Солдат Васильев

 Симулянты  находились всегда. Появлялись  они в мирное время. Причиной чаще всего являлась наркомания или истерия. Встречались они и во время войны. Здесь их порождал страх за жизнь, ужас перед возможностью смерти. Эти люди бы­ли трусы. Особенно запомнился мне один солдат по  фами­лии Васильев.
 Молодой, высокий и нескладный. На круглой голове торчали большие блед­ные уши и коротко остриженные рыжеватые волосы. Ли­цом он очень напоминал сову — из-за круглых светлых глаз и крючковатого носа. Слабый короткий подбородок, узкие губы. Что-то было в его лице настороженное, рас­терянное. А рана совсем легкая. И чем больше она зажи­вала, тем чаще и упорнее стали проявляться у него са­мые различные жалобы. То у него болела голова, то его рвало, то был понос, болели уши, мучил кашель, болели глаза, появлялись боли в сердце, в области желудка, пе­чени, в суставах. На самом деле он был болен только не­переносимым страхом перед возвратом на фронт. Все это понимали, все. Даже раненые видели, что он притворя­ется, но я, помня — «симулянт скончался» — упорно его обследовала, искала болезнь. Его консультировали всевозможные специалисты, проводились анализы, рентген, по­стоянное наблюдение. И каждый раз я уверенно говорила ему: «Нет. У тебя ничего нет. Не болит, ты здоров».     Он смотрел на меня, как на врага. Я разрушала все его жалобы. Доказывала ему, что он притворяется. Каж­дый день мы сталкивались с ним на этой почве. Он, ви­димо, никогда и ничем не болел и не мог изобразить симптомы болезней, о которых заявлял. Я считала, что он должен меня ненавидеть. Мне он был неприятен. Особенно от того, что все другие не меньше хотели жить. Но, поправившись, шли на фронт, не пытаясь за­щищаться ложью. Он, единственный из многих, был обу­реваем, раздавлен страхом, беспомощен перед ним. В ос­тальных была заметна только угрюмая решимость, на­пряженное спокойствие или стремление как можно веселее использовать передышку, данную ранением. И временами, когда я видела его круглые глаза, меня охва­тывало глубочайшее возмущение. В свой срок он поправился, прошёл комиссию, был признан годным,  и выписан в резервный полк. И вот он уходил с ко­мандой выздоравливающих солдат.
 Я в это время работала в перевязочной. Был вечер. Уже зажгли лампы над перевязочным столом, где лежал очередной раненый. В это время в коридоре раздался топот быстро бежавшего человека. И в перевязочную вле­тел Васильев, в сапогах, шинели и в пилотке. Он подбежал ко мне и схватил меня за руки. Лицо его выра­жало крайнюю степень страха и отчаяния. Мне показа­лось, что он держится за мои руки, как за последнее прибежище. «Проститься... Ухожу», — сказал он задыха­ясь. Какое-то время мы смотрели друг другу в глаза, и я поняла, что несмотря ни на что, я была для него самым близким в госпитале человеком. Он прибежал ко мне за поддержкой. Я пожала его руки, поцеловала его совиное лицо и сказала: «Идите смело. Вернётесь невредимым». Он прижал мои руки к шершавой шинели на груди, отпустил их и побежал из перевязочной. Сапоги прогрохотали по коридору. Под окном раздалась команда, и сол­даты ушли. Никто не знает, что случилось потом. Стал ли он храбрецом или предателем. Вернулся ли? Никогда не уз­нается. Поступить иначе я не могла. Но жалость к этому человеку меня охватила. Я была права, но чувство раска­яния осталось неизменно. Как вина перед ним. Думаю только, что если бы он не считал, что я права в своих действиях, он не стал бы со мной прощаться. А, может, он хотел упрекнуть меня, что я посылаю его на фронт. Никогда не узнается.
А.А. Русанова