От дна до дня

Я сегодня видел призрака. Он встретился мне на пути, когда я разворачивался, чтобы просто посмотреть вдаль. Не знаю, кто больше удивился — но спустя несколько секунд призрак уже сверкал пятками, потому что его убийца стоял перед ним и не мог ни остановить, ни сказать даже слова, чтобы хоть как-то попросить прощения или оправдаться. Призрак просто в который раз повернулся спиной и решил оставить всё за бортом, но никто не знает, что он чувствовал внутри. А я? Я, как хладнокровный убийца, просто посмотрел вслед. Пуля, выпущенная давно, уже достигла своей цели. Только убил я не только призрака — я убил самого себя. И понял это лишь спустя год и 16 дней. Всё, что осталось — смех на записи, который я не вырезал и не удалил.



Ты была и остаёшься человеком, который разделил мой мир на «до» и «после». Маленькая девочка, решившая пойти следом за тем, кто ещё не освоился в этом грязном и дешёвом мире… мире, напрочь разрушенном теми, кто своё «люблю» ставит превыше ожиданий и чувств другого человека.



Можно ненавидеть друг друга за всё, что было сделано, построено или разрушено. Можно до конца жизни носить обоюдное клеймо, которое не сотрёшь из памяти — как и мои суицидальные попытки доказать себе, что ещё жив и не умер.



Ты словно мотылёк, увидевший свет на последнем издыхании: стремилась в объятия, но не рассчитала силы, обожгла крылья. Лишь другой свет смог привести тебя в чувство, сделать из тебя человека, который перестал верить и бороться с моими ветряными мельницами — поступками, разрушающими общий мир.



Мы познакомились январским творческим вечером, когда я успокаивал лучшего друга и изгонял из него демонов в виде мыслей о том, что именно он делает что-то не так. Как показало время — это была не его ошибка. Слепо верить — трудно, а ещё труднее осознавать, что ты — запасной оплот. Мы с ним прошли это оба. Каждый в своё время.



— Мне нравятся твои стихи, — сказала ты мне в 4 утра, когда мы остались наедине, разделённые северной метелью и километрами расстояний.



Город встретил меня не слишком приветливо, и виной тому — местный климат. Человеку, прожившему большую часть жизни в тепле, эта погода оказалась не по зубам. Было странно видеть в июле людей, закутывающихся в куртки, спешащих вернуться в уют помещений. Мне же оставалось ждать дядю на вокзале, не столь многолюдном, как прилегающие улицы.



— Привет! Как дорога? Плацкарт нынче пригоден для двухдневных поездок? — услужливо забрав мой чемодан, поинтересовался он.



Что я мог ответить в шесть утра, без сна, оглушённый компанией, решившей, что поезд — отличное место для праздника с избытком алкоголя? Пробормотав «нормально», я сел в машину. Так началась новая глава жизни.



Как мне пришла в голову мысль бросить уютный край ради места, где каждый день испытываешься на прочность? Не знаю. Поэтому перенесёмся на прошедший Новый год. Тогда я влюбился в первый раз, но не в последний.



Север — сила страшная, особенно для новичка. Адский холод и ледяной ветер — моё первое впечатление.



Большинство готовится к празднику: украшает ёлки, скупает продукты по акциям, толкается в очередях. Я же, прогулявшись, вернулся к столу, заботливо накрытому тётей. Шампанское, салаты, фрукты — всё это предстояло осилить в одиночестве. Мысли накатывали волнами, стоило лишь попытаться настроиться на праздник.



«Как встретишь Новый год — так его и проживёшь», — вспомнил я. Достал телефон — близкие были заняты тем же. Не дозвонившись другу, вышел в коридор закурить. Решил найти собеседницу «в активном поиске» — ту, чей разум, как и мой, витал в сети.



Странно: мы разучились знакомиться вживую, прячась за экранами. Соцсети упрощают контакт, но обязывают к ответственности. Мы не приручаем людей — лишь хотим, чтобы они вспоминали нас в перерывах между делами.



Она ответила спустя час — за полчаса до курантов. Фотографии из Германии, форма курсанта мореходки. Взгляд стальной, но в глазах — женская печаль, заметная за версту.



Холодное «привет» прервало мои размышления.



Засыпая друг друга вопросами, мы превратили праздничный флирт в исповедь. Говорили до утра, пока не закончились шампанское и её лекарство от простуды (и человечества, от которого она пряталась в панцире).



Мы пропустили куранты, не услышали речь президента, но сломали одиночество вдвоём. Встретившись позже в Мурманске, я понял: приехал не только ради учёбы, но и ради неё — лучшего друга, но не спутницы.



Цитируя стихи на первой прогулке, я признался в любви — получил отказ. Она уезжала. Провожал её без слёз: лёгкие объятия, запах на куртке и метка, которую не вывести.



Спасибо за тебя. Спасибо за 2017-й. Длинная речь в смс после расставания стала точкой. Но мой путь в Мурманске на этом не окончился.



Меня Мурманск укроет морозами,

Тебя Питер укроет снегами.

Мы друг друга впитали дозами,

Отдаляясь немыми шагами.



Раз в полгода и встречи нечастые —

Увидимся, чтоб вновь расстаться.

Будь со мной, стань моим причастием,

Кем угодно…

Я снова в отчаянии.



II.



Я держал тебя на руках, но ты не откликалась на касания и голос. Всё было потеряно, пока ты не очнулась. Ты напугала меня обмороком, после которого наши усилия обратились в пепел. Маленькая девочка, сломленная двумя ударами за день. Ты говорила: «Будь сильным, будь собой» — но сама была слабой. Ветреной, но прагматичной. Обаятельной, но сломленной моей попыткой защитить тебя от прошлого.



Когда наша история стала похожа на средневековую драму «жених против семьи невесты», мы мечтали сбежать. Наш оплот — человек, через которого прошли смутные времена.



Ах, любовь-сука! Краткий костёр, залитый водой самолюбия, выгорания и чужого вмешательства. Но если после пепла находится ангел, дающий плечо, — такой костёр стоит всех проклятий.



После первой попытки наладить жизнь — вторая: бегство от себя в другом человеке. Окрылённый доступностью, я забыл, как больно расставаться. Начинаешь верить: «С ним всё будет хорошо», — но нельзя залезть в чужую голову. Поражение — новый вызов.



Мы познакомились через музыку. Встретившись через две недели, я был очарован её шармом. На вокзале она представила меня двум друзьям — и уехала, оставив с ними.



— Мы тебя проводим. Не обсуждается, — сказали они приказным тоном.



Ночной город, фонари, свежесть… Ты не один. Они оказались парой. Добравшись до дома, мы увидели ботинок-сироту под скамейкой — свободный, как я, который расстанется через месяц.



Ах, друг… Ты пытался наладить мою жизнь советами, но был проклят в слепой ревности. Не слушая твоего опыта, я доказывал, что смогу. Ты оказался прав — это сложно признать.

Алкоголь стал моим молчаливым союзником в войне с бессонницей. Сначала — глоток виски, чтобы согреть душу, промокшую под мурманскими дождями. Потом — две, три рюмки, чтобы притупить края воспоминаний, острых как осколки тех ёлочных игрушек, что мы вместе разбивали в ту зиму. К лету бутылка превратилась в ритуал: я пил за рассветы, которые не встречал, за стихи, которые больше не рождались, за её смех, запетлявший в моих наушниках вечной прокруткой.



Она уезжала, а я оставался с ним — этим прозрачным демоном в стекле. Он шептал: «Ты же хотел чувствовать всё? Вот твоя полнота — огонь в горле, пустота под рёбрами, мир, плывущий как дешёвая акварель». Я верил, что контролирую волны, пока однажды не проснулся в ванне, залитой красным — оказалось, это всего лишь вино, но на секунду я подумал, что наконец истекаю прошлым.



— Ты спишь с бутылкой чаще, чем с живыми, — сказал друг, выламывая дверь после трёх дней тишины.

— Она не требует слов, — ответил я, пряча трясущиеся руки за спину.

Он бросил в меня мокрым полотенцем и ушёл, хлопнув дверью так, что с полки упала кружка с надписью «Лучшему курсанту». Стекло разбилось вдребезги — или это был я?



Пивной лабиринт заведений у вокзала стал моей геометрией. Я измерял вечера стаканами, дружбу — тем, кто готов был подлить, любовь — девушками, чьи имена путались с горьким привкусом во рту. Одна из них, с трещиной в голосе как у виниловой пластинки, пела мне на ухо: «Ты похож на памятник самому себе — холодный, и всё время падаешь». Мы пили до тех пор, пока её слова не превратились в шум прибоя, а я — в камень, который тонет.



В училище начали шептаться. «Ты пахнешь тленом», — сказал преподаватель, ставя очередной прогул. Я хотел возразить, что тлен пахнет иначе — он пахнет духами, смешанными с аптечной валерьянкой, и дымом тех сигарет, что я жег в попытках писать снова. Вместо этого купил две бутылки портвейна и заперся в общежитии, где стены плакали конденсатом, а розетки искрили, как мои нервы.



Ночи стали короче. Тело требовало дозу, разум цеплялся за обрывки гордости. Я пытался торговаться: «Сегодня — только после заката», «Только три глотка», «Только если напишу строчку». Строчки рождались кривыми, как траектория падения:



Я разливаю себя по стаканам,

Чтоб не пришлось хоронить целиком.

Собирают меня по каплям,

Но пазл не сходится — пьяный болван.



Однажды утром, выплёвывая в раковину жёлчь и стыд, я увидел в зеркале призрака. Не её — себя. Того, кто когда-то цитировал Бродского на морозе, а теперь не может связать и трёх слов без бутылки в руке. Он молча показал на шрам на моей ладони — след от разбитого бокала в ту новогоднюю ночь, когда всё начиналось.



Так прошло 2 года.



Сейчас я пишу это, обмотав руку бинтом. На столе — чай, горький как правда. За окном — Мурманск, закованный в лёд. В кармане — номер от того самого друга, который когда-то выносил меня на спине из бара. Возможно, завтра позвоню. Или послезавтра. Или когда закончится этот проклятый полярный день, и я наконец увижу звёзды — не в бокале, а в небе.





С Артёмом мы дружили со времён мореходки — он был из тех, кто верил в меня даже тогда, когда я сам уже не верил. Его квартира на первом этаже, заваленная книгами по навигации и пустыми банками из-под энергетиков, стала нашим бункером. Там мы обсуждали побеги из Мурманска: он мечтал о Балтике, я — о том, чтобы перестать быть грузом для всех, кто рядом. Когда я признался, что хочу жениться, Артём молча достал из тумбочки пачку рублей, перевязанную резинкой: «Возьми. Только не ссы, это не последние деньги». Двести пятьдесят тысяч — сумма, которая тогда казалась шуткой. Мы не подписывали расписок, но его взгляд говорил: «Если проиграешь, умри».

Анна появилась в тот момент, когда я уже начал считать, что трезвые дни — это не миф. Она работала в музее полярной авиации, носила очки в роговой оправе и говорила о самолётах так, будто это живые существа. На первом свидании я повёл её в бар «Штурвал», где стены были обклеены картами погибших кораблей. Она заказала грог, я — минералку. Тогда я ещё верил, что могу начать с чистого листа, как эти белые страницы её блокнота, куда она записывала маршруты вымерших экспедиций.

— Ты похож на человека, который тонет, но боится схватиться за верёвку, — сказала она, разглядывая мои шрамы от падений в пьяные люки.

— Может, верёвка тоже тонет? — усмехнулся я.

Через три месяца мы стояли в ювелирном магазине у вокзала. Она примеряла кольцо с синтетическим сапфиром, я считал нули на ценнике. Всю ночь пил с Артёмом, пытаясь убедить себя, что брак — это якорь, а не петля.

— Ты уверен? — спросил он, зажигая третью сигарету подряд.

— Нет. Но если не попробую, буду всю жизнь бояться, что могло бы быть.

— Ладно, — он швырнул на стол связку ключей от своей машины. — Завтра поедем за кольцом.

Свадьбу планировали на сентябрь, но Анна настояла на марте: «Хочу, чтобы всё цвело». Мурманск в это время года напоминал грязный холодильник. Я снимал квартиру на Старостина, 15 — бывшую коммуналку с окнами в стену соседнего дома. Артём помог перетащить коробки: книги Анны, дешёвую люстру из «Икеи», которая качалась при каждом шаге, словно маятник.



Дополнительный кредит лёг на душу, словно ярмо, но то была острая необходимость в дозаправке своих топливных баков и торпедированных внутренних демонов.

Деньги Артёма как и взятый кредит растворились, как спирт в крови. Платье с алиэкспресса оказалось на два размера меньше, фотограф напился ещё до церемонии, а торт с маковым кремом вызвал у гостей подозрительный румянец. В ЗАГСе я перепутал кольца — её синтетический сапфир упал в лужу у входа. Пока мы искали его в слякоти, Артём стоял в сторонке, куря и повторяя: «Ну ты и клоун».

Но главное предательство случилось после. Каждое утро Анна оставляла на столе список: «Оплати кредит», «Позвони в банк», «Найди работу». Я же заполнял холодильник пивом, оправдываясь: «Ищу вдохновение». Её лицо, когда она находила пустые бутылки за унитазом, напоминало маску трагедии — рот в крике, глаза пустые.

— Ты обещал бросить!

— Я не робот, чтобы щелкнуть выключателем!

— А я не твой санаторий!

Артём приходил раз в неделю, как кредитор-призрак. Он не спрашивал о долге, но его молчание висело между нами тяжелее гирь. Однажды, застав меня за распитием джина в обед, он выхватил бутылку и швырнул в стену. Стекло разлетелось по полу, как слепки наших надежд.

— Ты знаешь, зачем я тебе дал эти деньги? Не для свадьбы. Чтобы ты наконец перестал бежать.

— Я не бегу.

— Нет? Тогда почему до сих пор прячешься в бутылках, как крыса в трюме?

Анна ушла 8 ноября 2019-го. Утро началось с письма от банка: «Просрочка 45 дней». Она молча поставила передо мной чашку кофе, где плавало три моих волоса — седых, которых раньше не было.

— Я беременна.

— Что?

— Три недели. Но я не рожу ребёнка в долговую яму и он к счастью не от тебя.

Она достала из сумки тест с двумя полосками и положил его рядом с квитанцией на оплату кредита. Всё это время я думал, что мы рушим друг друга тихо, как дом от сырости. Оказалось — со взрывами.

Артём приехал спустя неделю, когда Анна уже уехала. Он сел на диван, где ещё остались вмятины от наших ссор, и сказал:

— Я не за деньгами. Хочу понять — ты вообще жив?

Я показал ему пустую квартиру: обои с ромашками, которые она так любила, теперь висели клочьями. На полу валялся разбитый флакон её духов — аромат полярных цветов смешался с вонью затхлости.

— Знаешь, что самое страшное? — прошептал я, поднимая осколок зеркала. — Я теперь везде вижу её. В трещинах на потолке, в пятнах на плитке… Даже в этой чёртовой паутине в углу.

— Ты не её потерял. Ты себя.

Он ушёл, оставив на столе новую пачку сигарет. Я допил остатки виски из горлышка и написал на стене губной помадой Анны: «Прости». Потом разбил окно кулаком, чтобы холод наконец выжег всё, что осталось.



2020-й встретил меня треском льда под окнами и долгами, прилипшими к ботинкам смолой. После ухода Анны съёмная квартира стала клеткой с ржавыми прутьями: каждый месяц хозяин звонил ровно в полночь, словно вампир, высасывающий последние рубли. «Не платишь? — шипел он в трубку. — Тут студентки-медички готовы заселиться хоть завтра. С тараканами справятся — они в формалине руки моют». Я молчал, глядя на пятно от её духов на тумбочке — оно светилось в темноте, как клякса яда.

Переехал в феврале. Новое жильё нашёл по объявлению: «Комната в центре, дешево, соседи тихие». Тихими оказались шприцы на кухонном столе и девушка с лицом воскового ангела, спящая в ванной с открытыми венами. Хозяин, щурясь сквозь дым марихуаны, похлопал меня по плечу: «Не бойся, они не кусаются. Если что — у нас аптечка под диваном». Аптечка была пуста. Я спал с ножом под подушкой, а утром находил на столе крошки хлеба, свёрнутые в спирали — знаки, которые оставляли соседи, словно племя дикарей.

В марте сбежал оттуда, прихватив лишь рюкзак с фотографиями и бутылкой «Боярышника». Следующая квартира пахла сыростью и инсектицидом. Тараканы падали с потолка, как жирные запятые в моём бессвязном дневнике. Хозяйка, похожая на церковную крысу, крестилась при встрече: «Это Господь испытывает!» — и тут же требовала предоплату. По ночам насекомые шелестели за обоями, повторяя: «Ты — один из нас. Ты — грязь». Я травил их «Дихлофосом», вдыхая пары до головокружения, — может, и себя заодно.

Алкоголь вернулся, как старый любовник: грубый, но понятный. Пиво на завтрак, портвейн на обед, а к вечеру — всё, что горит. В апреле потерял работу: в порту, где разгружал ящики с треской, заметили дрожь в руках. «Ты же роняешь товар, — сказал мастер, кивая на разбитые контейнеры. — Иди лечись. Или помирай, но подальше отсюда».

Рождество 2020-го отмечал в квартире с тараканами. Пригласил бомжей с вокзала — платил им водкой за то, чтобы слушали мои стихи. Один, с обмороженными ушами, декламировал Есенина, пока не свалился под стол. Другая, в платье цвета грязного снега, танцевала босиком среди окурков, напевая: «Мы все здесь призраки, милок. Ты — самый живой из нас». К утру украли чайник и последние носки. Я смеялся, лёжа на липком полу: хоть кому-то мое барахло пригодилось.

Артём нашёл меня через неделю. Стучал в дверь так, будто рушил крепость. Я открыл, завернувшись в штору вместо одеяла.

— Кредиторы ищут, — сказал он, не переступая порог. За его спиной метель выла, как голодный зверь.

— Пусть забирают почку. Или сердце. Оно всё равно... — икнул я, показывая на грудь.

— Твоё сердце — говно в пробирке. — Он швырнул в меня конвертом. Внутри — ключи от своей старой дачи. — Умри там. Хоть воронье будет тебя жрать на чистом воздухе.

Но я не уехал. Вместо этого купил на последние деньги бенгальские огни и устроил салют в туалете. Искры жгли ржавчину на трубах, дым вился кольцами, словно призраки прежних надежд. Тараканы сбежались смотреть, а я кричал им тост:

— За нас! За тех, кто сжёг мосты, но забыл как летать!

Потом уснул в ванне, наполненной ледяной водой. Проснулся от щекотки — по лицу ползли два усатых тени. Смахнул их, подумав: может, это Анна шлёт весточку. Или просто 2020-й решил пошутить.

К весне тараканы съели обои, а я — последние крохи гордости. Но это уже другая история — про то, как учатся ползать, когда забыли, что когда-то бежали.

Она вошла в мою жизнь, как голодный ветер в щель — незаметно, но с ледяным настойчивым свистом. Звали её Ликой, сокращением от «Ликвидация», как я позже понял. Мы встретились у ларька с просрочкой: она выбирала бананы с чёрными пятнами, я — самое дешёвое вино в тетрапаках.

— Эй, похоже, у нас меню на вечер совпадает, — кивнула она на мою корзину. Глаза цвета мокрого асфальта, губы — трещина в граните.

Её комната в общаге пахла плесенью и амбициями. Говорила, что учится на психолога, но все учебники были запакованы в плёнку. Вместо дивана — матрас на полу, обложенный свечами в пивных бутылках.

— Я ненавижу люстры, — пояснила она, наливая вино в пластиковые стаканчики. — Свет должен ползти снизу, как признание.

Blue October орал из колонки: «You’re about as useless as a hole in my head...». Мы ели бананы руками, липкими от дешёвой сладости, и она рассказывала про бывшего — моряка, который бросил её с фразой «Люблю тебя, как шторм любят чайки». Я кивал, прикидывая, сколько таких же чаек висело на её цепочке из «Пандоры».

— Ты не похож на них, — вдруг сказала она, переводя песню на повторе. — Ты... как пустая рама. Внутри можно поселить любую боль.

Ночью, когда дождь стучал в окно азбукой Морзе, она вывела пальцем на моей груди слово «SOS». Мы топили друг друга в вине и бессвязных признаниях, пока её «люблю» не стало походить на стон раненой птицы.

Утром нашла мой блокнот со стихами.

— О, Боже, ты как ранний Цветаев! — засмеялась, читая про «ампутированные крылья в рюкзаке». — Только депрессивнее. Дай-ка я добавлю...

На полях она вывела: «Мы — сломанные диктофоны. Повторяем чужие извинения».

К марту я узнал все её ходы. Просила «одолжить» деньги на курсы — покупала коктейльные платья. Говорила «давай останемся дома» — включала треки группы и рыдала в подушку, пока я гладил её волосы. А однажды, когда я принёс её любимые круассаны, встретил её с парнем в косухе у подъезда.

— Это Саня, мой... друг детства, — соврала она, пряча сигарету за спину.

На ужин в день расставания подала вино в котелке и бананы, фаршированные дешёвым шоколадом. Король и Шут выл про дурачка, который смог выполнить невозможное, а она тянула слог «моооооолнию», подражая вокалисту, пока стакан не разбился у меня в руке.

— Знаешь, почему молнии бьют в самые высокие точки? — спросила, облизывая окровавленный палец. — Потому что одиночество — это громоотвод.

Я молча собрал осколки, а она добавила:

— Ты слишком настоящий. Как гнойник. Без романтики.

Когда дверь захлопнулась, я нашёл на матрасе её сережку-крестик. Выбросил в окно, но через неделю нашёл в кармане — она подкинула обратно, как неоплаченный счёт.

Теперь «Hate Me» играет у меня на повторе. В тексте есть строчка: «You’ll never touch me again». Врут. Призраки касаются тише живых.



Работу искал как археолог в пепле — с лопатой отчаяния и кисточкой наива. Осенью 2021-го устроился ночным сторожем в заброшенный ДК «Меридиан». Бывший танцзал с зеркалами, потрескавшимися как паутина, стал моим храмом тишины. В кармане — фонарик и блокнот, в углу — плитка, чтобы греть чай. А ещё он — чёрный кот с белой звёздочкой на лбу. Прибился в первую смену, выл под дверью, пока не впустил. Назвал Компасом. Говорил, будто он указывает путь к холодильнику, но на деле — к остаткам человечности.



Лиза работала в букинистическом рядом с ДК. Заметила её, когда она выносила коробку с книгами под дождь. Плакала, размазывая тушь по лицу в полоски, как ноты.

— Достоевского затопили соседи, — объяснила, швыряя «Идиота» в лужу.

— Может, он сам захотел утонуть? — пошутил я, подбирая раскисший том.

Она рассмеялась сквозь слёзы, а Компас трогал её сапог лапой, будто ставил печать: «Одобрено».



Свиданиями стали ночные чаепития в «Меридиане». Она приносила плюшки с корицей, я — истории про призраков сцены, которые якобы видел. Компас спал у неё на коленях, мурлыча как моторчик старой «Волги».

— Ты знаешь, — говорила Лиза, разглядывая фрески с пионерами на потолке, — тут пахнет надеждой. Той, что просрочена на сорок лет, но ещё тлеет.



К весне 2022-го переехал к ней и смог устроиться на лучшую в жизни работу, в отдел техподдержки (прокатило то, что я умел включать компьютер, а остальному – научили). Её квартирка в хрущёвке напоминала скворечник: книги вместо перьев, акварели северного сияния на стенах. Компас облюбовал шкаф с бельём, опрокидывая стопки футболок в знак одобрения.



— Ты как Тёрнер, — сказала Лиза, когда танцевали под «La Vie En Rose» с портативной колонки. — Рисуешь шторма, но в глазах — штиль.



С тех пор Компас спит между нами, как живой талисман. Когда ночью просыпаюсь от старого страха, он тыкается мокрым носом в ладонь, будто напоминая: «Мы же всё потушили». А Лиза, не открывая глаз, шепчет сквозь сон:

— Переводи дыхание. Я никуда.



И я верю. Впервые за долгие годы — верю.





Работа в технической поддержке оказалась сродни исповеди в церкви старых модемов. Клиенты кричали в трубку о «проклятых технологиях», а я, как инженер-экзорцист, шептал заклинания: «Перезагрузите роутер. Выньте батарейку на десять секунд. Нет, с молотком не надо». Командировки случались редко, но метко — будто судьба проверяла, выдержу ли я ещё один поворот. За неделю до свадьбы начальник бросил меня в Новосибирск чинить сервер, который дымился, как грехи прошлого. Возвращался домой за четыре дня до «часа Х», с чемоданом, полным кабелей и нервного тика.



Лиза встретила на перроне в футболке с надписью «Невеста в режиме ярости». Компас сидел у неё на плече, словно пушистый пиратский попугай.

— Ты проспал нашу примерку платья! — ткнула она пальцем мне в грудь, но тут же размякла. — Ладно... Артём сыграл твою роль. Теперь он знает, чем корсет отличается от корсета-бюстье.



Подготовка к свадьбе напоминала квест в режиме хардкор. За три дня надо было: уговорить фотографа не брать смартфон вместо камеры, найти торт без мака («А вдруг гости опять подумают, что это опиум?»), и усмирить Славу — брата Лизы, который уже успел:

а) заказать живой оркестр из трёх аккордеонистов-алкоголиков,

б) принести на девичник гигантский торт в виде своего лица,

в) пригласить на церемонию «бывшую школу любви» — девушку, с которой Лиза когда-то дралась в студенческом баре.



— Он же как таракан в торте! — рычала Лиза, заклеивая Славины объявления о «конкурсе поцелуев с невестой». — Но без него скучно...



Свадьбу начали под вой ветра в «Меридиане». Артём с женой Катей вышли на импровизированную сцену с гитарой. Пели «Into the Ocean» Blue October, переделав слова:

«Let’s dissolve… in this love, not in vodka». Гости, включая бомжей с вокзала (Слава их привёл как «атмосферу»), хлопали в такт. Компас дирижировал хвостом с люстры.



Когда дошло до колец, Слава выкрикнул: «Пруд-пруди!» — и швырнул в нас конфетти из порванного пакета. Лиза, смеясь, протянула мне кольцо — переплавленный ключ от «Меридиана». Моё ей было вырезано из медной трубки того самого сервера, что чуть не спалил Новосибирск.



— Ты мой вечный патч, — прошептала она, надевая его.

— А ты — мой единственный рабочий пароль.



Потом Слава устроил «танец с шаманом», упав в торт, а Артём рассказывал тосты, которые пришлось переводить с матерного на русский. Даже Егор, вечный циник, пустился в пляс с медсестрой из скорой (Слава заранее вызвал её «на всякий случай»).



К утру мы с Лизой сидели на крыше ДК, обнявшись под её плащом. Компас грел нам спины, как живая грелка. Внизу Слава орал серенаду дворнику, а Артём с Катей выясняли, чей чехол для гитары теперь пахнет коньяком.



— Думаешь, мы справимся? — спросила Лиза, ловя языком снежинку.

— Если пережили твоего брата и мой серверный ад — то да.



И мы смеялись, пока небо не начало розоветь, как рубцы после ожогов. Но в этом розовом свете даже шрамы казались обещаниями.