не смотря на то, что я значилась у нее как «дюжа поздняя унучечка», к моему школьному возрасту в ее «смоляных висках» было совсем «трохи сядых волосков», нужно было сильно присмотреться, чтобы их заметить. Густая масса волос на ее голове, разделенная на две ровные части «прямым пробором», напоминала два вороньих крыла, загофрированных мелкой волной. Каждое крыло укрывало свою половину головы и переходило в косу, «толстишшую, у руку». Толстенные как руки косы бабушка зашпиливала сзади прочными металлическими шпильками, сооружая подобие плетеной корзины. Никто (кроме самых близких) не знал, что массивная плетенка прикрывает выстриженый затылок – «долой к лешему энти космы, руки не достають расчесывать их частым гребяшком, как следуя».

Уложенные сзади косы оттягивали голову назад, не давая ей поникнуть ни при каких обстоятельствах. Из-за этого бабушка к старости так и не ссутулилась, ходила прямо, с высоко поднятой головой, и со стороны выглядела бы гордячкой, но ее доброжелательная улыбка и всегда приветливые синие глаза  отметали подобные подозрения.

В моих начальных классах незабвенная моя учительница Раиса Петровна проводила родительские собрания, как мне сейчас кажется, слишком уж часто. Возможно, в то время так полагалось. Поскольку мои родители служили там, где «дюжа холоднО – хто зна где», бабушка им долго меня не отдавала, со всей ответственностью ходила на родительские собрания, не пропустила ни одного. Наряжалась в свой лучший наряд – «на выход», украшала себя лучшей своей ювелиркой – «янтарными монистами» и серёжками под названием «цыганские кольца», делала макияж – «надо чудок подъярчить губы, а то дюжа блеклые», душилась легендарной «Красной Москвой» и … выплывала за калитку. Большая, широкая, грузная, величественная. Направлялась неспешно и торжественно в сторону школы.

Что на самом деле говорила обо мне на собрании Раиса Петровна, я не знаю. Зато, что говорила после каждого собрания бабушка, помню до сих пор, никогда не забуду. Как забудешь, если одно и то же, в моем присутствии, она рассказывала всем, у кого на тот момент были свободными уши. Начинала с того, что подчеркивала объективность своего сообщения, мол, это не она так думает, а учительница так говорит, кому же верить, как не учителям? И дальше несла такую пургу! Живописала, как учительница меня хвалила и призывала брать с меня пример (не уточняя, кого она к этому призывала, пришедших на собрание родителей, что ли?). С призывом «брать пример» был  мощный перебор фантазии, я, хоть и входила в список отличников, но была в нем, наверное, на последнем месте. Из-за плохого почерка,  из-за того, что читала как пулемет, без чувства, толка и расстановки, и из-за того, что  стихотворения рассказывала без выражения. С арифметикой, правда, было все в порядке, но все равно несколько человек в классе решали быстрее меня – ну, никак не могла учительница ставить меня в пример! Как вспомню бабушкины рассказы о посещении родительских собраний, смеюсь, не могу …. Зато я выросла без комплексов, без страхов и без зависти к успехам других. Едва ли бабушка захваливала меня сознательно, скорее всего, делала это от избытка чувств к единственной и «дюжа поздней унучечке». Как бы там ни было, но благодаря этому опыту я на собственном примере и на примерах некоторых моих одноклассников, которых родители никогда не хвалили, а только ругали, убедилась, что лучше ребенка перехвалить, пусть не совсем заслужено, но все же лучше перехвалить, чем недохвалить.


И еще никогда не забуду, как мой дедушка Матвей – законный, венчанный и единственный супруг бабушки Наташи запевал песню про тонкую рябину и высокий дуб - он запевал, гости за столом подхватывали ….

Дед Матвей был, не сказать, что очень уж низкорослым …. Да, невысокий, но не такой «недоросток», каким его представляла бабушка Наташа, рассказывая мне, как выходила за него замуж. От женихов у нее, как сказано, отбоя не было. И все они по ее рассказам были «хорошего росту, ладными и молодцеватыми». И среди них был один «маленький, щупленький, чуб на голове начеша, чтобы казаться повыше и на балалайке: дрынь-дрынь, дрынь-дрынь». Низкорслую  кандидатуру с балалайкой бабушка Наташа даже не рассматривала.

И вот одним прекрасным утром ее батюшка Антон Спиридонович велел ей нарядиться, сесть в горнице и ждать сватов. Как придут, ее позовут, а до того часу чтоб сидела, не высовывалась. Ой, да без проблем, никакого душевного трепета девушка не испытывала, не первое сватовство, а главное, не успела еще красавица никого полюбить, не было у нее «зазнобы». Решила: пусть будет тот, кого Бог пошлет и на кого «папаша рОдный» даст свое родительское согласие. Но все равно ведь любопытно: кто на этот раз сватать придет …. Спрашивает папашу: «А сёдни, хто придя мене сватать?». Придут – увидишь.

Сидит красная девица в горнице, в щелочку в двери подглядывает. И видит: заходят из сенец в переднюю комнату родычи  Матюхи-балалаечника, «с полдюжины человек, как не боле». Среди них и сам Тюха-Матюха – «кудри сахаром накрахмалил, к сапогам подошву толстую прибил, пояском модным подпоясался». Ой, нет! Только не этот! А батюшка Антон Спиридонович, когда сваты ушли, говорит: «Этот, этот. Молодая ты ишо, нетути у тибе мозгов. А как появются, в ножки мне будешь кланяться, что за Матвея тебя отдал, а не за голодранца или пьяницу горькую».

Отец Матвея сразу, как женил сына, отделил его от себя. Не скупясь, обеспечил молодую семью всем необходимым, наказав преумножать отцовщину (то, что досталось от отца), а не пускать ее по ветру. Матвей добросовестно исполнял отцовский наказ, трудился и в поле и дома по хозяйству. Зимой столярничал, новую свою хату обставил мебелью, изготовленной собственноручно. Сколотить стол, табуреты, лавки – это всякий сумеет, а ты «изделай бухвет для посуды», да лаком его покрой, чтобы твоя «жана любовалася на него» и с радостью хранила в нем праздничные тарелки и рюмки. И еще изготовь ей лакированный гардероб, чтобы она наряды свои не в сундуке хранила, а на «плечиках» развешивала, чтобы не мялись. И раму для зеркала вырежь из дерева, в цветах и завитушках, чтобы женушка твоя красоту свою разглядывала «у красивом зеркале». Ну, а балалайка … балалайка, конечно, тоже – по праздникам. В другие дни на нее время не находится.

Мало-помалу полюбила бабушка Наташа своего мужа, стал он ей «дюжа по душе и по сердцу». Дети у них пошли, жена за мужем «как за каменной стеной», Матвей, кулацкий сын, и сам «справным мужиком изделался».


Раскулачивал дедушку Матюшу один из тех «молодцеватых» ухажеров, которые вились вьюнами вокруг «самой видной девки на усем селе». Он просил Антона Спиридоновича отдать за него дочь, но получил «отворот поворот»: «Отказываю я табе, Харлан. Не для того я растил донюшку, чтоб она на твои пьянки глядела. И не зарекайся, что бросишь пить. Много таких знаешь, какие бросили? Так что ступай с Богом». И Харлан затаил злобу, не столько на Антона Спиридоновича, сколько на Матвея. А когда началась коллективизация, он отыгрался на дедушке Матюше – по полной.

Среди сельских активистов, этих «ландрыг с лужёными глотками», выражаясь понятнее, среди сельских громкоголосых и вечно пьяных бездельников, – среди этих сельских лодырей, жаждущих советской власти, Харлан был заводилой, «верховодил голожопыми горлопанами». Никто ландрыг активистами не назначал, они сами себя назначили представителями новой власти. Сделали это незамедлительно, как только в удаленный степной кут (село) екатериненских переселенцев прибыл нервный человек в кожаной тужурке, кожаной фуражке и с револьвером в кожаной кобуре – изможденный, насквозь прокуренный, с непроходящим тиком на бледном лице, прошел слух, что он большевик. Судя по его кожаному прикиду, он должен был быть чекистом или красным комиссаром, ну, уж комиссаром - точно, однако прибывшие с ним солдаты называли его просто «товарищем командиром».

Оказалось, что товарищ командир не просто нервный, а сверх всякой меры психованный, селяне сразу признали его «больным на голову». За то, что он не говорил, а истерично верещал высоким «бабьим» голосом и непрестанно хватался правой рукой за кобуру на поясе. Сопровождавший его отряд «служивых» был вооружен ружьями и пушкой на колесах, прицепленной к подводе. Вооруженные люди оказались «чистушко усе пришлые, на погляд не мужики и не казаки, балакають по-городскому, не иначе как прилитарият (пролетариат)».

Харлан, заискивая перед психопатом а кожанке, указал пальцем на двор дедушки Матвея. Заверил товарища командира, что Матвей – самый злостный кулак в селе, неоднократно агитировал селян не вступать в колхоз. Поклялся, что слышал его агитацию своими собственными ушами и готов выступить свидетелем в суде. Еще один ландрыга повторил слова Харлана, но уже от своего имени, и тоже выразил желание выступить свидетелем в суде. Двух свидетелей было достаточно, и ни в какой суд свидетелям ехать не требовалось,  – товарищ командир велел им изложить, что сейчас сказали, на листах бумаги и поставить свои подписи. Все это происходило "на людях" - соседи ближние и дальние облепили со всех сторон двор Матвея, опасаясь однако заступиться за него, косясь на шеренгу солдат с ружьями и задвигая за свои спины детвору, высыпающуюся отовсюду как горох. Когда  солдаты  уводили дедушку со двора, бабушка Наташа крикнула в лицо ухмыляющемуся Харлану: «Покарая табя Бог, ирод проклятый!».

В тот же день по наводке Харлана арестовали  еще двоих «кулаков», – в селе все знали, что Харлан с ними что-то не поделил, понимали, что он отомстил и им тоже. Всех троих арестантов под конвоем сразу же «погнали пеши (пешком) в сторону чугунки (железной дороги)». На этом первый этап раскулачивания был завершен. Как позже селяне догадались, арест первых троих «эксплуататоров» был актом устрашения. Перед осуществлением коллективизации надо было «покамест» просто припугнуть мужиков, чтобы они охотнее шли в колхоз, точнее, чтобы боялись туда не пойти.

Задумка, вроде, логичная, да только ничего не смыслящий в крестьянском вопросе пролетариат не учел того обстоятельства, что российские южные степи осваивали казенные (государственные) крестьяне, которые никогда не были крепостными. Людей, не познавших рабства, запугать не так-то просто ….


До того, как стать казенными, основная часть этой категории крестьянства значилась монастырскими, т.е. приписанными к церковным храмам и монастырям. Монастырские крестьяне были юридически свободными землепашцами, проживавшими на землях, закрепленных за монастырями, - за пользование монастырской землей они платили духовенству десятину (десятую часть своего дохода), не неся больше ни перед кем материальных повинностей. Духовенство, со своей стороны, не только опекало «приписных» крестьян в плане их религиозного просвещения, церковно-приходского школьного образования, привития нравственности, благочестия, патриотизма, но и укрывало их за стенами монастырей от ворогов, помогало в преодолении других невзгод.

После церковного раскола, случившегося при царе Алексее Михайловиче, монастырские крестьяне, не принявшие новые церковные правила (старообрядцы), совершенно непредвиденно и непредсказуемо стали в беспрецедентно больших количествах, что говориться, массово, покидать родные места и бежать на окраины государства, куда церковная реформа доходила с большими послаблениями, многие уходили в Сибирь, немало приверженцев "старой веры" переходили рубеж и скрывались на чужбине. Для поимки и возвращения старообрядцев не было на тот момент юридических оснований, разве что неуплата десятины или частного долга или же совершение беглецом наказуемого преступления. Свободные люди вправе перемещаться по территории государства по своей воле, на всех взбунтовавшихся против новых церковных правил столько причин для задержания "не вот-то и придумаешь". Да и не было у государства достаточной военной силы для проведения столь масштабной внутренней силовой операции. С беглым монастырским людом можно было только договариваться.

Опекунство над бывшими монастырскими крестьянами взяло на себя государство, переименовав их в казенных крестьян. Объявив об этом, государство стало предлагать казенным крестьянам  селиться на государственных землях, которые пополнялись за счет активно изымаемых (после церковной реформы) угодий у церквей-монастырей и расширялись за счет завоевания соседних территорий. Предлагаемые государством условия казенных крестьян вполне устраивали. Предписывалось, конечно, платить в казну подати (налоги),  куда без этого, зато подопечные, как были, так и оставались лично свободными людьми. Бесплатно получали в пожизненное пользование земельные наделы, а это, на минуточку, не что иное, как собственность, –  ну, да, не полная собственность, а лишь в части пользования, так зато пожизненного! Казенные крестьяне так же, как и монастырские, имели право выступать в суде, кроме того, они были вправе заключать сделки, владеть полной собственностью, выкупив, например, у государства участок пользуемой земли. Им было разрешено вести розничную и оптовую торговлю, открывать фабрики и заводы. И этих издревле свободных и свободолюбивых людей, не знавших рабства ни в каком из своих поколении, человечек в кожАнке хотел запугать тремя арестами?

Ненавистники России любят обзывать россиян рабами, тычут нам в глаза нашим крепостным правом. И категорически не любят смотреть на факты. А по факту половина (!) российского крестьянства никогда не были крепостными. Собственно крепостничество, как сформировавшееся явление, просуществовало с 1648 г. (Соборное Уложение, полностью прикрепившее крестьян к земле) до 1861 г. (отмена крепостного права). Наше (набившее уже оскомину) крепостное право просуществовало всего-навсего немногим более двухсот лет. И опять же, о крепостных не скажу, не знаю о них, не было таких в роду, а о государственных крестьянах, осваивавших южные степи – кое-что знаю ….


Следующим номером программы вооруженного красного отряда под руководством психопатического командира было изъятие из сельской церкви драгоценной утвари. А церковь в селе была знатная - величественный каменный собор!

Степной кут переселенцев, возникнув в безлюдном месте, за короткий срок превратился в богатейшее село. Достаточно сказать, что на базар, организованный селянами, съезжался не только разномастный люд окрестных поселений, но и, кто бы мог помыслить – приезжали казаки! Из казачьей станицы, что в двадцати километрах южнее.

Казак традиционно смотрел на мужика свысока (и в прямом смысле тоже, ибо всегда восседал на лошади), с чувством бесспорного превосходства и с неподражаемой горделивой миной на усатом, но безбородом своем лице. А тут – ничего, приезжали в мужицкое село закупиться товаром, какого не было в их хваленой станице. Казак и торгаш – понятия несовместимые, не было и не могло быть в станичных лавках «чего токи твоя душа жалая», как это было на сельском базаре. А вот мужик и торговля – о, эти понятия, еще как совместимы! Купцы и коммерсанты родом не из дворянства, и не из мещанства, и уж тем более не из казачества, а как раз таки из крестьян.  Из свободных крестьян, разумеется.

Казаки на сельском базаре разговаривали с продавцами вежливо и вообще вели себя, хоть и отстроненно, но весьма деликатно. А когда на селе отстроили и освятили церковь … Собор!  Каменный,  величественный, потрясающий своей красотой и благостным великолепием …. Вот тогда-то беззаветно преданные православной вере казаки пересмотрели свое отношение к местным мужикам и в корне его изменили. Искренне хвалили мужиков за храм (в их станице такого восхитительного собора не было). Стали спешиваться с лошади, чтобы поздороваться с уважаемыми сельчанами за руку. Старались найти время, чтобы зайти в чудесный храм, истово в нем помолиться, поставить свечки Спасителю, Богородице, святому покровителю своего казацкого войска, а так же пожертвовать «на храм» монету или банкноту.


На следующий день после ареста троих «самых злостных кулаков» вооруженный отряд окружил сельский собор. Сбежавшиеся сельчане столпились неподалеку от входа в храм и с ужасом смотрели на то, что творят «антихристы», успевшие уже запереть в причтовом доме настоятеля и других священнослужителей. Под руководством «малахольного психа», размахивающего револьвером, сельские активисты выносили из храма золоченую утварь, иконы в драгоценных окладах и складывали награбленное в телегу на разосланную на ее дне холстину. Потрясая револьвером перед селянами, психопат требовал, чтобы все разошлись, но толпа лишь чуть-чуть попятилась, кто-то шептал молитву, кто-то мелко крестился, кто-то смотрел истуканом на происходящее и не верил глазам своим. Тогда психически больной приказал солдатам нацелить на людей заряженную пушку и стрелять по толпе, «если хоть одна сволочь дернется». А ведь видел, гнида, не мог не видеть, что в толпе были вездесущие мальчишки – сорванцы «шести-семи годочков и чуток постарше».

Харлан в присутствии «товарища командира» большого начальника из себя не корчил, «трудился» наравне с другими активистами. К телеге была привязана лошадь, ее зачем-то распрягли, возможно, чтобы дать отдых перед дорогой. Она вела себя крайне беспокойно, громко фыркала и дергалась, шатая повозку с добычей. Харлан нес из храма большую икону «Спас Нерукотворный» и, держа ее в руках, не успев еще уложить в телегу, прикрикнул на расходившуюся животину, чтобы та успокоилась. Вместо этого кобыла рванулась изо всей мочи, сорвалась с привязи и понеслась по поповке – усадебной церковной земле вокруг собора, похожей на обширную зеленую лужайку.

Харлан опустил тяжелую икону на землю, прислонил ее к колесу телеги, и зычным посвистом стал призывать норовистое животное. И кобыла, прекратила нарезать круги. Застыла точно напротив Харлана, на довольно приличном расстоянии, чтобы видеть его обоими своими глазами. Харлан, сделавший, было, несколько шагов ей навстречу, тоже остановился. Какое-то время лошадь, словно рассматривала человека, и, превратившись вдруг в вихрь, на подлете к цели сделала резкий разворот и ударила человека копытом задней ноги точно в левый песик (висок). Харлан замертво рухнул на землю. Толпа селян ахнула, и по ней волной пробежал ропот: «За Матюху Бог наказал … За усех троих наказал … Бог не тимошка, видя немножко …». Кто-то ойкнул и призвал глянуть на прислоненную к колесу телеги икону «Спаса Нерукотворного» и по толпе прокатилась вторая волна ропота: «Услыхал Спаситель Натаху … Сам Христос его наказал  …  Услыхал, услыхал Натаху …».


Мне врезалось в память, никогда не забудется …. Был большой праздник, весной,  значит, или Первомай или День Победы. За длинным столом собралась многочисленная родня бабушки Наташи и дедушки Матюши, – многие, как позже выяснилось, были и не родня вовсе, а их односельчане, обосновавшиеся «у городе» – в той самой казацкой станице, что в двадцати километрах от их родного села. После ликвидации казачества как сословия, когда так называемое расказачивание вылилось в настоящий геноцид казаков, ничего казацкого в станице не осталось. Расказаченная станица после Великой Отечественной по какой-то причине (возможно, из-за того, что через нее проходила железная дорого) очень сильно разрослась, и на самом деле получила статус города. Ну, город, так город ....

А от их некогда большого и богатого села осталась к тому времени, едва ли одна четвертая часть.

Три четверти села лежало в развалинах саманных и глинобитных строений – «усё сяло таперича в холмочках, иде узять такое сердце, чтобы кажный божий день на это глядеть». Не выдерживало у людей сердце видеть каждый день холмики глины на месте бывших домов и хат. По этой причине некоторые бывшие селяне и обосновались «у городе», мои дедушка и бабушка - в их числе ….


Арест первых троих «кулаков» устрашающей роли не сыграл. Когда местные, теперь уже официально сформированные новые власти приступили к коллективизации вплотную, сельские мужики посылали их куда подальше, не забывая напомнить, как погиб Харлан, и как паскудно в течение всего одного года закончились жизни других активистов – один полез зачем-то на колокольню, сорвался и расшибся насмерть; другого убили по пьянке свои же ландрыги; кто-то по ошибке вместо водки выпил крысиный яд; а один сошел с ума, в прямом смысле, и его увезли «у волость, у дурдом».

Да только на этот раз с «кулаками» расправлялся уже не отряд худосочных пролетариев, а товарищи посерьезней.

«Кулаками» оказались почти все мужики в селе. Их всех и повязали. И отправили туда, «где Макар телят не пас». Остались бабы с ребятишками и старики. Ттрудно, что ли, их загнать в колхоз? Да вообще не трудно. И хлеб у них выгрести до последнего зернышка, тоже не трудно. И осенью 1932 года в село прибыл продотряд и геройски сделал это. А зимой 1932-33 гг. село вымерло от голода. Уцелели только те, кто сумел добраться до чугунки и завербоваться на общественные работы, где за работу кормили. Бабушка Наташа билась до последнего, меняла на еду свою одежду, собирала на поле мерзлые остатки урожая, толкла на муку кору деревьев и сухих трав, выливала водой из нор сусликов …. Дети умирали один за другим. 

Какие врачи? Тотальный беспросветный голод! До чугунки зимой не дойти – шлях замело снегом, на всем его протяжении виднелись из сугробов закоченелые тупы… Ранней весной бабушке с единственным уцелевшим ребенком удалось добрести до чугунки, где прямо на полустанке набирали (говорили почему-то «вербовали») полуживых от голода людей на тяжелые работы по прокладке ж/д пути вдоль Черного моря.

Дедушка Матвей, отсидев пять лет в лагерях с клеймом «враг народа» и, прожив еще столько же «под присмотром органов» в поселке близ лагеря, наконец-то полетел на крыльях к родимому дому. Он практически ничего не знал о спровоцированном продотрядами голоде зимой 1932-33-го года на юге страны, селяне называли эту жуть «голодовка у 33-м». До берегов реки Калымы доходили какие-то глухие и размытые слухи, но всего лишь невнятными обрывками, не положено было врагу народа, мотавшего срок в ГУЛАГе знать об этом кошмаре. Летел дед домой на крыльях и приземлился на «холмочке» – родимая саманная хата, нетопленая со времени «голодовки», размокла под дождями и снегами и развалилась. Все, что было в развалинах деревянного, выбрали люди, выжившие в ту страшную зиму, используя  на отопление, – деревьев в степи кот наплакал, да хоть и растет какое, но где взять силы спилить его. Вместо родимой хаты чистенький такой глиняный холмик, поросший веселенькой зеленой травкой и потрясающе красивыми алыми маками, в степи таких крупных никогда не росло! Был конце весны 1939 года, в мае-месяце холмики, в которые превратились бывшие сельские жилища,  и, правда, очень нарядные.

Нашелся человек, который знал, что «в голодовку» бабушка Наташа с единственным уцелевшим ребенком завербовалась в Лазаревскую. Дед – на поезд, и с пересадкой на станции «Кавказская» добрался до Черного моря. На месте нужно было в течение трех дней устроится на работу, иначе привлекут за тунеядство. Дедушка работал на прокладке ж/д пути землекопом и искал семью. Наконец ему удалось узнать, что Наталья Антоновна такая-то действительно была завербована в трудовой отряд, и какое-то время работала, но к сожалению заболела тропической лихорадкой и больше в отряде не работает. На этом поиск зашел в тупик. Ни от кого не удалось добиться: где ее лечили, а, может, не лечили, тогда что с ней, выжила ли после болезни? Кто-то припомнил: да, был с ней мальчик, тоже, наверное … а впрочем, может быть …. Ну, раз они ни в какую больницу и ни в какую противомалярийную станцию не поступали, стало быть, они того … оба … тропическая лихорадка … дело такое …. Человек может идти по дороге, его затрясет, он сядет на землю, на солнышке пригреется, и – того …. Его прямо здесь же, у дороги, и прикопают.

После таких результатов поиска дедушка высказался на всю Вселенную. Объяснил во всеуслышание, где он видел эту власть, где видел маму этой власти и где видел всех представителей этой власти. После чего был немедленно схвачен, объявлен повторно врагом народа и отправлен на отсидку «дубль 2». На этот раз на 10 лет. За то, что он якобы агитировал против Советской власти. Что было клеветой. Никого он против Советской власти не агитировал, просто доходчиво объяснил мегагалактике, где он эту власть видел.

После второй отсидки дедушку отправили на поселение в ссыльную Кзыл-Орду, где он и остался бы доживать свой век. Потеряв всю семью, он превратился в отрешенного молчуна, которому стало без разницы, что с ним происходит.



После войны моего папу, кадрового офицера Советской Армии, направили служить в Казахстан, в рассказах о том времени часто мелькало слово «Байконур», и это, пожалуй, все, что я знаю о его послевоенной службе. Во всяком случае, к ссыльным он не имел абсолютно никакого отношения. От Байконура до Кзыл-Орды рукой подать, и папа часто бывал в этом городе, но каким образом ему в руки попали списки кзыл-ординских политических ссыльных ….  В свое время я его не расспросила, теперь уж не узнаю …. Скорее всего, он искал своего отца, дважды врага народа.

И нашел.

Красавца-офицера дед Матвей впустил в свою комнатенку в бараке, даже не спросив, что тому от него понадобилось. Молча впустил и молча кивнул на табурет. Папа не стал садиться, а волнуясь и запинаясь еле выговорил собственные имя, отчество и фамилию, прибавив, что родился в таком-то году, в селе таком-то. 

Дед остолбенел. Долго, не мигая, рассматривал гостя, ростом выше его на целую голову, в офицерском мундире и с командирским планшетом на боку. Потом осторожно подошел к нему впритык, поднял руки, и зачем-то, словно слепой, начал ощупывать пальцами его лицо. Наконец, глухо выдавил из себя: «А мать?».

«Да я маму зову-зову в Казахстан, мне здесь и квартиру уже дали …. Не хочет!». Дедушка просипел: «Живая …», закрыл лицо ладонями и заплакал …. Офицер потер кулаком глаза, что-то в глаза попало, и сказал, что пойдет на улицу покурить, а то что-то курить сильно захотелось.

Папа рассказал дедушке, что их с бабушкой спасла одна местная женщина по имени Мария. Да, все именно так и было: они с бабушкой шли по дороге, их обоих начало трясти, словно от сильного холода, – сели на землю, чтобы согреться на солнышке ….. Мария обнаружила их уже в беспамятном состоянии и перевезла по очереди на тачке к себе домой. На их счастье у нее дома был запас хинина, единственного на тот момент средства протии малярийной заразы.

После выздоровления папа пошел дальше учиться в школе, а бабушка с помощью Марии устроилась в ту же школу уборщицей, «чтобы дитё было на глазах».

От директора той же школы они узнали, что бабушка Наташа – жена, а папа – сын ДВАЖДЫ врага народа, директор просверлил бабушку глазами - ДВАЖДЫ врага! Откуда, ну вот, откуда какой-то директор какой-то задрипанной школы мог знать о том, что дед Матвей работал на строительстве ж/д пути и был там повязан?!

Откуда, откуда … От верблюда, другого ответа у меня нет. Потому, что я понятия не имею, как и по каким схемам или алгоритмам работали те самые таинственные «органы», о существовании которых все знали, но никто из простых смертных не мог проникнуть в их тайны, сокрытые за семью печатями.


В призывном пункте тоже, разумеется, знали, что папа – сын дважды врага народа. Призванных на срочную службу выстроили в одну длинную шеренгу вдоль насыпи черноморского ж/д полотна, на рельсах которого уже стоял паровоз с прицепленными к нему товарными вагонами, готовый доставить призывников до ближайшей узловой станции, а кто новобранцами будет заниматься дальше, это уже не его паровозье дело.

Напротив шеренги обритых на лысо восемнадцатилеток стоял стол, покрытый красной скатертью, на нем аккуратными стопками были разложены личные дела призывников. У стола топтались, непрестанно поглядывая на дорогу, представители местных призывных пунктов, в чинах не выше полковника. Один из них подошел к стоявшему в сторонке духовому оркестру и, косясь на дорогу, давал музыкантам наставления.

На дороге, поднимая клубы пыли, появился ГАЗ-61-40, из подъехавшего автомобиля вышел командарм (командующий армией, звание соответствует генерал-полковнику).
Оркестр набрал полные легкие воздуха и грянул, было, бравурный марш, но командарм движением руки пресек энтузиазм музыкантов и оркестр сдулся.

Выслушав рапорт одного из полковников, командарм пошел в конец шеренги новобранцев и начал медленно обходить строй, внимательно всматриваясь в лица новеньких солдатиков. Закончив обход, он стал перед шеренгой и, не произнеся никаких речей, дал команду сделать два шага вперед сыновьям врагов народа, уточнив: единожды врагов народа. Не дважды, а только единожды. Из шеренги вышли с десяток человек. Их построили в отдельную небольшую колонну под деревом за оркестром.

После этого последовал приказ сделать два шага вперед сыновьям дважды врагов народа. Из шеренги вышли два человека, один из них – мой папа.

Куда намечалось отправить сыновей единожды врагов народа, папа не расслышал, так как командарм велел своему водителю отвести обоих потомков дважды врагов народа к машине и усадить их на заднем сидении, – расстояние от машины до стола -  несколько шагов, но все равно не слышно, какие распоряжения он давал относительно новобранцев, стоявших под роскошным южным деревом за патриотически настроенным оркестром.

А новобранцами, усаженными в его автомобиль, он решил заняться лично.

У папы в голове было только два варианта: пожизненная Калыма или тогда уже … Хотя, наверное, все-таки Калыма ….

«Хотите учиться в военном училище?» – спросил командарм. Пассажиры, сидевшие на заднем сидении, не поняли, кому он задал вопрос, и продолжали гадать: Калыма или сразу «к стенке». «Пехотное училище, в Харькове. Хотите в нем учиться? Что молчите?» – допытывался командарм. Водитель намекнул ему, что пацаны перепуганы, им сначала нужно прийти в себя, сейчас они в такую перспективу просто-напросто не поверят. И командарм вдруг вскипел: «Сволочи! Преследуют жен за мужей, детей за отцов. Что они творят! Сможет крестьянин стать кулаком, если он ленивый как сивый мерин и кубышка у него не варит? Не сможет. Никогда! А если у него не только руки, но и мозги работают, значит и его у его детей работать будут. Как можно не понимать простых вещей? В наши военные училища нужно набирать как раз таки детей кулаков! Нашей армии нужны умные командиры, а не городская шпана».

Уже в училище папа узнал, что тот командарм начинал военную службу в царской армии, в Гражданскую сначала был белогвардейцем, но вскоре перешел на сторону красных по идейным соображениям. 


Не буду рассказывать о том, Как прошла встреча дедушки Матюши и бабушки Наташи, не сумею это описать словами, хотя слышала об этой встрече не раз и во всех подробностях: от самой бабушки Наташи, от папы, от мамы, которая тогда была еще только папиной невестой, от других родственников, присутствовавших при том историческом событии. Единственное, что приведу, так это бабушкины слова, которые она потом повторяла до конца своих дней: «Подумать токи: тридцать годочков, как один денек!». Дедушка и бабушка были разлучены ровно на тридцать лет.

Обустраиваться в родном селе отказались оба, сразу и без обсуждений. Бабушка предложила обосноваться «у городе», «тута близочко до могилок, хочь на попутке, хочь и пеши". Дед бодро соглашался: «Давай у городе, лишь ба ты бурчала поблизости от мине, а то я твово голоса ишо не наслухалси». На удивление папы дед оказался не просто разговорчивым, а еще и юмористом. Эту его фразу папа взял себе на вооружение и пускал в ход, когда ему надо было подлизаться к маме или загладить перед ней вину. При этом он старательно воспроизводил слова на сельском диалекте, а я его критиковала: не правильно он говорит, дедушка и бабушка говорят не так!

Я делилась проблемой с бабушкой, и она мне объясняла, что  папа разучился правильно говорить в военном училище, а потом на войне, а потом «на Быконуре ентом, у Середнеазии», «усё чистушко позабывал, как следуя правильно говорить». А дедушка в тех местах, где Макар телят не пас, шибко-то и не разговаривал, «не об чем было», поэтому он говорит правильно, «как положана». По правде сказать, дедушка «как следуя» говорил только с бабушкой и односельчанами-ровесниками, говорил на родном диалекте с большим удовольствием, словно погружался в прозрачный ласковый водоем и нежился в лечебной водице, смывающей с него все болезни, утоляющей все его печали. Со всеми прочими он превосходно изъяснялся на современном языке.

Сама я вслух даже не пытаюсь озвучить что-нибудь на языке бабушки-дедушки, боюсь, что это будет выглядеть карикатурно, и попахивать застойной водой. Придать чистейшей родниковой водице не присущий ей посторонний запах …. Нет-нет, только не это, лучше я найду людей, которые еще говорят на настоящем русском языке, послушаю их говор, и будто родниковой воды напьюсь! Да только где же я теперь таких людей отыщу ….


Говоря о мастерстве, достаточно знать: оно на самом деле имеется или его нет, остальное на эту тему – пустопорожнее ля-ля. Мастерство, это когда не только надежно и красиво, но и когда «усе по делу». Тем, как дедушка Матвей спланировал, построил, а потом и обустроил жилище «у городе», все только восхищались. Был у бабушки Наташи лакированный буфет, лучше, чем в молодости; был и гардероб – лучше прежнего. Рама под зеркало – особая поэма, резчики по дереву приезжали издалека, чтобы посмотреть на нее и снять фасон. Бабушка, бывало, никогда не выйдет «у город», не поглядевшись в свое восхитительное зеркало.

Стол для приема гостей дед Матвей сделал знатный – от окон, глядящих на улицу и почти до двери в кухню, что на противоположной стене комнаты. Дедушка планировал, что гостей у него будет много, каждый праздник, религиозный или советский. Против Первомая он не имел ничего против, День Победы был для него все равно, что религиозный праздник, а на «октябрьские» – в день Великой Октябрьской социалистической революции он неизменно делался больным, заматывал себе горло, укладывался в постель и просил бабушку, чтобы она растерла ему спину скипидаром, запах в хате от такого лекарства – не передать. Да только все и так знали, что его в этот день лучше не трогать, даже по очень срочному делу.


Был Первомай или День победы ... не могу вспомнить. Помню, что сирень во дворе уже расцвела - белая, махровая, обалденная. И вишня у крыльца в белоснежном наряде невесты ....

Дед Матвей сидел в самом начале стола, у окон, смотрящих на улицу, в компании с таких же, как он стариков. А бабушка Наташа, закончив подавать на стол блюда с угощением, притулилась на противоположном конце стола, готовая немедленно подскочить и принести из кухни еще чего-нибудь.

Роль тамады как всегда исполнял мой бесподобный дядя Ваня, кажется троюродный, по линии дедушки Матюши – балагур, рифмоплет, сочинявший тосты на ходу: проникновенные, торжественные, смешные, какие хотите, нет ему замены и нет без него хорошего праздника. Когда под руководством дяди Вани выпили, не знаю, какую по счету, гости заметно расслабились, сильно подобрели, сделались сентиментальными. И тут дедушка Матюша, опустив глаза и глядя в одну точку на скатерти, запел негромким чистым голосом:

Что стоишь, качаясь,
Тонкая рябина,
Головой склоняясь
До самого тына.

После первой же строчки все разговоры за столом стихли и гости  как по команде обернулись на бабушку Наташу, которую рябиной, допустим, назвать было бы можно, но, извините, тонкой … нет-нет, тонкой – ни при каких оговорках. И, в песне сказано, что тонкая рябина была к тому же еще и гибкой, раз она склонилась до самого тына. Теперь-то я знаю, что тын, это забор, но тогда ведь думала, что это земля. Ничего себе, думала я, гибкость! Бабушка даже сидя не может наклониться, чтобы застегнуть молнии на своих войлочных сапожках, всегда меня просит.

Ну, да ладно, раз все считают, что бабушка тонкая рябина, пусть будет тонкая. К тому же одна пожилая родственница (или знакомая) довольно громко шепнула соседке по столу, тоже пожилой женщине: «Помнишь, какая Натаха в девках была танюсенькая?»

Бабушка Наташа при этом смотрела куда-то вбок, в ее синие глаза уже набегали слезы, но еще держались, не скатывались.

И тут дядя Ваня красивым мощным голосом выводил второй куплет:

А через дорогу,
За рекой широкой
Так же одиноко
Дуб стоит высокий.

Гости синхронно развернулись и стали смотреть на дедушку Матюшу, невысокого, щуплого, лысого …. Вообще не дуб! Что происходит? Бабушка Наташа, поджав губы, тоже смотрит на дедушку, часто моргает, будто загоняет назад наплывающие на глаза слезы. При этом еле заметно кивает головой, словно подтверждает слова песни – дуб, дуб, нешто не видно, какой он высокий, широкий, могутный?

И после этого куплета уже все застолье, хором, раскручивает сюжет до конца:

Как бы мне, рябине,
К дубу перебраться.
Я б тогда не стала
Гнуться и качаться.

Тонкими ветвями
Я б к нему прижалась
И с его листами
День и ночь шепталась.

Но нельзя рябине
К дубу перебраться,
Знать, ей, сиротине,
Век одной качаться.

Те, кого песня пробила на слезы, украдкой вытирали глаза носовыми платочками и кончиками косынок. А дядя Ваня зафигачил такой тост на затронутую в песне тему, что выказать данному тосту неуважение и не выпить за сказанное, было бы верхом неприличия.