Люшенька...

Два самых важных дня в твоей жизни:
день, когда ты родился,
и день, когда понял почему.
Марк Твен   


     Он ехал домой... Ехал в полной мере не осознавая, что скрип старых ворот, наконец-то, отпустил его, захлопнувшись за спиной с натужным противным лязгом заржавевших петель. Наклонившись на стекло, он то дремал нехотя, то так же нехотя поглядывал в окно электрички. Серая осенняя степь с мелькавшими вдалеке перелесками да кустами ивняка, нагоняла такие же серые мысли. Вроде и радоваться надо, а радость на ум не шла. Восемь лет из полученных двенадцати с небушком в клетку. Как там Стёпа говорил — на теме кепочка, да небо в клеточку. С кучей особенностей строгого режима. Отпустили его до срока, за хорошее поведение. И сейчас свобода - пей не хочу, и радуйся. Он не знал пока, чему радоваться или по чём горевать. Как там в деревеньке? Как мать, оставшаяся одна. Наказал тогда вроде, чтобы соседи присмотрели, да кто его знает, как там всё повернулось. И только перестук колёс вновь напоминал ему давнее, когда везли по этапу: куда-куда — туда-туда. А сейчас, что они ему говорят?.. Куда-куда — домой-домой? Нет... Лучше всё-таки получается — оттуда-оттуда.
     Он один был у матери с отцом, и то говорили, что нечаянный. Поздний. Бабка однажды рассказывала, что любовь была сильная у матери с отцом, а дед шибко противился той любви. Да и как знать, мать-то ведь была голой сиротой: узелок с пожитками, вот и всё приданое. Тётка забрала её к себе девчонкой после того, как мать с отцом угорели в доме насмерть. Говорят, что заслонку в трубе рано закрыли. Так и осталась Маня одна, на попечении тётки. Как жилось ей тогда, то ей одной знать. Но улыбчивая всегда была, весёлая и красивая. А тут Иван, его отец, стал заглядываться на неё. Ваня да Маня... А дед тогда в дыбы — вроде как голодранку в дом ведёшь. Ну и придумали они тогда в бор убежать, в охотничью сторожку. Побыли там сколько-то, пришли и повинились. Потом зашли в бабкин домик, который она освободила перебравшись к детям, и стали жить.
     Жили они, жили, а детей всё не было. Горевали, конечно. А потом, считай уже к сорока её годам, вдруг появился он, Илюшка. Мать тогда, говорят, не ходила, а летала от счастья по деревне с ним в руках. А когда подрос, да убегать стал куда-то с пацанами, то она в тревоге бегала и искала — кабы ничего с ним не случилось, спрашивая у каждого встречного: Люшку моего не видали? Так и остался он навсегда не Илюшкой, а Люшкой. И дома, и в школе среди сверстников.

     Потом в их дом пришла беда: в лесхозе, где работал отец, на лесоповале его убило сосной. После похорон мать словно отрешённая стала, замкнулась в своих мыслях и много лежала, отвернувшись лицом к стене. Порой она уходила из дома, и теперь он искал её по всей деревне. Махнув в сторону кладбища, люди говорили, что вроде как опять туда убежала. Он находил её лежащей навзничь на могиле, с глазами, устремлёнными в пустоту. За зиму мать немного отошла, но уравновешенная в их доме жизнь больше не вернулась. А после мать и вовсе стала заговариваться, вспоминать вслух свою прошлую жизнь с Ванюшей. В деревне тогда все решили, что мать слегка тронулась умом.
     А он жил дальше, теперь уже с ответственностью за свою мать. Отучился в школе, работал в том же лесхозе, и потихоньку любил соседскую девчонку Тоську. Вообще-то её звали Антонидой, но с малых лет все её звали Тоськой. Они жили с матерью вдвоём, отца своего Тоська даже не знала. Тоська... Она года на три была моложе, и как все девчонки деревеньки сверкала глазами в сторону Вовки. Вовка - первый парень на деревне с вечной, словно приклеенной к нему, гитарой на плече, с кучерявыми светлыми волосами на голове. Девчонки прыскали от его острых шуточек в сторону, закрывая покрасневшие щёки руками, и затаив дыхание слушали Вовкины песни про любовь. Куда ему, молчаливому и угрюмому, до Вовки.
     А Вовка любил одну, дочку местного агронома Настю. И когда Настя вышла замуж и её увезли в район, то Вовка, как одуревший, напился в хлам и при всех в клубе заявил, что возьмёт Тоську замуж. Конечно, если она согласная. Он даже выдернул её из круга танцующих и прижал к себе так, словно она уже его жена. Тоська было рванулась из его рук, но Вовка сжал её крепче и не выпустил. А Тоська была не против.
     Поселились они с Вовкой через забор с ними, в пустующем домике Вовкиных деда и бабки. Поначалу вроде жили нормально, Вовка работал, а Тоська растила дочерей, появившихся вскоре одна за другой. Особых скандалов у Вовки с Тосей вроде не случалось: так, перебранки по мелким делам, да поорёт, когда пьяный. Только вся деревня знала, что женился Вовка назло Насте, и крайней в этом деле оказалась Тося. Иногда он замечал синяки на её руках, а она отмахивалась - ой, да сама стукнулась. А потом оказалось, что Вовка начал её бить. И бил аккуратно, не по лицу, по телу, только в доме, скрываясь и со зла. Дальше уже открыто, не прячась и во дворе. Пару раз он даже перепрыгивал через забор и, заламывая Вовке руки, привязывал к столбу у колодца. Вовка бушевал, матерился, а потом, остывая, засыпал. Жалея Тосю, он советовал ей сходить к участковому, но та так же отмахивалась:
- Посадят, на что мы жить будем? А так хоть деньги носит.

     В тот день он колол дрова у сарая, и вдруг услышал истошные крики из соседской ограды. Перемахнув через забор, он увидел пьяного Вовку, волокущего Тосю за волосы из дома. Бросив у колодца, он с силой пинал её ногами и смачно матерился. Тося корчилась от боли, хватаясь руками за округлившийся живот, и тихо выла: по подолу под ней растекалась большим пятном кровь. Схватив Вовку за шиворот, он поволок его к стоявшему возле колодца большому квадратному чану и с размаху закинул в воду. Окунув его пару раз с головой и в то же время удерживая, он повернулся к колодцу: там уже охали над Тосей его матушка и соседка с противоположной стороны улицы. Глядя на залившийся кровью подол Тоси и её обмякшее тело, он с силой прижал Вовкину голову ко дну и, сжав зубы, стал держать его трясущимися руками. Вовкино тело извивалось под водой, пытаясь освободиться, а он всё сильнее прижимал его под собой, не отводя глаз от истекающей кровью Тоси.
     Он не помнит, сколько держал Вовку на дне. Наверное, долго. Для Вовки долго. Выдернув затихшее тело из воды, он кинул его тут же у чана и огляделся. В воротах мелькнула местная фельдшерица и тут же склонилась над Тосей. И только мать, закрыв рот рукой, в немом молчании с ужасом смотрела на него.
- Люшенька, - провыла она и осела на землю.
Кинув ещё раз взгляд на Тосю и на лежавшего рядом Вовку, он вышел за ворота и сел в УАЗик подъехавшего только что участкового. Тот сбегал в ограду, тут же вернулся и сел рядом, навалившись руками на руль.
- Что же ты, Илюха, наделал, - помолчав, участковый глянул на него. - Это же убийство с отягчающими.
- А ей разве можно жить с отягчающими? - не услышав ничего в ответ, он добавил: - Вези, Михалыч, в ваш обезьянник. Что теперь...
- Что же вы наделали, ребята, - участковый потёр лицо. - С вашей этой любовью.
Потом следствие, допросы, суд... Следователь шепнул ему между делом, что саму Тосю спасли в больнице, а ребёнка нет. Видно запинал его Вовка. На этом закончились все судебные дела, и поезд отстукал ему колесами — туда-туда.

     От электрички до его деревеньки было чуть больше двух километров. Закинув рюкзак на плечо, он пошёл пешком по просёлочной дороге. Пожухлая трава, запах прелых листьев. И ему даже показалось, что от ближнего берёзового колка пахнуло грибным запахом. И так захотелось зайти и зарыться в ту затихающую берёзовую тишину, отыскать хоть один грибочек, пусть даже сплошь червивый, и нанюхаться этих лесных ароматов досыта. Да полежать там, слушая шелест листьев и птичьи напевы. Свобода... И только учащенный стук сердца выдавал внутреннее волнение перед предстоящими встречами. Как он теперь будет? Как с ним люди будут?
     Вот и дом их с матушкой. И почему-то с большим ржавым замком на двери. Двор неухоженный, баня забитая досками, бурьян в огороде.
- Мам, - прошептал он, остановившись посреди пустой ограды, до мурашек предчувствуя нехорошее.
- Люшка, - услышал он женский голос и обернулся, в воротах стояла Тося. - Вернулся.
- Как видишь, - он кинул рюкзак на крыльцо и тяжело сел.
- Здравствуй.
- Где мать? - нервно спросил он, ожидая страшный ответ.
- А я смотрела за вашим домом. Хоть редко, но прибиралась, весной и осенью. Знала, что вернёшься.
- Спасибо, - буркнул он и повторил: - Где мать?
- Так это... - Тося запнулась на словах.
- Ну... - поторопил он.
- Да живая она. Живая. Я на девчонок своих пособие оформляла по лету, так спрашивала в соцзащите. Живая.
Он молчал, ожидая ответа. Сжатая внутри пружина словно распрямилась на её слова. А дальше — как молнией пробило.
- Она ведь совсем умом тронулась, как тебя увезли. Всё бегала по деревне, тебя кричала. Вот органы и приехали, и забрали её в дом инвалидов. Там она, живая.
- А где он, этот дом?
- Это надо в органах спросить. Туда надо.
Чувство поселившейся было пустоты внутри, постепенно покидало его: мать жива, и это главное. Выбив из пачки сигарету, он нервно закурил.
- Тось... Ты зла на меня не держишь?
- Нет. Нисколечко.
- Понимаешь... Я сам даже не понял, как всё случилось. Смотрю на тебя, а руки сами делают. Хотел ведь просто накурять его, и только. Чтобы просто очухался. А сам, как стеклянный сделался. Смотрю на тебя, а руки железные. И оторвать их не могу. Понимаю, что страшное делаю, и в то же время не могу отпустить. Вытащил его, а уже поздно, - он торопился сказать, словно пытался выговорить всё, что лежало долгие годы на душе, словно думал, что если выскажется, то станет легче. - Прости.
- Люша... Я не его жалею. Я сына своего не родившегося жалею. Он же бить меня в доме начал... Сказал если девку опять родишь, то совсем убью. А там сын был. Понимаешь? Сынок... Господи-и... Он же всё отбил мне. Сына убил, мне операцию тут же сделали и всё удалили. Я же теперь пустая. Так кого мне ещё жалеть? Сына, себя... А о нём я даже не думаю, - она тоже торопилась сказать ему всё, чего не говорила никому и никогда.
- Девчонки твои большие уже, выросли, - он вздохнул. - Будут на меня смотреть как на врага.
- Нет. Они подросли, и я всё им рассказала. Не будут, - Тося встала с крыльца. - Ладно, пойду домой. Ключ на старом месте, над дверью.
- Спасибо, Тося, что присмотрела тут, - он глянул снизу вверх на неё и криво улыбнулся.
- Да ладно, не велика забота, - и словно собираясь с мыслями, она вдруг сказала: - Жалею... Жалею о том, что когда-то не пришла хозяйкой в этот дом, - он чуть заметно качнул головой. - Мы бы хорошо с тобой жили, Люшка. А мать ищи. Живая она.

     Да, он съездил в районную соцзашиту, и узнал адрес того дома инвалидов. И теперь ехал к матери в такой же электричке, что привезла его домой. Обшарпанные ворота с облупившейся зелёной краской скрипнули так же протяжно, только жалобно и навзрыд. Может, ему так показалось. Он, почему-то стал болезненно реагировать на дверные скрипы, стал слышать их звуки. Они, оказывается, бывают разными. Хотя раньше вроде и не замечал.
     Серое здание с бетонным крыльцом, да деревянная, крашеная таким же зелёным цветом дверь. Он сидел в кабинете у заведующей этим заведением, а она шумно вытаскивала дела её подопечных на стол, отыскивая нужное.
- Михеева Мария Анатольевна. Так?
- Да, - буркнул он. - В паспорте написано, что я её сын.
- Вот... Последнее заключение врача, - полистав дело, заведующая глянула на него. - Не реагирует на речь, не воспринимает обращение к ней, нуждается в постоянном уходе, тяжёлое депрессивное состояние, и прочее. Вы уверены, что хотите её забрать?
- Да.
- Почему отправили сюда? Почему раньше не забрали?
- Меня не было здесь восемь лет. И не спрашивайте, почему. Не имел возможности быть с ней рядом.
- Понимаете... Мы не можем здесь обеспечить каждому персональное глубокое внимание. Поэтому человек, даже очень активный, постепенно съезжает вниз и замыкается в себе. Он перестаёт реагировать на любое обращение, перестает следить за собой, становится зависимым от своего состояния и, в конце концов, делается овощем. Так мы называем самых безнадёжных больных. Она пока не овощ. Она сидит, чему-то улыбается, пальцы на руках перебирает. Активность есть, но ничтожно маленькая. А вам совет: разговаривайте с ней, рассказывайте о своих делах, говорите буквально обо всём, даже о том, как ветер шевелит листья за окном, как кошка сегодня долго лежала в её ногах. Не молчите. Возможно, она проснётся. Не всё ведь зависит от лекарств. Хотя и их тоже надо принимать, мы дадим рекомендации.
     Тусклый свет длинного коридора и двери в палаты, за которыми корчилась чья-то жизнь. Седьмая палата и четыре кровати по разным углам. Заплывшие пылью глазницы старых окон, старые обветшалые шторы, раздвинутые в стороны, видавшие время тумбочки и такие же кровати.
- Не смотрите таким осуждающим взглядом. Снабжение у нас по остатку, медперсонал здесь только набегами на подработке, санитарки на вес золота. А уборщицы? Так хоть вечерами прибегают и мало-мальски убирают. Никто не хочет тут работать за копейки.
     Он оглядел каждую из кроватей и остановился глазами на ближней к нему. Маленькая, сухонькая, едва приметная под застиранным одеялом. Он шагнул и заглянул в лицо лежавшей лицом к стене женщине.
- Мама, - прошептал он, наклоняясь ближе и касаясь её щеки губами.
Чувство вины за теперешнее её состояние захлестнуло его, вызывая мелкую испарину на лбу. Он распрямился, подавляя в себе желание зарычать.
- Прости... Ничего. Сейчас домой поедем, - он повернулся к заведующей. - Во что мне её одеть?
- Сестра-хозяйка выдаст вам что-нибудь.
     В палату принесли потрёпанное временем короткое пальтишко, какие-то войлочные боты на ноги. Сестра-хозяйка помогла надеть всё это на мать, и усадила её на кровати. Он смотрел на безучастное лицо матери, словно она вообще не чувствовала, что с ней сейчас происходит. Равнодушные потусторонние глаза, слегка жмурившиеся от ярких лучей, бьющих сквозь стекло в палату. День хороший сегодня: добрый и солнечный.
- Я документы подготовлю и вышлю заказным письмом. И на себя по уходу не забудьте оформить, - заведующая взглянула на него грустными глазами. - Она же ходить почти не может. Как вы её поведёте?
- На руках унесу.
- За ней уход женский нужен. Покормить, помыть, да и другие не менее важные дела.
- Тося поможет. Соседка Тося.
Он подхватил мать с инвалидной коляски и шагнул на дорожку, ведущую к воротам. Ещё одни ворота в его жизни, и они так же закроются за спиной со своим особым скрипом. Каждые ворота имеют свой особый скрип и одинаково не закрываются.
     Он нёс мать до электрички. Нёс с перерывами, с отдыхом, держа её на коленях то на старенькой лавочке у какого-нибудь дома, то на краешке бетонной лестницы, бегущей ступеньками вниз, то на широкой площади, сидя на скамье возле большого вокзала. И ему было абсолютно всё равно на проходивших мимо прохожих, с интересом поглядывающих на них. А мать, щуря глаза от яркого солнца, сидела в его руках тихо, и так же тихо улыбалась самой себе.
- Сколько же в тебе весу-то, мам? Совсем исхудала, одни косточки, да кожа на них.
До деревни они доехали на телеге на резиновом ходу. Спасибо соседскому деду Грише, встретил.

     Зиму они прожили хорошо. Он усаживал мать в кресло, слегка привязывая её к спинке, чтобы не упала, и включал телевизор. Музыку, фильмы, передачи о природе... Она сидела так же безучастно, поглядывая то в окно, то на экран. Она жила где-то там, в своём одиноком мире, и не подавала никаких надежд на возвращение. Он разворачивал кресло к себе и разговаривал с ней, делая при этом разные домашние дела. А она слушала его, уперев глаза в одну, нужную только ей точку. Иногда мать сдвигала брови в кучку и, казалось, что прислушивается к его голосу.
     Так и дожили они до весны. По тёплым денькам он выносил кресло на улицу, укутывал её в одеяло и усаживал посреди ограды. И всё так же разговаривал и разговаривал... Он рассказывал всё, что приходило на ум. Говорил об отце и их жизни, о том, как они убежали с отцом в тот старый охотничий домик. Не рассказывал только о самых горьких для неё событиях. И вот однажды, в один из таких дней, когда он вскапывал на огороде очередную грядку, поглядывая на сидевшую напротив мать, по её лицу нехотя пробежала скомканная улыбка, и она, с трудом разлепив сжатые казалось навечно губы, вдруг хрипло сказала:
- Люшенька.
Бросив лопату, он не спеша, чтобы не спугнуть сказанное ей слово, подошёл, присел на колени и спросил, поправляя выпавшую седую прядь в платок:
- Что ты сказала? Повтори, - мать улыбнулась, сверкнув прежней искоркой в глазах. - Мам... Повтори.
- Люшенька, - тихо прохрипела мать.
Нет... До конца она так и не вернулась в себя прежнюю. Но ему было достаточно того, что изредка она говорила ему:
- Люшенька.