На перекрестье этих судеб свет

(семейные истории)
    
     Удивительную встречу и дружбу с Хадией Давлетшиной * подарила маме судьба. И нам, ее детям, внукам и правнукам, очень повезло, что, изучая творчество писательницы (и перипетии её непростой и трагической жизни), Газим Шафиков** записал мамины воспоминания, которые вошли в его книгу – «И совесть, и жертвы эпохи».
       Держу в руках эту книгу с маминым посвящением для нас, написанным таким красивым, каллиграфическим почерком, и слезы наворачиваются… В далеком-далеком детстве я с родителями тоже приезжала в городок Бирск, в дом ссылки писательницы. Но детская память сохранила лишь то, как в страхе забегала по крутой глухой лестнице на второй этаж, напуганная игривым козленком. Пока взрослые беседовали я несколько раз спускалась во двор и в страхе неслась по темной лестнице назад – вот и все.
     Решила опубликовать отрывок из книги. В надежде, что электронный вариант прочитать нашим с сестренкой детям и внукам окажется привычнее.  И, возможно, история будет интересна для тех, кого волнует творчество башкирской писательницы Хадии Давлетшиной и ее судьба.
    
     Огромная благодарность Газиму Газизовичу за его удивительное умение вывести собеседника на откровенность и за историю мамы, пересказанную так тепло и бережно.



              Глава из книги
Шафиков Г.Г. И совесть и жертвы эпохи. – Уфа: Башк. Кн. Изд-во, 1991.

              ПОБЕДИТЕЛЬНИЦА (с.72-86)

 ...   

     Крутая лестница ведет наверх, в тесный коридорчик. В той комнате, что слева, жила Хадия Давлетшина. На мемориальной доске, прикрепленной снаружи, можно прочитать: башкирская писательница такая – то, проживала в этом доме с 1951 по 1954 годы.

     Знавшие Хадию Лутфулловну рассказывают: она всегда испытывала страх перед этой почти отвесно нависающей лестницей на второй этаж. А зимой, когда ступеньки превращались в ледышки, страх перерастал в ужас. Она преодолевала их очень долго, вцепившись в шаткие перила, мучаясь одышкой, то и дело останавливаясь, чтобы передохнуть. Тем не менее, дом этот дал ей приют в последние годы его бренной жизни. Здесь она работала, дорабатывала и перерабатывала главный труд своей жизни – роман «Иргиз», писала и переписывала его заново. В архиве Института истории, языка и литературы хранится несколько вариантов этого произведения. Стойкость и терпение этого человека не имели границ; не будет преувеличением сказать, что она обладала мужеством истинного борца и могучей волей альпиниста. Да, Хадия Лутфулловна действительно превращалась в альпиниста, когда поднималась от своего дома вверх по горе, не менее крутой, чем лестница, ведущая на второй этаж дома. Она работала уборщицей, и должна была каждый день взбираться на эту гору, чтобы попасть в свое учреждение.
     А еще она поднималась на гору для того, чтобы заглянуть в городскую библиотеку. Анна Ивановна Лямина, работавшая в те времена библиотекарем, вспоминает:
– Она приходила к нам довольно часто, но мы долгое время не знали, что эта маленькая худенькая женщина – писательница. На ней была поношенная одежда, на ногах — большие стоптанные валенки. Нас удивляли ее заказы: «серьезнейшие книги по истории Башкирии, Октябрьской революции, гражданской войны. Брала читать толстые журналы...
     Да, тогда вряд ли кто верил в то, что в городке живет выдающаяся женщина, которой суждено стать гордостью башкирской литературы. Когда она тихо брела по неровным улицам, чуть сутулясь, пригнувшись вперед и опустив голову, на нее никто не обращал внимания. А если и обращал, то не испытывал ничего, кроме легкой жалости.

     В последние годы она мало разговаривала, была погружена в свои потаенные мысли, вступала в разговоры только с очень близкими людьми. А у нее их было – считанные единицы...
    ...
    
     Из бесед с теми, кто хорошо знал Хадию Лутфулловну, я сделал для себя вывод: несмотря на всю свою скромность и униженное положение, она знала себе цену. Как и тому, что писала. По крайней мере, знала, что ее роман стоит выше произведений тех, кто пребывал в почете и славе, издавал и переиздавал свои сочинения.

     «Мои рецензенты меня удивляют. Они требуют от меня немыслимого: чтобы я писала так же, как они сами. Не могут или не хотят понять, что один и тот же язык не может быть однотипным. Он должен быть разным у разных авторов. Так вот, язык моих книг – совсем не тот, которым писаны их вещи. Я впитала его в себя в детстве, и иным он быть просто не может. Еще больше меня оскорбляет то, что мои рецензенты пытаются мне диктовать, каких героев оставить, а каких убрать. Будто знают материал моего романа лучше меня самой. Иногда мне кажется, что они это делают для того, чтобы закрыть дорогу моему роману».
Эти слова Хадия Лутфулловна говорила Минникамал Габдрахимовне Ханисламовой.
    
     Именно из уст этой женщины услышал я рассказ о самом трудном периоде жизни Хадии Давлетшиной – непосредственно после освобождения из лагеря и попытки утвердиться на свободе, в Уфе. Заняться творчеством. В книгу воспоминаний о писательнице рассказ Минникамал не вошел. Она говорит об этом с обидой. И есть отчего: никто не знает о том периоде жизни Давлетшиной лучше ее. Более того, она вела краткие записи, и те или иные высказывания Хадии Лутфулловны приводит прямо по этим записям, т. е. почти документально точно. Но, чтобы перейти к этим воспоминаниям, нужно сказать несколько слов о самой Минникамал Габдрахимовне.

    Ее девичья фамилия – Хисамутдинова.
    Отец ее – Габдрахим Хисамутдинов – человек редкой судьбы. Один из первых организаторов колхозов в Альшеевском районе.  Партийный руководитель.  Отличался   мужеством и принципиальностью.  Имел возможность остаться по брони в тылу, но настойчиво рвался на фронт, несмотря на то, что дома оставалось десять детей. Извиняясь, говорил жене: «Пойми, я не могу иначе. Что скажут люди? Ты уж прости, Советская власть не даст вам голодать. Только постарайся выучить детей, а вернусь...» Дальше говорить не мог, махнул рукой и ушел... Но перед этим побывал в сельскохозяйственном институте по случаю того, что его любимую дочь Минникамал оставляли в аспирантуре.  Это было для него огромным счастьем. Волнуясь, говорил с трибуны, что недаром боролся за эту власть, недаром трудился на благо   великих идей – они теперь осуществляются на практике, дети простых людей имеют возможность стать учеными. От души благодарил руководство сельскохозяйственного института... Потом пришло сообщение, что Габдрахим Хисамутдинов пал смертью храбрых, до конца отстаивая от фашистов пятачок на вражеском берегу... (погиб в 1942г. на Невском Пяточке – пос. Невская дубровка, Имя увековечено в Мемориальном комплексе «Невский пятачок», мама там побывала на открытии - прим. автора).

     После окончания института Минникамал стала трудиться на сельскохозяйственной научно – опытной станции, которая располагалась по ул. Фрунзе 40 (теперь этого дома нет – на том месте поднялся Дом общественно – политического   центра).   Именно   здесь   произошла   встреча Минникамал с Хадией Лутфулловной, которая работала на станции ночным сторожем.

     Я не сразу определил для себя, как следует передать рассказ Ханисламовой: от первого или третьего лица. Наконец, решил: и так, и эдак. Когда как удобнее. Поэтому начну с ее монолога.

     «Знакомство и дружба с Хадией-апай для меня – самое светлое и чистое, что только может быть в человеческой жизни. Я могу говорить о ней сколько угодно. Но – далеко не всякому. Только тому, кто сам относится к ней с должным уважением, понимает, какой это был человек. Слишком много я нагляделась в свое время несправедливостей, которые чинили разные высокопоставленные люди в отношении к ней. Прежде всего – ее товарищи по перу. Поэтому с тех пор питаю к ним резкое предубеждение. Понимаю, что так нельзя, в конце концов, следует помнить, какое это было время и в каком положении находилась Хадия-апай. Но ничего не могу с собой поделать. Если бы я не знала, что она была большим писателем, все равно бы любила, как самого дорогого человека. Именно потому, что она была замечательной личностью –  добрым, отзывчивым, внимательным к чужой беде, несмотря на то, что и своих бед было через край. Однажды, когда я сама осталась в труднейшем положении, она оказала мне такую помощь, которую я не забуду до самой смерти.

     Однако давайте все по порядку.
     Мы работали на опытном поле за городом, в восемнадцати километрах от Уфы. Директором нашей научной станции был хороший, хотя и довольно строгий, человек по имени Гали Зарифович Хамидуллин. А начальником опытного поля – Мажит Валеевич Табрисов. О нем я хочу сказать особо. Почему? Да потому, что во многом именно благодаря ему Хадии-апай удалось продлить свою жизнь, избежать голодной смерти.
     Мажит Валеевич был распределителем продуктов. Ну, а в какой цене они тогда были, известно только тем, кто испытал это на себе. Директор опытного поля был человеком горячим, вспыльчивым. Мог нежданно-негаданно вскипеть, наговорить резких слов. Но быстро отходил и забывал свои и чужие обиды. И было у него замечательное качество: сострадание к людям. Прежде всего, к тем, кто в этом особенно нуждался. К обиженным и униженным. Не знаю, ведал он или нет о писательском даровании Хадии Давлетшиной. Скорее всего, знал. Хотя и смутно. И почти никогда не отказывался помочь ей продуктами. Положенными и неположенными по талонам. И вышло так, что продукты эти приносила или привозила ей с опытного поля именно я. Бывало, я просила Табрисова выписать лишний килограмм свиного сала, говоря, как остро нуждается в нем Хадия-апай. И я не помню ни одного случая, когда бы он отказал. Свиное сало – было жизнью для Хадии Лутфулловны. Она растапливала его на огне и пила. Топленое сало заглушало болезнь легких, которые у нее были крайне запущены. Она нуждалась в свином сале больше, чем в хлебе или мясе...
     Впрочем, я опять забежала вперед...»

     Минникамал вытирает набежавшие слезы, и так – не раз за время рассказа. Слезы текут сами собой. Иногда рассказчица их просто не замечает и, спохватившись, быстро стирает носовым платочком, бросая на меня виноватый взгляд. Иногда роняет фразу: «Извините, я не могу о ней говорить без слез...»

     Я молчу. У меня самого горький ком в горле. Вспоминаю слова Марата Мингажетдинова: «Пишу о ней и вдруг вижу: строчки на бумаге расплываются.
Ч-черт! –  слезы... Такая вот жизнь. Такая писательница...»

     А теперь вообразите двадцатидвухлетнюю симпатичную девушку, которая стоит перед нелегким выбором: быть или не быть ей в аспирантуре? Учиться или не учиться? Если да – то как? На столь мизерную стипендию не прокормиться. А дома – мать и многочисленные сестры и братья. Как же быть?

     В невеселых думах стоит она вечером возле научной станции, не зная, куда приткнуться. Завтра – вступительный экзамен. Если не пойти – прощай, аспирантура!
     Легонько толкнув дверь, входит внутрь здания. Тихо бредет по полутемному длинному коридору, не зная, что предпринять. И вдруг в дальнем конце коридора появляется худенькая невысокая женщина, одетая по-домашнему: в шлепанцах, в теплом жилетике поверх старого бордового платья. Гладкие волосы ниспадают с плеч. Большие черные глаза смотрят на девушку внимательно, но приветливо. Кажется, в полумраке глаза эти светятся особым, фосфорическим светом.

     Маленькое отвлечение: каждый, кто видел фотографию Хадии Давлетшиной, отмечал ее удивительно красивые большие глаза, глядящие глубоко и печально. Жгуче-черные зрачки гипнотизируют, но не силой бесовского действия, а какой-то святости, ангельской кротости и чистоты, за которыми сила духа и беспредельная воля жизни. Да, именно такой она была!

...Девушка останавливается в нерешительности. Она впервые видит здесь эту женщину и потому несколько озадачена и даже растеряна: что она делает здесь в такое позднее время? А та сама подходит к ней тихой, неслышной походкой. Легкая улыбка мерцает на ее бескровных губах. Она здоровается первой и говорит таким же тихим, удивительно добрым, участливым голосом:
– Вы, наверное, с опытного поля?
– Да... – неуверенно отвечает девушка, пытаясь сообразить, что это за человек.
– Проходите, там тепло, – говорит женщина. – Погрейтесь. Мы и чай с вами попьем.

    Вся ее внешность, ласковые материнские нотки в голосе располагают, внушают доверие. Девушка идет вслед за ней. Вскоре она уже рассказывает о том, что завтра должна сдавать экзамен по марксизму-ленинизму для поступления в аспирантуру.
– Вот только не знаю, как буду там учиться, – сокрушенно вздыхает она. – Отец на фронте. Дома голодно-холодно. Полно братьев и сестер. Может, не надо вовсе поступать в эту самую аспирантуру?
– А как ты училась в институте? – спрашивает женщина.
– На одни пятерки. Получала повышенную стипендию.
– И ты еще думаешь, поступать тебе или нет? Да ведь такое счастье выпадает не каждому. – В ее голосе звучит укоризна. – А, может, экзамена завтрашнего боишься? –  Укоризна сменяется легкой лукавой ноткой.
– Что вы! Нисколечко. Я же вам говорю...
– Ну вот, видишь! И экзамена ты не боишься, а будущих трудностей испугалась. Еще и учиться не начала, а каких-то трудностей опасаешься. Преодолеть их можно только трудом и учебой.
    Логика женщины проста, как дважды два. И на душе девушки становится легко и свободно, будто с нее сняли тяжкий груз.

     Хадия Лутфулловна неслышными шагами ходит по комнате, подкладывает дрова в печку, кипятит чай, расставляет на столе имеющуюся посуду. Время от времени стоит, прислонившись спиной к теплой печке, слушает, полуприкрыв глаза.
     Потом Минникамал не раз будет замечать, что это – излюбленная поза Хадии Давлетшиной. Так стоит она, обдумывая тот или иной эпизод книги, над которым в данный момент работает. Стоит не только потому, что так ей легче думается. Стоит по необходимости. Сидеть подолгу за столом трудно – давит грудь, затрудняется дыхание. Стоять легче. Да и тепло нужно постоянно. Холод – злейший ее враг. Холод углубляет ее страдания. Хорошо, что директор станции не ограничивает ее в дровах. Разрешает топить сколько угодно. И Хадия, работающая у него ночным сторожем, всю ночь подкидывает по одному-два полешка в печь. Тепло сохраняет ей жизнь.
    «Я так заболталась, –  продолжает Минникамал Габдрахимовна, – что забыла о том, что должна хоть перелистать учебник по марксизму и философии. А, может быть, об этом мне напомнила Хадия-апай. «Оставайся у меня ночевать, – предложила   она. –  Только   спать   придется   на столе, постелив, что возможно». Оказалось, что возможности были: для постели сгодилось и пальто, и жилетка, и еще что-то... После чая я углубилась в чтение, а Хадия-апай ушла куда-то в коридор, чтобы, видимо, мне не мешать. Отсутствовала больше часа. Появившись вновь, спросила: «Ну как, поддается наука?» И тут же стала успокаивать! «Вот увидишь, все будет хорошо.  Или ты так просто – сталинская стипендиатка?» И от этих слов мне стало так уютно, что я совершенно успокоилась. Появилась уверенность.
     Когда на другой день я сдала вступительный экзамен на «отлично», то первой мыслью было – обрадовать вчерашнюю женщину, имя которой я так и не успела узнать. Я была уверена, что она обрадуется, как мать. Я уже успела понять ее добрую и отзывчивую душу, и потому буквально на крыльях полетела к зданию нашей опытной станции.
     И женщина действительно обрадовалась. Я увидела это по вспыхнувшим радостью глазам. Она снова стала готовить чай, а я сказала:
– Простите, апай, я даже не спросила, как вас зовут.
     Она не спешила с ответом. Спросила, читаю ли я на родном языке, и если да, кого именно. Я ответила, что с удовольствием читаю стихи Тукая и Такташа, прозу Галимджана Ибрагимова. Потом добавила, что в детстве читала повесть про Айбику, которая мне очень запомнилась, потому что была правдивой и искренней. А вот автора не запомнила. Кажется, звали ее Хадия, что в предисловии было сказано, что родилась и выросла она не здесь.
– У тебя хорошая память, – похвалила меня женщина. – И очень хорошо, что ты читаешь на родном языке. А то некоторые считают это чуть ли не зазорным делом. Давай тогда знакомиться, меня зовут Хадия.
     Я удивленно на нее посмотрела и пробормотала что-то вроде: «Оказывается, есть и еще такие имена», – имея автора повести «Айбика».  Она промолчала, только застенчиво как -то улыбнулась. У меня и в мыслях тогда не было, что эта женщина в старой, не по росту, одежде, работающая ночным сторожем, может оказаться той самой Хадией Давлетшиной.

    В другой раз я спросила: «Хадия-апай, почему вы здесь работаете?  Разве зарплаты сторожа хватает на жизнь?» Она ответила без всякой обиды: «Видишь, как тут тепло и уютно. И получаю я ни мало, ни много 200 рублей».
     Мне не давали покоя бумаги, которые грудой лежали па столе, на подоконнике. И однажды я решилась спросить: «Вы что-то пишете. И вообще, что-то скрываете от меня. Может быть, я не имею права, не должна знать... Но если можно, скажите, кто вы такая?»
     Она как-то кротко рассмеялась. «Я знала, что рано или поздно ты меня об этом спросишь. Так вот, я и есть та самая Хадия, которая написала повесть «Айбика». Вот той самой Хадией Давлетшиной я и прозываюсь», – добавила она с грустной усмешкой.
     Она заметила мое изумление и растерянность и, чтобы предупредить последующие вопросы, сказала: «Как-нибудь я тебе все расскажу. Только не сейчас. Я вообще не люблю о себе рассказывать».
     Это была правда. Она действительно мало и весьма неохотно говорила о своем прошлом. И узнавала я о нем постепенно, день за днем, месяц за месяцем. По обрывочным нашим разговорам. Никогда еще я не видела таких скромных и сдержанных женщин, как Хадия-апай, умеющих хранить о себе благородное молчание. И это поднимало ее еще выше в моих глазах. Думаю, не только моих, но и всех, кто ее близко знал. А может, ей просто не хотелось вспоминать о тяжких прожитых годах.
     Однако я знавала немало женщин, которые даже небольшую свою невзгоду могли смаковать часами. И еще: я почти не видела Хадию-апай плачущей. Да, она бывала подавленной, убитой горем. Но плачущей, проливающей слезы – никогда! У нее была поразительная сила духа, умение себя сдерживать. Редкий мужчина мог бы с ней в этом смысле сравниться.
     Нужно ли говорить о том, как трудно жилось тогда всем? С продуктами было крайне тяжело. Пуд картошки стоил 1000 рублей. Один килограмм мяса или сала – 300 рублей. Да и их достать было не так-то просто. Вот почему отзывчивость Мажита Валеевича имела исключи-тельное значение. От нее зависела жизнь замечательной опальной писательницы! Он отпускал продукты Хадии-апай по государственной цене. То же самое – вдове репрессированного писателя Хасана Башара Рабиге-апай, которая работала уборщицей на той же опытной станции. Четверо детей было у нее на руках, жилось им исключительно трудно. Так что мне приходилось выпрашивать у Табрисова и для них. И он, повторяю, редко когда отказывал...
     Тогда очень остро стояла проблема бумаги. Естественно, для Хадии-апай – тоже. Видимо, поэтому она писала бисерным почерком, всегда – арабскими буквами. Как-то я восхищенно воскликнула: «Какой у вас красивый почерк!» Она ответила очень серьезно: «Я пишу мелко. Во-первых, надо экономить бумагу. Во-вторых, мне надо спешить...»
     Лишь значительно позднее я поняла смысл этих слов: надо спешить...

     В один из вечеров, когда я в очередной раз осталась ночевать у Хадии – апай, она не очень уверенно сказала: «Ты мне не поможешь в одном деле? Ты знаешь арабский и латинский. А я с новым латинским алфавитом не очень-то в ладах. Не перепишешь ли с арабского на латинский несколько страниц?» Я, конечно, с радостью согласилась. Так я конкретно столкнулась с текстом романа «Иргиз», который полностью прочитала позднее. А тогда, переписывая отдельные его страницы, испытывала чувство зависти и восхищения: ведь дает же бог человеку, если захочет!
     Как-то, придя на станцию, я не застала Хадию-апай на обычном месте. Рабига-апай сказала, что она приболела и поэтому не пришла на работу. Я отправилась к ее матери. Она жила в доме, который стоял там, где нынешний педагогический институт. Хадия-апай лежала на кушетке, прикрывшись одеялом. Я принесла выписанное Табрисовым продовольствие, и это очень обрадовало Хадию-апай. Она даже поднялась с постели, стала думать, что бы такое приготовить. «Может быть, мы займемся переписыванием вашего романа?» – спросила я. Она засмеялась: «Тебе бы, Минникамал, быть руководителем нашей писательской организации. Уж ты бы навела там порядок, заставила наших писателей работать, как следует!» Я ответила: «Я бы заставила беречь вас свое здоровье и как можно меньше корпеть над рукописью».
     Помню, я тогда принесла картошку, мясо и сало, и это необычайно воодушевило Хадию-апай. «А почему бы нам по этому случаю не устроить для самих себя праздник? – воскликнула она. – Неужели мы не можем хотя бы разочек позволить?» Я стала ее отговаривать: мол, надо экономить продукты. Но Хадия-апай уже загорелась идеей, обратилась за поддержкой к матери Гюльявгар-апай. Та была глухая, и к ней обращались с записками. Но свою дочь она понимала по шевелению   губ. Гюльявгар-апай горячо ее поддержала. Вскоре мы делали пельмени, потом сидели за столом, и Хадия-апай даже заставила меня петь. Я осталась у них ночевать, а утром предложила Хадии-апай прогуляться. Мне хотелось с ней кое о чем посоветоваться. Мы тихо брели по безлюдному переулку, и я говорила, что хочу бросить аспирантуру, что очень устала, мало сплю, надо помогать матери, семье... Хадия-апай, по привычке, слушала меня молча, чуть наклонив голову. А когда я кончила говорить, произнесла: «Если ты бросишь аспирантуру, то совершишь самую большую и непоправимую ошибку в своей жизни». Говорила еще что-то, но главное уже было сказано. И это главное внедрилось в мое сознание: учиться и закончить, как бы тяжело ни приходилось. Не будь этих слов, неизвестно, как бы все сложилось, стала бы я кандидатом наук, проработала бы столько лет в сельскохозяйственном институте или нет...»

     Отметим, что аспирантуру Минникамал Габдрахимовна закончила в 1947 году и проработала в одном и том же институте 40 лет!

     «Помню, не выдержала я тогда, задала Хадии-апай вопрос, который мучил меня все то время, пока я была с ней: «Почему же никто из писателей вас не навещает? Ведь вы совсем одна, а они живут буквально рядом. Неужели у них нет ни капельки совести?» Я испугалась своего вопроса. Дело в том, что о своих коллегах-писателях Хадия-апай никогда не говорила. Ни хорошего, ни плохого. А если и возникал какой разговор, старалась перевести его на другую тему. А тут вдруг вздохнула и промолвила коротко: «Видно уж, нет». И эта короткая фраза меня потрясла. Можно было догадаться, какие чувства она испытывала, какие горькие мысли ее обуревали. Ведь каждый из ее бывших друзей-писателей прекрасно знал, что никакой она не враг, что провела пять мучительных лет в лагере, откуда была выпущена по причине крайнего обострения болезни легких. Видимо, там с ней не хотели возиться – пусть умирает, где хочет. Лишь бы не в лагере. Именно это подтверждают сидевшие с ней вместе в лагере Фатима Тильмановна и проживающая ныне в Уфе бывший врач Сайра Латыповна Абубакирова. Знали, разумеется, коллеги по перу, и тем не менее, не удостаивали своим вниманием. Помню, как взволнованно говорила она об одном писателе, имя которого я не стану называть. «Понимаешь, идет он мне навстречу, увидел меня и нырнул куда-то во двор – лишь бы не встретиться! Да я бы и сама не стала с ним заговаривать или даже здороваться. Будто я не вижу, как они шарахаются от меня, как от прокаженной. А он вот нырнул... А ведь прежде изливался в любви ко мне...»
     Как тяжело было мне все это слышать от нее!
     Но помню я Хадию-апай и веселой, заразительно смеющейся. По-моему, это было в год Победы, в сорок пятом. Заглянул к Гюльявгар-апай известный тогда артист Гималетдин Мингажев, который в свое время был в добрых отношениях с мужем Хадии-апай наркомом просвещения Губаем Давлетшиным.
     Гималетдин-агай был человеком с хорошо развитым чувством юмора, знал множество анекдотов и неподражаемо их рассказывал. Когда он говорил о чем-то, то на ходу придумывал всякие были и небылицы, и тогда просто невозможно было не покатываться от хохота. Помню, Хадия-апай спросила его, почему он никогда не показывается на людях вместе с женой. А он ответил: «Зачем, если вокруг так много молодых и красивых девушек? Я хожу только с красивыми и молодыми, а жена смотрит на все это и от души радуется: значит, ее муж достоин их любви. Есть чем гордиться». И все в таком духе. Вот Хадия-апай и смеялась, слушая такие шутки.


     Минникамал Габдрахимовна просматривает свои пожелтевшие тетради. Потом зачитывает отдельные фразы Хадии Лутфулловны, которые успела когда-то записать.
     «Минникамал, посмотри на меня внимательно: разве я похожа на врага народа? Разве похожи на врагов те, кого теперь нет среди нас? За что, Камал, за что?»
      «Никто не хочет мне помочь. А я так хочу напечатать хотя бы одну свою строчку, увидеть себя напечатанной! Долго ли мне жить осталось? Неужели не удастся дождаться?»
      «Я предвижу предел своей жизни. Главное, успеть сделать то, что можно сделать в это оставшееся время. Но хватит ли сил – вот что меня тревожит».
      «Ссориться с моими рецензентами – бить себя по голове камнем. А так порой трудно удержаться! Вот, не сдержалась, высказала сегодня все, что думаю. Теперь надеяться не на что. Но и жить с постоянным чувством придавленности и унижения не могу. Это выше моих сил!»
      «Если бы я увидела свою фамилию на обложке книги, могла бы умереть спокойно».
      «Мои бывшие друзья сильны своим единством, а я слишком слаба, чтобы им противостоять. Но знаю и другое: что я пишу, сильнее меня, как слабого и больного человека, намного. Когда-нибудь мои произведения покажут свою силу и победят в этом противоборстве.  Жаль, что тогда уже меня не будет в живых».
      «И я, и мой Губай... оба мы очень любим детей. Наверное, потому, что  наш единственный  сын Булат умер  так рано. Других быть уже не могло. Любишь и мечтаешь о том, чего нет. Это – как закон».
     «Я живу здесь (в городе Бирске –Г. Ш.) как на острове, меня тут никто не понимает, а я не стремлюсь объяснить. После каждого пребывания в Уфе возвращаюсь подавленная и разбитая. Болезнь моя резко обостряется. Хочется умереть, руки на себя наложить. Потом говорю себе: это – самое легкое, не сдавайся, Хадия! Так вот и поддерживаю себя, так вот и живу».
     «У меня нет друзей среди прежних коллег, у меня есть только партия. Когда-нибудь она меня поймет...»

    «В молодости я дружила с человеком по имени Гата Мухаметов. Мы должны были пожениться, но, как нередко бывает, что-то у нас разладилось, хотя мы остались друзьями на всю жизнь Он теперь доктор наук, трудится в Ростовском государственном университете. Хадия-апай очень его уважала, очень желала нашей с ним свадьбы.
     После того, как Хадия-апай поселилась в Сулее – есть – такая железнодорожная станция в Челябинской области – она пригласила нас с Гатой к себе в гости. Встретила нас как родных, очень много разговаривала с Гатой, расспрашивала про войну, участником которой тот был. Мы провели там три незабываемых дня. Потом Гата говорил мне, что эти три дня остались в его памяти на всю жизнь. Что он благодарит жизнь (и меня) за то, что дала возможность познакомиться с такой умной, обаятельной и внимательной женщиной, которую он, по своей восторженности, называл гениальной. На прощанье Хадия-апай подарила нам свою фотографию и посвященные нам стихи, которые тогда же и сочинила.

Милые друзья мои! Порою
Обратите взор на сей альбом,
Вспомните меня вы молодою,
Воскресите в памяти мой дом.
Вспомните, как собирали в поле
Ягоды близ летней Сулеи...
Скрасили вы жизнь мою в неволе,
Дни жестокосердные мои...

    Это было в 1946 году.
    И еще хочу сказать, что все, кто знакомился с Хадией Лутфулловной, имел  возможность с ней общаться, обязательно подпадал под ее редкостное обаяние. Ее добрая, глубоко   человечная   натура   действовала   на   людей, как бальзам.
Несколько раз посещала я Хадию-апай и в городе Бирске. Она жила на втором этаже старого двухэтажного дома (уже тогда – старого! – Г. Ш.). Пила козье молоко, для чего специально держала козу. Показывая на нее, говорила с юморком: «Вот мой врач. Лучше ее никто не может лечить мою болезнь».
     Помню, вела словарь, каждая страница которого начиналась с отдельной буквы. Говорила: «Я заношу сюда слова, которые таят разные смыслы, по-разному произносятся в тех или иных местах. Мы плохо знаем свой родной язык, его диалекты. Потом передам словарь нашим ученым, в научное учреждение».
     Наверное, имела в виду Институт истории, языка и литературы.

     Небольшая ее квартирка была завалена бумагами. Как-то я обронила со стола на пол большую кипу бумаг и стала торопливо их подбирать. Бросились в глаза строки, которые не имели отношения к роману «Иргиз». Я спросила, что это такое. Она ответила: «Писатель не может жить только одним произведением. Даст бог, напечатают «Иргиз», может, опубликуют и эту вещь...» До сих пор не могу себе простить, что не заинтересовалась, не спросила, какую вещь она имеет в виду. Разве можно было полагать, что судьба ее литературного архива сложится так печально?

     А теперь хочу поведать о самом незабываемом: как в тяжелейшую минуту жизни мне помогла Хадия-апай...
     Минникамал опять вытирает слезы. Потом начинает рассказывать:
«Я вышла замуж за хорошего умного человека – Махмута Ханисламова. Он тоже был кандидатом сельскохозяйственных наук, талантливым ученым. Человек прямой, бескомпромиссный. Его работами интересовались за границей. И сгорел он рано – умер внезапно. Он тоже очень сдружился с Хадией-апай. Точнее сказать, души в ней не чаял. Они очень много говорили между собой. Сильно подозреваю, что с ним она была даже откровеннее, чем со мной. После тех разговоров он все повторял: «Какая женщина! Какая умница!» Когда же прочитал, наконец, вышедший роман «Иргиз», не мог скрыть своего потрясения, не мог поверить, что он написан той самой маленькой хрупкой женщиной, с которой он так часто говорил один на один. «Не может быть! – восклицал он, потрясая книгой, – не могу поверить! Почему же я тогда не знал ей истинную цену?» «Как же ты не знал? – возражала я ему, – ведь ты и тогда восхищался ее умом!» Но он только досадливо махал рукой: «Что значит – восхищался! Если бы я знал, кто она на самом деле...»
     Я так и не поняла, что бы тогда было, знай он, «кто она на самом деле». Запомнились только его восклицания: «Почему такая несправедливость в жизни? Почему тяжелее всех приходится именно самым умным, самым талантливым?»
     Так вот, был в моей жизни момент, когда хотелось умереть. У нас с Махмутом было уже двое детей, а мы все еще жили в барачной комнате. Зимой – холодище, летом – духота. А тут еще Махмута направили на работу в Воронеж. Мы ведь оба были «сельхозниками», не имели права работать в одном учреждении. «Семейственность» тогда строго каралась. И вот я осталась одна с двумя детишками на руках. Меньшого носила с собой на работу, потому что не могла устроить в ясли. Не хватало денег, еды, тепла. Я была в полном отчаянии. Вот тогда я написала письмо Хадии-апай в Бирск. Это было не письмо, а крик души. Ответ пришел почти мгновенно. Письмо было большое, обстоятельное, исполненное сострадания и любви. Я его читала и перечитывала десятки, сотни раз, и в конце концов, выучила наизусть. Вначале она всячески меня успокаивала, внушала бодрость и надежду. Затем подробно изложила, как следует действовать в таких обстоятельствах. Во-первых, надобно обратиться к директору института, объяснить сложившуюся обстановку. Нужно, чтобы он ходатайствовал перед обкомом партии о возвращении Махмута в Уфу, в свою семью. Она буквально по полочкам разложила все, что нужно делать, как поступать. Просто я не хочу входить во все подробности ее замечательного письма, которое в буквальном смысле стало для меня руководством к действию. Оно было настолько убедительным, четким и логичным, что я уже на другой день стала действовать будто по инструкции.
     И как же верно рассчитала Хадия-апай! Каждый шаг, каждое посещение нужных товарищей. Каким деловым умом нужно было обладать, чтобы, живя вдалеке от Уфы, в тяжелой ссылке, так четко выстроить программу для другого, терпящего бедствие человека! Какой заботой и любовью к этому человеку надо было быть преисполненной!
     Все получилось именно так, как предсказала Хадия-апай. Воронежское руководство пошло навстречу, там успели оценить способности молодого ученого и, тем не менее, нашли возможным отпустить его на родину, хотя имели полное право не делать этого. Чувство гуманности взяло верх над холодным расчетом. И я поныне говорю: спасибо тебе, дорогая Хадия-апай! Спасибо за мудрость и большое сердце! За умение любить других, прийти к ним на помощь в тяжелую минуту жизни!»
     ...

     Каждый лепит свою судьбу сам. Сам кует свое счастье. Но далеко не каждый способен устоять под жестокими ударами судьбы, выдержать обрушившееся на голову горе.
     Хадия Давлетшина не только устояла, но и преподала и своим современникам, и всем нам, ее потомкам, образец исключительной силы и отваги, выдержки и силы духа. Она еще раз доказала, что даже на краю гибели, будучи физически истощенной и подавленной, можно оставаться не только человеком, но и борцом. И победить!
Изможденная, изнуренная бесконечной борьбой, голодом, холодом, невниманием, а порой и открытой враждебностью, она, тем не менее, вышла победительницей в этой неравной схватке. И ее слова о том, что написанные ею произведения окажутся сильнее ее самой и победят в противоборстве, оказались пророческими.
И мы сегодня – свидетели этой победы!




* Хадия Лутфулловна Давлетшина (урождённая Хадия Лутфулловна Ильясова) –   деревня Хасаново Имелеевской волости Николаевского уезда Самарская губерния, ныне село Хасьяново Большечерниговский район Самарской области –  советская башкирская писательница. Член Союза писателей БАССР (1935).  Годы жизни: 5 марта 1905г. - 5 декабря 1954г.
Творчество:
первый рассказ «Пионерка Хылукай», 1926;
повесть «Айбика»,1931;
повесть «Волны колосьев», 1932;
«Сборник рассказов», 1935;
повесть «Пламенные годы», 1933-37;
роман «Иргиз» 1942-52, опубликован 1957.
     Материал из Википедии

** Газим Газизович Шафиков – башкирский поэт, прозаик, драматург, публицист, переводчик, фольклорист. Заслуженный деятель искусств Республики Башкортостан, лауреат государственной премии имени Салавата Юлаева, пяти премий республики, в том числе престижной премии имени Акмуллы, кавалер ордена Салавата Юлаева. Годы жизни: 10 октября 1939г. – 28 января 2009г.
     Материал из Википедии



 На фото: Хадия Давлетшина и наша молодая мама, Ханисламова (Хисамутдиова) Миникамал Габдрахимовна, в годы знакомства с писательницей.