Прифронтовой Воронеж

 25 января 1942 г.
 Сегодня Татьянин день. У нас сразу 4 именинницы. (Пришла из деревни старая Ерофеевская крестьянка - Татьяна Петровна Иконописцева). Вспомнил­ся Иван Фёдорович и целый ряд весёлых Татьяниных дней. Так неудержимо   и быстро летит время, и ближе надвигаются последние годы. С утра, не совсем здоровый, вспомнил эпизод - он оставил после себя неизгладимое впечатление: равновесие старости неустойчиво.  Живёт иногда человек в гораздо худшем состоянии, и всё скрипит. Но до определенного часа. Придёт любое нетяжёлое заболевание, в юности и не почувствуешь, а здесь слабеет сердце, начинает временами пропадать сознание окружающего. И так придёт когда-нибудь финиш.  Ничего в эти моменты я не ощущал, ничего не познавал и не познал, ни для чего не проснулся, как представлял себе когда-то Лёв Николаевич.  Вот уже две недели, как мы вернулись, и  жизнь вошла в колею. Её нельзя назвать обычной. Холод в квартире - утром +7, несмотря на усиленную топку. Дрова сырые, да и холода ужасные, до -35 градусов, беспрерывно.  Водопровод не действует, лопнули трубы во второй квартире. Клозет замёрз, и тоже лопнули трубы.
 На питание в день уходит около 140-50 рублей при самом скромном столе. Правда, нас 9 человек взрослых и трое детей. Лиля с сыном Юрочкой всё время живёт у нас. Хорошо, что пришла на помощь Лиде Татьяна Иконописцева.
 В больнице кошмар с отоплением. В коридорах + 2, в палатах + 10; теплее в перевязочных. Мне пришлось ежедневными обходами многое подтянуть - и старики на что-то нужны. В палатах было грязновато, температура у раненых не всегда измерялась и отмечалась. Сестры плохо дисциплинированны. Назначения, если и записываются, то далёко не всегда выполняются. Постепенно путём обычного стариковского настойчивого ворчания, наладил всё это. Во время вынужденного бегства разбазарили много имущества,  теперь и белья нет, и  коек нет -  топчаны. Так замёрзли руки, что писать трудно. До более тёплого времени. 

 5 февраля 1942 г.
 Эта - последняя из оставшихся у меня тетрадок. Может быть с ней  суждено будет добраться до времён лучших.
 Вчера, после элегических раздумий по поводу дня рождения, закончив тетрадь 4, я улёгся спать. Была яркая холодная зимняя ночь, первая,  которую я проводил в Воронеже - рождённый 68 лет тому назад,  в мирной обстановке   семидесятых годов прошлого столетия. Такую же  ночь, казалось, проведу и теперь, так как немец давно потеснён и налётов ни разу не было.
 Было ровно 2 часа, когда я проснулся. В затемнённой комнате мрак и вдруг до меня долетели два отдалённых звука взрыва. Я подумал - это автомобиль засорился, но вот раздались вслед за ним вдали знакомые звуки зениток. Эти два сопряжённых, выпуклых удара - один немедленно вслед за другим, сначала вдали, но потом всё ближе и ближе, вот слышен характерный звук немецкого мотора, похожий на «ду-ду-ду» и близко треснула зенитка раз и два, так, что зазвенели стёкла и чуть вздрогнули стены, а затем часто застучал пулемёт.  Эти звуки, то приближаясь, то удаляясь, будили ночь ровно 20 минут.  Потом всё смолкло. Мне не спалось. Наши зашевелились. Радио было вы­ключено и тревоги не слыхали. Впрочем, никто из нас и не думал двигаться с места - привыкли. И куда идти в такой холод. От фугасной нигде не укроешься,  осколки не страшны. Так думаешь - справедливо или нет - кто знает? Только неприятно. Не жутко, но погано за человеческую подлость. Так в тишине прошло до четырёх часов и снова тоже - здесь взрыва я не слышал - бухали зенитки, два раза мелкой дробью сыпались осколки на нашу крышу, трещал пулемёт. Проснулась во дворе и злобно, тревожно лаяла собака. Опять чуть доносилось тонкое «ду-ду-ду».  Через 20 минут опять тишина и вскоре: «Отбой воздушной тревоги».
 Раненых в нашу больницу не поступало. Были ли убитые   -  не знаю. Вряд ли. Уж очень скоро дали отбой. Утром говорят: был налёт 1-2 аэроплана, опять на левый берег, где продолжает работу один из цехов. Удивительно, как у нас знают и болтают то, о чём надо молчать. Фугасная бомба не попала в здание, сгорел какой-то сарайчик, и вышибло стёкла в госпитале. «Живи, как велено и не сторонись ужасов прифронтовой полосы» - думал я. Жаль, конечно, детей.

 11 февраля 1942 г.
 Работы много и потому пробелы в этих записях. Теперь известно, что было той ночью три налёта. Первый и второй раз прорвались два аэроплана, - все должны были повернуть назад. Один сбит в районе Графской, второй к западу от Воронежа. 6 февраля днём снова был налёт. Вдруг из облаков - негустых, просвечивало во многих местах небо,  вынырнула тройка и пошла вниз по реке, всё к тому же заводу. Но здесь ото всюду поднялась такая трескотня, что аэропланы скрылись, ничего не сбросив, В течение 5 минут всё было кончено. Жертв не было ни в первый, ни во второй день.
 Сегодня поступила в больницу 15-ти летняя девочка из Мормышей. По её словам, Мормыши 4 раза переходили из рук в руки. Немцы грабили и убивали. Уходя, последний раз, озлобленные вошли к соседям, взяли свои вещи, повернулись от дверей и убили двух мальчиков, сидевших в комнате, на глазах их матери. Перед этим «простым» убийством о для меня бледнеет всё, что я знал, читал, слышал. Может быть, дети переглянулись, улыбнулись при виде поспешного бегства ненавистных гостей - красные ворвались в Мормыши неожиданно - и вот наглое бесчеловечное убийство мирных, безопасных.
 Весь день вспоминал я этот рассказ. И особыми глазами глядел на всех нас и на раненых.  Несомненно, в смысле утробном, спокойнее было бы в Красноярске, чем в Воронеже – в прифронтовой полосе. Поэтому-то,  когда в Раевке приказано было поворачивать назад, многие запротес­товали.  Были,  правда,  отдельные, совсем сбившиеся  с толку, говорившие: «А там японцы близко». И даже будто бы занят Владивосток и  прочие небылицы.  Но, вернувшись в Воронеж, мы выполняем долг перед Родиной, хоть это и связано с риском. И пусть каждый помнит об этих двух мальчиках.  Помнит, что никогда ещё в жизни цивилизованных народов не было такого врага. 
 Теперь о раненых. Далёко не всем хочется идти в строй. Вот, например, политрук, у которого слепое ранение - маленький осколок под диа­фрагмой, всё давно зажило. И вот другой - лошадь под ним была убита, и он упал - наружное повреждение мягких тканей почти зажило.  Но каждый день новые жалобы и требования курорта, и резкие замечания по поводу врачей. И слушаешь их, и хочется рассказать им про двух убитых мальчиков.

 22 февраля 1942 года.
 Межгоспитальная конференция. Она проходит бледно. Помимо внешних причин, в этом виновата вся постановка нашего врачебного дела. Я сидел и думал: «Гони козла дальше». Справедливо это выражение.  Наши современные «факи» (факультеты), как и всё на свете, имеют обратную сторону.  На смену старому земскому врачу «на все руки» пришёл узкий специалист, сознательно отмежевавшийся от всего, что не входит в круг «его» болезней. Человек больной оказался забытым.  И вот - от спеца к спецу - ряд записок на руках, а диагноза и лечения нет. В лечении ран видят только рану. Появилось выражение: «хирургоиды». Так открыто назвала себя некая девчонка, и как это прозвучало, когда в ответ на какой-то вопрос мы услышали: «Извините, я ведь только хирургоид».
 Во время заседания спросил Боброва - справедливы ли слухи о болезни Бурденко. Оказывается  -   да. Мы ехали на санках из больницы. Кругом сверкал яркий зимний день. Улицы города кишели движением и жизнью. Молодо, бодро катились автомобили. Ко многим длинными крюками прицепились ребята на коньках. Заманчиво, конечно, так прокатиться. Но ведь почти каждый день одного-двух подбирает Скорая помощь с  различными травмами.

 11/III – 1942 г.
 Слева на письменном столе четыре портрета и случай поставил их в ряд. Крайний - сын Юрочка, но этот, по-видимому, всё время был в относительно безопасной зоне и мы всё ещё надеемся, что с эвакуацией нашей и его передвижениями он просто не знает, что надо писать в Воронеж. Молчит уже два месяца. А дальше Лидуша, Андрюша, Николай Владимирович Семёнов - отец Андрюши и Танюши. Про этих – сына и зятя - лучшее – если в плену. Справа – бодрые, как всегда, Саша и Миша Зейтлёнок. Да, так ужасно потеряла наша семья во время войны и продолжает смотреть в будущее безо всякой уверенности в отсутствии новых жертв. Серёжа со своим госпиталем где-то под Ленинградом. К счастью старший мой внук Ярослав с матерью успел выехать в Вологду.
 Воронеж сделался сейчас предметом особого интереса для немцев. И  действительно, летают каждый день «гости». В воскресенье было целых шесть. Но бомб нет. По-видимому, разведчики. Возможен массовый налёт на пути сообщения. Вернулись мы… Конечно, судьбы не знаешь и от неё не уйдёшь, но жутко. И не за себя. Странно было бы не защищать, пусть в переносном смысле - родную - это уже буквально - землю отцов и дедов. А за молодых, за детей, за Танюшу, которая вот сейчас со своими голубыми глазами и розовыми щёчками вертится около и мешает мне писать. За кудрявую Наташу, за Андрюшу, за Юрочку - довольно, казалось бы,  уже принесённых жертв первоклассных людей. Утром в больницу привезли раненых пленных немцев, два часа поддержав их в холодном пропускнике, администрация отказалась их принять. Враги, конечно, и прочее, но мне всё равно было неприятно.
 На улице темнота, холод. Медленно добрёл до дома. Низкий серп месяца, яркие звёзды и всё же темно. Шёл, щупая палкой дорогу в обычных думах. Дома холодно. Во всей амуниции писать трудно.  Одет в баранью жилетку и тёплую куртку. На голове тюбетейка,  на ногах пимы. Это подарок лётчиков – консультировал у них – очень меня греет.

 24/III – 1942 г.
 В   6 часов проснулся, не спалось. И вдруг опять вдали стуки. Подумал: дрова колют внизу. Но близко грохнули зенитки, застучал пулемёт и эти звуки, постепенно удаляясь, прошли над городом и затихли. Узнал, что ночью было три налёта на Бабяково, где стоят наши авиачасти. Результатов не знаю. А в городе разорвалась только одна из сброшенных бомб. Но убиты многие. Ранено 20. Сколько убитых - об этом не говорят. До фронта всего 160 км. И вот с января, со времени приезда в Воронеж, он всё на одном месте.
 Мяса почти нет. Картошка 16 рублей кило. А всё же думаешь:  тут ты нужнее. Такая уж, видно, судьба. Закончил доклад по фагоцитозу и перечитывал, весь углублённый в свой мир, а в нём только и отдых.  Ибо от сына Юрочки ничего, от племянников и брата Алёши - тоже. Молчит и Серёжа.

 29/III-1942 г. Воскресенье.
 Живём денежными запасами, собранными за время эвакуации. Зарплаты не хватает. Цены всё выше, базар всё более скуден.
 Владимир Иосифович Тишенко занял у нас теперь место I секретаря  Обкома. Тот же дом, охрана, как и раньше. И также вечно болен этот красивый, сильный человек. В 12 часов дня он едва проснулся,  поскольку лёг, как обычно,  в 6-7 часов утра. Без рубашки, видна сильная грудь,  руки, закинутые за голову. И на белой подушке, тоже ставшее белым, как у всех, не видящих воздуха, лицо с правильными краси­выми чертами. Красивые чёрные волосы на пробор значительно поседели и не на висках, а все сразу. Здороваемся.  «Вы, прямо, как Антиной» - невольно сказал ему, забыв, что он не классик,  и вызвал недоумение. Это ведь мы были знакомы с классической древностью, а сейчас: Антиной? Анти-Дюринг - понятно. А Антиной может смутить, действительно: «Анти кто?».
 Маленькая Танюша говорит серьёзно, устремив на меня голубые твёрдые глаза: «Дедушка, война кончается, потому что взорвали все бомбы и все танки,  и мой папа, и дядя Саша, и дядя Миша побили всех немцев!» - и после  того также неожиданно убегает из комнаты моей.

 7/IV-1942 г.
 Около 4 часов ночи проснулся от двух выстрелов или взрывов. И, пока лежал, прислушиваясь, противно заныло радио, потом загудел гудок и почти одно временно,  то  в дали, то постепенно приближаясь,  словно гроза, вот уже не загремело, а надрывно забухало. В этих звуках не знаешь, что летит вверх, а что на наши головы. Сообразил: сегодня ведь морозно и ещё половина луны: яркая ночь. Дети спят. Я оделся. Этим от бомб не спасёшься, но, вдруг случится пожар. Разно передумываешь. Такие минуты тупой обречённости судьбе. Стрельба продолжалась, то умолкая, то усиливаясь,  целый час.
 А выстрелы всё не утихали. Все кругом спят - такова привычка, да и действительно, что же делать, ведь завтра работа. Попадёт – так убьёт - спи не спи.
 Сейчас шестой час. Затихло - отбой. Морозный воздух, яркая луна.  Кричат, просыпаясь, грачи. Сон прошёл и я вот за этой тетрадкой.  Ко всему привыкаешь. Однако, вчера вечером тяжёлые стоны раненых,  а   их было особенно много. Двое-трое сразу кричат в перевязочной.

 12/IV-1942  г.
 С едой становится всё хуже. Килограмм картошки 25 рублей. Эту неделю было случайно из-под полы куплено мясо. Ели, хотя и не каждый день. Вернулись из Красноярска жёны железнодорожников.  Говорят, в Красноярске ничего нельзя купить за деньги. Прибывшие в «эваконастроении». Опять поползли панические слухи. Рассказывают о большом озлоблении проходящих частей. Толпа у эшелона пленных немцев: «Чего их возить! Перебить и вся недолга! Вот только приказ не позволяет».
Из рассказа раненого: «Навалил тридцать танков. Не выдержали мы.  Вдруг смотрим - наши собачки! И под танки. Ни одного не осталось!».  Оказывается, собаки дрессированные так, что бросаются под танк, в ожидании найти там мясо - бедняги. Но сейчас у них на шее гранаты и их рвёт вместе с танком. Танюша услышала случайно мой пересказ и долго плакала «о собачках».
 Налёт последний был опять беззубый, хотя жертвы были. То есть наши ремонтные авиабазы не пострадали. Убита девочка - её засыпало землёй. Вся семья ушла из убогого домишки на Чижовке и сохранилась,  6-летняя девочка побежала захватить пряники, забытые ею. Бомба упала около. Огромная глыба мёрзлой земли свалилась на крышу хибарки и разрушила её. В грудь ранен инженер, находившийся на дворе своего объекта. Обычный  «сосущий» вид раны,  пневмоторакс и т.д. Он у меня поправляется. Гражданка из центра города вышла погулять, поглядеть на красивую картину: лучи прожекторов, ракеты, трассирующие пули. И осколок своей же шрапнели проломил ей голову - тоже у меня и тоже поправляется. Во время преследования немцы сбили одного нашего «ястребка» на высоте 1000 м в районе Касторной. Ушёл в землю так, что и откопать не удалось. Грустные эти подробности и всё предшествующее узнал от тех, «кому ведать надлежит».
 Вчера Владимир Николаевич (зять) сообщил, что на Орловском направлении наши атаковали несколько бомбардировщиков, те  бросились врассыпную, и в поле упало несколько бомб с ипритом.

 19 апреля 1942 г.
 Воскресенье, прошла напряженно неделя. Первая лекция 5-му курсу, организация курирования в клинике, конференция хирургов «Энского фронта в Энском городе». И всё это на фоне метели в начале недели, да ещё какой. Потом смена на холодно-мокрую весну с дымчатым небом.
 Делал операцию первому секретарю обкома Тищенко. Биопсия опухоли. Какие это прекрасные люди - он и она, какое спокойно-разумное отношение к неизбежному. К счастью, оказалось - гранулёма.
 Увы, «лошади больше не кушают овёс и сено» - у нас в больнице лошади едят, а, вернее, не едят, мокрую ржаную солому. Когда лошадь идет, слышно бесконечное: «Но! Но! Но!» А если прохожие озорники-мальчишки крикнут: «Тпру!» - то и станет. С осени же накосили массу травы и скирды овса с 20 га. Где это все? Таково хозяйство. Ну и питаемся мы тоже вроде лошадей.

 26/IV-1942 г. Воскресенье.
 На занятиях масса отсутствующих. Говорят - сдают Нервные болезни.  Хорошо, если так. По-моему, однако, какая-то апатия, неясность, отсутствие сведений с фронта. Всё это плодит много слухов и во многом мешает работать: «Какова власть, такова и сласть» - припоминаешь невольно. «И чёрный хлеб, в обед и ужин» - это тоже действует на многих. Более сидят и курят. Невольно думаешь: «А мы, старики, бодро работаем, за всё тот же пищевой паёк и даже весьма плохой «обед научного работника». Его не разрешают брать на дом, хоть чем-то подкормить Лиду и внуков, а становись в очередь от 2 до 4 часов дня. А лекции у меня сплошь и рядом до полшестого.
 Был тут санитар из Гвардейского корпуса, где сейчас служат Саша (сын) и Миша (зять), привёз от них письма. Рассказы об обстановке: сидят в «коридоре», кругом немцы, впереди фронт, сзади 16 армия. Бомбёжки, усталость. «Заваливаемся спать в хате - в щель нет сил лезть». Так в немногих словах напугал бедную Сашину жену, что потом стал успокаи­вать. Зайдя к нам, держался бодро. Однако, бедняга готов на всё: плен,  как один из концов, всё же дальше от смерти,  чем «коридор»,  так и сквозило в его словах. Жестокостей от немцев не видел.
 
 3 мая 1942 года Воскресенье.
 30/IV получили телеграмму от сына Юрочки. Он по-прежнему около Сталинграда - жив и здоров. Это была большая радость после беспокойств и тоски целых четырех месяцев. Телеграмма на имя Владимира Николаевича. По-видимому, Юрочка считает нас в Красноярске или ещё где-нибудь.

 1 июня 1942 года. Понедельник.
 С самого начала воины не было ещё, чтобы я целый месяц не писал.  Май прошёл исключительно напряжённо. Обрабатывался и писался доклад о проблемах иммунитета,  просматривались содоклады сотрудников. На это ушли буквально все воскресенья, а рабочий день был так нагружен, что не только писать, даже обычным любимым способом тянуть нить мысли было нельзя. В полдевятого выхожу  в больницу. Там напряжённая,  работа, студенты и прочее. Оперировал немного, но хорошо. С трех часов консультации в госпиталях,  а в четыре сейчас же обедать, всё это пешком. К половине шестого домой,  в шесть лекции, поликлиника или заседание кафедры и так далее, до 7-8 часов вечера. До полдесятого нередко опять госпиталь. При этих условиях совершенно невозможно было сосредоточиться. Однако к конференции   написал неплохо и оригинально. Настроение неважное,  особенно в связи с неудачами, как там не говори, под Харьковом.  Особенно как-то цинично неясны эти семьдесят тысяч, пропавших без вести. И далее: «На фронте без перемен, ничего существенного».

 6 июня 1942 года. Понедельник.
 Всё время идут дожди, прохладно, но так роскошна зелень трав и деревьев. День за днём, неделя за неделей в беспредельной работе мелькают быстро. Все говорят: это от войны так быстро мелькает время. На фронте после Изюмских событий тихо. Так мы и не знаем ничего более. 70 тысяч отрезано. Юрий Михайлович давно не пишет и может быть – он там, во всей этой суматохе. Сегодня по радио о тяжёлом положении в Севастополе и опять бомбёжки немецких городов.  Все эти дни не было вестей от Владимира Николаевича. Сегодня телеграмма от него, по-видимому, из Чебоксар. Он едет на фронт. По крайней мере, уведомляет, что скоро свидится с Юрием Михайловичем.
Последний раз «гости» были в пятницу, субботу, воскресенье и понедельник. Утром надрывно бухали зенитки. Были и раненые от своих осколков. В понедельник утром наши лётчики бросились преследовать немца и один, расстреляв все патроны, пошёл на таран и над Чертовицами сбил немецкую машину. Трое немцев погибли, один пилот успел спастись на парашюте и был взят в плен. Тищенко рассказывал мне вчера: «Высокий, тонкий, как хлыст, немец. Говорит, что фашистам не сочувствует, из интеллигентной семьи, отец профессор медицины. Рад служить нам, впрочем, об этом врёт» - прибавил Тищенко.

 14/VI -1942 г.  Воскресенье.
 Всё время прохладно, дожди. Напряжённо - бои на Харьковском направлении начались снова. Жестокая бомбёжка городов. Думается: конечно,  немец проиграл войну, но нам в Воронеже может ещё жестоко достаться. В таких мыслях жил всю неделю. Владимир Николаевич звонил из Алексеевки. От Юрия Михайловича письмо.
В больнице оперировал «высокий желудок». Рентген отсутствует - нет бария.  Готовился к лекции, хотя болел живот. Читал. Народу мало,  около 50 человек, а на курсе 150. Вышел на вольный воздух, как и всегда, наслаждался природой. Влез в   трамвай. Было тесно, но студентки посадили меня, и мы болтали по дороге. Я решил ехать прямо в столовую, но живот стал побаливать и я вышел на своей остановке.  Лида посокрушалась: нечем кормить. Но потом мне сварили манный суп.  Я выпил немного водки и с наслаждением залёг на постель и задремал. Около 7 позвонили из госпиталя.  Привезли «тяжёлого самострела в грудь». И вдруг заговорили наши зенитки, так мне казалось, взрывов я не разобрал. Увидел,  в окно, что в Скорую помощь начали доставлять раненых, человек 80, были и убитые.
 Пошёл в госпиталь и до ночи пробыл там - обычные тяжёлые картины.  Узнал, что одна бомба упала в саду около Обкомовской столовой, куда я не пошёл обедать. Из обедавших есть раненые. Другая бомба упала рядом с квартирой моих друзей, куда я должен был прийти к 7 часам вечера. И пришёл бы, если бы не вызов в госпиталь.
 В доме друзей выбиты все стёкла. Ранена в ногу Мария Васильевна Самбикина.  Так неожиданно имел два раза возможность там или тут быть раненым или убитым.

 15/VI-42.
 Неожиданный налёт вечером. Двор перед Скорой помощью наполнился сразу. Народ жадно глазел. И везли, везли и на грузовиках, и на легковых машинах трупы и полутрупы, и легкораненых.  Наш госпиталь пришёл на помощь - принимал, оперировал, благо, он почти пуст. Знакомые картины шока, смерти от острого малокровия.  Наконец отбой в 9 часов и снова немедленно пальба и взрывы, но уже без жертв. Всего пострадавших около 200 человек.  Рассказывают - шла целая эскадрилья. Наши встретили и отогнали, но один прорвался, видели, как его настигал наш ястребок. Бросил бомбы куда попало, и улетел, таки, скрылся.
Сегодня приехал из Алексеевки Владимир Николаевич. Про фронт, про обстановку помалкивает. Молчу и я.
 Вчера зашёл в госпиталь, рассказывают раненые, что весь их состав погиб в пути и с персоналом, несмотря на красный крест на крыше немец опустился низко и безжалостно, сознательно бросал бомбы.   Они - шестеро - чудом уцелели, выскочили. Темнеет. Пора маскировать окна и зажечь свет. На дворе бегают беспечные дети, ожидая завтрашнего удовольствия. Не смотря ни на что, объявлен праздник и спектакль  в  Саду Пионеров. И вдруг подумалось… Но нет ничего хуже, как и в данном случае, пускать в ход воображение… В течение этого года это стало особенно ярко для меня.  Надо жить не воображая.
 
 16/VI-1942 г. Вторник
 Раненых около 200, не знаю, сколько убитых. Масса детей, так как одна бомба попала в Сад Пионеров. Какая цель этой невыносимой подлости? Бросили зря, из озорства, проклятой злобы. Но ведь нико­го не испугало это безобразное злодейство, а вызвало только озлобление к врагу. Человеческие чувства молчат. 
Личное: наших внуков Лида почему-то не пустила, не смотря на четырёхголосый рёв.

 21/VI-1942 г. Воскресенье.
 Дождливая погода, сильные ветры почти всю неделю. И, если разъяснит, холодно. Нет летнего уюта, а так хотелось бы, чтобы тепло прогрело бы до самых старых костей.
 Всю неделю апатия, ничего не хочется делать. Сохранилось впечатление пережитого. Идёшь  улице и вдруг с особым беспокойством глянешь в небо. Даже дети. Танюша у фонтана Кольцовского сада,  где гипсовый хоровод детей, смотрящих в небо: «Немцев караулят?».  Писать не хочется и сейчас. А между тем эта неделя дала несколько интересных мыслей и фактов. Начать с неожиданного приезда Владимира Николаевича – «дяди Оди» - как зовут его внучки.  «Дядя Одя – спрашивает, между прочим, маленькая Танюша - ты немцев побил» - «Нет». – «Зачем же ты приехал?» - «За пушками» - смеётся Владимир Николаевич.
Вот как «ходящие пешком под стол» воспринимают всё.  Ну, а Владимир Николаевич чрезвычайно бодр, деятелен, уверен. Лида говорит: «Бывало, позовёшь детского доктора Романова - воспаление легких у младенца - и видит всё, и знает всё, но спокоен, уверен.  Такой и Владимир Николаевич».
 Он видел воздушный десант под Валуйками. Сначала парашютисты, по­том с огромных транспортных аэропланов - танки, люди. Вот спустилось 5, потом ещё 25 и ещё 2. Наши молчат жутко, напряжённо. Видно,  как немец начинает формирование и вдруг наша эскадрилья. В 15 минут одни трупы, остатки машин. Мы потеряли два аэроплана.  Лучше всего дерутся старшие возраста. Из наций - русские, башкиры. Кавказцы и так, и сяк. Под Харьковым немец пока ничего существенного не добился.
Знакомый видел листовку немецкого происхождения, попавшую в Воронеж. Самая возмутительная ложь о добрых качествах фашистов,  о необходимости кончать сопротивление.
 Достоверный человек рассказывал, что обнаружена диверсия, готовившаяся в общежитии студентов-медиков, наших перед выпуском. Всё  было готово к взрыву в подвале. Всему этому названья нет, но город живёт бодро, и скудость спокойно переносит, и последние жертвы.  Дети коллекционируют осколки зенитных снарядов.

 22 июня 1942 г. Понедельник.
 Хочется написать хоть два слова в эту годовщину ужаснейшего из всего   пережитого Россией с 1613 года. Как раз сейчас (год назад) вылез я из вагона. Вечер надвигался и мрачнел под тучами. Длинная фигура Серёжи Косина шагала рядом со мной. И я слушал, слушал и не хотел верить, и верил. Много пережито за этот безрадостный год.  Исчез Андрюша, нет Бори. Что ещё ждёт остальных. Но сейчас какое-то спокойствие в городе, несмотря на массу нелепых слухов, неизвестно, как и откуда возникающих и далёко отстоящих от действительности.  До боли душевной, однако, жжёт Севастополь. Сегодня сухо: «Удалось вклиниться в нашу оборону»…


 3 июля пятница 1942 г. 7 часов утра.
 Холодно. Яркий ветреный день и всё дует с северо-запада.  Наконец сносно проспал ночь в вонючем, донельзя шумном коридоре 2-й клинической больницы, где теперь убежище и эвакопункт, и разгромленный уезжающий госпиталь. Все мы в куче у стеночки, впрочем, я на складной кровати. Дети и бабушка на стульях, прочие на полу. Все, кроме дочери Тани. Она ушла вчера добровольно в армию.  Быстро стирается, уходит из памяти всё пережитое  с субботы. С некоторым трудом припоминаю, как шёл и на задах Народного дома, где теперь размещается театр,  увидел тесно на лавочке всех артистов из «Кутузова» - молодые озябшие лица,  словно озябшие щенки в бутафорских нелепых костюмах, - Наполеон,  Кутузов и прочие…
 Здесь запись прервана. Косо написано слово: «Прорыв!» и затем: «В 3 часа дня уезжаем!». Далее записи отрывочны, плохочитаемы. На полях страниц числа и дни – рукописный календарь, чтобы не потерять счет времени в скитаниях.

 5/VII Воскресенье. Откос. Отрожка. Шуберское.
 Под пулемётами весь день. Ушли с поезда.

 6/VII - 7/VII Кордон Боровской.
 Начало голода,  даже не передать.

 7/VII – 1942 г.  Вторник. Боровской кордон.
 С трудом восстанавливаешь порядок событий. С 27/VI -лунные ночи и бомбы. Сидели на 1-м этаже. Начало разгрома. Бомбардировки.  3/VII прорыв. В 3 часа дня уезжаем. Выезд 4/VII вечером под бом­бёжкой.


 8/VII.
 Рано утром ушли с кордона, шли в лесу по канаве. Свист бомб.  Пролили воду. День в лесу,  жара - без воды. В 4 часа нашли воду в лес­ном озере у трассы. Снова пролили воду - за водой - ночь в лесу на поляне под деревом - едва не раздавлены своими же танками, маневрировавшими на поляне ночью.

 9/VII четверг.
 Идём к леснику Ивану Ивановичу Ловягину, на кордон Отрадное, через простреливаемую трассу высоковольтной линии. Дорожка в сосновом лесу у лесного озера. Танюша в венке. Наконец донесли вещи до кордона.  Приютили. Медсанбат. Знакомый врач, водка, вкусный обед, мысль пойти в военную службу. Ночь в сенном сарае.

 10/VII-1942 г. пятница.
 Яркий солнечный день. Красота окрестная. Всю ночь скрежетали бесконечные танки. Сейчас канонада. Ждём своей участи. Говорят, бои на южной окраине Воронежа.

 11/VII
 Тишина. Ясно.

 12/VII
 Пережив здесь воскресенье  - ехать! На машине.

 13/VII
 Рейд.

 14/VII Вторник  Мичуринск.
 В больнице два дня.

 15/VII
 Едем на разбитом санитарном поезде с Сафоновым и Ефремом Булкиным в Тамбов через Кочетовку. Здесь долго стоим.
 Может быть, придётся вернуться на фронт в этом же разгромленном санитарном поезде, но уже под командой Сафонова.
 Комиссар Булкин принёс белый хлеб. Едем в мягком, но засыпанном стёклами вагоне, без оконных стёкол. Заснули, не зная судьбы.

 17/VII 1942 г. Пятница.
 Всё же Тамбов. Слухи о выступлении Андреева. Рассказ Сафронова об обстреле Лесничества.
 Вылезли. Сели прямо на мостовой. В иные места не пускают. При помощи этих же новых друзей – областная больница. Вкусный обед. Чудесный суп в кувшине и варёная «тамбовская» ветчина.
 Наконец у нас чистые кровати: душ, бельё и прочее. Работать в госпиталях. Встретил воронежских беженцев. Ужасные рассказы. И шифр: «Пленных на луну».

 18/VI 1942  суббота. Тамбов.
 Вчера яркий солнечный тихий день над просторами зелёных вонючих «полей орошения» в кайме далёких лесов. Утром купанье в Цне. Больница  хуже нашей – дерево.
 Берут в армию последних врачей. По приказу начальника госпиталя прервал обход, поехал на консультацию. Там встретил Ефрема Булкина и Сафронова. Обедали по талонам в столовой. Хлеб, каша и прочее.
 Весь остаток дня дома. Гулянье с бабушкой и внуками. Андрюша и его взволнованная душа. Обычное стремление на восток. Но в больнице есть микроскоп. Как предзнаменование. Подумал о возможности работать над иммунитетом именно тут. Итак, погуляли по Тамбову. «Тамбов на карте генеральной…».

 19/VII 1942 года.   Воскресенье.
 Вчера тихий тёплый, серый день с высокими облаками и туманом понизу над верхушками деревьев. Иногда чуть сеет, рассыпаясь в воздухе дождь – тёплый. Влажно, но не мокро.
 С утра ходил в эвакопункт по улицам вот и этого, уже опасного города. Движение только военное. Договорился с комиссаром. Устроился ещё и в дорожный госпиталь по лечебной части. Дочь Анюту, как капитана медицинской службы, хотят провести начальником отделения. Со своими путешествиями остался без обеда. Консервы. Впечатление от города серое.

 27 июля 1942 года.
Вся неделя напряжённой работы. Имеются три госпиталя. Люди работают по 24 часа в сутки. Все дремлют на ходу, но работают.
 Появились из Воронежа Крупские. Бедствуют без денег. Продают золотые часы. Беженцы Ошурковы – как птицы на наших кроватях. Глаза испуганных птиц. «Эта шваль!» - замечание во дворе тех, кто сам накануне возможного бегства.
 Приезжал Ахутин – главный хирург  Армии. Устроил нас на ул. Интернациональной. И вдруг явление дочери Тани. И снова расставание.

 28 июля 1942 года Тамбов.
 Общий вид нашей квартиры: снабжены бельём, постелями. Всё от НКО  (Наркомат обороны). Взят в кадры бригадным врачом. Наконец, обмундирован. Неделю ходил обормотом. Этюд при входе в госпиталь: «В одном месте висит, в другом сквозит, в третьем зияет».
 Узнал, что мединститут едет в Ульяновск. Ясные чудные дни. В последнюю ночь налёты. Бледная зелень под ракетами. Прожектора.

 30 августа 1942 г. Воскресенье.
 Получили вызов, погрузились, едем в Ульяновск через Куйбышев. Стёкла целые (наконец-то!), свободное купе. Прощай наша Тамбовская комнатка!
 Внучка Танюша в свои три года счастлива: «Мы едем «благополученно», и никто нас не убивает! Никто в нас не стреляет! Как я рада! Как я рада!».

 31 августа 1942 г.
 Утро. 8 часов. Уже за Ряжском. Внучка Таня: «Нас никто не стреляет! Никто не бомбит! Хорошо! А я так думала, как только поедем – будут бомбить!».

 5 сентября 1942 года Ульяновск.
 Вчера в 8 часов вечера одолели 735 ступеней лестницы. Как она не похожа на Одесскую, и точная копия, хотя более коротких,  Воронежских родных. Поднимались, оставив позади спокойную гладь необъятных волжских просторов. Удивительная природа – родная, близкая. Везде – в огромных, с осыпями, скатах массивных Жигулей, в их узких и широких оврагах, сбегающих к реке, в лесах у воды и в венце высот, в плоских, то песчаных, то подрытых берегах с их зеленью лозин, уже сереющих осин, дубов желтеющих  - везде. Так и в струях воды, в голубом небе, в облаках везде  – своя, дорогая каждому русскому, родная мать –  природа. Такая же, как на Дону, Воронеже, Усманке – только здесь шире размах, доводящий те же мотивы до размеров величавой красоты, грандиозности.
 Везли нас сюда на пароходе «Уральский рабочий», превращённом в плавучий госпиталь. В тесной каюте на одной койке ютились мы все. Здесь уместилось и наше всё теперешнее имущество. Но, как ни мало его, всё же тесно, а нести тяжело и это связывает и гнетёт: и то, и другое вместе.
 Танюша не отходит от окна. Она воспринимает всё с живым интересом, но, как должное. Другого выражения не подберёшь. Словно так и воображала себе раньше и природу, и новый вид парохода с его своеобразной тесной и хлопотливой жизнью.  Одни едут, другие кормят, третьи лечат, четвёртые везут. Вся эта жизнь на узком пространстве парохода, вместившем на этот раз четыреста, вместо положенных трехсот раненых. Раненые заполнили всё – от верхней палубы, куда, правда, из-за крутой лестницы забрались лишь единицы, до переполненных «классов». Лежат и прямо на нижней палубе, в своей одежде, грязные, плохо перевязанные. И вокруг кухни, и вокруг уборных – везде натыкаешься на стоящих или лежащих людей. Там, где закрыто, тяжёлый запах давно не перевязанных ран и человека. Страдания, впрочем, на лицах не видишь. Скука и утомление. Тяжелые размещены в каютах. Врачебная деятельность чуть теплится. Начальник в белом халате (один!) сиротлив.
 В лёгком тумане вечера на фоне красного тучного заката, наконец, надвинулся город, и длинный узкий мост остался позади. Исчезла гладь стальной воды последнего широкого плёса.
 Суматоха причала. Знакомые родные лица! Племянница Лиля (Елизавета Борисовна Русанова), невестка Таня (Татьяна Алексеевна Суворова). Встретились! Встретились! Последнее препятствие пройдено.
 Удивительно, как Танечка бодро прошла лестницу, а с ней и бабушка. Поднялись на Старый Венец и внедрились в ниспосланный уют. Дом, словно в Землянске. Адрес – Пролетарская площадь. Вокруг городская осень. Удивительно, как заметно это продвижение  на север с юга.
 Едва разделись, пришёл директор Ковалёв Ефим Никифорович и парторг Эйдлин Лазарь Маркович. Вечер прошёл в разговорах. Спокойный усталый сон на твёрдом полу. И клопы не  в счёт. Впервые (вчера ровно два месяца, как уехали из Воронежа) сижу «в своей комнате» у ветхого хозяйского письменного стола. Перед окном пыльная, потускневшая и местами жёлтая зелень. Она радует, всё же, глаз. Тихо в нашем углу Ульяновска, провинциального до уровня Землянска. Приятно.

 21 сентября 1942 года.
 Электричества нет, но можно, оказывается, писать при ночнике. Легче, чем читать. Исход из Воронежа нужно начать кратким изложением.

 4 октября 1942 года.
 Тяжёлые дни. Ещё заболел правый глаз. Во время странствования по лесам я ушиб его веткой. Ну, болит и болит. А в Тамбове заметил, что плохо вижу правым глазом. Определили рассасывающееся кровоизлияние. Мало-помалу стало лучше. А теперь вот непонятный огромный отёк и конъюнктивит. Ни писать, ни читать. Но, как только смогу, напишу подробно о нашем бегстве из Воронежа.   

 30 октября 1942 г. 
 День моих именин. Как далёко всё прошлое. Но сегодня у нас праздник,  горит электричество. Хорошие чернила и вместо обычной мрачной коптилки - электричество. Можно писать. Правда, с риском, что неожиданно праздник кончится и станет темно. С тех самых пор, как мы в Ульяновске, я собираюсь написать в эту тетрадку, последнюю, оставшуюся после бегства из Воронежа. И, не смотря на то, что голова сегодня работает плохо от гриппа, древний стол хозяйки пляшет под пишущею моей рукой и наша жуткая скученность если и не мешает, то грозит помешать ежеминутно, я приступаю.
 Удивительно, как всё последующее соединилось у меня с одним эпизодом, незначительным, но отвратительным по содержанию и сразу болезненно запечатлевшимся, настолько, что он оживал и затем связывался с последующим во мне несколько дней подряд.  Дело было так: ещё в начале июня я шёл от больного, несчастного мальчика со слоновостью ноги, захваченной обычным у него приступом рожи. Медленно спускался по лестнице с 6-го этажа огромного дома НКВД - это было посещение «мелкой сошки» и машины не оказалось. Смущённый маленький медбрат ещё раньше побежал хлопотать,  но тщетно. На трамвае я добрался домой и вошёл в ворота.  Закат пылал огнём под низкой тучей, прямо передо мной и на фоне его казался пылающим силуэт больничного здания. Я шёл, занятый своими мыслями и не сразу заметил и не сразу понял. На пустом асфальте, как раз перед входом в Скорую помощь, на чёрном асфальте - две тени. Мне показалось: большая собака вольфехунд (волкодав) иг­рает с маленькой. Странно, молча: то схватит за живот и трясёт, то вдруг бросит и стоит над лежащей, схватит снова и видно далёко,  как слабые лапы пытаются защититься на фоне красного заката.  Так нежны и робки были движения маленькой. Стоя на задних лапах, передними старалась обхватить морду большой собаки, которая вдруг схватила ее за грудь. Я понял - кошка попалась. Это, как символы - вдруг понял я - это смерть, это ведь беззащитная уже кошка. Но из-за угла выехала машина, тоже чёрная на красном фоне и разъединила зверей. Пёс опрометью   бросился со двора. Еле живая мокрая взъерошенная кошка скрылась под машиной, потом поплелась и еле вползла в двери Скорой помощи. Машина тронулась. И снова стало пусто и багровый закат.
 Так и вся наша жизнь была раздавлена. И наш мединститут, и город,  а мы еле уползли, но вот пробуем жить, хотя похожи на погорель­цев старого времени.
«Воронеж будут защищать. На 60 км вокруг города современные земляные и прочие укрепления». Эти слова ответственных работников определяли общее поведение властей, сознание наиболее спокойных,  уравновешенных и веривших элементов населения. Я был в их числе и относился с чувством враждебности к тому потоку, самотёку эвакуации, который проходил в это время. Размеры его были гораздо меньше, чем осенью 1941 года, когда город буквально опустел. Теперь он продолжал до последнего жить полной многолюдной жизнью.
 В субботу 27 июня я шёл, как делал это много лет к друзьям и просидел там вечер. Последний вечер. Говорили о старом, два старика,  проживших лучшие годы жизни вместе, в совместной работе и нередко в отдыхе. Я и не думал даже, что это последний вечер и помню, что хотелось сказать ещё многое невысказанное, но так и не сказал – ушёл: «Успею».
 Ночь была лунная, ветер стих, потеплело. Я шёл по проспекту Революции, залитому тем лимонным светом, который так свойственен нашим июньским лунным ночам, когда в 10 часов   день ещё не угас вполне и свет полной луны смешивался с ним. Меня охватили воспоминания, и стало казаться, что я снова юноша гимназист, на тех же улицах, те же деревья, небо и, вместе с тем, мысль о настоящем положении нашем сливалась и соединялась с миром прошлым. И вдруг показалось: да не сон ли всё это в старом мирном Воронеже.  Так вот, охваченный кроткой тишиной вечера, уносясь в прошлое к себе - юному Андрюше-гимназисту, я шёл, приближаясь к дому вдоль ограды Городского  Первомайского сада. До наших ворот оставалось несколько шагов.  И вдруг залп зениток на старом гимназическом пустыре, и взрывы в разных частях города загрохотали сразу. В кого стреляли, не было видно, но раньше, чем я дошёл до дома, где-то в стороне привокзального посёлка раздались один за другим несколько взрывов. Мы все сбились в нижний этаж нашего дома и пассивно, как обречённые, сидели, прислушиваясь то к более близким, то к далёким разрывам, часов до двух ночи, когда я пошёл домой, упал в кресло и так заснул. Удивительное это чувство, пережитое многократно: всё в тебе замерло, мыслей в голове никаких. Всей силой и физически, и умственно прижимать к себе внучку и думать: «Только бы вместе»…
 Следующие дни слились в одно общее впечатление. Не записывал, и теперь встают в памяти моей отдельные эпизоды. Чувство: человеку так жить нельзя - бежать? Но скованны действия, и какая-то нелепая, надежда - на что? Или, может быть вернее, сознание необходимости выполнять долг и поступать, как велят.
 Если не ошибаюсь, это было во вторник 30 июня. День прохладный,  пасмурный, с высокими облаками, изредка пронизанными бледным лучом солнца. Около часу в обычной обстановке больницы раздались взрывы бомб совсем близко, так, что стёкла задрожали. В одной из палат посыпалась штукатурка, к счастью, никого не ранив. Раздалась стрельба зениток. Все, кто мог ходить, как овцы сбились в нижнем этаже: больные, студенты, врачи. Кое-кто спустился в подвал. Беспорядочная суета, коптилки. Пошёл на второй этаж, думая: «А как же тяжёлые,  неподвижные, на койках?». Жуткая картина, с балкона увидел, как во многих местах горит Воронеж. Клубы тёмного дыма - это нефтехранилище, заводы - в разных местах.
Зашёл в одну из палат. Здесь, прямо у окошка пожилой твёрдый человек - Самодуров. Оперированный накануне по поводу острого аппендицита.  «Лежу, полагаюсь на судьбу. От смерти не уйдёшь».
 Начали поступать раненые. Сперва трое зенитчиков. С большой высоты, выключив моторы, немцы спланировали  прямо на больничные корпуса, где стояли зенитки. Одна бомба отбила угол у корпуса, и попадание ранило зенитчиков. Начало поступать по большей части мирное население - всего по корпусу - 140 человек. Мужчины, женщины, дети. Сколько ужасных ранений, сколько тихих детских смертей от кровотечения. Класть некуда. Весь коридор - это носилки и носилки. Легкораненые требуют. Тяжёлые молчат и умирают. Все столы в операционной заняты, а рук мало. Многие убежали домой в тревоге за близких.
 Анна Викторовна Цветова работала в операционной вместе с до­черью моей Анютой. Большого порядка не было. Невольно мы, прежде  всего, хватались за наиболее тяжёлые случаи огромных ранений - все эти случаи в состоянии шока и, в конце концов, безнадёжные сами по себе. Сортировки не было. Той сортировки тяжёлых безнадёжных случаев, о которых говорит наша военно-полевая хирургия. Поэтому средним и более лёгким помощь запаздывала. Всё это сообразили только потом, а их всё несли, накладывали в коридоре на носилках и прямо на полу. И этот конвейер   медленно, упорно, двигался к дверям операционной. Это был кошмар, и все мы были придавлены морально с самого начала бомбёжки.
 День мелькнул незаметно. Багровое солнце садилось за краями низких туч. Багровые столбы пламени поднимались в разных местах над несчастным городом.  Уже почти стемнело, когда на машине скорой помощи добрался до дома. Там пусто. Все сбились в нижнем этаже 2-й клинической больницы. Здесь в уголку и наши, и другие обитатели больничного двора. Устроились кое-как на диванчиках, стульях,  прямо на полу. Госпиталь ещё не эвакуировался. Ходят взад и вперёд, нарушая и без того беспокойный сон.
 Дни 1 и 2 июля прошли быстро и однообразно. Воронеж догорал. Постоянные, хоть небольшие пожары, постоянный страх. Буквально крадучись, добирались до больницы и спешили назад. Семья всё в том же коридоре с отлучками от одной стрельбы зениток до другой. И так несколько раз в день. Только однажды успели сварить дома суп и поесть горячего. Удивительна была Татьяна Иконописцева. Она ничего не боялась: «Что Бог дасть» и не уходила из квартиры.  Настроение всё это время было такое, что надо жить здесь, готовясь к осаде города. Прятаться и работать. Вопрос об эвакуации детей и бабушки не поднимался. Твёрдо стояло в сознании: умирать, так всем вместе.
 Это представление о том, что Воронеж будет стоять, было, несомненно.  Поэтому, когда директор 3-го неожиданно вызвал нас в мединститут и передал распоряжение об эвакуации немедленной в 24 часа, то это просто, как гром всех поразило. Бледные, растерянные, всё ещё не верящие, разбирали мы поспешно личные дела. Куда ехать было неизвестно: «Точка ещё не дана, но завтра, непременно завтра». Уже темнело, когда я вернулся домой. Было спокойно. Пасмурный вечер догорал зарёй. Последний вечер. Красиво серела листва молодых тополей, кричали равнодушные грачи.
Дома суматоха. Госпиталь из 2-й клинической  больницы уезжает сейчас же на машинах. Начальник согласен взять трёх взрослых. Или двух взрослых и двух детей. Без багажа. Решаем отправить племянницу Лилю и невестку Таню, как жён командиров. С детьми, с ребятишками. Я сам ещё и точки не знаю. И быстро всё, так быстро - вот уж их нет.
 Мы опять уходим в коридор больницы и проводим там ночь - в воню­чем и донельзя жутком. Все мы в куче у стеночки.
 Да, ещё днём младшая моя дочь Таня ушла добровольно на фронт.
 Утро 4 июля я помню хорошо. В мединституте, где все собрались,  картина отъезда: какие-то ящики, открытые двери, толпа бледных взволнованных лиц. Точка найдена. Борисоглебск. Эвакуация совместно с госпиталями, для которых немало потрудился мединститут. Но, когда я под дождём дотащился до эвакогоспиталя, там не встретил особо радушного приёма. Начальник сказал, что эшелон грузится на вокзале.  В транспорте отказал совершенно. Кое-кто уходил пешком с котомками. Кое-кто пытался распределиться по эшелонам, которые грузились под редкими налётами аэропланов. Эта смена тревог парализовала волю. Сам мединститут ушёл прямо пешком во главе с директором.  Некоторые старики возвращались, так как не могли идти. Тяжёлые сцены во дворе. Растерянные лица на эвакопункте. Встречаясь со мной ученики, товарищи - отводят взгляды. Каждый стремиться спасти себя и свою семью. До других дела нет. Усаживаются в автомобили.
 Уехали. Ещё пустее в коридоре. В моём старом кабинете  главного врача, столько воспоминаний - решается наша судьба, после неудачной попытки поехать на автобусе, автобус сломался. Пришлось вернуться через разбитую улицу, мимо уже минируемых окрестностей больницы. Зашёл в Скорую помощь, которая тоже уже уезжала. Грузили автомобили, бегали растерянные служащие. В ко­ридоре трупы и раненые жертвы сегодняшних налётов, но до них уже никому нет дела. Как и до нас. Попов, тот самый завоблздравотделом, тот самый, что постарался вернуть нас зимой, обходит меня взглядом и растерянно спешит сесть в машину, где продовольствие, вещи - для всего хватило места, кроме нас.  Мы снова одни на дворе. Опустело.  Через пустой коридор мимо трупов пошли опять в эвакопункт. Вечереет, но проглянуло солнце, всё смутно, неестественно, как и эти раскрытые двери, ящики на полу, ручной пулемёт. Комиссары бледные, мимо нас глядящие, ставшие чужими, когда-то приветливые люди.  После нескольких тщетных усилий обратить на себя внимание,  сказал жестко и настойчиво: «Если вы не дадите возможности уехать, то будете свидетелями, что я не по своей вине и желанию попал в руки немцев». Тут же оказалось, что есть санитарный поезд, который через час будет грузиться ранеными. Эвакопункт даёт машину - сейчас.  Бегу домой, и мы начинаем поспешно собирать только что распакованные вещи. Многое забываем, в том числе только что снятые мной новые калоши.
 Подержав в руках, грустно бросаю своё дорогое ружье «Лебо». Захватив, что можем нести, с трудом набили в машину и втиснулись сами: двое внуков, Анюта, Лида и я. Выглянуло солнце, в последний раз озарив старое пепелище. Солнце ярко, из-за туч проникают лучи. Пусто на улицах. Жутко торчит трамвай,  одинокий, брошенный.
Знакомые ворота. Платформа, на которой, бывало, в 1914-1916 годах я при­нимал раненых на фронтах Первой Мировой. Она загорожена, как и тогда - огромный сарай.  Опять где-то выстрелы, взрывы вдали. Поезда ещё нет. Здесь ещё профессора с семьями. Куча вещей, беспокойные, бледные, придавленные лица. Время тянется бесконечно. Сбились все вместе. Разговоры несвязные.
 Наконец,  когда солнце уже совершенно опускается в тучах, хвост поезда медленно прополз вдоль платформы. Грузиться! Все, как в место спасения бросаются в вагоны, но трудно тащить вещи, осо­бенно вдоль узкой, разрушенной части перрона,  вагон обычный, жёсткий. Втиснулись и едва стали размещаться,  как он весь наполнился. Вышла какая-то путаница. Сюда небегает не только профессура - попали и больные, затем какие-то матери с детьми. Все лавки заняты до отказа и в проходах стоят, и посадить некуда. Прямо перед нами какой-то 14-ти летний мальчик,  получивший ожоги. Лицо покрыто марлевой маской, белеет во мраке: этот маскарадный мотив, как ужасный диссонанс. Сбоку кашляет абсцесс лёгкого из нашей клиники. Ему успели сделать только первый этап, первый момент. С трудом добираюсь до начальника.  Больных переводят в отдельный вагон. Однако, теснота не меньше.  Плачут детишки. Это эвакуируют спешно какой-то детдом или что-то в этом роде. Ночь спустилась, душно, темно. Начинаю дремать. Где дети не видно. Проходит неизвестное время. То засыпаю, то просыпаюсь - стоим. Наконец, двинулись.  Снова стоим, снова едем. Кажется, долог наш путь в этом полусумеречном состоянии. Так же, как долга тёмная ночь. Ни одного огонька.
 Утром, поднявшаяся вдруг суета сразу возвращает к действительности. Первое ощущение: стоим, светло, голоса. Крики: «Вылезайте! Немецкие самолеты!». Выглядываю в окно. Мы никуда не уехали. У семафора стоим на огромном откосе пути над Терновой поляной, не доезжая «Динамо». Все вместе вылезли. В руках портфели. Бедные,  почти сонные дети. Кругом толпа и все глаза кверху. Солнце всходит над Придачей. Небо бледно голубеет и над головой на фоне мирного перистого облака - высоко, как голуби, вдруг показались немецкие самолёты. Серые, под цвет туч, их штук 50, заворачивают к северу на город и вот зенитки заговорили там, за виадуком.
 Какое это знакомое место и сколько раз проходил тут и гулял,  бывало, с вальдшнепиной тяги. Мы как раз против странного старого дома,  он ещё с детства бросался в глаза - этот нелепый фасад, высокий, двухэтажный, весь сплошная  галерея с массой мелких стёкол, местами цветных. И переплёты резные в русском стиле украшены - всё огромное. Это ещё отзвук прежней дачной местности. Бывшая дача богача Глазкова.  Кусты крыжовника, круглый бассейн.
 Серые фигуры девушек-санитаров замелькали в нашей толпе. Они первые подают сигнал к действиям - скорее маскироваться, и по   грязной, местами поросшей крапивой земляной насыпи быстро спускаются в сад и припадают внутри и снаружи к бассейну. Он пуст. И правда, они почти сливаются с серыми стенками его.  Толпа вокруг редеет, кто лезет под вагоны   в сторону реки, кто спускается   вниз. Спускаемся и мы, скользя по обрыву. И все притаились в невысоком кустике крыжовника. Аэропланы то уйдут из поля зрения, то снова реют и вот тогда прячутся все, прячемся и мы.  Но всё это только страх. Самолёты высоко. Им нет дела до нас.
 Так проходит два часа. Солнце ярко  - какой мирный, прекрасный день. А выстрелы, взрывы, дым в городе. Наконец кто-то говорит, что стоять будем долго. До самой Отрожки эшелоны стоят один за одним, у моста один сошёл с рельс и теперь его поправляют. Лезем под вагоны и двигаемся к зданию школы. Это невысокий двухэтажный кирпичный дом. В подвале - бомбоубежище. Влезли в темноту, где тупо сидит профессура. Устраиваемся и мы, обычные разговоры. И мысль, что всё это не лучше крыши вчерашней платформы. Так проходят ещё два часа.
 Вдруг кричат, что поезд сей­час пойдёт. Все, теснясь и толкаясь, бегут, тащат детей. Свисток, другой,  и вот на наших глазах медленно завертелись колёса. Мы кричим машинисту. Он на несколько секунд задерживает поезд. Успеваем вскочить. Тогда это всё особенно волновало, но пройдя едва ли всего пол­километра,  снова остановились. Во время одной из стоянок,  часов в 11 дня видим, как тройка самолётов появляется над Придачей. Дым взрывов и глухие звуки доносятся до нас. Долго стоим невдалеке от мостов -  здесь глубокая выемка пути, скаты её покрыты чудесной, свежей зелёной травой, местами осинка и дубок по этой траве группами, светлая зелень чуть колеблется ветром, нежно сереют и трепещут листья осин. Словно струится молодое деревцо, день идёт, облака всё гуще и гуще теснятся в небе, временами закрывая солнце. И какой мирный летний день. Стоим здесь долго, напряжённо прислушиваясь к недалёким взрывам, шуму пропеллеров, то появляющемуся, то исчезающему. Но врагу некогда сегодня заниматься нами. Наше ещё впереди...
 Между тем усиливается ветер и всё слышнее доносит до нас гул орудий, постоянный, но неравномерный, как раскаты грома далёкого. Может быть с Задонского шоссе? Он усиливается, нарастает. Свисток и поезд двигается снова, чтобы остановиться перед первым мостом. Знакомые живописные места, крутые склоны, поросшие лесом, берега, желтеет обрыв Лысой горы. Голубеет заводь реки, и зеленеют луга. Мимо нас трактор провозит одну,  потом другую зенитку, они скрываются в тальниковых кустах.  Видны оба моста и здания Отрожки и за ними ровный простор, до самого Борового. Вдали зеленеет сосновый лес - и вся мирная картина не восхищает, как всегда, становится чужой на фоне этого непрерывного, словно гроза надвигающаяся, грома, там, на шоссе, с запада.  Он то нарастает с быстро движущимися облаками, гонимыми ветром, то стихает, когда стихает несколько ветер. Он охватывает всю испуганную душу, словно несёт роковую развязку.
 Но пока спокойно всё кругом. Проходим первый мост и долго стоим  на промежуточной широкой насыпи. Справа зенитка. Её длинный нос обращен кверху. Торчит, как столб, не сразу и признаешь. Но вот медленно, крадучись закопошились серые фигуры и одновременно с нарастающим звуком пропеллера видим высоко в небе самолёт,  затем внизу выстрелы, а вверху растут, несутся ветром и тают белые круглые дымки.
 В Отрожке принесли к нам раненого красноармейца. Я иду в перевязочную - помогать. Это огнестрельный перелом бедра. Убеждаюсь,  что персонал совершенно не знает, как надо обращаться с шиной Дитерихса. Пока я вожусь с раненым, начинается усиленная стрельба зениток у Путевой башни. Я думаю: лучший способ работать,  не думать. Но, как всегда, мысли о своих. Если…, то вместе. 
Медленно ползём к Сомово. Облака, солнца не видно. Мелькают знакомые до мельчайших подробностей места. Показывается Репное,  луг - Борная Поляна с причудливыми извивами Усманки. Широкое Раздолье с его тёмным густым сосняком - здесь вся лучшая жизнь последних 20 лет. Вот и мост над широким плёсом, невысокие сосны по песчаным буграм. Сюда, обычно, ходили мы посидеть с моими братьями: «три старца Русановых», шутливо прозвали один из полюбившихся нам бугров «Горой Фавор».
 Вдали над вершинами сосен стоит и медленно уносится ветром,  расширяясь кверху и нарастая, всё нарастая снизу, чёрный дым.  Говорят, горит Графская после ужасающей бомбёжки. Невольно сжимается сердце: что там с друзьями, уехавшими раньше.  Вот мелькнула Сосновка и тоже мгновенно вспыхнуло в памяти - целый мир прошлого, наша дача, молодая жизнь семьи тех счастливых годов, увы, последних для нас. Тяжело и безрадостно прошли над нами последующие годы: сколько угасло молодых, полных сил,  жизней. И одна мысль - вперёд, дальше от ужаса, кошмара там  позади. Поэтому жаждешь движения поезда - даёт надежду и бодрит.  Гляжу в окно. Справа медленно плывут назад знакомые места. В памяти мелькают незабываемые картины охоты: Иван Фёдорович, Юрочка, собака Нэпси, странно, болезненно сливаясь с ощущениями настоящего дня.
 И вдруг остановка. В окошко виден хвост неподвижного эшелона впереди. Будем стоять неопределённо долго, пока не продвинутся передние. Вышел из вагона и весь вечер брожу взад и вперёд вдоль полотна. Вылезли ходячие раненые, идёт толстый повар с одутло­ватым лицом. Заговаривает и неожиданно, с двух слов, понизив голос: «Не знаешь ли, чем полечиться от импотенции?».  Сбоку дымит его кухня - жизнь напоминает о еде. За день, кажется, ничего и во рту не было. Впрочем, запасы наши скудны: чёрный хлеб в огра­ниченном количестве немого сахару и есть сливочное масло.  Под Графской путь повреждён. Когда двинемся - неизвестно. Тихо.  Вечер. Медленно гаснет свет на небе и в лесу. Едва видна заря и   вдруг близко и низко шум пропеллера и три наших «ястребочка», словно золотые птицы, плывут над вершинами, чётко рисуются на светлой полосе и приземляются где-то недалёко – наверное, на Маклоке.
 Однако усталость берёт своё, пора подумать о сне. Уже совершенно стемнело. Тихая, тучная июльская ночь - тепло, спокойно. Улёгся на третьей полке. Сон охватил сразу. Казалось, только закрыл глаза, и вдруг громкие голоса, женские истеричные крики, хлопают двери,  весь вагон в движении. Кто-то тянет меня за ноги. С трудом прихожу в себя. Неизвестно откуда возникли слухи, что была команда покинуть поезд, в ожидании налёта немцев. Кто-то кричит о десанте. Взволнованные, обезумевшие женщины и профессора, все толпятся в проходах. Откуда возник слух - неизвестно. Кто-то, видимо, явно представил себе такую возможность, и они требуют,  чтобы я сейчас же шёл к начальнику. Убедить не удаётся. С раздражением нескрываемым вылезаю. Тихо, небо прижимает. Оно серо в этот предрассветный час. Вдоль поезда неподвижные фигуры охраны.  Прохожу до конца поезда. Нет, все на месте. С досадой,  возвращаюсь на свою полку.
 Всё это было только предчувствие, но оно оказалось справедливым,  как и всякая возможность в нашем положении. Снова, кажется, едва заснул, и вот опять дёргают за ноги. Кругом суматоха. Отчаянные крики. Вдруг визг бомбы, затем взрыв где-то впереди и ближе треск пулемёта. Затем всё стихло. Вокруг поезда суматоха. Немцы бомбят эшелон впереди нас. Раненые уходят, кто может, в сосновый лес. Других выносят на носилках. Пользуюсь наступившей тишиной и бегу, чтобы сориентироваться. Солнца не видно за туманом. Оно стоит над вершинами леса. Уже всё видно и вот над поляной огромный низкий чёрный самолёт - чуть движется, притаился. Я замер за деревом - впечатление, словно тигра увидел - и медленно прокрался обратно.  Все профессора принимают моё предложение перейти в мелкий сосняк.  Здесь удобно спрятаться, а невдалеке видна крыша ближайшей деревенской хаты, где можно будет попытаться достать молока или воды.
 Продвигаемся быстро, один за другим, ведём детей. Снова визг и взрывы на путях. Все, как по команде падают на землю, конечно, понапрасну, вскакивают, бегут снова.  Цепочка людей, обременённых вещами, вытянувшись, по извилистым тропинкам, право, напоминает какого-то червяка. Наконец, добрались. Здесь действительно мягкий мох, густые, скрывающие нас ветки. Приходится несколько раз сбегать к поезду.  Перетащили все вещи, достали в деревенском колодце воды, купили даже молока, но жутко то, что вдоль дороги идут пешеходы, едут повозки и это соседство опасно. Табор наш тих, невиден почти в густых ветвях. Мы сидим, окружённые скарбом. Всякая жизнь замерла.  Я пошёл вдоль посадок. Всё те же мысли окружали меня: сколько раз стрелял здесь вальдшнепов. Остановился в привычном недоумении сей­час тишина кругом, мирный пейзаж, прекрасный день. И вдруг на меня низко, совсем низко налетел наш биплан. Хорошо видна родная звезда на его корпусе. Невольно замахал ему: мелькнуло сознание - мы не брошены. Самолёт низко летел над лесом.  И вдруг отвратительный визг бомб и затем на путях, близко, равномерный пулеметный треск – это немец.
 Слышны выстрелы - рвутся патроны в недалеко впереди стоящем эшелоне.
Решаю перейти пути и повидаться с начальником эшелона. Решаю  - как странно звучит это слово: ведь идти-то всего каких-нибудь 300 шагов. Пока я осторожно, маскируясь, прижимаясь к деревьям и кустам и постоянно наблюдая воздух, иду, вдруг в  стороне Тресвятской несколько взрывов подряд и затем пулемётная трескотня.  В своём медленном продвижении вперёд я едва успеваю дойти до путей, как мелькает быстро идущая по направлению к Воронежу дрезина. Она на минуту задерживается почти против меня и идёт дальше. Я в лесу, по ту сторону полотна. У корней огромных сосен влажно, росисто, солнце пронизывает лучами широкие вершины и пятнами лежит свет по поросли дубов внизу. Кое-где краснеет земляника.  В 200 шагах от полотна видны фигуры раненых - белеют повязки.  Кто ходит, кто сидит. Многие лежат на носилках. Их увидишь только вблизи. Под одной из сосен совещание: кружок сестёр, санитаров. В середине начальник и фигура комиссара. Оказывается, комиссар только что вернулся из Тресвятской, куда ему удалось проехать на дрезине, левый путь свободен. Едва они высадились, налетели немецкие самолёты. Посыпались бомбы, пулемётами скосили много коров из возвращавшегося стада, побили женщин, вышедших за скотиной.
 Комиссар едва уцелел, успел упасть за забором. Путь окончательно испорчен. Объявлен приказ: «Отступать по образу пешего хождения всем, кто может. Остальные ждут подводу».
 С тяжёлым сердцем возвращался я в наши посадки. Проходил мимо поезда, а кухня дымит: готовится обед, эти люди на месте, делают своё, не прячутся. И стало легче на душе.
 Позади слышен визг бомбы и взрыв. Прибегают Файбичи с легко раненым ребёнком: оцарапана кожа на голове щепкой. Они боялись отойти от своих громоздких вещей, оставленных в поезде и залегли почти рядом в канаве. С ними и Тарадин - он отвечает за имущество мединститута, порученное ему.
 Итак, поезд дальше не пойдёт. Грустная перспектива для всех нас.  По всему табору мечется женщина, она совсем вне себя: «Кто взял мой белый мешок?». Никак не убедишь её, что никто не брал и не возьмёт. И нельзя уговорить сидеть тихо. Она браниться, кричит,  как помешанная. К счастью, наконец, мешок найден, там, где сама бросила. Наша компания увеличивается  двумя красноармейцами, из которых один ранен. Они забрели отдохнуть с дороги, пролегающей около. Оттуда всё время долетает   шум шагов и голосов, временами скрип телег. Вокруг, то появляясь, то исчезая, вертятся ещё двое около нас. У одного винтовка. Одеты в грязные  гимнастёрки.
 Шум пропеллеров, самолёты низко спускаются над лесом. Все мы притаились под густыми ветвями с мыслью: «летят прямо к нам». И вдруг треск пулемётов по высокому лесу за полотном и вдоль полотна. Душа замерла. Но вот удаляются, и сразу стало легче. Но что это? Странный какой-то выкрик, звук выстрела неподалёку, ракета и приближается, нарастает шум пропеллеров. И снова пулемётные очереди прошивают лес, у края которого мы притаились.  Стихает снова и снова тот короткий, выпуклый звук –«пок» –выстрел ракетой и снова возвращаются проклятые самолёты. Так 4 раза.  Особенно последний. Бомбы и треск, вот явно слышно, падают ветки совсем рядом. Я, Лида и Танечка лежим головами вместе. «Что же это? Смерть?» - спрашивает Лида, когда ветки сваливаются буквально в 10 шагах. Между налётами проходило 15-20 минут, может быть, впрочем, это так казалось. Но, чувство торможения быстро проходило, и мы снова с Тарадиным, который лежал около, продолжали бессмысленный разговор об ангине пекторис (стенокардии). Тут же я вспоминал литературу по этому вопросу, успокаивал Тарадина, что в 8% случаев рецидивов не бывает, и это можно объяснить анастомозами, и т.д.  Лида потом говорила  мне, что с удивлением слушала эти научные рассуждения, в такое время. Но ведь это всё понятно и напоминает самочувствие после приступа ангины: «Прошло, значит, буду жить». И радость.
 Когда мы несколько поуспокоились, я опять повидался с комиссаром, и он рассказал, что выстрелы – «пок», после каждого налёта, производили два диверсанта - не те ли что вертелись около нас с винтовкой? Охрана их ликвидировала. Думается, что профессура представляла интересную цель для немцев. Так или иначе, но налёты в этот день прекратились. 
Лида с Танечкой в кустиках наткнулись на какой-то ящичек.  Красноармейцы сказали - мина подброшена.
 Приближался вечер. Солнце светило вдоль пути. Временами вдали слышался шум самолёта. Всё пережитое слагалось в одно стремление: уйти из этого проклятого места. Я твёрдо решил взять, что возможно нести самим, постели бросить и пробираться лесом в лесничество. Из товарищей никто не поддержал меня: много было у каждого вещей, да и ходоки плохие. Правда,  и мы не лучше, в конце концов. Ведь во главе трёхлетняя Танюша. Измученная Анюта и Лида.
 
 Итак, мы решились. Надо было спешить, пока светло, добраться до Маклока. Я снял свою любимую белую шляпу, чтобы не демаскировала. Осталось  драповое пальто на плече. И солидная нагрузка: рюкзак, портфель и неизменная палка. Нагружены все. Даже Танечка несёт какую-то маленькую корзинку.
 Хороша на вид и незабываема была вся наша группа. Её просто стоило бы снять на фото. Я – длинный сухой старик в зимнем пиджаке, который висит на мне (повис уже в Воронеже), в грязных брюках и плохих туфлях. На голове чёрная,  потерявшая всякий цвет, тюбетейка. За спиной мешок тяжёлый. Через плечо перекинуты два портфеля. Через другое плечо драповое пальто. В одной руке палка, в другой третий портфель. Красное, грязное, измученное лицо. Согбенная Лидуша, еле видимая под огромным узлом. Анюта, отягчённая огромными тюками с рухлядью. Андрюша с шубой и портфелем. И только одна цветущая Танечка бодро ступает впереди и тоже несёт какое-то своё пальтишко и корзиночку.
 Пролезли под составом на противоположную сторону, и всё время панически наблюдая воздух, медленно двинулись к Шуберской.  Мы не могли спешить, если бы и хотели - тащить довольно тяжело.  Начало темнеть. Решили идти, пока можно, потом ночевать в лесу.  Но вот заметно начался уклон, канава с водой, среди густой крапивы видна осока, появляется прясло - загордка из длинных слег - близко жильё. Небольшое болотце с вербами выводит в огород. И перед нами кордон на поляне. Высоко поднимаются дубы, окаймляя песчаную поляну,  обширное поле картофеля, обычный белый домик с надписью «Боровской кордон». Здесь одни женщины и ребята, высыпали все на крыльцо. Костлявая хозяйка подозрительно рассматривает нас.  Просим ночлега. Называю себя, но, увы! здесь моя фамилия врача, 35 лет проработавшего в Воронеже, неизвестна. Однако пускают, хотя и неохотно. На ночь - хозяева на постели, мы на своём барахле. Но и это хорошо: с запада надвигается туча, страшно подумать о ненастье.  Все, как дикие, смотрят на нас, на наш скудный ужин: чёрный хлеб маленькими кусочками, масло и сахар. Это типичная кулацкая семья. Противные речи о том, что у немцев будет не хуже: «Вы, верно, партейные,  что бегите», и т.д. Пробыли мы здесь день и не могли выпросить стакана молока для детей - за деньги, конечно, - хотя три коровы. Курицу ещё   готовы уступить, если бы костюмчик хорошенький, вот для мальчика. «Почему же Вы думаете - спрашиваю - что немцы не порежут скотину, не отберут одежду и т.д.?» Тупо молчат, не верят. Члены этой милой семейки с утра ушли на полотно, грабить продукты на кухнях разбитых поездов: там и консервы, и сахар,  и шоколад. Но грустно возвратились назад - охрану поставили. Завидуют тем, кто успел набрать.  Какая мерзость! Рассказали, что немцы бомбили Волошино, где приютились наши товарищи. Сожгли две хаты.
У меня в голове грядущий голод. Пошли за ягодами. Их масса вокруг прозрачного ручья, медленно текущего по камням то здесь, то там,  неведомо откуда попавших в русло. Кругом строевой лес, поляна, свежая вырубка.
Я стоял у колодца, когда подъехал напоить лошадь мальчик лет 19-ти.  Оказалось - мой старый пациент, оперированный мной поводу остеомиелита. За плечами у него винтовка. Он оказался в партии партизан. У них тут подводы,  запасы.
Потом шум шагов, говор толпы по дороге: это человек 30 железнодорожников, мужчин и женщин из Воронежа и Отрожки. Бегут на Анну. Среди них много знакомых. На ходу предупреждают, что немцы сегодня будут в Отрожке.
 Чувствую и сам, что нам надо уходить. Начинаю расспрашивать хозяев,  как пройти в лесничество. Злобно, неохотно рассказывают, так, что ничего не поймёшь. Компас есть, думаю, дойдём и так. Скудно ужинаем и снова засыпаем на полу. Всю ночь время от времени с львиным гулом шли танки. На ранней заре визг бомб, самолёты. Хозяева спрятались в бомбоубежище. Решаем уходить параллельно железной дороге, но держась глубже в лесу. Нагрузились вещами, набрали воды в металлический чайник, который, весьма неосмотрительно поручили нести Андрюше.  Близко где-то визжат бомбы. Не осмысленно, понапрасну, панически каждый раз бросаемся в канаву и сидим, притаившись в тра­ве, а то и в крапиве.
 Во время одного из таких бросков, Андрюша опрокидывает чайник.  Остатки воды слишком поздно догадались слить в бутылку. Там набралось всего со стакан. Выходим на просеку и движемся на северо-восток. Медленно,  выстрелы и взрывы сопровождают нас, так же, как и шум пропеллеров. Это уже, как психоз: Шум то действительный,  то ложный, но, несомненно, логично улавливаемый в шуме сосен, в говоре леса. Всё это берёт много сил и совершенно лишает спокой­ствия.  Солнце поднимается всё выше и выше, жара усиливается. Воду выпили дети. К счастью попадаются ягоды.
 Дорога спускается под небольшой уклон. Едва двинулись, снова самолёты.
 Прижукнулись у стволов сосен. Пошли вперёд. Вдруг Андрюша кричит: «Вода, озеро!». Действительно, во впадине между молодыми соснами небольшое озеро. Они попадаются в лесу, и обычно их вода пахнет и негодна. Но здесь она прозрачна и пахнет только хвоей. Впадина глубока, густа тень огромных сосен и эта вода даже прохладна. Влезаю чуть не по колено, набрал чайник. Все радостно усаживаются и пьют.  Вода кажется превосходной. Мы долго сидим в этой впадине. Закусываем впервые с утра. Освежённые в прохладном лесу,   двигаемся дальше по дороге. Скоро сплошной сосняк кончается, и мы выходим на трассу. Это широкая, метров 200, просека, посреди которой идут столбы с электрическими проводами. В нашем состоянии глубокой заторможенности кажется невозможным рискнуть перейти через трассу. Главное в нашем поведении - прятаться от самолётов.
 Во время скитаний наткнулись на белую бумажку. Оказалась прокламация к населению, немецкая листовка. Обращение к крестьянам, рабочим и интеллигентам с призывом к построению нового мира: жирные пироги, куличи, пасхи и т.д.  Так из каждого слова, из каждой строки лезет грубое отношение,  как к каким-то скотам, которым  достаточно пообещать пирога. Хотелось было, сохранить этот документ, но потом бросил - в кармане противно носить. Надвигается вечер, солнце красно светит позади нас через огромные сосны. Снова пролили воду. Недалеко ушли от озера и спешим к нему обратно за водой, только с Анютой. У Андрюши оказался кусок мелу, в кармане. И мы с Анютой делаем отметки на деревьях,  чтобы не заблудиться.
Темнеет всё быстрее и быстрее. Солнце едва просвечивает у самых корней, туман поднимается от земли, и мы долго и бесплодно ищем ук­ромного угла для ночлега. Наконец устраиваемся под двумя соснами в небольшой яме. Твёрдо, неудобно, беспокойно. Совсем близко шум танка. Усталость берёт своё, и сон непобедимо сковывает. Однако часто просыпаюсь и снова цепенею во сне.
 Забрезжил рассвет, туман низко спустился и окутал всё кругом. Я полежал ещё в полусонном состоянии, но когда солнце повыше поднялось, стало посветлее, поднялся и начал бродить вокруг. Неподалёку нашёл ключ, но с таким запахом болотного газа, что пить невозможно. Около, на низкой поляне всё краснело от земляники. Прохожу вперёд по дороге, направляюсь к трассе - здесь довольно большое лесное озерцо. Вода прохладная, желтоватого цвета. Она пахнет немного листьями. Набираю чайник. Наши уже проснулись и усердно собирают ягоды, их масса. Кусочек чёрного хлеба, намазанный маслом, сахар и сверху - густо - ягоды - таков наш завтрак, запиваемый водой из озерца.
 Первые лучи солнца прямо в глаза, пронизывают массивы сосен на той стороне и туман, который постепенно редеет.  Решаем перейти через трассу, пользуясь ранними часами,  когда фрицы не летают. Приближаемся осторожно, держась ближе к деревьям. И вот - на краю леса. Захватив столько вещей, чтобы можно было бежать, проделываем этот путь, держа детей за руки. Затем мы с Анютой быстро приносим остальные вещи. Здесь сразу попадаем в обширный участок сеяной сосны. Ровные ряды высоких деревьев, какой-то тихий мир. Довольно долго идём. Лесничества всё нет. Медленно двигаемся в густоте деревьев, солнечные лучи мягко и покойно просвечивают через них, и пёстрым рисунком ложатся на хвою.
 Находим довольно обширное лесное озеро, в крутых, густо поросших деревьями, берегах. Прохлада у корней деревьев, густые ветви наверху скрывают нас: ни один фриц не увидит. Усаживаемся на прохладной земле и, отдохнув, спускаемся к озеру умыться. Андрюша купается.  Уже 12 часов. Как здесь тихо и покойно. Всё старое остаётся позади.  По крутому спуску на противоположной стороне вдруг появляется мальчик лет 17, в белой рубашке, с длинной палкой в руках. Дойдя до воды, он купается, широко разогнав покров зелёной ряски, стелящейся по воде. Он одевается и, по-видимому, собирается уходить. Я чувствую, что надо бы спросить дорогу, но лишь с большим трудом, преодолев заторможенность, делаю это. Славное, открытое лицо. Он ищет отбившуюся корову, сам из Шуберской. До лесничества ещё 6 км, но мальчик соглашается помочь нам и взять часть вещей наших женщин. Рассказывает, что посёлок их сильно пострадал. Много убитых женщин и детей. Трупы скотины до сих пор валяются. По ночам постепенно растаскивают эшелоны и чинят путь, но днём опять налетают, впрочем, теперь поставили зенитки. Медленно идём по хорошо наезженной дороге. Теперь становится ясно, как тяжела была ноша и как устали, особенно Лида и Аню­та. Мальчик взял у них самое тяжёлое, но и то трудно им нести. Я нагружён: мешок за плечами, два портфеля на ремне через плечо, пальто, в руках третий портфель. В нём я захватил из Воронежа свои писания и свои собственные книги. Но научные работы оставил. Некуда было положить больше. Восстановлю. Но жаль вспомнить, что бросил и иммунитет, и фагоцитоз. Как много прекрасных часов провёл над ними.
 До Лесничества ещё километра три. Здесь недалеко до посёлка. Попадаются жители, обычные разговоры, спокойные лица, как диссонанс с нашим заторможенным состоянием. Лида не может больше идти, и мы решаем оставить её, Анюту, Танечку. Они садятся в тени, в укрытии огромных сосен. А мы с Андрюшей и мальчиком идём по дорожке, более твёрдой по краю, а то, сбиваясь на сыпучий песок, там, где дорожка исчезает. Попадаются отдельные группы красноармейцев. Они идут гуськом с винтовками на ремне, спокойные, усталые. Иногда проходят машины. Одна штабная, по-видимому: замаскирована окраской в зелёный и чёрный цвета, быстро и мягко шуршит мимо нас. Промелькнули два молодых лица. Наши, оставшиеся у дороги, рассказали потом, что едва машина поравнялась с ними, как за ней бросился низко, неизвестно откуда наскочивший немецкий самолёт и долго преследовал вдоль широкой просеки. Машина спаслась, круто повернув на узкую дорогу в высоком лесу.
Вдали широкой просеки показался, наконец, мост и за ним видны крыши.  Вот, наконец, по зыбучему песку добрались до моста. Около - две фигуры военных командиров. Стоят со скукой во взоре, как это бывает у проверяющих. Я по собственной инициативе протягиваю удостоверение.  Но они только улыбаются и говорят, что не нужно. Проходим мимо, не придав значения этой встрече и забыв о ней. А между тем предстоит ещё встретиться впоследствии и надолго сохранить самые лучшие воспоминания о враче, начальнике санитарного поезда Сафонове и комиссаре Ефреме Булкине. Они, бедняги, просто забрели сюда, а поезд их,  тяжело повреждённый, стоял на путях у станции Тресвятская.
 За мостом открылся небольшой пруд и за ним мирный уголок: домик за деревянным ветхим заборчиком, небольшой палисадник, цветы, дорожка.  Самый домик деревянный, крыша соломенная, небольшой балкончик.  С Лесничим Иваном Ивановичем Ловягиным я раньше близко знаком не был и переживал, поэтому, понятное состояние неловкости в своей просьбе. Помимо всего такого было и впечатление, унесённое из Воронежа при отъезде, и продолжение его в поезде: время такое, когда каждый за себя только, а до других дела нет. Поэтому я весьма смущённо обратился с просьбой приютить нас к высокой черноволосой женщине с красивым круглым лицом, в которой я признал хозяйку. Она спокойно и, как мне показалось, сухо, прервала мои объяснения, заметив, что меня она знает,  видела когда-то у профессора Мишина, затем, глянув встревоженными, но блеснувшим добрым огоньком глазами, сказала просто: «У нас только тесно, живут военные, но, конечно, мы устроим». Я оставил Андрюшу и вещи и отправился за нашими. Мальчика, помогшего нам, очень благодарил и уговорил взять несколько денег, хотя он смущённо отказывался.
 Наши отдохнули, кроме того, я забрал вещи, и Лида могла теперь ничего не нести. Медленно двинулись мы вперёд и впереди Танюша с веночком на голове и корзиночкой в руках. Свежая, бодрая. Как крепки эти детские ножки. Бежит вприпрыжку, напевая: «К Иван к Иванычу!».
 Скоро и Лесничество, и с ним конец наиболее тяжкого пути, и отдых. Здесь мы, опустошённые всем происшедшим, сознанием своей беззащитности нашли, прежде всего,  любовное отношение. Несмотря на вечный страх опасности, когда в гуле самолётов, в неразберихе, когда каждого принимаешь за врага, мы всё же дошли, пережив и взрывы, и усталость, и бдение. 
 Уголок Лесничества показался раем. За много предыдущих дней я здесь впервые хорошо пообедал вместе с начальником медсанбата,  расположившегося здесь. Устроили нас в небольшом сарае, набитом сеном. На полу тесно, но мягко и тепло. И прекрасно проспали ночь. Утром добрые хозяева принесли нам кувшинчик молока и поделились хлебом, которого у них было мало. К обеду дали картофелю,  который мы сварили в котелке тут же во дворе, вечером опять молоко.  После скитаний пережитого, такое отношение людей, в конце концов,  совершенно чужих и имевших только огород и корову, да запас сухарей  - ими с нами тоже делились в последующие дни - показалось нам просто щедрейшей милостыней людей, поддержавших  бездомных.  В окружающих однотипных домиках стояли солдаты, что-то вроде лагеря.  Под высокими соснами - повозки, лошади, красноармейцы. И вот летит звено самолётов, за ним другие - хищные, неумолимые. И видишь, как спокойно прислоняются к соснам фигуры красноармейцев и всё зати­хает на время, пока не скроется враг. А несколько раз испытывал своеобразное ощущение зайца из известной сказки Щедрина: «Сиди же пока под кустом, а потом я, может быть, и помилую». Мне действительно казалось неизбежным, что наше благополучие временное: ведь видно, что это военный лагерь. С нашим прибытием ещё более создалось настроение страха. Роют за огородом щель, с укрытием из толстых брёвен.
А дни шли, прекрасные летние дни в красоте леса, чудных красках георгин, запахе резеды и табаку в палисаднике. Сверкал пруд и временами, сидя на лавке, я вдруг с каким-то болезненным недоумением спрашивал себя: да неужели это действитель­но настоящее, а не ужасный сон.
 Вот Лесничий Иван Иванович возвращается откуда-то и затворяет калитку палисадника. Как гармонирует его облик со всей окружающей красотой зеленью и тишиной. Бритое загорелое открытое лицо с правильными точёными чертами лба, носа и подбородка, серые спокойные серьёзные глаза и вся огромная стройная, высокая и статная фигура могучей старости. Он босиком и так не вяжется с обстановкой войны.
Вот уже 50 лет, как поколение лесничих, к которым принадлежит и Иван Иванович, живёт здесь, в этом домике. Сын у него на фронте. Тоже Лесничий. О нём давно нет известий. Хозяйка - Наталья Павловна - подстать мужу. Старость почти не тронула её волос. Славные глаза.  В них доброта и участие, когда они смотрят на вас. Она вышла на террасу - крылечко этого маленького домика, всё увитое виноградом.  Слышится в утреннем воздухе нарастающий шум и словно туча темнеет этот яркий солнечный день. Хозяйка поспешно идёт в готовую почти щель. Иван Иванович - он ничего не боится, но не отстаёт от жены.  И я понимаю, что это для неё он пошёл и думаю: «Вот дружная семья»...
 Мы тоже с самыми нужнейшими портфелями поторапливаемся к этой яме под только что срубленными, не засохшими ещё деревьями. Зеленеют их молодые ветки на стволах сквозь насыпанную землю. Так противно - тревожно весь день. Многие из посёлка уходят в лес. Вечером солнце уже садилось, и огромные сосны порозовели в верхушках. Было тихо,  мирно, спокойно. И вдруг близкая и резкая дробь пулемёта и шум пропеллера прямо над нами. Над головой низко летел наш самолет и выше, опустив нос под углом градусов в 30 и прямо над ним немец,  словно хищная птица, и беспрерывный треск пулемёта по беззащитному,  спасающемуся - всё это мелькнуло и скрылось за вершинами. На другой день рассказывали, что двое наших благополучно спустились на парашютах, а третий сгорел. Вечером же случайная встреча со знакомым любезным капитаном. Принёс хлеба целый каравай и несколько консервов и предложил отправить нас на машине в Мичуринск.  Ночь прошла беспокойно. Я часто просыпался от  своеобразного шипения танков, бесконечно стремившихся куда-то на юг  и шума пропеллеров: высоко в небе аэропланы шли по тому же направлению.  Утром в воздухе много наших самолётов. В голубых просветах неба между зелёными вершинами я наблюдал отрывки воздушного боя и видел с непередаваемым чувством, как один за другим три немецких самолёта бессильно снижаются и скрываются за вершинами деревьев.  Вся картина прошла отрывочно, застилаемая лесом.
 12 июля было воскресенье - памятный день Петра и Павла, начало охоты и многое другое. Вспомнились близкие и дорогие, но только мелькнуло в сознании и ушло далеко, вытесненное настоящим.  Возможность уехать неизвестна, неопределённа и я решил идти искать другие пути.
 Отправился к начальнику медсанбата. Это был молодой, недавно окон­чивший врач, достаточно «обстрелянный» за месяц войны при быстром отступлении – «драппоходе» - он, к сожалению, употребил именно это отвратительное слово, остаток царских лет 1914-х годов и белогвардейшины. Так вот, во время этого-то «похода» от Старого Оскола медсанбат растерял все свои машины и много имущества, и сейчас работал с остатками и мог ехать только на клячах. Однако, он делал своё дело и работал буквально, без остановки. Укрытые высокими соснами серели палатки перевязочного и операционного блоков. Я зашёл туда на минутку. Работы было немного, но она была   беспрерывной: от фронта около 30 км. И главный контингент - сапёры, раненые во время починки путей и из отряда, ликвидировавшего только что воздушный десант неподалёку. Настроение, особенно после воздушного десанта было тревожное. Здесь тоже временами появлялись немецкие аэропланы. Кто мог, становился у стволов деревьев. Кто работал -продолжал своё дело. Раненых не задерживали. Объём работы, как на ПМП и сразу отправляют на подводах в ППГ № 7 - полевой подвижный госпиталь, за 15 км. около станции Графская. Начальник МСБ сказал мне, что меня ищут, и он получил распоряжение направить меня с семьёй в штаб армии. Но он лично может дать только вечером телегу до ППГ. Известие о десанте ещё более укрепило меня в решении уходить. Но я решил воспользоваться этим предложением, только в случае неудачи с машиной. Тут прибежал Андрюша с известием, что машина пришла. Это был прекрасный, крытый брезентом, «форд». Сборы были недолгими. Мы нежно и дружески простились с Ловягиными и очутились в широком кузове на каких-то мешках с сапогами.
 Поехали по направлению к Графской.  Довольно сильный ветер разметал дымчатые облака. Справа, слева, а порой и над  головой зелень. Неожиданно появилась Графская. Почти совершенно выжженный дачный посёлок. Разрушено депо. Но рельсы на месте. Пришлось стоять у переезда: медленно протащился на север поезд. Монументальная фигура красноармейца с винтовкой на ремне - регулировщик движения. Остановились у озера позавтракать. Андрюша и наши спутники купаются. Поражает порядок тыла. Везде патрули и обычное спокойствие военных людей.
Быстро проскочили через мало пострадавшую Усмань и снова покатили по большаку. Дорогу наш лейтенант не знал, по карте ориентировался плохо. Бесконечные расспросы встречных: «Туда ли?». Не доезжая Грязей, свернули на Липецк. Уже солнце спускалось, и   пыль встала над городом, та характерная пыль, которую замечаешь к вечеру в проходящих лучах низкого солнца. По отлогому берегу возвращалось стадо. По улицам двигались полки. Шли ряды юношей, отягчённые винтовками, вещмешками, ручными пулемётами. Они быстро мелькнули, но само впечатление полка подростков было грустным.
 Здесь оказалось, что нам надо найти ещё какой-то отдел штаба далеко на запад, ближе к Ельцу.  Снова пыльная дорога, быстрый ход. Слепящие глаза лучи заходящего солнца и быстро мчащиеся - всё навстречу - одинокие машины, иногда вдруг с прицепленной сзади пушкой. Воображение рисовало, и не напрасно, картину какого-то бегства. Нас остановил офицер, размахивавший пистолетом: «Куда вас чёрт несёт! В Ельце немцы» - лицо закопчённое, зубы белые. Быстро развернулись, он поехал с нами. Дождавшись темноты, заночевали где-то на выгоне. Беспокойно прошла ночь. Выехали затемно и часам к 9 поехали по улицам Мичуринска и добрались до больницы.
Попросили приюта. Администрация растерялась: пускать ли? Хотя и знала меня лично. К счастью, разрешение было получено по телефону и вот мы приютились в заброшенном флигеле.  Кончился первый, наиболее печальный этап нашего исхода. Далее, как я уже писал выше, поехали на разбитом санитарном поезде в Тамбов, где устроились и собирались уже жить, но я был вызван в мединститут, в Ульяновск, куда и прибыли мы всей семьёй на пароходе, перевозившем раненых, и поселились в этом ветхом двухэтажном доме, сложенном из тёмных брёвен. Здесь нас  встретили племянница Лиля с Юрочкой и  невестка Таня с Наташей. Они эвакуировались раньше. Путь их в Ульяновск был легче, но тоже несладок. Живём все вместе – девять человек. Из них четверо детей. Все в двух смежных комнатках. Печи дымят. Удобства во дворе. Сразу же  мы с Анютой приступили к работе  в институте и в госпиталях. Для регулярных записей – ни времени, ни условий.

 Ульяновск.  19 ноября 1942 г. среда
Неожиданно приехал сын Саша с фронта. Сопровождал транспорт с ранеными. Бодрый, но мало уверенный в будущем. Удивительно, как не хочется писать.

 22 ноября 1942 г. суббота.
 Перед окном в  небольшом сквере, разбивая ломами мёрзлую землю, строят бесполезные щели. Что-то ждёт нас в будущем? Опять? Рассказы Саши мрачны,  безнадёжны. Воевать не умеем… Без союзников не одолеем. Таковы выводы. Впервые подобное на страницах этой тетрадки.

 Письмо на фронт зятю Владимиру Николаевичу Головину - мужу  младшей дочери Татьяны Андреевны Русановой.
 
 26 декабря  1942 г.  Ульяновск.  Новый Венец 8.
 Дорогой Владимир Николаевич! Большую радость испытали мы все,  получив одновременно два Ваших письма,  первые за всё время.  Итак, все мы живы и более или менее благополучны.  Таня пишет нам часто и регулярно.  Письма доходят скоро,  она, в общем, благополучна,  хотя скучает и беспокоится за всех.  Приятно было узнать про милого Юрия Михайловича (Фёдорова генерала артиллерии).  Мы знали о нём раньше Вашего письма.  Юрочка установил с ним связь.  Саша,  как, может, Вы уже знаете,  прожил здесь 10 дней и снова уехал сначала в Рассказово,  а затем и так далее.  Писал уже с места,  но    география нам неизвестна,  может быть и там где-нибудь,  где совершились только что главные события на среднем Дону.  Мы устроились вообще плохо,  но с точки зрения погорельцев - по-моему, удовлетворительно.  В общем сыты,  одеты,  обуты,  теперь даже бабушка, после того как нам директор (института) привёз недавно посылку от тёти Кати из Москвы.  Живём в двух довольно холодных комнатах,  хотя дров имеем достаточно - Л.А.,  Анюта,  ребята и я. Таня и Лиля перебрались в общежитие Мединститута,  где тепло,  но нет клозетов - совсем.  И трудно с индивидуальной варкой пищи.  У нас неважно с водой.  Город окружён реками,  словно остров. И Волга,  и Свияга,  а воду носим вёдрами из колонки и не всегда она бывает.  Дети сейчас здоровы,  Танюша выросла мила по-прежнему,  хорошо помнит дядю Одю.  Андрюша учится прилично,  но дома порядком безобразничает. Лидия Александровна устаёт,  похудела,  в общем сильно угнетена.  Но это вся наша Держава и справляется.  Счастлива,  что так быстро мелькают недели.  Анюта тоже устала,  часто раздражена.  Работает много - сейчас она целые дни сидит в комиссии и в госпитале не бывает.  Моя и её база в госпитале - студенты придут только с 12 января - это начало занятий на 5 курсе, с эвакуацией всё отодвинулось.  В госпитале и тепло,  и уютно,  но далеко.  40 минут ходу от нашей квартиры - мне,  впрочем,  это на пользу я хожу с удовольствием,  привык,  хотя мог бы ездить.  Облечён в обмундирование военврача 1 ранга - бригадного врача, после Тамбовской службы. И нахожу,  что нет лучше одежды,  чем шинель фронтовая плюс меховая  жилетка - при здешних больших морозах мне тепло,  на ногах или сапоги или валенки.  На голове ушанка.  Вообще все мужчины нашей большой семьи носят обмундирование - даже  и я старец.
Пишите,  дорогой Владимир Николаевич,  держите связь,  будьте здоровы и благополучны.  При случае дружеский привет Юрию Михайловичу.  Все мы целуем Вас.  Ваш А.Г.  Русанов.

 10/XII-42 г. Ульяновск.
 Шёл опять пешком в гору из госпиталя, скрипя подковами по снегу, и думал безрадостно, что Сталинградский прорыв затих, опять подбрасывают десанты. Неярки дела   и  в Африке, и т.д. Редко на меня нападают такие минуты, а вот всё-таки. Пришёл домой - обычно. Плохо топится печка, обед ещё не готов. Не раздражение, а отчаяние женщин.  Ведь уже 5 часов. Бабушка так измучилась, что ложится. Я-то, положим,  сыт, но их мне жаль. Наконец, закипел суп, и вот обедают - суп  «картонный и на второе      сами картопли».

 1 января 1943 года.  Пятница.
 Следовало бы начинать новый год в новой тетрадке, но это невозможно. Да и то, что хочется записать здесь сегодня - это не начало, а итоги прошлого.
 В квартире относительно тепло  и на дворе не более 5-6 градусов мороза. Лежит пушистая ровная зима, столь отличная от Воронежа. Удивительно: здесь ведь, как и там, всё-таки юг. Но здесь ещё гораздо более чувствуется, что зима - смерть бедных.  Сегодня утром ёлочка ещё стоит на столе. Это две, связанных между собой веточки. Довольно красиво и даже неожиданно обильно украшена: кое-что с базара, кое-что своё. Свечи. Свеча, собственно, одна,  церковная, восковая, разрезана на 8 кусочков, стоит 25 рублей.  Угощение: подсолнухи, тыквенные семечки, в размерах не более пригоршней, по 3 конфетки для каждого из четырёх внуков и серые сухари,  выданные вместо хлеба, т.к.  вообще его не получили к новому году - завезли плохую муку, дров нет, пекарни опять не работали.
 Ручаюсь,  что таких ёлок не было нигде, так как люди стоящие на подобном оснащении, вообще ёлок не устраивали. У нас, впрочем, всё, как следует.  Дети сами ушли в тёмную комнату. Электричество вчера, как нарочно,  не горело, так что можно было бы обойтись и без этого. Ёлка, впрочем, имела вид, когда зажглись свечи по 3 см высотой. Восторг и полное восхищение «подарками». Ёлка потухла уже через 5 минут, но всё же была радость. Поставили рядом две коптилки и долго резвились,  и грызли семечки. Затем пировали. Откупорили коробку с консервами,  бабушка сделала шарики - конфетки из жареной муки. И кипяток.  Было уютно, тихо и радостно. Многое вспомнилось.
 Всё равно, электричества нет и в 9 часов, по традиции, улеглись спать
Я проснулся в два часа. Сон сразу соскочил почему-то. Воронеж сразу встал перед глазами, больница, какой она сейчас стала: тишина,  глухая ночь, снег и уродливые развалины наших корпусов. Сглажены их зазубрины снегом, снег покрыл и трупы. Чернеет лес вдали, сливаясь с горизонтом. Город неясный. Тишина. Смерть. Всё радостное, что было в жизни, осталось в Воронеже. Книги. Недавно шёл и вспомнил Пушкина - умирая, он поднял глаза к своим полкам с книгами: «Прощайте, друзья!». А мои друзья? Где они?
 Вчера шёл из госпиталя, усталый от работы - был операционный день.  Усталость, как и всегда мало-помалу проходила на воздухе. Вид снаружи вряд ли особенно бравый: в шинели, с поясом, в разлапистой, довольно старой, солдатской ушанке, кожаных, весьма старых рукавицах и валенках. Но я бодр, право, бодрее, чем в Воронеже. Конечно, похудел на таком пищевом режиме, но думаю, что именно ходьба и свежий воздух подкрепляют меня. Встретил Крупскую, похудевшую, но сияющую, молодую. Зовёт завтра непременно приходить обедать, непременно, зовёт и меня, и Лидию Александровну: «Приходите! Правда, у нас с посудой плохо, но найдётся и еда,  и выпить!». Однако Лиде просто не в чем выйти на улицу. Если пойду, то один.  Утром ёлка на столе. Поели неплохого супа, и пили кофе с затхлыми лепёшками. Дети догрызают подсолнухи. Так это напомнило «запасы» утром после   ёлок в старину. Пишу, докуривая последний «господский» табак. Трещит железная печка. Анюта ворчит, готовя обед. Бабушка с внуками. Думал с утра о Лекциях по военно-полевой хирургии.  Набросал ответ Юдину и иже с ним.

 Письмо на фронт зятю Владимиру Николаевичу Головину.
 23 марта 1943 года Ульяновск.
 Дорогой Владимир Николаевич! Получил  Ваше письмо от 2 февраля. Вы, в своей дали, может быть, и не знаете, что у нас теперь область. Ульяновск стал областным городом и потому жить стало лучше.
 Известие о Вашем награждении было для всех нас приятно и поздравляем. О Юрии Михайловиче мы всё время узнавали из Центральных Известий. Татьяна  (как выразилась Наташа: «Дядина Володина») прислала аттестат и фотокарточку – во всей форме. Адрес Юрочки тоже известен.
 Про себя можем сказать, что зиму пережили. Сейчас в квартире тепло и все более или менее благополучны. Во всяком случае, не хворают серьёзно, кроме меня, который имел несчастье ещё 15 января заболеть и два месяца лежал в госпитале. Избавился от неподвижного состояния и болей и с неделю дома. Свободно хожу и прочее. Но к работе ещё не приступил ввиду холодного времени и боязни рецидивов. У меня сейчас перерыв в лекциях до 15 мая. Заболевание моё - результат холода, не только дома, но и в главном месте работы. Впрочем, всё это теперь отошло в прошлое.
 Анюта очень устаёт, главным образом из-за работ по нашему снабжению, хотя и работает много. Сашина жена Таня и Лиля пережили зиму прилично, равно и Лидия Александровна.
 Весть об освобождении Воронежа застала меня на госпитальной койке. Наши, из мединститута, ездили в освобождённый Воронеж на наше старое пепелище. Наш дом сгорел, а тот, где жила Таня, остался цел. Сгорел и дом, где жил Лепорский.
 Больница 2-я сильно разрушена. От большинства же учреждений остались только груды камней. Вообще картина достаточно тяжёлая. Про знакомых узнали пока мало. Всё население насильственно эвакуировано на запад фрицами и теперь только мало-помалу возвращается.
 Пишите. Всегда приятно получать. Все целуем. Ваш А.Г. Русанов.

               
30 марта 1943 г.
Близится Благовещенье, обычный день вальдшнепиной тяги. Но у нас лежит снег и скупо развёртывается весна. Вчера ездил в госпиталь. Картина довольно безотрадная. На 240 коек всего 4 врача, студенты наполовину брошены, так как Анюта в призывной комиссии. 
 На фронте опять после молниеносных успехов старые песни.  Дома тяжко за ребят. Грубая пища. Картофель по 2 рубля за штуку. Скудное питание, перебои с сахаром, затхлый чёрный хлеб и астрономические траты. Держимся только благодаря присланному Юрочкой аттестату. Случайно узнал, что жив Дмитрий Ильич Ульянов.  В Куйбышеве, в Кремлёвской больнице, бедный. А был, оказывается, здесь. Выяснилось случайно: он хотел моей консультации, звал. Но пока нашли. А я не мог двинуться в то время. Да и сейчас не могу.   

 9 апреля 1943 г.
 Почти стаял снег на полях, и они обнажены, светло-коричневые, уходят в  заволжскую даль. Река ещё стоит, неподвижная, синеватая, мёртвая. Местами только чернеют закраины. В городе снег тоже почти сошёл. Думаю безотрадно: сейчас нет былой прекрасной семьи.  Конечно, измученная Анюта, конечно, внуки, еле живая Лида. Но отошла в прошлое вся личная жизнь. Нет клиники, научной работы, нет «пенатов».  Воронежский дом, где была наша квартира, по слухам, сгорел от бомбы в первый же день. Я понимаю, что всё это восстановится, но ведь не для нас.


 29 апреля 1943 г.
 Чуть не впервые за много лет будем встречать 1 мая без денег. Зарплату, вообще ещё за весь апрель не платили. Говорят, что все деньги сейчас «погнали» на украшение города. Но, благо, дали ведро кислой капусты. Картошки нет. Недавно ещё ели уху из стерлядей! За 40 руб.  купили десяток, простите за выражение, «выкидышей» - иного слова не подберу - по 10 см каждый. Впрочем, вышло наваристо и вкусно. Утром хорошие наши соседи угостили нас блюдечком кетовой икры. Это было вкусно с ржаными лепёшками. Вместо хлеба мы взяли   пряников детям.  Зато получил табак голландский - целых 200 гр.

 1/V -1943 г. суббота.
 Это первый раз за всё время - демонстрация отменена по распоряжению НКО. На фронтах «ничего существенного»,  но, судя по начавшейся эвакуации раненых, что-то готовится.  Гулял и думал по поводу книги Куша - прообраз сверхчеловека не только у Гитлера. А индусы, а негры? Всё это ещё поднимется в своё время, как ряд неразрешимых противоречий между нами и союзниками.  Радость: сразу масса писем от детей с фронта. Зарплаты так и не получили, с едой трудно, но мы-то ещё держимся.

 6 мая 1943 г. четверг.
 
 Наконец получили деньги и заплатили долги. Сидим пока на чёрном хлебе, капусте, минимум картошки. Сахар кончился, но есть молоко.  Дрова - 75 руб. - две небольшие вязанки. Газеты доставляют нерегулярно.
 Танечка, наконец,  может гулять. Одеть было совершенно нечего.  Первые впечатления с базара: «Лошадь упала на базаре и умирает.  Кучер волнуется и почему-то не посылает птиц за живой и мёртвой водой!»…
 Шёл мимо призывного пункта.  Женский плач.  Известная картина,  но вместо безумного отчаяния, в обернувшемся лице молодки,  видна мне только худая спина,  длинная,  в серой рубахе без пояса,  лапти на тощих ногах и белые руки,  охватившие шею кормильца - руки плачущей,  причитающей женщины.  Все не так красиво,  как у художника Касаткина,  а просто и грубо,  как в жизни.

 30 мая,  Воскресенье.  1943.
 Анюта с Андрюшей заняты,  как и все,  посадкой картошки.  А у меня начинается страдная пора,  лекции почти ежедневно.  В госпитале тоже бываю ежедневно.  Обед в госпитале неприятен.  Часто стараются дать один картофель и не дают котлеты и т.д.  Не протестую - стыдно.  Думаю: наверное, кто-то съел по дороге - голодный.  Вообще,  если бы можно было быть сытым дома,  но знаешь,  что каждая еда за своим собственным столом лишает чего-то семью,  уменьшает и без того скудные порции.  В столовой мединститута плохо,  но и этот талон отдаю племяннице Лиле. 
 Доходят слухи из Воронежа.  Впрочем,  обычно правды мало в рассказах.  Директор Ковалёв рассказал мне: один врач с фронта рассказывал,  что А.Г.  Русанова видели в немецком автомобиле,  насильно увозимого от расстрелянной,  лежащей на тротуаре семьи,  бьющего немцев своей остроконечной тростью.  Ковалёв выслушал и рассказал,  где все мы.  Учебные тревоги,  слухи о налётах на Горький,  Саратов.  У многих «чемоданное настроение».

 10 июня 1943 года.
 Партийное бюро провело меня в Кандидаты Партии.  Это моё давнее желание.  Когда я сказал,  что к пятидесяти годам только сложилось моё теперешнее мировоззрение,  молодёжь улыбнулась.  Так что,  председательствующие члены должны были разъяснить.  А я думал - всё понятно.  И раньше было,  и впредь будет,  что ничего нет постоянного на свете под солнцем.  Писал эти две недели историю кафедры.  Как много вспомнил и пережил.

 27 июня 1943 года. 
 Всего одна неделя отделяет от годовщины тяжёлых дней бегства из Воронежа.  Вспоминаешь, невольно, оставшихся.  Думаешь,  как же жить им там,  за линией фронта,  как работать на врага,  как есть его хлеб?
 Сейчас живем здесь плохо.  Всю неделю тухлая солонина в госпитале.
 Раздумья о решении вступить в Партию.  Как- то сливаются с моментом.  Хочется встать в одни ряды перед лицом событий,  не чувствовать себя как-то сбоку.  А раньше? Скажу про себя - не созрел,  не думал до сих пор,  не стояло в душе.  Как у Л.Н.  Толстого:  «Жениться надо тогда,  когда не можешь не жениться».
 
 18 июля 1943 года.
 Ровно год тому назад после дня рождения Танюши мы проснулись в чистых постелях общежития Тамбова.  Это был конец странствований.
 Мы и собирались праздновать Танюшино рожденье бывшее вчера. Для праздника всё уж было готово.  На столе подарки: бабушкин торт «Наполеон»,  кастрюлечка,  тарелочка с огурцом и морковкой, букеты.  Я принёс из госпиталя большой кусок белого хлеба с маслом: сам не съел это угощение.  Появились гости.  Рожденница встретила их,  увы! на горшке,  на котором она, ради развлечения, довольно проворно ездит по комнате.  Это даёт возможность Андрюше при случае сказать: «Как дам по башке, так уедешь на горшке!». А вообще дети хорошие,  трогательно дружные и,  когда собираются все четверо,  хорошо играют,  заботятся друг о друге и даже в нашей скудости не жадные.  Особенно мне нравится Лилин Юрочка.  Я его полюбил ещё с первой эвакуации.
 Вчера услышал по радио о смерти Дмитрия Ильича Ульянова.    Это ушёл уже последний друг.  Перечитываю Маркса,  Ленина,  Сталина.  Ждут меня записки о бегстве.  Но еще не готов писать.
Маркс-Энгельс исторический материализм свели узко всё к производственным отношениям.  Переход к власти «трудящихся» это неизбежный закон.  Труд и распределение: основные,  все исключающие.  Гуманитарные идеи отброшены: сюда вошли и изящная литература,  и живопись,  и этика.  Правда,  это сделали,  как логический вывод все,  кто вешал на плечи вождей возможность в широком смысле все отрицать.  И вот теперь отрицание отрицания - начиная с государства,  этики и красоты.  «Мы не можем лежать на печке и жевать готовые решения» - Сталин.  Этот новый зигзаг истории - дело Ленина и Сталина.  Именно им принадлежит мысль о человеке,  о людях,  о факторе гуманитарном, в жизни немало участвующем.
К нам неожиданно приехала дальняя наша родственница   Ольга Петровна  Постникова -по мужу Шестакова с 17-ти летней дочерью Ириной. Из их рассказов:
Почти весь Воронеж попал в лапы к немцам.  Многие жители стались в погребах.  Это было с одной стороны результатом придавленности сознания,  отсутствием здравого смысла.  С другой - мысли,  что стремление вперед врага неудержимо и лучше пусть он застанет дома «покорных»,  чем расстреляет во время бегства.  И,  в третьих,  из чисто мещанской боязни бросить свой угол и «всё нажитое».
 Таковы причины,  различно комбинированные по своему относительному влиянию в каждом отдельном случае.  Когда вылезли из погребов,  пробуждение было ужасно.  Затем началось «отступление» на запад всего гражданского населения.  Это первое предзнаменование грядущего бегства немцев.  По кварталам,  с вещами на плечах и на тачках,  с детьми.  Кое-кто нес на плечах старых и немощных.  По дороге били палками.  Отставших убивали.  Е.Н. Зеленецкая и сестра её хромая отравились от отчаяния.  Последняя сестра ножом вырыла в песке могилу и зарыла их.
Население деревень встречало злобно «эту саранчу» и она ползла все дальше и дальше,  и так за Курск - все ужасы голода и без крова.
Вернулись, наконец,  после освобождения и взяты под наблюдение и подозрение.  Машина закрутилась,  заработала: доносы друг на друга и так далее.  Как это далеко от «радостных встреч» с родной армией,  передаваемых по радио.
 
 15 августа 1943г.  Воскресенье.
 На прошедшей неделе дожди,  грады,  грозы и опять благораство­рение.  Дети грозу воспринимают,  как бомбежку.
 За это время возникла возможность ехать в Воронеж.  Я не прочь,  если получу вызов и теплушку - товарный вагон.  Рад работать на родине,  где все знают и всем нужен.

 4 сентября. 1943 Воскресенье.
 Еще 20 августа мы переехали в общежитие.  Когда грузили вещи на подводу,  часа в 2 дня,  вдруг над просторами Волги в недосягаемой высоте показался разведчик -«костыль».  И сразу заработали зенитки.  Снова давно забытое чувство тревоги на несколько минут.  Волнение женщин,  бедных детей.  Стремление Танюши спрятаться,  «чтобы немец не увидел».
 А дочь Таня с мужем Владимиром Николаевичем прислали с фронта письмо.  Они теперь вместе в артиллерийском штабе у озера Ильмень.  Избрали себе «дабльюси» (туалет) на холмике.  Пришлось бросить,  так как каждое путешествие немцы отмечали салютом из минометов.  Письма их бодрые.  Успехи нашего наступления - это основное,  что сейчас определяет тонус жизни.  Чувствую  себя помолодевшим в комфортных условиях общежития.
 Хочется жить и работать.  Один из вечеров просидел на студенческой конференции по изучению Сталина «О войне». 8 докладов.  Почти все хорошо и интересно.  Невольно удивляешься,  как это 5 курс сейчас смог сделать такие доклады.  На кафедре худая девочка с чувством глубокого негодования о фашистах: разрушение семьи, брака,  церкви,  культуры,  памятников искусства.  Слушал и невольно вспоминал о студенте 1860-х годов: «И придать навеки мщенью церкви,  браки и семейства мира старого».
 Вот еще пример отрицания отрицания .  Читал замечательные строки Энгельса : «В природе действуют одна на другую лишь слепые,  бессознательные силы».  Таким образом, после первоначально намечаемой им разницы между природой и историей развития общества приходит к выводу об их столкновении.

 12 сентября 1943г.  Воскресенье.
 Снова зовут в Воронеж.  Пришёл вызов.  Может быть, и придётся ехать после экзаменов.  Там я нужнее.  Блестяще и радостно на фронте.

 21 сентября 1943 года.  Вторник.
 Воскресенье провёл на экзамене.  Заканчиваю свой напряжённый трудовой период.  Впервые три дня отдыхаю.  Можно писать и думать.  Студенты отвечают неожиданно для меня,  и,  думаю,  для всех,  хорошо.  Не хуже нисколько,  чем в былые годы.  Честь им и слава.  В тяжёлой обстановке,  без света по вечерам,  с малым количеством учебников,  при постоянном отрыве на тяжёлую физическую работу.  Знают «с голоса»,  по преимуществу.  Это результат неустанного труда ассистентов и моих тоже.  Здесь на первом месте,  конечно,  Анюта.  На экзамене я сидел на мягком диване,  в уютной библиотеке больницы.  За стеклом шкафа медицинские книги,  как фон всей картины экзамена.  Смотрел на молодые внимательно-устремлённые лица,  следил ответы.  А временами мелькало: армия идёт вперёд!

 29 сентября 1943 года.  Среда.
 Совершенно неожиданно для себя получил орден Трудового Красного знамени.  Это первая награда за 45 лет врачебной деятельности и скоро - 25 лет преподавания в вузе.  Митинг с тёплыми поздравлениями и прочее, и прочее.  Вчера вечером, в полной тьме,  не пускаемый псами,  добрался до радиоузла и в этом ветхом доме,  читал по написанному своё и чужое,  довольно безграмотное выступление.  Ну, уж последнее,  конечно, - редакция.  Заведующий - крупный человек с прострелянной рукой,  немилосердно зевал за столом и рисовал довольно живо сеттера,  поражённого видом бабочки (когда скучно он рисует).  Всё это деревенско-Симбирское.
 Экзамены закончены.  Впечатление хороших знаний не нарушилось. 

 7 Октября 1943 года.
 Из Воронежа передали,  что 22 сентября был снова налёт.  Стёкла в подготовленной мне квартире выбиты,  рухнули потолки.  Однако,  готовимся к отъезду,  так как тут делать более нечего.  Обещают вагоны.  А что ближе к фронту,  то там - то и нужна работа.
 На фронте затишье. 
 Разговор с крестьянкой,  пережившей оккупацию в селе Медвежьем – бывшем имении Алмазовых,  где застали их немцы, и где провели они время оккупации.  Вначале про немцев.  Они заняли в Алмазовском саду хороший новый каменный дом,  построенный колхозом.  В барском старом доме устроили госпиталь.  Турнув оттуда школу.  Когда уходили,  то взорвали новый дом.  Сад был цел,  но сожгли его,  яблок нет. 
Жизнь вообще стала дешевле и несколько лучше.  Но по-прежнему «часом с квасом,  а порой с водою». Впрочем,  обед в столовой удовлетворителен.  Однако  к вечеру так утомляешься от тяжёлой работы,  что засыпаешь рано,  думая о Воронеже,  о том,  что там будет и теплее,  и светлее.  Не было бы только слишком жарко опять порою.  Но там я нужнее.  А здесь вот побираюсь табачком…
 Жить стало тихо и удобно: мне выделили отдельную комнату.  Совсем английское расположение комнат на разных этажах: семья отдельно.
 Итак,  конец до новой тетрадки.
 А.Г. Русанов.