Убийца

Убийца

I

— Встаньте, обвиняемый. Что вы имеете сообщить суду?
— Мой поступок странен для меня самого тем более, что никогда прежде никаких садистских наклонностей за мной не наблюдалось. Я не вешал в детстве кошек и не отрывал крылышки у мух. Не запрягал в спичечный коробок тараканов и с радостным восхищением наблюдал за муравьиной возней.
— Как вы сами объясняете себе ваше преступление?
— Всего непостижимей для меня то, что я и по сей день не чувствую за собой вины. То есть, разумеется, я понимаю, что поступил дурно, но душа моя спокойна, как если бы я сделал что-то вполне естественное. Когда пес вцепился мне в руку и повис, вонзившись зубами в кожу, я не испытал особой боли; напротив, я вполне отдавал себе отчет в том, что пес немного переусердствовал, играя со мной, что задет был только кожный покров и что собака и сама предпочла бы удрать, если бы ее клыки не завязли в моей плоти. Вдруг отвращение охватило всего меня: эти собачьи зубы в моем теле и каплющая на асфальт слюна…
— Сообщите суду, каким образом вы оказались на улице в столь ранний час?
— Я протестую, ваша светлость! — воскликнул защитник.
— Протест принят.
— Почему же? Я готов ответить обвинению. Я возвращался с прогулки. Я часто гуляю по набережной в летнее время, когда встает солнце над Рейном. Это вроде привычки.
— Вы совершаете свои прогулки в одиночестве или кто-то вас сопровождает?
— Когда горит свет в ателье моего приятеля-художника, я поднимаюсь к нему в мансарду.
— В то утро ваш друг был с вами?
— Да, мы расстались на углу дома, в котором я живу.
— Скажите, г-н Д., а не были ли вы чем-то огорчены в момент расставания?
— Я протестую…
— Протест принят.
— Не то чтобы огорчен, скорее разочарован. Тема нашей беседы представляла интерес как для меня, так и для моего собеседника, но поскольку каждый остался при своем мнении, не могло не возникнуть чувства неудовлетворенности. Мы говорили о физиологии в живописи…
— Обвинение хотело бы ознакомиться с сутью упомянутой дискуссии, ваша светлость.
— У защиты нет возражений?
Адвокат только пожал плечами, смирившись с безнадежностью своего положения: обвиняемый не желает защищаться, только так можно истолковать его готовность к исповеди, несмотря на принятые судом протесты защиты.
— Речь шла о степени условности при изображении нагого тела. Моя точка зрения состояла в том, что художника только тогда могут занимать собственно физиологические темы, когда он руководствуется целями академического усовершенствования своего таланта. В этом случае изображение модели не обладает безусловной эстетической ценностью. Но когда художник ставит пред собой цель что-то сообщить зрителю, физиологичность в изображении модели недопустима. Нагота, утверждал я в то утро, сама по себе малопривлекательна. Мой приятель сердился, отвечая, что это всецело прерогатива художника: выбор объекта и степень условности в его изображении, на что, согласитесь, возражать трудно. И, разумеется, оба мы были раздосадованы друг другом при расставании.
— А не могло ли быть так, обвиняемый, что эту свою досаду вы и выместили на бедной собаке, принадлежащей фрау Шиле?
— Мне и самому удобно было бы так думать, ведь тогда мой поступок имел бы понятную психологическую подоплеку. Но дело затрудняется тем, что я был совершенно спокоен.
— Расскажите, что было дальше.
— Возле крыльца я увидел металлическую планку, о которую счищают грязь с обуви, и пока я поднимал ее правой рукой, собака все еще не могла высвободить зубы из кожи моей левой руки. Так что мне не составило большого труда уложить тело собаки на асфальт и поднести планку к ее шее. Затем я рывком высвободил левую руку и стал надавливать на планку, держа ее за края, вот так.
— Убийца!.. — донеслось до г-на Д. Он услышал зловещий шелест зала и всплески выкриков: «Обморок!.. Воды!.. И он может так хладнокровно об этом говорить!..»
— Выведите потерпевшую из зала суда, — распорядился судья, теребя пухлыми пальцами локон парика. — Продолжайте, обвиняемый.
— Я понимал, что совершаю что-то непотребное, но странное спокойствие, граничащее с уверенностью в правильности своих действий, владело мной. Я продолжал надавливать на планку, пока собака не испустила дух. Я еще удивился, что она издохла так скоро.
— И тогда вы почувствовали наконец…— подсказал кто-то из присяжных.
— Попрошу не мешать, — заметил судья.
— Нет, и тогда я не чувствовал недопустимости своих действий. Мне показалось только, что нельзя оставить труп лежать на асфальте, у всех на виду. Мне не пришло в голову ничего лучшего, как отнести тело к пластиковым мешкам, ожидавшим мусорную машину у арки. Я спрятал пса в один из мешков. Затем я огляделся и увидел консьержку, фройляйн Крюгер, стоявшую на крыльце. Я прошел мимо нее, поздоровался, и лишь когда стал подниматься по лестнице, почувствовал, что у меня дрожат колени и как-то тяжело бьется сердце. Я миновал один пролет лестницы, другой и вдруг услышал, как хлопнула внизу парадная дверь, зазвучали быстрые шаги, словно кто-то меня догонял. Бежать я не мог: мне не хватало воздуха, я задыхался. Шаги всё приближались, но я, кажется, уже не слышал их: мне вдруг захотелось как можно скорее выпить стакан крепкого чая, как будто в нем было мое спасение.
На площадке перед дверью своей квартиры я замешкался, и тут перед собой я увидел женщину. Она загородила мне путь, и моя рука с ключами повисла в воздухе. «Я всё видела! Я видела, как вы его убили! Я видела, как вы возились с пластиковым мешком!»
Я ответил женщине, что готов ее принять, только мне бы хотелось прежде выпить чаю. Она же продолжала выкрикивать мне в лицо обвинения, и я вдруг заметил, что женщина боится приблизиться ко мне. И тогда я увидел, что у нее красивое лицо тридцатилетней женщины и что седые волосы, стянутые на затылке в хвост, хоть и не молодят ее, но придают ей известный шарм. Потом я подумал, глядя в ее широко раскрытые сухие глаза, что, очевидно, эта женщина очень одинока и убитая мной собака была для нее близким существом. Мне стало искренне жаль эту женщину… Что было дальше, я помню смутно, перед моими глазами стояло лишь лицо этой дамы, сменявшееся, как наплывами в кино, картиной, которую могла видеть она из окна: как я прячу тело ее собаки в мусорный мешок…

II

Г-н Д. не удивился, когда спустя несколько дней увидел фрау Шиле у себя в прихожей.
— Для меня было бы катастрофой предварять свое появление у вас телефонным звонком или запиской, — сказала она. — Я не отниму у вас много времени.
— Прошу вас, фрау Шиле, — ответил хозяин.
— Я знаю, что вы живете один, и пусть нашу беседу скрасят эти цветы. Будьте добры, поставьте их в воду.
Г-н Д. молча взял цветы и жестом пригласил гостью в комнату. Он поставил их в вазу на столе, за которым они теперь сидели.
— Я пришла, чтобы вернуть вам взысканный с вас штраф. Вот деньги. Прошу вас, пересчитайте.
— Но суд признал меня виновным, — возразил г-н Д., поморщившись.
— Трудно сказать, чего я хотела добиться, возбуждая дело против вас. Во всяком случае, не денег. А Зузо все равно не вернешь. И меньше всего этими деньгами. Только не говорите мне, что я могла бы купить себе другую собаку.
— Я не могу принять этих денег. Если вам они не нужны, вы можете переадресовать их в какую-нибудь благотворительную организацию. Мне же более чем странно было бы распоряжаться ими.
— Мне передали ваши заключительные слова в суде, и, признаться, они меня тронули, — заметила женщина с белыми волосами и спрятала деньги в портмоне.
— У меня не было этой цели.
— Понимаю… Этот разговор лучше было бы вести не у вас дома, а у меня, но откуда мне было знать, примете ли вы мое приглашение? Почему вы не предложите мне выпить, хотя бы вашего чаю?
— Да, пожалуйста. У меня есть коньяк.
— Очень хорошо.
Г-н Д. наполнил рюмки.
— Мало кто способен через минуту после того, как отнял у другого самое близкое существо, проникнуться к этому другому жалостью…
— Я не хотел вас обидеть, фрау Шиле.
— И сказать при этом, что у женщины были выразительные глаза, что седые волосы ей к лицу. Мне этого никто не говорил.
— Вам стоит только взглянуть в зеркало, чтобы в этом убедиться.
— Где у вас зеркало?
— Где угодно: в прихожей, в спальне, в ванной, наконец…
— Я хочу на себя посмотреть. Пойдемте в спальню: прихожая у вас слишком мрачна.
— Прошу вас, — г-н Д. щелкнул выключателем.
Фрау Шиле окинула взглядом широкую кровать, эстампы, этажерку с книгами и подошла к зеркалу.
— Не правда ли? — спросила она, не оборачиваясь.
— Что именно?
— Несколько великоват нос, а глаза и в самом деле недурны…
Г-н Д. стоял у женщины за спиной, глядя на ее отражение в зеркале. У той, что была в зеркале, за спиной тоже стоял какой-то мужчина, в котором г-н Д. не мог признать себя. Словно желая убедиться в том, что это действительно он, г-н Д. пошевелил руками, так что они коснулись женщины. Та неуловимо повернулась, и руки мужчины оказались у нее на поясе.
— Что это? — спросила женщина, глядя в зеркало на руку мужчины и прикоснувшись прохладными пальцами фрау Шиле к повязке на левой руке г-на Д., выше запястья. —  Это от зубов Зузо?
Г-н Д. кивнул, и кивнул тот мужчина в зеркале.
— Письмо, что лежит у меня в сумочке… — начала фрау Шиле, — впрочем, это потом… Погасите свет…

III

Спустя час г-н Д. сидел на постели и набирал номер своего приятеля-художника.
— Отто, это ты? Пожалуйста, приезжай. Кажется, я убил женщину. Я не шучу. Пожалуйста, помоги мне. Понимаю, что причиняю тебе беспокойство, но обратиться мне больше не к кому. Я жду.
Г-н Д. положил трубку и поглядел на безмятежное лицо женщины с белыми волосами, блестевшими в свете луны. Она была красива, и было непонятно, как легко он мог ее убить. Кажется, она даже не сопротивлялась. «Во всяком случае, меньше, чем ее собака», — подумал г-н Д., с ужасом чувствуя, что он совершенно спокоен.
«Письмо, — вдруг вспомнил он. — Она говорила о каком-то письме, которое лежит у нее в сумочке».
Он прошел в гостиную, нащупал сумочку на спинке стула, извлек из нее пакет с деньгами и маленький конверт. Г-н Д. вскрыл его при свете луны. В письме было всего несколько строк, написанных быстрым, уверенным почерком:
«Любопытно было бы узнать, кто останется одинок после моей смерти, если учесть, что это должно быть существо более высокоорганизованное, как я в принадлежности к «общественным животным» выше своей собаки. Мой убийца должен быть не человеком, каким был убийца моей собаки, а существом совершенно иным. Может быть, теперь я встречусь с ним?»