Эвакуация

 27/XI- 1941 года
 Был пасмурный с утра,  затем разгулявшийся морозный день.  В больнице жизнь шла обычным путем,  столь свойственным нашему времени - у всех все валилось из рук,  все передавали друг другу слухи - грозные слухи о приближении, мнимом или действительно, врага.  В эвакуацию все еще не везут,  она стояла,  как мысль о смерти,  как нечто неизбежное логически,  но неприемлемое с точки зрения тела.  Вся душа полна была тревогой - то была сложная мозаика опущений,  в основе лежало чувство безысходной тоски,  связанной с необходимостью бросить всю наладившуюся жизнь и работу и ехать в новое, неизвестное.  Путь представлял тяжелым,  голова была полна раздумьями о бесконечных стоянках поездов на забитых железнодорожных узлах,  холоде,  голоде,  отсутствии воды,  заразных заболеваниях и т.д.  В памяти невольно вставали кошмарные рассказы революционного периода - трупы умерших,  выкинутые в окно.  И среди этих мыслей снова возникла тоска о покидаемом,  с особой жадностью глаза осматривали стены,  знакомые фотографии; переходили на старых друзей - шкафы с книгами.  Грустно видеть беспокойные глаза бедной моей собаки Недды,  которую придется оставить.  Она чувствует и,  как только начинаешь сборы,  неотступно сидит около и смотрит,  смотрит.  Жалко внучат,  которые должны ехать со мной.  Всего нас едет 12 человек из них 4 детей.  Последнее время поспешно закупали все возможное,  сушили сухари.  Каждую почти ночь просыпался часа в 2-3 и не спал в тоске.  И мысли плывут одна за другой, и нет исхода.  Чувствуешь только,  что дальше так жить нельзя.
 Ну, так вот,  27-го я был в больнице и спокойно сидел в кабинете,  собираясь идти делать обход.  Зазвонил телефон, и секретарь директора попросила немедленно приехать в Мединститут,  так как «вагоны дали».  Во мне что-то словно оборвалось. Кончено.
 Вагоны действительно поданы, на  так называемом  9 пути, у Анатомикума.  Два классных вагона.  Завтра с утра грузимся.  Заколачивал два небольших ящика - свои книги.  Казалось,  забиваю гвозди в гроб своей воронежской жизни.  Я получил два места в теплушке для Анюты и большой Танюши и 7 мест в классном вагоне на 6 взрослых и 4-х детей.  Таня (Татьяна Алексеевна, невестка) со своей матерью и с бабушкой,  Лиля, мы с Лидой.  Андрюша,  Юрочка,  Таня,  Наташа - внучата.
Эти чистые спальные места жесткого вагона вначале показались просторны и удобны,  но не потом,  когда позанимали массой вещей.  Хорошо,  что часть из них удалось отправить в багажный вагон. 

 28/XI
 Последний раз спали дома,  29 перебрались совершенно в вагон и начали вкушать все удобства жизни в тесноте дня и сна ночного по 12 часов. Хорошо,  что было тепло,  как и всю дорогу,  впрочем.  Вагон имел прекрасное водяное отопление, и было достаточно топлива.
 Эти 4 погрузочных дня были наиболее тяжелым временем.  Зайдешь на квартиру - там разрушенное гнездо,  пустые сетки кроватей,  холод стен,  недоумевающая Недда.  В больнице тоже тяжко.  Жаль бросать все знакомое,  красивое полное таких славных воспоминаний.  Утешало только сознание выполненного плана: погрузили много продуктов,  главнейшее из библиотеки,  много аппаратуры.  Приспособили «пульманы» и простые товарные вагоны под теплушки: сделали двери,  рамы и окна,  нары,  лесенки.      Все 35 наших вагонов за эти дни превратились в маленький,  тесный,  но теплый городок на колесах.  Всего нас ехало около 700 человек,  в том числе около 400 студентов.     Грустно было: долгие проводы - лишние слезы.  Была яркая лунная ночь,  когда мы, наконец, двинулись.

 2/XII в полдесятого
 Я стоял в тамбуре, и медленно потянулись покрытые снегом,  знакомые места.  Вот и темный силуэт областной больницы на горе,  вот и березки,  мосты и Отрожка.  Я пошел спать и впервые ощутил основной характер нашего движения вперед: ехать 4 часа и стоять 20.  И так каждый день.  Ясный холодный день застал нас в Отрожке.  В вагоне мало-мальски разместились и устроились, и день этот потянулся похожий на целый ряд последующих: все время забота «и о еде, всё об одной еде» - часто вспоминал я это выражение Тургенева по поводу одного из персонажей «Записок охотника».  С утра бежать за кипятком,  потом за холодной водой, потом организовать чай и завтрак.  На столе в нашем отделении стоял самовар занимал все место,  так что ели на коленях.  Он был наполнен водой и раз рухнул от толчка паровоза.  Одна из частых аварий в вагоне: проливались горшки,  сосуды с водой,  иногда варево - хорошо,  что ни разу никто не обжёгся.  День провели в хлопотах о еде и еде.  Получили обед и хлеб с эвакопункта.  Вечером,  как стало обычно,  я рассказывал  сказки обеим малюткам - внучкам,  чтобы сидели тихо.  Трудно с внучатами: гулять холодно,  а  в вагоне они лишены почти возможности двигаться,  поэтому часто капризничают и плачут.  Узнали - бои под Ельцом и захват его. Вся Отрожка в аэростатах заграждения.  Эти аэростаты создавали ощущение тревоги.
К вечеру собрали наш эшелон.  Всего вагонов 60.  К нам прицепили арестованных.  Эти несколько вагонов с ними вклинились почему-то в середину,  отрезали нас от теплушек и затруднили сообщение,  так как охрана не пропускает в узком проходе между эшелонами.  Вечером разъяснело и мы двинулись.  Я опять стоял в тамбуре,  мелькнули милые места:  мост,  Сомово,  Шуберская.  Затем заснул и,  как все время в вагоне,  спал крепко и спокойно.  Проснулся в Усмани,  за 12 часов мы проехали едва 40 км.  Ночью около Графской пришлось остановиться -  один из арестантов проломил пол и убежал.  Но был снова пойман и жестоко избит.  Жутко было видеть эти холодные вагоны с вечным стуком в стены, протестующими криками и перебранками с конвоем.
 В Дрязгах остановились у семафора и стояли здесь целый белый,  пушистый,  зимний день.  Шёл небольшой,  но постоянно падавший снег.  Около эшелона торговали табаком (махоркой) по 1 руб.  стакан.  Торговали и молоком.  Небольшая деревенька: огороды,  сады под снегом.  Бродит по снегу небольшой табун лошадей.  Говорят,  тех, что получше, угнали от немца,  а молодняк остался.
Мало-помалу освоились и распределились.  В нашей собственной «диванной»,  густо заваленной сверху донизу едой и вещами,  тесно.  На полу ночные горшки.  Наша мать - Лидуша - с безумно усталым видом сидит в своем углу.  За ней у стены и окна - маленькое местечко для Танюши.  За Наташей наблюдают трое: мама,  бабушка,  прабабушка,  что, однако, не мешает девочкам порой драться друг с другом.  Племянница Лиля (Елизавета Борисовна Русанова) - основной работник.  Вода,  кипяток и прочее.  Мои девочки - Анюта и Таня - наши кормилицы - в тяжелых условиях теплушки  вечно помнят и пекутся о нас.  Обедаем супом,  куском мяса.  Картошка есть.   У нас шумно.  Двое маленьких - два с половиной года,  двое десятилетних,  вечно стремящихся забраться наверх, и хватать проходящих за головы, или другим способом задевать их.  Конечно,  подвергаются ответному наскоку сверстников.  Иногда на этой почве разыгрывается драка.  Оба моих - Андрюша и Юрочка - сверзились однажды с третьей полки и порядочно ушиблись.  Андрюша чуть не упал на маленькую Наташу,  за что и получил окрик ее бабушки,  так что я должен был вмешаться и призвать к порядку.  Бабушка замолчала,  но после поделилась с Анютой: «Вы подумайте,  этот сукин сын едва не свалился на Наташеньку!».  Мудрая Анюта все же сказала: «Он ведь МОЙ сын, Лидия  Ивановна!» Чем привела ту в страшное смущение.  «Ах, я не знала (или забыла?)» - пробормотала Наташина бабушка.  А Андрюша все ревел и говорил: «Никто меня не пожалел,  а я сильно убился!». Хотя, конечно,  я жалел и защищал его.  Теснота порождает раздражение в недрах семьи и всех семей.  Дети часто ссорились,  но все равно,  тянулись друг к другу.
 В Грязях,  на станции,  которую,  бывало,  промелькнешь,  простояли целые сутки.  Наш эшелон втянулся в ряд других,  загромождавших все пути направо и налево.  Здесь заводское сложное оборудование на огромных платформах,  а рядом какие-то столы,  табуреты,  шкафы грубой работы,  неизвестно почему увезенные вдаль.  Пошёл на вокзал,  обычно чистый,  приятный после вагона во время коротких стоянок.  Теперь темнота за ставнями,  голодные люди,  наскоро поедающие немудреное варево - овсяную похлебку,  гуляш с признаками мяса.  Вокруг на полу лежат,  стоят,  разговаривают - ступить некуда - военные,  красноармейцы с мешочками - отпускные после ранения.  Немного женщин,  крестьяне,  беженцы. 
Поскорее вышел на воздух.
 И в Мичуринске-втором простояли целый день.  Здесь нет эвакопункта,  поэтому жили сами: сварили прекрасный картофельный суп.  Анюта принесла его из теплушки.  Вечером неожиданно двинулись на Кочетовку.  При этом отстали жена и дочь одного профессора.  Старец страшно взволновался,  все его обычное спокойствие исчезло, и он устроил сцену с криками и упреками директору,  который, прежде всего, не виноват.  Он выслушал,  по своему обыкновению,  молча,  как и многое,  что приходится выслушивать в пути.  В Кочетовке отставшие догнали нас на паровозе.  В Кочетовке пасмурный день,  оттепель.  Огромное кладбище эшелонов.  На несколько квадратных километров.  Весь снег в узких пространствах загажен,  жёлт от мочи,  завален пищевым и прочим мусором,  словно на огромной навозной куче.  Создается впечатление какой-то безнадежности в этой неподвижной массе паровозов.  Прошел слух,  что железной дороге приказано эвакуироваться.  Живем одними слухами,  без радио,  без газет.  Пришел начальник эшелона,  в военной форме,  бравый капитан,  после ранения.  Распространяет нестерпимый перегар,  обычный для него: фиалковый эликсир,  который он для крепости сдабривает спиртом-сырцом,  или,  по его выражению,  «бензино-керосином».  Приказ ехать на Ряжск вызвал всеобщее волнение: везут под явный обстрел.  Но пути на Тамбов забиты.  Наш эшелон сформирован и осмотрен на этот раз более тщательно. Наш вагон,  например,  был всю дорогу,  как попало одной боковой цепочкой, соединен с автосцепкой.  Я все время поглядывал на это «русское авось».  Теперь исправили.
 Всю дорогу до Ряжска вместе с Андрюшей простоял в тамбуре,  не без некоторого волнения поглядывая вокруг.  Но небо было низко.  Такая сплошная пелена облаков низко покрывала все,  что вряд ли можно было бояться налета.  Андрюша впервые так близко к опасности, взволнованно-тревожен,  переживает больше меня.  Он всегда переживает опасность настоящую или возможную очень сдержанно и мужественно.  Сейчас он тих и молчалив.  Очевидно все эти замечания взрослых: «Везут на смерть» - были восприняты им,  как реальные.  Мы проехали много пустых и заколоченных домов.  Несколько огромных воронок,  паровоз обгорелый,  остатки вагонов изредка попадались на пути.  Идем без задержки,  путь везде исправен,  хотя мужчин видим мало, на транспорте женщины-стрелочницы и женщины-кочегары.  И в этом видим устойчивость и непобедимость нашей великой Руси.  Мне все вспоминается: «Аршином общим не измерить…».
 Вот и Ряжск.  Здесь пусто - 2-3 эшелона,  остальные вывезены.  Начинается обычная беготня за кипятком и прочее.  Но стоим недолго.  Едва стемнело,  эшелон,  уже освобожденный от вагонов с арестованными,  уходит на Моршанск-Пензу.  Вечером,  когда я уже мирно улегся,  что-то «рявкнуло» на весь вагон.  Утром узнал, что один профессор рассердился на девочек Бобровых,  игравших в коридоре - и «пошла писать губерния».  Досталось и их маме - Полине Федоровне Бобровой,  которую он обозвал мещанкой,  досталось и каждой из девочек вообще и в частности.  Но досталось и ему.  «Я не отрицаю,  что я из мещан - сказала Полина Федоровна - но поражена,  что коммунист ведет себя так по-мещански!» Мне сцену передавал сам Викторин Иванович Бобров: «Я вошел во время крика и только подумал: надо молчать и не вмешиваться» - добавил он.
 Приятно было постоянно всю ночь ехать под это мерное покачивание вагона,  которое убаюкивает.  Ведь больше стоим,  чем едем.  За 9 дней прошли всего около 200 км -  20 км в день!
 Утром снег.  Кругом лес,  заваленный снегом - сосны,  березы,  заячьи следы.  Медленно ползём все время на подъём.  Так встретило нас утро 11 декабря.  К обеду в Моршанске.  Стоянка опять до ночи.  Движемся еле-еле.  Весь путь в семафорах через каждые 5 км.  Поезда идут «гусем» и подолгу стоим мы у красных фонарей и на станциях.  Настроение в вагоне спокойное.  И я теперь, впервые, удаляясь от фронта,  переживаю минуты спокойствия,  которого все мы были лишены в Воронеже.  Курили в тамбуре и с нами наш мальчик-проводник.  Старый профессор,  увидя воинский эшелон,  воскликнул: «Да,  боремся за Революцию!» - «За Родину боремся!» - ответил мальчик.  В этих словах ярко выразилась воля к борьбе.  Не революция,  которая не всю массу народа удовлетворила одинаково,  а Родина.  Здесь уж ни у кого нет разницы в отношении.
 Подъезжаем к Пензе.  Красивые широкие и вместе с тем гористые места.  Много леса.  На базаре за 150 руб.  купили гуся, и теперь будем варить картофельный суп,  так как,  наконец,  в теплушке перешли на общественное питание.  Едим «эвакояичницу»,  прекрасную яичницу из «Эгго» (американский яичный порошок).
Без конца стоим в Чаадаевке.  Какая красивая местность: довольно крутые горы,   склоны,  которых покрыты лесом.  Покуривая в тамбуре,  думал: время,  среда определяют судьбу человека,  возможный ход его жизни.  «Он в Риме был бы Брут,  в Афинах Периклес,  у нас же офицер гусарский». Это о Лермонтове.  Таково следствие Николаевского режима. 
 Было холодно.  Ясно,  ослепительно сияла Венера над неровными верхушками сосен,  темнели деревянные домики.  Кузнецк и опять долговременная стоянка.  Мертвые эшелоны.  Сплошной сортир и навозные кучи.  Разбрелись по городу,  на эвакопункте еды нет. Масса беженцев. Живут без огня, без спичек, без соли.  Едят в столовых отвратительную чечевичную похлебку, дома готовить невозможно.  На дом обедов не дают, и поэтому для детей и старых приходится тайком забирать порции в посуду,  которую приносят с собой в столовую в «авоськах»,  держат под столом и несут и едят холодное.
 
 17 декабря. 
 Движение по-прежнему.  Стало теплее,  мягче.  Красивая местность.  Она резко отличается от обычных,  столь похожих на Землянск,  плоских равнин и лесов Наровчата.  Времени много.  Бесконечная смена - хождение у эшелона часами,  пока под тяжелой шубой не заболят плечи.  Потом курение,  стоя в тамбуре, и сидение неподвижно в вагоне - почти рядом с горшком и тут же детишки.  Поджимаешь ступни под скамью,  но там чемоданы.  После всего этого времени наступают минуты слабости.  Думаешь: старику бы на печь.  Но стараюсь не показать слабости, за все время только раза три,  не влезая на верхнюю полку - свою - заваливался на нижнюю. Ложился на спину,  согнув колени,  ибо цепляют за ноги проходящие.
Сегодня во время нашего долговременного стояния у семафора,  против небольшой,  совершенно потонувшей в снегу деревушки,  вдоль эшелона ходила небольшая козочка.  Она внимательно оглядывала мусорные кучи у каждой двери и неторопливо подбирала картофельную шелуху,  спорила с многочисленными псами за хлебные корки.  Тронулись.  Исчезла деревенька из наших глаз навсегда,  но исчезла   и коза из поля зрения хозяина навсегда.  Студенты одного из вагонов захватили ее и сварили в похлебке,  да так ловко,  что бабушке не осталось ни рожек,  ни ножек.  Об этом,  конечно,  было донесено.  Такие осведомители были в каждом вагоне.  Случай с козой повел к тому,  что нам предложили для отвлечения студентов от дурных поступков,  читать им лекции.  Было и предложение другого рода - просто отцепить виноватых и не везти их дальше.
 Итак, составили расписание лекций, повагонно.  Оно отличалось обычным бестолковым качеством: я,  например,  должен был читать в одни и те же часы в одном и том же вагоне еще с кем-то.  В прошлом учебном году у нас так путали аудитории.  Потом дело наладилось.

 18 декабря 1941 г.  Сызрань.
 Стояли целый день.  Узнали,  что Воронежский театр здесь.
 Староста студенческого вагона часа в 3 пришёл за мной и я,  надев ватную куртку,  отправился читать лекцию.  Вагон стоял в конце эшелона и по обычной навозной куче, и глубокому снегу добраться было не так легко.  С трудом влез по лесенке.  Это был пульмановский вагон с двумя печками.  Вокруг каждой оставалось пространство в 1 кв. м. Нары в три яруса,  на них можно только лежать.  Оба «комбината» разделены узким проходом,  в начале которого, у дверей, уборная - чуланчик с дыркой в полу.  Попасть в «комбинат» можно только ползком, осторожно,  чтобы не обжечься о печь и не свалить нагроможденных кастрюлек.  Далее следует влезть на средние нары  - здесь,  в единственном месте против печки можно стоять.  Жарко,  приходится снять куртку.  Печка красно раскалена.
 Тему я выбрал: «Исторический обзор лечения ран». Я считаю необходимым внедрить в эти головы ход научной мысли.  Но,  как и всегда,  занимает это менее,  чем вопросы чисто практические,  а между тем мне не хотелось сухой схоластики и более лёгкой литературной темы.  Но,  повторяю,  из вопросов после лекции стало ясно,  что им куда интереснее знать какой процент у раствора Риванола и так далее.  Кроме того,  как обычно,  студентов интересуют «другие» взгляды.  Этим щеголяют лучшие:  «Как Вы относитесь к делению раневого периода на дегенерацию и регенерацию? К гуммиарабику и сахару? Нам так рассказывал Соколовский.  Как вы смотрите на мазь Вишневского?». Здесь приходится с полным уважением товарищей,  никак уж не употребляя выражений вроде: «Забудьте всё,  чему Вас учили» и так далее,  объяснять свою точку зрения,  повторяя условия,  которые уже были обобщены. 
 Я увлекся и просидел два часа,  так что,  когда вышли, уже пылал позади поезда морозный закат и впереди зеленый свет нашего светофора. Пришлось просто бежать вдоль поезда,  чтобы успеть вскочить в свой вагон.  В Батраках переформировывалось,  катались с «горок» всю ночь.  Здесь произошел эпизод.  Паровоз дал нам такой толчок,  что опрокинулись все сосуды с водой и начался общий аврал по борьбе с наводнением.  Я стоял в тамбуре,  курил и пытался наблюдать эту хмурую ночь.  И вдруг слышу гневный профессорский вопль у двери директорского купе: «Надо послать теперь же, сказать машинисту,  чтобы не смел толкать.  Иначе я сам пойду и набью ему морду!» Ответа я не слышал.
Волги не видел.  Стекла замерзли.  Отворять наружную дверь на мосту нельзя.

 19 декабря 1941 г.
 Вечером,  подъезжая к Куйбышеву,  видели безграничное количество аэропланов в поле на снегу.  Утром проснулись в Куйбышеве.  Здесь строго - нельзя пакостить около вагонов.  Получили плохой эвакообед.  Кое-кто был в городе,  но мы быстро уехали, днем же, и покатили вначале быстро.  Впервые за сутки 210 км.  Маленькие наши истомились.  Это сказывается в капризах и драках.  Право,  они похожи на молодых  пойнтеров. Вот играют дружно и вдруг уже  вцепились друг в друга.  Надо смотреть в оба и я уже не раз просил об этом, за Наташей все же три пары глаз,  а за Таней и Андрюшей – одни, и те усталые.  Эти детские ссоры ухудшают общее настроение.

 24/XII - 1941
 Двигаемся по-прежнему от семафора до семафора.  Долго стояли на станции Аксаково,  о котором только что много читал в «Семейной хронике» его.  Чудная местность.  Сочетание простора степи с широкими,  местами глубокими увалами, иначе их не назвать,  покрытыми лесом.  Это глубинная и возвеличенная до глубокой красоты наша картина.  Мотивы те же,  но как сравнительно бедны они у нас.  Здесь чувствуется природа,  в этой неожиданной глубине долин,  так повторяющих наши лога,  но несравнимо.  На станции продавался горячий ржаной пирог с кашей,  только из печки и так вкусен с маслом.

 22/XII- 1941 г.
 Буругуслан промелькнул ночью.  Утром в Раевке.  Это оказалось конечным пунктом путешествия.  Проехали от Воронежа 1500 км.  За 20 дней.  Получена телеграмма задержать эшелон.  Все в недоумении: Красноярск не принимает?  На деле же нас там ожидали,  отвели дома и топили их,  как видно из телеграммы из Красноярска. Меняют точку? Первоначально ни у кого не было мысли о возможности возвращения.  Узнали утром.  Нас продвинули на запасной путь позади огромного ряда холодных паровозов всех систем.  Грустное впечатление производило это кладбище.  Прямо перед нами плоско раскинулась обширная Раевка.  Деревянные,  крытые тесом домики,  сараи,  надворные постройки - все в порядке,  в отличие от вида нашей Воронежской деревни,  где обычно теперь одна изба на юру,  весь двор голый.  Тут снег и все кругом бело,  мягко и пушисто.  Временами по дороге проходит бойкая сытая лошадка,  иногда «горбатый»,  как его называл Аксаков,  иноходец.  Население - обрусевшие башкиры,  впрочем,  между собой говорят по-своему.  Церкви нет.  В соседнем селе есть,  говорят,  мечеть.  Народ крупный.  Своеобразно удлиненные лица,  маленькие глаза и не опишешь вкратце эту физиономию.  Что-то среднее от татарина к кавказцу.  Нанесли молока,  мяса,  хлеба.  Вначале была попытка только менять на мыло и спички.  Но затем стали брать и деньги.  Хотя у нас и запас буханок,  соблазнились,  покупали по 30-40 рублей круглые,  мягкие,  еще теплые ржаные хлебы.  Купили наши соседи поросёнка и сварили чудные щи в хате.  Вечером,  когда торжественно варево было водружено на стол, и на все отделение распространился чудный запах - внезапный толчок паровоза вылил все,  кроме поросёнка,  на пол.  Семейство,  особенно глава,  «яростно гремело» по адресу железной дороги.
 На следующее утро выяснилось: получена телеграмма от замнаркома здравоохранения: эшелон задержать и вернуть обратно.  Рассказывают,  что,  когда мы были в Куйбышеве,  кое-кто из предприимчивых студентов,  хотя и отстал,  но  успел подать заявление в наркомат,  в котором писал,  что зря увезли из Воронежа,  что совершенно сорвали занятия в октябре-ноябре и так далее. Инициатором и  составителем письма  стал ассистент-невропатолог Гольдфельд.
 На следующий день я собрался зайти в аптеку.  Селение - районный центр - оказалось очень обширным.  Главная улица тянется километра на три.  Красивые,  уютные домики,  типа уездного городка с палисадниками.  Веселые быстрые сани парой или в одиночку,  за пеленой всё ещё падающего снега.  Все те же прелестные мотивы зимней природы.
 В редких магазинах видны приметы войны.  В «Тогртрансгите» нашлись только канцелярские принадлежности,  да ёлочные украшения из ваты.  Я купил крокодилов и лягушек.  Кроме того, тюбетейку для Андрюши.  Но все же здесь далеко от немца и не чувствуется войны.  Много мужского населения,  много лошадей.  Спокойно живут в этой толще тыла, и спокойнее становится на душе: велика и широка Русь-матушка.  В аптеке готовый только кодеин в таблетках.  Остальное можно по рецепту.  Я пошел обратно в своих унтах и в тяжеловесной,  длинной важной шубе,  обращая всеобщее внимание.

 24/XII- 1941 г.
 Ночь. Ветреный вечер прошел.  Я долго гулял вдоль эшелона с маленькой Танюшей,  то подталкиваемый ветром в спину,  то поворачиваясь навстречу ему.  Мало- помалу ветер утих.  Ослепительная лунная ночь,  настоящая «Ночь под Рождество».  Белеет ряд домиков вдоль полотна,  выше видна дорога,  смутно чернеют горы и лес.  Скрип шагов около вагона и веселые молодые голоса студентов.  Тут и группы,  и парочки.  То чинно,  то беготня и возня.  Я долго стоял в тамбуре,  отскабливал стекла,  чтобы видеть и покуривал настоящие башкирские «корешки» - мягкий,  ароматный бальзамический табак.
 Трубка погасла,  усталость старого тела звала на полку: скоро девятый час,  пора ужинать и спать.  Волнообразными движениями продвигаюсь в вагон,  лавируя между людьми,  баками,  вещами.  Затемнения нет.  Белеют окна в тусклом свете свечей.  Здесь знакомые картины.  Играют в винт.  Вокруг зрители.  У нас «кормление зверей».  Едят картофель и хлеб с салом.  Лиля,  по обычаю, раздает еду направо и налево.  Покончив с едой,  укладываюсь на полку и размещаю в привычные,  всегда одни и те же местечки между вещами третьей полки - часы,  трубку,  очки,  табак,  подвязки,  а внизу башмаки.  Ложусь на спину,  подогнув ноги, и часов в 9 быстро засыпаю.  Сказывается длительное хождение и вообще весь 12-ти часовой день - отсутствие покоя.
 
 25/ХII-1941г.
 Утром обычная картина: проснёшься - еще чуть белеют стекла.  Вспомнишь Толстого.  Неохотно разгорается день.  Часам к 8 уже достаточно светло.  Лепорский считает,  что главное для здоровья - размеренный режим.  Бодро умывается на морозе в одной куртке и длинных сапогах.  Его треух укладывается в это время на голову поливающего.  На морозе Дежорж ставит самовар.  Бегут с кипятком, сообщают свежие новости,  полученные от информбюро по радио.  Они утешительны,  но,  к сожалению -  это крошки.  Иногда попадаются газеты весьма древние или местные,  наполненные сведениями двухнедельной давности.  Первые известия об успехах - это Елец - вызвали всеобщее одушевление.  Но охватить весь перелом - разгром немцев под Москвой,  можно было только уже в Воронеже,  углубившись в скопившиеся здесь номера Московских газет.
 Несмотря на эти данные возвращение вызвало кое в ком смущение,  пошли разговоры: необходимо пойти делегацией в Куйбышеве к Наркому,  с просьбой не возвращать нас.  Директор против делегации.  Пойдет лично.  Все эти разговоры смутно достигают меня.  Позже  около  вагона появляется  директор.   Умывается  он  тщательно, культурно.  Чистит зубы и совершает омовение.  Вся его сильная крупная фигура в стёганой «показной» куртке дышит спокойствием,  силой здоровой молодости.  Хотя он и ровесник моего старшего сына Сережи,  ему лет 40, и густые волосы значительно поседели.
 За день почти весь молодой эшелон насладился прекрасной железнодорожной баней.  Наши девочки бегали вечером,  пожалуй,  несколько опрометчиво,  но вернулись вовремя.
 Следующий день прошел томительно,  у меня особенно,  потому что надо было неотступно следить за мальчиками-внуками.
 Против нас с противоположной стороны остановился эшелон с жёнами военнослужащих,  эвакуированных из Воронежа.  Они выехали на несколько дней позже,  успели порядком устать,  обтрепаться за дорогу.  Лица обычно неумытые.  Узнав о нашем возвращении,  многие из них хотели бы ехать с нами обратно,  чего мы не могли позволить из-за полного отсутствия мест.  Целый день толкучка в нашем тамбуре.  Во время всей этой суматохи исчез из тамбура изрядный кусок колбасы,  весьма доверчиво повешенный - рукой достать - на гвоздик.  Вечером,  когда обнаружилось,  было опять «громоизвержение», почти по Чехову: «Колбаса нужна для еды,  она стоит денег,  она стоила часов очереди,  о чем думали? Чем теперь питаться? Воздухом?» и так далее.
 Вечером двинулись дальше.  Свет начал мерцать в окне,  когда мы подъезжали к Бугуруслану по обширной безлесной,  покрытой увалами местности.  На каждом увале вышки и цистерны: это здешнее месторождение нефти Ишимбаево - Башкирское Баку.  Да,  велика и обширна Русь.  В голове всё время Аксаков,  которого перечитывал в дороге.  Остановились у семафора,  далеко не доходя станции.  Когда совсем рассвело,  открылся чудный вид: горы,  покрытые лесом,  с глубокой долиной,   уходящей между ними по течению реки.  Стояли так долго,  что успели сбегать на станцию и получить хороший эвакообед - лапшу с куриными потрохами.  Было тепло,  шел пушистый снег.  Вывели гулять всех маленьких и катали их на санках,  которых несколько ехало с нами.

 28/XII -1941 г.
 Утром на станции Безымянка перед Куйбышевым стояли долго,  любуясь нашим Воронежским заводом.  Разговаривали с рабочими и инженерами,  проходившими через тамбур.  Да,  им есть,  чем гордиться.  За непредставимо короткий срок,  на пустом месте, построили такой завод.
 В самом Куйбышеве стояли до 4-х часов.  Директор успел побывать в Наркомате.  Велено ехать,  начать приём на I-й курс в январе.  «Кто боится - не задерживайте.  Пусть получают расчет».  Это произвело прекрасное отрезвляющее действие.  Еды здесь не получили,  так что доедали хлеб.  Прекрасной лунной ночью переехали через Волгу.  Видели мало,  хотя и терли стекла тамбура солью,  скорее почувствовав огромность моста и красоту очертаний.  Ночь и весь день стояли в Батраках,  формировали эшелон.  Говорят,  что последние часы ожиданий проходят быстрее первых.  Это же можно применить и к нашему путешествию.  Последующие две недели мелькнули быстро.
 Утром 31 декабря добрались до Кузнецка.  Был хороший день, и я с ребятами гулял вдоль эшелона.  Наконец двинулись - опять пошли леса.  Вокруг полотна заманчиво стояли маленькие ёлочки.  Студенты на медленном ходу успевали сломать и принести в вагон к нам.  Так что скоро каждое отделение получило свою ёлочку.  И начались приготовления украшений.  Цепи у нас клеили горчицей и раскрашивали цветными карандашами.  Наделали,  весьма,  конечно,  скромных,  но проводивших в восторг детей,  каких-то коробочек,  повесили обоих крокодилов и лягушек.  Ёлка вышла хоть куда.  Ее подвесили к вентилятору в потолке,  свечей,  конечно, не было,  но восторг был большой,  особенно,  когда заиграл граммофон.  Потом ходили в гости в соседние отделения,  там тоже были ёлки.  Я поужинал картофелем с салом и в обычное время,  около 9 часов,  залёг на свою полку и скоро заснул.  Впервые встретил так Новый год со времен революции.  Между тем составилась компания для настоящей встречи.  Часа через два пришлось мне слезть с полки и превратиться в «странника».  По дороге я видел бледные, при тусклом свете свечки,  лица,  слышал возбужденные голоса.  Меня останавливали,  приглашали выпить,  но я отказался,  вырванный из сна и желавший только скорее погрузиться  в него опять.
 В Пензе стояли долго,  целых два дня.  1/1-42 я пошёл гулять с Танюшей.  Было довольно холодно,  падал редкий снег, и мы вылезли с обратной стороны эшелона,  где были только двери классных вагонов и глухие стены теплушек.  Наш эшелон стоял на последнем пути у невысокого заборчика,  вдоль него тянулась узкая дорожка,  за ним виднелись пристанционные постройки,  кучи угля,  вдали двигался паровоз.  Мне захотелось погулять именно здесь,  где не было обычной толкотни и соседних эшелонов,  закрывавших вид.  Мы медленно пошли к голове поезда.  Танюша в своем бараньем пальто мехом наружу,  в зайчином капоре с розовыми цветами и еще более розовыми щёчками,  голубела своими чудными глазками и медленно шествовала в валенках и калошах,  держась за мою руку, и с любопытством оглядывала все кругом.  Вот и куча угля и наши с эшелона,  наполняющие свои ведра.  Вот и будка,  и конец эшелона.  Отсюда широкий вид на снежные поля и вдали возвышенности чернеют,  покрытые лесом.  Мы стояли,  созерцая всю эту мирную картину, и вдруг я заметил,  что состав наш дрогнул от рывка,  скрипнул по рельсам колесами и всё снова замерло. Эшелон, по-видимому, собирался двинуться в противоположном направлении - для маневров? Так как мы должны были ехать нескоро.  Несколько возможно мы поспешили с Танюшей обратно,  но идти было далеко и потому,  поравнявшись с тормозной площадкой одной из теплушек,  я передал внучку на руки,  стоявшему там студенту и едва успел вскочить сам,  как поезд дернулся и быстро пошёл.  Здесь я увидел нашего директора,  в ватной куртке,  который вскочил на-ходу на подножку той же площадки.  Ехали мы довольно долго,  было холодно,  дул сильный ветер.  К счастью площадка была закрытая.  Танюшу всю дорогу держал на руках студент, и она неподвижными, твердыми голубыми глазами смотрела вокруг.  Наконец, поезд остановился.  Директор схватил на руки Танечку, и мы побежали  к своему вагону.  До него было довольно далеко,  но мы успели вскочить раньше,  чем поезд двинулся снова.  Навстречу выскочили мама и тетка.  Весь вагон был взволнован тем,  что старый,  да малый отстали,  остались.  Однако,  побежал нас разыскивать только директор Ковалёв Ефим Никифорович.

 2 января 1942 г. 
 Часов около трех выехали из Пензы.  Надо заметить,  что настроение наше повышалось по мере приближения к Воронежу.  И,  соответственно от,  правда,  отрывочных, сведений о начавшемся разгроме немцев и успехах наших войск.
Стоянка в Ртищеве в течение трех дней,  долгих дней в метель,  в тесноте эшелонов,  была особенно томительна для всех.  Стоянка эта отмечена чрезвычайно неудачными попытками двинутся вперед.  Поезд просто примёрз в результате «трудов Воронежского Мединститута»,  как не без сарказма,  сказал директор.  Паровоз «не брал» нашего эшелона.  После нескольких неудачных попыток с часовым перерывом,  наконец,  прибегли к толкачу, удар был так силён,  что два вагона сошли с рельсов,  у нескольких разбились буфера.  Понадобилось почти сутки,  чтобы исправить все это. 

 4 января
 Тронулись,  наконец.  Мы стояли в тамбуре,  любуясь морозным ясным днем,  красотой леса и следили,  как медленно, изгибаясь, поворачивает поезд.  Длина его была - 400 метров - 105 вагонов.
К вечеру докатили до Поворина.  И здесь застряли на два дня.  Жители натащили всякой еды,  и от нечего делать целый день ели: огурцы,  капусту,  котлеты говяжьи и картофельные,  вареную свинину.  Все это покупали мальчики Андрюша и Юрочка - это доставляло им большое удовольствие.  За это путешествие я очень полюбил Юрочку.  Он веселый и добрый мальчик,  очень нежный,  ждущий ласки,  очень любящий свою маму Лилю (Елизавету Борисовну Русанову).
 Наконец,  приехали в Лиски.  Почти всю дорогу простоял в тамбуре.  Лунная ночь,  приличная видимость. Проехали Бобров. Со странным чувством смотрел на железнодорожный мост и вспоминал,  как в 1939 году мы были здесь на охоте с сыновьями Сашей и Андрюшей.  Ясный был ветреный августовский день.  Лес по Битюгу.  Красивые,  но далекие места; и так соответственно им,  все время собиралась на горизонте гроза,  клубились тучи,  вдруг застилавшие солнце и омертвевшая зелень,  и снова луч и все оживало и ненадежно улыбалось.  Лиски полны тревоги.  Я лично,  таскаясь по путям,  ничего не заметил.  Но все уверяли,  что было четыре воздушных тревоги.  Выехали,  как всегда,  вечером.  За ночь еле-еле дотащились до Давыдовки.  Метет.  Долго стояли на запасном пути и долго ходили за водой на колодезь.  Настроение у всех нетерпеливое,  кажется, истощились все силы.  Говорят, «ОН» бомбил Давыдовку.  Здесь говорят: «Нет,  бомбил Воронеж».  Хотя это явная ерунда,  но волнение проникает в мысли.  Часа в три приехали на Придачу.  Многие тут же бросились в город.  Вечером пришел завоблздравом и секретарь директора, последняя принесла много писем,  и, между прочим, сообщила мне,  что все на квартире в порядке, и Владимир Николаевич - зять - сегодня звонил и спрашивал о нас.
 Из последних эпизодов - чтение стихов - дружеского шаржа, - написанного тремя авторами - это характеристика пассажиров - профессоров нашего вагона,  многое метко и остроумно,  не удивительно,  что многие обиделись…
Поэма «Эшелониада»  или 40 дней и 40 ночей», достаточно длинная,  приведем лишь фрагменты.

Эх,  полным-полны вагоны,
Много всякого добра:
И студенты в эшелоне, 
И – битком - профессора.
Едем,  едем в путь далекий,
Позабыв домашний рай
Едем с фронта в тыл глубокий,
В Красноярский дальний край.
Но игра судьбы превратна,
От судьбы ведь не уйти –
Повернули вдруг обратно,
Не проехав полпути.
Время тянется уныло:
Спим,  грызёмся,  пьём, едим.
Все на свете опостыло –
Едем день, два дня стоим.
Весь вагон разбит на клетки,
В каждой по шести семей.
Одиночки,  мамы,  детки
И мужья - главы семей.
Ну а в третьем отделении
Здесь не семьи - поколенья!
Возглавляет всех их дед
В пимы летчика одет.
Молодое поколенье
Вносит много оживленья
Скачут, бегают, кричат.
Внучки просятся на ручки,
То танцуют, то пищат.
Здесь одни сплошные мамы.
Папы где-то на войне.
И семейными делами
Занимаются лишь дамы,
Исключительно лишь мамы,
Но хватает их вполне…

 Андрей Гаврило­вич зря удивлялся реакцией некоторых персонажей. Это о нём написано с добром и уважением.  С намёком на то, что он, никого из своих детей, зятьёв, племянников от армии не «отмазал». Многие же отцы семейств от армии укрывались. И в дороге вели себя не лучшим образом, всячески демонстрируя слабость и «крайнюю хилость организма». Авторство приписывали профессору Де Жоржу. Так ли это - неизвестно. Поэма местами достаточно зла и остра...

 10/I 42 г. суббота.
 Стоим в Отрожке. Обещают отправить не раньше вечера. Тает.  Туманно. Я, от нечего делать, пошёл в поликлинику. Думал хоть посидеть за столом и поговорить. Догнала дочь Анюта: «Может быть, успеем на Грязинский поезд - стоит у платформы и совсем пустой!». Я ускорил шаги и успел вскочить на ходу. Мелькнули знакомые места. Вот и вокзал. И я в родном Воронеже. Квартира заперта. Я быстро добрался до больницы - здесь всё по-старому. Взял душ, переоделся и поехал к друзьям обедать и ночевать. Наши в тот же вечер приехали на автобусе. Вещи выгружали на другой день всё на том же пути около Анатомикума.  Квартиру нашли в порядке. Недда прекрасно прожила всё это время у знакомого охотника. Дома тепло,  дрова есть - Владимир Николаевич запас.
А.Г.Русанов