Пленные немцы

 Мы вернулись в разрушенный дотла Воронеж  3 января 1944 года.  Первые годы после войны в Воронеже были лагеря военнопленных немцев. Они поступали в нашу больницу по «скорой помощи», и мне часто приходилось их опе­рировать. Первое время пленных всегда сопровождал и просил разрешения присутствовать на операциях врач-немец. Я всегда разрешала: была уверена в себе, ничье присутст­вие не мешало. Хотя он казался очень неприятным. Не боль­шой, рыжеватый, с оттопыренными ушами. Особенно неприятное впечатление производили  его глаза: бледно-голубые, круглые, не пропускавшие в его мысли взгляда, задернутые, как пе­леной. Смотреть ему в глаза — все равно, что на стену. Манеры его отличались приторной слащавостью. Он отдавал мне честь, как начальнику, и склонялся в поклоне, как перед важной дамой. У операционного стола это выглядело глупо. Потом он перестал приходить, видно, убедив­шись, что никто не мучит немцев и не делает вредных операций.    Один из первых, поступивших к нам немцев, длин­ный, рыжий эсэсовец, пострадавший на стройке.   Его вскользь задела по голове упавшая рельса. Не нарушив кости, рассекла кожу в теменной области во всю ее длину. Раненый потерял много крови, его сразу подали на операционный стол. Я зашила рану. Перелила кровь от русской женщины, му­жа или сына которой он, может быть, убил.  Его сопровождал охранник. Положили  немца в коридоре неподалеку от операционной. Я находилась в ординаторской,  но  какое-то  беспокойство  заставило выйти в коридор. Я с ужасом увидела, что вокруг его койки столпились наши раненые. Подняты костыли, кулаки, несутся ругательства. Конвоир, прижавшись в угол, кричал: «Я чех, я чех!» Я бросилась бежать к этой куче людей, сгрудившихся вокруг койки, полных ненависти к  немцу, видевших в нем врага, в какой-то степени повинного в их ранах и увечьях. Я бежала и боялась, что раньше, чем добегу, чей-нибудь костыль опустится, и тогда я уже не смогу их остановить. Немец, еще более бледный, чем его повязка, лежал на спине и кричал: «Люксембург, Люксембург!» Но кто там его слушал...У одного нет ноги, другой ранен в череп — всё это последствия войны. И немец  для них враг. Все рав­но из Люксембурга он или из Вены. Он вторгся в нашу страну и дошел до Сталинграда.
 Ещё не добежав, я сказала четко и раздельно: «Все по местам!» Они отсту­пили от койки. Костыли опустились на свое место, и все разошлись по палатам. Немец продолжал орать: «Люк­сембург!» Чех вылез из угла и кланялся мне, оглядывая с опаской опустевший коридор, потом отправился в палату к «русским братьям» засвидетельствовать, что он вовсе не хочет отвечать за безопасность немца. Койку передви­нули к ординаторской.
 Такие случаи бывали редко. Да и к этому немцу отношение потом изменилось. Вскоре уже больные и раненые делились с ним принесенной из дома едой. Можно было увидеть, как солдат из Ендовища или Курбатова корявой и не совсем чистой рукой подавал немцу облупленное яйцо со следами пальцев на белке и, показывая на его рот, говорил: «Ессен, ессен», а немец не совсем уверенно и полувопросительно отзывал­ся: «Яволь». — «Во-во, яво, яво ешь, не бойся!» Вообще ели немцы  с  необыкновенной жадностью,  хотя  помимо больничного довольствия из лагеря им привозили такую еду, какой наши в то время не имели. Они поедали все — и лагерное, и больничное, и то, чем их иногда угощали.
 Немцы, все, как один, как только попадали на опера­ционный стол, начинали кричать: «Наркозе, наркозе!» Столько страха было в их голосах, что слушать было противно. Наши люди не боялись местной анестезии. Как сказал Твардовский: «Немец — барин. Не привык. Русский стерпит. Он мужик». Немцам даже аппендицит делали под наркозом. У всех отростки были в солидных спайках. Дома они переносили по 3—4 приступа аппен­дицита. Терпели до последнего, поскольку операции в Герма­нии стоили баснословно дорого. Они и у нас беспокои­лись, боялись, что с них спросят деньги, и все задавали вопрос: «Кто будет платить?». Отвечала: «Советский Со­юз». Профессор клиники Андрей Гаврилович Русанов, мой папа, говорил по-немецки свободно и объяснял, что лечение у нас бесплатное для всех. Они поражались, что даже профессор смотрит их бесплатно.
 Некоторые немцы, стремившиеся выразить нам благодар­ность. Один  подарил ординатору конфетку, кото­рую тот не взять постеснялся, но есть не захотел, отдал кому-то из больных детей.
 Пленный, по мирной профессии рабочий-металлист, написал в Книгу предложений пространную благодарность. «Доктор Анна АНДРИЕННА и доктор ВАНИЯ» очень хорошо его лечили. Написал он готическим шрифтом, по-немецки, разумеется. Папа мой всё перевел. Тот пи­сал, что в Германии у него было четыре приступа аппен­дицита, но не было денег на операцию. Здесь он очень боялся, что советские врачи ему навредят. Но его опери­ровали и лечили бесплатно, и даже профессор его смот­рел много раз — тоже бесплатно. На родине он никогда не смог бы показаться профессору. В самом конце он благодарил за то, что ему не припомнили здесь всё, что сделала война.
 Мы не испытали удовольствия от его благодарности. Ведь он так же свирепствовал и убивал наших людей, как и все они.
 Я дежурила часто и оперировала много немцев. По утрам, когда я шла на работу мимо Детского парка, встречала их колонну, и порой из рядов доносилось: «Гут морген, фрау доктор». Они окликали меня с искренним расположением. Но кругом стояли развалины универси­тета и сгоревшие коробки домов. Не было охоты отве­чать на немецкие приветствия. Пусть будут довольны, что их вылечили: отросток убрали, но психология оста­лась враждебной. Порой твердо шагавшие под солнцем раннего утра коричнево-зеленые ряды пленных нахально пели «Хорст Вессель», и далеко не смирение и доброду­шие звучали в их голосах. Казалось, они даже не счита­ют себя побежденными, наоборот, карты выпали счаст­ливо, и плен освободил их от постоянной угрозы гибели раньше конца войны. Скоро на родину, а там посмот­рим. «Хорст Вессель» звучал почти угрозой, и, глядя на их многочисленные ряды, я думала о том, как они бес­чинствовали, убивали, разрушали. А мы их лечим. Странная вещь — врачебный долг. Даже не долг, а мыш­ление, которое, независимо от нашей воли, стремится, прежде всего, установить диагноз, назначить лечение при этом страдании, а потом уже приходят мысли о том, кто он — немец, румын, чех... Гюго, который, кстати, не был врачом, говорил: «Если вылечишь крыло ястреба, то ты ответствен за его когти».
 Но мы лечили. Лечили их в то незабываемое время, когда наш Союз стал силен и велик. Победа над фашизмом привела к всемирной славе народа. Не было страны, где имя русского не произносилось бы с восторгом и любо­вью, где наша армия, победившая фашизм, не считалась бы легендарной. Наша сила и отвага были столь велики что «союзники по второму фронту» не решились бросить атомную бомбу на наш Союз. Они понимали, что народ и армию, взявших победу своими руками, атомная бомба не испугает. Сталин дал им это понять. Нам тогда не страшны были угрожающие нотки в песне пленных не­мцев. Вокруг нас были освобожденные страны, за спи­ной — огромный дружественный Китай. Мы были гор­дые, свободные и счастливые, хотя жили в развалинах. Но мы видели, как вырастают дома, улицы, новые мага­зины, кино, жилье. Мы знали, что все строится на те деньги, которые мы давали государству, и государство их вернет. Мы верили в то, что жить вскоре станет лучше. Наше дело было правое, и мы победили. Тогда особенной правдой звучали слова А.К. Толстого: «Бесценное русским сокровище честь, их клят­ва: «Да будет мне стыдно!».
 А.А. Русанова