О скромном смиренном мужестве

          Отрывок из эскиза рассказа о том, как я работала медсестрой в орг-метод отделе  онкологического диспансера (и такое тоже было).

          Я знала медсестёр из диспансера, которые говорили, что это обычная больница, с той разницей, что дают молоко за вредность. Не знаю, или они такие нечувствительные или им легче от такого самовнушения. Но, обычной больницей онкологический диспансер, конечно, не был. В тесных больничных коридорах всегда было очень душно и практически всегда стояли очень тяжёлые запахи. Запахи усугубляли гнетущую атмосферу. Проходить через отделения к переходу на лестницу или в соседний медицинский центр я старалась побыстрее. Работа часто в атмосфере уныния, часто безнадёги, в старом здании без ремонта, но с относительно большой зарплатой. Нужна ли тебе эта большая зарплата, если ты работаешь сутками? Если у тебя уже нет ни времени, ни желания видеть жизнь за пределами работы? О таких случаях говорят, что человек живёт на работе.
           Онкологические пациенты далеко не все неизлечимы. Я видела много статистических форм на людей, которые выздоровели. Но, если пациенты приходят лечиться в диспансер на время, то медики часто работают и разделяют тяготы пациентов всю свою жизнь. Спаси Господи и от того и от другого. Дай Бог ни в каком качестве не иметь отношения к этому месту.
           Я видела такую картину, которой была ошеломлена. Химиотерапевтическое отделение диспансера было проходным – на его территории располагался выход на лестничную клетку к другим этажам и в соседний медицинский центр. Так что волей-неволей, идя к выходу на лестничную клетку приходилось наблюдать будни химиотерапевтического отделения. Какие это были будни? Один кадр, для которого лучше бы подошло искусство художника, чем писателя. Потому, что комментарии излишни. No comments.
           Идёт женщина с последствиями детского церебрального паралича. При каждом шаге её скрюченное тело, характерно для этого заболевания, перекашивает зигзагом. Каждый шаг ей даётся с усилием. Но, она идёт сама и несёт стойки от капельниц из палат в процедурку. Потому, что она процедурная медсестра. В коридоре на кушетках сидят люди, вдоль стен стоят мужики о чём-то говорят. Ей никто не помогает. Она носит себя и стойки с капельницами по коридору, вот так перекособачиваясь при каждом шаге, что-то делает за дверями палат и выходит обратно.
           Не знаю, как эта женщина смогла устроиться на работу. Как ей подписали медкомиссию? Это возможно только если она отказалась от инвалидности, потому что инвалида по бумагам на работу процедурной медсестры не взяли бы. Тем более в химиотерапевтическое отделение, где у пациентов после многих курсов химиотерапий практически не остаётся венозного доступа. 
           - Ты не знаешь, вон та девушка с капельницей медсестра или санитарка?
           - Медсестра.
           - Как она работает? Как ей тяжело, наверное.
           - Ну, работает же.
           Помню, когда я, Слава Богу неудачно, пыталась устроиться на работу в частную контору по МРТ-диагностике, я наблюдала следующую картину. Контора смогла наладить контакты с представителями государственного здравоохранения так, что счета за их услуги оплачивали в системе обязательного медицинского страхования. Они не зависели от количества платежеспособных граждан, готовых воспользоваться медицинскими услугами за свой счёт. Было много онкологических пациентов по направлениям из диспансера. Однажды рентген-лаборант этого МРТ-центра сказал, что не собирается внутривенно вводить онкологической пациентке контрастное вещество. Она прошла уже много курсов химиотерапий, от которых испорчены вены. Он-де не дурак озадачиваться возиться с ней. То же с носителями гепатитов, ВИЧей и прочего. Рентген-лаборанты этой конторы даже не пытались в таких случаях ввести внутривенно контрастный препарат. Из процедурного кабинета поликлиники, в здании которой располагался частный МРТ-центр, звали медсестру и, как самые умные, просили сделать их работу за них. В выходные этой медсестры, когда звать было не кого, врачи по дружбе с лаборантами делали запись в документах об отсутствии венозного доступа у пациентов. Ситуация невообразимая в больнице или в диализном центре, где отсутствие венозного доступа это не проблемы пациента, а проблемы медработников и коллеги найдут как проучить вот таких «умников», которые хорошо устраиваются за чужой счёт.
            Эта процедурная медсестра с ДЦП в химиотерапевтическом отделении каждый день ставила капельницы десяткам таких пациентов, венозным доступом  которых медицинские работники другой категории, даже и не пытались делать вид, что собираются озадачиваться.
            Когда я проходила практику в терапевтическом отделении городской больницы, там лежал один бодрый старичок, бывший главный санитарный врач области. Он всегда угощал конфетами, частенько сам снимал капельницу и приносил её в процедурку. Хороший, добрый, очень оптимистичный человек. Я опешила, когда впервые увидела, как он молодцевато несёт свою капельницу в процедурный кабинет. Медсестра ответила на моё недоумение: «А-а, так это же Сан Саныч. Он всегда так носит».
            Почему я не помогла этой медсестре? Потому что побоялась унизить сильного человека жалостью. Почему капельницы не относили пациенты, у которых капельницы заканчивались, как Сан Саныч? Потому что они получали химиотерапию, а после неё и лежать тяжело, не то что передвигаться. Почему, как бы невзначай, эти капельницы не относили мужики-пациенты, разговаривавшие в коридоре? Не знаю.

        Помню молодого врача Воропаева (назовём его так), к которому особенно любили придираться бумажные крысы оргметод отдела. Он был практикующим онкологом и заведующим отделением. Одна сотрудница, осуждавшая эти придирки,  говорила: «Что они всё лезут к нему?», - и – «Хорошо, он интеллигентный, с ним поговорить можно. Он хоть на три буквы сразу не посылает». Не посылал, вот  над ним и издевались.
        Было такое, что врачи, делавшие акцент на практической стороне своей профессиональной деятельности, пренебрежительно относились к бумажным формальностям. Часто это пренебрежение к формальностям не имело никакого негативного последствия ни для оплаты работы, ни для чего бы то ни было вообще: «прокатывало». Везде люди: и в больницах, и в страховых компаниях, и в ФОМСе. Если не было цели сделать показательный случай – а, для этого нужен повод – на многие формальные небрежности в оформлении документов закрывали глаза из уважения к тяжёлому и ответственному труду медиков. Придирки к врачам по оформлению документов от женщин из оргметод отдела часто, действительно, имели целью продемонстрировать свою значимость, а не улучшить показатели работы. Врачи из бывалых матёрых об этом знали, поэтому не церемонились. Много реже были случаи второго типа, когда от разницы в формулировке диагноза на бумаге стоимость оплаты лечения и, соответственно дохода больницы и заработка врачей, увеличивалась в разы. Но, в этих случаях с врачами разговаривала заведующая.   
       Я смотрела на Воропаева, на разговоры с ним бумажных крыс и думала, что этого человека нельзя трогать. Думала, что придираясь к нему «из любви к искусству», эти женщины взваливают на своё будущее какой-то неоплатный кармический долг.  Нельзя с таким человеком разговаривать требовательно и вызывать его к себе спуститься в кабинет на первом  этаже вроде как «на ковёр». И вообще нельзя, потому что у него очень тяжёлая работа и ещё почему-то, чего я не понимала, но чувствовала интуитивно. У меня было такое чувство… мне хотелось извиниться за них перед ним. Через время я случайно узнала, что  этот молодой доктор вместе с женой врачом-гинекологом воспитывает ребёнка инвалида.  Жена доктор и дочь врачей. Здоровый долгожданный ребёнок стал инвалидом на всю оставшуюся жизнь из-за родовой травмы. Роды в роддоме попали в пересменку. Доктор этот со своей женой, как врач с врачами, не стал судиться с теми, кто обрёк их семью на мученичество. Человек мужественно нёс свой крест и, молча о себе, разделял с больными их тяготы. Хорошим доктором считался: из таких, которые совестливые и гипер-ответственные. 
           Я не страдаю идеализмом и знаю, что не все и не всё достойно восхищения в медицине. Но, если есть одно, это не значит, что нет другого. В любом коллективе есть люди со склонностью больше к одному и больше к другому.  И тем ни менее, если есть хорошее, это не значит, что нет плохого и если есть плохое, это не значит, что нет хорошего.