Ариозо нежности

       Старость налегла сначала на ноги – к руке словно прирос костыль, потом зубы стали желтеть, чернеть пропадать, как осенние листья, седина казалась инеем, захватывавшим всё больше волос, как мороз траву. Утром, умываясь, он, взглянув в зеркало, сплёвывал в раковину впечатления от своего отражения. Восемьдесят пять – возраст каждодневного прощания с жизнью.
       Наталья умерла быстро: долго терпела, скрывала болезнь, полумёртвую забрала «скорая» в больницу, там и угасла. Вот уже девять лет один. Сын, внук – дети хорошие, но много у них своих работ-забот, с ним в основном телефонное общение да приезды с конца города, когда уж вовсе необходимо. Петрович никогда не чурался обычных каждодневных дел, не делил их на мужские и женские: готовил, убирал квартиру, стирал… Наташа тоже работала до последнего, так что не взвалишь на неё все бытовые тяготы. Теперь вот пригодилась привычка быть самостоятельным в жизни. Когда Наташа хозяйничала, то,  поджидая, внука из школы, жарила ему любимую картошечку, теперь и дед встречал парня-студента любимым блюдом.
       Сначала одиночество было сплошной бедой – тоска заедала. Но… ко всему человек привыкает. Владимир любил читать, телевизор тоже развлекал, а через пару лет он начал посиживать на дворовой лавке. Дом был старый, больше сорока лет стояла девятиэтажка, стариков в нём много. Бабули к вечеру занимали скамейки, у каждой – своё место. Но Владимир Петрович с горечью отмечал постепенную смену состава на этих прогулочных местах. Старость забирала своих подопечных, уводила в мир иной, поставляла на место ушедших новые «кадры».
       В последние три года он стал обращать внимание на женщину лет под семьдесят, иногда присаживающуюся в кружок соседок. Узнал её имя: Лилия. Потом она стала выходить на скамейку до обеда, сидела в одиночестве с книгой, часа полтора-два читала. Её склонённая голова с пышным ореолом волос золотистого оттенка сияла, словно диковинный цветок, и Петрович, как голодный шмель стремился туда, в её сторону.
       В прошлом году решился – сел на скамью напротив, поздоровался. Она вежливо ответила, но углубилась в книгу вновь. Однако он видел, что его присутствие ей мешает – лёгкая досада отразилась на лице, в которое он смотрел неотрывно. Всё равно он сидел и смотрел. Она вздохнула, отложила книгу.
       — Что, скучаете, сосед? Поговорить хотите?
       — Правда, скучно. Дома никого…
       — Я помню Вашу жену, хорошая была женщина, тихая. Вон на той лавочке сидела с подругами. Она давно скончалась, лет прошло…
       — Девять. В сентябре как раз девять будет.
       — Девять лет! Ничего себе время летит!
       — А Вы раньше всё бегом и мимо, не очень с соседями общались.
       — Да. Некогда было: работа, заботы – больные родители. Приходилось по больницам ходить, лекарства выписывать, покупать, отвозить. Своя семья… А, простите, как Вас зовут? Соседки Вас Бубенчиком прозывают. Это что?
Владимир смущённо хихикнул:
       — А… ну, кличка такая по фамилии. Я Бубенчиков, Владимир.
       — А отчество?
       — Петрович. Да только по-соседски просто Владимир, Володя… А Вы, знаю, Лилия. Какая же – водяная или наземная?
       — Шутите? Это хорошо. Буду теперь дворовая лилия. С общей клумбы, где разные цветы – соседки наши прекрасные.
       — Так уж и прекрасные! Особенно эта Рая. Голос, как труба ерефонская, ростом всех мужиков обогнала, и весу в ней…
       — Володя! Не будем человека за глаза обсуждать. Все мы разные. Всякие… Пойду я домой, есть дела. До свидания.
Он разочарованно кивнул, и она пошла в дом – невысокая, стройная, скромная.
      Ну, и что? И зачем это стоит перед глазами её лицо, голос звучит в памяти, как та музыка из телевизора – пела там красавица-кума: «Приди, приди!... Жду…»
       Теперь у него в памяти засела мелодия, и томят душу слова… Он считал, что в музыке ничего не понимает, особенно в этих операх, но вот что-то произошло, пусть одна эта… А что это? Песня? Или как это называется? Он попросил внука найти про это в Интернете, даже объяснить просьбу не мог толком, но Алёшка любил всякую музыку и нашёл.
       — Дед, это ариозо кумы. У Чайковского опера есть, «Чародейка» называется. Я послушал – красивая музыка, про любовь. Так нежно поётся…
       Если бы Владимир мог петь, ещё понятно. Но звучит что-то такое в уме…
       — Алёш, не можешь мне как-то дать послушать?
       — Давай, слушай.
       По смартфону он прослушал это ариозо трижды. Душа его каждый раз замирала. И точно так замирала, когда он встречал Лилию. Они теперь часто общались. Он смотрел после обеда в окно, в кухне оно выходило во двор, видел, как она приходила, садилась с книгой на своё обычное место, терпел часа полтора и спускался со своего пятого этажа, шёл к скамейке, здоровался. Она откладывала книгу, и начинался разговор. Петрович любил историю, географию, биологию. Был начитан и на память не жаловался, а Лилия разбиралась в литературе, музыке, живописи – в искусстве, в общем. Много профессий было освоено стариком за жизнь, была служба в армии, дальние поездки по стране… Поговорить было о чём. Владимир Петрович томился и скучал, когда Лилия не выходила в обычное время – были у неё свои дела, свой круг общения, то другое в жизни, что сложило судьбу до их дворовой дружбы. Он и сам иногда пропускал возможности этих встреч: сын вывозил его на дачу, там надо было по возможности помочь, внук приходил как раз в его квартиру в послеобеденное время, хотя нечасто… Такие дни Петрович называл про себя пустышками, а ведь они проходили с самыми близкими людьми!
       Он разрезал дыню, попробовал. Сладкая, душистая!
       «А ведь лето скоро кончится – начало августа! – ожгла его простая истина жизни, – ну, сентябрь ещё может быть продолжит эти встречи на скамейке, а потом…»
       В этот раз он робко попытался поделиться своим  мечтанием.
       — Лилия, может Вам надо дома что-то починить? Гвоздик забить или там что?..
       — Нет, спасибо, Володя. Гвозди я сама умею забивать, ничего мне не надо.
       — Вам, что же, супруг такое доверял? А сам?
       — Сам он всё замечательно делал и по дому и на даче. Веранду там построил, крылечко крытое… Умница был, умелец. Прекрасный художник. Да вот рано ушёл… Пойду, моё время обедать.
       — А что вы на обед сготовили? Я буду суп варить с чечевицей…
       — Да? Молодец. А у меня рыбный супчик – сегодня постный день.
       — Вы соблюдаете постные дни?
       — Да. Среда и пятница.
       — Давно я рыбный суп не варил…
       Она внимательно взглянула на него и, немного смущённо, не глядя в его глаза, негромко заговорила:
       — Володя, Вы человек умный, мне интересно с Вами общаться, но вот так – по-соседски. Как-то более дружественно – нет. Мы такие старые люди, что новые дружбы уже не успеют созреть, наладиться. Я очень занята своими делами: разбираю свой архив, чтобы дочери  и внучке память оставить. Они далеко, приедут нескоро. А времени немного остаётся. Вы как-то сказали, Вам восемьдесят пять, мне тоже под восемьдесят…
       — Не дать Вам ваши годы… Я понял. Но, знаете, вот я прожил почти всю жизнь и не думал, что так бывает. С женой по любви сошлись, верным ей был, честное слово. Умерла, всё в глазах стояла. А потом… Как Вас встретил, она как растаяла. Мне, конечно, всё понятно, но Вы, как музыка в душе, такая особенная, нежная музыка из другого, не моего, мира. Что ж, спасибо, что Вы есть, что прямо меня отшили, может, отучусь мечтать, старый дурак. Надо теперь пореже беседовать, а то… так больно!
       Солнце медленно спускалось за крышу дома – дни становились короче. У скамейки лежали на земле три шины от колёс какой-то крупной машины, в них соседка, наполнив землёй, вырастила цветы. Маленькие клумбы украшали место отдыха жильцов, и теперь Лилия и Владимир смотрели на них, пряча взгляды друг от друга. Налетел не холодный, но настойчивый ветерок. Огромные дворовые берёзы закачались, зашумели…
       Они посидели ещё минут пять, вздыхая время от времени. Владимир встал первым и поклонился Лилии, молча побрёл в свой подъезд. Она глядела вслед до того, как закрылась за ним дверь подъезда под мелодию домофона. Ей стало очень грустно, но легко. Эта грусть была красивой, нежной, как мелодия какой-то классической арии, какой – не могла и не старалась вспомнить.