Из отроческих недоразумений. Памяти Ф. Сологуба

                «Ты руками вдруг закрыла, розовым стыдом горя,
                Те холмы, где скоро, скоро вспыхнет красная заря»
                Федор Кузьмич Сологуб
                28 января 1908 г.
               


I. Грезы нашего героя под впечатлением от узренного в передней

Итак, после повторного предупрежденья,
студёный, белый, колкий день настал.
Ветви лишённая береза мне шлёт свое последнее увещеванье из окна.
У мамы взгляд взыскующий, и тонкий прут уже сжимает её нежно-белая рука.

Для философии моей пустой у домочадцев нету боле ни досуга, ни терпенья,
лишь только ветка со двора принесена была,
оборваны с нее все листья,
и ясно стало домочадцем, что теперь ответ держать должна
отнюдь не голова косматая моя ...

Но, неужели, сиe простонародное мероприятье,  –
как не изнежен я и как не деликатен, –
свершится ныне здесь и для меня?
Доселе оно было предметом
моего высокомерного презренья:
глаза заплаканные пионеров
в классе наутро что после родительского собранья,
Учителя ехидная улыбка,
чинящего среди своих учеников, – как между прочим, – самовольное дознанье,
и руки со смущеньем подымающиеся, –
с краснеющей оглядкой на товарищей, –
увы, для вынужденного признанья
перед всем классом:
«да, и меня вчера ...».

А вот и мой черёд ... тому поверить я готов не сразу,
хотя в прихожей, вылупив глаза,
и видел я с мороза
в дом внесённый прут:
– Это такие прутья, значит, розгами зовут?;
Но сегодня, по причине некой, разглолольствовать мне долго не дают:
– Марш в комнату!
Краснею густо;
насупленный, стою недвижимо
у пианино,
ладонью потною
его глянцовый корпус тру,
пытаясь примириться мысленно с той масленой картиной,
что в школьничьем моем воображении рисуется мгновенно:

на ней всё та же комната, но в необычной перспективе:
в её середине – то место скрытое, чьё упоминание
так долго в разговорах с повзрослевшим сыном избегалось
(почти невидимым теперь считалось),
вдруг как на белый свет является,
белея, – ему самому вторя, –
двумя покорными волнами
над стянутыми вниз штанами –
замершими в ожидании
родительского назидания.
И стыд на время отменяется,
И вся комната на время этими волнами освещается.

В мыслях свои провинности перебираю,
их тяжесть (и чреватость розгой) взвешивая;
припоминаю слышанные мной на днях
разнообразные намёки взрослых на порки благотворное влиянье;

но, всё же, распрощаться не желаю я с предположеньем,
что болтовнёй назойливой я мамин гнев рассею
и отвлеку её от твёрдого решенья.


II. Мама наводит нашего героя на стёршееся было воспоминание

Однако, вдруг, как гром,
без обиняков, обидное и ясное напоминанье, –
(которого ребёнок вдумчивый, на моем месте, и избежать бы мог), –
к тому же, в полный, звучный мамин голос
(наверно, различимый за стеной ...)

Теперь всё названо отчётливо,
и нету отступленья
от маминого изволенья.

Как будет тешиться сестра!
Хоть не вошла бы, мне назло, сейчас
как будто ненароком:
ведь любопытству ее нет предела,
а дверь не заперта ...

Чтоб маму пуще не гневить,
настал момент, однако, ладони отвести
от пианино ...
но куда? (как так, куда? ведь мама по сло-гам всё объ-яс-ни-ла!)

И, вот, шероховатый свитер (нет, его, как у врача после простуды,
мне снимать не надо) ...
гребенкой пальцев добираюсь неуверенно я до его каймы,
под ней нащупываю шлёвку брюк, давеча выглаженных мамой
(когда их утром надевал,
разве я мог себе представить, что сегодня мне снимать придётся их так рано?),
с вдетым в неё ремнём ... кстати, не тем ли самым?
ну да, конечно! Но это приключилось так давно,
из памяти мной столь тщательно изглажено:
мама на кухню, было, удалилась, что б с папой
нас оставить для какого-то,
тогда ещё загадочного для меня,
«мужского разговора» (её слова) ...
Мгновенно вспомнил вдвое сложенный ремень (ну, про него-то мне не раз рассказывали со смущением друзья, а иногда его вскользь упоминали и учителя),
внезапный холодок ниже спины
(как для меня та ситуация была нова;
и предстоящего мне я едва ли долю созновал!),
себя вдруг над диваном, словно на качелях, опрокинутым,
и раздающиеся с высоты над задом голым
отца суровые укоры,
а вслед за ними ... как болела попа!
И как лились ручьями слёзы,
и как, сквозь их кристал,
исправиться я папе обещал,
и как умыться после был я послан,
и как потом, когда в углу стоял покорно,
склонившаяся надо мною мама,
мне мягким шёпотом, спокойно объясняла
почему к суровой мере должен был прибегнуть папа.
– Но ведь урок тебе преподанный ремнём ты впрок усвоил?
и попа его хорошо запомнит? –
спросила, волосы мне теребя и глядя ня растертые ланиты;
И я на тот и на другой вопрос с готовностью ответил:
– Конечно, мама, да!
Затем она хотела наказанное место осмотреть,
чтоб убедиться в том,
что папа не был в первый раз ко мне чрезмерно строг,
но увидав, что я стыдился её в тайну «мужского разговора» посвятить,
Настаивать не стала.

Большими пальцами скольжу вдоль пояса,
пока не дохожу до пряжки ... ;
жуть, как неохота расстёгивать её! а, может быть, помедлить с ней пока?
глядишь, забудет и рассеется ... дай-ка,
займусь пока рубашкой ... но тотчас слышу отклик:
– Ну, а рубаху-то зачем? Забыл, зачем тебя я позвала? –
Ах, да ведь я пришёл сюда не легкие прослушать, не горло показать, не букву «а» для ларинголога сказать ... меня ожидает тут иная медицина!
Приходится вернуться к пряжке и, понурив голову, у мамы прямо на глазах, спустить ремень с зубца;
Персты дрожат и мешкают с полурасстёгнутой застёжкой
(пустился, было, – как в тот раз, по приказанию отца, –
ремень из шлёвки вынимать,
да вспомнил тут:
в руке у мамы есть пожертвованный ей берёзой прут!).


III. Мама увещевает нашего героя о храбрости

Как петли-то туги! А пуговицы вовсе не желают пальцам поддаваться!
Но вот, усильем воли, достигнута последняя ...
подол рубахи вон из брюк тяну,
а под рубахой и фуфайкой теперь ведь ухватиться надо и за то,
чему, как всем известно, со штанами заодно, –
(не переусердствую ли я? и так ли точно было мамой велено?), –
вниз отправляться этой мудрой мерой воспитания учреждено ...

Но как за круг спасательный, за пояс я хватаюсь,
и долу потянуть его всё не решаюсь ...
– Проворнее, дружок! Где храбрость-то твоя мальчишечья?
Не совестно ли трусить?
Да, ты не ошибся: живей, давай, спускай ...!
Подумай, что сказали б, глядя на тебя, все одноклассники и одноклассницы твои?
Ты до сих пор избавлен был от розги,
но по мнению не только моему это тебя портит,
и вот, пора тебе пришла с ней познакомиться.
Я уверяю, что от встречи с ней ты не рассыпешься!
– Не бууду больше я! ... А можно без ...? аа ...? так, поверх ...? ... и не спуская ... ?
(Ведь всё же мы – интеллигентная семья!) –
хнычу, с трудом слезу глотая,
притом, – как видите, – к ней каплю философьи подмешать не забывая.

Я подходящих слов не нахожу;
зазорно мне открыто ей сказать,
как мне не хочется одежду совлекать
и свое надуманное сословное достоинство «непоротого» терять!
– Изволь без пререканий! Давно, заслуженное получив,
штанишки б уже натянул
и, с чистой совестью,
уже с товарищами на дворе бы был!
Иль вылеплен ты из другого теста, отличного от остальных ребят?

Как мне обидно:
мама так сердита,
что, для оправданья порки, меня готова к уличным мальчишкам приравнять!
Я долго силюсь с робостью,
со страхом, с униженьем и с позором совладать:
ведь, всё же, лучше самому,
не вынуждая маму снова уточнять –
а то, глядишь, и папу звать ...


IV. Словно в прорубь бухнуться!

Ох, трудно эту грань преодолеть и со своею гордостью в единый миг расстаться!
Держусь за пояс я обеими руками,
но для последнего движения мне духу не хватает –
ну, словно в прорубь бухнуться!

Но, наконец, со стыдом жгучим совладав, стою, покорный, я:
как беломраморная статуя,
чья фигура
лишь до поясницы облечена.
(Ах, чёрт, как эта рубаха коротка и как фуфайка села!
Ну, а штаны? а те, от пальцев оторвавшись, уже беспомощно летят ниже коленок ...)
Не видно ли соседям из окна?
Вон, там, напротив, чей-то нос прилип к стеклу; мне даже кажется,
что можно различить над ним и изумлённые девичьи глаза:
кажется, та самая - отличница из пионерского звена.

Не смею больше взгляда своего от пола отвести,
ланиты рдеют от смущенья:
они предзнаменовывают, по Сологубу, цвет,
в который мама вознамерилась сегодня
окрасить оба задних полушария моих –
мне в памятное наставленье.
– Ну, стоило ли над товарищами насмехаться, попав теперь в такое положенье?
– Нет.


V. Студеный колкий день

От сквозняка меня фуфайка защищает лишь до поясницы;
другая моя половина стынет,
и колко ей от шерстяного свитера каймы.
Как в медицинском кабинете,
на укол пришед, растеряный,
стою и ожидаю приказанья мамы.

Как только, ниже свитера, меня
охватывает ошеломляющая пустота,
я слышу, как дверная ручка начинает шевелится,
Из щели появляется сперва тетрадка,
а за нею сестрина рука:
мол, делает уроки, и маминого совета пришла искать как раз сейчас, сюда.
Входить ей мама строго возбраняет: взгляд мамы, брошенный на розгу в миг девицу отрезвляет,
пришла она из любопытства,
и в отражении трильяжа, за моей спиною, у окна,
усматривает она, что не был её брат ещё наказан,
затем спешит скорей дверь затворить и с удовлетвореньем удалиться.

Тут, над одним коленом, свежие царапины родительница замечает:
– опять подрался? И из-за чего в сей раз? ... И с кем?
Так, значит, будет своевременно вдвойне сегодняшнее поученье?
Лишь только прут её рука слегка приподнимает,
как я руками зад нагой свой заслоняю.
– Ну, будет, я ещё не начала! – и розгу страшную на время отстраняет. –
Ладно, сначала с духом соберись; но знать ты должен наперёд: руками попу закрывать не раз-ре-ша-ю!
Сперва скажи, однако: где ещё царапины остались?
А ну, рубаху подыми, взгляну!
– Не надо, мама, – только здесь! –
держусь я крепко за полы и за кайму – я честно говорю!
– Смотри мне! Сзади тоже нет?
Про это, впрочем, я сейчас сама узнаю;
давай, проворнее ступай к дивану!

Тут, чтоб за драку оправдаться,
но – главное – чтоб время растянуть,
прошамкать что-то неразборчиво пытаюсь,
– Полно болтать! Потом, как к умывальнику пойдешь, царапины зеленкой смажешь: склянка прямо над умывальником стоит;
да, и ещё: тебе постричься бы пора; смотри,
как вихры русые весь лоб твой закрывают;
и майку эту больше не носи:
ведь видишь, что мала тебе: едва до поясницы достигает.
Ладно, об одежде мы затем поговорим;
ну, а сейчас, не заставляй,
бесстыдник, ждать себя! –
и на диван мне указует без прута – одним движением лица.

Спадая к самым щиколоткам, штаны мне сковывают шаг;
– Подумай-ка! Летний загар сошёл с тебя совсем: ноги белы как попа!
Мимо окна к дивану семеню;
и, по полу,
ремень выскальзывающий за собой влачу;
– Придерживай штаны рукой: стирала я на всю семью! –
И звонко шлепает меня с размаху.


VI. Пыль дивана щекочет нашему герою нос

Потом, в диван уткнувшись носом, я в ожидании родительского поучения лежу.
С описанной картиной прошлого ещё перед глазами,
Вполне чистосердечно я теперь исправиться желаю,
и обращённым ко мне сверху, – полным порицанья, – маминым словам,
затылком, и, конечно, попой, терпеливо я внимаю.
И, замирая, свиста розги жду.

Хочу смягчить ее прикосновенье своим благоразумным отношеньем,
и, головы не дерзая поднять, я лишь розоватый след от маминой ладони,
а вслед за ним и ногу расцарапанную потираю.
– А руки отчего под голову не заложил?
разве тебя папа не учил?
 – А я забыл ...
и тотчас повинуюсь, хотя и знаю,
что теперь свой бедный зад совсем незащищённым оставляю.
И, откликаясь на моё передвиженье,
свисающая пряжка колокольчиком брянчит,
рубашка же всё выше, вдоль спины, скользит,

пока то поле белое, которое моя заботливая мама избирает для особого внушенья,
не оказалось полностью в родительском распоряженьи.

Лежу примерно – вточь, как подобает провинившемуся сыну:
– Да, мама! Теперь я понял всё! Да, виноват и заслужил! Был своенравен, груб,
ленив и лгал тебе ... Не буду больше! ... но только ... розги не хочу!
(это больней ремня?) –
примерно так бубню, диван слюнявя.
– По словам твоим, сынок, сужу,
как к моему внушенью попа восприимчива!
Знаю, розги никто не хочет, но как боль пройдет, ты, образумясь, будешь благодарить меня!

Ну, я пропал! Пыль дивана мне щекочет нос; ногтём в обивке ковыряюсь,
чтобы раньше времени мне не раскваситься:
вблизи её узор огромным показался –
таким, каким и в прошлый раз глазам недоуменным открывался
(пока не начал он сквозь слёзы расплываться):
напрасно, значит, я забыть его, как наваждение, старался!
Ведь если бы хоть изредка его в учёт я принимал,
быть может, и знакомства с розгой избежал?

Но, вот, момент настал: как палочка в руке у дирижёра, берёзовая ветвь взлетает
(сегодня концертмейстер – мама, я же певчих партью исполняю),
И ... на поле белом, под песнь мою, – один, другой и третий, – алые, целебные, штрихи роняет.