Reflections on the Wolf and the Human Soul

                Reflections on the Wolf and the Human Soul
                © Copyright By Vladmir Angelblazer,
                2025-01-27


       It was winter, likely 1967. At the time, we lived in the settlement of Mashzavod in the Gribanovsky District of Voronezh Oblast. The snow was deep and plentiful, as it always seemed to me as a five-year-old boy. Around the five-story apartment buildings where we lived, wooden sheds stood nearby, serving as storage for various household items. Beneath these sheds were cellars, filled with potatoes, beets, cabbage, pickled watermelons, and other preserved goods in large glass jars, all prepared for the long Russian winter.

       Families were large, though not as numerous as those in the countryside, where having up to a dozen children was common. In our more urbanized settlement, small apartments often housed five to seven children. Life revolved around two factories—the Machine-Building Plant, producing equipment for the oil, gas, and chemical industries, and the Sugar Factory, supplying surrounding villages with sugar made from beets.

       My dad worked as an engineer at the machine plant, and my mom taught Russian language and literature in the local high school. The settlement was small, and our parents knew each other well. For us children, especially those from the same kindergarten, the world was a close-knit, snow-covered playground.

       Winter brought its own amusements. On snowy days, we would lick the icy metal railings of the kindergarten steps out of sheer boredom, our tongues sticking fast to the cold steel. The teachers would rush out with kettles of warm water to free us before quickly bundling up the other children for outdoor play. Beyond the kindergarten, our mischief continued. We leapt from the three-meter-high shed roofs into soft snowdrifts below, pretending to be parachutists, though we had no parachutes. Injuries were inevitable; older girls, acting as nurses, would carry the injured to the medical center. I somehow escaped unscathed despite countless jumps. The most daring activity was racing on makeshift skis down a steep railway embankment, leaping over a stream in a ravine below. The stream, warmed by chemical runoff from the Sugar Factory, never froze, even in winter. I ended up in that nasty little stink stream a few times, and let me tell you—my clothes smelled awful, and it was the grossest feeling ever! However, my skier's bravery was later appreciated at home with a few paternal belt strikes to the butt.

       Although our settlement was small, its history stretched far deeper than that of many North American towns. Founded in 1703 as the village of Bolshaya Gribanovka, it took its name from the Griban River, christened by Peter the Great himself. Once navigable, the river had long since dried up, leaving behind only ravines and ponds. My ancestors, too, settled in these fertile lands in the 17th century—a story I’ve recounted in my memoirs.

       But this tale isn’t about that; it’s about something else entirely—my encounter with a pack of wolves! I’m recalling this story now, more than fifty years later, as I think about my future grandchildren and great-grandchildren, on this winter day, January 27, 2025, here in Victoria, British Columbia.

       That evening (1967), my father’s elder brother, Uncle Sasha, visited us. He arrived in a beautiful sleigh filled with fragrant hay and covered with tanned sheepskins. The sleigh was drawn by a majestic Don stallion named Orlik—a black horse with white spots on its legs like boots and a white star on its forehead, reminiscent of the Hero of the Soviet Union’s star.

       After a hearty meal and a toast with my father, Uncle Sasha agreed to take me for a ride in the sleigh. It was an exhilarating experience. The crisp evening air mixed with the scents of hay, sheepskin, and the sweat of the horse. Uncle Sasha urged Orlik on with clicks and words, never a whip, and we circled the vast field beyond the frozen pond.

       Suddenly, I noticed figures following us across the moonlit snow—a line of five or six shadows. "Dogs?" I asked Uncle Sasha. He turned around and stood there for a moment, his mouth agape, exhaling moonshine-scented vapor—his breath visible in the frosty air. He froze briefly before exclaiming, "Wolves!... Vovka! Don’t lose your nerve! We’ll push through now!" His voice carried a mix of awe and tension.

       Orlik sensed the danger too. The stallion broke into a gallop, pulling the heavy sleigh across the rutted snow at an astonishing speed. The wolves shifted from a single file to a line, running alongside us. I could see their glowing green eyes-lanterns flickering in the night, hear their heavy breathing, and the snap of their jaws.

       Uncle Sasha began singing at the top of his lungs, a booming rendition of “Iz-za ostrova na strezhen” ("From Behind the Island to the Mainstream"), an old Cossack song. His voice, powerful and defiant, echoed across the frozen expanse. The wolves stopped abruptly, startled by the noise, and we raced past the pond and back into the settlement.

       We halted, listening to the distant howls on the far side of the pond. It sounded as if the wolves were lamenting their lost prey or finishing Uncle Sasha’s song in their eerie, mournful way. I never forgot that encounter. Wolves, with their mysterious lives and dignified nature, have always fascinated me. I read Jack London’s White Fang, watched films and documentaries, and marveled at the myths surrounding them.

       To me, wolves are more than animals. They embody loyalty, intelligence, and resilience, reminding us of virtues we often strive for but sometimes fail to uphold. In their eyes, I saw a reflection of something profoundly human—a mirror to our own souls. The wolf—a creature both feared and revered, shrouded in myth and misunderstood in reality—offers profound insights into the nature of existence, morality, and community. Unlike many animals, the wolf does not feed on carrion, whether of its own kind or others. This rejection of death as sustenance signals a deep-seated ethos, a silent reverence for life that aligns more closely with the principles of human dignity than many of us might realize.

       The wolf is monogamous, a testament to loyalty and enduring partnership. It mates for life, refusing to form bonds with close kin such as its mother or sister. Should its partner perish, the wolf remains solitary, embodying a poignant fidelity that contrasts sharply with the human tendency to seek comfort or distraction from loss. In its devotion to its young and its care for its elderly, the wolf demonstrates an intergenerational bond that echoes the highest ideals of familial love. Wolves do not abandon their parents to the frailty of old age; they provide sustenance and protection, a gesture of gratitude and continuity that challenges us to reflect on our treatment of the aging within our own societies.

       Imagine that even in death the wolf demands respect! When faced with its end, it looks its killer in the eyes, holding the gaze until the last spark of life fades. This act is not merely instinctual; it is symbolic—a confrontation with mortality, an unyielding presence in the face of annihilation. Such a moment, raw and unflinching, invites a question: Do we, as humans, meet our own trials and ends with such integrity?

       The wolf is said to be resistant to training, a defiance that stems not from ignorance but from an unyielding sense of self. Unlike the dog, a distant cousin shaped by millennia of domestication, the wolf retains an autonomy that resists human subjugation. This independence, this refusal to bend to the will of another, mirrors the human yearning for freedom and the preservation of individuality in the face of conformity.

       It turns out that wolves think, dream, and communicate with an intelligence that surpasses mere instinct. They strategize in the hunt, share knowledge within their packs, and exhibit a complex social structure that values cooperation over dominance. In this, they reveal a kinship with us that transcends biology. More than any other creature, the wolf mirrors our capacity for connection, creativity, and resilience.

       Yet, it is this very kinship that provokes fear and hostility. The wolf’s refusal to submit, its untamed spirit, challenges the human need for control and mastery over nature. Perhaps this is why the wolf is so often cast as the antagonist in our stories, a shadowy figure that threatens the fragile order we impose upon the wilderness.

       To kill a wolf, then, is not merely to extinguish a life but to sever a link to our own primal truths. In the wolf, we see reflections of our better selves—our capacity for loyalty, courage, and honor—as well as the darker truths we wish to avoid: the inevitability of death, the fragility of our bonds, and the enduring struggle to remain true to ourselves.

       The wolf stands as both a mirror and a muse, urging us to reconsider the boundaries between humanity and the natural world. In its gaze, there lies a challenge: to live with the same unwavering authenticity, to honor our connections, and to face our fate with dignity and grace.

       According to official ROSSTAT data as of January 1, 2024, the population of the Voronezh region stood at 2,273,417—a decrease of 11,865 compared to January 1, 2023. The region’s population decline would have been even more pronounced if not for the partial replenishment by migrants from the southern republics of the former USSR. Over the course of 12 months, the natural population decrease amounted to 16,257 people, while the number of newcomers grew by 4,392.

       The wolves are growing in number, while the people are dwindling...



                Размышления о волке и человеческой душе
                © Copyright: Владимир Хлынинъ (Ангелблазер),
                27.01.2025


       Это была зима, скорее всего, 1967 года. В то время мы жили в поселке Машзавод Грибановского района Воронежской области. Снег был глубоким и обильным, как мне всегда казалось, когда мне было пять лет. Вокруг пятиэтажных многоквартирных домов, где мы жили, стояли деревянные сараи, служившие хранилищем для различных хозяйственных вещей. В каждой секции сарая были погреба, заполненные картофелем, свёклой, капустой, мочёными в бочках арбузами и другими консервами в больших стеклянных банках, все это было заготовлено для долгой Русской зимы.

       Семьи были большими, хотя и не такими многочисленными, как в сельской местности, где было обычным делом иметь до дюжины детей. В нашем более урбанизированном посёлке в малометражных квартирках часто размещалось от пяти до семи детей. Жизнь вращалась вокруг двух заводов — Машиностроительного завода, выпускавшего оборудование для нефтяной, газовой и химической промышленности, и Сахарного завода, снабжавшего окрестные деревни сахаром из свеклы.

       Мой папа работал инженером на машиностроительном заводе, а мама преподавала русский язык и литературу для старших классов в местной средней школе. Поселок был небольшим, и наши родители хорошо знали друг друга. Для нас же, детей, особенно из одного детского сада, мир был тесной, заснеженной игровой площадкой.

       Зима приносила свои забавы. Когда нас выводили на зимнюю прогулку, мы от скуки лизали железные поручни на ступеньках нашего детсада в ожидании других детей. Языки прилипали и воспитательницы метались с чайниками тёплой воды, чтобы отклеить наши примёрзшие языки от поручней, затем торопились одеть как можно быстрее других детей для снежной прогулки во дворе. За пределами детсада мы тоже умудрялись проказничать! Мы прыгали с трёхметровых крыш сараев в мягкие сугробы внизу, фантазируя, что мы парашютисты, хотя у нас не было парашютов. Травмы были неизбежны; девчата постарше, исполняя обязанности медсестёр, тащили раненых в медицинский центр. Мне каким-то образом удалось избежать переломов, несмотря на бесчисленные прыжки. Самым отчаянным занятием был спуск на самодельных лыжах по крутой железнодорожной насыпи, перепрыгивая через ручей в овраге внизу. Ручей, согреваемый химическими стоками с Сахарного завода, никогда не замерзал, даже зимой. Вот как раз в эту речку-говнючку я попал несколько раз и  скажу вам - пренеприятнейшее было ощущение и запах от одежды! Но мою смелость горнолыжника оценили потом дома отеческим ремнём пару раз по заднице.

       Наше поселение, хотя и небольшое, имело долгую историю по сравнению со многими Североамериканскими городами. Оно был основано в 1703 году как село Большая Грибановка в составе Больше-Грибановской волости Борисоглебского уезда Тамбовской губернии. Название селу дал Пётр I в честь реки Грибань. В те далёкие времена река была судоходная, а на данный момент обмелела и высохла, оставив после себя сеть оврагов и прудов. Предположительно, первыми поселенцами были стрельцы, казаки и  крестьяне, обосновавшиеся на местных землях, «пожалованных» Петром I своему главному соратнику и фавориту — «Светлейшему князю» Александру Меншикову. Сюда, на эти благодатные земли, переселились и мои предки в 17 веке. Об этом я уже писал в своих мемуарах.

       Но настоящая история про другое - мою встречу со стаей волков! Я эту историю вспомнил сейчас, произошедшую более пятидесяти лет тому назад, потому, что думаю о моих будущих внуках и правнуках, в этот зимний день, 27 января 2025 в городе Виктория, Британской Колумбии.

       Тем вечером (1967), к нам приехал старший брат моего отца, дядя Саша. Он приехал в расписных санях, наполненных душистым сеном и покрытых дублеными овчинами. Сани тянул величественный донской жеребец по имени Орлик — вороной конь с белыми пятнами на ногах, похожими на сапоги, и белой звездой на лбу, напоминающей звезду Героя Советского Союза.

       Дядя Саша, как водится, выпил и закусил с моим папой "за встречу", о чём- то долго разговаривал по семейным делам в Малых Алабухах, а потом мне его удалось уговорить покатать меня в санях вокруг нашего посёлка. Это было потрясающее чувство и запахи, которые я до сих пор помню! Скрип саней, морозный вечерний воздух смешивался с запахами сена, овчины и пота от жеребца. Дядя Саша цокал на Орлика, подгоняя его бег словами, а не кнутом. Как мы кружили по обширному полю за замерзшим прудом!

       Внезапно я заметил фигуры, следовавшие за нами в лунном снегу — линию из пяти или шести теней. Собаки? Я сказал дяде Саше. Он обернулся  и остался на некоторое время с открытым ртом, выпуская самогонный пар ... его дыхание было видно в морозном воздухе, на мгновение замер, прежде чем воскликнуть: «Волки!.. Вовькя! Не дрейфь! Мы щас налегхнём!» В его голосе слышалась смесь благоговения и напряжения.

       Орлик тоже почувствовал опасность. Жеребец перешел на галоп, таща тяжелые сани по изрытому снегу с поразительной скоростью. Волки перестроились из колонны в шеренгу и бежали практически вровень с нами. Я видел их мерцающие в ночи зелёные глаза-фонарики, слышал их прерывистое дыхание и клацанье зубов.

       Дядя Саша неожиданно загорланил во всю силу своих легких «Из-за острова на стрежень!», нашу старинную казачью песню. Его голос, мощный и дерзкий, эхом разнесся по замерзшему пространству. Волки резко остановились, испуганные шумом, и мы промчались мимо пруда обратно в поселок.

       Остановились. Прислушались. Волки выли на другой стороне пруда, как будто допевали песню дяди Саши или сожалели, что вкусная добыча от них ушла невредимой... Я никогда не забуду эту встречу. Волки, с их таинственной жизнью и гордой натурой, всегда завораживали меня. Я прочитал «Белый клык» Джека Лондона, посмотрел художественные и документальные фильмы, и, поразился мифам, окружающим их.

       Для меня волки — это больше, чем животные. Они олицетворяют преданность, интеллект и стойкость, напоминая нам о добродетелях, к ним мы часто стремимся, но иногда не можем их поддерживать. В их глазах я увидел отражение чего-то глубоко человеческого — зеркало наших собственных душ. Волк — существо, которого боятся и почитают, окутанное мифами и непонятое в реальности. Его сказочный образ предлагает глубокое понимание природы существования, морали и общества. В отличие от многих животных, волк не питается падалью, будь-то своего вида или других. Это неприятие смерти как пищи свидетельствует о глубоко укоренившемся этосе (нраве, характере), молчаливом почтении к жизни более тесно связанном с принципами человеческого достоинства, чем многие из нас могли бы себе представить.

       Волк моногамен, что является свидетельством верности и прочного партнёрства. Знаете ли вы, что он выбирает себе пару на всю жизнь, отказываясь формировать связи с близкими родственниками, такими как мать или сестра? Если его партнёр погибает, волк остается один, воплощая пронзительную верность, что часто резко контрастирует с человеческой склонностью искать утешение или отвлечение от потери. В своей преданности потомству и заботе о стариках волк демонстрирует межпоколенческую связь. Разве это не отражает высшие идеалы семейной любви? Волки не бросают своих родителей на произвол судьбы в старости; они обеспечивают пропитание и защиту, жест благодарности и преемственности. Достойный пример для нас, людей, задуматься о нашем отношении к старению в наших собственных сообществах.

     Представьте себе, что даже в смерти волк требует уважения! Столкнувшись со своим концом, он смотрит своему убийце в глаза, удерживая взгляд, пока последняя искра жизни не угаснет. Этот поступок не просто инстинктивен; он символичен — столкновение со смертью. Такой момент, ужасный, но непреклонный, вызывает вопрос: встречаем ли мы, как люди, свои собственные испытания и заканчиваем ли с такой же честностью?

      Говорят, что волк сопротивляется дрессировке, это неповиновение проистекает не из невежества, а из естественного чувства собственного достоинства. В отличие от собаки, дальнего родственника, сформированного тысячелетиями одомашнивания, волк сохраняет автономию, которая сопротивляется человеческому подчинению. Эта независимость, этот отказ подчиняться воле другого человека отражает похожее человеческое стремление к свободе и сохранению индивидуальности перед лицом конформизма.

       Оказывается, что волки думают, мечтают и общаются с интеллектом, далеко превосходящим простые инстинкты. Они разрабатывают стратегию охоты, делятся знаниями в своих стаях и демонстрируют сложную социальную структуру, которая ценит сотрудничество больше, чем доминирование. В этом они проявляют родство с нами, которое выходит за рамки биологии. Больше, чем любое другое существо, волк отражает нашу способность к связи, творчеству и устойчивости.

       Тем не менее, именно это родство вызывает страх и враждебность. Отказ волка подчиняться, его необузданный дух бросает вызов человеческой потребности в контроле и господстве над природой. Возможно, именно поэтому волк так часто выступает в качестве антагониста в наших историях, теневой фигуры, угрожая хрупкому порядку, который мы навязываем дикой природе.

       Таким образом, убить волка — это не просто уничтожить жизнь, но и разорвать связь с нашими собственными первобытными истинами. В волке мы видим отражение наших лучших сторон — нашей способности к верности, мужеству и чести, — а также более тёмных истин, желаемых нами избежать: неизбежность смерти, хрупкость наших связей и непрекращающаяся борьба за то, чтобы оставаться верными себе.

       Образ волка выступает как бы зеркалом и музой, призывая нас пересмотреть границы между человечеством и природным миром. Это вызов для нас всех: жить с той же непоколебимой подлинностью, чтить наши связи и встречать свою судьбу с достоинством и изяществом.

       По официальным данным РОССТАТа на 1 января 2024 года, в Воронежской области проживало 2 млн 273 тысячи 417 человек – на 11 865 человек меньше, чем 1 января 2023 года. Вымирание региона было бы ещё более заметным, если бы не шло частичное восполнение населения за счёт мигрантов из южных республик бывшего СССР. Естественная убыль населения за 12 месяцев составила 16 257 человек, зато приезжих стало больше на 4392 чел.

       Волков становится больше, а людей всё меньше и меньше...