Война

 В 1941 году я заканчивал четвертый курс Казахского горнометаллургического института в Алма-Ате по спе­циальности гидрогеология и инженерная геология. Мне предстояло заниматься поисками и разведкой подземных вод для различных нужд народного хозяйства. На  практике я работал начальни­ком отряда по поискам подземных вод в крупной экспе­диции от Карагандинской геологоразведочной конторы, которая должна была решить вопросы водоснабжения уже начавшейся тогда строиться железной дороги Акмо­линск — Карталы. Мы с сокурсником Виктором прибыли в Караганду 22 июня. Стало известно — война! Нам, всему народу, постоянно внушалось, что если грянет война, то мы бу­дем воевать только на чужой территории, и что в самое кратчайшее время враг будет разбит. Мы с Виктором решили идти в военкомат и проситься на фронт добровольцами.       
 В понедельник рано утром меня разбудил Виктор, с ним мы позавтракали и пошли мобилизоваться. Около военкомата была уйма народа, и мы даже растерялись: как же прорваться в комиссию? Походили, походили кругом — никакого порядка и никакой очереди не было, а была толпа людей, рвущихся к дверям. Тогда мы реши­ли «идти на таран». Я двинулся впереди, а Виктор за мной. Вначале получалось неплохо, а поближе к дверям продвижение застопорилось. Я поднажал, Виктор усиленно подталкивал сзади, и мы, в конце концов, прорва­лись в коридор. При этом я получил несколько затрещин  по шее и загривку, а один раз так, что даже искры  посыпались из глаз. Но я стойко сдержался от каких-либо от­ветов не только действием, но и словесных.
 В коридоре военкомата порядка было больше, и, постояв в очереди около часа, мы прошли в комнату, где работала комиссия. Виктору, как здешнему жителю, была сразу выписана повестка, чтобы он уже на следующий день явился для отправки в часть, а мне отказали, так как я находился на учёте в Алма-Ате и должен ждать оттуда вызова, если там сочтут это необходимым.
 На следующий день я проводил Виктора. На станции творилось что-то неописуемое. Были и рыдания, и пьяные разухабистые песни, и тихие слезы прощания. Перед самой отправкой прошёл митинг, сразу после которого  объявили посадку в вагоны. Мы  обнялись, поцеловались, эшелон тронулся, и Виктор навсегда ушёл из моей жизни...
 Сам я приехал в Алма-Ату и сразу явился к директору института Коктову. Военная комиссия уже прошла. Новую нужно было ждать пять дней.
 Вскоре состоялась комиссия военкомата. Нам уже было известно, что студентов до пятого курса всех факультетов мобилизуют почти поголовно, лишь бы подходил по здоровью. Студентов же пятых курсов берут только частично по какому-то, известному только военкому, принципу.
 Наша очередь подошла только после обеда, и мы цепочкой потянулись в «предбанник», где все должны были раздеться, чтобы предстать перед комиссией, «в чём мать родила». Вначале была медицинская комиссия. У первого стола старичок доктор стал выслушивать мое сердце и спросил, на что я жалуюсь. Я ему ответил, что жалуюсь только на повышенный аппетит и слишком крепкий сон. Ухмыльнувшись в прокуренные усы, док­тор сказал, что эти заболевания не относятся к опасным, и что старшина подразделения, где мне придётся слу­жить, быстро от них излечит. У последнего стола предсе­датель врачебной комиссии сделал свое заключение: го­ден к строевой службе, рекомендуется в артиллерию. В таком же голом виде я предстал перед мандатной комиссией. Там сидели, в основном, военные разных родов войск. Были и с нашивками работников НКВД, но были люди и в гражданском одеянии. Среди последних, я заме­тил начальника спецчасти нашего института. Председа­тельствовал военком города. Один из военных, с эмблемами артиллериста, воскликнул:
— О, вот это, наверное, наш солдат!
Когда я доложил, кто я такой, военком задал первый вопрос, который задавал всем:
— Ваше желание?
— Хочу на фронт. В Караганде я уже обращался с этой просьбой, но там со мной не стали разговаривать, так как на учёте состою здесь.
— Ну, на фронт не так сложно.
 В это время к военкому подошел наш начальник спецчасти с тоненькой открытой серой папкой и показал в ней пальцем какое-то место. Военком хмыкнул и, через пазу, спросил:
— Кто ваши родители?
— Мой отец врач, работал главным врачом и ведущим  хирургом железнодорожной больницы на станции Уштобе,  а мать учительница.
- Где они сейчас?
- И отец, и мать в 1937 году репрессированы.
- Сведения о них имеете?
- В республиканском НКВД мне сказали, что отец осужден Особым совещанием на 10 лет без права пере­писки в лагерь строгого режима, а мать, как член его семьи — на пять лет. (Тогда я еще не знал, что отец мой погиб вскоре же после своего ареста, а  в НКВД мне сказали неправду.)
 Все. Можете идти. Будете продолжать учебу.
 А как же фронт?
 Когда надо будет, пошлём. Идите. Следующий.
 Но я...
 Я сказал — всё. Разве не понятно? Идите.
 Так я не попал на фронт и ос­тался в институте. С нашего курса были взяты в армию два парня и отправлены в военное училище. Ребят с четвертого курса и более младших взяли почти всех и сразу же отправили в дейст­вующую армию. В целом же с нашего курса мобилизовали меньше трети ребят, и это хоть немного утешало меня в сознании того, что меня не взяли из-за отца.
 Занятия в институте начались через неделю, на два месяца раньше срока. Нас предупредили, что на диплом­ное, проектирование время будет сокращено на один ме­сяц. Таким образом, защита дипломов предстояла в фев­рале сорок второго года, а не в мае, как было предусмот­рено программой.      
 По окончанию института я был    распределён в Иркутск, в трест «Востсибцветметразведка», куда  и прибыл своевременно. Управляющий, ознакомившись с моими документами, сказал, что специалисты моего профиля им нужны. Далее он сказал, что все работы производятся на территории, где действует пропускная система, а я приехал без специального пропуска: видно, в институте не знали об этом. Чтобы получить пропуск здесь,  им надо было запрашивать моё личное дело из Алма-Аты. На это потребуется время, в течение которого я буду трудиться в геологическом отделении треста. И ни в коем  случае не должен становиться на военный учет. Квартира мне была выделена в Иркутске, куда я  буду   приезжать с полевых работ, когда получу пропуск.
 Прошёл целый месяц, как я приехал в Иркутск, а моё личное дело все еще не поступало. Управляющий все время говорил, чтобы я ни в коем случае не являлся в военкомат, что всю ответственность за просрочку  он берёт на себя, и что у него есть какие-то полномочия для этого.
 Военкомат находился на моем пути из дома в трест, и каждый день я дважды проходил мимо него.  Там я неизменно видел толпу мужчин и женщин с ребятишками. Проходил я мимо, как-то съежившись, чувствуя  вину, что я, такой молодой и здоровый, не на фронте. Мне казалось, что люди смотрят на меня с укором. Наконец, такое положение стало для меня совершенно нетерпимым и на тридцать первый день своего пребывания в Иркутске я утром, вместо треста, зашёл в военкомат. В военкомате меня подробно расспросили и особой тщательностью выяснили, была ли у меня суди­мость, есть ли родители и где они.  До сих пор меня гложет сомнение: верно ли я поступил, рассказав правду об отце и матери?     Если бы я солгал, то, думаю, безо всяких разговоров был бы отправлен на фронт, а там, когда бы выяснилась правда, да и выяснилась ли бы вообще? На мою просьбу отправить на фронт последовало стереотип­ное: когда надо будет, то пошлём. Я начал настаивать, но мне сказали, что единственное, что они могут сде­лать, это посоветовать по приезде в тыловую часть, куда меня направляли, обратиться с заявлением к командую­щему округом. Мне сразу же была выписана повестка о мобилизации с отправкой в часть уже на следующий день.
 Когда я явился для отправки, то был поражён сбори­щем людей, с которыми мне предстояло начать службу в армии. В основном, это были типичные уголовники, подзаборники и алкаши. У каждого из них уголовный кодекс угадывался на лбу всеми своими статьями. Была там и своеобразная аристократия. Те были хорошо оде­ты, с каким-то особым шиком, с обязательными золоты­ми коронками на зубах и специфическим жаргоном. Лю­дей для отправки, как я понял, свезли со всей области. Уголовники радостно встречались друг с другом и вспо­минали тюрьмы и  лагеря, где они отбывали свои сроки, Расспрашивали о своих товарищах, которых здесь не бы­ло. Некоторым особняком держалась кучка прилично одетых ребят с нормальной разговорной речью и явно ошарашенных нашим сборищем. Как выяснилось, их судьба была схожа с моей.
 Вскоре нас повели строем на станцию. Впереди шло несколько сопровождавших солдат с винтовками. Во главе шёл лейтенант, а сзади опять солдаты. На станции нас ждал с десяток товарных вагонов, в которых были настланы, с обоих сторон от дверей, двухэтажные нары, а  в середине стояли печки-буржуйки. Повезли на восток. За Читой высадили и повели в санитарно-пропускной пункт с баней, где была изъята вся наша одежда. Когда  все разделись, то взорам предстала совершенно необы­чная картина — тела подавляющего количества мою­щихся были расписаны самыми разнообразными татуировками. На многих не оставалось свободного места.
Фантазии лагерных художников не имели границ, у  одного уголовника даже на ягодицах была татуировка: кошка и мышка. При ходьбе обладателя столь уникальной картинки кошка догоняла мышку, а та надежно пряталась. «Мылись» мы по трое в одной шайке.
 После санпропускника выдали военную форму с петлицами строительных частей. Но что это была за форма! Всё — третьего срока носки, во многих местах рваное или прожжённое, ботинки зачастую разрозненные, обмотки без завязок. На меня все, кроме ботинок, оказа­лось мало: руки из бушлата высовывались чуть не по ло­коть, гимнастерка и брюки-галифе грозили разорваться окончательно при первом же резком движении. Вид у меня был безобразный и, видимо, очень смешной.
Нас разделили по командам и после санпропускника передали по спискам представителям тех подразделений, где нам предстояло служить. Те проверили наше личное имущество и все запретное обязали выбросить в кучу.  В результате, в ней оказалось, много вещей типа финок, кастетов и каких-то специальных длинных шил. Повезли дальше в тех же вагонах, но густо продезинфицирован­ных хлоркой. Везли больше суток, а затем начали выса­живать по командам на разъездах и станциях. Нашу команду высадили ночью, и повели от станции в степь. Шли мы километров десять. Был крепкий морозец с ве­терком, и наше одеяние продувалось насквозь. За дорогу промерзли до костей и очень обрадовались, когда завели нас в длинную казарму-землянку. Землянка ветром совершенно не проду­валась, а две печки из железных бочек давали достаточно тепла.
 На следующий день, когда нам дали отдых с дороги, я поговорил о своей форме со старшиной и просил ее за­менить. Он грубо меня оборвал:
— И так хорош.
 Тогда я рискнул и, не глядя ему в глаза, промямлил, что я даю ему отличный табак, а он мне приличную форму с шинелью и сапогами, и, чтобы все было по росту. Он сразу «клюнул», и обмен состоялся. Так я оделся в добротную форму, но лишился всего запаса табака. В тот же день я написал заявление-рапорт на имя командующего Забайкальским округом с  просьбой отправить меня в действующую армию. В нём я указал, что имею профессиональные права шофера.
 В нашей роте, как, впрочем, и в других, уголовники оказались в явном меньшинстве. Было это сделано разумно, чтобы исключить их верховодство. Тем не менее, они далеко не сразу бросили свои привычки. В первые дни особенно было много всяких мелких краж нехитрого солдатского имущества, очень необходимого в повседневной жизни. Была по­пытка стащить у меня очень дорогую, как память от от­ца, старинную бритву.  Спали  мы на двухъярусных нарах,  поставленных вдоль землянки в два ряда, голова к голове. Я на втором ярусе. В нашей роте среди уголовников оказался довольно крепкий парень лет двадцати пяти, с непомерно большой головой. Видимо, поэтому имел он кличку Котёл, а звали его Васей. Так вот, этот Котёл-Ва­ся в одну из ночей, когда все уже спали, поменялся с солдатом, который спал против моей головы, потом по­добрался к моему вещевому мешку, лежащему у меня под головой, разрезал его, нащупал там бритву и выта­щил. Сделано это было профессионально. Я не спал, предаваясь всяким горестным размышлениям о бренно­сти жизни вообще и о неудачной моей судьбе, в частно­сти, но ничего не слышал и не почувствовал. Подвела Котла моя хитрость: бритву, для лучшей сохранности я привязал к мешку изнутри очень крепкой ниткой и мешок под головой дёрнул­ся. Я повернул голову и в тусклом свете лампочки уви­дел Котла стоящим на четвереньках с моей бритвой в ру­ках. Я немедленно вскочил тоже на четвереньки (встать в полный рост не дал потолок), Котёл, поняв, что рас­крыт, бросил бритву, но было уже поздно. Мой кулак обрушился на его переносицу, и Котёл загремел вниз. На шум вбежали дневальный с дежурным офицером и, уви­дев Котла на полу, спросили, в чём дело. Тот, после не­которой паузы сказал, что свалился сверху. Я прикинул­ся спящим и промолчал. Когда дневальный и офицер ушли, Котёл лег на нары и потихоньку поблагодарил меня, видимо, за то, что я смолчал. Я ответил, что мол, ничего, не стоит, а если он полезет ещё раз, то сверну ему нос. Пожалуй, это было последней кражей, вернее, по­пыткой кражи. Постепенно все стали как-то ближе друг другу и всякие лишения и трудности дальше пережива­лись уже вместе.
 Задачей нашей роты было копать огромные котлованы под какие-то сооружения. Земля здесь  промерз­ла метров до трех, и долбить её стоило огромных усилий. Кормёжка при таком труде была по самой низкой норме военного времени, и мы очень быстро стали голо­дать и обессиливать. Всё время мучил голод и во сне, и наяву.
В столовой нас кормили жиденьким супом-баландой с мёрзлой картошкой и маленьким кусочком солёной ры­бы в нем. Невольно вспоминались «Мужики» Чехова, в которых был эпизод, когда отец и мать, желая угостить вернувшегося к себе в деревню уже больного сына, сва­рили ему суп из селёдочных головок. Некоторые солдаты начали отлынивать от работы и больше сидели, чем ра­ботали. Но основная масса долбила добросовестно про­клятую мерзлоту, понимая, что упущенное когда-то надо выправлять, так как угроза нападения Японии стояла вполне реально. Многие из бывших уголовников работа­ли с полной отдачей сил и оказались, вообще-то, хоро­шими ребятами. Котёл-Вася, например, работал хорошо сам, да еще и воодушевлял других. Чтобы как-то отвлечь солдат от горестных мыслей, на общих перекурах он рас­сказывал всякие байки из своей лагерной жизни.
 И все-таки, у нас не обошлось без чрезвычайного происшествия. Недалеко от нашей части в большом селе имелся клуб, и нас иногда в порядке поощрения за хорошую работу отпускали туда в увольнение. Как-то в увольнение отпустили несколько человек, в их числе и меня. Среди нас были и бывшие уголовники, но грань между ними и остальными солдатами уже почти стерлась. В разгар танцев мы с Васей и некоторыми дру­гими нашими солдатами вышли покурить. В это время среди танцующих вспыхнула драка. Мы рванулись сквозь толпу разнимать дерущихся, но было поздно. Дерущиеся расступились, и на полу, с ножом в шее, в луже крови лежал парень в гражданской одежде. Убийцей оказался наш солдат, бывший уголовник. Погиб солдат-фронтовик, отдыхавший после госпиталя дома. Драка произошла из-за девушки, которую обидел наш солдат, а фронтовик всту­пился за нее. Был суд в том же клубе, где произошло убийство. Убийца искренне раскаялся, плакал, просил прощения у родителей погибшего, говорил, что заслуживает любой кары, но просит разрешить искупить вину кровью на фронте. Ему дали десять лет заключения, а во фронте  отказали.
 На следующий день после суда я получил, наконец, ответ на свое заявление командующему Забайкальским Кругом. В нём мне указывалось явиться для прохождения дальнейшей службы в одну из частей, дислоцировав­шуюся в Чите, а в отправке в действующие войска было отказано. Когда я явился за предписанием и проездными документами к командиру части, то он мне сказал:
— Мы решили поручить вам доставить попутно ocуждённого в Читу и сдать его там в тюрьму.
 Я просто опешил:
 Как же так? Ведь ехать до Читы около двух cуток, причём в обычном вагоне! Да убийца же драпанет от меня простейшим образом, и тогда сидеть мне за него?
Вы видели его в суде? Мы думаем, что никуда он не убежит. Некуда ему бежать. Он подал кассационную жалобу с просьбой отправить на Западный фронт, чтобы искупить вину. Да и в разговоре с нами, когда мы ему сказали, что конвоировать его будете только вы один, он сказал, что бежать не будет, и что он даже может явиться в тюрьму и без конвоя. Мы ему верим. Так что идите, получайте винтовку, пять патронов к ней и документы! Винтовку сдадите в новой части.
Кое-как мы с Фёдором, так звали убийцу, залезли в общий вагон, в котором и сесть-то было негде. С по­мощью проводника и некоторого применения силы, мы освободили в первом купе нижнюю скамейку и покатили в Читу. Вначале я вёл себя всё-таки настороженно. Фе­дор сказал потихоньку, чтобы я бросил его сторожить, что он никуда не побежит. Дальше мы ехали с ним, как два обычных солдата и боялись только, как бы у нас не спёрли винтовку. Поэтому спали поочередно до самой Читы. Тюрьма находилась в противоположной от стан­ции части города, и мы с Федором прошли всю Читу пешком из одного конца в другой. Я с интересом разгля­дывал знаменитый сибирский город с его старинными зданиями своеобразной архитектуры.
В тюрьме тщатель­но установили личность Федора опросом, сверяясь с бу­магами, после чего выдали мне соответствующий доку­мент о приёме осуждённого. С Федором мы расстались вполне дружески, крепко пожав друг другу руки. Я пожелал ему возможности искупить свою вину, и он пошёл через проходную в сопровождении охранника, привычно заложив руки за спину.
 В военной комендатуре сказали, что моя часть является автомобильным батальоном бронетанковых войск Забайкальского фронта и рассказали, как её найти. В автобате меня встретили хорошо, дали несколько дней отдохнуть и  откормиться.  Потом командир роты и его помощник подвели меня к поставленному на колодки автомобилю ЗИС-5 и сказали, что это моя машина и, чтобы я привёл ее в полную готовность. Дней десять я возился с машиной. Помпотех и командир взвода оказывали мне всяческую помощь и за­пчастями, и советами. В результате получился автомо­биль вполне надёжным для любых рейсов. При его послеремонтной обкатке помпотех покатался со мной, проверил мои навыки вождения машины и дал свое добро на все рейсы, что выполнял батальон.
 Со следующего для начались мои поездки по Забайкалью. Наш автобат обслуживал воинские части в центральной и южной частях Читинской области. Грузы были самые разнообраз­ие — от боеприпасов и военной техники до строитель­ных материалов, продовольствия и даже сена. Обычно мы ездили колоннами по двадцать-тридцать машин, но были и одиночные рейсы.   Летом мне довелось побывать в строительной части, где долбил ранее мёрзлую землю. Зем­ля давно оттаяла, и котлованов  отрыли уже много. Видел я там и Васю-Котла. Он очень мне обрадовался и пора­довался за меня. Его недавно назначили команди­ром отделения, и был он у командования на хорошем счету. Мне он сказал, что к своему уголовному прошлому не вернется ни­когда.
 Очень любили бывать мы на центральных складах продовольствия фронта. Там обычно нам кое-что пере­падало сверх нашего пайка. Я поражался огромным раз­мерам складов, отдельных для каждого вида продуктов и прекрасно налаженных погрузочно-разгрузочных работ, и мастерству профессиональных грузчиков из числа вольнонаёмных, постоянно работавших на складах.
Всё шло хорошо. Батальон постоянно находился в ожидании отправки на запад. Особенно наше ожидание усилилось к осени, когда многие части с востока стали перебрасывать на запад. Мы это знали по тем многим эшелонам, которые проходили через Читу.
 Служба продолжалась. В начале осени, когда начались морозы, со мной случилась большая неприятность. Везли мы на десяти машинах из читинского элеватора муку на центральный склад. Ехали по льду недавно замёрзшей речки Ингоды, разделяющей город на первую и вторую Читу. Навыка езды по льду у меня не было, и я чувствовал себя на нём  как-то неуверенно и немного отстал от колонны. Река была извилистая и дорога по ней шла, повторяя, в основном эти извилины. Перед каждым поворотом, во из­бежание заноса машины или вращения её вокруг своей оси, что делало ее неуправляемой, приходилось загодя снижать скорость и притормаживать на низких передачах. Эти манипуляции приводили к тому, что вместо того, чтобы сокращать расстояние с передними машинами, я всё   отставал и отставал. Тогда я решил спрямлять дорогу и не объезжать участки, покрытые снегом. Я не нал, что наличие на оголённом льду отдельных участков со снегом говорит о том, что обычно здесь лёд пористый, слабый. И на втором или третьем снежном участке лёд провалился, и моя машина, сразу всеми четырьмя колёсами, нырнула в воду. Перед зимой мы очень хорошо утепляли свои кабины всяким прокладками, но, тем не менее, из-под полика, и  по краям дверок стали бить сильные струи воды, заливая кабину. В такую ситуацию я попал впервые, но не испугался и не запаниковал: всё-таки речка небольшая и очень значительной глубины в ней не должно быть. Если бы запаниковал, то никаких осмысленных действий для своего спасения произвести не смог бы.
 Я сразу же попробовал открыть дверцу, но она, придавленная снаружи водой, не открывалась. Потом я решил разбить стекло дверки или лобовое стекло, но вовремя понял, что,  одет в полушубок,  и не вылезу через отверстия,  а кабину сразу же зальёт водой. Тогда я стал быстро раз­деваться, скинул полушубок и валенки, а вода уже подступила к горлу. Видимо, вода в кабине значительно уравновесила давление снаружи, так как дверка легко открылась, и я с большим трудом стал выкарабкиваться по машине наверх через битый лед. Очень мешали ватные брюки. Наконец, я на последнем воздухе высунул голову поверх  воды и стал на кабину. Вода мне оказалась по пояс. До берега было метров двадцать пять. Происшествие случилось на глазах нескольких мальчишек, скатывавшихся на санках с берега на лёд. Они собрались гурьбой и оживлённо  обсуждали событие, а двое побежали к домам, но они от речки здесь были на порядочном расстоянии. Надо было выкарабкиваться самому. Я снял с большим трудом ватные брюки и только собрался плыть к берегу, как подъехала вернувшаяся одна из наших машин. Солдаты начали кричать, чтобы я не плыл к берегу и через некоторое время подбежали к провалу во льду с противоположной стороны с буксирным тросом.   После нескольких неудачных бросков я трос всё-таки поймал, и меня быстро вытащили на лед. В воде я пробыл минут 10. Температура воздуха была градусов двадцать мороза и когда меня вытащили, я дрожал крупной дрожью и зубы не попадали на зубы. Машина свернула со своей трассы и напрямую помчалась в батальон.
 В батальоне меня завели в кочегарку, около топки раздели и стали растирать тело какой-то подвернувшейся ветошью. Когда я уже согрелся, старшина принес всю сухую одежду и пошел докладывать комбату о случив­шемся. Обо всем он уже знал и был во взбешенном со­стоянии. Не успел я доложить о происшествии, как он заорал на меня, что я погубил военную технику и продо­вольствие, так нужное стране, и как ему теперь доклады­вать о ротозействе солдата своему командованию? Я то­же взъярился и стал говорить ему, чтобы он перестал орать, что настоящий лёд я вижу впервые в своей жизни, что мука в воде не промокнет, и что машину я вытащу в целости вместе с грузом.
 А! Ты еще и огрызаешься?!  После того, как выта­щишь машину — десять суток ареста.
 Есть, десять суток ареста! — был вынужден отве­тить я, развернулся кругом и вышел из кабинета.
 Самое деятельное участие в вытаскивании машины приняли помпотех и старшина. Они договорились в со­седнем танковом батальоне и там дали им танк Т-34 и взрывчатку. Наследующий  день мы со старшиной и двумя танкистами поехали к месту провала. Оно было хорошо видно по свежему льду, затянувшему полынью. Стар­шина разложил шашки прямо поверх льда и подорвал их. Образовалась длинная и широкая полынья от машины до самого берега. Мороз стоял около 20 градусов. Я проворно разделся до белья, обвязался подмышками верёвкой, выпил стакан спирта, налитый предусмотрительным старшиной из припасенной фляжки, и, осенив себя крестным знамением, нырнул в полынью около машины с концом длиннющего троса в руке. Машину нащупал сразу же и по капоту добрался до буксирных крюков, надел на один из них петлю троса, дёрнул за верёвку и меня быстро вытащили на лёд.  Наверху я с трудом скинул прилипшее к телу белье, надел тулуп и валенки и бегом устремился к танку.
 Машину притащили к нам в батальон. На следующий, день я привел ее в рабочее состояние и вместе со старшиной поехал на склад, а оттуда на пекарню, где и сдал злополучный груз без каких-либо потерь. Потом пошел доложиться к помпотеху, что готов следовать на гауптвахту. И помпотех, и старшина советовали мне пойти к комбату и покаяться, но я сказал, что унижаться не буду,  что пусть его заест совесть, и что со мной ничего не слу­чится, если и отсижу на губе свой срок.
И вот я под конвоем из одного нашего солдата про­следовал на гауптвахту через весь город, где и был сдан  караульному начальнику. Это был крупного роста стар­шина в новеньком офицерском одеянии с лоснящейся от жира красной физиономией. Его позвали к телефону, и обыскать меня он поручил одному из своих конвойных. У меня, по совету бывалых солдат, был спрятан в узком мешочке табак — пришит на месте брючного ремня сза­ди. Курить на гауптвахте не разрешали, но арестанты всё-таки умудрялись приносить табаку и покуривать по­тихоньку. У меня конвоир табак не обнаружил, завёл в одну из камер, показал мое место и оставил в покое до следующего утра. Лежать и сидеть в камере было не на чем: полки, на которых ночью спали, на день поднима­лись и закреплялись в стене.
 На следующий день рано утром всех арестантов вы­строили во дворе и произвели разнарядку на работу. Мне, и ещё двоим, предстояло ехать в госпиталь, забрать там покойников и похоронить их на кладбище. Когда мы приехали с конвойным в госпиталь, там уже у мертвец­кой стояли три заколоченных гроба. Мы погрузили их на машину и в сопровождении военного фельдшера повезли на кладбище за город. На краю кладбища было много могил без каких-либо памятников и указателей. Там же были десятка два ям, готовых для захоронения. Мы добросовестно зарыли покойников...
Доставили нас на гауптвахту уже в сумерки. При обыске, а обыскивали там ежедневно, по возвращении с работы, караульный начальник обнаружил у меня спрятанный табак. Совершенно неожиданно он схватил мою правую руку и ловко вывернул ее за спину. От страшной боли у меня потемнело в глазах. Чего он хотел достичь, вывернув мне руку, я не понял ни тогда, ни потом. Если он хотел отобрать табак, то я не сопротивлялся, а если он хотел покарать меня таким образом за нарушение  правил гауптвахты, то я такой кары не мог стерпеть все своим существом. В это мгновение у меня, по всей вероятности, мелькнуло в памяти детство в селе под Воронежем. Тогда очень распространены были кулачные бои. Дрались на кулачках стенка на стенку. У нас, «слобод­ских», были постоянные противники «лавочники» - сынки нэпманов разного пошиба, живших в центре села в хороших богатых домах. Эти сынки были всегда хоро­шо одеты, упитанные, постоянно жующие всякие сладо­сти, в школе они пользовались постоянным покрови­тельством учителей и директора, к нам относились пре­зрительно и вели себя предельно нагло. В честном бою мы их постоянно бивали и здорово-таки бивали. Они же старались поймать нас по одному или по двое, а, поймав, несколько человек «лавочников» держали за руки, выла­мывая их очень больно и били нещадно «под дыхало», «по шеям», «по мордасам», пока это им не надоедало. Трудно передать словами то бессильное бешенство, ко­торое овладевало нами, когда нас били таким образом, а мы ничем не могли ответить. Запомнились мне эти из­биения и ощущения от них на всю мою жизнь.
 Возмож­но, именно они промелькнули у меня в памяти, когда караульный начальник заломил мне руку. Во всяком слу­чае, я рефлекторно нанес ему сильный удар левой сво­бодной рукой снизу в челюсть, а когда он откинулся на­зад, выпустив мою руку, то я, уже правой, со всей имев­шейся силой, ударил в его обширную физиономию, и он грохнулся на пол. Всё произошло на глазах солдат-кон­воиров, героев, если не японской, то, во всяком случае, первой мировой войны. Старички среагировали немед­ленно, и трое из них кинулись ко мне с винтовками на­перевес, уперли штыки мне в грудь, а они были острые и сразу же прокололи одежду, и так на штыках попятили меня по коридору и втолкнули в дверь карцера. Это была очень маленькая камера, в которой едва помещался при опускании от стены дощатый лежак. Когда я немного остыл, а остыл я быстро, так как карцер не отапливался, а был холодный октябрь, то понял весь ужас своего по­ложения. Как я посчитал, вопрос об отправке меня на западный фронт решался само собой..., но только ехать туда мне придется штрафником.
 В первый день карцера есть мне не дали, а на следующий  принесли один половничек какой-то бурды — не то суп, не то чай, и граммов сто хлеба. Каждый день заходил в карцер дежурный комендантский патруль, но в разговоры со мной никто из них не вступал. Кормили меня по-прежнему один раз в сутки через день всё той же бурдой с хлебом, граммов триста. Наконец, на шестой день в карцер зашёл помощник коменданта города в знании подполковника и зачитал приказ по комендатуре, которым за дебош и драку на гауптвахте простой арест заменялся мне карцером до конца моего срока. И всё. Видя мое некоторое недоумение и радостное возбуждение он разъяснил, что мне крупно повезло, так как моё избиение караульного начальника совпало с началом расследования всяких злоупотреблений на гауптвахте. Караульный начальник, уже бывший, арестован. Уста­новлено, что он давал арестантов на работы в разные злачные места, получая при этом плату. Так же установ­лено, что он продавал часть продуктов, полагавшихся арестантам.
 Итак, я остался доживать свой срок в карцере. Холо­дина была в нем ужасная. Хорошо еще, что сердоболь­ный наш старшина, кроме нательного, дал мне тёплое белье, суконную гимнастерку и шаровары, а шинель, ко­торую давали только на ночь, была еще та, добротная, выменянная на табак у старшины строительной части. |На сон отводилось шесть часов. Ни матраца, ни одеяла, ни подушки не полагалось — всем служила шинель. По­сле сна лежак убирался, и сидеть было нельзя, да и не на чем. Пол  цементный, а когда не оставалось сил ни стоять, ни ходить, и сядешь на него, сразу появляется охранник и обрызгивает пол водой, которая сразу пре­вращалась в ледяную корку. Я ещё был благодарен, что охрана забыла изъять у меня табак, и я его жевал, вместо курения, чем и скрашивал свое бытие. Наконец, насту­пил срок окончания ареста и я, едва передвигая ноги от слабости, побрёл в свой батальон.
 О своём прибытие я доложил командиру роты. Помпотех и старшина дали мне несколько дней отогреться, отдох­нуть и подкормиться. Многие годы позже, вспоминая прошлое, я не переставал удивляться: как мог я при всех тех событиях с нырянием, и отсидкой в карцере, ни в малейшей степени не простудиться и даже не чихнуть ни разу?!
 И служба в батальоне пошла, своим чередом: поездки, поездки и поездки по частям и никаких разговоров об отправке батальона на запад. Как-то в конце ноября меня вызвали в штаб. У комбата сидел посторонний офицер, с которым состоялся разговор. Он спросил меня знаком ли я с обстановкой на Северном Кавказе. Я ответил, что, конечно, знаком: враг рвется к нефтяным промыслам. Тогда он сказал, что Забайкальскому фронту поручено срочно произвести промышленную оценку известных, но не разведанных месторождений энергетиче­ского сырья и, в том числе, горючих сланцев недалеко от Читы. Работы там уже начаты. Он знает, что я инженер-геолог, но им очень недостает бурильщиков. Его интере­совало, в какой степени я знаком с буровым делом. Я ответил, что в институте слушал курс бурения, знаком со всеми станками, но практики работы за рычагами у меня нет. Офицер сказал, что настоящих бурильщиков у них раз-два и обчелся, что я для них почти находка, а ему предоставлено право комплектовать людей из любых ча­стей.
 На следующий день я со своими немудрыми вещичка­ми явился на сборный пункт для отправки в новую часть. Перед уходом из автобата со мной тепло попроща­лись мои сослуживцы шофера, старшина, помпотех и да­же комбат. Комбат при крепком прощальном рукопожа­тии пожелал хорошей службы, просил забыть неприят­ный инцидент и не поминать лихом. Это я ему искренне пообещал и добавил, что запомнил на всю жизнь: пререкаться с командиром нельзя.
 Собралось нас для отправки в новую часть человек двадцать, а настоящих буровиков со стажем было три че­ловека. Повезли нас почти строго на север от Читы. Ме­сторождение оказалось километрах в ста пятидесяти от города на правом берегу Витима у села Романовки. Ви­тим был хорош, и я с душевным трепетом смотрел на то­росы льда, по которым угадывался его буйный нрав, вспоминал недавно прочитанный роман Шишкова. Я убеждён, что, несмотря на всю обобщенность мест собы­тий, Чита была городом, где жили герои «Угрюм-реки» Громовы.  А Романовка — именно тем селом, откуда Прохор начал свое плаванье с Ибрагимом Оглы по Вити­му — Угрюм-реке, к золотым приискам на Лене. И вот, моя судьба сложилась так, что мне пришлось служить там, где родился прекрасный роман замечательного пи­сателя.
Пласты горючих сланцев обнажались на правом об­рывистом берегу в излучине Витима и погружались под небольшим наклоном под толщу гравийно-галечных отложений. Поверхность участка месторождения густо зарос­ла тайгой, которая здесь вплотную подступала к берегу. В тайге солдаты рубили необходимые для работы просеки и корчевали пни, подрывая их взрывчаткой. Сланцы внешне очень схожи со слабо спрессованными листами рубероида. Загораются они буквально от спички и горят с дымом густым и жирным, с резким запахом нефти.
 Разведочные работы шли полным ходом, несмотря на довольно сильные морозы. В работе находилось десять станков. Но что это были за станки?! В своём большинстве они были изъяты из различных музеев или институтских лабораторий. Станок, на котором предстояло работать мне, был взят из лаборатории иркутского института. Шведской фирмы, выпуска двадцатых годов, а двигатель нефтяной, очень слабосильный. Хорошо ещё  то, что и станки, и двигатель монтировались в бревенчатых «тепляках» — благо, леса было более чем достаточно. Мне, как, впрочем, и другим «буровикам», дали ознакомиться со всем оборудованием и тех­нологией бурения всего по одной смене, а потом распределили кого куда. Я был назначен бурильщиком с само­стоятельной проходкой скважины. Хорошо еще, что на два станка назначался мастер из настоящих буровиков и именно они «не давали погибнуть». 
 Разведка нашего месторождения двигалась к концу. В штабе начали поговаривать, что вот-вот должно прийти новое задание на разведку месторождения горючих сланцев где-то на юге Якутии или на востоке Читинской области. В общем, не было еще ничего определенного.
 На Витиме начал ломаться лед. Ломался он с оглу­шительными взрывами. На Угрюм-реке шла сплошная канонада, потом поплыли огромные торосы льда, выпол­зая на мели то на одном, то на другом берегу. Река вы­шла из берегов и покатила свои мутные воды по пойме, сокрушая всё на своем пути. Вместе с водой неслись ог­ромные деревья, вывороченные с корнями. Их вертело потоком, как щепки. Несколько дней бушевала река, а потом вошла в берега. Вскоре после паводка меня вызвали в штаб и вручили предписание: явиться для прохождения дальнейшего срока службы в воинскую часть номер такой-то, распо­ложенную в Иркутске. И всё. Никаких объяснений — что за часть и почему меня туда переводят. Мелькнула и затеплилась мысль, что, может, все-таки попаду с той частью за Западный фронт?
 На следующий день разложил я перед старшиной не­хитрое содержание своего вещевого мешка, для полагаю­щегося обычного досмотра, попрощался с товарищами и вскочил в машину. В последний раз посмотрел на реку, несшую мутные волны с валежником — видно, в верховьях где-то прошли дожди. Успел подумать: «Прощай, Угрюм-река!» и машина тронулась, набирая скорость, в сторону Читы.
 Несмотря на то, что я подавал рапорты с просьбой направить меня в действующую армию,  я был направлен в 63 геодезический отряд Забайкальского фронта на офицерскую должность. С этим отрядом и прошёл всё Забайкалье, проводя съёмку местности и нанесение её на карту, а также строил  триангуляционные знаки. Затем наш отряд с этой же целью был направлен в Монголию. Только после Победы я вернулся в Казахстан. На фронт так и не попал.
И.С. Русанов