Из дневников Андрея Гавриловича

 22 июня 1941 года
 Воскресенье. Ветреный,  пасмурный день.  В шесть часов  утра выехал из Воронежа на машине. Переезжал на весь отпуск на дачу,  вез некоторые вещи - постель,  ружье, собаку.  Ехал с удовольствием - давно не бывал в поле.  Впереди отпуск, чудесная дача,  внуки,  мечта о научной работе! После обеда заснул и увидел неожиданно во сне,  что «война с Германией». Проснулся с гнетущим чувством.  Глушь.  Ни радио,  ни газет.  Уехал в Воронеж.  Внук Андрюша провожал до вокзала.  Я купил ему бутербродов - белых.  Доехал спокойно.  Но в 7 часов 10 минут в Воронеже по дороге домой встретился Серёжа Косинский - война с Германией,  бомбардировка.  Вечером жду последних известий.  До завтра!

 23 июня 1941 года.
 Объявлена мобилизация.  Все сомнения рассеяны.  Да,  это,  действительно,  разбойное нападение.  Прочёл Молотова и Черчилля.
В городе тихо.  Серьезны люди.  Ни спешки,  ни паники.  Впрочем,  наблюдать город мог только мельком: весь день спешно, «в две руки» экзаменовали по хирургии.  Мирное высокое дело - обучение науке.  Одно за другим менялись на стуле молодые лица.  Обширный зал, окна открыты,  синело небо,  трепетали листья вязов и клёнов больничного садика.  Белые плоские облака,  освещённые предвечерним солнцем,  тихо плыли над туманной далью горизонта.
 Эта зала была когда-то церковью.  Теперь на плоском потолке,  разделившем церковь на два этажа,  красивые лампы.  По стенам выставка для подготовки к экзаменам,  с такой любовью подготовленная Козыревым: рисунки и инструменты систематически дают картину хирургии.  Тут с улицы трамвай звенит,  гудки автомобилей - мирная жизнь.  На последнем экзамене я спрашивал несколько слов по военной хирургии и, пока профессор Бобров задавал свои вопросы, думал.  Все эти годы мы жили, отдавая последнюю клеточку государству.  Плохо одетые, и не всегда сытые и теплые.  Мы строили новую жизнь.  Какие прекрасные здания построены.  Мы двигали науку.  Я,  старый человек,  ушёл в этот чудесный мир научной работы,  научной мысли,  я жил им,  жил природой.  И вот грубая сила,  как бандит,  вдруг врывается в эту мирную жизнь.
 Экзамен был прерван выступлением по радио.  Хотел все записать по порядку,  подробно.  Но ни времени,  ни охоты.

 25 июня 1941 года.
 Вчера сын Саша уехал в Смоленск в медсанбат.  Серёжа,  старший,  тоже двинут.  Об Андрюше с Западной Украины вестей нет.  Сын Юрочка уже воюет.  Четыре сына на фронте и зятья тоже.  Внуки все под нашим крылом. Мысли не вяжутся.  Во мне странная гамма горя.  Жаль,  прежде всего,  внуков.  Жаль,  что мы с Лидой стары и именно сейчас.  У Андрюши с Таней,  фактически,  ни отца,  ни матери.  Николай Владимирович воюет.  Анюта в командировке в глухом районе,  с которым нет связи, и когда ещё будет.  Жаль детей моих,  таких прекрасных во всех отношениях,  сыновей,  которые в самом пекле.  А их семьи? Жаль старую согбенную Лиду,  единственную любовь и дружбу нашу.  И жаль своей старости.  И никто никогда не возвратит мне чудных дней отпуска.

 27 июня 1941 года.
 Тоскливые мысли о Лиде и внуках,  оставшихся на даче.  Поехать нельзя.  Ввиду возможных диверсантов на окраинах конные красноармейцы.  К тому же,  в больнице нас осталось трое.  Сегодня впервые вернулся к ординаторской работе: оперировал и сам записывал операцию.  Домой шёл через парк.  Яркое голубое небо,  чудесное сочетание зелени с голубым небом. 
 На фронте грозная неопределённость.  Сегодня впервые: «Войска отошли на заранее подготовленные рубежи».  А я-то пережил минуты высокой радости.  Мне передали,  что прорыв в районе Вильно ликвидирован,  прорвавшиеся танки окружены,  что Румынское правительство бежало.  Но подтверждения про окружение нет,  ничего не сообщило радио. 
 Наконец,  узнал к вечеру,  что билеты на поезд до Сомово дают беспрепятственно и можно будет уехать,  повидать и успокоить своих.  А в больнице много вещей смешных и печальных: сегодня была объявлена учебная тревога и сволокли в темный подвал без коек,  тяжелобольных.  А в облздравском подвале,  негде было сидеть и многие гражданки падали в обморок от темноты и духоты.
 
 1 июля 1941 года.
 Труд без передышки.  Единственную помощницу командировали для оборудования госпиталя.  Трудно бывает иногда сохранить спокойствие,  столь необходимое для работы.  Ползут слухи - такой-то город взят и такой-то. Тут и парашютисты, и чего только нет.  Много передатчиков слухов.  Гоню их вон - работать мешают.

 3 июля 1941 года.
 Вчера я видел ужасное лицо современной войны.  Это раненые жители,  доставленные из прифронтовой полосы.  Я видел молодую кормящую мать,  у которой три глубоких раны осколками гранаты грудной железы.  Молоко обильно струится из них.  Её ребенок - чудесная девочка трех месяцев - ранена осколком в пах.  Видел людей,  буквально татуированных по всему телу, не менее  чем сотней мелких осколков,  так что не знаешь,  как целы остались  глаза.  Это люди с Белостока.  Они рассказывают,  что фашисты ворвались во время посадки в вагоны и не мешали.  Наоборот сказали,  успокаивая: «Поезжайте,  не тронем».  Но едва тронулся поезд,  начали обстрел. 
 Вчера же был митинг интеллигенции в открытом театре Первомайского сада.  В шесть часов налетел огромный ливень с грозой,  затопивший весь город.  Тем не менее,  когда полвосьмого пришел на митинг,  все здание Варьете,  вмещающее более тысячи человек,  было битком набито,  хотя дождь все ещё накрапывал.  Милиция не пускала более внутрь.  Люди волновались,  просили,  теснились кругом.  Я со специальным приглашением,  однако,  вошел,  по стенке пробрался вперед и сел на первую лавку. На эстраде Поляков,  наш известный актер и член горсовета.  Складная речь,  насыщенная стереотипными фразами газетных передовиц и выступления Молотова.  Хорошо говорил профессор Козополянский: «Я ботаник,  ну что же? Разве я не буду полезен у комбайна?»,  -  ему аплодировали.  Некто,  экс-профессор из обиженных в свое время,  большой либерал,  однако,  как говорила мне Лида,  безжалостно секшей своих детей,  вдруг обернулся ко мне и злым голосом: «Андрей Гаврилович! Я прошу вас бросить хирургию и тоже идти на комбайн!» Это сказано было так злобно и так серьезно,  что я, в начале, смутился и подумал – «может быть, я что-нибудь неприятное сделал ему?».  Разобрав,  в чем дело ответил: «Зачем же? Я на своем посту и останусь». 
 Мою фамилию назвал председатель,  и вот я на кафедре.  Передо мной обширное море человеческих голов.  Яркий электрический свет освещает лица и зеленые ветви густых клёнов,  тесно окружающих театр.  За клёнами,  прорываясь через их фестончатые листья,  сереет грозовое небо.  Шуршат капли дождя.  Как странно видеть по стенам зала полукарикатурные плакаты -  веселые изображения танцующих пар - как отзвук прошедшей недавней жизни.  У меня привычный ларингит, но, когда я начинаю говорить,  подъём охватывает меня и юношески ясно звучит мой голос.  Зал слушает напряженно - я чувствую это.  Нет,  не заученно звучат аплодисменты.  Я говорю: «У меня четыре сына и все они сейчас на фронте».  Гром рукоплесканий прерывает меня.  Я говорю о тыле,  о беспрерывной работе в этой борьбе двух мировоззрений,  говорю о работе врача,  о плане своей работы.  Я призываю закрыть уши от слухов и примером,  и прямым наказанием влиять на товарищей по работе.  Весь митинг проходит с большим подъемом.
 
 4 июля 1941 года.
 «Коммуна» напечатала отчёт о митинге и мой портрет  на кафедре.  И вот образец возникновения слухов: Аксинья Глотова-Дубровская - санитарка: «Как же это,  Андрей Гаврлич,  мне одна женщина сказала - он на митинге говорил: «У меня сына одного убили». Не знаю.  Может быть так, или еще больше сбудется.  Но пока сегодня получили телеграмму от Юрочки: «Здоров, работаю».
 А вот из Луцка от Андрюши нет вестей.  Работаю,  как вол по 12 часов в сутки,  но справляюсь.  Едва вошёл к себе во двор - воздушная тревога и все панически бросились в нижний коридор 2-й клинической больницы.  И сидели мы там часа полтора. Тревога оказалась ложной.

 8 июля 1941 года.
 Как быстро мелькают дни.  Прекрасный любимый июль на дворе,  даже и в городе,  особенно около нашей больницы - когда медленно идёшь среди зелёного ячменя  с его задорно торчащими усиками, к синеющей огромной перспективе лесов, со стройной башней СХИ на фоне их,  зелёной полосой полей и светлым извивом реки. 
 Удивительно,  в обычные дни эта природа казалась жалкой, по сравнению с Сомово,  а теперь наслаждаешься и отдыхаешь.
 На фронтах,  где разыгрываются потрясающие события,  слабый отзвук которых мы слышим по радио,  лишь угадывается истинное положение дел.  У нас в тылу жизнь мелочная,  не столько напряжённая,  сколько суетливая,  иногда докучливая,  своей карликовой мелочностью.  Например,  мне,  занятому буквально целый день важными делами,  как в госпитале,  где работают неумелые врачи, так и в больнице, и на эвакопункте - мне предложили агитировать среди служащих клиники идти в колхоз и желательно,  чтобы я сам возглавил этот список.  «Зачем же - говорю - я врать буду? Ведь у меня в кармане приказ: прикреплён к эвакопункту для оказания практической помощи госпиталям». «Мы и сами знаем,  но для примера».  Я всё же не согласился.
 Сегодня,  наконец,  вернулась из района дочь Анюта.  Сейчас она в Сомово.  Как рады там все и маленькая внучка Танюша,  которая диктовала в письме к матери: «Милая мамиська,  плиезжай скорей.  Мы все без тебя скучно плачем».  Да,  сейчас в глубине души мы все «скучно плачем». Гудит стерегущий нас аэроплан.  Он летает весь день,  хотя,  может быть,  и нет оснований.  Мысль Молотова,  что мы воюем с фашистами,  но не с немецким народом,  кажется мне слишком сентиментальной перед ужасом бандитского нападения на нас.  Сейчас мы защищаем не свободу какой-то,  в конце концов,  наплевавшей на нас Сербии,  как в 1914 году,  а защищаем свою землю от грабителей и  убийц.  Мы ведь вернулись сейчас буквально к временам нашествия Батыя,  который тоже,  не говоря худого слова,  взял да и пришёл нас завоёвывать и грабить.  Ведь и татары в своё время думали,  что они высшая раса,  имеющая право на рабское поклонение со стороны других народов.  Толстой сказал когда-то: «Нельзя жить,  не считая себя справедливым».  Много беженцев с западной Украины.

 26 августа 1941 года.
 Сегодня день рождения Лиды.  Каким весёлым бывал всегда этот день.  Как странно вспомнить теперь,  в день,  когда стало известно о взятии немцами Новгорода,  вспомнить время 45-46 лет назад.  Житьё у Дунаевых,  Лиду,  со всей её фигуркой в белом платье,  её милое молодое лицо,  мальчишеский пробор коротко постриженных кудрявых волос.  Странный,  загадочно-нежный взгляд её карих глаз,  её ласковую заботливость,  деловитость.  Удивительно теперь вспомнить её неуверенность в себе в своих силах,  в своей жизнеспособности.  Вспомнить и оглянуться на всю её чёткую жизнь.  Всегда и всё для других,  ничего для себя.  Её твёрдость,  её отсутствие «женской слабости»,  в самые тяжёлые моменты ее жизни,  нашей жизни.  А их было много.  Дети все такие прекрасные,  любящие нас и друг друга,  дружные,  умные.  И сколько смертей в прошлом.  И что ожидает впереди… 
 С сыном Андрюшей выяснилось недели две назад буквально следующее и только то,  что товарищи и сослуживцы видели его в Луцке числа 25 июня.  Надо было уже уезжать,  а он побежал за забытой тетрадью своих стихов.  Положение в Луцке было сложным.  Уехали без него.  Бросили,  не дождались.  И с тех пор никто из сослуживцев его не видел.  А может его убили из-за угла,  когда бежал назад.  Во всяком случае, полная темнота.
 О том,  что случилось с Андрюшей, мы узнали из письма,  присланного его сослуживцем из Харькова. Когда это письмо из Харькова было передано Лиде,  то она осталась совершенно спокойной.  «Удивительно,  как она не поняла!» - сообщила мне свидетельница - племянница Лиля.  А я подумал: «Это Лида-то не поняла! Она всё поняла и давно уже - ведь два месяца молчания.  Но Лида не такой человек,  чтобы проявлять свои переживания при всех.  Она может ночь спать не будет,  но все переживёт в себе».

 7 сентября 1941 года.
 Переехали с дачи в Воронеж 31 августа. Трудно жить,  когда так скудны вести с фронта,  в атмосфере слухов угрожающего толка.  Они в последнее время всё определённее и определённее складываются в ожидание эвакуации.  Пережившие её - из Одессы,  например, говорят,  что оставаться на месте - это смерть,  эвакуироваться - самоубийство.  Одна родственница Крупского ехала из Одессы на пароходе.  Три парохода шли в кильватере,  наполненные беженцами.  На глазах пассажиров среднего парохода были потоплены два остальные.  Рассказы о бомбёжке с воздуха поездов,  раненые,  попавшие к нам в больницу.

 13 сентября 1941 года.
 Сегодня воскресенье.  Непрерывный гуд аэропланов.  Город переполнен - пришла волна беженцев,  воинские части на отдыхе.  Мобилизация ещё не закончена: идут старшие возраста.  Панические слухи: эвакуирован Курск,  отдали Брянск.  Были минуты,  когда вставали,  пока только в воображении,  но близко,  до реальных ощущений действительности,  мысли о возможном обстреле с воздуха в часы воздушных тревог - потом становилось смешно.  Напоминают они басню о пастухе,  который зря кричал: «Волк!», а когда действительно это случилось,  никто не хотел уже верить.  Так может быть и у нас.  Привыкли сейчас относиться,  как к бутафории.  В больнице,  например,  ходячих больных отправляют в убежище,  лежачие остаются на месте,  правда,  и носилок не достало бы.  Много крику,  очковтирательства, и мало дел.  Много выматывания людей,  нередко нелепого. 
 Половина персонала у меня копает окопы вокруг Воронежа.  На сто больных одна уборщица.  Отсюда грязь,  вши появились, некому стирать бельё.  Студентов 5 курса посылают рыть окопы,  вместо занятий по военно-полевой хирургии, или 4-й курс на полевые работы,  а на фронте острая нужда во врачах.
 Несчастные госпитальные врачи,  в том числе и Анюта,  работающие с утра до вечера,  должны теперь ещё с 7 утра обучаться строю и маршировать перед окнами госпиталей,  к большому удовольствию раненых.  Тяжёлых раненых в общем немного,  не более 6-10%,  это всё раны,  первично не обработанные и инфицированные.  Огромное большинство сепсиса на фоне продолжающегося в глубине гнойного процесса.
Масса обозов прошла и проходит в эти дни через город.  Рядом с тягачами,  везущими мортиры,  повозки,  влекомые мелкими худыми лошадками,  нагруженные до отказа.  Мрачные,  худые красноармейцы.  Всё это с грохотом колёс быстро движется по проспекту.  Куда идёт этот поток? Откуда? Никто не знает.  Говорят,  пришла дивизия на отдых,  но после, будто бы - прорыв,  захвачен Кременчуг - и снова на фронт.  Контраст: этот поток и разудалые песни призывных,  тою же ночью на тёмных улицах.  Вообще только и слышишь по радио, и газеты,  и плакаты: «Победа будет за нами»… Слушаешь и думаешь: может быть дей­ствительно для настроения это нужно,  но с другой стороны масса сознаёт,  что дело плохо.  И вдруг,  как мотив,  который звучит в массе - серой,  крестьянской - проскальзывает: хуже не будет…
 Запротестуешь - уходит человек в себя и поспешно,  с мужицкой покорной хитростью поддакивает вам: «Известно,  воля Ваша».  А в душе: «У дедушки розовые очки!» - это про меня.  А в моей душе встаёт невольно: русский народ «вынесет всё и широкую,  ясную грудью дорогу проложит себе».  Только пожить в это время нам не удастся.  Досадно - я забыл эти прелестные стихи Некрасова.  Всё собираюсь найти и некогда.  Домой пока возит Серый.  Он,  бедняга,  худеет с каждым днём,  хотя больничного овса две кадушки.
 А дома обе внучки - Танюша и Наташа.  Разница в возрасте - три месяца.  «Мы «эвикаиловались» с дачи» - это Танюша.  И она же: «Дедушка,  а тлевога - она  количневая?». Откуда? Случайно или нет, подхвачен коричневый цвет фашистской формы? Обычная игра двухлетних внучек: «Я буду тлевога,  сидеть за печкой и выть». – «А я возьму куклы и тляпки и побегу в «газище» (убежище)».

 17 сентября 1941 года.
 Немцы занимают города и движутся только по большим дорогам.  А вокруг,  говорят,  царят партизаны.  А вот раненых партизан я не видел. Во всяком случае,  все называют себя красноармейцами.
 Вчера видел трёх раненых сестёр.  Стоял их пустой санпоезд.  Появились немецкие аэропланы и долго кружили,  не трогая.  Комиссар организовал обстрел из винтовок.  Тогда бомбы,  пулемётный огонь. Все трое достаточно свежие,  крепкие,  молодые,  страшно подавленные.
 Вчера с грустью видел картину гнойного восходящего миэлита после ранения крестца.  Вопреки моему настоянию - немедленно оперировать - раненого перевели для операции в нервный госпиталь,  в этой волоките упущено время и он безнадёжен.  Это сохранение «своей статистики» просто бесчеловечно.

 21 сентября 1941 года.
 Город уже 2 дня в угрожаемом положении,  но тревоги не объявляют.  Ведь должна же идти жизнь.  Нельзя бесконечно сидеть в убежище.  Вчера выходил из мединститута и остановился на крыльце,  на тех самых,  истёртых плитах,  с которых время давно стёрло мои шаги гимназиста.  И сразу вспомнился уход домой после Всенощной в тот день в последний раз, 49 лет назад.  Ряд картин весёлых поездок на охоту пронёсся в голове,  как единая лента.  Бывало,  в этот день бивал первого вальдшнепа,  где-нибудь по краю ольх,  вскакивающего с островка черной,  жирной земли между крапивой,  осокой и бурьяном.  Всё это в прошлом.
Настоящее ужасно.  Завалены мешками с песком окна нижних этажей зданий,  трамваи с забитыми фанерой стёклами,  толпы народа - солдаты,  беженцы,  жители. 
Мне пришлось посетить для лечения начальника нашей противовоздушной обороны.  Его задачей,  впрочем,  было до сих пор не оборонять,  а прятать жителей в норы и убежища.  Пока мы переживали только ложные тревоги,  а вот 18/IX «пришёл волк» и вышло,  как в басне.
 Мы быстро ехали в спокойном ЗИСе.  Шёл дождь,  тучи низко висели над обширной панорамой Донских полей и лесов,  отрывавшейся с водораздела,  на котором стоит наша больница.  Временами даль закрывалась,  исчезала совершенно в тумане,  временами были видны очертания лесов,  дальние села.  Было около двух часов дня.  «Вот в Москве - сказал шофёр - в самою такую погоду ЕГО ждут». Это прошло мимо ушей.  Влезли на 5-й этаж,  в маленькую квартиру.  Хозяин плотный,  упитанный.  Положение в постели обычное для человека,  только что получившего некоторое облегчение от приступа почечной колики.  Мы приступили было к расспросу и осмотру,  но звонок телефона прервал это занятие.  Вызов был настолько настойчив,  что пришлось передать трубку хозяину. «Так вы говорите,  сбросил бомбы! Не разорвались? Почему не стреляли? Ведь за это под суд! А что же звукоуловители? Поднимите звено,  да смотрите,  чтобы внимательно искать. Приеду сам, машину мне!». Он вскочил с койки и возбуждённо: «Сейчас бросили бомбы - вынырнули из туч и бросили на завод,  по-видимому,  замедленного действия,  прозевали! Машину мне!». Вмешался Н.И.  Лепорский: «Вам нельзя ехать! Уж если хотите,  то я вместе с Вами - ведь у Вас может быть шок от болей». Телефон работал непрерывно. 
 «Звено» ничего не обнаружило.  Тревогу решили не объявлять.  Так впервые с 1661 г. (набег ногайцев) Воронеж подвергся нападению иноземцев.  По рассказам очевидцев - около 2-х часов над заводом № 18 неожиданно низко вынырнул из облаков аэроплан,  сбросил бомбы и снова скрылся.  Бомбы разорвались не все,  но были убиты двое и двоих раненых отвезли в больницу.  Рассказывают об обожжённых при взрыве,  но это слухи.  Зенитки бездействовали,  говорят,  нельзя стрелять над объектом - грозит падением аэроплана с полным боезапасом - и взрывом.  Так ли это - мне судить трудно.  Неизвестно,  оставался ли у него запас. Не было в воздухе истребителей или они где-то были - не знаю.  Во всяком случае,  вышло, в общем,  довольно грустно.
 Вчера ночью приехал сын Саша! Вместе со своим санбатом и дивизией.  Почему,  зачем,  надолго ли - этого им знать не полагается.  Они резко отличны от тыла - твердо спокойны.  Саша с утра усталый.  В лице обозначилась мужская твёрдость.  Легли складки около губ,  как-то по новому,  круто обозначился подбородок.
Тревоги теперь каждый день.  Немцами сброшены листовки,  что всю неделю будут посещать нас.  Указано даже когда именно и что будут бомбить,  Заводы такие-то,  вокзалы,  большие здания.  В налётах участвуют пока 1-3 машины и быстро уходят.  Говорят,  они сбили наш аэроплан,  но это,  как и многое,  из среды слухов. Раненых я видел у себя в больнице - все от взрыва бомбы на улице.  3 умерло,  2 легкораненых.  У молодой женщины   огромная рана ягодиц,  перелом костей таза.  Другая - кормящая,  с набухшими грудами,  ранена осколком в голову.
 Много паники и самых невероятных слухов.  В одном конце города говорят,  что разбомбили вокзал,  в противоположном - завод и наоборот.  Хотя и то и долгое цело.
 Меня среди лекции студентам настоятельно позвали в пропускник. На полу на носилках между белыми халатами врачей и студентов,  голое,  серое,  длинное тело,  оно всё исковеркано осколочными повреждениями.  Зрачки уже не видят,  напрасны жалкие попытки.  Это ведь смерть,  Лётчик-полковник,  погибший при попытке спуститься на парашюте.  Это один из наших  защитников.  Когда его привезли,  он еще дышал.  Как случилось - об этом не говорят.

 30 сентября 1941 года.
 Сегодня,  после прощального банкета,  уходит Сашина дивизия.  Уезжают Саша и зять Миша.  Едут неведомо куда,  по-видимому,  на Харьков.  Город ежедневно подвергается бомбёжкам.  Есть распоряжение расширить морг при   Анатомикуме,  так как ожидается много трупов.
 Последние пять дней налётов на Воронеж не было.  Говорят,  один немецкий  аэроплан удалось,  наконец,  приземлить и взять в плен четверых.  Они были в страхе,  что отрежут нос и уши.  Уверяли,  что сами видели это у убитых немцев.  Слышал я все это из вторых рук. Информагентство ОГГ: «Одна гражданка говорила». Или ОБС: «Одна баба сказала», как говорят сейчас.
 В  пятницу в больнице было объявлено об угрозе с воздуха.  Начальствующим быть на своих местах и всех расставить - кого на крышу,  кого в убежища и т.д.  Я  не в штабе и в полчетвертого начал лекцию студентам - одну из самых любимых - о непроходимости кишечника.  Читал с большим увлечением.  В коридоре всё время топотня,  шум и, наконец, вода полилась из-под двери,  затопляя нас.  Репетиция тушения пожара.  По всем этажам ручьи текут,  шутники-ребята «окачивают девок» - учениц медсестринской школы.  «Девки» визжали и хохотали.  Я едва не намок.  Лошади не было, и плохо идти мокрому,  пешком.  Во время суматохи на чердаке свалилась и сломала себе ребро наша толстая престарелая машинистка,  из усердия забравшаяся наверх.  Козмич, (Михаил Козьмич Комиссаров)  как главврач,  носился вокруг больницы.
 Я вышел из подъезда.  Была чудная погода.  Красное солнце низко стояло на западе.  Кругом тишина нашего прекрасного сельского уголка вокруг больницы.  Было грустно от всей этой комедии в серьёзное время.

 8 октября 1941 года.
 Сегодня по радио - Орёл оставлен,  Вчера вечером уехали внезапно в двух вагонах соседи - прицепились к санпоезду.  Город в панике,  слухи самые невероятные.

 10 октября 1941 года.
 Эвакуация прекратилась.  18-й завод разгружен уже с поезда и будто бы приступает к работе.  Соседи наши так и просидели в вокзале.  Анюта всю ночь работала в своем госпитале - развернулись и принимали раненых.  В 5 часов Учёный совет в мединституте.  По прямому проводу приказ наркома выпустить сегодня же врачами всех,  кто ещё остался на пятом курсе,  мединститут объявить готовым к эвакуации в  Красноярск вместе со студентами.
 В Ельце эвакуация уже осуществилась. Приехал оттуда один из администрирующих врачей.  Рассказал,  что в эвакуированной новой больнице двери отперты.  Прошёл по всему зданию - мебель вся осталась.  Я сидел в своём кабинете и думал и вдруг представил себе такую же картину здесь у нас.  Эта прекрасная мебель,  которая окружает меня,  мраморный умывальник,  растения и полная пустота и здесь,  и в коридорах - это ведь живой сад - и ни души.  Лишь одни бюсты с каменным спокойствием.

 10 октября 1941 года.
 Всё думал о Сашиной гвардейской дивизии.  За эти несколько дней я видел всех.  На встрече в «Бристоле», устроенной Горкомом. И в лесу около СХИ,  где стоял один из полков.  Сейчас воюет молодая Русь - стариков не видать - предельный возраст комсостава 45 лет.  Всё это крепкие,  хорошо упитанные люди,  бодрые,  готовые на всё.  Такие же в медсанбате.  Такие же и в лесу - неторопливые,  серьёзные и прекрасно вооружённые - как это далёко во всех отношениях от пополнений царской армии,  а ведь дивизия пришла 5-ю эшелонами,  а уйдёт - 19-ю. 
 Вчера день прошёл спокойно,  но город пребывал в угрожаемом положении, и по штабам ПВО было передано об угрозе большой бомбежки.  Это привело всех в нервное состояние.  Не знаю, откуда получены столь точные сведения о намерениях врага и к чему без толку наводить панику.  Ведь всё равно исход одни: лезешь в щель.  Да и тревога даётся обычно после выстрелов зениток. 
Вечер.  Саша и Миша уехали.

 5/Х-1941 года.  Воскресенье.
 Яркий,  но ветреный день,  с утра голубое небо.  Тепло по-осеннему.  Потянуло в природу - в парк с внуком Андрюшей.  Забрались в довольно густую чащу.  На полянке закурил трубочку - это своеобразное времяпрепровождение.  Пришёл к нему,  когда была только одна махорка,  так как для трубки,  право,  всё вкусно.  Сидим на пне только что срубленного дерева,  смотрим на осеннюю пестроту листьев. 
 Картины прошлого мелькают одна за другой быстро,  ярко,  а в конце подытожилось: все это отпало,  как отпала теперь и красота жизни.  До последнего времени оставалось последнее и самое,  пожалуй,  главное: это свой,  внутренний мир,  мир мысли,  воспоминаний,  работа.  Обстановка окружающая так тяжела,  жизнь так сложна,  что кроме этих редких жалких записей  - ничего.  Старая  моя Лидуша с трудом несёт свой крест.  Анюта занята до полного изнеможения и дед должен вмешиваться в маленькие проблемы внучат.

 8/Х-1941года. Среда.
Холодные дни.  Временами идёт мокрый снег.  В больнице из-за не замазанных окон ужасный холод и всё же приходится работать и дежурить по экстренной помощи.  В воскресенье раненые из Орла.  Там,  говорят,  десант и прорвались танки.  Неужели придётся бросить всё и ехать умирать на чужбине? От этих мыслей хочется непосредственно стать в ряды хирургов армии.

 10/Х-1941 года.
 Вчера по радио - оставлен Орёл.  Город в панике,  слухи самые невероятные.  Однако эвакуация прекращена.  18-тый завод разгружен уже с поезда и будто бы приступил к работе.  Многие старшие врачи закрыли вчера госпиталя,  а вечером получили  приказ развернуться и принимать раненых.  Анюта всю ночь работала в своем госпитале.
 В 5 часов был Учёный совет в мединституте.  Общество все собралось хмурое.  Было холодно, и на всех лицах читалась тревога.  Уселись за традиционным длинно-овальным столом,  кто на стульях,  кто на креслах с чрезвычайно широкими сиденьями и высокими спинками.  Я так и не знаю, какого это Людовика мебель? Директор со своей густой шапкой чёрных с проседью волос над продолговатым благообразным лицом,  с правильными чертами и смуглой кожей,  мужественный и неплохой человек Ефим Никифорович Ковалёв,  обычно довольно нескладный в речах,  обрисовал создавшееся положение.  Официально эвакуация не разрешена и является дезертирством,  но вместе с тем хорошо известно,  что отдельные работники получают отпуск для сопровождения семьи,  что,  конечно,  равносильно отъезду совсем в настоящее время.  Рассуждение вполне логичное: если Воронеж уцелеет,  я смогу вернуться,  если нет,  то тем лучше,  что уехал до суматохи.  Если всем стать на такую точку зрения,  то кто же будет лечить наших раненых.
 И так,  мы пока сидим и ждём.  Положение неопределённое.  Жаль книги.  И жаль мебели.  Ведь это всё,  правда,  жалкие,  но ещё отцовские инвалиды.  Я вчера вечером остро подумал: что же взять мне с собой,  чтобы я мог работать на новом месте? Операционную хирургию Кохера - одну из замечательнейших книг нашего времени - сколько здесь ума - я не скажу таланта.  Это неблестяще,  но именно умно,  правда,  сухо и коротко,  но это основа.  Перечитывал по этому поводу отдельные места - об инфекции - и думал: старик знал всё это и прекрасно понимал.  Во вторых взять Анатомию.
 
 11октября 1941 г.
 Вчера вечером по телефону вызвали в мединститут.  На дворе темень,  мокрый снег,  глубокие лужи.  Я долго стоял с совершенно мокрыми ногами на тротуаре и не решался перейти через улицу - с грохотом,  почти невидимый,  пролетел трамвай,  автомобили мчат по асфальту,  часто молча,  чуть мелькая стремительной тенью.  Наконец,  с грехом пополам добрался до противоположного тротуара и вздохнул свободно.  Мединститут затемнён и лишь смутно различим во мраке.  Эта картина затенённого города жутка,  я уже переживал нечто подобное в 18-19 годах,  но тогда слабо светились лампы керосинок и ночников в окнах, и было более уверенно.  Теперь же абсолютная тьма.
 Мединститут объявлен готовым к эвакуации в Красноярск.  Ехать 20 дней,  Ни с вагонами,  ни с продовольствием ясности пока нет. Зачем нас заставили промочить ноги? «Хоть это было и любезно, но, право, бесполезно». Дома тепло. Жжём в печке диван. Решаем ехать все вместе. Мечтаем, даже, и как-то забываем, что кроме одежды и постельных принадлежностей всё остальное бросим. Бросим и эту жизнь, чтобы ехать куда-то, в какой-то необычный город в какую-то больницу,  бросим свои дворцы и начнём новую жизнь в 70 лет.  Сегодня в больнице разговор об эвакуации.

 12/Х-1941 года.
 За ночь выпал опять снег,  растаял на асфальте,  но держится на земле.  Такого раннего и,  главное,  такого продолжительного снегопада я не помню у нас.  Ведь во вторник только 14-е, только Покров.  Вчера,  заперев свой кабинет с бюстом,  поехал в мединститут,  узнавать дальнейшее об эвакуации.  Рядом со мной совершенно «сбитый с панталыку»,  побледневший и осунувшийся Козьмич.
В институте полная растерянность.  Записывают желающих  эвакуироваться,  но в сущности никто ничего не знает,  Я сказал,  что ехать в такой дальний путь необходимо,  как вести корабль.  Нужно: 1.  В отапливаемых вагонах, 2. С запасом пищи на месяц,  3.  Организовать загодя процесс общепита.  А также лечения и саннадзора,  предусмотрев возможность эпидемии,  смерти и т.д.  Соглашаются,  но реагируют вяло:  «Надо бы усилить хозяйственную комиссию». Возвращаюсь домой с ясным представлением,  что в такой обстановке эвакуироваться  нельзя.  Всё представляется какой-то бутафорией.
 В городе ходят разные слухи.  Караул студентов СХИ остановил какого-то гражданина.  Он кинулся бежать,  был задержек и оказался служащим нашего банка,  бежавшим.  На животе в поясе - 200 тыс. рублей.  Под Задонском трое граждан,  в том числе одна учительница,  видели трёх спустившихся парашютистов в форме милиционеров.  Бросились бежать в город с криками: «Десант!». Общая паника.  С трудом,  с угрозами удалось их остановить,  заставить указать место.  Затем все трое были задержаны, километрах в семи от места спуска.  Меж тем весь Задонск, уже в панике,  нахлёстывая лошадей и пешком,  катился, куда глаза глядят.
Вечером позвонили: эвакуация отменяется.  Положение улучшилось или забиты пути?

 25 окт.  1941 года.  Суббота.
 Сижу в кабинете больницы.  Через заклеенные полосками марли окна,  как через тюремные решётки тускло светит пасмурный осенний день.  Серые низкие тучи кажутся неподвижными,  несмотря на порядочный ветер - так много их и так густы они.  Здесь обычно уютно,  мягко и удобно,  красиво зеленеет пальма,  греет электрический камин.  Стало только теснее от мебели -  это следы военного уплотнения.
 Жизнь однообразна по внешней форме.  Всё, наполнявшее её обычно, замерло.  Занятий в мединституте нет.  Можно приняться за писание, и вдруг встал снова давно оставленный проект моей книги.  Но это,  конечно требует более спокойной обстановки. Нет преподавания,  научной работы,  почти нет операций - кроме экстренных,  нет белья,  нет людей.  Надежды на то,  что наступление немцев остановится.  Обстановка в городе не способствует успокоению.  На улицах уродливые рогатки из чугунных тумб,  проткнутых рельсами,  «ежи», баррикады из железного утильсырья.  Вокруг города масса людей обоего пола, роющих окопы.
В больнице участье в работе не с прежним интересом.  Содержание её просто.  Интересен только обход,  когда окидываешь взглядом новых и старых пациентов и видишь то,  что другие не видят.  Вчера поставил верный диагноз ущемлённой грыжи диафрагмы.  Но прежней напряжённой работы нет.  Я,  бывало,  шутил: «Как часто приходит мне на мысль великолепная молитва в наше военное время: «Господи,  Владыко живота моего!  - у слушателей недоумение - Дух праздности не даждь ми!». Так вот,  было время,  когда приходилось молиться,  чтобы дело себе найти.  А наша жизнь и моя жизнь сплошной,  труд.  Всегда была,  есть и будет». Здесь весёлость слушателей.
 По приказу всех послали рыть окопы,  когда мы ещё не закончили перевязки. Что-то не так, наверное.
 Ночи тревожны.  Ночные звуки: грохот повозок,  иногда непрерывный: обозы по асфальту.  Выпуклые,  похожие на выстрелы звуки засорившейся выхлопной системы автомобиля,  лязг трамваев.  Всё это обычно не прекращается всю ночь, и подготовленное воображение начинает открывать в них пулемётные очереди,  двойные взрывы шрапнели.  Подойдёшь к окну,  отодвинешь занавеску - темь и грохот.  Нет,  всё это пока мирные звуки.  Иногда и днём - стук,  а в нём знакомое: шрапнель,  пулемёты,  бомбы.  Личного страха имею мало,  но тоска от этого не легче.  Под Москвой всё бои.  Кажется мне,  что это решительные дни.
 Мы готовимся к обороне Воронежа.  Сегодня дочь Таня неожиданно была направлена со всем прочим коллективом Университета на рытьё противотанковых рвов.  На высоких каблуках пешком в Подклетное.  Пройдя 12 вёрст обессилила,  её затошнило.  Сидела там, на берегу Дона до вечера не евши.  С ними был какой-то старичок-профессор,  которого хватил паралич.
 Оперировал по поводу язвы желудка страшного дряблеца под местной анестезией.  Подумал,  что это последняя моя операция здесь,  а может быть и в жизни.  Воронеж стал прифронтовым городом.  Что ждёт моих малых внуков впереди?

 5 ноября 1941 года.
 Мы всё ещё безо всякого движения.  Понемногу съели некоторые мясные запасы.  Сушим сухари.  В городе спокойно в смысле воздушных нападений.  И апатия чувствуется у всех,  она как-то сменила прежнюю панику,  все эти дни много войск или,  лучше сказать,  красноармейцев,  подводы,  машины.  Сегодня появилась хорошо экипированная пехота, артиллерия,  танки.  Говорят,  что здесь Тимошенко.

 7 ноября  1941 года,  четверг.
 Может быть последний день годовщины,  и не только в Воронеже,  но и вообще.  Он не похож на все прежние - целый ряд лет тёплая погода - что-то радостное.  Сейчас ночью выпал снег.  Холодно,  зима.  Улицы довольно пустынны,  хотя приняты все меры,  чтобы демонстрация была внушительная.  Может быть, ещё наберётся.
 Сегодня не иду на демонстрацию.  Боли в спине.  Мединститут умер и в его зданиях война.  Вчера торжественное заседание в 6 часов в Санкорпусе (ул. Чайковского № 3). Луна ещё не вышла,  серо.  Огромное движение по улицам автомобилей и обозов, идти трудно.  В темноте обходишь рогатки заграждений,  мешки с песком.  Улицу перешёл с трудом и добрался, наконец, до тёмного глубокого подъезда - в нём похлопывают ногами какие-то красноармейцы,  винтовки чуть видны.  С трудом взобрался по тёмной лестнице, прошёл в аудиторию внизу.  Доклад уже шёл.  Ничего торжественного и сама комната - длинный класс,  и малое количество народа.  И докладчик свой,  вместо обычного из Обкома,  и речь - повторение того,  что известно из газет.  И всё.  Ни премирования, ни торжественности.  Обратно шли в ту же серую ночь с Лепорским,  осторожно ощупывая палками дорогу,  обходя по краешку заграждения,  зорко высматривая движущиеся тени автомобилей,  трамваев.
В смысле отъезда всё туманно и неясно.  Бросать здешнюю жизнь трудно и не по возрасту.  Но вот сегодня начал думать: моя и Лидина задача - вывезти эти три  молодые семьи  - Сашину,  Мишину,  Анюту с детьми.  Да и Таню.  Дать им возможность начать новую жизнь и соединиться потом где-то в прекрасном будущем с нашими мальчиками,  воюющими,  на фронте. К старости хотелось бы всеобщей встречи,  всеобщего благополучия,  а для себя больше природы и,  может быть глупая мечта - искать её в Сибири.  Но ведь надо же иногда строить воздушные замки.

 9/ХI-1941 г.
 Восьмого должны были получить вагоны,  наше напряжение дошло до последнего предела.  И,  как утопающий за соломинку  - только бы не в ужасную даль - за эвакуацию в ближайший тыл с госпиталями.  В этих колебаниях всё же предпринял шаги насчёт главного имущества - книг.  Наиболее дорогие - на сохранение друзьям,  прочие в библиотеку мединститута начали перетаскивать.  В полпятого собрали нас в  ЦМА (центральная медицинская аудитория), народу немного,  многие профессора уехали,  однако хирурги и терапевты налицо.
 Тарадин,  иногда спотыкаясь,  читал по газете речь Сталина,  бодрую,  простую речь.  Слушали,  хотя каждый уже слышал по радио не раз  и прежде читал в газетах.  Затем выступления,  приветствия и вдруг информация директора: начинаем занятия с понедельника 10 ноября.  Все довольны. 
 Дома как раз достали прекрасных селёдок, и мы с зятем Владимиром Николаевичем немножко выпили.  Я читал внуку Андрюше Коля Брюньон - хохотали много, и спокойно легли спать.  Надолго ли? Почему всё это случилось? По-моему, прежде всего по отсутствию вагонов,  во-вторых,  чисто психологически,  речь Сталина.  Даже,  говорят,  Тимошенко, эти дни он здесь, осмеял тревоги штатских.  Затем вдруг оказалось,  что никто не разрешал прекращать занятия.  Итак,  идём в больницу,  снова начинаем работать - надолго ли? Палят зенитки - в кого - не видно.  Взрывов и тревоги не было.   

 13 ноября 1941 г.
 Сегодня утром мороз,  ветер северо-восточный,  резкий,  режет лицо.  Утром неожиданно пришёл Юрий Михайлович Фёдоров,  выбравшийся из окружения из-под Ельни.  Одет,  соответственно,  в лохмотьях,  борода седая, отросла чуть ли не на вершок. Глаза возбуждённо-измученные,  лицо обветренное,  не худое,  может быть отёчное? С Мормышей шёл до железной дороги,  уж и не спрашиваю, как и чем питался.  Поднялся мне навстречу: «Вот что осталось от полковника артиллерийского полка».  Татьяна сейчас же побежала к его бывшей тёще – матери его умершей накануне войны жены Гали. Но принесла только смену белья,  так как всё остальное обмундирование тёщей уже продано.
 Я пошёл в больницу.  Холодно,  многие окна ещё не замазаны,  печки не топятся,  но в кабинете,  всё же,  благодаря камину,  сравнительно тепло.  Наскоро сделали перевязки, и мы с Бобровым  пошли домой.  Резкий ветер гнал в спину,  ноги скользили по обнажённому ледяному покрову дорожки.  На душе смутно.  Дома уже переодетый в Анютину гимнастёрку и брюки   Юрий Михайлович.  Вот пригодилось её,  совершенно не по росту,  обмундирование, к счастью,  не успели перешить.  Вечером пришли двое его товарищей,  всего за эти дни зарегистрировано 8 командиров,  прибывших в таком же босяцком виде из окружения.  Ещё в начале октября вся западная армия попала в окружение.  Артиллерийские полки погибли после того,  как пехотные части сдались. Ведь в них по 100 человек осталось - в полках,  роты под командой красноармейцев,  танков не было и аэропланов тоже.  Убыль командного состава огромная - принцип -  командир впереди.  Сценка: штаб уже один,  отбиваются из пулемётов от мотоциклистов.  Всякая связь прервана,  уход в Брянские леса.  Есть нечего,  в два дня съели концентраты.  Опухли от голода,  прятались,  закапывались в листья в лесу,  разбились по небольшим группам.  Наконец,  измученные голодом,  добрались до опушки.  Лежит снежок на картофельном поле у самого леса.  Километрах в полутора деревня.  Выкопали,  наконец,  картошки,  съели печёные и в лесу разместились вразброд.  Завернулся в плащ-палатку и заснул.  Проснулся от толчков.  Не сразу сообразил - дуло револьвера – немцы: «Штее ауф, русс,  Москва капут.  Криг цу энде!» (Вставай,  рус,  Москва взята,  война закончена). Вдруг выстрелы: наши из кустов.  Немцы бежать.  Наши пошли дальше.  Потом и оружие бросили,  и переоделись.  Юрий Михайлович сохранил орден - закатал его в хлеб.  Шли,  спасаясь тем,  что при встрече с немцами показывали пальцами решётку - заключённые,  мол; правда,  по наружному виду весьма сходственны.  Спрашивал я Ю.М.  и о своих родных ребятах,  ибо они,  по-видимому,  между нами и Курском.  Их он не видел.

 15/Х1-41 г. Суббота.
 Командиров без документов в лохмотьях,  принимают сухо и в этой же самой экипировке посылают в Тамбов для выявления личности,  никакие резоны не принимаются в расчёт: «У меня - говорит один - обуви нет». – «Ну, так замотайте ноги тряпками».  Да,  тяжко перенести столько лишений,  пройти столько вёрст и потом фильтрационный лагерь,  выяснение личности в Тамбове - стереотипно для всех,  хотя есть воронежцы,  есть здесь оставленные семьи,  есть личные дела,  где служили до призыва,  есть,  наконец,  знающие люди.  Но над всем мысль о шпионаже,  провокаторстве  по поводу каждого,  кто побывал там.  Сам пробился или отпущен? Это так не похоже на Жилина из «Кавказского пленника» Л.Н.  Толстого: «Выбежали солдаты,  обступили Жилина - кто ему хлеба,  кто каши,  кто водки; кто шинелью прикрывает,  кто колодку разбивает». И никогда,  ни в одну войну доселе этого не было.  Понятно почему: то дрались государства - здесь же «борьба миров» и не в том атмосферно-физическом значении,  как  у Уэллса,  хотя и есть сходные черты.  Здесь борются две идеологии и адепты той и другой не связаны пределами государства. Поэтому-то в этой борьбе не на живот,  а на смерть,  огромна роль подозрения и мысли о предательстве,  ибо на известной грани ужаса и животного страха  этот вопрос стоит, может стоять. Ну а остальное понятно и из-за 1-2% предателей страдают все. 
 Вчера в Университете вечер интеллигенции, с участием Ванды Василевской (Василевская Ванда Львовна (1905-1964) Польская советская писательница. В ВКП(б) вступила в 1941 году. Депутат Верховного Совета СССР. «Песнь над водами» «Радуга»). И Корнейчука. (Впервые узнал,  что есть и такой знаменитый драматург). Пьесы «Платон Кречет», «Фронт».
 Начало в полседьмого,  необычно поздно в наше время затемнений и хождения по улицам до 10 часов вечера.  В этом как бы своего рода указание на необходимость начать жить нормально после той перетруски с эвакуацией,  которую мы пережили.  Темно на лестнице, темно во дворе,  но оглянулся - морозная ночь,  звёзды,  снег,  идти можно. И всё же темно.  Спотыкаешься,  видишь только тёмные фигуры.  Слепая ночь. Но по стенкам домов,  в одном только месте перейдя улицу, - улучив свободный промежуток в движении машин и обозов – добрался до смутно чернеющего здания Университета.  Не топлено в этих корпусах,  но светло.  Здесь принцип затемнения проведён рационально. В холоде,  в зимней одежде, в настроении вечного ожидания и неуверенности в завтрашнем дне,  пахнуло 1918-м годом,  когда впервые вошёл в то время в эти стены. Разговоры: «Слышали последнее радио? Ну, как наши дела?» (подразумевается желанная,  и пугающая эвакуация). Ответ: «Занимаемся!».
В другой группе: «А знаете,  И.Н.,  он имеет,  ведь,  связи на железной дороге,  обещал 18-го вагоны. «Да,  как же! Он предложил институту зачислить его ассистентом и за это обещал вагоны». «Да ведь он - бесструнная балалайка! Ведь уже обещал на 15-е и не вышло». «Нет, а вот М.М. говорит…» и т.д.,  и т.д. Это то,  что я называю разложение тыла.  Однако  посмотрим,  «что же скажет интеллигенция?».
 Странное впечатление производит всегда эта актовая зала бывшего Кадетского корпуса.  Она остаётся в неприкосновенности.  Поражает смесь ампира с казармой.  Изящные колонны портика,  пересечённые в середине уродливыми хорами с вульгарной казарменной балюстрадой.  Много всего видела эта зала - здесь прошла вся наша десятилетняя Университетская жизнь.  Но - мимо.  Не хватает времени.  Так быстро мелькнула вся история.
 На трибуне все три секретаря Обкома,  райком и докладчики.  Кроме них Лепорский,  как депутат Облсовета.  Вначале чрезвычайно корявое слово одного из секретарей.  Оно так вязалось с его военной курткой,  вздрагивающим от усилий мысли и слова  задом,  с ногами,  переминавшимися в огромных сапогах.  Содержание - выдержки из газет.  Бесцветные выступления наши,  перепевы на мотив: «Крепи фронт тылом».
 Гвоздь - это Ванда и Корнейчук.  Гастролёры,  артисты.  Оба в одинаковых полушубках-курточках,  гимнастёрках,  длинных сапогах,  ремнях и с револьверами.  Ванда стрижена,  как мальчик.  Я вначале мог наблюдать только её затылок с торчащим вихром и профиль некрасивого бледного лица с длинным,  несколько вогнутым вялым носом и маленьким коротким подбородком.  Хорош только лоб - ясный,  чистый.  Всё лицо узкое,  на нём застыла печаль в опущенных углах губ и чуть поднятых углах бровей и твёрдость в сжатых губах,  Вся фигура высокая,  узкая.  Левая рука во время речи устремляется вбок.  Правый локоть на кафедре и эта рука всё время нервически сжимает и разжимает длинные узкие пальцы. Говорит свободно,  с тем необычным и сухим произношением,  которое так  свойственно полякам.  Она живой свидетель разгрома Польши.  Её слова давят ужасом пережитого и местью беспощадной.  Она - жалоба растоптанной Польши,  она - только мщение: кровь за кровь.  Нет фронта,  нет тыла, есть только фронт и каждый должен делать не только своё узкое дело,  но и быть готовым идти на баррикады.  В Варшаве,  брошенной правительством и армией,  горожане защищались,  их погибло 60 тысяч человек.  Но они дорого продали свои жизни.  Жить при режиме фашистов нельзя,  лучше,  почётнее смерть.  Далее шла политинформация,  те безответственные,  в конце концов,  данные из радио и газет (иностранных), которые составляют,  так сказать,  неофициальную информацию и недоступны нам в подлиннике.          Корнейчук типичный политинформатор. Таких мы слышали и раньше,  у него часто не разберёшь где действительность,  где фантазия. 
 20 тысяч заложников,  расстрелянных в Киеве после того,  как кто-то бросил в немцев бомбу,  и их предварительная регистрация на кладбище.  Если собрать воедино оба сообщения,  то невольно образ фашизма на войне имеет истоки в образах любого завоевателя.  Кортес,  Писарро и даже Дюруа, который спокойно стрелял,  без особых для себя опасений в арабов в то время, как это не требовало никакой доблести.  Чтобы быть завоевателем надо три условия: 1.Сознание,  что я выше (белый – индеец). Это у немцев есть - истребляй низших. 2. Обладай всей техникой,  которая создала бы сознание превосходства в смысле лёгкости и безопасности истребления низших. 3. Обладай в результате первых двух условий взглядом на врага, и не только вооружённого, а на всех вообще без различия пола и возраста,  взглядом,  который сможет этого врага поставить на ступень животного. Опять Дюруа - он стрелял в арабов,  как в кабанов. Отсюда и понятна та лёгкость в обращении с оружием,  которую проявляют немцы.  При этих условиях только техника – аэропланы, танки и т.д. изменят положение вещей.  Кстати,  немцы и при этих условиях начали и продолжают бежать. 
 Вызвал смех в зале рассказ Корнейчука о том,  как итальянцы,  завернувшись в награбленные одеяла,  идут на позиции.  Если это так действительно,  обойдёмся и без танков.  Для себя я сделал вывод прежний: надо работать,  не покладая рук. Заседание кончилось в десятом часу, и надо было спешить домой.
 Дома не спали.  Светло,  уют,  семейное тепло,  милые родные люди.
 Утром в больнице,  в кабинете теплее.  Постель дежурного красиво постелена.  Уют,  разруха его не коснулась.  Но запах махорки в заполненных коридорах.  Сестры-практикантки и их неистребимый флирт с ранеными.  Сегодня в коридоре случайная сцена: он поиграл с ней,  а она плеснула на него солевым раствором из бутылки,  которую прятала в рукаве. Оба смеются.
 Завтра воскресник,  т.к.  отстали на фронте обороны: надо выкопать колодезь,  построить какую-то башню и т.д.  Анюта не без обычной своей остроты: «Приказали - в одну ночь построили дворец,  а в больнице по-прежнему холод».

 17/XI – 41 г.  Понедельник. 
 Первое,  что услышал,  придя на работу: «Сегодня решится судьба наша.  Ведь на завтра - 18/XI- обещаны вагоны».  «Это старо» - сказал я.  Есть вести от уехавших ранее.  Едут со скоростью 40 км в сутки.  За шесть первых дней только раз смогли получить кипяток на станции и то едва не остались.  Как назло эшелон быстро тут-то и ушёл.  Вскочили на ходу.
 Юрий Михайлович до сих пор у нас.  Он повеселел.  Зачислен в резерв,  получил зарплату и обмундирование.  С ним случай не типичный.  По его словам,  когда немцы прорвались к Вязьме, Западная армия попала в окружение и вся погибла.  Так ли это на самом деле я не знаю,  но несомненно,  что от их дивизии не осталось ничего.  Голодные люди с винтовками противостояли пулемётам,  артиллерии и были раздавлены танками в лесу.  Все хлынули в лес,  там жгли материальную часть,  затем раздевались.  Юрий Михайлович,  пробираясь,  видел тысяч пятнадцать наших пленных,  голодных,  босиком.  Командовал Западным фронтом Будённый,  не сумевший вовремя вывести армии,  стоявшие впереди.
 Возвращался около шести часов.  Небо ясно.  Яркий Марс на востоке и Венера на западе.  Запад ещё светился,  на улицах необычно видно - снег,  чёрные чёткие абрисы деревьев.  Войска схлынули и улицы обычные,  словно экономят электричество и ясные вечера, и жизнь обычная.  Это,  как краткое впечатление отдыха.  Дома обычно,  тепло,  внучата - все налицо и первая Наташа потянулась за конфетой,  которые, по одной на каждого, как и обычно,  в кармане.  Танюша поинтересовалась: «А Дисе?» - так зовёт она старшего брата Андрюшу.  После взяла важно - умилённо.

 18/ Х1-41 г.  Вторник.
 Морозный день с высокой облачностью,  солнце просвечивает,  как круг без лучей.  Деревья в инее.   На нашей усадьбе знакомо распущены белым кустарники по краю дорог,  былинки,  травы,  белеет покров земли.  Невольно вспомнилось старое,  так и кажется - вот-вот прокрадется по бороздкам русак и сядет, застыв.  Или жёлтая шуба стелящейся осторожной лисы - как бывало во время облав.
 В больнице холодно,  но работа продолжается.  Город опустел.  Воинских частей не видно на улицах,  этот поток схлынул куда-то на восток.  Говорят,  что эвакуируется наш драматический театр.  Мединститут пока в прежнем положении и этот нерешенный вопрос по-прежнему давит.  И для самих: ехать? Не ехать? И так бы не хотелось ехать,  так ждешь улучшения на фронте.  Вчера попал в руки тот же Тютчев - тот же томик. «Я Тютчева заставил расстегнуться»  и нашел стихотворение: «У ней особенная стать,  в Россию надо только верить». Показалось - подходит к моменту.  Сам не читал,  но,  говорят в « Правде» сказано,  что из белогвардейцев большинство не пошли с Гитлером.  Конечно, подумал,  что это делает им большую честь.
 Вечером было скромное торжество по поводу Юрия Михайловича.  Я выписал 200 грамм спирта и мы приложились.  Было тепло.  Вкусный ужин: картофель с ветчиной,  лук,  чесночная головка.  Все веселы.  Юрий Михайлович рассказывал,  что не мог себя заставить в окружении просить еды. И только молодой товарищ выручал,  с молодым аппетитом.  Куда ни придут,  везде: « Хозяюшка! А не осталось ли похлёбочки? А может вода с картошки?» И вот его любимой мечтой было съесть гуся.  Мечта эта,  однако же,  и осуществилась,  и не так,  как думал,  т.е.  просто оторвать голову потерявшемуся гусю - до того хотелось.  Нет.  Гусь был куплен,  хотя и с трудом,  так как деньги ходят плохо. Рассказывал,  как однажды задержал их немец и потребовал,  чтобы они вывернули карманы,  а затем отпустил.  Ушли и только потом осознали,  сообразили,  что не только поняли немца,  но и отвечали ему по-немецки.  И как-то проскочило.  Сошли за крестьян.  Получил номер «Центральных Известий»,  и так,  Англия дает нам сахар,  а Канада - пшеницу,  думаю,  впервые в нашей истории.  Хотя, нет,  было уже после революции при АРЕ.
Бабушка Лидуша готовит обед в кухне.  И рядом на высоком стульчике,  постигая кухонную премудрость,  сидит маленькая Танюша.  Бабушка предлагает ей кусочек плавленого сыра,  только что принесенного,  под разговор о том, что сыр плохого качества.  Танюша - ей два с половиной года - запуская кусок сыра в рот: «Когда война кончится,  будет холёсий силь».
 По газетам бои на улицах Тулы и Калинина.  Об эвакуации официально ничего не известно.  Вчера из больничного гаража угнали автомобиль - наш старый ГАЗ.  Говорят,  военные ремонтировали его несколько дней подряд и прихватили с собой.  Серый конь худеет с каждым днем и хронически не видит ни щетки,  ни гребенки,  конюх на окопах.  Вчера привезли - сам видел - уголь для больницы по распоряжению горсовета,  но все же не топят.  Батареи холодные.
 Как вообще резко изменилась больничная жизнь.  Удивительно,  что упало и число неотложных случаев,  а про пассивную хирургию и говорить нечего, ее просто нет.
Коридор полузатемненный,  лестницы - почти полный мрак,  махоркой провоняла больница,  и дисциплина мала,  и спичек нет.  Прикурить можно от электроприборов в коридоре.  Двери во все палаты затворены для тепла.  Воздух тяжелый,  коечно-каморочный,  с сильной примесью махры.  Коридоры пусты и одиноки в них растения,  которые я так любил и люблю.  Просто странно и страшно вспомнить прошлую живую жизнь,  массу сотрудников молодых,  стремящихся.  Страшно,  потому,  что останавливается жизнь.

 20/XI- 1941 г.  Четверг.
 По-прежнему холодно в больнице,  но махрой пахнет меньше,  потому,  что ее нет в городе.  Покупают стаканами по 2 руб.  у крестьян и страшная очередь.
Вчера Анюта имела неприятный разговор из-за доноса на нее санитарки госпиталя.  О том,   что она,  якобы,  травит раненых стрихнином.  И это уже во второй раз.  Первый - около месяца назад, про скитальца-профессора,  старца,  который пешком добрел из Киева до Воронежа.  Вот и все.  Отсюда: «Профессор хирургии,  отпущенный немцами из Киева,  жил у нас в квартире несколько дней».  Я лично не понимаю,  что в этом было бы способно возбудить внимание.  На самом деле он химик.
 Держим пока Москву и Ленинград, и Ростов.  Крым,  вероятно,  занят,  ибо молчание полное.

 23/ХI-41 г.
 Сегодня уезжает и уже ушёл на вокзал Юрий Михайлович.  Все мы счастливы за этого прекрасного,  ставшего родным, человека.  Прибыл он в ужасном состоянии и настроении,  пережитое лично,  виденное,  создало впечатление,  что все погибло.  Ощущение это совпало с личным небытием: грязь,  отребья,  отсутствие документов,  унизительное впечатление бегства,  вместо победы.  Раны,  риск смерти,  возможность недоверия начальства,  полный материальный разгром личного имущества и документов у тещи,  наглой,  алчной старухи,  которая даже деньги,  оставленные на крест покойной дочери, куда-то «загнала» в свою пользу.  На могиле Галины только номерок.  У нас Юрий Михайлович отдохнул.  И вот этот старик с отросшей седой бородой,  в рубище,  неживой,  мало по малу опять помолодел,  снова полковник артиллерии,  заместитель начальника дивизии и сегодня,  наверное,  с эшелоном уедет в Лиски.  Для его самосознания это лучше,  это опять фронт,  но лучше тыла,  запаса,  недоверия,  сидения сложа руки в то время,  когда все лучшие борются на фронте.  Вобщем, это уже спокойный ясный ум,  приятный,  родной.  Окончил курс Юрий Михайлович,  оказывается,  в I-м Анны Иоанны Минёрном корпусе.  Отец тоже был военным.  Вечером разошлись поздно: долго сидели за вкусным ужином: ветчина с горошком,  французская горчица,  крабы.  Достал я и спирту.  Долго говорили с Юрием Михайловичем.  Прощаясь,  он сказал: «Вернусь с победой!».

 24/XI-41 г.  понедельник.
 Узнал подробности партсобрания.  Директор пока эвакуироваться не собирается.  Все очень недовольны. Вечером - интересно.  Читал Андрюше о студенческих годах Аксакова.  Танюша тоже слушала,  хотя вряд ли понимала.
 В городе, чувствуется,  опять назревает паника.  Разговоры о движении немцев на Елец.  Профессора ходили к начальнику железной дороги.  Оказывается, мединститут в эвакуационном списке не значился! Кто же обещал вагоны и получал за это спирт? У военного начальства в списках нас тоже нет! Обещали вписать.

 26/Х1-41 г.
 Вчера я оперировал случай пробной язвы,  пожилой человек был в таком состоянии шока,  с почти полным отсутствием пульса,  что на стол страшно было класть.  Сделал хорошо и быстро.  Последняя операция?
Яковлев две недели лежал за городом в бараке,  холодном и пустом, завод эвакуировался.  Пришлось мне вмешаться самому,  направил его в клинику.  Но поздно.  Это его конец.  А ведь ему только 52 - объемистый ЦР (рак желудка),  резкое истощение.
 Умер профессор Сент-Илер из Дерптских еще.  Правда,  глубокий старец.  Лет 80.  Он все боялся эвакуироваться.  Так все уходят старые знакомые, и для них вопрос с эвакуацией решается просто.
 Зашел возбужденный веселый Соколовский и ошеломил меня: словно по мановению волшебного жезла сегодня в 4 начнут подавать вагоны. Все 35.  Едем со студентами,  у них уже отобрали книжки зачётные,  говорят,  чтобы из них выбрать только успевающих.  Получена телеграмма от наркома Третьякова: ехать в Красноярск,  развернуться на базе краевой и железнодорожной больниц.  Сейчас вечер.  Не знаю,  получили ли вагоны и не сон ли все это.  Хотелось бы иметь один конец - ехать,  тем более, что события под Москвой неподвижно грозны.
 В 7 часов вечера звонил в Мединститут.  Сегодня вагонов не дали.  Обещают завтра…
 
 27-28/XI-1941 г.  четверг-пятница.
 Настоящее началось 27/ХI.  Все еще надеясь на что-то, утром я в больнице.  И едва приехал - по телефону - вагоны дали,  совещание у директора. Получили посадочные талоны.  28/XI грузились.  29,  30 и  1 - ночуем в вагонах.  В ночь 2 декабря в 9 часов 30 минут уехали.

 3/ХII - весь день в Отрожке.

 4/ХII - едем в Грязи.

 13-23 января 1942 года.
Анабазис – буквально,  как у Ксенофонта,  ибо мы вернулись. Так это свершилось,  началось и кончилось и теперь можно уже спокойно вообще дать описание нашего путешествия.