Отель с видом на сон. Часть 1. Росчерк

ВНИМАНИЕ! События и персонажи являются фантазией автора! Все совпадения случайны!


Тьма существует. Холодная, лукавая… мертвая, но притом невообразимо живучая. Она не далеко, она не в жизни кого-то иного, не во снах, и даже не в воображении; она — рядом. Всегда. Тьма Мира — во флюидах, в атмосфере. Она никогда не угасает, никогда не дремлет, однако всегда трансформируется. Тьма Мира подвижна, бескостна, она шагает по пятам идущего впереди света и отражает его, будто зеркало.
Тьма Мира — это звезды, это космическая изнанка; это человеческие кошмары, болезни разума — шизофрения, паранойя; это то, что таится внутри каждого человека и то, что никогда не выползает на поверхность.
Тьма Мира — это иные пространства, некие слои реальности, где другая жизнь, однако так похожая на привычную нам.

Мысли об этом крутились в голове Ника, когда несколько мужчин в белых халатах уложили его ватное тело на операционный стол. Чьи-то мужские руки в латексных перчатках поправили скрученную простынь под затылком и бережно принялись затягивать кожаные фиксирующие ремни: сначала запястья, затем грудь, живот, ноги. Обнаженная кожа не ощущала стеснения и холода, разум продолжал бесцельно блуждать в размышлениях о странной Тьме Мира, и только взгляд из последних сил цеплялся за предметы темного кабинета и безразличные лица находящихся в нем людей.
Ник давно уже сообразил, что этих людей бояться не стоит — обыкновенные доктора-люди, медсестры, санитары-роботы. А «других» сейчас здесь не было. Несколько месяцев назад, когда зрение стало сбоить и показывать реальность, Ник придумал называть этих «других» Учеными. Именно они программировали роботов и отдавали приказы докторам.
Он отрешенно наблюдал за тем, как идет подготовка к последней в его жизни операции. Один из санитаров механической рукой настроил до боли знакомый прибор, по виду напоминающий старое радио, и тщательно обработав спиртом бритую голову, зафиксировал на ней электроды. Эту процедуру проводили Нику каждый вечер с тех самых пор, как он оказался в этом месте.  Сейчас робот-санитар включит электроэнцефалограф, настроит усилитель биопотенциалов и механизированным голосом проинформирует: «устройство готово к работе».
Так и случилось.
«Как самочувствие?» — раздался справа успокаивающе ласковый мужской голос.
Ник едва заметно повернул голову и несколько секунд отрешенно смотрел на испещренное морщинами лицо доктора.
«Вот и хорошо!» — последовала добродушная улыбка, подтвержденная приободряющим прикосновением латексной перчатки к плечу. 
— Мы готовы начинать, — произнесла медсестра, усаживаясь за электроэнцефалограф.
— Одну минуту, пожалуйста, — ответила вторая, наполняя шприц каким-то препаратом, — теперь можно.
И вот — последний миг перед забвением, но неожиданно дверь кабинета бесцеремонно открылась, и через порог перешагнули двое: высокий мужчина в черном кителе и худощавого телосложения женщина с коротко стриженными светлыми волосами. Их появление резко остановило всю работу и вызвало всеобщее недоумение, однако ни один из присутствующих не посмел выказать недовольства. Только несколько сухих «добрый вечер» всполохами раздались из разных углов кабинета. 
Повисла напряженная пауза. Светловолосая женщина что-то шепнула на ухо своему конвоиру и, повесив на вешалку кожаный плащ, медленно приблизилась к Нику. Немного склонив голову набок, она сдержанно провела рукой в черной перчатке по его щеке и кончиками пальцев смахнула проступившие на пустых глазах беззвучные слезы.
«Другие» пришли. Ник знал, что их не должно быть сегодня здесь. И все-таки они появились…
— Расскажите о пациенте, — спокойно и ласково попросила женщина, неотрывно глядя на отрешенное лицо Ника, освещенное пронзительным светом электрической лампы. Взгляд ее странным образом выражал и безразличие, и интерес, и материнское беспокойство одновременно.
— Николас Мун, двадцать один год, — осторожно начал доктор, — поступил в отделение с жалобами на бессонницу и угнетенное состояние. Два года наблюдался в отделении пограничных состояний, после чего сразу же был переведен в корпус №3.
— Почему была бессонница? — женщина приблизилась к железной медицинской тумбе и, отыскав внутри новый шприц, вытащила из кармана черного пиджака ампулу со странной неоновой жидкостью.
— Пациент жаловался на «не свои» кошмары, из-за чего это со временем привело к развитию гипербдительности, страху перед засыпанием. Более того, наблюдались и когнитивно-эмоциональные нарушения, такие как нарушение концентрации и преследование образов из кошмаров в течение дня. Прошу прощения, что вы делаете? — доктор нахмурил густые брови, наблюдая за тем, как цилиндр шприца наполняется загадочным препаратом.
— Вы сумели справиться с проблемой? — женщина проигнорировала вопрос.
— Госпожа Эгида, — надавил доктор, подходя ближе, — что вы собираетесь делать? Пациент готов к операции, мы не можем медлить. Тридцать минут назад была проведена электрошоковая терапия и…
— Это замечательно, — перебила она, сухо улыбнувшись одними губами, — так как? Ваши усилия дали плоды?
Доктор молча сражался с холодным прищуром темно-серых глаз своей собеседницы, однако быстро сдался и спустя несколько секунд звенящей тишины ответил:
— Да. После длительного курса внутривенных инъекций всех рекомендованных вами препаратов, режим пациента восстановился.
— Чудесно.
— Многоуважаемая госпожа Эгида, — заговорил неожиданно конвоир, когда женщина принялась деликатно протирать спиртом кожу Ника немного ниже правого уха, — разработала препарат, который поможет пациенту достигнуть состояния совершенного контроля внутри сна. Существуя в мире осознанного сновидения, сюжетной концепцией которого руководство планирует управлять с помощью передатчика, подопытный излечится от многих недугов, связанных с ЦНС. Более того…
— Это же опасно! — перебила вдруг стоявшая рядом медсестра и, испугавшись, без промедления схватила Эгиду за запястье, попытавшись так помешать ей поставить укол.
Однако едва она сделала это, как по кабинету пронесся пронзительный грохот. Решительная рука конвоира не дрогнула, и выпущенная из пистолета пуля пробила переносицу.
Содрогнувшееся тело медсестры качнулось.
Мгновение ужаса в растерянном взгляде.
Падение.
Отзвук удара головы о кафель смешался с фантомным гулом выстрела и еще несколько секунд расползался по кабинету в гробовой тишине.
Эгида взглянула на убитую медсестру, а затем перевела многозначительный взгляд на опустившего люгер конвоира. Грубое лицо его осталось ужасающе бесстрастным, словно ничего не произошло.
— Риск неизбежен, — сухо произнес он, посмотрев на побелевшего доктора, — будьте так любезны, проявите терпимость.
— В этом не было необходимости, Арнольд Генрихович, — нахмурилась Эгида.
— Мою «необходимость» не вы регистрируете. Не хотите вернуться к делу? 
Она шумно вздохнула и снова вернула свое внимание красным глазам мальчика.
— Ник. Если ты меня слышишь, пошевели указательным пальцем левой руки.
На несколько мучительно долгих секунд в операционной воцарилась гнетущая тишина. Все присутствующие замерли, словно восковые статуи, и в ужасе ожидали развязки. А Ник, казалось, усилием воли пытался собрать всю оставшуюся в нем энергию и направить ее в единственное движение. И у него получилось. Робкое, но верное содрогание вполне удовлетворило Эгиду. 
— Хорошо, — она заботливо провела по его щеке ладонью в холодной кожаной перчатке. — Ник. Сейчас мы введем тебе препарат, который поможет тебе уснуть. Ты погрузишься в глубокий-глубокий сон. И там, в этом сне, ты сможешь управлять своими мыслями и своим телом. Понимаешь меня, Ник? Это очень-очень важно. Этот сон поможет тебе справиться со стрессом. 
Все это она говорила так, словно пыталась объяснить неразумному ребенку нечто очевидное: снисходительно и с медлительной ласковостью.
Ник же, верно, осознав каждое сказанное слово, разомкнул сухие губы и попытался что-то сказать, однако вместо слов из горла вырвалось тихое нечленораздельное мычание.
— Вот молодец, — Эгида улыбнулась, — я очень рада, что ты согласен. Не волнуйся, мы будем пристально наблюдать за тобой.
— Госпожа Эгида, не задерживайтесь, — надавил Арнольд Генрихович, — у нас еще много других дел.
— Мы должны уважительно относиться к своим пациентам. В вашу «необходимость» точно не входит торопить меня.
Конвоир раздражительно выдохнул, однако больше не сказал ни слова. Эгида поблагодарила его сухим кивком, деликатным жестом повернула голову Ника на бок и, выпустив из шприца небольшое количество жидкости, погрузила иглу в наружную яремную вену на его шее.
Крупные обжигающие слезы выступили в уголках глаз и безмолвно скатились на сложенное полотенце, оставив на коже раскаленные отметины.
Больше не осталось путей. Мысли метались и бились в голове, как птицы в клетке, пытаясь удержаться за тонкие нити реальности, сердце будто пыталось настучаться за много лет вперед, легкие дышали жадно и много, но так и не сумели надышаться впрок.
Электрическая лампочка в глазах медленно потухла, и все прочее погрузилось во тьму.

1.

Большие напольные часы в коридоре пробили ровно четыре, когда пожилая медсестра завела меня в просторный кабинет. Я не была здесь уже больше трех месяцев, однако за это время обстановка совсем не поменялась. Все те же стеллажи, до упора забитые книгами; длинный письменный стол, пара старых диванов, обитых серым шениллом, неплотные шторы, странным образом придающие этому месту немного уюта… Только солнечный свет, проникающий сквозь пыльные окна, стал холоднее — в августе этот кабинет не казался таким отстраненным.
Я остановилась сразу же, как переступила через порог. Вернуться сюда снова оказалось довольно неприятно. Сердце ёкнуло от накатившей тревоги, и тут же захотелось убежать. Мне точно не доводилось испытывать ничего подобного в первый раз, однако сейчас, оказавшись под пристальным вниманием докторов, я почувствовала себя невероятно уязвимой.
Заметив мое замешательство, сидящий за столом доктор улыбнулся и добродушно поприветствовал.
— Кира, пожалуйста, проходи, присаживайся, — он жестом указал на место с противоположной стороны стола.
Осмотрев всех присутствующих настороженным взглядом, я облизала сухие губы и, нехотя приблизившись, села напротив доктора. Я не помнила его имени, только фамилию — «Барна», и что-то в нем мне никогда не нравилось. Только вот, что именно, никак не могла понять. Даже сейчас, смотря в его повидавшие сорок лет жизни глаза, боролась с липкой неприязнью.
— Кира, я рад тебя видеть. Скажи, пожалуйста, как твои дела, что тебя беспокоит? — неторопливо спросил Барна со страшным акцентом.
— Меня ничего не беспокоит, — последовал мой лаконичный ответ.
— Ничего не беспокоит? Может быть, у тебя болит голова или ты чувствуешь себя неуютно?
Справедливости ради, конечно, стоит сказать, что голова у меня все-таки болит. Да и в последний месяц мучает ужасающая слабость. И аппетит куда-то пропал…
Но я промолчала и лишь отрицательно мотнула головой.
— Ну, хорошо, — отступил Барна, — Кира, скажи, пожалуйста, ты помнишь, как ты сюда попала?
Сидящий слева от меня врач — худощавого телосложения мужчина средних лет — внимательно следил за нашей беседой и что-то иногда помечал карандашом в толстом журнале.
— Да, помню.
— Кира, расскажи мне, как ты сюда попала? Вот, как считаешь, почему ты здесь? — он поправил очки в тонкой оправе и сложил перед собой руки.
— Меня мама сюда привела, потому что я видела странные сны и часто грустила, — нехотя ответила я спустя несколько секунд молчания.
— Сны. Угу. А какие сны тебе снятся, Кира?
— Я не хочу разговаривать, — мои строгие глаза впервые за все время разговора встретились с глазами Барны.
Он тут же вскинул брови и удивленно спросил:
— Почему? Тебе не нравится кто-то из присутствующих? Может быть, тебе грустно? Почему ты не хочешь разговаривать?
— Потому что я здорова.
— Ты чувствуешь себя здоровой?
— Нет, я не чувствую себя здоровой, — я немного повысила голос и заговорила нарочито медленно, вкладывая смысл в каждое слово, — я просто здорова. Сама по себе. Всегда была здоровой.
— Ну, хорошо. Ты сейчас злишься?
Скрестив руки на груди, я отвернула голову к окну и посмотрела на бесстрастно опускающиеся хлопья снега.
— Мне всякое снится. Всегда разное. Кошмары, в основном. А ваше лечение не работает. Оно мне не помогает, я чувствую себя только хуже!
— Кира, не кричи, пожалуйста. Ты же нам сказала, что тебя ничего не беспокоит, правильно? Значит, что-то все-таки беспокоит.
— Я уже сказала.
— То есть ты хочешь сказать, что наше лечение не помогает? — Барна едва заметно качнул головой. — Почему ты так считаешь?
— Вы меня совсем не слушаете? Не надо со мной разговаривать так, как будто я сумасшедшая.
Я решительно подалась вперед, однако успокоилась сразу же, как только заметила, что сидящий слева врач начал что-то спешно фиксировать в своем журнале. 
— Я просто не чувствую улучшений… — я опустила голову, — и мне здесь грустно.
— Кира, ну, ты же понимаешь, что процесс лечения долгий. То, что ты чувствуешь ухудшение свидетельствует лишь о том, что болезнь сопротивляется.
— Не знала, что сны — это болезнь.
Как только моя безобидная фраза достигла понимания Барны, он склонился к своему ассистенту и что-то прошептал. Я услышала только фрагмент сложного названия фармацевтического препарата и знакомое слово «электросонтерапия». Этой процедурой мучали меня последние два месяца, но, на мой взгляд, в ней нет никакой необходимости. Кошмары не мешают спать, и даже наоборот. Может быть, ее хотят исключить из списка необходимых сеансов?
Неожиданно в дверь раздался деликатный стук, заставивший меня обернуться, и через мгновение в проеме появилась санитарка в светло-голубом халате. Коротко извинившись, она монотонным голосом (каким почему-то разговаривали все санитары и санитарки в этом госпитале) проинформировала: «доктор Барна, вас к телефону. Срочно» — и, не дожидаясь ответа, покинула кабинет. 
Переведя взгляд на доктора, я притихла. Он же, неодобрительно покачав головой, устало поднялся из-за стола и с заученной улыбкой обратился ко мне:
— Кира, на сегодня мы закончим. Но обязательно продолжим разговор в следующий раз. Дежурная медсестра проводит тебя обратно в комнату.
Я молча проводила его взглядом, а затем снова повернулась к сидевшему слева доктору. Он коротко мне улыбнулся и вернулся к заполнению журнала.
— Что вы пишете? — решила спросить я. Его лицо не так сильно мне не нравилось, как лицо Барны.
— Назначение.
— Какое?
Он поднял на меня глаза и снова улыбнулся.
— Любопытной Варваре, знаешь ли.
Я поджала губы и встала со стула. Ну, не хочешь говорить и не надо.
— До свидания.
— До свидания, Кира.
Стоявшая у стены медсестра вышла из кабинета сразу после меня. В коридоре царило странное оживление, которого я никогда здесь не наблюдала. Медсестры, санитары, даже врачи — все, торопливо переходя из кабинета в кабинет, переносили какие-то ящики, медикаменты, оборудование. Мне почему-то сразу подумалось, что весь этот ажиотаж вызван загадочным «срочным» звонком, который поступил доктору Барне. Но быстро избавилась от этой мысли — довольно нелепое предположение.
Свело-зеленые стены и бесконечная вереница закрытых белых дверей сопровождала меня до самой комнаты, как и молчаливая медсестра, которая всегда была рядом, с первого моего дня в этом госпитале… конечно, за три с небольшим месяца я привыкла к ее безмолвному присутствию, однако поначалу оно сильно угнетало. Мое перемещение по корпусу, в общем-то, никто не ограничивал, но шататься по коридорам без дела под неусыпным надзором конвоира в голубом халате мне не нравилось. Поэтому большую часть дня, не считая бесконечных процедур и сеансов психотерапии, я сидела в своей комнате или в общей зале. Там мне удавалось тихо понаблюдать за другими пациентами, и многие из них, как выяснилось, действительно были больны.
Я поднялась на второй этаж по знакомой темной лестнице и вернулась в комнату, где, наконец-то, осталась одна. Как только дверь закрылась, я тут же опустилась на колени и посмотрела в сломанную замочную скважину. Медсестра, как и всегда, отошла к противоположной стене и опустилась на деревянный стул. Оттуда она следила за моей палатой.
Несколько секунд понаблюдав за своим надзирателем, я поднялась на ноги и, развернувшись, тяжело вздохнула. В комнате, помимо меня, должно было жить еще двое человек, однако сейчас койки пустовали. И я, как принцесса в башне, коротала свой досуг в гордом одиночестве. Немного потоптавшись на месте, я окинула взглядом выкрашенную бледно-зеленой краской палату и, сделав несколько шагов вперед, забралась на жесткую панцирную кровать. Она была приставлена изголовьем к подоконнику, поэтому я каждый день наслаждалась видами унылого внутреннего двора, исполосованного тенью металлической решетки.
Взгляд бесцельно бродил по припорошенным снегом скамейкам, просевшим столам для тенниса, облетевшим деревьям, высокой ограде, увенчанной колючей проволокой… а мысли были далеко от этого места. Снова вспомнилось, как мы с мамой впервые перешагнули через порог кабинета доктора Барны, и как долго я рассказывала ему о своих снах и тревогах. «Я бы предложил вам профилактическую госпитализацию» — сказал он тогда, снимая очки. Мама согласилась мгновенно, так сильно ее беспокоило мое состояние. Кто же знал, что «профилактическая госпитализация» продлится целую вечность? И ведь никто даже не заикается о выписке….
Резко накатившая грусть заставила меня оторваться от унылых ландшафтов за окном и завалиться на бок. Кровать натужно скрипнула. Укутавшись в одеяло, я уставилась на ползущие по выцветшей светло-зеленой стене трещины и сосредоточилась на дыхании. В легкие попадал запах озона и формалина, еще едва уловимая отдушка препаратов и морозца, заползающего в оконные щели. Летом эта бетонная махина накалялась так, что невозможно было дышать, а сейчас сифонит изо всех щелей — от холода даже шерстяное одеяло не спасает. Интересно, когда дадут отопление? Пора бы уже… но, кажется, кто-то говорил о неполадках в котельной.
Следом в голову проникла мысль о будущем; я определенно теряю здесь время. Экзамены в училище придется сдавать в следующем году, а я ведь только поступила. И как это меня угораздило?
В темноте воображения размытыми картинками всплывали воспоминания из жизни, лица друзей и преподавателей, любимые места и отрывки прочитанных книг…
Но только я начала проваливаться в сон, как дверь в палату с решительным грохотом распахнулась и с порога раздалось: «Кира, тебе нельзя ложиться спать, никого не предупредив!». С шумным вздохом открыв глаза, я повернулась и посмотрела на вошедшую медсестру, которая уже резво настраивала электроэнцефалограф (во всяком случае, мне сказали, что эта штука так называется, но почему-то в честности докторов я сомневалась).
— А это обязательно? — с досадой спросила я и сморщилась.
— Обязательно. Мы должны фиксировать активность твоего мозга во время сна, — худые руки в латексных перчатках подключали к моей голове электроды.
— Мне уже перехотелось спать… — последовало мое неубедительное возражение.
Включив и настроив прибор, медсестра поставила рядом со мной металлический штатив и, проведя еще целый ряд манипуляций на медицинской тумбе, закрепила на нем флакон с каким-то препаратом. После подготовки капельницы она перетянула мою руку венозным жгутом и попросила сжать кулак. Я нехотя сделала как велели, а как только поняла, что сейчас начнут ставить катетер, закрыла глаза. Столько раз уже проводили эту процедуру, а мне до сих пор страшно.
— «Ай» или «ой»?
Не дождавшись ответа, под кожу прошла игла, и я «айкнула».
— Кулачок разжимаем. Умничка.
Медсестра зафиксировала иглу лейкопластырем и отрегулировала приток препарата. Затем, улыбнувшись мне, она вытащила из кармана своего халата блистерную упаковку с таблетками и помогла мне выпить «четвертинку». Очевидно, это было снотворное, чтобы, так сказать, «спать не перехотелось».
Вся эта процедура означала только одно — заснуть теперь придется обязательно.
Медсестра закрыла плотные шторы и, снова улыбнувшись, произнесла:
— Спокойных снов, Кира. Я зайду к тебе позже.
Я проследила взглядом за силуэтом в голубом халате и, после того как дверь закрылась, попыталась повернуться на бок так, чтобы не трогать руку с катетером. Спать на спине было неудобно, но с этой штукой по-другому не получалось. Одно хорошо: капельницу ставили только на дневной сон. Я никогда не задавалась вопросом, какой именно препарат мне вводят, да и что бы это изменило?
Поправив одеяло, я закрыла глаза. Снотворное действовало быстро.
Из черноты сознания выстроился дом. Мой дом. Четыре подъезда, освещенных пронзительным светом фонарных столбов, пять этажей, асфальтированный тротуар, неровная дорога, изрытая неглубокими ямами, безлюдный вечерний двор…
Не торопясь заходить в свой подъезд, я наблюдаю за черным, как смоль, беззвездным небом и раскинувшимся за домом пустырем. И чем дольше я смотрю на его иссиня-черный простор, тем тревожнее мне становится. За этим одиноким двором, оцепленном домами, протекает бесконечная пустота; казалось, там заканчивается привычный мир и начинается другой, совершенно мне неизвестный.
Со спины раздается женский голос. Он спрашивает, и я далекими словами отвечаю: «Сейчас. Вам не кажется, что этого пустыря не должно быть здесь?». Ответа нет, но это не беспокоит меня. По просьбе женского голоса я разворачиваюсь и направляюсь в сторону своего подъезда. Наступившее серое утро выводит меня на покосившийся тротуар, прилегающий к фасаду девятиэтажного дома. Мама уже заждалась меня, ведь я гуляю так долго. Вокруг появляются люди, идущие по делам, гулкие автомобили, выезжающие из-за поворотов; а город кажется таким огромным, как никогда прежде. Интересно, кто те люди в черных кителях, что стоят за воротами старой заброшенной школы? Я останавливаюсь и с тревожной пристальностью смотрю на них: безликие силуэты выглядят как фигуры на шахматной доске — такие же неподвижные и ужасающие. Знаю, что вижу только малую часть, там, за школой, стоят еще. Их много. Очень много.
Слышу раскатистый лай своры бродячих собак. Шесть угольных морд вырываются из клетки, бросаются вперед, и черные фигуры начинают движение. Они поворачиваются ко мне медленно, но целеустремленно — дыхание и ритм силуэтов функционируют синхронно, как слаженный механизм. «Опасность!» — вспыхивает в голове, и я подчиняюсь велению первобытного инстинкта. Ноги несут меня к дому. Медленно, вязко. Я хочу бежать быстрее, но не могу — что-то оттягивает назад. И только у меня получается немного ускориться, как тело снова тяжелеет. Сердце колотится, спина горит, чувствуя, как преследователи настигают меня.
Взбежав по подъездным ступеням, я хватаюсь за ручку двери и пытаюсь открыть ее, но ничего не выходит. Где же мои ключи?!
Вдруг рядом со мной, словно из-под земли, оказывается высокий человек в пальто и черной шляпе. Его доброжелательная улыбка обескураживает меня. «Пожалуйста, вы можете открыть дверь?! Они сейчас настигнут нас!» — восклицает мой глухой голос. «Они? — снисходительный взгляд обращается к моим глазам, — о ком же ты говоришь?». Мужская рука в перчатке открывает дверь и пропускает меня в темный подъезд. Не оборачиваясь, я вбегаю внутрь и тут же слышу оглушительные выстрелы за спиной. Столкновение началось. Взметнувшись по короткому подъему, ведущему к лифту, я в ужасе замираю — лестница полностью разрушена. Остались лишь небольшие участки бетонных плит и сколотых ступеней. Пробивающийся сквозь пыльные окна тусклый свет отражается вечерними сумерками на серых обломках. Этого не может быть! Я должна попасть в свою квартиру и предупредить маму о войне!
Еще раз глянув на ужасающие бетонные проломы, я отхожу к исписанным граффити дверям старого лифта и несколько раз жму выжженную кнопку вызова. С невыносимым скрежетом кабина опускается с верхних этажей — мне кажется, что время остановилось, и перед тем, как двери разомкнулись, минула целая вечность.
Я вхожу в тесную насквозь проржавевшую коробку и по привычке тянусь к панели, однако не нахожу нужного мне седьмого этажа. Зато вижу и десятый, и одиннадцатый, и двенадцатый… откуда они в девятиэтажном доме?! Пытаясь сдержать накрывающую от темноты и отчаяния панику, я жму на желтую кнопу «девять» в надежде потом спуститься на свой этаж. Двери с треском захлопываются, и кабина, содрогаясь и грохоча, начинает движение вверх. Я замираю, боюсь даже дышать.
Все будет хорошо.
Но лифт едет так долго, что в голову закрадывается мысль: «я никогда больше не выйду отсюда…».  Сердце болезненно ударяется о ребра, и к горлу поднимается тошнотворный ком.
Неожиданно все останавливается. Короткая встряска. И движение вниз! Накрывшая меня волна ужаса стягивает мышцы, и я судорожно пытаюсь нажимать на кнопку девятого этажа. Но ничего не происходит. Тросы гремят и стонут, опуская кабину лифта, а мои попытки остаются без результата. Воздух перестает поступать в легкие, и тело против воли бросается на двери, пытаясь вырваться наружу. Но оказавшись в самом низу, они вдруг с шумом открываются, и внутрь заходит тот самый мужчина в черной шляпе. Я пытаюсь обогнуть его, чтобы выскочить из лифта, но у меня не получается. В тесной коробке едва ли хватает места для двоих. «Добрый вечер» — он здоровается со мной и прижимает огромным телом к ржавой стене.
Двери снова захлопываются, и кабина поднимается вверх. Мужчина ведет себя так, словно не происходит ничего странного!
Проходит целая вечность, прежде чем мы достигаем верха — я вырываюсь из лифта сразу за попутчиком, который неожиданно исчезает в темных лабиринтах подъезда. Не обращая на это внимания, я подхожу к железной двери, ведущей в тамбур, и, наконец, захожу в квартиру.
В коридоре царит ужасающая тишина; родителей нет дома.
Непреодолимое чувство страха охватывает меня. Понимаю, что осталась совсем одна. Из окна моей комнаты, освещенной тусклым светом, я смотрю на окутанный плотным туманом двор, на черные силуэты, патрулирующие улицы, на разрушенный город… Людей больше не осталось, никого, кроме меня одной. Белый пепел войны парит в воздухе, дышать которым нельзя, и звук стрельбы доносится со всех сторон.
Я отворачиваюсь от окна, и понимаю, что оказалась не в своей квартире. Пропитанная затхлостью мебель, сырые желтые бумажные обои, старые, покрытые плесенью половицы — все это не мой дом.
Неожиданно слышу выползающий из коридора сиплый голос, который через миг материализуется в образе крупной старухи с редкими седыми волосами. Подол ее белой сорочки волочится по полу, собирая пыль и грязь; глаза закрыты, сухие губы шевелятся, но я больше не слышу голоса.
Она медленно поворачивается, и мое тело содрогается под ударом гипнагогии. Мгновенный агонический спазм, гулкий порыв сердца, сменяющийся быстрым стуком — и глаза открываются.
В палате все еще царил полумрак. Из коридора доносились приглушенные голоса, торопливые шаги, которые время от времени становились то тише, то громче, скрипы дверей и гул грузового лифта… Я замерла и, прежде чем пошевелиться, несколько секунд прислушивалась к ощущениям минувшего сна. И они были неприятными. Густыми, липкими, отдающими безысходностью и тревогой. До госпитализации мои сновидения носили скорее эпизодический характер и не были настолько угнетающими (во всяком случае, я редко просыпалась с таким отчетливым чувством беспокойства), а со дня начала «лечения» они как будто ожили. Я все чаще оказывалась в состоянии «живых» ощущений внутри сна, стала лучше запоминать имена, фразы, книжные тексты, что, как правило, раньше стиралось сразу после пробуждения… но больше всего меня беспокоило то, что наутро, после подобного рода снов, я не чувствовала себя отдохнувшей.
Как и сейчас. Из-за этого я не могла сосредоточиться, и раздражительность росла с каждым днем.
Наконец, вздохнув, я подняла глаза на флакон с препаратом. Лекарство еще не закончилось, значит, я проспала меньше полутора часов. И судя по оставшемуся количеству, должна была находиться во сне еще минут тридцать-сорок. Странно, обычно после принятия снотворного, я спала крепко и долго, а сейчас даже не хотелось снова закрывать глаза.
Электроэнцефалограф тихо гудел под моргание маленькой красной лампочки, выдавая на небольшом мониторчике синусоидный ритм активности моего мозга. Интересно было бы посмотреть на его график во время сна…
Пролежав на спине несколько минут, я хотела было принять вертикальное положение, однако передумала сразу же, как только услышала приближающиеся к моей палате шаги. Быстро укрывшись одеялом, я затаила дыхание и притворилась, что сплю.
Через несколько мгновений дверь моей комнаты тихо открылась и через порог переступили… двое? Трое?.. Узкая полоса электрического света медленно заползла в палату из коридора и легла на мое лицо. По старому линолеуму раздался глухой стук каблуков, явно не принадлежавший медсестре или санитару. Поначалу в голову закралась мысль, что привели нового пациента, однако, когда шаги остановились возле моей койки, я поняла, что ошиблась.
— Она уснула час назад. Стоит подождать пока она проснется, — проговорил шепот моей медсестры-надзирателя.
— Она не спит, — ответил незнакомый мне низкий женский голос, и сразу после прозвучавшего заключения зажегся теплый свет настольной лампы.
Отчего-то мне стало не по себе.
— Кира, я знаю, что ты не спишь.
Теперь отвертеться не получится. Пришлось открыть глаза и принять вертикальное положение. Заправив вылезший из косички локон за ухо, я повернула голову и встретилась с до ужаса красивыми темно-серыми глазами высокой женщины в белом халате. Коротко стриженные светлые волосы, уложенные в аккуратную прическу, ярко-красная помада на тонких губах, острое скуластое лицо — черты ее безупречной внешности отчего-то мигом вызвали у меня тошнотворную неприязнь. Загадочная посетительница напоминала непозволительно красивую дорогую куклу или робота, но точно не живого человека.
От ее пристального взгляда по моей спине скатилась волна неприятной дрожи, и я инстинктивно выдала:
— Здрасьте…
— Привет, Кира, — она улыбнулась, сверкнув ровным рядом белоснежных зубов.
— Я спала, — с невозмутимым недовольством соврала я.
— Врать неприлично.
— Вы не можете знать точно.
— Импульсы мозга во время сна и бодрствования довольно заметно различаются, — женщина повернула голову в сторону электроэнцефалографа, а затем снова обратилась ко мне.
Хитро… Поняв, что моя маленькая ложь была так прозаично раскрыта, я покраснела до кончиков ушей.
— Кира, ты хорошо спала? — светловолосая женщина быстро сменила тему. 
— А вам какое дело?
Я и так не любила все эти дурацкие беседы на тему моих снов, а тут еще и незнакомому человеку подавай объяснения. С какой радости?
— Меня зовут Зельда Николаевна Эгида. Я — твой новый врач-психиатр. Мне бы очень хотелось с тобой подружиться.
— А мне нет. Я здорова. И да, я вполне хорошо выспалась, если вам так интересно.
Мой раздраженный ответ, очевидно, насторожил Зельду Николаевну Эгиду, потому как доброжелательно улыбчивое выражение ее лица резко сменилось тревожным прищуром.
— Как давно у пациента наблюдается повышенная агрессивность? — обратилась она к стоявшей поодаль медсестре так, словно меня не было в палате.
— В течении последних трех недель, Зельда Николаевна.
— Что вы ей капаете? — спросила она, сняв со штатива флакон капельницы, и прочитала название на бирке, — понятно. Больше не давать этот препарат.
— Но доктор Барна… — попыталась возразить медсестра, однако была довольно грубо перебита сердитым обоснованием.
— Доктор Барна больше не выписывает назначения Кире.
— Конечно… — она сдалась без боя и оперативно освободила меня от катетера и паутины электродов.
— Очень хорошо. Кира, я знакома с историей твоей болезни и…
— Мои сны — это не болезнь, — вызывающе перебила я.
— И я хочу сказать, что тебе не нужно рассказывать мне все с самого начала, — нарочито медленным наставительным тоном закончила Эгида свою фразу, тем самым попытавшись меня пристыдить, — доктор Барна считал, что твои сны никак не связаны с твоим депрессивным состоянием, однако я же считаю иначе. Поэтому мы попробуем лечение немного иной направленности, хорошо?
— Вы так спрашиваете, как будто у меня есть выбор. Когда меня отсюда выпишут?
— Мы поговорим об этом завтра, — Зельда Николаевна провела худой ладонью по моим волосам, отчего я тут же отклонилась в сторону, — сегодня подумай о том, что тебе приснилось. Потом расскажешь мне, ладно? У меня для тебя кое-что есть, кстати. В честь знакомства, так сказать.
Эгида вытащила из кармана своего халата небольшую книжку в мягком переплете и с улыбкой протянула мне. Недоверчиво взяв странный подарок в руки, я пробежалась глазами по названию: «О мире за гранью». Сборник интересных фактов?
— Спасибо… наверное.
— Пожалуйста. Так, я думаю, Кире следует развеяться до процедур.
Стоявшая позади медсестра коротко кивнула и, дав мне возможность привести себя в порядок, проводила в общий зал.
Все еще обескураженная визитом этой странной женщины, я уселась в свое излюбленное кресло рядом с цветочными горшками и решила полистать подаренную книжку. Это действительно была антология самых разнообразных фактов об окружающем мире, истории, психологии, философии, политике… Некоторые из них были короткими и увлекательными, а некоторые — неоправданно длинными и совсем глупыми. Конечно, мне было довольно сложно сосредоточиться на тексте, потому что в зале царило привычное оживление. Пациенты переговаривались, играли в настольные игры, рисовали, и все их голоса смешивались в звуковую кашу. А спустя минут пятнадцать или двадцать кто-то включил телевизор, и стало совсем невыносимо.
Мое состояние немного пугало. Я никогда не была такой раздражительной, как после начала процедур в госпитале. Мне всегда казалось, что таблетки и сеансы должны успокаивать, а не стимулировать нервную систему.
Пролистнув еще одну страницу с картинкой фламинго, взгляд зацепился за выделенный курсивом заголовок: «Самовластие — смерть человечности». Статья затрагивала тему автократии и роль автократора при самодержавии. «Отрицание человеческого права на свободу и равенство»; «автократор — есть бог самодержавной цивилизации»; «любить и почитать автократора — главная обязанность каждого гражданина»… больше похоже на какие-то выдержки из догмата, чем на ознакомительную статью.
— Привет.
Я вздрогнула от неожиданно раздавшегося рядом голоса и инстинктивно подняла глаза на высокого парня с черными кудрявыми волосами. Он стоял всего в шаге от кресла и пристально смотрел прямо на меня. На вид ему было лет восемнадцать или двадцать — хотя, черт их разберет. Взрослеют эти парни странно.
— Привет… — настороженно поздоровалась я, закрывая книжку.
— Можно присесть?
— Ну… садись.
Парень притащил стул и опустился напротив меня.
— Саша, — представился он без улыбки.
— Кира. Чем-то могу помочь? — я поджала под себя левую ногу.
— Я хотел поговорить. Никогда тебя прежде здесь не видел.
— Я тебя тоже не видела раньше. Ты недавно здесь?
— Нет. Я здесь уже довольно давно. Три года, если быть точным, — Саша подался вперед и сплел мозолистые пальцы в замок. Я сразу заметила множественные рубцы на его ладонях и костяшках. Что не так с этим парнем?..
— Три года? Долговато…
— Отсюда сложно выписаться. Все держат и держат, до тех пор, пока не разберутся.
— В чем разберутся? — из вежливости спросила я, осторожно разглядывая его странное скуластое лицо. Сухие покусанные губы, светлые проницательные глаза, нос с небольшой горбинкой, густые выразительные брови — красивый. Интересно, почему он здесь? 
— А ты их не видишь? Это же не врачи, — Саша вдруг резко оглянулся, словно бы кто-то окликнул его, и, кажется, убедившись в том, что медсестры находятся достаточно далеко, снова посмотрел на меня, — они проводят… эксперименты. Берут анализы, чтобы лучше тебя изучить.
— Ты болен? — я скривилась, внутри содрогаясь от каждого услышанного слова.
— Ха! — выдал мой загадочный собеседник. — Они так думают, но я не показываю виду. Мне поставили диагноз «тяжелое депрессивное расстройство». Только я не говорю никому, что вижу «их». Иначе в шизофреники запишут, а из корпуса тяжелых состояний только одна дорога: в закрытый корпус, а оттуда только в ад.
Я молча смотрела на Сашу, желая поскорее закончить разговор.
— Ты не замечала, что тебе ни капельки не лучше?
От этой вызывающей фразы меня передернуло. На секунду даже мелькнула мысль, что он не сумасшедший.
Заметив испуг на моем лице, он горько усмехнулся.
— Поэтому лечение все продлевают и продлевают. А заветный день выписки все отдаляется и отдаляется. Знакомо, да? Я уже смирился. Едва ли проведя в этих стенах три года, смогу жить нормально в реальном мире.
— То, что ты говоришь, звучит как полнейшая чушь. И вообще, с чего вдруг ты решил поделиться со мной тем, что «никому не рассказываешь»? — я скрестила руки на груди.
— Потому что таких, как ты, видно издалека.
— «Таких, как я»? Это каких же?
— Особенных. От чего ты лечишься?
— Ну… — я посмотрела на наблюдающую за нами из дальнего угла медсестру, — меня сны беспокоили. Ну, вернее, мою маму они беспокоили.
— Сны? Они просто обожают таких, как ты. Обожают пациентов со снами, — Саша отвел взгляд в сторону. — Со мной в палате лежал парень. Николас Мун. Тоже мучался от различного вида снов.
— И что с ним случилось?..
— Он совершил страшнейшую ошибку. Честно делился с «врачами» всем, что его беспокоит. Его перевели в другой корпус четыре месяца назад, и больше я ничего о нем не слышал.
— «Честно делился всем»? Как это понимать? — мне вдруг стало страшно интересно.
— Ник был добрый, клевый парень. Но наивный. Он искренне верил, что его здесь спасают. Но «им» ничего нельзя рассказывать, слышишь? Ни-че-го, — Саша говорил тихо, но довольно отчетливо, — никому не доверяй. Они только и ждут, когда ты оступишься, чтобы перевести в другой корпус.
— Зачем им это нужно?
— Туда не пускают родственников.
Я нахмурилась.
— В корпусе тяжелых состояний царит менее дружелюбная атмосфера, чем здесь.
— Ну, допустим. Но ты упоминал еще третий корпус какой-то…
Саша ненадолго замолчал, уставившись на меня. Я видела в его глазах что-то странное и непонятное: тревогу, мольбу, страх, злость, решительность? — все вместе, думаю. Он смотрел на меня так, как будто хотел телепатически донести некую очень важную мысль. А я не могла его услышать. Не могла понять, сумасшедший он или же несчастная жертва обстоятельств, увидевшая то, чего видеть совсем не следовало.
— Закрытый корпус, — наконец, продолжил он, — я ничего про него не знаю. Не знаю, что там творится. Знаю только то, что оттуда не возвращаются.
— Саш… — отчего-то мне захотелось ему поверить. Его глаза странным образом внушали доверие.
— Чего?
— А ты как здесь оказался?
— Ох, — он тяжело вздохнул и откинулся на спинку стула, — по дурости. Сам сюда пришел, идиот. Думал, вот меня сейчас тут подлечат, и я стану суперпродуктивным, суперпозитивным, супер-пупер каким. Думал, никогда грустить в жизни больше не буду, а в итоге хлебнул так, что приуныл на всю оставшуюся жизнь. Тухну с этими самозванцами уже третий год.
— Жалко… а тебя… эти «они» не исследуют? — спросила я так, как будто уже не сомневалась в его словах.
— Исследуют, но не так интенсивно, как «сонников». Такие, как я, им не слишком интересны.
— Почему именно сны?
Саша пожал плечами.
— Может быть, потому что их интересуют другие слои реальности?
— Погоди, а откуда ты все это знаешь? — я подозрительно нахмурилась.
— Секрет фирмы, — он как-то странно скривился, но заметив в моих глазах скепсис, тут же осекся, — ладно, шучу. Я просто очень наблюдательный. И давно здесь сижу. Помирая от скуки, ищу приключения на пятую точку. Как-то так.
Я хотела было ответить, как вдруг заметила, что стоявшая у стены медсестра зашевелилась и двинулась в нашу сторону. Саша сразу же заметил мое напряжение, и мы, обменявшись понимающими взглядами, быстро приняли совершенно невозмутимый вид, как будто не разговаривали ни о чем серьезном.
Медсестра приблизилась и, заложив руки за спину, сначала одарила холодным взглядом Сашу, а затем улыбнулась мне. От такого эмоционального контраста по моей спине сбежала волна неприятной дрожи. После рассказа моего нового приятеля, воспринимать этих врачей и медсестер стало как-то сложно. Может быть, все и впрямь не так, как кажется на первый взгляд? Главное самой не подсесть на иглу шизофрении…
— Кира, — заговорила медсестра, — ты нашла себе нового друга?
— Ну, да, — как можно равнодушнее ответила я, — а, что, нельзя было?
— Нет, ну что ты. Можно. Это даже хорошо, правда? Но сейчас по расписанию у тебя процедуры. Пойдем?
— Ах, да… — я слезла с кресла и, попрощавшись с Сашей, последовала за медсестрой в процедурный кабинет.
Выйдя из общего зала в холл, мы направились по первому этажу в сторону восточной лестницы. Проходя мимо приемного отделения, мне удалось мельком заметить взрослую женщину, разговаривающую с медсестрой из регистратуры, и жмущегося к ней светловолосого парня примерно моих лет. Не повезло… как и мне, очевидно. 
Мы прошли через правую дверь, ведущую в отделение гидротерапии. Эта процедура казалась мне самой приятной из всех, что были назначены доктором Барной. Интересно, откорректирует ли этот список Эгида?
Я молча следовала за медсестрой по знакомому пути, сунув руки в карманы махрового халата и без интереса разглядывая видавший лучшие дни больничный коридор. Эти стены, выкрашенные бирюзовой краской, двойные деревянные двери — 123, 124, 125, 126… — в небольших окошках над ними горел тусклый свет; а с противоположной стороны, как отражение в зеркале, тянулась такая же белая вереница.   
Свернув в узкий темный коридор, мы поднялись на второй этаж и зашли в отделанное белым кафелем помещение. У дальней стены стояла большая ванна и две медицинские тумбы с приготовленными инструментами, а за столом сидела молодая врач с большими рыбьими глазами и пухлыми губами. Услышав, как открылась дверь, она отвлеклась от заполнения карточки и посмотрела сразу на меня.
— Здравствуй, Кира, — врач улыбнулась мне, обнажив ряд крупных зубов, и я тоже поздоровалась, — проходи, переодевайся. Я уже тебе все приготовила.
Коротко кивнув, я зашла за тканевую ширму и принялась стягивать с себя одежду. От холода по коже сразу побежали мурашки, и захотелось надеть халат обратно; отсутствие отопления в конце ноября — точно большой прокол. Разбираясь с завязками купальника, я услышала, как хлопнула дверь и зашумела вода.
Сунув ноги в резиновые тапки и спрятав волосы под тканевую шапочку, я вышла к ожидающей меня санитарке (эту процедуру всегда готовили санитары, но никогда врачи. Почему, интересно?). К тому времени кабинет уже начал медленно прогреваться, впрочем, холод все еще держал мышцы в неприятном напряжении.
— Вы готовы? — с механической улыбкой спросила санитарка.
— Угу.
— Не торопитесь.
Я подошла ближе и, осторожно перекинув ногу через бортик ванны, медленно погрузила стопу в кипяток. Горячо. Сегодня чересчур…
— Она и должна быть такой?..
— Да. Вам помочь?
— Не надо, я сама…
Встав обеими ногами и вцепившись в поручни, я начала осторожно погружаться в воду. Кожу жгло, как никогда. Надеюсь, они не будут меня держать здесь целый час, как обычно… Не делая резких движений, я улеглась на спину и, как только санитарка подложила под затылок полотенце, закрыла глаза. На лице проступила испарина, и через несколько минут перехватило дыхание. Вода поднималась до самого подбородка, и мне резко стало не хватать воздуха.
— А можно сделать воду попрохладнее? — я просительно посмотрела на санитарку.
— Вам нехорошо?
— Тяжело дышать…
Коротко кивнув, она мигом отрегулировала температуру, и совсем скоро мне стало легче. Несмотря на все неудобства этого унылого места, к моим ощущениям прислушивались и никогда не оставляли без внимания.
Сумев, наконец, расслабиться, я снова закрыла глаза; думать о чем-то постороннем на этой процедуре у меня никогда не получалось, поэтому я прислушивалась к шуму воды и монотонному гудению массивного диффузора, распространяющего облако эфирных масел. Я всегда отчетливо слышала запахи хвои, лекарств и каких-то химических веществ. Они успокаивали, и, как правило, сон после терапии был глубоким и спокойным. Но сегодня за плотным слоем приятных ароматов растекался совершенно незнакомый сладковатый душок, напоминающий запах гниющих яблок. Он был едва уловим, но я все-таки решила спросить:
— Вы добавили какие-то новые лекарства?
Сидевшая на стуле санитарка посмотрела на меня и монотонным голосом объяснила:
— Зельда Николаевна назначила новые препараты. Вас что-то беспокоит?
— Нет, просто почувствовала незнакомый запах…
— Если ваше самочувствие ухудшится, пожалуйста, сообщите.
Я опустила взгляд, нутром чувствуя что-то неладное. Эта Зельда Николаевна явилась, как гром среди ясного неба, и тут же взялась чинить свои порядки. «Это не давать», «то не капать», «новые лекарства»… И куда, интересно, отправили доктора Барну? Вряд ли это обыкновенная рокировка персонала…
Находясь по горло в горячей воде, я внимательно слушала собственные ощущения, и, спустя минут тридцать, поняла, что в голову лезут странные и пугающие мысли: легкая паранойя, на которую я поначалу не обратила внимания, стремительно переросла в нашествие постапокалиптических образов и физический трепет перед ними. От неожиданно придавившего меня страха смерти, потянуло в груди и загрохотало сердце — на мгновение мне показалось, что я умру прямо сейчас.
Резко открыв глаза, я приняла вертикальное положение и попыталась подняться, однако едва не кувыркнулась через бортик ванны — чудом сумела удержаться. Мне в один миг стало так страшно, что я была готова выскочить из этого кабинета в чем есть, но из-за головной боли и неожиданной потери координации не сумела даже встать…
Санитарка же, заметив мое возбужденное состояние, тут же оказалась рядом и попыталась успокоить.
— Мы должны закончить! Пожалуйста, давайте закончим. 
Моя отчаянная просьба была услышана. Быстро перекрыв поток циркуляции воды, санитарка подошла к диффузору и полностью выключила его, в то время как я пыталась восстановить сбившееся дыхание.
— Что случилось? — она приготовила полотенце и помогла мне вылезти из воды.
— Мне… стало плохо….
— Как сейчас себя чувствуете?
Я подняла глаза. Она серьезно?
— Голова болит и кружится. Еще тошнит…
— Симптомы неудовлетворительные.
Санитарка принялась интенсивно обтирать меня полотенцем, после чего помогла надеть махровый халат и вывела из кабинета. У стойки с объявлениями стояли моя медсестра и врач отделения, и как только увидели меня, тут же прервали свою увлеченную беседу. Я стояла молча, сражаясь с клокочущим в горле тошнотворным позывом, и уже едва соображала, что происходит. Как же плохо… я даже не пыталась понять, о чем разговаривали санитарка и медсестра; несложно догадаться, что о моем самочувствии. Кажется, «новые препараты» Зельды Николаевны мне не подходят.
Обсудив случившееся, меня усадили на стул и принялись измерять давление и пульс.
— Кира, посмотри на меня пожалуйста, — потребовала медсестра, и я сделала, как велели, — тошнит?
Я кивнула.
— Глотать тяжело…
— Пульс выше нормы, давление 150/100, — она проинформировала врача и снова обратилась ко мне: — встать можешь?
— Угу…
Я плохо помнила, как добралась до палаты. Помнила только, что меня курировали по обе стороны и уберегали от падения.
Уже в кровати я с трудом выпила две какие-то таблетки и, рухнув на подушку, мгновенно провалилась в тревожный сон.


Наутро я чувствовала себя отвратительно. Ночью мне приснился ужасный кошмар, а к шести часам утра разбудила непреодолимая тревога, из-за которой я так и не сумела снова заснуть.
С девяти часов я сидела в общей зале одна и бесцельно наблюдала за снующими туда-сюда медсестрами и докторами. 
Вдруг из коридора донесся отчетливый стук каблуков, приближающийся к комнате, и знакомый женский голос. Не успела я сообразить, кому именно он принадлежал, как через несколько секунд в дверном проеме показались трое: Эгида и двое сопровождающих ее мужчин в кожаных кителях и черных фуражках. От одного взгляда на грозные фигуры, у меня перехватило дыхание. «Они же не врачи!» — гулким эхом вспомнились слова Саши.
Они приблизились, а я от сковавшего меня ужаса не смогла даже поздороваться.
— Доброе утро, Кира, — улыбнулась Зельда Николаевна.
— Зд-здравтсвуйте… — я с опаской посмотрела сначала на одного мужчину, а затем на второго, и тут же увидела, как поверх их кителей, будто голограмма, материализовались белые врачебные халаты.
Вздрогнув, я рефлекторно отклонилась назад и уставилась на них, не веря собственным глазам. Неужели, я действительно схожу с ума?! Или… что происходит?
— Все хорошо? — поинтересовалась Эгида, обеспокоенно взглянув на меня.
— А… как… — хотело было рассказать я, но вовремя прикусила язык, — да, все окей… просто, я еще не очень хорошо себя чувствую после вчерашнего, извините…
Я едва не проговорилась!
— Понятно. Мне очень стыдно перед тобой за произошедшее. Я уже сделала выговор твоей медсестре — при назначении новых препаратов время проведения терапии не должно превышать пятнадцати минут. То, что вчера произошло — обидная некомпетентность.
— Да все нормально! — как можно простодушнее попыталась отмахнуться я.
— Ну, хорошо, — на скульптурном лице Зельды Николаевны появилась отточенная улыбка, — пойдем?
— Куда?
— На сеанс. Поговорим.
— Я думала, вы меня вечером пригласите… — я сползла с кресла и укуталась в махровый халат.
— Вечером я буду занята, солнышко. Поэтому сейчас.
Солнышко?! Услышав подобное обращение, меня передернуло от неприятного диссонанса. Этой ледяной статуе точно не к лицу такая манера.
И, тем не менее, я заставила себя кисло улыбнуться и последовать за Эгидой в кабинет. Двигаясь по коридору, меня не отпускало жутковатое ощущение уязвимости, словно идущие за мной «врачи» были не врачами, а конвоирами. Только дернись — они мигом тебя скрутят. Еще это «видение»… чем дольше я размышляла о нем, тем сильнее убеждалась в том, что Саша знает много больше остальных. Я решила во что бы то не стало снова добиться с ним встречи и расспросить обо всем в подробностях. 
— Зельда Николаевна… — с несвойственной мне робостью начала я, следуя за худощавой фигурой Эгиды.
— Что такое, Кирочка?
— А что случилось с доктором Барной?
— А, доктор Барна… — с заметным скепсисом протянула она, — ну, его перевели в другое отделение.
— Вам он не нравится.
— Ты очень наблюдательная.
Эгида остановилась у белой двустворчатой двери и, отперев ее ключом, пропустила меня в просторный кабинет. Здесь было гораздо уютнее, чем у Барны: мягкие кресла, добродушные картинки на стенах, множество горшков с красивыми растениями, тяжелые темные шторы с вышивкой… и запах царил довольно специфический, впрочем, приятный.
Но тревога почему-то с каждой секундой только усиливалась. Казалось, что меня водят вокруг капкана и ждут момента, когда закружится голова. Ждут, когда я оступлюсь. Словно, Барну нарочно заменили этой Эгидой, надеясь вывести меня из равновесия окончательно.
— Садись, пожалуйста, — Зельда Николаевна опустилась в глубокое кресло возле окна и, закинув ногу на ногу, жестом указала на место напротив.
Интересно. Видимо, таким образом она пытается создать доброжелательную обстановку и расположить меня к себе. Хитрый ход, только вот меня уже предупредили. Я буду держать ухо востро.
Опустившись в кресло, я поджала под себя левую ногу и посмотрела на усевшихся у двери двух врачей.
— Так, для начала я еще раз представлюсь: зовут меня Зельда Николаевна Эгида.  Я буду тебе помогать на протяжении всего пути преодоления болезни. Кира, расскажи мне, пожалуйста, как ты себя чувствуешь?
— Нормально. Мне уже лучше, — лаконично ответила я.
— Голова болит, кружится?
— Сегодня — нет. Только спала плохо…
— Плохо спала? — Эгида оторвалась от своей записной книжки, — расскажешь подробнее?
— Просто меня всю ночь тошнило.
Не стоит говорить про кошмар.
— Испытываешь тревожность, страх?
Я мотнула головой.
— Ну, хорошо. Скажи, пожалуйста, ты подумала над моим небольшим заданием?
— Да.
— И? — подтолкнула Эгида.
Я перевела взгляд на заснеженный двор за окном, даже не думая продолжать беседу. Любое мое слово может быть обращено против меня, поэтому лучше вообще ничего не говорить.
Но я никогда бы не подумала, что буду скучать по доктору Барне — с ним было несложно молчать. А вот держать маску равнодушия под давлением пристального взгляда Эгиды оказалось куда сложнее, чем я думала.
— Кира, — Зельда Николаевна снова обратилась ко мне, — мы должны разговаривать, если ты хочешь выздороветь. 
Я посмотрела на нее исподлобья и молчала еще несколько мучительно долгих минут, после чего перевела взгляд на сидевших у двери грозных наблюдателей.
— Я не хочу, чтобы они тут сидели.
— Но… — Эгида сменила положение и, подперев подбородок рукой, заговорила медленнее, — они должны здесь сидеть. Они врачи.
— Вы врач, — надавила я, — или нет?
Спустя несколько секунд она с сомнением вздохнула, однако же попросила их обоих покинуть кабинет. Когда двери захлопнулись и мы остались наедине, Эгида со странной едва различимой небрежностью в голосе спросила: 
— Так тебе спокойнее?
— Да.
— Этим жестом я нарушаю правила, на заметку. И все-таки, мне бы очень хотелось услышать твой рассказ.
Немного подумав и собравшись с мыслями, я все-таки рассказала ей о своем сне: кратко, акцентируя внимание только на наиболее запоминающихся образах и стараясь не вызывать подозрений — в то время, как Зельда Николаевна слушала с особым вниманием и оставляла заметки в своем ежедневнике.
— Люди в черных кителях, собаки… очень любопытно, — проговорила она, когда я замолчала. — Кира, скажи, пожалуйста, ты чувствуешь себя особенной из-за своих кошмаров? Или же, наоборот, уязвимой?
Не уловив сути вопроса, я неопределенно пожала плечами.
— Солнце мое, сновидения являются естественной частью нашей психической жизни. Они служат процессу индивидуализации.
— Это как?
— М-м, в некотором роде, это сознательная реализация собственной психической реальности. И у меня будет к тебе небольшое творческое задание на ближайшие две недели. Проведем так называемый, ретроспективный анализ. На протяжении четырнадцати дней каждое утро или после дневного сна ты будешь заполнять дневник. В нем необходимо будет фиксировать свои сны. Любым удобным для тебя способом. Как чувствуешь. Это поможет нам с тобой выявить частоту, качество и особенности снов.
— Как мне удобно? Это как?
— Так, как чувствуешь. Эмоции, лаконичные образы, ощущение после пробуждения, тематика. Я тебя не ограничиваю, можешь даже рассказы писать, — она едва заметно усмехнулась, — но уточню один нюанс. Сны нужно записывать как можно скорее после их появления.
— Зачем? — я пыталась уложить в голове все сказанное Эгидой.
— Чтобы минимизировать воздействие на сюжеты и образы бодрствующего Эго.
— А что случилось с Ником? — неожиданно спросила я, решив бить в упор. С какой целью — не знаю.
Выстреливший вопрос заставил Эгиду замереть в неестественной позе и посмотреть на меня так, как будто я выдала что-то страшное. В ее расширившихся от недоумения глазах, я уловила тень озабоченности, точно она пыталась составить в голове правильные предложения для ответа.
Мой, казалось бы, безобидный вопрос, совершенно точно повернул ход беседы в иное русло.
— Какого Ника ты имеешь ввиду?
— Который Мун.   
— Кто тебе про него рассказал, солнышко?
Я впервые за весь разговор услышала неподдельный интерес Эгиды.
— Какая разница? Мне интересно, что с ним случилось.
— Состояние Ника оказалось куда сложнее, чем мы предполагали. Поэтому сейчас он находится под чутким наблюдением специалистов в корпусе для больных с тяжелыми расстройствами.
— А в какой момент вы решили, что он тяжело болен?
— Меня не устраивает ход нашей беседы, Кира, — Зельда Николаевна нахмурила аккуратные брови, — мы говорим о твоем состоянии, а не состоянии господина Муна. Это, во-первых. А во-вторых, твой тон здесь совершенно не уместен. Я не Генри Барна. Если он позволял с такой откровенной дерзостью с ним разговаривать, то я не тот случай.
Воспитательно-стальные интонации в ее голосе заставили меня стушеваться и замолчать. Барна бы не позволил себе подобную резкость, это уж точно. А Эгида… особенно в эту минуту напоминала анаконду, которая овивает тело, лишает возможности двигаться, а затем душит до тех пор, пока не остановится сердце.
И я никак не могла отделаться от ощущения, что чешуйчатые кольца уже перекрывают потоки воздуха.
Неожиданно мне стало так неприятно и обидно, что я резко выпрямилась и, поднявшись с кресла, решительно направилась к выходу. Даже мама не позволяла себе стыдить меня, а тут какая-то белобрысая кукла решила поиграть в воспитателя.
Я ожидала, что Эгида попытается меня остановить, однако она даже не шелохнулась, и в тот момент, когда я открыла дверь, продолжила сидеть неподвижно. На выходе из кабинета дорогу мне преградили двое докторов, но Зельда Николаевна лаконично и холодно велела им пропустить меня. 
Вряд ли такая распущенность сойдет мне с рук, но сейчас было все равно. Я не считала себя дерзкой, а «наезд» Эгиды резонировал внутри сильной обидой.
Вернувшись в свою палату, я закрыла дверь и, по традиции, посмотрела в замочную скважину, убедившись в том, что медсестра села на свое место напротив комнаты.
— Ты рано, — неожиданно раздавшийся за спиной мужской голос заставил меня подскочить и резко обернуться.
— Господи! — вырвалось у меня.
На свободной койке сидел Саша с совершенно невозмутимым видом.
— Не кричи. Меня тут быть не должно. Ты всегда подглядываешь за медсестрами?
— Я проверяю, — недовольно поправила я и с облегчением выдохнула, — с ума сошел, так пугать? Что ты тут делаешь?
— Поговорить пришел. Меня по головке не погладят, если обнаружат здесь, — Саша встал и, подойдя к окну, уселся на подоконник. Прислонившись спиной к стеклу, он поставил ноги в старых кедах на железное изголовье моей кровати и подался вперед.
— Ты сюда тайком что ли пробрался?
— Угу. Сказал же, часто ищу приключения на одно место. Что с тобой? Ты выглядишь подавленной.
Я обернулась на дверь и, приблизившись, уселась на свою кровать.
— Разговор с новым психиатром не задался.
Саша недоуменно выгнул левую бровь.
— У меня раньше был доктор Барна…
— Клевый дядька.
— Да, все познается в сравнении. Сейчас ко мне приставили, может, ты ее знаешь, такую даму — Зельду Николаевну Эгиду.
— Знаем такую. Странно, я думал, она работает с очень запущенными пациентами… и что? Что не так?
— Сложно объяснить… — я скрестила ноги по-турецки, — спросила ее про Ника. Ну, не задалось, короче… Я ушла с приема.
— Зря. Характер держать в узде надо.
— Да нормальный у меня характер! И вообще, я с тобой поговорить хотела… очень серьезно, — я решительно посмотрела на своего собеседника и подобралась ближе к изголовью.
— Слушаю.
— Либо я схожу с ума, либо ты был прав. На счет людей в черном.
— Уже видела их?
— Угу… около часа назад. Эгиду сопровождали двое мужчин в черных кителях и фуражках. А когда они подошли, представляешь, прямо на моих глазах…
— Появились белые халаты? — закончил за меня мысль Саша.
— Да… ты знаешь?
— Знаю. Сам такое видел. Ну, что, — он цокнул языком, — теперь ты меня понимаешь.
— Нет, не понимаю… Со мной точно все в порядке?
— С тобой все «окей». Расслабься. Тебе просто нужно быть осторожнее. Эти ребята хитрые, а то, что ты устроила Эгиде концерт строптивости… — Саша неопределенно пожал плечами.
— Ко мне завтра мама приедет. Я скажу, чтобы она забрала меня отсюда.
— Попробуй, если хочешь. Тебя не отпустят. Навешают лапшу на уши твоей маме, и никуда ты не денешься. А если тебя переведут в другой корпус, то можно будет вообще попрощаться с нормальной жизнью.
— У мамы возникнут вопросы, если она не сможет видеться со мной, — возражала я, пытаясь убедить себя в том, что все будет в порядке. 
— Я тебе расскажу один секрет. Если они тебя заберут, то создадут робота с твоим лицом. А когда в достаточной мере изучат твою психику, запрограммируют этого робота и отправят домой вместо тебя, к маме.
От услышанного у меня перехватило дыхание.
— Так со многими делают, — заключил Саша.
— Ты понимаешь, как дико это звучит? Роботы, программы, исследования. Как в глупом ужастике каком-то.
— Это НЕ ужастик! — он резко подался вперед, и я вздрогнула, отклонившись назад. — В ужастиках — зомби, сумасшедшие ученые, вакцины и вся прочая хрень, которую придумали киношники. А в этих стенах — гребаная садистская реальность. И работают здесь люди, которые не хохочут при проведении своих экспериментов.
— Ты чего взъелся? Я же просто…
— Это коммерческая организация. И у владельца этой организации куча бабок.
— Простите, мистер всезнайка, что я такие глупости говорю, — я нахмурилась и скрестила руки на груди.
Действительно, откуда он все знает?
Мне не хотелось верить Саше, но все, что я видела и испытывала в последние несколько дней только убеждало в его правоте. А хуже всего было то, что в круговороте этого безумия оказалась я. Семнадцать лет жила без приключений, и тут началось… Я всегда была не робкого десятка, однако сейчас в груди разрасталось липкое отчаяние. Страх перед теми силами, которыми я не могу управлять. 
— Не дуйся. Я забыл, что ты тут недавно. Кстати, — Саша сунул руку в карман толстовки и вытащил оттуда подаренную Эгидой книжку, — ты забыла.
— А, точно… — я взяла ее в руки, — спасибо. Слушай, а ты зачем вообще пришел?
— Поговорить, сказал же. Спросить, как ты. Я слышал, что произошло на гидротерапии.
Все-то ты знаешь.
— Эгида сказала, что медсестра не учла время проведения терапии при назначении новых препаратов. Мне уже лучше, если тебя это интересует.
— Не сильно, если честно, — на его скуластом лице появилась простодушная полуулыбка.
— Саш. А я могу считать тебя другом? — я подозрительно нахмурилась.
— Да, можешь. Понимаю, здесь очень тяжело в одиночку. Но вместе мы сила! — он как-то странно усмехнулся и слез с подоконника. — Только мне идти надо.
— И как же ты собираешься уйти? Там медсестра сидит, — я жестом указала на закрытую дверь.
— Ты мне поможешь. Сделай вид, что идешь в туалет. Медсестра пойдет за тобой, а я тем временем незаметно улизну.
— Хитро. Ладно, давай, — я встала с кровати и, сунув ноги в шлепанцы, направилась к выходу, — отойди, иначе увидят.
Когда Саша отошел к стене, я ухватилась за ручку и, открыв дверь, вышла в коридор. Медсестра тут же подняла голову и отложила в сторону книжку, а я тем временем приняла совершенно невозмутимый вид и направилась по коридору к уборной.
Когда я вернулась в палату, Саши уже не было.
После разговора с ним на душе остался липкий осадок, и страх заметно усиливался. Еще никогда в жизни я не чувствовала себя настолько уязвимой, как сейчас. Может быть, моя тревога необоснованна? Может быть, Саша просто болен, а я принимаю его бред за чистую монету? Конечно, объяснения материализации белых халатов у меня никак не находилось, но разве все, о чем он рассказывал, может быть правдой?
Я вернулась на кровать и взяла в руки книжку. Так много всего навалилось разом, что не хотелось думать вообще ни о чем. Бесцельно пролистывая страницы книги, я вдруг обнаружила среди них оторванный тетрадный листок, которого определенно раньше не было. На выцветших клеточках была единственная запись: ТМС_19/50. Нахмурившись, я несколько секунд смотрела на странное послание и пыталась понять, что именно оно значит. Очевидно, листок подложил Саша, зачем только? ТМС-нижнее подчеркивание-19/50… почему-то решив, что это важно, я несколько раз шепотом повторила послание и постаралась его запомнить.
Весь день я думала только о нем и словах Саши. Все процедуры и сеансы прошли, как в тумане — я с трудом концентрировалась на заданиях и терапии. Навязчивые мысли, как заевшая пластинка, крутились в голове и не давали успокоиться.
Возвращаясь с вечернего сеанса светотерапии, я думала о завтрашней встрече с мамой и о том, как убедить ее забрать меня домой, чтобы не вызвать подозрений. Я была уверена, что она прислушается ко мне, поэтому с нетерпением ждала завершения этого дурацкого дня. Если все получится, то уже завтра днем я буду дома и этот трехмесячный ад закончится.
Думая о своем, я почти не замечала того, что происходит вокруг, однако на подходе к палате мое внимание неожиданно привлекла внушающая тревогу картина: недалеко от выхода стояли двое мужчин в халатах, однако по виду больше напоминающие надзирателей, чем врачей, и о чем-то оживленно беседовали с Сашей… мой новый друг держал себя довольно расслабленно и даже улыбался, а вот у меня от его улыбки по коже пронеслась волна неприятной дрожи. У него с докторами настолько хорошие отношения или я чего-то не понимаю?
— Кира, все хорошо? — вдруг отвлекла мое внимание медсестра.
— А? Да, все нормально…
Еще раз кинув взгляд на Сашу, я нерешительно зашла в палату и тут же встретилась со стоящей у окна Эгидой.
А я-то надеялась, что хотя бы остаток вечера смогу провести в одиночестве...
— Все прошло благополучно? — спросила она с привычной сдержанностью.
— Я не хочу с вами разговаривать, — я нахмурилась.
— Понимаю. В этом, собственно, нет необходимости, — Эгида тихо выдохнула и как бы для себя добавила: — все, что нужно, ты уже сказала.
В палату зашла медсестра в сопровождении тех самых врачей, которых я несколько минут назад видела у выхода.
— А что происходит? — я решительно отошла в сторону.
— Ничего особенного, — спокойно ответила Зельда Николаевна и со строгостью посмотрела на мужчин, — джентльмены, вы здесь лишние.
— По протоколу мы обязаны здесь быть, уважаемая госпожа Эгида, — сухо ответил один из них, чем вызвал у нее раздражительный вздох.
— Кира, сядь на кровать, пожалуйста, — ласково-приказным тоном попросила она, решив не продолжать бессмысленный спор.
— Зачем? — происходящее нравилось мне все меньше и меньше.
— Сестра поставит тебе укол перед сном.
— Мне раньше никаких уколов не делали, тем более я не собиралась еще ложиться.
— Теперь будут делать.
Я каждой клеточкой тела ощущала, как Эгида постепенно теряет самообладание. А поначалу она казалась мне до ужаса бесстрастной. Интересно, она такая раздражительная из-за того, что случилось утром или произошло что-то еще?
Решив не вступать в конфронтацию, я нерешительно приблизилась к кровати и уселась на край. Медсестра тут же прикатила к изголовью медицинскую тумбу: удобно разложила марлю, вату, спирт, перчатки, упакованные шприцы… а Зельда Николаевна завершила выкладку набором ампул. Увидев название на упаковке, меня словно током ударило — ТМС_18.2.2. Цифры, конечно, отличались от указанных в послании Саши, но ТМС…
— Что это за препарат?
Медсестра попыталась уложить меня на спину, но я тут же вцепилась в край кровати и осталась сидеть.
— Кира, лягте, пожалуйста… — мягко попросила она, — мне нужно поставить укол.
— Я не лягу, пока вы не скажете, что собираетесь колоть! Что за ТМС такое?
— Эта информация ни о чем тебе не скажет, Кира, — Эгида заложила руки за спину, — успокойся, пожалуйста, и не мешай работе.
Ах, вот как. Слишком подозрительно — будь это какое-нибудь обычное успокоительное, у двери не стояли бы двухметровые амбалы в белых халатах, и медсестра не нуждалась бы в контроле!
— Я вам не подопытный кролик, — процедила я, вцепившись в Эгиду презрительным взглядом.
— Мы долго препираться будем? Кира, будь так любезна, ляг на спину. Мне бы очень не хотелось просить своих коллег уложить тебя силой.
— А вы можете? Это не гуманно.
— Отказ от выполнения врачебных предписаний — объективная причина для применения физической силы.
Зельда Николаевна разговаривала со мной так, как будто обращалась к нашкодившему ребенку — унизительно. Но спорить, очевидно, с ней бесполезно, а вот ощутить на своей шкуре силу принуждения мне не хотелось. Поэтому, тяжело вздохнув, я немного помедлила и улеглась на спину. Это последний раз, когда я тебя слушаюсь.
Раскрыв руку, я отвернула голову к стене.
Липкий скрежет латексных перчаток в гудящей тишине; тугая стяжка жгута; хруст отломанного горлышка ампулы; холодное прикосновение проспиртованной ваты к тонкой коже и три коротких движения. Игла прошла быстро, но я все равно дернулась. Препарат вводили долго, и уже через несколько секунд я почувствовала сильную тошноту.
Когда руку плотно перебинтовали, я посмотрела на Эгиду. Она неожиданно улыбнулась мне и спросила:
— Ну, не страшно же?
— Тошнит…
Оставив меня без ответа, она протянула медсестре какую-то карточку и направилась к выходу. Когда дверь захлопнулась, я попыталась встать, однако не смогла даже пошевелиться… конечности задеревенели, и тело стало таким тяжелым, что я совсем перестала его чувствовать. Господи… о, Господи!
Меня охватила паника.
Я попыталась позвать медсестру и, кажется, даже открыла рот, но не смогла издать ни звука.
Голова загудела, и сознание провалилось в бездну.

Осознание того, что я целостная личность пришло постепенно. Несколько секунд после пробуждения мне было сложно даже вспомнить свое имя, не говоря уже о предшествующих обмороку событиях. Сначала в глаза ударил болезненно яркий свет электрических лампочек (который, быть может, и не был таким ослепительным в действительности), а затем наступило полное понимание того, что я — это я. Кира. Я мыслю, а значит все еще жива. Воспоминания о случившемся вернулись в последнюю очередь, тогда, когда я окончательно «проснулась».
В порыве вспыхнувшей ярости, я дернулась и попыталась подняться с кровати, однако от чрезмерного усилия едва не вывихнула себе плечо.
«Тебя связали!» — сигнальной вспышкой пронеслось в голове.
С усилием приподняв голову, я тут же увидела стягивающие грудь и конечности крепкие тканевые жгуты.
Сердце больно забилось о ребра, и резко стало не хватать воздуха. Судорожно оглядевшись по сторонам, я поняла, что нахожусь в другой палате — тесной, на два места, и очень темной. Рядом тихо гудел электроэнцефалограф, грифели которого судорожно выписывали монотонные импульсы; у изголовья стояла медицинская тумба с педантично разложенными инструментами, а с противоположной стороны — обжитое соседское место.
К счастью, долго в одиночестве я не была. Спустя несколько минут дверь открылась и в палату вошли трое: санитар, неизвестный мне мужчина в белом халате и Эгида. Увидев последнюю, меня передернуло от вскипевшей злобы. Как только она молча опустилась на край кровати и наклонилась, чтобы отсоединить электроды электроэнцефалографа, я со всей ненавистью плюнула ей в лицо. Я не планировала этого делать, но оно как-то само вырвалось… а вот видеть застывшую на ее кукольном лице тень смятения было даже приятно.
На минуту повисла напряженная тишина. Эгида медленно выпрямилась и, вытащив из кармана салфетку, молча вытерла мой знак протеста со своей щеки, а затем снова вернулась к работе.
Отсоединив все проводки, она расписалась в какой-то карточке и протянула ее доктору.
— Зачем это?! — не выдержала я.
Эгида перевела на меня сдержанный взгляд и сухо ответила:
— После первого применения ТМС-стимулятора у пациентов наблюдается повышенная агрессивность. «Это» для твоей и всеобщей безопасности, Кира.
— Какой стимулятор? Где мама? — я смотрела на Зельду Николаевну с ненавистью и надеждой одновременно.
— Мы сказали Эмилии Георгиевне, что тебе требуется более серьезное лечение.
— Что?..
Они не могли перевести меня… у них нет никаких оснований для этого! Неужели, все, о чем говорил Саша — правда?
Говорил Саша…
Вспомнив разговор с ним, свою опрометчивую откровенность, а затем его радушное общение с докторами, пазлы тут же сложились в неприятную картинку… Вот тебе и «друг»…
— Вы… не имеете права…
Как несостоятельно и унизительно это прозвучало, да еще из такого беззащитного положения, в каком сейчас находилась я…
Эгида проигнорировала мою ничтожную попытку покачать права. Она спокойно велела санитару снять жгуты, и, пока тот выполнял приказ, я пыталась уложить в своей голове все, что происходит. Было не очень страшно, но так больно и обидно, что хотелось разрыдаться.
Когда тело ощутило свободу, я медленно приняла вертикальное положение и посмотрела на Эгиду, которая вместе с доктором тем временем убирала инструменты с медицинской тумбы.
— Почему я тут?.. — я хотела спросить уверенно, но сама удивилась, когда услышала свой робкий голос.
— Потому что меня беспокоит твое состояние, — Зельда Николаевна вернулась на край кровати и, посмотрев в глаза, провела холодной ладонью по моей щеке. Этот жест окончательно выбил землю из-под ног, и из глаз градом хлынули слезы. Я поджала нижнюю губу, надеясь так успокоиться, но, чем усиленнее старалась перестать плакать, тем сложнее было остановиться.
— Ты мое сокровище. Иди ко мне, не плачь, пожалуйста, — Эгида развела руки и заключила меня в крепкие «материнские» объятия.
От невыносимого чувства одиночества, я обняла ее в ответ и уткнулась носом в черную рубашку. Еще пять минут назад я была готова крушить все вокруг, а сейчас видела в ней единственный источник помощи. Худая ладонь мерно поглаживала по спине, волосам; ласковый тихий голос успокаивал, а от терпкого запаха ее духов странным образом становилось легче. Эгида как будто пыталась окутать меня защитной аурой, хотя рядом с ней я никогда не была спокойна… И все же меня впервые за месяц обнимали. Мне было сложно перестать плакать, но сейчас как будто бы дали негласное разрешение.
— Все будет хорошо, — Зельда Николаевна поцеловала меня в макушку, — тебе нужно просто мне довериться и все. Это не сложно.
Я посмотрела в ее глаза, в надежде отыскать в них хотя бы тень искренности, но не увидела ничего кроме обернутой в бархат стали.
— Я хочу домой…
— Ты обязательно вернешься домой, когда поправишься.
— Но я же здорова, Зельда Николаевна, — я всхлипнула, утирая рукавом кофты слезы.
— Видеть людей в черных фуражках, которые притворяются врачами — по-твоему хороший признак? — она снисходительно улыбнулась.
После этой фразы у меня не осталось сомнений в том, что Саша — гребаный стукач. И надо было ему все рассказывать?.. Ничего, я сделаю все, чтобы выписаться из этой больницы.
Эгида ободрительно провела рукой по моему плечу и, поднявшись с кровати, велела санитару к двум часам привести меня на личную терапию.
Она, еще раз окинув палату критическим взглядом, вышла в коридор вместе с доктором, а молчаливый санитар со странным неподвижным лицом остался стоять у двери.
Оставшись в одиночестве, меня впервые охватил страх. Мозг постепенно осознавал все, что происходит и вместе с этим в подробностях проектировал самые худшие варианты развития этой безвыходной ситуации… Я влипла по полной программе.
Утерев оставшиеся слезы, я встала с кровати и решительно направилась к двери, однако выход тут же перегородил механический голос моего нового надзирателя: «Вам не следует выходить из палаты».
— Мне надо в туалет. Можно? Или по расписанию теперь все?
Мне разрешили выйти исключительно под строгим наблюдением.
Коридор этого корпуса сильно отличался от коридоров отделения пограничных состояний: старый линолеум, выкрашенные бледно-голубой краской стены, вереницы закрытых прочных дверей (вероятно, здесь действительно лечатся буйные пациенты…); отовсюду тянуло едким запахом спирта, хлорки и чего-то горького; мимо проходили доктора и медсестры в медицинских масках; и приглушенные многоголосные вопли, густым эхом расползающиеся по корпусу — от них меня било мелкой дрожью. Не думала, что когда-нибудь буду слушать нечто подобное вживую. И в сравнении с такими пациентами, я — больна?
Мы дошли до конца коридора. Санитар открыл деревянную дверь и зашел вместе со мной. Оглядевшись, я двинулась по расколотому кафельному настилу к последней кабинке и, прежде чем зайти внутрь, как бы вскользь выглянула в окно. Чугунные решетки, бетонная ограда, три черных автомобиля старых внедорожных моделей, двое охранников у задней калитки…
Миленько. Сбежать вряд ли получится.
Зайдя в кабинку, я хотела закрыть дверь на шпингалет, но его там не оказалось. Меры безопасности или очередной способ контроля? Пришлось оставить, как есть.
Санитар приблизился к кабинке — я увидела носы его белых сабо — и остановился. Очень круто, спасибо, что не зашел следом.
На самом деле, использовать свой выход по назначению я не собиралась, надеясь скорее пройтись по коридору, осмотреться, оценить обстановку. Кабинку я тоже окинула критическим взглядом. На первый взгляд чисто, но чутье подсказывало, что все не так просто, как кажется.
И оно не ошиблось.
Опустив взгляд на пол, я мельком заметила что-то маленькое и блестящее у пустой мусорной корзины. Гильза. Небольшая, пистолетная, вероятно, — я такие в компьютерных играх видела. Покрутив пустой цилиндр, я окинула взглядом углы и стены, но больше ничего не обнаружила. Как здесь оказалась гильза, мне знать не хотелось, поэтому вернула ее на место.
Нажав на кнопку смыва, я вышла из кабинки и с самым невозмутимым видом подошла к умывальнику. Ополоснула руки холодной водой, поправила серую кофту и посмотрела на себя в забрызганное зеркало. Как давно я не видела себя со стороны… лицо бледное, осунувшееся, мешки какие-то под глазами… может быть, это из-за того нового препарата, ТМС?
— Вам следует вернуться в палату, — механическим голосом произнес санитар, встав за моей спиной.
— Угу, — я посмотрела на него через отражение и, тяжело вздохнув, вышла обратно в коридор.
Мы быстро вернулись в палату. И едва я переступила через порог, как увидела сидящую на кровати темноволосую девочку в черной рубашке. Я резко остановилась, пораженная одной деталью — ее светлым, почти белым глазам, просверленным черными точками зрачков. Эти глаза смотрели прямо с некоторым равнодушием, но очень пристально. Наверное, эта девочка всегда выигрывала в «гляделки»…
— Привет… — робко поздоровалась я, садясь на свою кровать.
— Привет. Так и знала, что рано или поздно ко мне кого-нибудь подселят, — скептически ответила она.
— Ну, так получилось… Я Кира. А тебя как зовут? — я улыбнулась, попытавшись наладить контакт.
— Мария. Приятно познакомиться, Кира, — без улыбки ответила она, — когда тебя сюда привезли?
— Да вот, буквально пятнадцать минут назад очнулась от ТМС-стимулятора. Ну, как мне сказали…
— ТМС-стимулятор? Ты под Эгидой что ли? Она гипнагогией занимается.
— Угу.
— Сочувствую, — без капли сочувствия сказала она, — печенье хочешь?
Маша взяла с тумбочки коробку и, подойдя к моей кровати, открыла железную крышечку, под которой хранилось курабье. Спрашивать, откуда она достала его, и почему стоящий у двери санитар ничего не говорит по этому поводу, я не стала. Мало ли.
С благодарностью приняв угощение, я отправила печенье в рот.
— Спасибо, не знала, что здесь можно такое достать.
— Вообще-то, нельзя, — Маша деликатно, словно сомневаясь, села на мою кровать, — но мне можно.
— Почему это?
— Потому что я здесь сама. Я тут отдыхаю. У меня даже пропуск есть.
— Какой пропуск?..
— Элитный. Мне его отец дал. Я сюда из другого города приезжаю. На физиотерапию.
Я в изумлении смотрела на свою собеседницу, пытаясь понять, больна ли она или просто придуривается.
— И… из какого ты города сюда ездишь?
— А его нет на карте.
— Город, которого нет на карте?
Нет, похоже, все-таки больна…
— Угу.
— Ну, наверное, ты не просто все-таки сюда приезжаешь. Даже физиопроцедуры нужны для лечения и профилактики каких-то недугов.
— Ну… — Маша замялась и облизала сухие губы, — если честно, я страдаю от… клаустрофобии. И еще неврозов. Я боюсь на трамваях ездить.
— Трамваях? — переспросила я, пытаясь вспомнить, когда в последний раз видела трамваи.
— Да. Я когда садилась в трамваи, когда захлопывались двери… у меня в голове возникали ужасные мысли, страх смерти. Я не могу даже с отцом в машине ездить. Но я пью валериановый корень, мне врач прописал.
— А что, отец твой не против, чтобы ты тут… отдыхала?
— Я… я… — она вдруг занервничала и перекочевала обратно на свою кровать, — я не знаю, не знаю.
— Извини, если лезу не в свое дело.
— Все нормально, — отмахнулась Маша.
На этом наша короткая беседа закончилась. Моя странная соседка занялась своими делами, а я улеглась на кровать и уставилась в потолок. Во рту растворялся приятный вкус песочного печенья, пробуждающий воспоминания о новом годе, мерцающих огоньках на елке, сладком чае… моя тетя каждый год приносила курабье к столу первого января, и мне всегда было интересно, почему именно его. В последние годы его вкус довольно заметно стал приобретать химозный оттенок, а вот печенье из коробки Маши было «тем самым», как в детстве. Интересно, где она его достала?
И так, думая о всяких глупостях, я пролежала до двух часов. Я чувствовала себя странно, как будто в тумане — голова не могла сконцентрироваться на чем-то очень важном. Что-то забиралось в голову, но только я пыталась поймать эту мысль, как она мигом улетучивалась.
За мной пришли без пяти минут, вывели из палаты.
На пути к кабинету меня сопровождали двое: молчаливая медсестра, идущая впереди, и санитар, курирующий со спины. Как под конвоем, ей-богу…
Я внимательно смотрела по сторонам, подмечая некоторые детали окружения: все двери были выкрашены серой краской и не имели определительных номеров (за исключением именных кабинетов); широкие коридоры тянулись линейно, без сложных переходов; по периметру стен почти не стояло никой мебели: ни скамеек, ни стульев, ни медицинского оборудования — пугающий минимализм. И, несмотря на изношенный внешний вид, так чисто, что плюнуть некуда.
Мы спустились по центральной лестнице в холл и, свернув направо, остановились у кабинета с табличкой: «З.Н. Эгида».
— Заходи, — сухо потребовала медсестра, открывая передо мной дверь.
И я робко вошла. Зельда Николаевна сидела в мягком кресле, закинув ногу на ногу, и заполняла какой-то журнал, а позади нее неподвижно стояли двое мужчин в черных кителях и расстегнутых белых халатах.
— Здравствуйте… — поздоровалась я, и Эгида тут же обратила на меня внимание.
— Здравствуй, Кира. Как мышка заходишь, — она улыбнулась, — проходи, пожалуйста. Садись.
Я осторожно опустилась в кресло напротив, посмотрев сначала на двоих мужчин у стены, а затем на Зельду Николаевну.
— Что-то не так? — спросила она, откладывая журнал в сторону.
— Нет, все хорошо, — не очень убедительно соврала я. 
— Ну, ладно. Расскажи, пожалуйста, как твое самочувствие?
— Физическое или психологическое?
— И то, и другое.
— Физическое — нормально. Голова только побаливает немного. А психологическое странное, — я отвечала лаконично, но честно. Стоящие у стены мужчины пугали меня, да и сейчас показывать характер уже опасно…
— Опиши, пожалуйста. Что значит «странное»?
— Тревогу чувствую. И в голове как будто туман. Ни о чем думать не могу…
— Угу, как ты думаешь, почему у тебя такое состояние?
— Ну, я думаю, из-за препарата… А еще — вчера, когда вы мне его вкололи, у меня онемели конечности. И я не могла двигаться несколько секунд, перед тем как заснуть.
— Это временный побочный эффект. Твой организм должен привыкнуть к компонентам препарата.
— Звучит сомнительно, — я скривилась.
— Кира, расскажи, пожалуйста, какой сон ты видела сегодня ночью.
Я нахмурилась, задумавшись. 
— Никакой…
— Прости?
— Я ничего не видела. Просто провалилась в пустоту.
И эти слова были чистой правдой. Прошедшей ночью я впервые за три месяца не видела ни единой, даже самой размытой картинки.
— Как странно… очень странно, — словно для себя проговорила Эгида и, вдруг резко поднявшись с кресла, подошла к желтому настенному телефону. Решительно набрав на поворотном циферблате номер, она приложила к уху трубку и, как только на той стороне ответили, произнесла: «Зельда Николаевна Эгида, кабинет 145, партия ТМС_18.2.2» — и повесила трубку.
Судя по всему, эффект от этой штуки должен был быть совершенно другим.
— Что-то не так? — простодушно спросила я, когда Эгида вернулась в кресло.
— Вернемся к нашему разговору, — она продолжила, проигнорировав мой вопрос.
Еще около часа мы разговаривали на тему моего самочувствия и снов, попутно решая несложные логические задачки и рисуя картинки «ощущений». Зельда Николаевна все тщательно фиксировала в своем журнале, а перед тем, как закончить сеанс неожиданно спросила:
— Кира, скажи, пожалуйста, чего ты боишься больше всего? Быстро, без раздумий.
— Э-э…
Ее вопрос обескуражил меня, а это «быстро, без раздумий» мгновенно вызвало ступор. Я смотрела на нее, как истукан, пытаясь собрать мысли в кучу и судорожно вспомнить о своих страхах, но время истекло.
— Спасибо, понятно, — оборвала Эгида и пометила что-то в журнале, — на сегодня мы закончим.
Я неловко поднялась с кресла и направилась к выходу. И только в самых дверях остановилась, чтобы спросить:
— Зельда Николаевна, когда меня отсюда выпишут?
— Когда поправишься, — она улыбнулась, — потерпи, пожалуйста.
Никогда, значит.
Тяжело вздохнув, я рефлекторно попрощалась и вышла из кабинета.
Не заводя в палату, меня сопроводили до столовой. Есть мне, вообще, не очень хотелось, но пренебрегать этим я не стала. Все же, неизвестно, как дальше начнут разворачиваться события… Мне даже, о, чудо, разрешили выбрать место. Большая часть столов пустовала, но за одним из них я заметила сидящую в одиночестве Машу. Быстро забрав свою порцию обеда у добродушно улыбающейся буфетчицы, я подошла к ней и попросила разрешения составить компанию.
Она улыбнулась и одобрительно кивнула.
— Спасибо, — я посмотрела на санитара, который остановился всего в паре шагов от стола.
— Как прошла терапия? — Маша сделала глоток чая.
— Да, как и обычно.
— Не ешь эту гадость, — она скривилась, когда я поднесла ко рту вилку с кусочком жареной рыбы.
— Почему «гадость»? — я недоуменно посмотрела на свой обед.
— Ну рыба же. Фу.
Я неловко улыбнулась, не став начинать спор о вкусах, и съела небольшой кусок. Рыба оказала пресной, но съедобной.
— Мерзко, да?
— Не так ужасно, как могло бы быть.
— Ну, привыкай. «Там» еда напоминает монтажную пену.
Я склонила голову набок, не уловив сути прозвучавшего комментария.
— Ты здесь надолго не задержишься, — Маша взяла в руки чашку с чаем и, немного подержав у самых губ, сделала еще один небольшой глоток.
— Меня выпишут? — с робкой надеждой спросила я, но ее странная снисходительная улыбка заставила меня стушеваться.
— Отсюда никого не выписывают. Я имела ввиду, что очень скоро тебя переведут в закрытый корпус. Сначала проведут ряд экспериментов, конечно. Посмотрят, как ты реагируешь на ТМС_18.2.2. Препарат сложный и сравнительно новый, — со странным отстранением говорила Маша, как будто была погружена глубоко в свои мысли, — поэтому Ученым важно понимать, как он воздействует на твою психику, нервную систему…
— Откуда ты это знаешь?.. — отчего-то она начала меня пугать.
— Я знаю, как они работают, — она подняла на меня свои светло-серые глаза, — от меня ничего не скрывается.
— Почему?
Чем ты особенная?..
— По кочану и по капусте. «Почему», «почему». Все-то тебе знать надо. Не скрывают и не скрывают, какая разница «почему»?
— Да потому что я уже не понимаю, что происходит. А в прошлый раз, поговорив вот с таким вот «знатоком», — без стеснения упомянув Сашу, я обидчиво нахмурилась, — мне вкололи хрень, от которой парализует конечности и немеет язык. Вот «почему».
— Не скрывают, потому что папа у меня уважаемый человек. Его все боятся. Полегчало?
— Нет, не полегчало.
— Я с ними не работаю. Я лечусь.
Я ненадолго замолчала, успокаиваясь. Мне не хотелось ссориться, в этом месте и так друзей невозможно найти.
— Слушай, Маш… — более дружелюбно начала я, но ее резкий возглас заставил меня замолчать.
— Не Маша! Мария! Ма-ри-я.
— Уважаемая Мария, — заговорил вдруг санитар, — прошу вас не беспокоиться и не повышать голос. При условии возникновения у вас состояния беспокойства, я буду вынужден позвать доктора.
Мы обе посмотрели на него, и я решила снова пойти на уступки:
— Прости, я не знала, что это важно.
— Нормально. Извини, ненавижу, когда сокращают. Глупо, нелепо. Надо чтобы все по уму. Как в документах написано. А то непорядок… Так, о чем ты хотела спросить?
Я немного помедлила и подалась вперед, чтобы быть ближе к своей собеседнице.
— Я хотела узнать… — вдруг прикусив язык, я покосилась в сторону санитара.
— Да ты не обращай на него внимания. У него в программе не заложено вникать в разговоры, — она впервые за весь наш диалог искренне улыбнулась. 
— В каком смысле «не заложено в программе»?
— Они роботы. Машины, запрограммированные под определенные действия. Так что, не волнуйся.
— Очень смешно.
— Можешь мне не верить, — Маша нахмурилась, судя по всему, оскорбившись моим скептицизмом, — Саша тебе рассказывал про людей в черных фуражках? Ну, конечно, рассказывал, если ты здесь.
— Да причем тут это?!
— Не кричи на меня!
— Уважаемая Мария, — снова вмешалось механическое замечание санитара, — прошу вас не беспокоиться и не повышать голос. При условии возникновения у вас состояния беспокойства, я буду вынужден позвать доктора. Это последнее предупреждение.
Маша раздражительно выдохнула и снова обратилась ко мне, но уже с меньшим возбуждением:
— Ты совсем ничего не понимаешь? Непорядок. 
— Не понимаю. Объясни, раз ты такая умная.
— Хорошо, давай я тебе все объясню. Здесь работают четыре категории людей: Ученые, к которым причислена твоя Зельда Николаевна, доктора, которые отвечают за точное исполнение распоряжений Ученых, медсестры, которые подчиняются докторам, и санитары — роботы-помощники. «Черные фуражки» — это Ученые. Они изучают, исследуют, принимают, разрабатывают, — Маша говорила медленно и желчно, но я слушала, не перебивая. — Когда в госпиталь поступает новый пациент, они вместе с докторами высматривают потенциал. Несколько месяцев наблюдают и, если, не дай бог, ты начнешь жаловаться на странные сны и кошмары, подсылают Сашу. Он крепко влип, поэтому помогает им, чтобы не оказаться на конвейере несчастных подопытных. Так у тебя было? Он появился и сразу начал затирать тебе про заговор, предостерегать, «никому не доверяй, Кира», да? А ты взяла и с ним поделилась своими «откровениями». Поэтому ты оказалась в этом корпусе.
— Я три месяца не видела этих странных людей, — я скрестила руки на груди, — и всего один раз мне просто померещилось!
— А на какой процедуре ты была до того, как тебе «просто померещилось»?
— Ну, на гидротерапии. Мне плохо стало тогда…
— А ты знаешь, почему тебе стало плохо? — не без язвительности продолжала спрашивать моя собеседница.
— Мне сказали, что ввели какой-то новый препарат и переусердствовали со временем проведения процедуры.
Я держала себя в руках, старательно игнорируя саркастический тон Маши. Сейчас не время характер показывать, важнее — узнать, наконец, что здесь происходит.
— «Новый препарат» — психостимуляторы, газы и ТМС_18.2.2, ага.
Меня тряхнуло. Психостимуляторы?!
— В каком смысле психостимуляторы?
Аппетит пропал окончательно.
— В прямом. Процедуру проводят только…
Она вдруг повернула голову в сторону выхода; дождалась пока мимо пройдут трое докторов, затем посмотрела на меня и продолжила:
— Проводят только санитары. Чтобы медсестры не вдыхали ядовитые пары. Роботам же ничего не будет. Под видом лекарств и природных успокоительных, типа аромата хвои какой-нибудь, загружают психостимуляторы в диффузор, или как он там называется. Чаще всего на основе ядов пчел, пауков, скорпионов… Сны и кошмары от них ярче.
Я замолчала. Или Маша сумасшедшая, или я и впрямь влипла по полной программе… скорее всего — второе. Воспринимая слова моей вполне уверенной в себе собеседницы, я содрогалась от волнами накатывающей паники. Подрывало сорваться с места и побежать со всех ног, выломать двери, исчезнуть из этого места, скрыться от докторов и медсестер. Как будто у меня еще есть шанс.
Отставив тарелку в сторону, я поднялась из-за стола и направилась к выходу. Услышала, как санитар двинулся следом.
Поначалу ноги было тяжело переставлять, как будто к ним приковали железные гири, но стоило только выйти в коридор, как сердце болезненно ухнуло, и тело само устремилось к выходу. Я инстинктивно побежала по знакомому пути, к кабинету Эгиды. Видела, что оттуда, через холл, можно попасть в надземный переход, а дальше — в корпус пограничных состояний.
Мой неожиданный побег вызвал всеобщее оживление. Руки со всех сторон пытались схватить меня за одежду, кто-то кричал, но я продолжала нестись по коридору, ничего вокруг себя не замечая. Сердце стучало громко, как заведенное, адреналин бил по вискам, не давая усталости взять верх.
Раздающийся за спиной грохот, возгласы, тяжелый топот преследовали, как гончие. Вот-вот — и вцепятся в загривок.
Слетев с лестницы в два широких прыжка, я вылетела в холл и, подстегиваемая паникой, ускорилась — зеленый свет таблички «ВЫХОД» пульсировал перед глазами, как маяк. Все ближе. Ближе!.. 
— Тебе голова на что? Чтоб шапку носить? — вдруг отрезвил сухой укор. — Даже не думай об этом.
Вздрогнув, я вернулась в реальность и перевела встревоженный взгляд на подошедшую Машу.
— О чем не думать?.. — я посмотрела на коридор, по которому еще несколько секунд назад мое воображение совершало безрассудный побег.
— О том, чтобы бежать. Тебя скрутят быстрее, чем ты думаешь.
Как она поняла?
— Пытался один, — прочитав в моих глазах немой вопрос, выдохнула она, — устроили ему вязку и держали так до самого перевода в закрытый корпус. Не пытайся, все равно не получится. Радуйся, что без конвоя ходить можешь. Пойдем уже.
Маша, окинув меня странным взглядом, направилась в сторону лестницы, и я, еще раз допустив робкую мысль о побеге, последовала за ней. Моя новая подружка была права, в глубине души я понимала это, бежать глупо и опасно, что здесь не дураки работают, да и потом — куда бы я побежала? Но надежда, перемешанная со стремительно растущим безысходным страхом, подталкивали к безрассудству. Если я останусь здесь и позволю Эгиде продолжить лечение, произойдет что-то ужасное!
Я молча следовала за Машей, наблюдая за тем, как к ней относятся проходящие мимо медсестры и врачи. Каждый второй считал своим долгом поздороваться с ней и отвесить какую-нибудь слащавую любезность, типа: «как твое здоровье, Мария?». И всегда «Мария»; ни разу «Маша» не слышала — очевидно, у девочки действительно это больная мозоль…
Что с ней не так? Почему она особенная?
Когда мы вернулись в палату, я сразу же забралась на свою кровать и посмотрела на Машу, которая подошла к окну и уселась на подоконник.
Оставшуюся часть дня мы не общались. Я маялась от скуки, то лежа на кровати, то смотря в окно. Голова болела, ни о чем не хотелось думать, а к вечеру стало только хуже — словно каменная глыба навалилась слабость и дважды стошнило. Меня качало из стороны в сторону, сердце колотилось, как заведенное, саднило желудок и, кажется, пробирал озноб. Трясло даже под одеялом, а Маша уснула к пяти часам, поэтому настигнувшую болезнь пришлось переживать в одиночестве. Конечно, заметив мое недомогание, санитар позвал доктора. Но его вмешательство оказалось не слишком действенным. «Вас догнали побочные эффекты нового препарата, голубушка, — с раздражающей улыбкой пояснил он».
И я пролежала, уставившись в стену и укутавшись в два одеяла, до позднего вечера, пока не пришла Эгида. Думаю, ей доложили о моем самочувствии, но это ничего не изменило. Четко по расписанию рядом с кроватью поставили электроэнцефалограф, подключили к моей голове электроды. И ввели новый препарат. Зельда Николаевна все сделала деликатно, без резких движений, но укол все равно был ощутимо неприятнее, чем обычно, из-за болезненного состояния.
Я даже не сопротивлялась. Хотела, но не было сил. А спустя минуты две тело схватили знакомые парализующие симптомы. Сомневаюсь, что это «побочные эффекты». Скорее, приятный бонус при работе с особо буйными пациентами, никакая «вязка» не нужна…
Я закрыла глаза, понадеявшись уснуть, но вдруг — ощущаю странную легкость. Поднимаюсь с кровати, опускаю босые ноги на холодный линолеум. Вокруг царит странный полумрак, но из-под двери просачивается багровый свет. Я приближаюсь, тянусь рукой, прохожу сквозь стену, подобно призраку. Оказываюсь в длинном коридоре из глухого красного кирпича; вместо потолка — такая же краснокирпичная бесконечность, а на самом верху, там, где кончается эта бесконечность — зеркальное отражение, словно озерная гладь. Колышется и рябит.
Я делаю робкий шаг вперед. Двигаюсь в пустоту, у этого тоннеля нет конца. Прохожу мимо вереницы закрытых железных дверей. Есть ли в этой больнице кто-нибудь? Есть. Вижу, как навстречу спешно идет молодой доктор, следом за ним еще один. Они проходят мимо, оживленно переговариваясь и не обращая на меня никакого внимания. Я оборачиваюсь — они исчезают в пространстве стены. Мои ноги босы и сами двигаются вперед; на теле только длинная белая рубашка. Должно быть, холодно?
Дохожу до конца коридора. Чтобы открыть дверь, пришлось приложить усилие. Едва я ступаю за порог, как тут же оказываюсь в такой же краснокирпичной приемной зале. Всюду медсестры в белых колпаках, доктора — никто из них не обращает на меня внимания. Я оглядываюсь по сторонам, поднимаю голову: надо мной раскинулись бугристые своды пещеры; на каменных выступах, до которых никак нельзя добраться без крыльев, сидят люди. Я приближаюсь к сначала к одному выступу, вижу здоровенного мужчину с черной бородой; затем ко второму, к третьему; преодолеваю каменную стену на вершине. Протягиваю руку, открываю железную дверь и прохожу в просторное продолговатое помещение, все такое же, краснокирпичное. На кафельном полу разлиты лужи прозрачной воды, в которых отражается высокий потолок-озеро.
С одной стороны, с правой, тянутся старые белые умывальники, а с другой — две чугунные ванны. Здесь проводится гидротерапия.
Делаю несколько шагов вперед. Ко мне обращается доктор, и я не спрашиваю откуда он здесь взялся. Две медсестры берут меня под руки и тянут к одной из ванн. От неожиданности я вздрагиваю, пытаюсь вырваться. Ледяная вода обжигает кожу, но я еще не касаюсь ее, лишь вижу, как рябит темная поверхность.
Я зажмуриваюсь и словно срываюсь с места. Меня выталкивает в пустынный коридор, такой странный, как будто из иного мира. В окна льется слабый утренний свет, а за стеклом — непроглядный туман. Палаты полуразрушены, всюду камни и кучи щебня, опавшая штукатурка, поломанное оборудование… я оборачиваюсь на двустворчатую дверь. Минуту назад меня преследовал огромный змей, и сейчас он там, в черноте прохода. Что-то кричит во мне: «НЕ ОСТАНАВЛИВАЙСЯ!» — и я срываюсь с места. Бегу по коридору, заглядываю в палаты — так спокойно и страшно одновременно. Что-то твердит: «ТЫ ДОЛЖНА ВЫБРАТЬСЯ!». Я знаю, что должна выбраться, очнуться от бесконечного круговорота голографического сна. Нужно только найти выход.
Найти
Выход
Слышу, как доктора возобновляют преследование. Петляя среди заброшенных коридоров, я принимаю решение.
Выбегаю на лестничную клетку и прячусь за деревянной дверью, и вдруг встречаюсь с глазами одного из врачей. Тянущий ужас сковывает все тело, не могу вздохнуть, не могу закричать. Хочу лишь бежать, но не могу пошевелиться.
Доктор что-то говорит мне, шевелит губами, но я не слышу. Только в голове как будто раздаются его отдельные слова: «не бежать», «еще бы чуть-чуть», «нельзя допустить», «отрезать»…  Я опускаю голову и вижу, что отрезаны ноги. Мои собственные ноги!
От резкого пробуждения, я еще несколько секунд не могла понять, где нахожусь. Сердце болезненно колотилось в груди, а пятна минувшего сна испорченными снимками плавали перед глазами. Коридоры, цвета, предметы окружения, лица…
— Что тебе приснилось? — неожиданный вопрос заставил меня вздрогнуть.
Я резко приподнялась на локтях и посмотрела на Машу, которая, чуть сгорбившись, сидела на своей кровати.
— Сколько времени? — я быстро начала снимать со своей головы электроды, даже не подумав о стоящем у двери санитаре. От этих липучек все чесалось и тянуло.
— Три часа. С хвостиком. Дай сюда, — она решительно слезла со своей кровати и помогла мне избавиться от проводов.
— Спасибо. А!.. — спохватилась вдруг я и перевела испуганный взгляд на санитара.
Тот сидел на табуретке, склонив голову и, как будто, не двигался…
— Спокойно, я его отключила.
— В каком смысле?
Маша скривилась и демонстративно шумно вздохнула.
— Можешь пойти погулять, пока он «спит», — ответила она, посчитав мой вопрос глупым и не нуждающимся в объяснении.
— Так там же другие врачи, наверное… — протянула я, натягивая теплые носки.
— Нет. Только дежурные, но их не много. Да и ты не больная. Осторожно и тихо погуляешь.
— Ну… сомневаюсь, что мне это необходимо. Но, с другой стороны, у меня есть возможность убежать…
— Об этом даже не думай, — Маша села на мою кровать, — сказала же. Иди воздухом подыши. Потом не будет такой возможности.
— Какие ты гадости говоришь! Все нормально будет!
— Иди уже, в пять часов проверка придет.
Я надела свои больничные тапочки и встала с кровати. Ничего не случится со мной. Все будет нормально. Зачем я вообще прислушиваюсь к словам психически больного человека?
Ничего не ответив, я робко приблизилась к двери и посмотрела на санитара. Он и впрямь напоминал сломанную куклу…  может быть, в рассказах о роботах действительно есть доля правды, но в остальном — ничего общего с реальностью…
Оглянувшись на Машу и получив ее молчаливое одобрение, я осторожно приоткрыла дверь и выглянула в коридор. От царящей в корпусе гробовой тишины, по спине пронеслась волна крупной дрожи, неожиданно напомнив об ощущениях минувшего сна. Я в ловушке, и подсознание кричит об этом сквозь кошмары…
Неожиданно поймав себя на этой мысли, я тут же мотнула головой и решительно перешагнула через порог. Нельзя поддаваться панике и унынию.
В коридоре никого не было, поэтому мне удалось спокойно добраться до лестницы и спуститься на первый этаж. Я целенаправленно двигалась к кабинету Эгиды, надеясь отыскать там подтверждения конспирологическим фантазиям Маши. На самом деле, я понятия не имела, что буду делать с полученными знаниями, если вдруг они окажутся правдой, поэтому решила довериться случаю.
Миновав лестничный пролет, я проскользнула в приоткрытую дверь и оказалась в приемной. В царящем полумраке маячил зеленый свет таблички «ВЫХОД», и, на удивление, все еще не было ни одного человека. Оно и хорошо, но все же от такой непонятной пустынности становилось не по себе.
Я поборола в себе желание совершить попытку побега и, оглядевшись по сторонам, пошла к кабинету Эгиды. Дверь оказалась не заперта, поэтому я легко смогла проникнуть внутрь. Здесь и так было не уютно, а полумрак ночи превращал элементы скудной обстановки в неприятные изломанные силуэты: и этот длинный массивный стол, и кресла, и даже окно, на котором, кстати, не было решетки…
Собравшись с духом, я осторожно приблизилась к письменному столу и включила старую советскую лампу. Болезненно-желтый свет расплылся по лакированной поверхности, и я принялась торопливо перебирать все бумаги, которые находила в ящиках, на выдвижной полке, органайзерах… От волнения, что вот-вот кто-то может зайти, сердце завелось. Мышцы напряглись, обострился слух — я улавливала каждый шорох, доносившийся из коридора, и попутно просматривала бесконечные медицинские карты и истории болезней. Ничего подозрительного, никаких доказательств слов Маши!
Неожиданно в тишине раздались глухие шаги, стремительно приближающиеся к кабинету. Вздрогнув, я подняла испуганный взгляд на закрытую дверь и инстинктивно хотела нырнуть под стол — между деревянной панелью и полом слишком большое пространство. И тот, кто войдет, сразу же обнаружит мои белые тапки! Взгляд судорожно пытался отыскать место, где можно спрятаться, в то время, как уши следили за приближением шагов. Хотела кинуться к окну — не успею разобраться со шторой. Кресло! Дернув за веревочку лампы, я бросилась к нему, и, едва не поцеловав подбородком пол, спряталась за его спинкой. Здесь меня с меньшей вероятностью обнаружат — кресло стояло близко к стене и совсем недалеко от выхода. Если получится уловить момент — смогу улизнуть…
Едва я нырнула в темное пространство, как ручка дернулась и открылась дверь. От напряжения и страха сводило зубы, я с трудом держала себя в руках. Не шевелиться…
Тяжелые, очевидно, мужские шаги приблизились к письменному столу. Щелчок. Свет лампы снова осветил комнату. Раздался тихий шелест, как будто ножницами резали бумагу. Я припала к полу и осторожно выглянула из-за кресла. Спиной к выходу стоял высокий стриженный по-военному мужчина в черной форме и высоких кожаных сапогах. Этот человек точно не врач. Я не стала рисковать и снова затаилась за спинкой, решив все-таки дождаться момента, когда он уйдет.
Неожиданно дверь кабинета снова открылась (с большей решительностью, чем в первый раз) и следом раздался сухой голос Эгиды:
— Я этого не потерплю, Арнольд Генрихович!
Короткая пауза.
¬— О чем вы говорите, Зельда Николаевна? Раскричались так, — ответил равнодушный низкий голос.
— Вы прекрасно знаете, о чем я.
Стук каблуков. Эгида приблизилась к мужчине на три шага и чеканным голосом продолжила:
— Вы застрелили пациента. Я могу закрыть глаза на многое, но на убийство рабочего материала — ни за что!
— Не надо лезть в мою работу, Эгида.
— Вы не имели права! — гневно прошипела Зельда Николаевна, делая еще шаг. 
— Согласно протоколу, цитирую: «В случае агрессивного поведения пациента конвоир имеет полное и неоспоримое право пресекать попытки сопротивления или нападения любыми способами, в том числе с применением огнестрельного оружия, во избежание причинения вреда здоровью себе или окружающим.» — конец цитаты.
— Вы не понимаете специфики работы с психически неустойчивыми пациентами, Арнольд Генрихович.
— Психически неустойчивыми их делаете вы, уважаемая Эгида.
Этот Арнольд Генрихович отвечал с завидным хладнокровием, а вот меня от их разговоров бросало в дрожь. Кажется, доказательства правоты Маши я все-таки нашла…
— Вы суете нос не в свою работу!
— Кстати, о работе. Вот это — завтра же утром отправится начальству.
— И что вы там написали? Жалобу накатали? Работа двигается медленно? Так она медленно двигается из-за таких, как вы. Ваша задача — следить за пациентами, и не говорите, чтобы я в вашу «необходимость» не лезла! Слышала уже много раз.
— Тогда почему половина объектов все еще свободно разгуливает по больнице? У вас тут что, курорт? Та вот, русая. Настырная. Давно пора перевести ее, а ты все размусоливаешь.
Кто-то из них решительно порвал натрое какую-то бумажку, по звуку, очень плотную. Стук каблуков. Хлопок выдвижного ящика стола.
— Ты должна перевести ее в корпус №3, — продолжил Арнольд Генрихович.
Очевидно, речь зашла обо мне. Какие еще объекты, какая работа? Что за «начальство»? Неужели, есть кто-то еще выше? Мне надо отсюда бежать! Бежать, как можно скорее.
Сходя с ума от нетерпения, я только ждала, когда же они, наконец, закончат и уйдут из кабинета.
— Во-первых, я ничего не должна. ТМС — мой проект. А во-вторых, я не собираюсь начинать «тестирование» там, пока она приносит мне неудовлетворительные результаты здесь. Я вообще не должна это с вами обсуждать. И, раз уж вы апеллируете протоколом, то, цитирую: «Сотрудники высшей категории не обязаны уведомлять сотрудников военного назначения обо всех действиях, связанных с течением ведущейся работы.» — конец цитаты, — подражая тону Арнольда Генриховича, процедила Эгида.   
Раздался короткий раздражительный вздох, и тяжелые шаги направились к моему укрытию…
— Вы, уважаемая Зельда Николаевна, безусловно, прекрасный сотрудник, однако…
Крепкая рука схватила меня за ворот кофты и вытащила из темного укрытия так неожиданно, что я даже не сразу сообразила, что произошло. Только когда я увидела перед собой лицо Эгиды, поняла, что влипла. Мозг судорожно пытался придумать достойное оправдание, но Арнольд Генрихович заговорил раньше, дав мне больше времени на раздумья:
— С охраной пациентов у вас тут туговато.
— Арнольд Генрихович, будьте так любезны, отпустите мою пациентку, — сохраняя хладнокровие, потребовала Зельда Николаевна и медленно вышла из-за стола, — поживее, пожалуйста.
Немного помедлив, он ослабил хватку, и я тут же отпрянула от него в сторону.
— Надеюсь, на этом мы закончили, Арнольд Генрихович. И будьте любезны больше не вмешиваться в то, чего вам не дано понять. Пойдем, Кира.
Эгида спокойно прошла мимо этого жуткого человека, и я быстро последовала за ней. Такое бесстрастие пугало меня. Неужели за такой серьезный проступок мне ничего не будет?..
— Зельда Николаевна, простите, я просто… — попыталась оправдаться я, плетясь следом за ней.
— Все хорошо, Кира, не волнуйся. — Она перебила меня невозмутимым заверением.
— Я просто вас хотела найти!
— Где твой санитар?
— С ним что-то случилось… — начала врать я, — поэтому я пошла вас искать. А потом испугалась, когда услышала шаги и…
— Понятно. Можно было не прятаться, а просто спросить у Арнольда Генриховича, где меня найти.
— Да я испугалась…
Эгида повела меня по темному незнакомому коридору, в котором не было ни дверей, ни мебели… только небольшая желтая лампочка по левую сторону слабо мигала над небольшим углублением в стене.
 — Куда мы идем?..
Точно не в мою палату… Не останавливаясь, я оглянулась и увидела следующего за нами Арнольда Генриховича. Он двигался чуть медленнее нас, но достаточно уверенно. В тот момент, сердце громко ухнуло в груди, и я поняла, что сейчас происходит что-то непоправимое.
— Покажу тебе кое-что.
— Зельда Николаевна, я, честно, не буду больше… — голос дрогнул от подступивших к горлу слез.
— Ну что ты.
Мы остановились у лифта, и тогда, нажав кнопку вызова, Эгида попыталась успокоить меня доброжелательной улыбкой, но от этого стало только хуже.
— Я все понимаю и не сержусь на тебя.
Раздалось сигнальное «дзынь», и тяжелые двери грузового лифта с грохотом открылись. Зельда Николаевна пошла вперед, я следом. Она встала справа от меня, а вошедший последним Арнольд Генрихович — слева. Я оказалась зажата с двух сторон, хотя пространство лифта могло вместить в себя еще пятерых человек, как минимум… Меня трясло, хотя я сама не до конца понимала, почему. А когда двери лифта закрылись, и мы поехали вниз, из глаз непроизвольно выкатились крупные слезы. Я поджала губы и стиснула зубы, стараясь держать себя в руках.
Это конец. 
Время замедлилось; я слышала биение собственного сердца, пульсирующую в висках кровь; чувствовала боль от впивающихся в ладони собственных ногтей, душный полумрак, липнущий к лицу неприятной испариной; скованность и страх. Непреодолимый, стягивающий внутренности ужас.
Острые худые пальцы Эгиды коснулись моих волос. Я едва заметно содрогнулась, но продолжила стоять, как статуя.
Лифт остановился.
Массивные двери медленно разомкнулись, и я встретилась взглядом с длинным краснокирпичным коридором.
Эгида вышла первая, даже не глянув в мою сторону.
Крепкая рука Арнольда Генриховича решительно взяла меня за плечо и потащила вперед.
Навстречу двум силуэтам в черных мундирах.