Отпускники

 Ещё одна примета того времени: военным уже начали давать отпуска.  Война ещё гремела, откатившись далеко на запад,  перешагнула Государственную границу. Ничто уже не могло остановить наше наступление. Все верили в скорую победу, с нетерпением ждали сводок.  Это были не те, тревожные сообщения: «От Советского Информбюро», первых лет войны, когда, как писал Твардовский: «Чохом оставляли города». Теперь, после позывных – нескольких тактов песни «Широка страна моя родная» - вестник радостных событий, диктор Левитан, приподнятым голосом, своим бархатным баритоном, зачитывал Приказ Верховного Главнокомандующего. Речь шла уже не только об освобождённых городах – об освобождённых странах. Очень часто Москва салютовала победителям.
 И у нас иногда пускали ракеты – зелёные и красные. Ведь рядом с нашими домами находился в бывшем Индустриальном техникуме Воронежский  военный округ. Именно с его территории летели в небо  ракеты. Воронеж стал глубоким тылом. Уже отменили комендантский час. И, хотя фонари ещё не зажигали, но за затемнением следили не так пристально. И ещё одна примета того времени  - фронтовикам начали давать отпуска. Вырвавшись на краткие дни в тыл, военные вели себя по-разному. Этажом выше нас жила некая Дока Петровна. Из окна её часто неслось разудалое пение, музыка, крики. У нас с потолка сыпалась штукатурка. Помню, из подъезда выскочили два моряка. Помчались по улице, распугивая прохожих.  По дороге от избытка счастья и молодой силы прыгали на ветки дерева, качались, как обезьяны, испуская счастливые удалые вопли.  «Фронтовики гуляют!» - понимающе говорили во дворе.   Ночью несколько человек из этой компании, набившись в  «Виллис», носились по ночным улицам. Произошла авария с жертвами. После чего Дока Петровна  уж в нашем доме не жила.
 Как-то раз меня пригласили  соседские дети на торжество по случаю приезда с фронта их папы. Большая, состоящая из четырёх поколений,  семья  сидела за столом. Все буквально лучились счастьем. Четверым своим детям подарков отец  не привёз. Но  снял все свои награды и щедро нацепил на детские курточки. И всем  детям присвоил воинские звания  маршалов и генералов. Как звенели  ордена и медали! Как сияли детские глаза!  Какая получилась прекрасная игра, лучше  всяких подарков!
 К нам с фронта  приходили  пока только письма от родных. Иногда с фотографиями. Фотографии в самодельных рамочках – например,  в круглых противогазных стёклах - висели у бабушки над кроватью. В центре, на почётном месте, всё та же фронтовая открытка. Воин пишет на колене письмо: «Жди меня». Мы ждали. И дождались. Начали приезжать фронтовики и к нам.  Самое большое впечатление моё – ноги в сапогах. Ибо я была не выше сияющих голенищ. И самое большое счастье от приезда тёти Тани.
 Рано утром в дверь забарабанили так громко,  что все мы высыпали в коридор.   Даже дедушка вышел из своего кабинета в переднюю и сказал: «Да кто это так колотит в дверь? Гоните его в шею!».
 Я подпрыгивала за спиной бабушки, отпиравшей дверь, и тоже кричала: «Что такое? Кто такое?» - «Кто ж, как не я!» - раздался такой знакомый голос. И в переднюю шагнула тётя Таня.  « Ну, как вы тут? Не голодаете?» - первое, что спросила она, опуская на пол в прихожей два неподъёмных вещмешка с продуктами. А за одно и меня, повисшую на ней, с восторженными воплями. Светлая, звонкая радость вошла в наш дом.
 В  неподъёмных рюкзаках оказался сухой паёк Тёти Тани и её мужа Владимира Николаевича, дяди Оди, как звала я его в детстве.  Здесь и американские консервы – мясная тушёнка и колбаса, и бульонные кубики, и лимонный порошок, и пакетики кофе, и коробки с яичным порошком Эгго, и сухое молоко. Ещё там были галеты, толстый, твёрдый, горький американский шоколад. Так интересно, вкусно,  прекрасно. Но главная радость  - общение.  Как лучшую музыку слушала я громкий, низкий, чуть хрипловатый голос, ходила за тётей Таней хвостом. Как восхитительно скрипели  её сапоги и ремни! Она то и дело брала меня на колени, позволяя трогать  награды, погоны и пуговицы. Я вдыхала удивительный запах её вещей – кожи, гуталина.  И как же я была горда, когда мне поручили проводить тётю Таню к военному коменданту – стать на учёт и получить продуктовый аттестат. В общем-то, тётя Таня знала, куда идти. В особняке с мезонином на улице Комиссаржевской  до войны  жила лучшая  подруга тёти Тани. Часто здесь собиралась их компания. Танцевали под патефон, пели, веселились. Всех разбросала война. А в доме теперь военная комендатура. Конечно, тётя Таня нашла  бы и сама. Но её врождённой близорукости война на пользу не пошла. Она стала плохо различать встречных. Поэтому я должна была зорко следить, предупреждая тётю о необходимости приветствовать старших по званию. Их встречалось много – старших. Тётя Таня имела всего лишь звание лейтенанта.
 А, главное, мы не хотели расставаться, сразу почувствовав взаимный интерес и любовь. Какое наслаждение было идти с тётей Таней за руку. Но, пожалуй, ещё больше мне нравилось отпускать её руку, когда встречался военный, чтобы Тётя Таня могла козырять. А я рядом с ней тоже «рубила строевым» и тоже отдавала честь. Да не просто отмашкой, а по всем правилам, как нарисовано в военном учебнике, в три приёма, поднося руку к беретику, на котором уже был приколот подарок тёти Тани – маленькая золотая звёздочка.  Мне казалось, что и на моих плечах лежит отсвет золотых погон. Тётя Таня  не запрещала мне приветствовать, а глаза встречных офицеров теплели. Комендант принял нас быстро и  первое, что  спросил, глянув в документы: «А вы не дочь?..» - «Дочь, дочь!» - не дожидаясь конца фразы, подтвердила тётя Таня. «Если что нужно, всегда обращайтесь. Ваш папа мою жену спас!» - сказал комендант. И мы, оформив документы и получив  продуктовый аттестат на время отпуска,  поспешили домой. Даже вид разрушенных  домов не мог погасить нашу радость.
 Конечно, Тётя Таня мечтала помыться с дороги. Узнав, что сегодня, как назло, нет воды она, опять же со мной, наносила её из колонки. Согрела на плите два ведёрных чугуна и с наслаждением мылась в большом оцинкованном тазу. Мне доверила поливать на голову. После военных лишений скромная наша квартира, почти без удобств и с печным отоплением, казалась тёте Тане верхом комфорта.  С каким удовольствием легла она, впервые за много недель, раздетой, на мягкую, с чистым бельём кровать. И, после всех дорожных волнений, немедленно уснула.  Мы берегли её сон, хотя я изнемогала от желания общаться.
Все последующие дни слились в сияющий праздник. Тётя Таня умела радоваться жизни и своей радостью заражала окружающих. Мелкие бытовые неурядицы она побеждала легко и весело. Тёте Тане очень хотелось одеться в штатское. Но ей – высокой – ни мамины, ни бабушкины вещи не подходили. Нарядили тётю Таню в дедушкину толстовку. Юбку она надела армейскую и обуть, кроме сапог,  ей оказалось нечего. Зато сохранилось её щегольское осеннее пальто, которое бабушка ни при каких обстоятельствах не разрешала продавать. Даже, когда мы голодали. И вот теперь тётя Таня могла его надеть. На голову  пристроила армейский синий берет, звёздочкой назад. Это обстоятельство тётю беспокоило. Если бы военный патруль остановил, могли и наказать. Но никто нас не остановил, хотя тётя Таня и порывалась приветствовать встречных. Такая красивая и видная шла она по улице, что какой-то хлипкий старик  придрался: «Война идёт. И не стыдно вам так щеголять!» - «Нет, - во весь голос «из главного калибра» рубанула тётя Таня, - не стыдно! Я только что с фронта и снова на фронт. Мне положено по праву!» Жёлчный старичок скрылся.
 С азартом занималась тётя Таня хозяйством.  Стирала, готовила еду. Даже пироги пекла. Много времени проводила тётя Таня  со мной и с братом Андрюшей. Мы моментально переняли у неё все армейские словечки. Говорили: «Так точно! Никак нет! Счастливо оставаться! Укрепрайон (УР), высотка, передний край, рокадные дороги, огневая позиция. Огонь навесный и прямой». Рассказы её – яркие, образные, захватывающие - мы могли слушать часами. Она рассказывала. Даже нарисовала нам, для примера, топографическую карту с градусной сеткой. Нанесла природный ландшафт и боевую обстановку. До сих  пор в семейном архиве хранится этот листок.  Чёрная зубчатая линия немецкого переднего края, и такая же – красная  – нашего. И  огневые точки, и красные стрелы  будущего наступления. Тётя Таня играла с нами, гуляла, читала книги.  От неё я впервые услышала баллады А.К. Толстого. Она все знала их наизусть. Часто читала Гумилёва. И сама написала для меня в стихах целую сказку: про медведя и змею. Помню: «Зима была так холодна, мороз февральский так жесток, что реки вымерзли до дна и птицы сжалися в комок». Не записала тогда. Теперь не восстановишь.
 С тётей Таней я впервые попала в баню. Пошла с нами и мама. Незабываемое впечатление. Мы спускались по  Жандармской горе, как до революции именовалась улица Коммунаров. В начале горы на лесенке стоял нищий, монотонно  тянул, сильно напирая на букву «а»: «Падайте слепому на пропитание». Мама дала ему что-то и потом они с тётей Таней удивлялись – тот же самый нищий стоит на традиционном месте, как и до войны стоял. Поразительно! Баня располагалась на углу ул. Сакко и Ванцетти и ул. Дурова. Баня была старая, с контрфорсами, с толстенными стенами. Женское отделение на втором этаже. В узком коридорчике, где пахло мылом, мы долго ждали очереди. Банщица кричала: «Заходите двое, шестой шкафчик!» В довольно просторном предбаннике  стояли деревянные диваны и ряды шкафчиков. На диванах раздевались, вещи прятали в шкаф. Звеня треугольным металлическим номерком, шли в моечную. Там, в густом пару, на длинных мраморных скамейках сидели женщины с шайками, кусочками мыла и мочалками. Мочалки состояли из ленточек рогожи, связанных в пучки. Распаренные, они издавали характерный запах. Шайки звонко ударяли по камню, шумела вода, перекликались голоса.   Взяв свободную шайку, к ручке её, похожей на ухо,  привязали номерок. Шайку долго мыли под краном, обдавали кипятком и снова мыли. Потом также тщательно вымыли лавку и только после этого  сели и приступили к омовениям. Шайка на человека полагалась только одна. И банщица проворно отнимала лишние у хитрецов, решивших  заодно попарить ноги. Так же безжалостно пресекались попытки постирать. Мне так понравилось обилие горячей воды и возможность  лить её на пол, сколько угодно. Мама вздыхала, говорила, что лучше бы пойти в номер, но ждать уж очень долго. В номере, настоящая ванна, в которой можно сидеть целый час. И душ. Но мне и здесь было чудесно. Мыла меня тётя Таня. Мыла восхитительным розовым «Земляничным» мылом. Такого я ещё не видела. Все в основном мылись серым стиральным мылом. Взяв  мочалку из рогожи, тётя Таня вспомнила, какие губки для мытья были до войны.  Искупав, понесла меня в раздевалку, вытирала, причёсывала.  Я и не помнила, когда меня носили на руках. Давно уж никто не носил. У окружающих меня взрослых, на это просто не было сил. Да и как-то не были у нас в семье приняты нежности. Другое дело – тётя Таня с её кипучей энергией, добротой и остроумием. Мы с ней почти не расставались. Я необычайно к ней привязалось. 
Как великолепно танцевала она, напевая арию из оперетты «Марица»! Она вообще так чудесно пела!  Песен, арий из оперетт, романсов знала она великое множество. И голос имела красивый – как у известной артистки Барсовой.
Брат Андрюша дразнил меня и даже обидел, совершенно без вины, не реагируя на замечания. Тётя Таня направилась к нему, но он бросился в столовую, шмыгнул под двухметровый наш стол, выскочил с другой стороны и уже чувствовал себя в безопасности. С победным видом показал он нос, как Буратино Карабасу. Я залилась слезами. Тётя Таня, вспомнив спортивную молодость, легко коснувшись ладонью крышки, в великолепном прыжке перелетела через стол – вдоль, во всю немалую длину - и, схватила Андрюшу. Он, как зайчонок в когтях у ястреба, забился, заверещал. Это всё было так неожиданно и смешно, что все мы начали восхищаться и хохотать. Так, смехом, и разрешился конфликт.
Тётя Таня заботилась обо мне, сама сшила платьице из красной в белую клеточку материи. Подстригла. И, завязав бантик, повела в фотографию. Это была крохотная дощатая будочка, где-то около мединститута. Фотограф меня долго усаживал. Получив фотографию, я себя на ней не узнала. Неужели я такая? Эта фотография самая первая. Более ранние не сохранились.
Как мелькнуло время. И вот мы уже идём в комендатуру сниматься с учёта. Идём той же самой дорогой, но как же всё не похоже. Ведь всё также. Но всё иначе. Потому, что на душе  грустно, тяжело, тоскливо от предстоящей разлуки. Я тогда впервые поняла, как много зависит от настроения. Потом эти походы повторялись неоднократно. Я обязательно провожала в комендатуру всех, приезжавших к нам в отпуск  «на двадцать одни сутки, не считая дороги».
 И каждый раз я замечала, какими разными по настроению и для меня, и для фронтовиков бывали эти походы, внешне совершенно одинаковые.
Отъезд тёти Тани стал большим горем. Уезжая, она подарила мне свою тетрадь, с переписанными ещё до войны, её ими любимыми балладами.  Тетрадь эта была с тётей Таней на фронте. Я по достоинству оценила подарок. Теперь бабушка могла мне  читать эти прекрасные баллады. Но всё же это было слабым утешением. Дом сразу притих и опустел.
 Правда, пустовал он не долго. Постепенно все родные у нас перебывали. Я их, виденных давно, и в самом раннем детстве, встречала именно, как родных. Об этом уже заботилась бабушка. Мы с ней очень часто рассматривали фотографии. Она рассказывала о каждом. И похожи они все были и между собой, и на родителей. Они вносили весёлую суету. Им сопутствовал только фронтовикам свойственный запах, звон наград и скрип сапог. Игрушек не привозили. Я и не ждала.  Мне дороже было общение. Все бабушкины дети были похожи, как птенцы из одного гнезда. Конечно, каждый имел свою индивидуальность. Но все  отпускники с огромным удовольствием занимались мирными делами. Помогали заклеивать окна на зиму, рубили дрова, Наш жалкий фанерный гардероб и  деревянные стеллажи для книг, раскрасили под красное дерево. Особенно любили ставить самовар. А как они  рассказывали! Семейные трапезы затягивались до бесконечности. Дядя Юра – Георгий Андреевич  -  помню, ходил с нами на огород. Там поспела фасоль. И много её в тот год уродилось. Все дружно   собирали стручки и сложили их в большой мешок. «Кто же это сможет нести!?» - встревожилась мама. Дядя Юра взял мешок пол мышку и легко донёс до дома. Высыпали стручки на стол и всей семьёй лущили под рассказы дяди Юры о войне.  Дядя Юра весь отпуск посвятил писанию воспоминаний о войне. В нашей армии  вести  дневники воспрещалось. Вот дядя Юрочка и писал в отпуске. Писал очерки,  писал и художественные рассказы.  По вечерам читал нам написанное. Меня особенно потряс небольшой рассказ «Поле играет». Там был и бой, и потери, и чистая любовь, и утро после боя, когда танкисты увидели, как искрился снег на поле под лучами солнца. Ещё рассказ о воинской смекалке. Необходимо было за одну ночь, подобно Иван–Царевичу, построить мост через глубокий овраг, по которому неслись бурные весенние воды. Молодой офицер-сапёр придумал опустить в овраг много бочек от горючего, предварительно вырубив у них днища. Вода  спокойно текла сквозь все эти бочки. Сверху бочки прижали брёвнами, засыпали землёй и вот утром первый танк благополучно прошёл через этот своеобразный мост. А за ним  и все остальные танки. Был у  дяди и сказочный сюжет про заветный голубой камень, который хранил танк от гибели. Конечно, он не только писал.    Молодой, холостой, не женатый, он пользовался успехом у слабого пола.  Девушки вились вокруг него, как бабочки.
 Как и всех фронтовиков, его  чрезвычайно огорчал вид  разрушенного города. Между прочим, его очень раздражали пленные. Румыны и венгры из них уже свободно ходили по городу. При виде советского офицера, становились смирно и подобострастно подносили два пальца к головным уборам. Дядя Юра не отвечал, сердито отворачивался.
Дядя Саша - Александр Андреевич Русанов  приехал с Дальнего Востока, где война с Японией уже закончилась, но дядю Сашу  не отпускали. Он шутил невесело: «Какой  мой любимый город? Порт Дальний. А какая моя любимая песня? «Прощай любимый город!» Пробыл он у нас недолго по дороге в Москву к любимой жене и не менее любимой  дочери Наташе. Однако успел побывать в гостях,  где его знатно напоили. Напоили так, что он пошёл домой в наш довоенный дом. Он  легко нашёл его, пробрался  через гору мусора   и начал подниматься по уцелевшему лестничному маршу. Как он не свалился? Далее он оказался в комендатуре. Он был не одинок.  Немало товарищей по несчастью находилось там. Один майор лежал мертво пьяный, Рядом  - горка его орденов, снятых от греха работниками комендатуры. Дяди Сашина фамилия произвела своё действие. Адрес профессора Русанова в комендатуре знали и  препроводили его до дома.  Прибыв, наконец, домой, дядя Саша начал чудить.  Я впервые видела пьяного и с огромным изумлением взирала на происходящее со своего сундука, на котором спала, уступив  кровать гостю. Не сразу он угомонился. Всё приговаривал: «Я хочу к Тане и Наташе! Почему вы меня не пускаете!»
Утром он ничего не помнил и, когда я ему рассказывала, что он тут делал, очень сокрушался и переживал: «Да неужели? Не может быть! Ох, как нехорошо!». Вечером он уехал в Москву. Тогда ещё не было забора вдоль железной дороги. Из нашего окна хорошо видны были поезда. Мы с бабушкой всегда  махали из окошка. И нам махали в ответ. Было в этом какое-то утешение.
Дядя Серёжа, Главный хирург армии Рокоссовского приезжал тоже не на долго: и его семья ждала в Москве. Дядя Серёжа поразил меня какой-то особой статью, грассирующей речью, изысканными манерами. Теперь бы я назвала это аристократизмом. Потом я поняла, что он – старший сын - детство и юность прожил при царском строе и получил соответствующее воспитание, наложившее свой отпечаток на его облик. Тогда же меня потрясло, как он высоченный, во всём блеске формы и наград, склонился к своей маленькой маме, приговаривая: «Мамочка! Мамочка!  Ну, вот я и приехал!» Они не виделись  шесть лет. И все эти годы дядя Серёжа воевал то с финнами, то с немцами. Он мне очень понравился, и я немедленно начала грассировать. За что получила подзатыльник от брата, замечание от бабушки и мягкий выговор от дедушки. Фронтовики обязательно покупали что-нибудь в коммерческом магазине, запредельные цены которого обычным людям были недоступны. Одно пирожное стоило 50 рублей при средней зарплате 300. Первый раз меня в этот магазин около «Пролетария» привела тётя Таня. Меня поразило обилие сластей на витрине, а более, яркие – во всю стену – картинки, изображающие изобилие. Из всех этих богатств мне досталось 100 грамм конфет «Мишка косолапый». Взвешивая  несколько штучек, продавщиц вдруг сняла одну конфету,  огромным ножом  разрубила и половинку бросила обратно на весы. Я испытала ужас от этого зрелища. Такой фантик испортила! Разве можно? Потрясение оказалось таким сильным, что конфеты мне удовольствия не доставили. Дядя Саша купил за безумные деньги набор шоколадных конфет. До сих пор помню красную с золотым оленем коробку, в которой каждая конфета лежала в гофрированном  бумажно гнёздышке. Имелись и специальные щипчики серебряного цвета. Какой это был восторг!
Дядя Серёжа купил коммерческий торт. Квадратный с розочками из крема он выглядел очень заманчиво, но оказался несъедобным: сильно вонял керосином. Мы все повздыхали и хотели выкинуть. Но, жившая у нас  знакомая, не смирилась, отправилась в магазин.  После скандала ей торт всё же заменили.
Дядя Серёжа погостил у нас недолго. И вот уже прощание в нашей тесной прихожей. И опять мы с бабушкой спешим к окошку, чтобы увидеть, как пойдёт поезд и помахать, желая лёгкого пути и счастливого возвращения.               
Воронеж расположен на пересечении  многих путей и потому к нам часто заезжали  не только родные, но и друзья, знакомые, дедушкины ученики. Приходили повидаться от поезда до поезда.  Особенно запомнился мне приезд военврача Евгения Васильевича Михайлова, однокурсника  мамы и давнего друга нашей семьи. Это было уже после победы.
 Полковник, начальник госпиталя, в прекрасно пригнанной форме с орденами появился он у нас, как и все тогда – неожиданно.   Мама моя в это время болела. Евгений Васильевич  подсел к маминой кровати, разложил на одеяле подарки -  невиданные махровые полотенца.  Мне он протянул маленького, ростом с мизинец,  золотистого, плюшевого медведика. Это был мой медведик. Тот самый, Митюаша, которого я подарила Евгению Васильевичу, провожая его на фронт в далёком 1941 году. Медведик, привязанный к лобовому стеклу санитарной машины, проехал до самого Берлина и вот вернулся ко мне.   Любуясь им, я сидела на коленях Евгения Васильевича,   доверчиво прислонясь головой к его груди. Осторожно трогала награды.  Андрюша вертелся вокруг, то включая, то выключая подаренный фонарик. И вот эту-то идиллию и увидела парикмахерша, обычно приходившая побрить дедушкину лысину и подправить усы с бородкой. Увидела и зарыдала, вспомнив, что к ней уже муж не вернётся никогда. Я же была наверху блаженства. Для меня  это был праздник. Евгений Васильевич очень любил детей. Весь свой краткий приезд возился со мной и моим братом. Когда же уехал к себе домой, к своему сыну Саше, я долго горевала.
Т.Н. Русанова