Отель с видом на сон. Часть 2. Польза боли

ВНИМАНИЕ! События и персонажи являются фантазией автора! Все совпадения случайны!


Я не сопротивлялась.
Адреналин бурлил в груди и обжигал, как лава, но в голове что-то выключилось. Все внутри меня замерло, перешло в аварийный режим. Картинка перед глазами расплывалась, ноги двигались следом за черными силуэтами сами по себе; в руку больно впивались цепкие пальцы, в ушах гудела больничная тишина… я едва осознавала, что безвыходность уже наступила.
Меня завели в душный кабинет без окон. За деревянным столом сидели две женщины, одна из которых отличалась чрезмерной мускулистостью, а вторая — чрезвычайной худобой и сухостью. Обе встретили нас недовольным «доброй ночи».
— До утра подождать никак нельзя было, Зельда Николаевна? — проворчала мускулистая женщина и, поднявшись из-за стола, вытянулась во все свои два метра.
Красноречивого молчания Эгиды оказалось достаточно, поэтому великанша чеканным шагом приблизилась ко мне и, вцепившись в загривок, резким движением усадила на стул возле стола. Вторая — женщина с колючим взглядом — положила передо мной какой-то бланк для заполнения и перьевую ручку и спокойно велела: «пиши».
Меня трясло. Взгляд цеплялся за короткие заголовки: «ФИО», «возраст», «патологии»; а от последнего мое сердце так громко ухнуло, как будто это был его последний удар: «согласие на добровольное пребывание в лабораторном центре».
Я подняла застланные слезами глаза на Эгиду, и та с заметной холодностью повторила: «пиши». Резко отвернув от нее голову, я уставилась на ручку и замерла, в надежде сдержать рвущуюся наружу истерику. В ушах стучал бег секундной стрелки часов, тянул скрип кожи черных курток; в тишине я слышала дыхание всех присутствующих в кабинете. Люди они или злые собаки, готовые в любую секунду вцепиться в глотку, я не знала.
— Тебе нужна помощь?
Я вздрогнула от обрушившегося голоса и, инстинктивно схватив ручку, принялась дрожащими пальцами заполнять форму. Едва я поставила свою подпись, как худая рука резким движением забрала листок и схватила меня за запястье.
— Руку не убираем, — строго приказала сидевшая за столом женщина, вынимая из ящика маленькую пробирку и какой-то инструмент в небольшой упаковке.
Натянув латексные перчатки, она извлекла металлический ланцет, и я тут же в страхе одернула руку.
Одного взгляда этой женщины хватило, чтобы пригвоздить меня к стулу, но я из последних сил сопротивлялась. Только остатков самообладания оказалось недостаточно. За спиной раздались решительные шаги, и крепкая мужская рука схватила меня за локоть. Дернувшись, я совершила попытку вырваться, но молниеносная удушающая хватка перекрыла поток воздуха быстрее, чем я сумела предпринять хоть что-то. Меня словно парализовало. К спине и затылку плотно прижалась черная кожа куртки; железная хватка тут же пресекла всякие попытки сопротивления, а свободная рука припечатала мое запястье к столу. Все случилось быстро, без разговоров…
На глаза навернулись слезы, и я зажмурилась, чтобы не дать им волю. Нельзя. Нельзя плакать…
Сидевшая за столом женщина резко и больно взяла кровь из пальца, пока меня держали, как какого-то опасного пациента. Обычный прокол стал невыносимым, словно отсекли палец.
Но не успела я опомниться от этого, как в кабинете голосом Эгиды прозвучали следующие указания: «Арнольд Генрихович, можете отпустить пациентку. Кира, вставай. Раздевайся».
Сердце ёкнуло.
Когда хватка ослабла, я извернулась и резко поднялась со стула, делая шаг назад. Я видела их всех. Всех шестерых. Два солдата в кожаных плащах, Эгида, эти женщины, Арнольд Генрихович — все они смотрели на меня.
Я угодила в ловушку. И она уже захлопнулась…
— Кира, — холодно начала Эгида, закладывая руки за спину, — разденься, пожалуйста. В противном случае, Арнольду Генриховичу придется тебе в этом посодействовать.
Лишь представив на секунду, как это будет выглядеть, меня передернуло. Отвернув голову и уставившись в пол, я стиснула зубы и принялась стягивать с себя одежду. Горло тянуло от поступающих слез, но даже когда они непроизвольно полились из глаз, я держалась изо всех сил. Все мышцы превратились в камень, дыхание участилось, стало беспорядочным и рваным…
— Майку тоже сымай, — добавила мускулистая женщина, когда я осталась в одном исподнем.
В мужественном молчании, я стянула с себя и майку.
— Сюда вставай.
Желая провалиться сквозь землю от унижения и страха, я прошла мимо Арнольда Генриховича и встала на напольные весы с ростомером.
— Вес 64, рост 171, — четко заявила женщина, и Зельда Николаевна зафиксировала это в худом журнале.
Я неподвижно стояла на железной платформе весов и смотрела куда-то сквозь, стараясь не встречаться глазами с присутствующими в кабинете людьми.
Холодно. Ни одного окна, но от каменных стен тянуло сквозняком.
Через минуту сидевшая за столом худая женщина поднялась со стула, приблизилась к железному шкафу и, открыв его ключом, вытащила какой-то серый сверток. Стуча каблуками туфель, она подошла ко мне, за руку стянула на пол и, развернув сверток, принялась одевать…
— Руки подними, — сухо велела она, и, как только я сделала это, натянула через голову жесткое льняное платье. Застегнув все пуговицы до самого подбородка и расправив короткие рукава, она вручила мне стерильно белые носки и мягкие туфли на резинке. — Надевай.
Я сделала, как велели, без разговоров.
Приготовления меня закончились жестом Арнольда Генриховича. Он взял мою левую руку и застегнул на запястье металлический браслет с номером «20-56».
— Кого назначаем? — спросила мускулистая женщина, глядя на заполняющую журнал Эгиду.
— Арнольда Генриховича Грюнендаля и Каймана Посконника, — не задумываясь ответила она, вынимая из папки один из листов и вручая его Арнольду Генриховичу. — Комната №19. 
— Пойдемте, барышня, — рука в черной перчатке легла на плечо, и я, вздрогнув, обернулась.
Сверху на меня неотрывно смотрели стальные глаза Арнольда Генриховича. Они медленно пожирали все, что связывало меня с жизнью за этими стенами. Мои убеждения, привычный уклад, прошлое, меня саму… Я смотрела в его металлические глаза и ощущала разрастающуюся в груди пустоту. Такую страшную пустоту!..
Осознание полной потери себя, как чего-то целого, выбило землю из-под ног и вырвалось из меня неостановимым потоком слез. Я была готова на коленях умолять их отпустить меня домой, но не могла. Тело задеревенело, горло тянуло от рыданий, которые сдержать я уже не могла.
— Ну, подумаешь, какая беда, — с ужасающе добродушной улыбкой проговорил Грюнендаль, проводя рукой в скрипучей перчатке по моим волосам, — давай, успокаивайся.
Арнольд Генрихович, надев черную фуражку, вывел меня за дверь и велел следовать за ним.
В том кабинете никому не было дела до моих слез. И я сама, как будто не понимала, почему плачу. Почему-то я покорно шла за фигурой в черной форме, почему-то молчала, только иногда героически всхлипывая, почему-то не могла думать. Почему-то. Взгляд иногда цеплялся за очевидные вещи: таблички на краснокирпичных стенах, люди с автоматами, медсестры — но голова отказывалась воспринимать реальность.
Сон. Это все только сон. Они накачали меня чем-то, и сейчас я сплю.
Проснусь — и все будет, как раньше. 
Вскоре мы поднялись по короткой лестнице, и я впервые обратила внимание на то, что Арнольд Генрихович немного прихрамывает на левую ногу.
— А почему вы хромаете? — тихо и неожиданно спросила я, утерев рукой слезы.
Грюнендаль ответил не сразу. Сначала он вывел меня в просторный стерильно вымытый коридор с высокими потолками и только тогда, не оглядываясь, лаконично ответил:
— Трудный пациент.
— Вы не похожи на человека, у которого могут возникнуть сложности с «трудными пациентами»…
Не знаю, зачем я завела этот разговор. Просто мне хотелось удостовериться, что вокруг не куклы, а живые люди. Хотя не знаю, что из этого хуже — жестокая кукла, у которой ничего нет внутри, или жестокий человек, по венам которого течет такая же красная кровь, как и у меня…
— Пациенты бывают разные.
— А вы… — начала я, но меня сухо перебили.
— Слишком много вопросов.
Я тут же замолчала.
Мы двигались по больничному коридору, в котором не было ничего, кроме голых кафельных стен и болезненно ярких светильников. Воздух стоял тяжелый, как в шахте, и обжигал слезоточивым запахом формалина. Стерильно, как в операционной… Звук моих шагов утопал в чеканном ритме каблуков Арнольда Генриховича, но неожиданно в этом ритме раздались шаги легкие и немного суетливые.
Навстречу нам двигалась медсестра в светло-голубом халате и со спущенной на подбородок медицинской маской. Увидев ее, мой конвоир замедлился.
— Доброй ночи, Арнольд Генрихович! — улыбчиво поздоровалась медсестра, останавливаясь.
— Анна Пална, доброй, — он коротко кивнул. — Вы с операции?
— Ага. Снова неудачно, — простодушно поделилась она, — скажите, Зельда Николаевна внизу?
— Только что от нее.
Медсестра посмотрела на меня, и я мигом опустила взгляд на носы своих белых туфель.
— Еще одна? Наконец-то, сколько можно. С полчаса как еще одного отправили. А чего она патлатая такая? Волосы прибрать-то надо было, ну! Ой, ну да ладно! Если долго мучиться, что-нибудь получится! — она легко засмеялась и улыбчиво продолжила: — Вы как? Как жена?
— Жена хорошо, Анна Пална. Очень рад был бы еще задержаться, но…
— Конечно-конечно, — отмахнулась она, — идите, ради бога, Арнольд Генрихович! 
Медсестра махнула ему рукой и спешным шагом ушла в противоположную сторону. От их добродушной беседы меня бросило в дрожь. Я машинально двинулась следом за Грюнендалем, когда тот продолжил путь по коридору, но внутри все еще прокручивала эту короткую формальную беседу. Они как будто на прогулке в парке встретились случайно!..
Миновав коридор, мы спустились по недлинной лестнице и почти сразу остановились возле узкой железной двери с номером «19». Пришли… на всей лестничной клетке эта дверь была одна. Над ней тускло мерцала круглая лампа. «Руки бы оторвать этому электрику, — ворчал Арнольд Генрихович, отпирая ключом замок, — не лабораторный центр, а притон…».
— Заходи.
Щелкнул запорный механизм, и дверь открылась.
Я нерешительно прошла в тесную комнату. Без окон. Освещенную одной потолочной лампой. Я в ужасе замерла, подумав на секунду, что нахожусь в тюремной камере или изоляторе, а не больничной палате.
Комната была тесной, в ней хватало места только для самого необходимого: кровати, тумбы и медицинского оборудования. Все острые углы защищали силиконовые насадки, никаких травмоопасных выступов… спасибо, что хотя бы стены не мягкие…
— Сядь на кровать, — неожиданно велел Грюнендаль, и я, немного помедлив, сделала как велели.
Он закрыл дверь на ключ и встал рядом с выходом, заложив руки за спину. Я посмотрела на него, впервые заметив на его лице шрам, тянущийся от правого уха к подбородку… В каком же тумане я находилась почти целый час?
— Значит так. Я проведу инструктаж один раз. Поэтому советую слушать вдумчиво. Ты находишься в корпусе №3, прикрепленному к лабораторному центру. Мое имя — Арнольд Генрихович Грюнендаль. Я буду курировать тебя на протяжении всего исследовательского периода. Здесь не курорт и, в связи с этим печальным обстоятельством придется следовать правилам. Правило первое: отбой ровно в 10.00, подъем в 7.30. До восьми часов у тебя есть право принять душ. Правило второе: променад по корпусу — в сопровождении меня или нет — строго запрещен. Проверять, каковы последствия за нарушение этого правила, от чистого сердца не советую. Правило третье: безоговорочное выполнение всех требований персонала — твоя прямая обязанность.
— Я так понимаю, сопротивление грозит мне выстрелом в лоб? — вспомнив его разговор с Эгидой, язвительно уточнила я.
— Пока тебя не спросили, рот открывать не обязательно. В свободное от процедур время, которого будет немного, ты находишься здесь. Прежде, чем что-то сделать — спрашиваешь разрешения. Все твои передвижения контролируются мной, в целях профилактики самоубийства. Все ясно?
На слове «самоубийство» сердце пропустило удар. А что, были прецеденты?..
— Чем все это закончится?
— Тебе все ясно? — еще медленнее и четче переспросил он, заставив меня стушеваться.
Мгновение я молчала, после чего подняла глаза и злобно, едва сдерживая новый поток слез, ответила:
— Все ясно, Арнольд Генрихович.
— Я счастлив. Показывать мне свой характер не надо. Настоятельно рекомендую сейчас лечь в кровать и оставшиеся три часа посвятить сну.
Спасибо. Отвернувшись, я медленно стянула с себя туфли и улеглась на бок, поджав колени. Свет неожиданно погас, и комната погрузилась в кромешную тьму. Ни единого звука… такая гудящая тишина…
Арнольд Генрихович остался дежурить у двери. Едва различимый скрип кожаного пальто выдавал его присутствие. 
Я думала, что не смогу заснуть. Так много мыслей крутилось в голове. Меня насильно поместили в какой-то страшный и незнакомый мир, где люди не были людьми. Где Ты, как личность, не стоишь ничего, где твои чувства безразличны и неинтересны. А хуже всего становилось от осознания того, что за пределами этого госпиталя — обычный мир. Привычный. Отсюда всего в сорока минутах езды на автобусе — мой дом, двор, мама. Школа, из которой я выпустилась меньше полугода назад… А сейчас — комната «метр-на-метр», запах формалина, конвоир у двери.
И я понятия не имела, что будет дальше. 

Меня разбудил пронзительно яркий белый свет, который включился резко и бесцеремонно. От такого неожиданно пробуждения у меня загудела голова, и еще секунду я пыталась понять, где нахожусь.
— Подъем, — раздался рядом женский голос.
Я зажмурилась и, с трудом приняв вертикальное положение, посмотрела на медсестру. Не дав опомниться, она сунула мне в рот таблетку и протянула пластиковый стакан с водой. От вкуса латекса на языке я чуть не подавилась и тут же попыталась отстраниться.
— Запивай, — она схватила меня за плечо и поднесла стакан ко рту.
Не сумев справиться с таким решительным напором, я инстинктивно сделала несколько глотков холодной воды. К тому моменту таблетка уже начала растворяться и выделять омерзительную горечь, убрать которую водой оказалось очень сложно.
Пока я пыталась прийти в себя, медсестра сняла перчатки и обратилась к стоявшему у двери Арнольду Генриховичу:
— Зельда Николаевна выписала назначение, ознакомьтесь, — она вручила ему листок бумаги и подошла ко мне.
— Мне до него нет дела. А распоряжение по распорядку дня и процедур пациентки я уже получил.
Медсестра рывком пересадила меня с кровати на стул и расплела волосы. «Как знаете, Арнольд Генрихович» — кинула она.
— Что происходит?! — снова обретя способность говорить, выпалила я и дернулась в сторону.
— Сидеть. — Худая рука удержала меня и быстро вернула на место.
Медсестра взялась отрывистыми движениями причесывать меня, убирая короткие волосы в тугой болезненный пучок.
— Ай! — я рефлекторно коснулась головы, но тут же получила расческой по пальцам.
— Цыц! Только попробуй распустить.
Закончив, медсестра стремительным шагом вышла из комнаты, оставив дверь открытой.
— Обувайся, — велел Арнольд Генрихович, — и на выход.
Мучаясь от головной боли, я послушно надела мягкие туфли и, по приказу Грюнендаля, последовала за ним. Мы прошли несколько метров по узкому коридору справа и зашли в ванную…
От увиденного меня бросило в дрожь. У десятка расположенных близко друг к другу умывальников стояли одетые в одинаковые серые платья девочки и чистили зубы. Идентичные куклы: одинаковые прически, белые носки, туфли, обреченность в глазах… А за их спинами в неподвижном молчании стояли одетые в черные мундиры люди с автоматами. Такие же, как Арнольд Генрихович. Немного дальше взгляд заметил туалетные кабинки. Открытые. Без дверей.
По велению Арнольда Генриховича я подошла к свободному умывальнику, чувствуя, как от ужаса, внутренности затягиваются в тугой узел.
На то, чтобы умыться, мне дали ровно пять минут. Почистив зубы выданной мне щеткой, я включила холодную воду и ополоснула лицо. Неожиданно стоявшая рядом со мной девочка вцепилась в раковину и, тяжело дыша, опустила голову. Замерев, я искоса наблюдала за тем, как стремительно менялось ее состояние. Затылком почувствовав оживление конвоиров, я поняла, что сейчас произойдет что-то неладное. Эта девочка похоже совсем обезумела. Ее наполненные слезами глаза, напряженные до судорог мышцы, беспорядочное дыхание… До скрипа стиснув зубы, она вдруг зарычала и, круто развернувшись на носках, с душераздирающим воплем бросилась на стоявшего позади надзирателя.
Она не успела дотянуться до него. Быстрый и меткий удар автоматного приклада по голове сбил с ног, и она, тут же обмякнув, рухнула прямо к моим ногам. Вскрикнув и в оцепенении уставившись на растекающуюся по кафелю кровь, я отпрянула назад и закрыла рот рукой, сдерживая тошноту. Девочка была еще в сознании. Едва шевелясь, она глухо простонала и, кажется, попыталась подняться.
Остальные были напуганы не меньше меня. Девочки сбились в кучку у двери, отвернувшись от ужасной картины, а я не могла. Не могла пошевелиться. 
— Надо… — выдавила я, — надо доктора…
Приставленный к этой бедной девочке конвоир снял с плеча автомат и, направив дуло, без колебания выстрелил прямо ей в лоб.
Я дернулась и, схватившись за голову, зажмурилась. Пронесшийся по ванной вопль, смешанный с оглушительным грохотом выстрела, ударил по ушам. Господи!
Нас всех оперативно вывели в коридор, поэтому я лишь краем глаза успела зацепиться за исказившееся лицо девочки.
Кто-то из надзирателей начал читать лекцию, я не уловила, о чем именно. В ушах гудел отзвук выстрела, перед глазами пульсировали красные пятна. Меня сейчас стошнит.
Все это не может быть по-настоящему! Я с содроганием осознавала, что это было самоубийство. Легкое и относительно безболезненное… эта девочка и не рассчитывала одолеть целую шеренгу обученных убивать садистов… она рассчитывала на освобождение от страданий…
От мысли об этом, на глаза снова навернулись слезы.
После длинной лекции, нас всех, как ни в чем не бывало, отвели на завтрак, но после произошедшего кусок в горло не лез. К несчастью, с этим тоже оказалось строго. Тех, кто отказывался есть — кормили насильно. Перед этим, конечно, делали одно довольно убедительное предупреждение, но, если оно не было услышано, то тогда быстро приступали к решительным мерам. Я это предупреждение услышала. Пришлось затолкать в себя омерзительную на вкус еду, давясь и сражаясь с тошнотой. Но уж лучше самой, чем с чужой помощью…
После завтрака меня до вечера таскали по странным и очень неприятным процедурам. Одной такой терапией, совсем новой, оказалось «неионизирующее излучение». Из коротких разговоров врачей я уловила, что после этой процедуры сны становятся гораздо ярче, чем обычно. А еще я знала, как опасно такое излучение.
Эта процедура была последней. К семи часам вечера Арнольд Генрихович отвел меня обратно в комнату, и я сразу же упала на кровать. Ужасно хотелось спать, устали ноги, голова отказывалась работать. Но только я закрыла глаза, как со стороны двери раздалось холодное: «Отбой в десять вечера». Я с трудом разлепила веки и, тяжело вздохнув, приняла вертикальное положение.
— А волосы разрешите распустить? — с плохо скрываемой ненавистью спросила я.
— Разрешаю. И еще раз настоятельно рекомендую не показывать мне свой характер.
Я хотела как-нибудь отпарировать, но сдержалась. Арнольд Генрихович подошел ко мне, когда я взялась распутывать пучок, и протянул раскрытую ладонь в кожаной перчатке. По одной я вынимала острые шпильки и складывала их в его руку. Вот бы воткнуть одну из них ему в глаз… Можно было бы тогда убежать…
Поймав себя на этой жуткой мысли, я тут же вздрогнула и мотнула головой, желая скорее избавиться от этой навязчивой идеи.
Неожиданно дверь комнаты решительно открылась и через порог переступил высокий мужчина уже явно солидного возраста, но все еще крепкий. Сняв черную фуражку и правую перчатку, он криво улыбнулся.
— Арнольд Генрихович, ну, здравствуй, дорогой! — он протянул ладонь, и Грюнендаль ответил ему крепким рукопожатием.
— Рад видеть, Кайман.
— А я-то как рад! — он посмотрел на меня и, подмигнув, поздоровался.
Арнольд Генрихович спрятал мои шпильки в свой карман и вернулся к двери.
— Я тебя сменить пришел, — продолжил этот Кайман. — Как Чацкий «с корабля на бал», только спустился в корпус, мне сразу: «ты в девятнадцатой дежуришь». Я думаю, ну, здорово! — он усмехнулся и встал рядом с моим надзирателем. — А Зельдонька хоть бы слово написала! Я так вальяжно возвращался.
— Без тебя не страдали, — Арнольд Генрихович широко улыбнулся, отчего легкие морщинки на его лице стали заметнее.
— Ай ты, плут! Вообще не поменялся.
— А должен был начать светиться фосфором? Как служба?
Я сидела молча, внимательно вникая в их дружественную беседу.
— Да служба как служба. Далеко и долго, вот как. У вас тут тишь да гладь, божья благодать. Не то, что наверху.
— Да ну.
— Ну, в сравнении. Я уже наслышан о том, что у вас тут утром произошло. Убили?
— А куда деваться? Они под пули бросаются, а нам потом выслушивать реприманды от Зельды Николаевны.
— Ты, — Кайман указал пальцем, — на Зельду Николаевну зря бочку катишь. Хорошая баба, красивая, умная.
Арнольд Генрихович промолчал, всем своим видом выказывая несогласие. У меня сложилось впечатление, что они хорошие товарищи, но мнения касательно Эгиды у них расходятся. Сильно расходятся.
— Ты-то как? Когда в отпуск пойдешь? — быстро сменил тему Кайман.
— Куда пойду? — Грюнендаль хохотнул.
— Ну как. К жене, на пару неделек.
— К жене, да. Она мне писала на днях, мол, ты когда дома будешь, забыла уже как ты выглядишь, — он снова коротко улыбнулся, но быстро принял привычный невозмутимый вид, — пока дежурю, не пойду. Обязанности превыше всего.
— Ай, не романтик ты. Неужели по женщине не стосковался за год службы? — Кайман по-дружески толкнул его в плечо.
— Лучше больше ничего не говори, — Арнольд Генрихович ухмыльнулся.
— Ладно. Так, ну, надо познакомиться что ли, — Кайман, обернувшись, подошел ко мне и присел на корточки.
Я немного отклонилась назад и посмотрела в его светло-зеленые глаза.
— Кайман Посконник. А ты Кира, да? Очень приятно познакомиться.
Я промолчала. Не из вредности, а скорее от растущего внутри чувства страха.
— Да ты не бойся, — он деловито поднялся и с чувством собственного превосходства выпрямился во весь рост. Все это время мое тело оставалось неподвижным, только робкий взгляд чутко следовал за вытягивающейся фигурой. Мгновение Кайман снисходительно смотрел мне в глаза, а затем медленно поднес руку к моему лицу и, удерживая двумя пальцами подбородок, заставил поднять голову. Я попыталась отвернуться, но его издевательски-укоризненный прищур подсказал этого не делать. Его одобрительная полуулыбка ясно дала понять, что я сделала все правильно. Продолжая демонстрацию своего пафосного концерта, он медленно очертил большим пальцем контур моей скулы и плавно отстранил руку… но не успела я перевести дыхание, как неожиданно получила две некрепкие пощечины.
— Не перегибай, — наконец, вмешался Арнольд Генрихович, и Кайман тут же переменился в лице.
Досадливо вздохнув, Посконник убрал руку и, прищелкнув языком, подмигнул мне.
Я тут же отстранилась и, поджав ноги, отодвинулась к стене.
— Да брось, — он посмотрел на Арнольда Генриховича, — ладно, не делай такое лицо. Эва какая важность!
Грюнендаль неодобрительно цокнул языком.
— У нее завтра в 10 гидротерапия, не забудь. На -3 этаже.
— Помню. Ты посодействуешь?
— Нет. Я брезгую. Тем более у меня выходной.
— Как знаешь.
Они рокировались. Кайман встал у двери, а Арнольд Генрихович собрался на выход. Я вдруг поняла, что совсем не хочу оставаться наедине с Посконником. Грюнендаль хоть и был суровым, но всегда оставался немного в стороне, не разговаривая со мной и не трогая.
Не хочу, чтобы он уходил…
Я еще не отделалась от ощущения липкости Каймановской перчатки на своей щеке, а уже нужно оставаться с ним один на один.
Когда Арнольд Генрихович вышел за дверь, я отвела взгляд и попыталась принять совершенно невозмутимый вид. Я надеялась, что до отбоя меня больше никто не тронет. День был таким… тяжелым, страшным, невообразимо длинным. Он как будто тянулся целую вечность. Все эти процедуры… И эта сцена убийства в ванной! В голове не укладывалось, что все это произошло со мной за такой короткий промежуток времени. Вчерашний день уже казался таким далеким…
Я мотнула головой, попытавшись вернуться в реальность, и покосилась в сторону Каймана. Он стоял неподвижно, заложив руки за спину, и с пугающей пристальностью смотрел на меня.
К счастью, разговор он так и не начал. Наверное, их устав запрещает контакты с пациентами, но что-то мне подсказывало, что, даже если это и так, то для таких, как Посконник, это не больше, чем просто формальность.
И все же заснуть мне было очень сложно. Когда свет выключился, еще часа два я ворочалась, пытаясь найти хотя бы приблизительно удобную позу. Одно мне казалось странным: здесь не было электроэнцефалографа, а перед сном давали только какую-то горькую таблетку (и я была уверена в том, что это не снотворное). Будь это что-то успокаивающее я бы не мучалась от бессонницы.
Следующее утро прошло так же, как и предыдущее, за исключением убийства. Подъем — умывание — завтрак — капельница.
Я сидела на деревянном стуле и смиренно наблюдала за тем, как медленно иссякает светло-серый препарат во флаконе. В процедурном кабинете стояла такая гнетущая тишина, что даже дышать было неловко. Дежурная медсестра уже довольно долго заполняла какие-то карточки, и я первое время даже пыталась разобрать, что она пишет, но быстро бросила эту затею. Почерк был просто нечитабельным.
В голове крутилось столько вопросов, но всякий раз, делая вдох, чтобы задать хотя бы один из них, я не решалась открыть рот. Мрачное выражение лица медсестры отбивало всякое желание начинать диалог.
Неожиданно дверь кабинета решительно открылась, и на пороге появились двое мужчин в черных пальто. Поздоровавшись сначала с Кайманом, а затем с недовольно нахмурившейся медсестрой, один из них сухо проинформировал: «пациента № 20-56 приказано сопроводить на гидротерапию». Я насторожилась. Зачем еще двое? Неужели одного Каймана недостаточно?
Медсестра при этом неодобрительно цокнула языком, молча отложила в сторону карточки и, спокойно поднявшись со стула, освободила мою руку от капельницы. После того, как была наложена повязка, Кайман велел мне подняться и идти за ним. Два других конвоира молча двинулись следом, когда я вышла из процедурного следом за Посконником. Я хотела уточнить, в чем необходимость собирать такой парадный эскорт, но в итоге не решилась. По сравнению со вчерашним вечером, Кайман вел себя более сдержанно и сурово, и чутье подсказывало, что его характер еще более жестокий, чем характер Арнольда Генриховича.
Мы прошли мимо вереницы закрытых дверей и зашли в открытый грузовой лифт. Кайман встал впереди, остальные за моей спиной. Отчего-то в груди потянуло от нехорошего предчувствия. Ну зачем нужны трое мужчин с автоматами против меня одной для проведения обычной гидротерапии?..
Меня вывели на этаже, освещенном тусклыми потолочными светильниками, и повели по узкому краснокирпичному коридору. От столбом стоящей тишины у меня холодела спина — сюда не проникал ни один шорох. Только едва различимое эхо капающей воды, доносящееся откуда-то из глубины этажа, и четкий ритм строевого шага внедрялись в гнетущую изоляцию.
Это место было похоже на морг.
Почему я здесь?
Нет вентиляций.
Только вереницы железных герметичных дверей. Отсюда даже мышь не сможет убежать…
Спустя несколько минут, меня завели в просторный кабинет, внутри которого не было ничего, кроме трех продольных шкафчиков, керамической ванны и большого зеркала с противоположной стороны (в голове сразу мелькнула мысль о том, что по ту сторону сидят люди и наблюдают за происходящим…). Все помещение было облицовано темным кафелем; вдоль плинтуса тянулись черные трубы с небольшими открытыми клапанами.
Я остановилась, глядя на наполненную кипятком ванну. Внутренности сжались, и на секунду, от взгляда на клубами поднимающийся пар, стало трудно дышать. Если они собираются меня туда окунуть, я сварюсь к черту!
— Раздевайся. Одежду мне, — вдруг раздался гулкий голос Каймана.
Я вздрогнула и посмотрела на его испещренное морщинами лицо.
— Поживее, иначе мы выбьемся из графика.
— Я не буду эт… — с комом в горле начала я, надеясь отступить от него на шаг назад.
Кайман не дал мне закончить. В ушах раздался звон, и по всему телу пронеслась тупая боль. Я качнулась назад, но не упала — пара рук удержали….
Тяжелый удар пришелся по голове.
Быстрый и дезориентирующий.
Руки и ноги отяжелели, и еще несколько секунд я не могла пошевелиться. Голова гудела, кровь стучала в висках так невыносимо, что внутренности сводило спазмом.
Я с трудом сумела разлепить глаза. Пока я пыталась опомниться от удара, Кайман уже раздел меня и вместе с напарником нес к ванне. Я почти не чувствовала собственного тела, все еще пытаясь оправиться от гула в ушах, но соприкосновение с предельно горячей водой мгновенно заглушило головную боль.
Из горла вырвался пронзительный крик. Погружение не заняло много времени, но вода каждую секунду прожигала кожу, как кислота. Мои попытки вырваться были пресечены тугими жгутами, прикрепленными прямо к бортикам ванны. Запястья перетянули так сильно, что было больно даже двигаться, не то, что брыкаться…
Тяжело дыша, я положила голову и попыталась расслабиться. В ушах все еще стоял невыносимый гул, тело горело, сердце билось так сильно, как будто пыталось проломить ребра. Я отчаянно хватала воздух ртом, чтобы только не задохнуться.
Раздались гулкие шаги, и в пульсирующем красном кольце появилась фигура Каймана. Не говоря ни слова, он надел резиновую шлем-маску противогаза с трубкой и, убедившись, что его коллеги сделали то же самое, произнес: «Мы готовы начинать!».
Откуда-то донесся искаженный радиошумом ответ:
— Готовность — одна минута.   
Я не могла остановить слезы. Содрогающееся тело с трудом переносило давление кипятка, перетянутые ремнями руки уже затекли и больше мне не принадлежали.
— Расслабься, — склонился ко мне силуэт в противогазе.
Я поджала губы и зажмурилась.
— Готовность — тридцать секунд, — снова проинформировал радиоголос, — убедитесь, что двери плотно закрыты, противогазы надеты, клапаны газовой подачи открыты, пациент зафиксирован.
Сейчас произойдет что-то ужасное…
Через мгновение я услышала, как загрохотали трубы. Комната наполнилась душным паром всего за несколько секунд. При этом, он был таким густым и плотным, что я физически ощущала его жар на своем лице. Запах был нейтральным, но жгучим и удушливым — первое время мне как-то удавалось дышать ровно, но спустя несколько минут горло схватило стягивающим спазмом, и воздуха стало катастрофически не хватать.
Я сжала кулаки, не в состоянии нормально вздохнуть ни ртом, ни носом.
— Кира, — неожиданно вновь раздался женский радиоголос, в котором я сквозь пелену дурмана узнала интонации Эгиды, — пожалуйста, расслабься и попытайся дышать ровно.
Спасибо! Это просто гениальный совет!
Закрыв глаза, я инстинктивно макушкой тянулась вверх, чтобы хотя бы немного вылезти из кипятка, но этого было недостаточно, а воздух при этом все равно оставался непригодным. Ноздри и горло жгло при каждой новой попытке сделать вдох.
По раскрасневшемуся лицу скатывались градины соленого пота и слез.
Это закончится.
Это обязательно когда-нибудь закончится…
Из носа потекла кровь. Я почувствовала ее металлический привкус на губах.
Открыв глаза, я увидела над собой три черных силуэта в противогазах, расплывающихся в кровавом кольце боли. Они всего лишь куклы. Они совсем-совсем не настоящие. Их движения резкие, изломанные — живые люди так не двигаются. Совсем не двигаются.
Стянутый облаком дыма черный кафель давил с четырех сторон и качался. У меня не было рук и ног, а само тело стало таким легким, что я перестала его ощущать. У меня его, кажется, отобрали. Только мысли остались. И что-то невыносимо горячее, проникающее в легкие. Под языком собиралась слюна — ее было так много, что она стекала по подбородку вместе с густой кровью. Я только не понимала, дышу я или уже нет.
«Пять минут до окончания сеанса!».
Пять минут — это долго… Целых пять минут. Если в каждой минуте — шестьдесят секунд, то в сумме, это целых триста секунд… В целом, если считать секунды, то не так уж и долго. Но, с другой стороны, это всего лишь обман мозга. Есть ли в принципе какая-то разница?

Как закончилась терапия и каким образом меня вернули в палату, я не помнила. Еще несколько часов я не могла прийти в себя и не соображала, где нахожусь. Я как будто только вышла из коматозного состояния и видела мир в «первозданном» состоянии полного бреда. Меня рвало, и более того — почти сразу после процедуры начались приступы кровавого кашля. Медсестра, конечно, ни на шаг не отходила от кровати, но подобные «побочные эффекты» явно ее не беспокоили.
Здесь это в порядке вещей.
Весь день прошел в ужасных муках и завершился процедурой, которая доломала мою систему. Электросудорожная терапия. Намеренный отказ от анестетиков, высокая частота электрических импульсов — необходимость вызвать эпилептический припадок. Я знала, что в обычных больницах ЭСТ проводят под общим наркозом и только тогда, когда таблетки перестают помогать…
Но здесь как будто намеренно расшатывали психику, травмировали нервную систему при помощи ужасающих манипуляций.
Я думала, что при необходимости, смогу выдержать, что угодно. Мне всегда казалось, что я сильнее… но это не так. Фальшивое представление о самом себе — образ, придуманный собственным Эго.
К концу дня я не мечтала ни о чем, кроме как оказаться в кровати.
Грохот рубильника — свет выключатся.
Вспышка — свет зажигается.
Грохот рубильника.
Вспышка.
Грохот рубильника.
Вспышка.
Грохот рубильника.
Вспышка.
Грохот рубильника.
Вспышка.
Грохот рубильника.
Вспышка.
Грохот рубильника.
Вспышка.
Грохот рубильника.
Вспышка. 
Времени больше не существовало. Оно закончилось с приходом режима, в котором не было часов. Из-за отсутствия окон мозг перестал понимать, когда день, когда ночь, какая погода и свет… Были только оглушительный грохот рубильника, который торжественно провозглашал: «Отбой! Десять вечера!», и раздражающая вспышка, поднимающая с кровати ровно в 7.30 утра.
Я пыталась считать дни. Но сбилась.
Во мне что-то поменялось. Я уже не понимала, кто я, что делаю здесь; у меня не было прошлого — оно было таким далеким и туманным, и всякий раз, когда я пыталась вспомнить лицо мамы, перед глазами всплывал образ Эгиды.
Каждый день: гидротерапия — капельницы — терапевтическая беседа с Зельдой Николаевной — электросудорожная терапия. 
Каждый день. По одному и тому же сценарию. Я перестала надеяться на чудесное спасение довольно быстро, и без мыслей о доме, начала жить настроением Эгиды и надзирателей. Я не наблюдала, не слушала, не вникала. Самой щедрой наградой, которую могли предложить местные власти — это сутки покоя. Никаких процедур, бесед, капельниц. Я удосуживалась этого всего единожды, но потом вспоминала всякий раз, когда в голову начинали лезть глупые мысли, типа затеять забастовку или еще хуже — побег.
Мои кошмары тем временем прогрессировали с бешеной скоростью. Я видела картины невообразимо пугающие и притом погружалась в них так глубоко, что никогда не просыпалась ночью. Меня заставляли их записывать, но это было легко. Забыть эти картины было сложно. Я бы хотела, но не могла. Во время терапевтических бесед Эгида разбирала эти сны, и, как мне казалось, с каждым новым сеансом все более воодушевлялась.
— Мне кажется, что скоро я совсем не смогу проснуться, — отстраненно поделилась я во время очередной такой беседы.
— Этого не произойдет. Не проснуться раньше времени мы тебе не дадим, не бойся, солнышко, — Эгида едва заметно улыбнулась.
Я отвела взгляд и посмотрела на лежащую рядом черную фуражку. Зельда Николаевна всегда снимала ее перед началом терапии.
— А когда наступит «не раньше времени»?
— Быстрее, чем ты думаешь. Не волнуйся, совсем скоро все мучения окупятся.
Она посмотрела на стоящего позади меня Арнольда Генриховича и обратилась к нему:
— Завтра в 19.30 мы готовы провести операцию.
— Рано.
— Простите? — Эгида резко переменилась в лице.
— Я сказал: рано. Если она проснется, кому потом ее к стенке ставить? Мне?
— Арнольд Генрихович, вы меня не поняли, — медленно со снисходительной полуулыбкой, более выражающей презрение или омерзение, начала пояснять Зельда Николаевна, — я сказала, что завтра в 19.30 мы готовы провести операцию. В ваши обязанности не входит…
— Я знаю, что входит в мои обязанности, — сурово перебил Грюнендаль, и Эгида тут же поднялась с кресла.
— Арнольд Генрихович, еще одно возражение, и я позабочусь о вашем скорейшем переводе.
— Вы напрасно мне угрожаете. Молодость и амбиции дают гремучую смесь. А вы не в том положении, чтобы волновать начальство.
— Не хочу больше ничего слышать. Сеанс окончен, — Эгида посмотрела на меня, а затем снова на Арнольда Генриховича, — завтра ровно в 19.30 вас будут ждать в операционной №D109, и не приведи Бог вас там не окажется в это время. Вы на своей шкуре испытаете мое «положение», конвоир Грюнендаль.
Ничего не ответив, он сухо кивнул и, взглядом велев мне следовать за ним, вышел из кабинета. Я попрощалась с Зельдой Николаевной и направилась за Арнольдом Генриховичем. Его молчаливое негодование прямо-таки прожигало воздух вокруг. Мне уже давно стало понятно, что их отношения не то, что не полюбовные, а даже не товарищеские, но презрение Грюнендаля было мне непонятно. В сравнении с другими докторами, Эгида казалась самой здравомыслящей. Ну, или я просто хотела в это верить…
Я смотрела в спину Арнольда Генриховича, который все еще прихрамывал на левую ногу и, двигаясь, немного заваливался вправо. Хотя выправка его была поразительна. Всегда было интересно, как нужно тренировать выдержку, чтобы неподвижно стоять по несколько часов без сна и отдыха. Почему-то я думала об этом всякий раз, когда он дежурил. Вообще, в сравнении с Кайманом, Грюнендаль мне даже нравился. Он был спокойным, молчаливым, почти никогда меня не тревожил, а если и задумывал заговорить, то делал это кратко и по делу. 
Мы вышли на погруженную в полумрак лестничную клетку и направились вниз. Уже на подходе к комнате, я решила робко спросить:
— Что за операция?
— Завтра узнаешь, — последовал лаконичный ответ.
Звякнула связка ключей. Щелчок. Дверь открылась.
Я зашла в комнату и села на кровать. На повестке дня оставалась лишь электросудорожная терапия.
— Вы сказали, что, если я проснусь, то меня расстреляют?
Никогда бы не подумала, что смогу сказать это слово с такой легкостью…
Арнольд Генрихович предпочел не отвечать. Он, по обыкновению, встал у двери и заложил руки за спину.
— Вы женаты, да? — я устало посмотрела на него, но не встретила отклика в глазах, поэтому продолжила: — а дети у вас есть?
Грюнендаль даже не шелохнулся, но почему-то мне показалось, что они у него есть. Такие, как он, создают семью из принципа: «так принято в обществе». Муж — жена и дети: мальчик — девочка.
— Вы, наверное, не хотели бы, чтобы с ними обращались так, как здесь обращаются с людьми.
Я думала, что эта фраза пробудит в нем хотя бы недовольство, но не увидела ничего, кроме равнодушия. Его молчание было ужасным, а по глазам понять, о чем он думает я не могла. Не может же человек быть таким хладнокровным…
Не сумев начать разговор, я замолчала и улеглась на бок, ожидая, когда за мной придут, чтобы отвести на ЭСТ. Но почему-то этого не случилось, а весь следующий день меня никто не трогал. Только санитар пришел после завтрака, чтобы поставить капельницу.
Я провела в комнате весь день, но неожиданный покой не был жестом доброй воли. Скорее всего, меня просто готовили к операции.
К последней в моей жизни операции…   
Как я и предполагала, вскоре Арнольд Генрихович посмотрел на свои наручные часы и велел мне подниматься.
Встав с кровати, я молча надела белые мягкие туфли и приготовилась. Должно быть, я вижу эти стерильно-белые стены в последний раз. Мы покинули комнату и направились к большому грузовому лифту. Мимо проходили врачи, санитары, люди в форме… Я должна была бояться, но почему-то не чувствовала ничего, кроме опустошения. Не страшно потерять жизнь, когда тебя лишили ее задолго до физической смерти. Вообще физическая смерть — это совсем не страшно. Неизвестность куда страшнее.
Мы зашли в железную кабину лифта. Арнольд Генрихович нажал на кнопку «Д» — если я правильно посчитала, то это был -4 этаж. Ниже того, на котором проводили гидротерапию.
Там было тихо, как в морге.
Даже лампочки не гудели.
Белые кафельные полы и стены, яркий свет.
Я старалась не отставать от Арнольда Генриховича, но увидев металлическую дверь, резко замедлилась. Хотя внимание мое привлекла не дверь сама по себе, а табличка на ней. «Лабораторная ТМС_19/50». Перед глазами же сразу пронесся образ Саши и его записки, о которой я не вспоминала до этого мгновения. Рядом с ручкой мерцала панель для смарт-карты. Попасть туда, очевидно, может не каждый.
— Какие-то проблемы? — отрезвил раздавшийся над ухом голос Грюнендаля. Вздрогнув, я подняла глаза и тут же почувствовала цепкость его пальцев на своем плече.
Он резким движением оттащил меня от двери и, крепко держа за руку, повел вперед себя.
— Я сама пойду! — заскулила я.
— Рот закрой.
Он довел меня до конца коридора и, открыв еще одну дверь, подтолкнул вперед. Я едва не запнулась о порог и чудом удержалась на ногах.
— У вас возникли сложности, Арнольд Генрихович?
Я тут же подняла глаза на задавшую вопрос Эгиду, которая стояла в небольшом кабинете вместе с двумя медсестрами и одним санитаром.
— Вы обычно не применяете физическую силу без необходимости.
Грюнендаль промолчал. Выражение его лица было красноречивее всех слов.
По велению Эгиды ко мне без промедления подошел санитар и уложил на каталку, которая стояла в углу кабинета. Я не сопротивлялась, без лишних вопросов выполняя все указания, но в миг, когда кожа на руках и ногах ощутила холодные стяжки, возродился страх. Руки в латексных перчатках поправили скрученную простынь под затылком и принялись затягивать ремни на животе и груди. Стеснение и холод давили на меня с такой силой, какой на самом деле, может быть, и не было; но было так страшно…
Когда с этим было покончено, меня перевезли в помещение более просторное и темное. Я догадалась сразу.
Операционная. Никто не кричит. Тишина, только холодильник в углу едва слышно гудит. «Святое место», не иначе…
Я не видела, что происходит, но, судя по всему, подготовка велась очень ответственно. Врачи и медсестры переговаривались, включали приборы, готовили инструменты. Через несколько минут, я почувствовала на голове забытые, но знакомые неприятные ощущения — электроды электроэнцефалографа, и увидела над собой фигуру Эгиды.
Черная форма, фуражка на голове; красные губы на фарфоровом лице, золотистые волосы, убранные в прическу — какая красивая кукла… Я смотрела в ее глаза и пыталась понять, для чего все это. Зачем нужны были эти мучения, этот страх, это «нечто», не вписывающееся в рамки привычного мира?
Она коснулась липкой перчаткой моей щеки и ласково улыбнулась.
— Все будет хорошо. Мы с тобой долго к этому шли и многое преодолели вместе.
Я попыталась отвернуться. «Мы»? Ничего «мы» не преодолевали. 
— Зельда Николаевна, — окликнул ее вдруг чей-то мужской голос, и она отвлеклась на него, — прошу прощения за, вероятно, неуместный вопрос, но разве нам не стоит ввести пациента в пограничное состояние?
— Нет, доктор, не стоит, — сухо прокомментировала Эгида, снова возвращаясь к моим глазам, — последние несколько попыток провалились. Я хочу, чтобы ребенок был полностью в сознании при введении препарата. Вы готовы, доктор?
— Еще пару минут, Зельда Николаевна.
Я несколько секунд молча смотрела в ее темно-серые глаза, после чего перевела взгляд на стоявшего у двери Арнольда Генриховича.
Как-то все это не по-настоящему… так ведь не бывает? Глупости какие-то происходят.
— Готовы, Зельда Николаевна.
Щелчок электроэнцефалографа — тихое гудение.
Эгида встала у меня над головой и спустя несколько секунд поднесла шприц с какой-то голубой неоновой жидкостью. Я, поджав губы, смотрела на него, не поворачивая головы и молча ждала. Пальцы повернули мою голову на бок; ватка с холодным спиртом дважды прошлась по коже, и тонкая игла проникла в вену чуть ниже правого уха. Я пискнула и тут же зажмурилась.
Когда препарат был введен, я ничего не почувствовала. Только свет как будто стал ярче, и звуки громче. Я не совсем понимала, что происходит. Эти люди, эти врачи, эти эксперименты — все такое игрушечное. Даже я игрушечная.

Передо мной выстроилось четырехэтажное здание. Заброшенная школа, спрятанная за ветвями пробившихся из асфальта деревьев и поросшая плющом. Старая школа советского образца. Я стояла напротив нее, не чувствуя ни рук, ни ног, ни собственного тела вообще, но при этом совершенно ясно ощущая себя живой. У меня были мысли. Разум. Глаза, в конце концов, благодаря которым я видела. Я — это я, совершенно точно. Кира. Но только это место было мне совсем не знакомо. Помню, как закрыла глаза в операционном кабинете, глядя на спокойное лицо Эгиды. А сейчас стою здесь…
К бетонному крыльцу поднимались разбитые ступени, двери были запечатаны деревянными фанерами. В старых окнах кишела темнота. Но не такая темнота, к какой я привыкла. Она была… как будто ненастоящей. Несколько секунд я пыталась разглядеть в ней хоть что-то, но вскоре бросила эту затею и подняла голову на небо. На странное, пасмурное небо.
Было тихо. Даже слишком. 
Чтобы проверить, есть ли в этом мире звуки, я хлопнула в ладоши. Удар оказался глухим, далеким, словно исходил не от меня, а издалека.
Немного помедлив, я рискнула подняться на крыльцо этой школы, но, чтобы сделать шаг, пришлось приложить усилие. Обычное действие, которое я совершала раньше, не задумываясь, сейчас потребовало концентрации. Впрочем, я достаточно быстро привыкла к движениям собственного тела. Но мозг здесь работал как-то по-особенному.
Поднявшись по разбитым ступеням, я приблизилась к двери и, ухватившись за ручку, дернула.
Закрыто.
— У тебя не получится.
Я вздрогнула и тут же резко обернулась — неожиданно раздавшийся голос напугал меня. Но то, что я увидела… в нескольких метрах от крыльца школы находился… парень? Вернее, некоторая его часть: голова, часть торса и голографические руки.
Оцепенев от ужаса, я только и смогла выдать:
— У тебя нет ног!!
— М, а я и не заметил, — скептически протянул он и демонстративно осмотрел меня с ног до головы, — а у тебя вот все на месте… они продвинулись…
— О чем ты говоришь? Кто ты?..
— Меня зовут Ник.
Он говорил спокойно и мягко.
— Ник? Николас Мун?! — от пришедшего в голову осознания я рефлекторно сделала шаг ему навстречу.
— Он самый.
— Не может быть! А… почему ты в таком… виде?
— Хм, — он загадочно улыбнулся, — системная ошибка.
— Не понимаю…
— Веришь? Я тоже не понимаю… А как тебя зовут?
— Кира.
— Очень приятно познакомиться, Кира, — Ник продолжал мягко улыбаться.
Быстро успокоившись, я спустилась и приблизилась к нему. Было очень странно говорить с испорченным силуэтом человека, как будто с какой-то программой, но это все равно лучше, чем разбираться со всем в одиночку.
— Я слышала о тебе. Мне… — я замялась, подумав, что упоминать Сашу, наверное, не стоит.
— Саша про меня рассказывал? — Ник сказал это за меня. 
— Угу…
— Он хороший парень. Только ввязался в опасную игру. Рано или поздно его все равно уберут с дороги. Солдата из него делать поздно, а выпускать не выгодно. Так что — вопрос времени. Я удивлен, что он все еще жив…
— Все еще? Сколько ты уже тут сидишь? Саша говорил, что тебя увели в закрытый корпус четыре месяца назад… даже больше уже.
— Четыре месяца… да, я помню, был август. Я пролежал в их больнице почти год, а остальное время находился на спа-курорте в третьем корпусе. Гидротерапия и ЭСТ — мои фавориты! — попытался пошутить он, но в его голосе и искривленной улыбке я заметила невообразимое отчаяние.
— Не смешно.
— Я почти не помню эти ощущения, на самом деле. С течением времени все становится… безликим. Мозг помнит ощущение «страдания», что было плохо, а тело уже забывает. Я не знаю, сколько прошло времени. Как по мне — целая вечность. Но знаю, что я здесь очень, очень давно.
— Если прикинуть… ты здесь уже, как минимум, три месяца…
Ник повел плечами.
— Ты мне поможешь?.. — я с надеждой посмотрела на него.
Голографические пиксели рябили вокруг него и источали едва различимый белый шум.
— Да, разумеется.
— Что это за место?
Я села прямо на асфальт, и Ник последовал моему примеру. Ну, если его «приземление» так можно было назвать. 
— Это информационное поле, созданное на основе сновидений и их восприятия. Как именно оно работает — мне неизвестно. Это что-то… вроде гипнагогической реальности. Проще говоря, ты попала в «осознанный сон».
— Препарат погрузил меня в него?
— Угу. Он каким-то образом воздействует на мозг. Нарушает его привычный цикл работы, начиная свою собственную, и таким образом перестраивает работу всего организма.
— Ого. Откуда ты это знаешь?
— Я не знаю. Просто предполагаю, — он простодушно пожал плечами, как будто это было совсем неважно, — я был первым, на ком это все попробовали. Меня не готовили, как остальных. Зельда Николаевна только после провала со мной разработала свой дополнительный препарат ТМС_18.1.2.
— ТМС_18.2.2… — осторожно поправила я.
— Уже? Вторая версия? Хм, быстро она их штампует. Что ж, судя по твоей «целостности», эта версия работает.
— Как ты узнал про препарат?
— Полагаешь, ты единственная, с кем я общался? До тебя здесь было еще несколько человек.
— Где же они все? В реальном мире их точно нет. Я слышала, что еще ни один эксперимент не закончился «удачно»…
— Я не знаю. Некоторые «пропали» из программы. Просто перестали существовать. Думаю, они «потерялись» в иных пространствах. А некоторых я иногда встречаю, но поговорить с ними не получается. Они не понимают человеческую речь и не способны к конструктивному диалогу.
— Звучит ужасно. Почему так? Ты вот… ты, но только наполовину. Другие пропадают…
— Изменения начинаются после преодоления основной, скажем так, сюжетной линии сновидения. Прошлые посетители рассказывали мне, что план Эгиды заключается в следующем: попасть в сон, вызванный ТМС, пройти линию этого сна и после этого, оставшись внутри пространства, суметь связаться с Зельдой Николаевной.
— Но зачем это нужно?
— Этого я не знаю. Тебе тоже предстоит пройти линию этого сна. Поверь, приятного будет мало.
— А если я не хочу…
— Иначе ты не узнаешь, что будет дальше, — Ник посмотрел на меня и вдруг неуверенно протянул, — слушай… у меня к тебе будет одна просьба.
Я склонила голову набок.
— Ты самая… перспективная из всех, кого я здесь встречал. Если вдруг у тебя получится проснуться, пожалуйста, найди меня «там». И отключи. Выключи все аппараты, которые поддерживают жизнь в моем теле.
Я ужаснулась. Хотела возразить, сказать, что это убьет его, но быстро поняла: ведь он уже мертв… вряд ли он когда-нибудь сможет проснуться, а физическая смерть помогла бы ему освободиться…
— Ладно… я постараюсь, — тихо ответила я. От произнесенных слов похолодела спина.
— Спасибо. Сейчас тебе надо идти, — Ник поднялся и, отойдя в сторону, повернулся ко мне, — ты легко найдешь дорогу. Сон достаточно линейный.
— Ты не пойдешь со мной? — я заволновалась. Мне очень не хотелось оставаться в этом месте одной.
— Нет, не пойду. Я уже прошел через это. Повторять не охота.
К горлу подступили слезы. Даже здесь, когда, казалось бы, можно и вместе пойти, осталась одна. Поджав губы, я отошла и посмотрела на остатки его голографического тела.
— Я поняла. Спасибо.
Он махнул рукой и несколько черных пикселей снопом обрушились вниз.
Стараясь не оборачиваться, я направилась в противоположную от него сторону по тихой улице. Здесь было лето. Зеленые деревья, сухой асфальт, пасмурное небо — как будто вот-вот начнется дождь. Я даже чувствовала характерные для летнего времени запахи и приятное тепло. Если это сон, то как Эгиде удалось так… правдоподобно запрограммировать его? Проходя мимо нежилого пятиэтажного здания, мне подумалось, что создать информационное пространство на основе реальных моделей гораздо проще, чем поместить в это пространство живых людей… мы же ведь все разные. И единственные, по сути, существа способные рефлексировать. И чтобы минимизировать риски Зельда Николаевна со своей командой «подгоняла» мозги таких, как я, под определенные критерии!
От осознания того, ради чего были все эти страдания, я даже остановилась. Это ведь звучит, как что-то очень логичное. 
Единственное, зачем нужно это пространство и какая конечная цель всего этого ужаса — вопрос открытый.
Оглядевшись по сторонам, я продолжила двигаться вперед. Несмотря на внешнее спокойствие — это место вызывало тревогу. Более сильную тревогу, чем при переживании «обычных» ночных кошмаров.
Завернув за угол, передо мной тут же предстало высокое краснокирпичное здание жилого дома. Снаружи над подъездной дверью протянулась полоса мутных ячеечных окон. В каждом из них горел бледно-желтый свет.
Интуиция подсказывала, что мне — сюда. Ну, еще это было единственное здание, в котором горел свет.
Немного помедлив, я подошла к старой железной двери, которая была распахнута настежь и, преодолев короткий деревянный тамбур, вошла в подъезд. Таких лестничных клеток я еще не видела. Ступени и платформы были полностью металлические, в маленькую сетку, перила чугунные… дом на вид был настолько старым, что, казалось, вот-вот развалится. Изношенная кирпичная кладка, проседающие пластины лестничного пролета, сбитые в крошку углы.
Я поднялась на самый верх, до пятого этажа, а затем начала медленно спускаться вниз, робко проверяя все двери (две, наверное, квартирные двери располагались друг напротив друга и еще одна в центре, ведущая в коридор к другим квартирам). Должно быть, здание спроектировано по принципу коммуналки…
На всех пяти этажах была только одна незапертая дверь в центре на первом этаже. В доме я находилась одна, как мне казалось. Тишина стояла такая, что слышно было монотонное гудение электрических лампочек.
Мне пришлось приложить усилие, чтобы сдвинуть тяжелую дверь — отклонившись назад, я потянула ее на себя, и вслед за моими движениями раздался пронзительный визг ржавых петель. Как я предполагала, она вела в длинный плохо освещенный коридор с вереницей закрытых комнат. Переступив через металлический порожек, я двинулась вперед по вздутому линолеуму. И чем дальше я шла, тем сильнее ощущала давление стен. Я и впрямь как будто находилась во сне — предчувствие чего-то плохого было таким же сильным, как в прежних моих кошмарах, сильнее даже, чем реальная интуиция.
Я понятия не имела, что именно Эгида вложила в свое виртуальное пространство, какие чудовищные образы, предоставленные ей пациентами.
И от душной тишины становилось только хуже.
Добравшись до конца коридора, я ухватилась за ручку сквозной двери и, открыв ее, вошла в тесную комнатку. Было почти ничего не видно, но различались бесформенные очертания каких-то тряпок или штор, сползающих с потолка. Пахло отсыревшей древесиной, и от стен исходил сквозняковый холод.
Неожиданно что-то щелкнуло, и прямо передо мной зажглась настольная лампа. Я тут же отпрянула от неожиданности.
Напротив, за небольшим столом сидел человек, лицо которого почему-то мне никак не удавалось воспринять. Я вроде бы и видела его черты, но не могла уложить их в своей голове.
Без лишних разговоров человек протянул мне лист бумаги и ручку и произнес: «распишитесь вот здесь».
Я взяла расписку и попыталась прочитать, но не смогла понять ни слова, как обычно во сне не могла читать книги. Это недоработка мира или Эгида специально решила не добавлять эту функцию?
— Что это?
— Вам нужно подписать эту бумагу. Мы не несем ответственность за вашу жизнь. Палач волен пытать вас по своей авторской методике, то бишь, так, как посчитает правильным.
— Пытать? Я не хочу это подписывать!
— Ваше стоп-слово «Эдельвейс». Поверьте, выброс адреналина необходим всем в той или иной мере. Ваш мозг долго держали в критическом состоянии. Будьте уверены, польза боли недооценена современными профессорскими умами.
Так вот, что имел ввиду Ник, говоря о малоприятном сюжете «сна».
Значит, если я откажусь, то сломаю систему сна или просто не смогу продвинуться дальше? Как в компьютерной игре: иллюзия выбора. Нажми «принять» или просто застрянешь на одном из этапов главного квеста. Интересно.
Я решительно взяла ручку и расписалась в самом низу.
— Благодарим за сотрудничество. Будьте уверены, после нашей процедуры вы будете чувствовать себя обновленной.
Как только я отдала расписку, слева от меня появилась деревянная дверь. После монотонного: «сюда, пожалуйста», я зашла в просторную деревянную комнату, которая действительно напоминала средневековую пыточную камеру. Такого обилия инструментов и металлических приспособлений, предназначенных для самых изощренных издевательств, я видела впервые. Ни один фильм ужасов не сравнится. Да и не похоже это было на фильм ужасов — все настоящее, без пафоса и бутафорской кровищи…
У меня похолодела спина. Если все это создавала Эгида, то у нее точно проблемы с головой. А еще — психиатр…
Неожиданно слева от меня скрипнула половица, и я резко отскочила в сторону, ожидая удара. Но его не последовало. Зато я увидела недалеко от себя высокого широкоплечего мужчину (который был даже больше, чем Грюнендаль), стоявшего ко мне боком. На нем была темно-синяя брезентовая рубашка и прорезиненный черный фартук.
Не поворачиваясь ко мне, он басистым, но удивительно доброжелательным голосом произнес:
— Добро пожаловать. Проходи, пожалуйста, садись вон туда, я сейчас подойду. 
Он жестом указал на деревянный операционный стол.
Меня передернуло, но я все-таки сделала так, как велели. Я догадывалась, чем все это закончится, но почему-то думала, что страшнее гидротерапии с Кайманом ничего уже не будет. Тем более, это ведь сон… просто сон…
Усевшись на стол и свесив ноги, я посмотрела на подошедшего ко мне Палача. Его лицо, как и лицо смотрителя, оставалось спрятанным в тумане восприятия, но все-таки внушало больше доверия.
— Как тебя зовут?
— Кира.
Он вписал мое имя в листок на стене.
— Можешь лечь.
Немного помедлив, я закинула ноги и улеглась на спину. Было неудобно; мои кости сразу пересчитали все доски на этом столе.
— А что вы будете делать? — наивно спросила я, как будто не понимала сути происходящего.
Сердце билось от волнения и нарастающего страха, но все равно что-то надломилось за бесконечно долгие дни пребывания в третьем корпусе. Меня очень быстро приучили к «порядку»… оказалось, это не так сложно. И сейчас я просто делала то, что мне говорили. Даже не задумывалась об этом.
— Мы с тобой проведем небольшую процедуру, — он надел плотные резиновые перчатки и респираторную маску, — которая поможет тебе заменить дистресс на эустресс. Люди погружаются в фильмы ужасов или становятся зависимыми от экстремальных видов спорта тогда, когда адреналину нет выхода в естественной среде. «Мортидозная приятность».
Слушая спокойную речь Палача, я чувствовала, как на руках и ногах затягиваются «ремни безопасности».
— Но не думают о главном. Боль — рациональное решение всех проблем. Комфортно? Нигде не жмет?
Неожиданный вопрос удивил меня, и я рефлекторно мотнула головой.
— Хорошо. Я просто работаю, как работал бы сварщик или строитель, не стоит думать, что я пристрастно к кому-то отношусь.
Его спокойствие и простота поражали меня до глубины души.
Он взял в руки тяжелые клещи и снова спросил:
— Мы готовы?
Я закрыла глаза, сглатывая липкий ком. Чем больше он тянул, тем невыносимее мне становилось. Начинай уже, боже мой!
Вскоре мое тело ощутило давление. Я готовилась терпеть иступляющую боль, но… ничего не произошло.
Тогда я открыла глаза.
По столу на пол струилась моя собственная кровь, из-под кожи на пальцах дыбились кости — их ломали один за другим. Я оцепенела от вида внутренностей собственных конечностей, и мозг тут же «догнал», что должно быть больно. Но даже тогда, боль не стала «настоящей». Все же она была другой. Странной. Приглушенной. Тело и впрямь ощущало некоторое давление, деформацию, разум понимал, что в реальном мире все это было бы так страшно, что привело бы к смерти; но из «реального» во мне был только ужас от вида крови и того, как нещадно расправляются с моим собственным телом.
Вязкость. Духота. Трудно дышать. Очень скоро заныла спина — лежать становилось все мучительнее — и что странно, деревянную фанеру стола мое тело воспринимало в штатном режиме. Я попыталась поерзать, чтобы сменить положение, но ничего не вышло: ремни не дали. А спустя несколько минут, когда Палач взялся дробить вторую руку, засаднило в глазах. Я тут же зажмурилась, а затем быстро поморгала несколько раз. Не помогло. Как будто я стояла близко-близко к костру и, вдыхая дым, неотрывно смотрела на открытый огонь.
В голове затрещал белый шум, и все звуки вокруг слились в бесформенное единое нечто.
Что со мной происходит?!
Стиснув зубы, чтобы заглушить давление в ушах, и повернув голову набок, я увидела недалеко от себя знакомые силуэты в черном: они о чем-то оживленно переговаривались. Между ними неподвижно, как таксидермическое чучело, стояла черная овчарка. Секунды две спустя к иллюзии присоединились врачи и медсестры, разобранные на детали роботы-санитары… все смешалось в жуткое хаотичное месиво из изображений и звуков, от чего меня резко начало тошнить. Из носа полилась кровь — я ощутила ее металлический привкус на губах.
Громоздкий силуэт в противогазе, как раньше, на гидротерапии, возвысился над моей головой, и я как будто снова погрузилась под воду. Рука в черной перчатке вдавила мою голову в стол, и перед глазами сверкнул металл хирургического инструмента.
От накатившей паники горло схватило удушьем. Пытаясь сделать вдох, я в оцепенении смотрела на затемненные окуляры латексного противогаза и правым глазом видела приближение острых щипцов. Сердце болезненно грохнуло, и я, выламывая себе руки и ноги, забилась в отчаянной попытке выбраться.
Из горла вырвался придушенный вопль, и в глаза вспышкой ударил пронзительно яркий свет.
Через секунду меня словно вытолкнуло из кровати. Приняв вертикальное положение, я громко вздохнула и едва не подавилась слюной.

— Господи! — ударило по левому уху, — она проснулась!
Больничная палата, в которой я неожиданно проснулась, кружилась, но с каждой секундой постепенно останавливалась.
Чьи-то руки снимали с моей головы электроды и отключали провода.
Медсестры.
Эта палата была мне незнакома. Я точно засыпала в другом месте…
Засыпала…
Я отчетливо помнила детали минувшего сна. Помнила окружение, запахи, звуки, Ника… и человека в противогазе.
— Кира, — позвала стоявшая слева медсестра, — Кира, ты меня слышишь?
Я резко повернула голову. Складывалось ощущение, как будто я существую в двух мирах одновременно.
— Слышу, — мой голос прозвучал неожиданно громко и грубо.
— Анна Павловна, позовите госпожу Эгиду, немедленно. Скажите, пациентка «20-56» проснулась.
За пару секунд мы остались вдвоем.
Меня тут же взялись осматривать, как какую-нибудь достопримечательность. А когда медсестра склонилась к моему лицу, чтобы проверить реакцию зрачков, я вдруг ощутила невообразимый прилив энергии.
Мои руки сами вцепились ей в волосы и исступленно оглушили ударом о медицинскую тумбу, стоявшую рядом. Сквозь грохот оборудования и разбитых склянок раздался приглушенный удар головы — медсестра обмякла за секунду и сползла на пол.
Я вскочила с кровати и босиком выскочила в коридор. На этаже было тихо, поэтому мне удалось без проблем добраться до лифта. Нажав на кнопку, я отошла в сторону на случай, если кто-нибудь будет выходить из кабины. Сердце билось как заведенное. Я даже не думала о том, куда бежать — главное не останавливаться!
Дзинь!
Двери лифта с пронзительным грохотом раздвинулись, и я, юркнув внутрь, нажала на верхнюю кнопку. Спрятавшись слева от выхода, я закрыла глаза и попыталась восстановить дыхание.
Как же долго он поднимается…
Через пару минут кабина лифта содрогнулась, и, как только открылись двери, я сразу же выбежала в коридор. Это место было мне знакомо — оставалось подняться по лестнице мимо комнат для пациентов и преодолеть краснокирпичный переход, где все это началось. 
Неожиданно со спины обрушился многоголосный оклик. 
Я обернулась — двое солдат, выходивших из дальнего кабинета, схватились за автоматы и сразу же взяли под прицел.
Тело тут же замерло. Если побегу — откроют огонь. Останусь стоять — схватят.
«Не двигаться!»
«Руки на виду!»
Я в оцепенении смотрела на приближающиеся черные фигуры.
Западня.
— Не стрелять!
Услышав голос за спиной, я резко обернулась.
В нескольких метрах от меня стояла Эгида в сопровождении Каймана и двух санитаров. Лицо Зельды Николаевны было бледным и даже как будто безумным.
Теперь точно в западне…
— Опустить оружие! Немедленно! — снова приказала она.
Те двое подчинились.
После короткого жеста Зельды Николаевны, рядом со мной встал Кайман и, больно взяв за плечо, вытащил из поясной кобуры пистолет. Небольшой, серебристый…
Меня вернули вниз куда быстрее, чем я думала.
Грубым движением усадив на кушетку в одном из кабинетов, Эгида сняла фуражку и села передо мной на стул.
— Что это было? — сухо спросила она, буравя меня мрачным взглядом.
Я неопределенно пожала плечами. Снова оказавшись под конвоем, меня, как говорится, отпустило. Внутри образовалась приятная пустота, тотальное равнодушие ко всему происходящему вокруг. Все равно убьют. Какая разница?
— Так, ладно, — она выдохнула, — как ты себя чувствуешь?
— Нормально.
— Как ты проснулась?
— Так же, как и всегда. Стало страшно, и глаза открылись.
— Ладно. Ладно. Расскажи мне все, что ты чувствовала и видела во сне. В деталях, пожалуйста.
— Я видела Ника.
Зельда Николаевна заметно оживилась.
— Ника?
— Да, Ника. Он очень просил прекратить его мучения и отключить ото всех аппаратов, которые поддерживают в нем жизнь.
— Что с ним?
— Системные неполадки, — я отвечала холодно и спокойно, — у него половины тела нет. А то, что есть — напоминает поломку картинки на компьютере.
— Что-то еще?
— Текст нечитабельный. И лицо вашего смотрителя совсем невозможно воспринять. Поправьте, пожалуйста, в вашем мире очень некомфортно существовать.
Услышав в моей желчной фразе издевку, Эгида окончательно потеряла самообладание и ошпарила меня жгучей пощечиной. После всего того, что я пережила здесь, этот жест был не сколько болезненным или унизительным, сколько неожиданным. Наверное, проект много значит для нее, раз она так остро реагирует на все, что с ним связано…
Рефлекторно коснувшись скулы, я посмотрела в потемневшие глаза Зельды Николаевны. От ее взгляда по спине прошла волна неприятной болезненной дрожи, и я тут же рефлекторно попыталась отстраниться.
— Продолжаем разговор. Другие пациенты? Что с ними?
— Я…  я только Ника видела, — спустя несколько секунд молчания ответила я, — он сказал, что другие, возможно, потерялись в каких-то пространствах или что-то такое…
— Понятно. Что с болью?
— М? О чем вы?
— Боль. Это самый специфический фактор ощущений. Его проверка дает наибольшие результаты. Опиши его.
— Сложно сказать… Тело ничего не чувствовало, но мозг понимал, что должно быть больно и как будто пытался имитировать ощущения, принесенные из реального мировосприятия. Я чувствовала только страх.
— Проклятье, — Эгида резко поднялась со стула и, надев фуражку, подошла к Кайману.
Я осталась неподвижно сидеть на кушетке и смотреть на Зельду Николаевну.
— Где Грюнендаль? — спросила она, нервно застегивая пуговицы кожаного пальто.
— Он взял отгул на неделю, — спокойно ответил Кайман, — дорогая, не нервничай.
— Вовремя.
— Повторное погружение? — Посконник перевел на меня многозначительный взгляд, а затем снова обратился к Эгиде.
— Нет. Препарат нуждается в доработке, — она надела перчатки и, прежде чем выйти из кабинета, сухо добавила, — вы знаете, что делать.
Несколько секунд я прислушивалась к отдаляющемуся стуку каблуков ее туфель, после чего посмотрела на Каймана.
Я догадывалась, что сейчас произойдет. Арнольд Генрихович вскользь уже упоминал, что придется сделать в случае моего «неожиданного» пробуждения. 
«Поднимайся» — последовал лаконичный приказ.
Я без лишних вопросов слезла с кушетки, как вдруг заметила прокравшуюся в кабинет полосу света. Не успела я сообразить, что кто-то проник внутрь, как тут же раздался быстрый дезориентирующий выстрел.
Вздрогнув, я зажмурилась и рефлекторно закрыла голову руками. 
Грохот.
Чья-то рука схватила меня за запястье, и я инстинктивно вскрикнула, дернувшись в сторону.
— Спокойно!
Не сумев вырваться, я распахнула глаза и сразу увидела перед собой Сашу с револьвером в руке. Его глаза горели, белое, как мел лицо, покрывалось каплями зернистого пота — он был сам на себя не похож. Его появление ввергло меня в минутный ступор, как будто я впервые его видела. Хотя появления гада, который сдал меня, в этом охраняемом солдатами корпусе, действительно было безумным.
— Алло! — он встряхнул меня за плечи, и я очнулась.
Отпрянув назад, я увидела за спиной Саши труп Каймана. Пуля, судя по густой луже крови, пробила голову.
— Ты его убил! — взвизгнула я.
— Да, если бы я не выстрелил первым, оба сдохли бы! Соберись! На! — он всучил мне противогаз и кинулся к телу Посконника.
— Зачем это?
— Надевать умеешь? — Саша копался в карманах его пальто.
— Умею. Зачем он?!
— Вот наденешь по моей команде.
Саша нашел во внутреннем кармане какую-то карточку и, схватив меня за руку, вытащил в коридор.
Я совершенно не понимала, что происходит, но не сопротивлялась. Если так подумать, Саша спас меня, только зачем — вопрос.
Пока мы добирались до служебной лестницы, он застрелил еще двоих: медсестру и лаборанта — так легко и без колебаний, как будто делал это всю жизнь! От выстрелов и трупов меня мутило; я не разбирала дорогу и просто бежала вслед за Сашей.
Как только мы выскочили на лестничную клетку, неожиданно погас свет, и через секунду все коридоры побагровели. Включилась сигнализация. Звук сирены был таким громким и неожиданным, что на секунду заставил нас остановиться. Но Саша быстро пришел в себя и, перекрикивая пронзительный вой, велел не останавливаться.
В красном свете тревоги мы преодолели два лестничных пролета и проникли на этаж Д. Тот самый…
Когда мы остановились возле лабораторной ТМС, я начала догонять намерения Саши. Он провел карточкой по панели справа, и герметичная дверь впустила нас в затемненное помещение.
Я, наконец, смогла остановиться, чтобы перевести дыхание. У дальней стены в небольшом углублении стояли два герметичных резервуара примерно три метра в высоту. Их соединяла запутанная система широких труб, соединяющаяся в итоге в двух притоках по левую и правую сторону котлов. 
— Что это?
— Надевай противогаз!
Я сразу же принялась натягивать его на голову. Саша сделал тоже самое и, велев мне распахнуть дверь, принялся откручивать клапаны двух притоков.
— Что ты делаешь?
— Потом! Помоги лучше — откручивай вон тот!
Не став задавать лишних вопросов, я принялась помогать. Не зная зачем, и не догадываясь о том, чем это грозит.
Дышать в противогазе было тяжело, но я все равно упорно продолжала откручивать вентиль.
Неожиданно он скрипнул и, с грохотом упав на кафельный пол, выпустил из трубы мощный газовый поток.
— Отлично!
Саша схватил меня за руку и, вытащив в коридор, потянул в сторону операционной.
Как только мы оказались внутри, я оцепенела. Находившейся там персонал хрипел и кашлял, оседая на пол и медленно умирая в ужасающих конвульсиях. Растерянный робот-санитар пытался принять меры по оказанию первой помощи, но в его программе не находилось нужных инструментов. Заметив нас, он тут же попытался поднять тревогу, но Саша расправился с ним быстрее — сбив санитара с ног, он остервенело вырывал все провода, до которых мог добраться.
Меня затрясло.
Все звуки: вой сирены, хрипы докторов и скрежет ломающегося металла — давили на меня с такой силой, что я сама начала задыхаться; грудь стянуло болью, и в мозг как будто тупой стороной вонзили чугунный штырь. Тело замерло и оцепенение медленно поползло от живота к голове: сначала пальцы рук — холодеют и спазмируются; затем щеки и лоб. А глаза! Глаза как будто выдавливают!
Окончательно потеряв над собой контроль, я рывком стянула с себя противогаз и сделала такой глубокий вдох, как позволили легкие.
И тут же обожгло горло. Грудь схватило по-настоящему. Все. Я не могла ни вдохнуть, ни выдохнуть.
Это заметил Саша. Казалось, он подлетел ко мне за мгновение, и вскоре я снова дышала через фильтр. Он еще что-то кричал — я не разобрала.
Мы осели с ним на пол в углу операционной, среди медицинского оборудования и инструментов.
Саша обнимал меня со спины, немного покачивая, как в детстве, и я почувствовала вдруг такое… облегчение… 
Не могу сказать, сколько мы так просидели. Но за это время я успела проиграть в своей голове все, что со мной произошло за эти месяцы. От поступления в отделение пограничных состояний, до последнего мгновения сегодняшнего дня.
Я и впрямь как будто находилась во сне… среди звезд, вдыхая отравленный воздух через фильтр противогаза.
Неожиданно Саша коснулся моего плеча и спокойно произнес:
— Кир, давай вставать. Пора уходить.
Я повернула голову.
— Уже? Так быстро?
— Быстро? — он усмехнулся. — Несколько часов уже сидим.
Он поднялся на ноги и подал мне руку.
— Может сейчас объяснишь мне, что происходит?
— Я решил, что пора действовать, когда узнал, что они и тебя этой дрянью накачали. Это... за тебя, за Ника.
— А что… что ты сделал?
Мы вышли в коридор. Было так тихо… даже сирена не гудела, только красный свет тревоги продолжал неизменно мигать в сигнальных лампочках.
— То, что позволит нам без лишних трудностей покинуть это место. Не волнуйся, в живых уже никого не осталось.
Я резко остановилась.
— Что?
— Кира, пойдем.
— Нет. Пока ты не объяснишь.
— Блин. Короче, ТМС_19/50 — это препарат, созданный на основе транскраниальной магнитной стимуляции. Я не знаю, как именно он работает и как именно Эгида придумала использовать его для погружения в осознанные сновидения. Он помещен в резервуары и там преобразовывается из газообразного состояния в жидкость. Штука в том, что в газообразном состоянии этот препарат смертельно опасен. Он распространяется с невероятной скоростью и за несколько минут может… ну ты поняла. Короче, мы в третьем корпусе должны были остаться одни.
У меня похолодела спина.
Мы вдвоем уничтожили целый корпус…
— Пойдем уже.
— А что за второй препарат?..
Я снова поспешила за Сашей, осознавая, что погибли не только сотрудники, но и пациенты…
— Какой? А, который 18_2.2? Это типа… демоверсия. Вроде как, Эгида его создала, чтобы «подготовить» мозг к главному препарату. Ты им дышала на гидротерапии. Менее разрушительная штука.
Мы поднялись по лестнице.
— Ты-то откуда это все знаешь? Умник. Подставил меня.
— Я говорил, что люблю искать приключения на пятую точ…
— Хватит! Объясни нормально!
— Чего психуешь? Я разрядить обстановку пытаюсь… — он ненадолго замолчал и вскоре со всей серьезностью продолжил: — не все такие ответственные как Грюнендаль. И доктора бывают очень общительными. Надо уметь добывать информацию. Я умею. И клянусь, я не хотел тебя подставлять. Тебе вообще стоит запомнить одну простую истину: люди не против тебя, они за себя. Я тоже жить хочу. И мне тоже страшно.
Я ничего не ответила.
Мы вышли в небольшой холл, где я прежде никогда не была.
Было тихо. Очень тихо. У стен, как тряпичные куклы, сидели люди в белых халатах и кожаных плащах. На их телах не было ни крови, ни следов борьбы. Словно они просто… спали. Так же, как еще несколько часов назад спала я.
Саша шел немного впереди, а я все замедлялась и замедлялась, с ужасом смотря на все это, пока не заметила на углу знакомый золотистый отблеск волос.
Оторвавшись от своего спутника, я медленно приблизилась к фигуре.
Зельда Николаевна.
Теперь она точно стала куклой.
— Кира, идешь?
Я оглянулась.
— Да, сейчас.
Еще раз взглянув в распахнутые темно-стальные глаза Эгиды, я спешно вернулась к Саше. Оставалось преодолеть всего несколько шагов, и мы окажемся на улице.
Утренний свет проникал сквозь центральные двери… я уже предвкушала этот забытый запах зимней свежести. Он так сказочно сочетался с серовато-желтым свечением, пронзающим рельефное стекло…
Но неожиданно этот свет стал темнее, как будто случилось солнечное затмение. Раздался грохот шагов.
Мы с Сашей не успели сообразить, что именно это за «затмение», и как только поняли, что надо бежать, было уже поздно.
Пятеро солдат в фуражках и противогазах проникли в корпус через центральные двери, и как только увидели нас, сразу же подняли тревогу. Множество мужских голосов гвалтом обрушились на нас агрессивными приказами поднять руки и лечь на землю. Я, теряя самообладание, хотела выполнить все их требования, но Саша зачем-то полез на рожон. Выхватив свой пистолет, он попытался обороняться. Я закричала, хотела остановить его. Мой голос звучал глухо, как будто под водой, или мне просто так казалось.
Саша даже не успел принять устойчивую позу, как щелканье автоматной дроби за мгновение свалило его с ног.
Я сразу же пригнулась и подняла руки, показывая, что безоружна.
Что-то крича и топая, на меня навели прицел и, схватив за руки, выгнали на улицу. Мороз тут же сковал все тело.
Чья-то перчатка стянула с меня противогаз и толкнула к стене. Ладони легли на бетонную стену, и из глаз полились слезы.
«Руки на виду!»
«Не двигаться!»
«Назваться!»
Я отчаянно выкрикнула свое имя и, захлебываясь словами, попыталась объясниться, но меня быстро прервали.
Удар оказался настолько тяжелым, что я очнулась совершенно в другом месте. Сначала даже не поняла, в каком именно…
Я лежала на кушетке в каком-то медицинском кабинете.
Нет.
Я резко вскочила, и сразу же почувствовала, как зазвенела голова.
— Спокойно! — раздался вдруг рядом тоненький женский голос. Холодные хрупкие руки взяли меня за плечи, попытавшись уложить обратно, но даже не смотря на адскую боль, я уперлась.
Нет, гниды, больше не положите!
— Кирочка, спокойно, все хорошо.
Я повернула голову, намереваясь плюнуть очередной медсестре в лицо, но, увидев ее, тут же остановилась.
Рядом со мной стояла приятной внешности девушка, очень молодая, с убранными под шапочку рыжими волосами. На ее худом не очень красивом, но чем-то очень привлекательном лице застыло беспокойно-заботливое выражение, которое вызвало у меня ступор.
— Все хорошо, ты в безопасности, — продолжала убеждать она.
— Где я? — только и смогла выдать я.
— В медпункте. Меня зовут Амалия, — она говорила спокойно, ласково… не так квазиласково, как пыталась Эгида, а по-настоящему.
— В каком медпункте?
— В медпункте пункта специального назначения, — неожиданно ответил на мой вопрос мужской голос. Я резко обернулась на дверь и увидела вошедшего человека уже очень преклонных лет, хотя с достойной выправкой. 
Я съежилась. Не закончились мои приключения, судя по всему.
— Ну, как самочувствие? — он подошел ко мне и опустился на край кушетки.
— Она только-только очнулась, Полковник, — ответила за меня Амалия.
— Ах, вот оно что, — он широко улыбнулся, обнажив ряд пожелтевших зубов, и похлопал меня по коленке, — Амалия Сергеевна, в таком случае, будьте любезны, когда девочка придет в себя, направьте ее в мой кабинет.
Медсестра кивнула и, проводив этого странного человека, снова обратила свое внимание на меня.
— Что происходит?.. — без гонора и даже жалобно спросила я.
— Мальчишки сильно перестарались. Не сердись на них, работа такая. Не волнуйся-не волнуйся, — замахала руками она, заметив в моих глазах появившийся страх, — здесь тебе ничего не угрожает.
— Что я здесь делаю? И что с больницей?..
— В 3 корпусе мужчины наши не нашли ни одного человека, который подавал хотя бы минимальные признаки жизни, — Амалия взяла из отсека медицинской тумбы ампулу и, подготовив какой-то укол, подошла ко мне.
Я рефлекторно отползла назад.
— Не бойся, это просто витаминки…
— Не надо мне ничего колоть!
— Ну, хорошо. Я не буду пока что ничего колоть. Не нервничай, пожалуйста. Но мне нужно будет потом провести обследование. Препарат Эгиды мог плохо сказаться на твоем организме. Это военный пункт, здесь никто над тобой эксперименты ставить не будет.
Амалия ласково провела рукой по моим волосам, и я вдруг расплакалась. Слезы хлынули сами по себе и остановить их я уже не могла.
— Боже мой, ну чего ты, солнышко? — она села рядом со мной.
— Я домой хочу, к маме…
— Отпустят тебя к маме, не переживай. Слушай, тебе надо развеяться, да? — она разговаривала со мной, как с ребенком, — тебя, наверное, тошнит уже от запаха формалина. Сходи погуляй, подыши свежим воздухом, а потом приходи ко мне. Поешь и пойдешь к Полковнику.
Я посмотрела на нее заплаканными глазами? Что, прямо погулять можно? Без конвоя?
Меня действительно отпустили. Я беспрепятственно покинула госпиталь, только молодой солдат на входе скучающим голосом проинформировал: «Тебе запрещено покидать территорию контрольного пункта до распоряжения Полковника. Гуляй на виду» — и снова встал по стойке смирно, прижав к черному пальто автомат.
Переступив через порог госпиталя, я словно попала в маленький городок годов эдак пятидесятых, где явно стоял завод по производству солдат в черных кожаных плащах. Здесь было, наверное, несколько десятков мужчин в идентичной форме, с идентичной строевой походкой, и это только в поле моей видимости.
Перед выходом Амалия снабдила меня теплыми сапогами и новеньким синим ватником, так что было тепло. Мне даже стало как-то легче. Меня никто не трогал, никто не наблюдал с дотошной пристальностью и не сопровождал каждый шаг. От осознания того, что можно двигаться в любую сторону, я даже на секунду растерялась.
Это место имело довольно странное положение: с одной стороны находились густорастущие кустарники (сразу за которыми начинался лес), а с другой стороны — равнина, и как будто даже виделись крыши какой-то деревни. А в самом пункте зданий было немного: одно жилое — пятиэтажная панелька на шесть подъездов, странное как будто заводское помещение, госпиталь и школа.
Немного осмотревшись, я решила направиться к школе. Она была похожа на ту, что стояла во сне Эгиды. Такие же двери, крыльцо, фасад… Только эту отличало небывалое оживление. Во дворе носились дети. Много детей: мальчишки и девчонки лет восьми-девяти.
Неожиданно в меня, пронзительно смеясь, с разбегу влетела какая-то девочка. Она видимо играла с кем-то в догонялки и не заметила меня, поэтому, судя по звуку, ушиблась сильно.
— Ай! — она схватилась ручками за лоб.
— Ой, осторожнее! Сильно ударилась? — я сразу подалась к ней. На вид ей было лет пять или шесть, да и по одежде она — точно не школьница.
Я уже забеспокоилась, но не прошло и минуты, как девочка снова радостно взвизгнула и спряталась за моей спиной. Почти сразу ко мне подоспел высокий парень в характерной форме, но без фуражки. Он был таким красивым, что я даже не уловила, что он сказал. Светлые волосы, зачесанные назад, серьезные, но не без хитрого задора голубые глаза, четкий профиль и рост… Я уставилась на него, как дура, пытаясь унять бешеное сердцебиение.
Заметив мое замешательство, он улыбнулся, и я совсем потеряла дар речи.
— Доброе утро! Девочку выдадите?
— Чего? — переспросила я и тут же покраснела до ушей.
— Девочку, говорю, не выдадите?
Я обернулась и посмотрела на прижимающуюся ко мне розовощекую девочку.
— А… а вам зачем?
Боже, что я несу?!
Парень вдруг рассмеялся, и я почувствовала себя еще более неловко. «А вам зачем?». Идиотка…
— Сестра моя, мамка ее к себе звала. Вот бегаю, ловлю.
— А… да забирайте, конечно…
Только я отошла в сторону, чтобы освободить дорогу, как девочка снова захохотала и помчалась в противоположную сторону.
— Вот, егоза, — парень подбоченился и, поправив ремень черного автомата, крикнул ей вслед, — беги-беги! Только потом не ной, что папка тебя отходил за поведение!
— Ну, она же еще маленькая… — я неловко улыбнулась.
— Точно. Устал я за ней бегать. Пусть папка с ней разбирается, сил нет уже, — он перевел на меня взгляд и осмотрел с ног до головы.
Мне вдруг стало ужасно неловко за свой вид. Наверное, ему нравятся такие, как Эгида. С лощеной кожей, шелковистыми волосами, в подчеркивающей женственность одежде…
— Ты Кира, да?
— Типа того…
— Наслышан. Константин Арнольдович Грюнендаль, — он щелкнул каблуками и коротко кивнул, — приятно познакомиться.
Меня передернуло.
— Папка тебя вскользь упоминал.
— Очень… приятно. А Арнольд Генрихович здесь?..
— Да, с Полковником какие-то вопросы решает, — он смотрел на меня с заметным дружелюбием, что начинало меня напрягать, — что, поговорить с ним хочешь?
— Не-не! Я просто спросила…
— Да ты не переживай так, папка нормальный мужик. Видел я, что в третьем корпусе произошло. Вот отца Господь отвел. Так бы вместе с остальными там остался. Мать не пережила бы. Не знаешь, в чем была причина поломки котлована?
— Э-э… нет, не знаю, — соврала я, — погодите, вы сказали «видел»?
— Да, был там. Друг твой — идиот. Надо было ему за пистолет схватиться?
Я неопределенно пожала плечами. Не хотелось говорить про Сашу. Уж больно противоречивые чувства он оставил о себе.
— А как к вам обращаться? — робко спросила я. Мне было бы очень странно звать его по имени-отчеству, на вид он ненамного старше меня.
— Ты мне что ли «выкаешь»? — он улыбнулся и сейчас с этим выражением лица был очень похож на отца, — просто Костя, я тебя на три года всего старше. И еще даже звания никакого не имею.
— Хорошо, Костя… — я снова начала краснеть, но мой общительный собеседник этого как будто не замечал.
— Я кадет еще. Последний год доучиться — и на службу. Хотя я и так служу, но денег я за это не получаю.
— Учиться? Чему? — я нахмурилась и неожиданно даже для себя выдала. — Вы людей убиваете.
— Ну, без необходимости никто никого не убивает. А учимся, как и все. Предметы проходим, физика-математика. Да и потом, мы за правое дело, — он поднял палец вверх, пытаясь этим жестом придать значимость своим словам.
— «За правое дело»? Мучить людей? Как в лагерях.
— Я не слишком поддерживал энтузиазм Эгиды, но Наука есть Наука. И Москва не сразу строилась.
— Ну, если это так называется… — я не хотела это обсуждать. Тем более с сыном Арнольда Генриховича.
— Тебе не холодно? — неожиданно спросил он.
— М?.. да вроде нет…
— Ну и хорошо. Прогуляемся?
— А ты разве не на посту?   
Костя заложил руки за спину, и нога за ногу побрел со мной в сторону школы.
— Нет, сегодня уже нет. Отдыхаю, так сказать.
И все же происходящее становилось все страннее и страннее. Кто вообще эти люди в фуражках? Почему о них никто не знает? Где нахожусь я и почему я до сих пор в здравом рассудке после всего того, что со мной произошло? Или я уже тронулась умом и всего этого не существует?
— Костя, а можно тебя спросить? — я сунула замерзшие руки в карман ватника и посмотрела на армейский профиль своего собеседника. — Ты сказал вас тут… учат. А людей вас… ну… тоже учат…
— Вот ты, Кира, — он цокнул языком, — вот ты на кого учишься?
— На медсестру в училище поступила…
— Вот. Тебя же там не учат, как халат медицинский застегивать. Элементарные вещи.
Я ужаснулась. Сравнить застегивание медицинского халата с лишением человека жизни… действительно, элементарные вещи…
— Что ты чувствуешь, когда стреляешь в людей? — с какой-то странной досадой спросила я. — Всегда было интересно, что такие как ты, чувствуют…
На молодом лице Кости вдруг заиграла ужасающе добродушная улыбка.
— Ну как. Отдачу оружия чувствую.
— Ясно…
Мы ненадолго замолчали. Костя насвистывал какую-то до боли знакомую мелодию, и я, чтобы отвлечься от мрачных мыслей, посвятила все свое внимание попытке вспомнить, где я ее слышала. В итоге сдалась и спросила напрямую:
— Откуда это? Знакомая такая…
— Из мультика. «Говорят, дельфины говорят».
– А, «Девочка и дельфин», точно.
— Самый любимый мультик Лапы.
— Лапы?
Мы остановились у крыльца школы.
— Сестра моя. Лада. Папка как-то оговорился и назвал ее Лапой. Вот и прижилось, — он вытащил из внутреннего кармана пальто блок старых сигарет и, чиркнув спичкой, закурил.   
— У вас это модно?
— Что? — он зажал сигарету зубами, возвращая полупустую пачку и коробок спичек обратно в карман.
— Курить.
— Хах, ты начинаешь мне нравиться. Нет, просто работа нервная. Пить нельзя, а курить – пожалуйста.
Он держал сигарету по-армейски, огоньком в ладонь, а я стояла рядом и наблюдала за тем, как он это делает. И несмотря ни на что, он красивый. И харизматичный, а это всегда очень привлекает.
— Знаешь, ты не похож на своего отца.
— А ты моего отца хорошо знаешь? — он цокнул языком. — Нет, не думаю. Он толковый. Пример для многих бездельников здесь.
Мне стало неловко.
— Я пойду, наверное… Амалия Сергеевна сказала, что Полковник хочет со мной поговорить…
— Жаль, хорошая ты девчонка. Хочешь совет? Говори честно, он не любит, когда врут. А при разговоре скорее всего отец сидеть будет, как твой конвоир в прошлом. Он не даст соврать. Так сказать, за честность — плюс к карме.
Я неуверенно кивнула.
— Иди вон туда, — Костя указал на здание, которое я ранее приняла за завод, — там спросишь, где Полковник. Увидимся еще.
Он улыбчиво махнул рукой.
Я махнула в ответ и, вжав голову в воротник ватника, направилась в указанную сторону. Уверена, что все эти попытки окружающих создать «дружелюбную» атмосферу — блеф. Если здесь воспитываются такие, как Грюнендаль, то наивно будет думать, что меня кто-то просто так отпустит или не попытается шантажировать. Не хотелось думать о том, что меня ждет в самом худшем случае…
Я подошла к одному из солдат на входе в административное здание и робко поздоровалась. Он перевел на меня холодный взгляд.
— Простите, а Полковник там?
— Третий этаж.
Я кивнула и вошла внутрь, расстегивая ватник. На входе меня встретила женщина средних лет в сером деловом костюме, как у моей бабушки, и повела меня к Полковнику. Несмотря на отсутствие за моей спиной конвоиров, я все равно ощущала, что меня ведут на допрос. Да, в общем-то, это он и будет. Главное, чтоб без «пристрастий». Данная мне мнимая свобода не значит ничего.
Мы поднялись по парадной лестнице на третий этаж и, миновав светлый убранный коридор, остановились у массивной деревянной двери.
Сопровождающая меня администратор постучалась и пригласила меня войти первой. Я робко переступила через порог и посмотрела на сидящего за добротным дубовым столом Полковника.
— Здравствуйте…
У дальнего окна стоял Арнольд Генрихович, который смотрел на меня со свойственным ему ледяным спокойствием. Увидев его, я сразу съежилась.
— Здравствуй, Кира, заходи, — обратил на себя внимание Полковник и пригласил меня сесть напротив него.
Я робко подошла к столу и села на стул.
— Ты сама меня нашла, прекрасно, — он не улыбался, как в кабинете Амалии, и выглядел более серьезным, — наш разговор много времени не займет.
— Я не знаю, что… — начала оправдываться я.
— Стоп. Я задаю вопросы, ты отвечаешь на них по существу и честно. Ничего своего придумывать не надо. Арнольд Генрихович уже составил твой личностный портрет, я его детально изучил, — Полковник вытащил из ящика стола толстую папку с документами, взял ручку и продолжил, — итак. Спрошу для начала то, чего я еще не знаю. Состав семьи, адрес проживания, где учишься.
Я с тревогой посмотрела на него.
— Какое это имеет отношение к делу?.. Мои родители тут совершенно не…
— Кира. Отвечаем на вопрос.
Я ненадолго замолчала, но вскоре, сдерживая подступающие к горлу слезы, продолжила:
— Коммунистическая, 18. Подъезд 3, квартира 21. Живу с мамой и папой… этим летом закончила школу и поступила в медицинское училище…
— Так, — он оторвался от своих записей и снова посмотрел на меня, — парень, который был с тобой в 3 корпусе, твой друг. Кто он?
— Саша? Он мне не друг. Я его почти не знала. И он меня подставил.
— Ученые взяли его в оборот три года назад, — помог мне с ответом Арнольд Генрихович, — однажды он оказался не в то время и не в том месте, и чтобы спастись согласился сотрудничать. Он помогал ведущим врачам, таким как многоуважаемая Зельда Николаевна, выявлять перспективных пациентов, пригодных для эксперимента.
— Благодарю, Арнольд Генрихович. И как же так вышло, что из всех обученных специалистов выжили только два пациента со связанными руками? Что произошло в лаборатории?
— Мы… то есть, я очнулась ото сна, и это вызвало у Зельды Николаевны неприятный резонанс. Я никогда не видела ее такой… нервной. После недолгого разговора, я поняла, что меня убьют. И… это случилось очень неожиданно… я даже не сразу поняла, что произошло. В кабинет проник Саша и… застрелил Каймана. Клянусь, я не знаю, откуда он взял пистолет.
— Мальчишка сумел застрелить обученного солдата?
— Я знаю, как это звучит, но я не вру! Саша напал со спины и… потом он всучил мне этот противогаз и…
— Не нервничай. Ближе к сути.
— Мы с ним спустились в лабораторию, где он открутил все вентили с препаратом.
— Понятно. Арнольд Генрихович, что вы скажете?
— В газообразном состоянии препарат смертелен. Распространяется стремительно и может убить человека в течении двух минут. Если не иметь быстрого доступа к противогазу, то такой исход вполне очевиден.
— Такое предприятие похерить, — Полковник фиксировал все в своей папке, продолжая бормотать, — 356 работников, 102 пациента, 25 врачей… одни санитары остались, железки эти бесполезные.
— Простите…
Полковник поднял на меня глаза.
— Вы меня отпустите домой?.. — с робкой надеждой спросила я, краснея.
Он выдохнул и, отложив ручку в сторону, сплел пальцы в замок.
— Отпустить мы тебя не можем, Кира. Сама должна понимать почему.
— Я не скажу ничего. Если дело в этом, я забуду, ни слова никому не скажу, клянусь, — голос задрожал от новой волны слез, — если нужно какие-то договоры о неразглашении подписать, я все подпишу, обещаю, я ни слова не скажу….
— Ой, ну хватит, иначе я расплачусь, — с наигранным сожалением ответил Полковник, обращаясь ко мне, как к ребенку. — Ты со своим другом угробила целое предприятие, которое строилось за наш счет. Дорого и энергозатратно. Уверен, ты сдержишь свое обещание, но взять с тебя расписку и надеяться, что все это не всплывет на поверхность рано или поздно… — он цокнул языком. — Да и потом, ты уверена, что находишься в здравом уме?
Я всхлипнула и утерла слезы рукавом.
— Арнольд Генрихович, проводите Киру к Амалии Сергеевне.
— Не надо меня провожать! — тут же выпалила я, чем вызвала недоумение Полковника, поэтому быстро сменила тон, — я сама могу дойти, правда…
— Арнольд Генрихович тебя проводит, — с сухой улыбкой повторил он.
Понятно. Припираться дальше не стоит. Я поднялась со стула и посмотрела на Грюнендаля. Он оставил на столе Полковника документы и, приняв какое-то новое распоряжение, вышел вместе со мной в коридор. Мы молча спустились на первый этаж, но вместо того, чтобы выйти на улицу, неожиданно свернули направо — там был небольшой закуток под лестницей с допотопным телефонным аппаратом и дверью в какой-то кабинет. Я замешкалась, испугавшись, что в этом кабинете все и закончится, но не остановилась. Наверное, я и так слишком долго от смерти бегаю…
Но Арнольд Генрихович вдруг остановился. Он посмотрел на меня и, вытащив из кармана брюк что-то блестящее, протянул мне.
Я робко протянула руку. Монетка?
— Что это? — я в недоумении посмотрела на Арнольда Генриховича.
Он коротким жестом указал на телефонный аппарат, и у меня тут же перехватило дыхание.
— Только выражения выбирай, когда будешь разговаривать.
— Да! — у меня все дрожало внутри от волнения. — Спасибо!
Арнольд Генрихович неожиданно улыбнулся и по-отцовски потрепал меня по голове. Я, еще раз поблагодарив его и попутно вспоминая домашний номер мамы, побежала к аппарату.
Мне ответили спустя несколько гудков. Мама. Уставшим голосом, немного нервным. Еще никогда в жизни я не была так счастлива ее слышать. Я звала ее, запинаясь от волнения, и дрожащим от хлынувших слез голосом пыталась убедить в том, что я в порядке. Что нахожусь в безопасности и мне ничего не угрожает…
Она отчаянно пыталась узнать, где я нахожусь, но я всячески пыталась уйти от этой темы. «Выбирай выражения» — думаю, именно об этом меня предупредили, да и потом я сама понятия не имела, где нахожусь. Но о людях в черном я все-таки упоминать не стала. Мы говорили недолго, но я как будто ощущала ее присутствие рядом с каждым сказанным словом. Мне хотелось убедить ее, что со мной все хорошо, чтобы она не беспокоилась, но получалось так неубедительно! Я все бы отдала, чтобы еще раз с ней обняться… Когда она говорила со мной, все, что находилось за пределами ее голоса исчезло. Я как будто снова сидела дома рядом с ней…
Звонок оборвался, когда я едва успела договорить свою фразу.
— Пойдем. Пора заканчивать, — рука в черной перчатке легла на трубку телефона.
Я опустила голову. Тело содрогнулось от новой волны удушливых слез.
— Так, ну все, успокаивайся.
Мы все-таки дошли до госпиталя. Амалия к тому времени уже приготовила все необходимое оборудование, а я видеть больше не могла все эти шприцы и ампулы.
Она усадила меня в кресло и, приняв у Арнольда Генриховича папку с распоряжением, попросила его выйти.
— Зельда Николаевна колола тебе ТМС_18.2.2?
— Угу…
Я наблюдала за тем, как она надевает латексные перчатки и маску.
— Ну кто бы сомневался.
— Вы с ней не ладили? — я спросила не сколько из интереса, сколько от желания переключиться.
— С ней мало кто ладил.
Я грустно улыбнулась, сдерживая слезы.
— А что она хотела?
Я должна знать. Должна знать, зачем все это было нужно…
— Я точно не могу сказать. Говорят, Зельда Николаевна пыталась найти способ переселения людей в некое бессознательное пространство. М-м, место, где людьми было бы нетрудно управлять.
— А что вы будете делать?..
— Проведу обследование и напишу заключение по состоянию здоровья.
Я коротко кивнула. Еще немного потерпеть…
К вечеру меня освободили и выделили койку в школьном общежитии. Никто особенно за мной не следил, скорее — приглядывали, но не трогали. И я наконец-то смогла побыть в относительном одиночестве и подумать обо всем, что со мной случилось.
Спать было тяжело. Каждый раз, когда я закрывала глаза, проваливалась в ужасающую бездну из кошмаров и страхов, но за то время, что мне пришлось провести в этом странном месте, голова немного успокоилась. Я даже начала привыкать к людям в форме и их порядкам. Амалия проводила обследования каждое утро, но они были не такими неприятными, как в лечебнице. Вообще, она была добрая и ласковая.
Несколько раз я наблюдала строевые занятия кадетов, среди которых был и Костя — моя, как выяснилось, первая влюбленность… Общаясь с ним, я все тщательно скрывала, но он, как мне казалось, тоже проявлял живой интерес. Получится ли у нас что-нибудь? Выбраться отсюда я уже все равно не надеюсь…
Но однажды вечером за мной пришли. Полковник, Арнольд Генрихович и еще один молодой солдат. Ничего не объясняя, меня сопроводили в процедурный кабинет, где работала Амалия, и усадили в медицинское кресло. Я пыталась выяснить, что происходит, но ответом служило только лаконичное: «скоро все закончится».
Я тревожно наблюдала за тем, как ведутся приготовления какого-то препарата. В голову проникали самые разные мысли — от обычного снотворного до какого-нибудь убийственного вещества. В любом случае, я уже не сопротивлялась. Смысл?
Когда Амалия взяла шприц и стяжку для вены, я отвернула голову к окну. Через ворота бетонной стены, огораживающей небольшую часть редкого леса, въехали три черных военных автомобиля старых моделей и остановились возле госпиталя.
— Кира, — позвала Амалия, и я обернулась, — готова?
— К чему?..
— Будем прощаться.
Я содрогнулась и заплакала.
— Не плачь, пожалуйста, все будет быстро и безболезненно. Ты ничего не почувствуешь. Уснешь, а когда проснешься — начнется совсем новая жизнь. Закрой глазки.
Я зажмурилась.
Соленые слезы жгли потрескавшиеся губы.
Говорят дельфины, говорят…
Говорят и вправду говорят…
Как блестят на солнце спины…
Это к нам плывут дельфины…
Вот сейчас они заговорят…

Заговорят…

1.

Открыв дверь автомобиля, я вытащила из детского кресла дочку и, пока забирала пакеты с продуктами из багажника, чуть не сошла с ума от бесконечного: «мам, хочу на ручки!».
— Ева, у меня руки заняты, иди ножками!
Вообще, сегодня меня раздражало абсолютно все. За утро мама звонила мне пятнадцать раз, и всякий раз, когда я не брала трубку, потом начиналась настоящая истерика. Я никогда не винила ее за излишнюю навязчивость, но сегодня явно был особенный день.
Закрыв машину, я взяла Еву за руку и вошла с ней во двор через арку. Из чьего-то открытого настежь окна доносилась нелюбимая мной песня из мультика «Девочка и дельфин». С боем пройдя мимо детской площадки, я завела дочку в подъезд пятиэтажного дома и поднялись на четвертый этаж.
Дверь нам открыл мой папа. Радостно поцеловав меня в щеку, он забрал пакеты и пригласил войти.
Ева заскочила в квартиру первая и, кое-как самостоятельно расправившись с сандалиями, помчалась к бабушке. А вот мне потребовалось приложить усилие чтобы разуться. Живот уже мешал выполнять привычные бытовые действия…
— Давай, дочк, — заметив мои потуги, папа присел на корточки и помог мне расстегнуть ремешок.
— Спасибо, — я выдохнула, — где мама?
— На кухне, наверное. Ты как себя чувствуешь?
— Нормально. Она мне пятнадцать раз сегодня звонила.
— Ну, ты знаешь, что когда ты должна приехать, у нее…
— Кирочка! — из кухни вышла мама и сразу же кинулась меня обнимать, — ну, слава богу, приехала, солнышко мое!
— Привет, мам, ну чего ты опять?
— Ты почему на звонки мои не отвечала?
— Мам, я за рулем была, — я старалась отвечать спокойно. 
— Я думала, они снова тебя у меня забрали! Это я так виновата, так виновата, что они тебя мучали, девочка моя!
— Мам, Господи боже…
Из кухни выглянула Ева.
— Я так виновата, испугалась, что они снова тебя забрали.
— Мам, никто меня не забирал никуда и не заберет, успокойся, пожалуйста. Опять глупости какие-то себе придумываешь. Иди лучше, я там торт купила. К часу муж приедет.
— Ой, муж твой! — она резко нахмурилась и махнула рукой, — гнида твой муж подпольная!
— Мама!
Я повысила голос и посмотрела на Еву. Опять началось.
— Эмилия, пойдем с внучкой продукты разложим, которые дочка купила, — вмешался папа.
 — Да, да, пойдем. Извини, Кирочка, ты у меня такая хорошая.
Мама побрела обратно в кухню, а я была рада наконец-то переместиться в гостиную. С этого начинался каждый мой приезд к родителям.
— Она сегодня хуже, чем обычно… — сказал папа, садясь на диван и сажая Евочку себе на колени.
— К врачу надо идти. Отказывается?
— Да… я, говорит, к этим гадам не пойду, они мою дочку мучали, вообще, говорит, они заговор готовят.
— Понятно, как обычно. Злые люди в черных фуражках, ага. Таблетки-то хоть пьет?
— Когда как.
— Мама, когда папа приедет? — вмешалась в наш разговор Ева.
— Через полчасика, солнышко.
Она вздохнула и развалилась на дедушке, как на диване. А папа и рад — гладил ее по золотистым кудряшкам. Со стороны мужа дед суровый, обычно Евочку лаской не баловал, а вот мой отец — с радостью. Да и я любила больше у своих родителей бывать. Спокойнее как-то…
— Как ребеночек? — спросил папа, глядя на мой живот.
— Растем. Анализы хорошие.
— Ну хорошо, — он по-доброму улыбнулся.
Все время до приезда мужа я провела с мамой. Ее болезнь сильно расстраивала меня, а бред, который она несла в периоды обострения даже пугал. Она рассказывала о своих навязчивых мыслях, о людях в черных фуражках так, как будто они существовали на самом деле. В моем подростковом возрасте такого с ней не было, в этом я была уверена. С ней это началось после моей выписки из отделения психдиспансера. Муж предполагал, что это послужило некоей триггерной точкой.
Может быть он и прав…
Звонок в домофон раздался, когда мы с Евой резали крабовый салат. Дочка сразу же все кинула и помчалась к двери с криком: «папа!», а я сначала положила в миску кукурузу. Ева всегда сама нажимала на кнопку и, забираясь на стул, открывала защелку.
Я вытерла руки кухонным полотенцем и вышла в прихожую. В квартире повисло неприятное напряжение, которого моя дочка, слава богу, в силу возраста не чувствовала. Мама ненавидела моего мужа, считая, что он призван следить за нашей семьей, и всеми силами старалась минимизировать его присутствие в ее доме. 
Как только дверь открылась, Ева запрыгала на месте и с радостным визгом накинулась на отца. Он подхватил ее на руки и принялся целовать. Я улыбнулась.
Победив любовь дочери, он взял ее поудобнее и с улыбкой посмотрел на меня.
— Привет, — он подошел ко мне и ласково поцеловал в щеку. 
— Привет, Костя. Ты чего такой взъерошенный? «Я упала с сеновала, тормозила чем попало?», — я потрепала его по золотистым волосам.
— Фуражка все помяла, — процедила мама, выходя из кухни.
— Мама, — я обернулась. 
— И вам здравствуйте, Эмилия Георгиевна. Так, чем у вас тут поживиться можно? Я голодный, как волк.
— Там, на кухне. Я сейчас подойду…
Я проводила Костю и Еву взглядом, и неожиданно поймала себя на мысли: «Какая же все-таки у меня замечательная семья…».