Воспитание жестокости

Воробышек,  которого с подбитым крылом я подобрал осенью, за зиму окреп, уж перелетал со шкафа на стол и  стулья, пил воду из блюдечка, охотно клевал хлебные крошки и беззаботно чирикал.
Когда пришла весна, бабушка открыла окошко и воробей шасть туда – и упорхнул.
Я кинулся посмотреть, куда он,  и увидел, как метнулась кошка и сцапала его! Я сбежал во двор, чтоб найти эту проклятую кошку и спасти воробышка – куда там!
Еле поднялся по лестнице домой, и бабушка едва не расплакалась вместе со мной.
Дворовые мальчишки ещё внизу увидели мои слёзы, и решили меня воспитывать, чтоб я не ревел о каком – то «жиде».
И стали таскать с собой « на охоту»: из рогаток били несчастных птичек, ощипывали их, жарили на костре, ели эти комочки, орали и прыгали, если удавалось  убить ещё. А уж если воробей от удара камня, запущенного из рогатки, подлетал вверх  и только потом стремительно падал – были танцы дикарей, с ликующими воплями и матерщиной.
А я утирал слёзы и пытался драться с ними, с оравой.
Но  через месяц  стал привыкать к убийствам, уже не плакал. Но так и не убил ни одной птички, этого от меня не добились.
Стали с мальчишками ходить на пруд. Лето ещё не нагрелось, мы дрожали в ознобе, но всё же плескались, учились плавать, и кидали камни в лягушек. И я уже не плакал, когда убитая мною лягушка всплывала вверх белым брюшком. Чувствовал себя таким же жестоким, как сверстники, ни в чём не уступал им. Своим стал!
Незаметно втянули меня в компанию голубятников,  ребята и сами водили голубей,  и воровали их. Продавали потом.
Ватаги  эти враждовали между собой, дело доходило до драк, драки  до поножовщины.
А потом меня позвали грабить банк.
В нашем седьмом «а» было полно второгодников, иные из них в призывном возрасте, «сидели» в каждом классе и по три года. Они покупали нам папиросы и презервативы. Курили мы с первого класса, а из «резинок» крутили маленькие надувные шарики и хлопали ими на уроках, добиваясь скандала и срыва занятий.
Вот эти – то великовозрастные  заводилы и задумали грабить банк. Сговорились об этом с голубятниками и  все вместе пошли осматривать место предстоящего «подвига». Оказывается, главари наши уже бывали тут и  даже лазали на крышу.
В операционном зале я был поражён обилием полукруглых абонентских окошек с тётеньками и, самое главное, высоченным потолком, ведь именно с него мне, самому малорослому в шайке, предстояло ночью спуститься сюда по верёвке, чтоб изнутри отпереть двери и впустить ребят, а уж они вскроют сейфы с деньгами. А на потолок надо попасть с крыши, влезть через вентиляционное окно на чердак и там открыть люк в зал.
Я сказал ребятам, что это глупая затея, что  ночью здесь наверняка дежурят мильтоны и нас сразу схватят. И резко отказался. Голубятники поддержали меня и «отпали».   А наши обозвали меня труслом, предателем, фраером, с матерщиной и тумаками довели до пустыря возле школяндры,  там избили и грозили убить, если пикну кому – нибудь.
Дома «пытали», откуда у меня синяки, ссадины, шишки, я объяснил, что подрался с пацанами из другой школы.
В классе тоже сочувственно интересовались, особенно учителя и – притворно -  «коноводы». Я понял, что тайна ограбления не открыта,  молчал вглухую  и интерес  ко мне постепенно угас. 
А  через неделю услышал от своего деда, что какие -  то парни пытались ограбить банк, их поймали и теперь будут судить.
А в классе не было Вальки Темнова, Юрки Холмогорцева, Борьки Шепелева, Эдьки Мазина - главных  заправил.
Сразу по окончании мною седьмого класса семья из Пятигорска переехала в Ялту, и я забыл  о своих «компаньонах».
Но когда через три года вернулся – поступать в институт,  увидел отсидевшего два года Юрку Холмогорцева: он, молодой  папаша, ворковал с дочкой в коляске. Сказал, что из – за дочки ему дали отсрочку от армии, что Эдька Мазин и Борька Шепелев после  колонии служат в стройбате, а Валька Темнов, самый жестокий в шайке, ещё сидит.
Вальку я встретил лет через десять в Москве, в «Детском мире». Он, вроде, обрадовался мне, протянул руку: - Здор – р - ово!
 - Здорово! – пожал я руку.
И тут он, ехидно  прищурившись, глянул на меня испытующе: - А знаешь, что я хотел убить тебя?
 - Знаю! – усмехнулся  я.
 - Откуда? – впился он в меня.
 - Юрка Холмогорцев!
 - А – а! – потеплел он. – Хор – рёшее  у меня тогда перо было,сам точил!
В памяти тут же блеснуло длинное узкое лезвие, лезвие – смерть!
 - Ну, бывай! -  И, не протянув руки на прощанье, приблатнённой  вихляющей походочкой зашёл в малышовый отдел.
Через несколько лет  я встретил его неожиданно: в церкви, на вечерней службе. Он заметно поседел, осунулся, выглядел понурым, пасмурным. Сделал вид, что не заметил меня, и усердно молился вместе со всеми. После службы вышел как - то озабоченно, покрестился на храм, и всё озирался.
В ту же ночь его убили подельники.