Шёпот северных ветров Глава двадцать первая

Глава двадцать первая


     Пахло засохшей кровью и гнилой водой. От этого к горлу постоянно подступала тошнота. Сломанные ребра опять болели – его несколько раз приложили к переборкам пока вели сюда. В ушах стоял звон от удара в висок. Он не знал, сколько времени провел в карцере – судя по продолжающейся качке, они ещё не достигли Бостона, значит, прошло всего несколько часов. Это было странно, так как они должны были прибыть в порт уже на рассвете.
     Ремизов сел и попытался подвигать руками и ногами. Конечности онемели, руки были связаны, пальцы отекли. Очень хотелось пить.
     Дверь снова открылась. В тесное помещение карцера заглянул боцман.
     - Подъем! – гаркнул он и рывком поставил Ремизова на ноги. – К капитану!
     - Опять? – Ремизов был удивлён настойчивостью капитана Дайка. - Боюсь, я не смогу рассказать ничего нового.
     Его вытолкнули в узкий проход, подвели к трапу и заставили выйти на палубу.
 Был почти полдень. За ночь «Неустрашимый Джек» достиг-таки Массачусетского залива и продвигался в сторону Бостонской гавани. При текущем ветре можно было бы достичь порта за пару часов. Но судно явно замедлило ход.
     Капитан Дайк стоял на шканцах, упрямо сжав губы. Кровь с палубы была смыта, тело Перкинса убрали.
     - Мы почти достигли Бостона, – сказал он. - Как только мы войдем в порт, я буду вынужден передать вас полиции.
     - Отчего же вы медлите? – хрипло спросил Ремизов. – Мне казалось, вы уже давно должны были пройти Дир-Айленд.
     Капитан Дайк сделал несколько шагов по палубе и снова повернулся к нему.
     - Почему вы упрямитесь? – спросил он. – Законы Штатов очень строги к убийцам. Церемониться с вами не станут, даже если вы иностранец...
     - Я не убивал вашего офицера, и вы это знаете, – медленно проговорил Ремизов. – Хотя, кажется, вы позаботились о том, чтобы никаких доказательств уже нельзя было найти.... Но остаётся ещё Ровальи. Он явно что-то заметил.
     - Ваши спутники покинули вас, – сказал капитан Дайк.
     Ремизов насторожился: не могли же они убить Ровальи и Пти? Правильнее было бы попытаться использовать их, чтобы заставить его говорить. На щепетильность капитана Дайка рассчитывать не стоило: если уж он пошёл на убийство своего подчинённого, то угроза французам для него вообще не была проблемой. Честно говоря, именно этого больше всего и опасался Ремизов. Того, что Дайк использует для шантажа Ровальи: это было логично, тем более, что после публичного унижения Перкинса юношу ненавидели все, и заступиться за него было бы некому.
     - Что с моими спутниками? – как можно спокойнее спросил Ремизов.
     - О! Они вас просто бросили! – в разговор неожиданно вмешался второй помощник.
     - Бросили?
     - Да, представляете? – мистер Смоткинс с каким-то странным выражением посмотрел ему в лицо. – Утром их не оказалось в каюте, а мы не досчитались ботика. Как вы думаете, хватило у них сил добраться до берега?
     Поскольку это сказал именно второй помощник, вероятнее всего, он сам и позаботился о том, чтобы его «гениальное дитя» благополучно сбежало из-под надзора капитана Дайка. Это был максимально благополучный исход. Теперь можно было не опасаться шантажа и быть уверенным в том, что информация о пиратском убежище и покровительстве британцев окажется в нужных руках. Ведь, что бы он ни говорил о своей неосведомленности в навигации, и карту, и координаты Ровальи видел. И едва ли, учитывая его способности, не сможет вспомнить.
     - Мистер Смоткинс, что вы себе позволяете! – прикрикнул капитан Дайк, не ожидавшей подобного от своего осторожного и максимально компетентного второго помощника.
     Но было уже поздно: столь важная информация, способная перевернуть весь допрос, была разглашена так легко.
     Ремизов облегченно вздохнул и расслабленно посмотрел на капитана Дайка.
     - Кажется, уже нет необходимости разговаривать дальше? – спросил он.
     - Подумайте! Никто не будет разбираться, как произошло убийство! – капитан Дайк попытался его убедить. - Одно мое слово, и все будет выглядеть как самоубийство или несчастный случай! Зачем вам так оберегать эти координаты? Пропадете вы, и пропадет шанс покончить с этим пиратом! Рано или поздно, его найдут, но за несколько лет сколько бед он еще натворит! И все из-за вашего упрямства!
     Казалось, он уже не угрожал, а уговаривал.
     - Что ж, мне остается только уповать на здравомыслие вашей полиции, – пожал плечами Ремизов.
     Капитан Дайк нервно прошелся по палубе и кивнул конвоирам. Ремизова опять поволокли в карцер.
     И снова тошнотворный запах крови и гнилой воды, усилившаяся качка, какая-то суета на палубе и ноющая боль в мышцах.
     Ремизов горько усмехнулся: окончить свои дни на виселице как банальный убийца было бы слишком прозаично для его недолгой, но полной непредсказуемых событий жизни. В конце концов, умереть он должен был еще десять лет назад. По счастливой случайности он смог выбраться из горящего дома, по счастливой случайности первым его нашел Семен, и также по счастливой случайности их подобрал русский фрегат, задержавшийся в устье Гаронны из-за встречного ветра. Те события он помнил очень смутно, в памяти сохранились лишь какие-то яркие отрывки.

     Открытое обветренное лицо судового врача с внимательным взглядом смеющихся темно-серых глаз.
     - Ну, здравствуй, Алексей. С возвращением.
     Это был Корнев – первый, кого он тогда увидел, открыв глаза после долго забытья. Крепкий, невысокого роста, с россыпью темных кудрей, уже тронутых ранней сединой, с сильными цепким руками и громким уверенным голосом он производил впечатление кого угодно: весельчака, путешественника, авантюриста, бравого солдата – но никак не лекаря.
     А еще Григорий Матвеевич Елисеев – капитан того фрегата. Цепкий, острый взгляд, загорелое лицо, короткие русые волосы, великолепная осанка и уверенные движения.
     - А! Погорелец! Наконец-то. Ну, ноги еще слабоваты, но до Кронштадта ходить научишься! – сказал тот, когда он первый раз вышел на палубу.
     Было небольшое волнение и он никак не мог удержать равновесие, постоянно заваливаясь то на одну, то на другую сторону, пока его не отловил Корнев. Команда тогда славно повеселилась, наблюдая за его походкой.
     - Ну, что, погорелец, долгого тебе плавания! - то ли в шутку, то ли всерьез сказал Елисеев, прощаясь с ним в Кронштадте.
     Двоюродная тетка, княгиня Марья Петровна Вронская, известная на весь Петербург своей ОРИГИНАЛЬНОСТЬЮ (Семен, отзываясь о ней, сказал «самодурством»), от внучатого племянника, нежданно-негаданно свалившегося на нее, все-таки не отказалась. Высокая, с мощным станом, с короной седых волос, уложенных на царственной голове, она долго хмурила густые соболиные брови, сердито сверкала черными глазами и недовольно поджимала тонкие, сморщенные губы.
     - Ну ладно, - вынесла она свой вердикт звучным низким голосом, - Волосы и глаза у тебя точь-в-точь как у Настасьи. Похож сильно на Василия, брата ее, Царствие им обоим Небесное, – она перекрестилась, медленно и с достоинством, и пару секунд постояла молча, закрыв глаза. - Хотя, - она повернулась в сторону Семена, понуро стоявшего позади, – лучше б ты девку привез, окаянный. Девку-то хоть замуж выдать можно. А с этим-то мне что делать?
     Опять нахмурила брови, рассматривая племянника.
     - Хилый какой-то. Французская кровь... Угораздило же Настасью! – она презрительно фыркнула и вновь грозно сверкнула черными глазами. - А молчит чего? По-русски не понимает?
     - Понимает, ваша светлость, понимает. Да и говорит хорошо, - со вздохом отозвался Семен. – Мать-то, Настасья Алексеевна, все по-русски с ним говорила, да и потом… - он снова вздохнул и замолчал, горестно качая головой.
     - Так, что ж, молчит? – не унималась тетка. – Может, с головой непорядок? Учился чему? В этих ваших Парижах?
     - Да, Бог с вами, ваша светлость! – испуганно заговорил Семен. – В университетах учился, еще с тринадцати лет. Да в музыке больно хорош. Как на ПИАНИНЕ-то заиграет, так аж всю душу насквозь проберет!
     - На ПИАНИНЕ, говоришь? – тетка еще больше нахмурилась, смерив племянника неодобрительным взглядом. – Девка была бы, так и ладно, пусть музицирует. Настасья-то хорошо играла, что греха таить. Но чтобы наследник князей Вронских в музыкантишки подался? Не бывать такому!
     И уже через месяц определила его в Морской кадетский корпус – то ли по знакомству, то ли желая прослыть еще большей оригиналкой, так как менее подходящее место для нервного болезненного племянника найти было трудно. Так и получилось, что в конце октября 1814 года его привезли в Кронштадт и сдали на милость учителей и кадетов.
     Что было там, Ремизов тоже помнил смутно. Кажется, с самого начала обучение не заладилось, но в феврале на него там случайно наткнулся Елисеев и добился для него сдачи экзаменов за весь курс экстерном. Экзамены не стали для Алексея проблемой, весь курс, к неописуемому удивлению педагогов, он сдал быстро и без особых усилий. А вот первое плавание в Финском заливе «прославило» его на весь корпус. Даже «дикий» француз Кабри [1], отвечавший тогда за практику, быстро исчерпал весь запас известных ему французских, русских и полинезийских ругательств, пытаясь выразить свое удивление его неподготовленностью. Сдавшись, он просто хватался за голову татуированными руками, издавая какой-то угрюмый вопль, и кивком головы отсылал его подальше от снасти. Однако, ко всеобщему удивлению, в конце мая Ремизова забрал к себе на корабль Елисеев, и уже через год тот смог не только блестяще пройти экзамен на мичмана, но и получить место в готовящейся экспедиции В.М. Головнина.
     Нельзя сказать, что жизнь на флоте Ремизову была неприятна. Он легко справлялся со своими обязанностями, спокойно ладил и с офицерами, и с матросской братией. А благодаря невероятной памяти, высоким способностям в математических дисциплинах и практике у Елисеева быстро был признан одним из самых перспективных и талантливых молодых офицеров. Его способности к языкам также делали его первым кандидатом в команду, если речь шла о дальней экспедиции. Трагичное путешествие из Русской Америки, где ему из-за внезапной смерти капитана пришлось самостоятельно вести корабль мимо мыса Горн, а потом и через всю Атлантику, а также похождения в Средиземном море сделали его капитан-лейтенантом уже в двадцать четыре года и позволили получить командование кораблем.
     Блестящая карьера, покровительство известных и влиятельных людей, участие в нескольких дальних экспедициях – все это доставалось ему без каких-либо видимых усилий. Но, несмотря на огромное количество ярких событий, которым большинство его сверстников могло только позавидовать, сам он чувствовал себя безвольной игрушкой равнодушных волн. Он просто плыл по течению, бесстрастно принимая все, что с ним происходило.
     Но события последнего месяца полностью перевернули его жизнь. Вернее, впервые за очень долгое время он снова почувствовал себя живым, ощутил яркое звучание, пестроту красок, всю остроту и притягательность каждого мгновения. Он больше не был бесчувственным призраком из прошлого, безучастно взирающим на проходящие дни. Он снова осознавал вкус настоящего и жаждал будущего. Правда, теперь никакого будущего у него могло вовсе не быть…
     Конечно, если подумать, жалеть-то ему было особо не о чем. Близких друзей (пожалуй, кроме Вересова, но тот пропадал, Бог весть, где) у него так и не появилось, какой-то сердечной привязанностью он тоже не успел обзавестись, постоянно пребывая в длительных экспедициях и нигде подолгу не задерживаясь. Единственное, что вызывало неудовлетворенность, – незаконченное дело с Джастинсом и англичанами. Это он хотел бы лично довести до конца. Не ради очередной невероятной истории, которых о нем и так уже ходило бесчисленное множество. Просто неудачный побег на яхте и, главное, острое чувство вины перед пленниками острова сделали борьбу с Джастинсом для него чем-то очень личным.
     Особенно та девушка с глазами цвета моря. Она бежала через весь остров, чтобы предупредить их… его… Бежала, зная, что сама останется, зная, что теряет, возможно, последний свой шанс вырваться оттуда. А он даже не попытался помочь. Он так легко принял эту жертву. Он был слишком самоуверен, полагая, что все можно исправить, что его возвращение на остров – всего лишь вопрос нескольких недель. Даже Ровальи, этот образец холодной рациональности и педантизма, был тогда более взволнован, чем он. И теперь судьба тех людей… той девушки… оказалась в руках этого маленького француза. А сам он уже ни на что не сможет повлиять.
     Ремизов был уверен, что Ровальи сделает все возможное, но какое-то неприятное, тревожное чувство от незавершенности, нерешенности той ситуации раздражало и расстраивало его. В конце концов, что может сделать один, пусть даже и очень способный, шестнадцатилетний мальчишка? Его же просто не воспримут всерьез!
     Он вздохнул и попытался приподняться: тело отзывалось ноющей болью на малейшее движение. Хотя, разве это боль? После той боли, десять лет назад, когда Вересов решил проверить на нем первую свою «теорию», любая боль казалась легким дискомфортом.
     С Антоном Вересовым он познакомился в те несколько месяцев, которые провел в Морском кадетском корпусе. Так получилось, что он попался за очередную шалость однокашников, решивших подшутить над «заторможенным» новичком. Кажется, это было не вполне приличное обращение к одному из особо нелюбимых ротных офицеров, написанное в общем коридоре яркой краской. Ремизов просто оказался рядом. Не разобравшись, в чем дело, ротный офицер, взбешенный столь вопиющей критикой в свой адрес, сорвался на первом попавшемся кадете, назначив наказание в сто ударов. Старый ефрейтор Жалнин, которому выпала роль экзекутора, неторопливо отвел провинившегося в дежурную комнату, но взглянув на его оголенную спину, испуганно перекрестился, что случалось с ним нечасто, и неуверенно посмотрел на офицера.
     - Ну! – тот нетерпеливо взмахнул рукой. - Чего стоишь?
     - Дык… Куда ж лупить-то? Там же места живого нет! Видать, и так досталось горемыке…
     Офицер его доводов не принял и, пригрозив выгнать с должности, заставил начать экзекуцию. Тот и ударил-то не в полную силу… Но парнишка сомлел даже от такого удара.
     Делать нечего, Жалнин потащил его в лазарет. А вот там уже и оказался Вересов. Формально он тоже учился в Морском кадетском корпусе, но фактически дневал и ночевал в Военном госпитале, часто подменяя недобросовестного лекаря в кадетском лазарете.
     - Антон, - представился тот, едва Ремизов очнулся. – А ты кем будешь?
     Он был, наверное, одного с ним возраста, но взгляд был серьезнее и взрослее, чем можно было ожидать в шестнадцать лет. Темные вьющиеся волосы, немного вытянутый овал лица, тонкий профиль и внимательный, даже какой-то жадный взгляд из-под прямых широких бровей.
     - Алексей он, Ремизов, - ответил вместо него Жалнин.
     - А что, сам не говорит? – удивился Вересов. – Не очухался еще?
     - Дык, не говорит он, - вздохнул Жалнин. – Или не разумеет…
     - Блаженный, что ли? – Вересов еще больше удивился. – Не похож он на блаженного. – Эй! Ты слышишь меня? – он бесцеремонно встряхнул его. – Где тебя так огнем-то приложило, а?
     Алексей вздрогнул и попытался вырваться, но тот держал его крепко.
     - Больно? – спросил он, пристально всматриваясь в его лицо. – Тебе там больно?
     Ремизов, не понимая, чего же от него хотят, снова дернулся, и на этот раз смог вырваться, но не удержал равновесия и налетел спиной на стену. По телу снова прошла волна обжигающей боли. Господи! Когда же это закончится?
     Не сдержавшись, он застонал и упал на колени. Вересов усадил его на кровать и сел на табурет напротив.
     - Послушай, боль - это хорошо, - сказал он.
     Алексей исподлобья посмотрел на него. Как это может быть хорошо? Он, что, смеется над ним? Но тот продолжал смотреть серьезно и внимательно, словно, действительно, хотел понять, слышит ли он его.
     - Боль говорит, что твое тело еще живо, - продолжил он. – Там, под этими рубцами – живая кровь, живая плоть, живые нервы. Это значит, что ты сможешь двигаться, как раньше. Ты ведь уже это почувствовал? Эту скованность?
     Да, чем больше проходило времени, тем труднее было двигать руками и разгибать спину. Словно его заковывали в жесткий панцирь. Но все попытки освободиться каждый раз отзывались невыносимой жгучей болью.
     - Я видел одного матроса в госпитале, - продолжал Вересов. – У него был похожий ожог на спине – не смог сразу загасить пламя. Он выжил, но через год шрамы превратили его в калеку, не способного самостоятельно поднести ложку ко рту. Ты тоже так хочешь?
     Ремизов отрицательно покачал головой. Вересов ухмыльнулся.
     - Ну, вот и отлично! – сказал он и потянулся за листом бумаги. – Смотри, это твои мышцы…
     Он быстро рисовал карандашом, что-то объясняя и рассказывая. Картинка была похожа на один из анатомических рисунков, которые любила разбирать Эли. У них была такая игра. Она показывала ему картинку из атласа, он по памяти рисовал ее, а она называла все мышцы и органы, какие были на картинке. Только этот рисунок был более грубый и схематичный. Но Ремизов понимал, что там нарисовано, как понимал, и что ему предлагают.
Идея Вересова была простой и сводилась к усиленным тренировкам, чтобы мышцы сопротивлялись давлению рубцов. А чтобы те не мешали, предлагал «разбивать» уже сформировавшуюся грубую ткань, и, пока она не восстановилась, заставлять мышцы работать, растягивая этот рубец, делая его более мягким.
     - Дядька Потап все равно должен тебе все назначенные удары, - сказал он. – Верно, Потап Егорович?
     - Дык, куда ж деться-то, - отозвался тот, вздыхая. – Положили сотню ударов, значит, пока сотню не получит, не отвяжутся.
     - Ну, вот, - кажется, Вересов был доволен. – Я покажу ему, куда нужно бить. А бить-то он умеет мастерски! – он вздрогнул, как от неприятного воспоминания. - А потом я сделаю особую повязку, чтобы шрам стал мягче, и заставлю двигаться. Ты фехтованию обучен?
     Ремизов кивнул. Фехтование и верховая езда – единственное, что его занимало из стандартных уроков дворянского отпрыска. Даже в Париже, погрузившись в занятия музыкой и посещая Университет, он продолжал брать уроки у одного из лучших фехтовальщиков.
     - Но, - Вересов вздохнул и помрачнел. – Тебе будет больно. Зверски больно, - он снова вздохнул, несколько мгновений помолчал и встряхнул головой. - Или я могу показать то место, где ты уже ничего не почувствуешь, сколько туда ни бей, - тихо добавил он. – Получишь свою сотню ударов и смиришься с тем, что тело перестанет двигаться, как тебе нужно. Что скажешь?
     Вересов настороженно посмотрел на него.
     - Хочешь попробовать?
     Ремизов молча кивнул. Тот радостно ухмыльнулся и вскочил на ноги.
     - Дядь Потап! – позвал он ефрейтора. – А проводи-ка нас в фехтовальный зал!
     Так началась эта пытка, растянувшаяся почти на полгода. Вечером – дежурная комната и несколько ударов до потери сознания, потом лазарет, перевязка и полночи в фехтовальном зале – опять же до потери сознания от боли. Вначале он выдерживал не больше получаса, через два месяца – до полуночи, к февралю – часов до трех утра. В феврале Вересов заявил, что больше не может с ним заниматься, так как не хватает его мастерства, как фехтовальщика.
     - Но, что ж с тобой поделать, - сказал он со вздохом. – Не бросать же все из-за такой малости. Придется поговорить с отцом и пообещать ему, что я закончу курс…
     И Ремизов продолжил занятия уже с Вересовым-старшим. Тот оказался одним из лучших учителей фехтования в Петербурге и согласился на предложение сына, только когда тот письменно пообещал сдать экзамены в эту весну. Княгиня Вронская, которой сообщили о дополнительных занятиях фехтованием, отнеслась к этому благосклонно, оплачивала уроки регулярно, но продолжала держаться от племянника подальше.
     Тем не менее, «теория» Вересова все-таки себя оправдала. Скованность уходила, да и боль становилась все слабее, пока единственным напоминанием о произошедшей трагедии не остались потемневшие неровные следы на спине, да глухая тоска, все еще сковывавшая душу.
     Вересов выполнил свое обещание перед отцом, закончил курс и весьма успешно сдал экзамены. Но потом все-таки сбежал в Москву, где поступил на Медицинский факультет, всего за два года закончил обучение и прославился весьма скандальной диссертацией по хирургии. Затем он снова куда-то пропал. Ремизов не видел его уже лет пять, хотя до него изредка доходили его письма или странные и спорные слухи о нем. Интересно, что тот скажет, когда узнает, что Ремизов попал на виселицу как убийца?..
     Пожалуй, самое неприятное, что могло его ожидать, и с чем Ремизов никак не мог смириться, – это виселица. Кажется, в Штатах убийц именно вешают. Эта мысль вызывала крайнее отвращение. Он был готов принять смерть любым другим способом, но только не так. Может быть, получится уговорить их на расстрел?.. Как он вообще умудрился попасть в такую нелепую и, видимо, безнадежную ситуацию?


КОММЕНТАРИИ

[1] «Дикий» француз Кабри - Жозеф Кабри (фр. Joseph Сabri), Кабрили I – француз, вывезенный И.Ф. Крузенштерном с Маркизских островов во время первого русского кругосветного плавания 1803-1806 гг. В 1796 г его судно потерпело крушение недалеко от острова Нука-Хива. Ему удалось выжить. Через некоторое время он женился на дочери вождя, а впоследствии сам стал вождем одного из племен острова. Перед отплытием «Надежды» и «Невы» поднялся ветер, и он не смог покинуть борт судна. С 1806 по 1817 г жил в Петербурге, некоторое время преподавал плавание в Морском Кадетском Корпусе.


предыдущая глава   http://proza.ru/2025/01/27/1454

продолжение:  http://proza.ru/2025/01/29/1316