Пассажир

Перевод рассказа Славомира Мрожека “Pasazer”


После многих колебаний, преодолев определенный период неуверенности, я наконец решился на это путешествие. Несмотря на то, что мне были недоступны наиболее выгодные наслаждения, присущие данному виду путешествия, а именно свободное блуждание взглядом по безбрежным просторам океана, наблюдение за игрой облаков и изменчивостью волн, я все же полагал, что кое-что из приятного и мне достанется. Взять хотя бы ощущение резких порывов ветра. И все же настоящим поводом для данной поездки было отнюдь не желание пережить что-то новое. Возможно, за океаном я мог бы вылечиться. Ведь я был практически… как бы это выразить определенней… слеп.
Однако к выбору судна я отнесся очень придирчиво. Мне хотелось набором выгодных деталей компенсировать вынужденность самого решения на поездку. Таким образом во мне не устояло равновесие «плюсов» и «минусов» и нарушился потенциал другого милого и нужного критерия «годится». Итак, я в бюро морских путешествий и никак не могу остановиться ни на одном из предложенных мне вариантов.
Выбор судна оказался одновременно и выбором попутчиков или, по крайней мере, одного из них, хотя можно было заключить и прямо противоположное, так как, когда я все еще стоял в нерешительности, услышал рядом хриплый голос кого-то, кто, видимо (насколько я вообще могу использовать это слово), рассматривая проспект, возгласил: «Что за красивый корабль! Что за силуэт – ну впрямь утиный зад!». На вежливый ответ работника бюро, что, если комментатору не нравится корабль, он может купить билет на другой, тот же голос ответил: «Но я же говорю, что красивый! О чем речь? Об утином заде? Но это моя любимая форма. Ха-ха!»
- Ха-ха! – вежливо засмеялся продавец. Но клиент уже держал в руках проспект другого судна, так как раздалось: «А что у этого так валит из трубы?» - «Дым» - любезно ответил продавец. – «Дым валит, Бог правит. Я атеист. Может, есть у пана для меня что-нибудь другое?». Подобным образом я наслушался множества язвительных замечаний о каждом из кораблей, что собирались отправиться в море в недалеком будущем. Клиент насмехался над каждым из них в отдельности, всячески порочил их палубы, цвет, конструкцию, издевался даже над, казалось бы, малозначащими параметрами, такими как тоннаж, скорость в узлах или дата спуска на воду; у него получалось подобрать на каждый случай какой-нибудь тонкий намек или едкую колкость. В конце концов, перебрав косточки всем кораблям, он остановился на одном из них, хотя и не без замечания: «И в лохани плавал принц Дании», заплатил и вышел, на прощание спросив продавца, не знает ли он знаменитого капитана Крупа?
Я немедленно купил билет на то же самое судно. Попробую объяснить, почему. Может, другим людям одна только мысль о товариществе с подобным человеком в течение шести или семи дней путешествия принесет удручение. Может, кто другой, смотря на какой-нибудь предмет или пейзаж, был бы только раздражен навязчивыми замечаниями такого соседа. Однако тут бы я хотел напомнить о своем недостатке. Было ясно, что данный тип страдает от необходимости комментировать все, что ни попадется ему на глаза, да еще в какой способ! А поскольку я не мог видеть, то его определенная зрительная распущенность не только не отвращала, но, напротив, весьма притягивала к себе. В основном крутясь в хорошо воспитанном обществе, я был обречен на определенные правила такта, которые соблюдают между собой зрячие. Хорошо воспитанные люди избегают говорить об очевидных вещах. Тот же не только не избегал очевидности, но, напротив, всячески сдабривал ее своими полными желчи комментариями. Пребывая в его товариществе, я мог быть уверен, что, во-первых: все, что ни окажется в пределах его взгляда, а, значит, и в непосредственной близости от меня, будет тут же озвучено; во-вторых: все будет прокомментировано в специфической манере, не достаточно культурной, признаюсь, но достаточно походящей на глумление над видимым другими людьми миром, чтобы я мог отказаться от этого, в чем также признаюсь искренне и с грустью.
Во время посадки и позднее, когда судно отходило от причала, а собравшиеся вдоль борта пассажиры обменивались прощальными словами с провожающими, и, вероятно, махали друг другу руками и платками, я нигде не наткнулся на ожидаемого спутника, хоть и обошел при помощи трости все три палубы. Нигде не слышал его голоса, хотя полагал, что тот не упустит замечательной оказии, чтобы как-то проявиться. Скорее всего, либо опоздал на корабль, либо у него поменялись планы. Но все же не тут-то было. Во время первого приема пищи, посреди множества голосов и, прежде всего, клацканья металла о фарфор, которое во время еды гораздо более громкое, чем это может показаться зрячим, услышал за соседним столиком знакомый голос: «Пани, рекомендую отведать вот этой селедочки. Кто ест селедку, имеет легкую походку… какою плавает селедка, ха-ха!».
Я аж просиял и тут же принял веселое участие в застольной беседе, что не осталось незамеченным от моих собеседников и принесло им определенное облегчение, так как мое приподнятое настроение никак не могло омрачить их путешествия (они решили между собой находиться в наилучшем расположении духа, как часто и бывает в начале всякого рейса), но, застыдившись этого облегчения, в качестве компенсации, предложили свою помощь в отыскании удобного места на палубе, где бы я мог расположиться на лежаке. Так началась наша переправа.
С того часа для меня не составляло труда держаться если не в непосредственной близости, то хотя бы в зоне слышимости голоса выбранного мною сопассажира. На судне, даже таком большом, есть всего несколько локаций, на которых протекает круизная жизнь, о чем не без разочарования убеждаются пассажиры совсем вскоре после покидания порта. Поначалу кружат неустанно и беспорядочно там и сям, наслаждаясь иллюзией безграничной свободы, с которой у них ассоциируется все, что связано с океаном. Однако довольно скоро от всего этого остается либо меланхоличное созерцание парадоксально недоступной океанской шири, либо постепенный побег в нутро судна, до коктейль-бара и курительной комнаты. Человек же, которого я искал, подчинялся всеобщему ритму, которого держалось население судна: возлежание на палубе до полудня, после обеда курительная, бар перед ужином и бар после ужина; достаточно было также подчиниться этому ритму, чтобы не потерять с ним контакт. Везде был слышен его громкий, хоть и хриплый, голос, без устали насмехающийся над всем и всеми. Следует отметить, что он не выдавал шуток, не связанных с данной ситуацией, то есть он был не безпристрастным юмористом, а именно насмешником. «Белым бела полярная башка» - говорил он о почтенной, седой, скорее всего лысоватой – этого мне не удалось проверить – голове одного знатного джентльмена. «Тась, тась, тась!» - восклицал он при виде боцмана, добавляя, что кривые ноги и походка моряка живо напоминают ему утку. К слову сказать, он частенько использовал в своих сравнениях сходство чего-либо или кого-либо с уткой; впрочем, раз на обед подали утку, так он назвал ее паразитом. «Подайте, мне, пожалуйста, еще кусочек паразита» - попросил он, сидя за столом. «Какого паразита?» - удивился его сосед. «Паразита, того, что соусом полито» - ответил.
Меня разбирало любопытство о его внешности. «Как выглядит тот пан?» - спросил я как-то одиноко путешествующую пожилую даму, оказывавшую мне особую опеку, что доставляло ей немало удовольствия. Мы сидели в баре. Не было нужды пояснять, о ком спрашиваю – от самой барной стойки громко нарастала хрипотца: «Пей, пан! Может, пану навредит!»
- «Ах, тот? Пожалуйста, не обращайте на него внимания. Он сказал о вас…» - «Что же такого он сказал?» - подхватил я. – «Ах, ничего такого…» - «И все же прошу повторить» - настаивал я. – «Нет, не могу». – «А как он выглядит?» - «Высокий, худой, никогда не улыбается». – «Даже, когда смеется?» - «Пан это называет смехом? Этот омерзительный хохот? Нет, даже тогда он не улыбается. Отвратительный тип».
Я знал, откуда взялось это ее негодование. Слышал, как однажды он высказался относительно ее парика, скорее всего рыжего: «А что пани так заржавела?»
Нет ничего удивительного в том, что очень скоро он стал на судне личностью как хорошо узнаваемой, так и всячески избегаемой. Пока существовала иллюзия, что предметом его ехидства являются только те, кто не может его слышать, находящиеся в данный момент в поле его общения могли чувствовать себя более-менее комфортно. Но довольно скоро открылся факт, что, сменив одно товарищество на другое, он тут же начинал злорадствовать насчет тех, кого только что оставил. И что того хуже, со временем принялся разводить сатиру и на непосредственных собеседников. Тогда до всех дошло, что никто не может чувствовать себя здесь в безопасности. И в итоге он подпал под всеобщую анафему. Я пришел к такому заключению, замечая, что стали часто меняться места, откуда раздавался его голос, а сами произносимые им фразы становились все короче. Только ему удавалось приблизиться до какой-нибудь группы и произнести очередную язвительную шутку, как тут же вокруг него образовывалась пустота. Очень скоро окружающие обрели такую ловкость, что, стоило ему произнести хотя бы одно слово, как рядом не оставалось ни одного слушателя. Мчал куда-нибудь еще, где, естественно, вынужден был начинать все с начала, так как какой эффект у новых слушателей вызвала бы главная мысль шутки, если бы те не знали вступления? Так раз за разом не удавалось ему дойти до финального аккорда. Вот и кружил по кораблю, беременный кучей мертворожденных острот. И только время совместного приема пищи приносило ему определенное облегчение.
Как-то в полдень я лежал на палубе в достаточно многочисленном окружении, ориентируя лицо к солнцу. На протяжении двух последних дней стояла тихая погода без какого-либо движения воздуха, и на средней части судна, заслоненной надстройками от носа, даже движение корабля не вызывало ни малейшего дуновения. При обсуждении данного явления кто-то обратил всеобщее внимание на уныло висящий на мачте флажок. Тут же за нашими плечами раздался тусклый с одышкой голос:
- А то, что висит…
Шум множества отодвигаемых лежаков не позволил ему закончить фразу. Уселся рядом со мной. Топот отдаляющихся ног утих.
- … То для Маргарит – закончил понуро.
- Ха-ха!!! – я тут же рассмеялся. Но тут случилось неожиданное. Вместо того, чтобы по достоинству оценить мой смех, он спросил довольно резко:
- С чего пан так смеется?
- Как это с чего? – спросил я в замешательстве. – Ведь вы сказали: «То, что висит…»
- Знаю, знаю - перебил меня. – Пан думает, что я так говорю только смеха ради? Они тоже так думают.
- Конечно, - признался я. – Полагал, что вы это все говорите исключительно для шутки.
- Да, наверняка да. – Он вдруг отступился. – Не спорю. Пан видит те три чайки над антенной? Ах, правда, пан не видит.
Я заверил его, что не чувствую себя обиженным, и попросил продолжать.
- Ну, так они выглядят, как не знаю что. – И замолчал. Потом еще долго его не    было слышно, но от меня не отходил.
И именно этого я и ожидал, еще в бюро путешествий. Получил-таки его в собственность.
Я был единственным, кто не только не убегал от него, но всячески искал его присутствия. Я не только не прерывал течения его комментариев и замечаний, но всячески способствовал и поощрял к ним: когда вопросом, когда просьбой подробней что-либо пояснить и всегда готовностью выслушать. Взамен за это ему пришлось несколько поменять манеру изложения.
Несравненно больше теперь ему приходилось заботиться об описательной части. Этого требовал наш симбиоз. Например, если он собирался заключить что-либо едкое о прогуливающейся по палубе пассажирке, должен был прежде всего рассказать о самом факте ее прогулки, затем описать ее внешность, подробно остановившись на тех деталях, на которые будут нацелены его язвительные измышления. Возможно, это приносило ему некоторые затруднения, но у него не было выхода, так как он утратил все шансы найти других слушателей.
При этом, наученный опытом, я не реагировал смехом на его шутки, что, впрочем, удавалось мне с большой легкостью. Я опасался – должен добавить, еще до установления с ним более тесного контакта – что он будет требовать от меня определенной реакции в виде премилого смеха. Избавление от подобного обязательства было воспринято мной с огромным облегчением. Видимо, он искал слушателя, а не оценки или признания.
Пребывая с ним постоянно какое-то время, я утвердился в появившемся у меня ранее предположении, что его злоречие направлено не только на людей, но также в равной степени на животных, птиц и даже на отдельные предметы. Взамен обязанности уделять внимание упомянутой мной описательной стороне, он был абсолютно неограничен в выборе тематики. И благодаря этому не испытывал ни малейшей неловкости в моем присутствии и гораздо чаще, чем в начале рейса, насмехался над миром зверей и неживой природы. Помню сокрушительный пасквиль на группу играющих по пути следования судна дельфинов. Бедные дельфины! После всего этого лучше бы им вообще больше не выныривать на поверхность воды!
На третий день путешествия погода, до того солнечная, изменилась. На воде появилось волнение, началась качка. Несмотря на пасмурное небо и заметное похолодание мы сидели вдвоем, как обычно, на верхней палубе в месте, которое всегда выбирал мой товарищ, там, откуда он мог наблюдать значительную часть корабля, хоть и пустую ныне в силу плохой погоды.
Итак, сидим. Он только что умолк после недвусмысленной шутки по поводу набухших лимонных корок и нескольких досок от ящиков, болтающихся на волнах вблизи корпуса судна, как вдруг нас оглушила корабельная сирена. Мы находились совсем рядом с ней, так что едва не лишились легких. На счастье, после серии гудков замолкла, зато по всему кораблю начали раздаваться звонки.
- Что это? – спросил я. Но он вместо ответа начал давиться смехом.
- Там… - сказал наконец. – Тот старый с усами. Идет в пижаме. Ха-ха-ха!
- Почему в пижаме? – спросил я, но, по всей видимости, появилось сразу большое количество объектов его внимания, и он вдруг начал говорить быстро, не поспевая за тем, что видел.
- Там, слева… Даю слово! У него слетела панамка. Остановился. Возвращается. Нет! Идет дальше. Вот же растяпа. Ловчее надо быть!.. А там… Нет, не могу… Ха-ха-ха! Хочет открыть дверь, но тянет не в ту сторону! Во дергает! Ну, наконец! Кто-то дернул с другой стороны, открыл, так они столкнулись! Один даже перевернулся в воздухе! Замечательно! Жаль, что пан этого не может видеть!
- А куда они все идут? – спросил я, полон недобрых предчувствий.
- Вниз – ответил. – Первоклассная сатира.
Звонки раздавались беспрерывно. Мой товарищ заикался от смеха. По-видимому, началось столпотворение, так как я слышал топот множества ног.
- Комично… Ой, не могу! Комично выглядят в этих жилетах, ха-ха-ха! А толстяки! А тот вообще не может застегнуться!
- В каких жилетах?! – закричал я громче, чем было необходимо.
- В спасательных, ха-ха-ха!
- Идем! – крикнул я.
Короткое молчание. Потом он изменившимся голосом:
- Я не иду.
- Но ведь это тревога!
- Знаю, но я не пойду.
Этого я никак не ожидал. Я подумал, что, наверное, такое глупое поведение было исключительно от недостатка ума. Я начал обдумывать сложившееся положение. Итак, прежде всего необходимо было спуститься вниз по крутым стальным ступенькам. А затем, чтобы добраться до шлюпок, преодолеть систему коридоров и лестниц. Пробковый жилет остался в каюте.
- Вы сошли с ума – сказал я с глубокой убежденностью.
Он вдруг разгневался.
- Что пан себе позволяет?
- Да, вы сумасшедший! Мне следовало это понять в тот самый момент, когда я вас впервые увидел там, в бюро путешествий, когда вы не к месту и глупо шутили о кораблях! И потом вы не могли прожить и пяти минут, чтобы над чем-нибудь не поиздеваться. Что вам сделали дельфины? Вы сумасшедший!
- Нет, я не сумасшедший. Это не потому. А что касается злых шуток, пан думает, что это легко отказаться от того, чем занимаешься двадцать лет кряду без перерыва? Глупые шутки! Пан думает, я о них не знаю? Мне, что ли, приятно, когда скажу что-нибудь кретинское? Да иногда мне хочется провалиться сквозь землю от стыда.
- Тогда зачем вы это делаете?
Звонки не переставали, но, на счастье, судно не раскачивалось сильнее, чем до того. И появление крена не ощущалось. «Наверное, вода поступает сразу через все борта – подумал про себя. – Или целиком дно отвалилось. Подобное случалось, особенно с лайнерами, построенными в годы войны».
- Потому что не хочу быть комичным.
- Вы не хотите быть комичным? Вы? Три дня весь корабль трясется от вас со смеха, и это при том, что от вас все удирают. Это же воистину верх комизма!
- Что пан вообще знает о том, что такое смешно?! Пану кажется, что то, что люди могут шептать или думать о мне, или о вас, или о друг друге, то и есть смешное? Что достаточно неправильно заправить рубашку в брюки, чтобы сразу всецело и на самом деле оказаться комичным?
- Как это? Но вы же сами, ваши шутки…
- О моих шутках мы уже говорили. Делаю, что могу. Атакую, бью первый, хочу опередить, но эта борьба безнадежна, заранее проиграна.
- Вы боретесь? С чем?
- С истинным комизмом. С тем, который хоть и правдив, в целом не является таким уж забавным. И как можно ожидать от этой борьбы добрых шуток?
- С истинным? И где он есть, этот ваш истинный комизм, скажите на милость?
- Везде. Во мне, в вас. В том, что мы есть. Так как, существуя, мы на что-то претендуем. Но не можем самим себе нормально ответить, на что именно, мы просто не знаем, на что. И потому мы обречены на комичность: притворяемся даже перед самими собой, а любое притворство является по своей природе комичным и претенциозным. Я тоже, да простит меня пан, калека. Потому что явился на этот свет со способностью ощущения внутреннего комизма. Вижу смешное в каждом человеке, звере или предмете. И это не результат интеллектуальной спекуляции. Вижу так, как подобно у некоторых есть проклятый дар рассматривать скелет в живом человеке, вижу осязаемо. И вы хотите, чтобы при таком неравенстве сил мои шутки всегда были добрыми! Что бы вообще были добрыми!
- А вот я вас и поймал! Вы упомянули также и зверей. С человеком ладно, согласен. Но звери-то на что претендуют? Разве они создают в отношении себя какую-либо философскую путаницу? Нет, они просто существуют и никем не притворяются, и где же тут их внутренний комизм?
- Нет, не поймал меня пан. Это правда, что звери, дельфины например, только живут, вне всякого комизма, но исключительно в отношениях между собой. Еще никто не замечал, чтобы какой-нибудь конь лопался от смеха на пастбище, смотря на другого коня или корову. Но стоит туда запустить человека, меня. Наблюдение за гнедым жеребцом вовсе не избавляет меня от ощущения смешного. Напротив, его невинность только подчеркивает и усиливает это ощущение, и конь тут же превращается в насмешку, являющуюся, правда, только лишь моей проекцией, образом, но мне то какая разница?
В этот момент снова гукнула мощная сирена. Я больше уже не мог сопротивляться панике. Но инстинкт самосохранения подсказывал, что с безумцем надо действовать с умом, если я хочу убедить его помочь мне добраться до шлюпок. Нужно было каким-то образом задеть амбиции сумасшедшего, который не признает себя сумасшедшим, чтобы он, будучи спровоцированным, доказал свою нормальность.
- И все-таки вы сумасшедший – сказал я холодно.
- Как это? После всего, что я рассказал? Разве пан не понял, что я всего-навсего защищаюсь?
- Свидетельствует ли то, что вы сказали, о вашей нормальности или безумии, покажет будущее. Но у меня есть один неотразимый аргумент.
- Какой, хотелось бы знать? – спросил несколько пораженный, как я того и ожидал.
- Я все понимаю. Вы не хотите спуститься, ибо для вас только небытие есть серьезно и некомично. А потому постоянное избегание небытия, побег из него, и, следовательно, не только пребывание в комизме, но и его активное спасение, существование в нем, да еще ценой усилий, есть комизм в квадрате, и для вас вещь невыносимая. Очевидно, когда идет такая игра, то даже такой простой человеческий рефлекс, как спасение калеки, не имеет для вас ни малейшего значения. Но нет, не обо мне речь. Я все понимаю и знаю, что вы хотите мне сказать. Но знаете ли вы, как распознать сумасшедшего? Тот под влиянием простых раздражителей реагирует ненормально. Только сумасшедший не боялся бы в такую минуту, только безумец не стронулся бы с места, когда корабль тонет.
Молчание, и спустя секунду:
- А кто сказал пану, что я не боюсь?
- Ну так чего ж вы ждете?
Так закончился наш разговор. Спотыкаясь, бегом бросились мы вниз, к шлюпкам. В коридорах, на ступенях, в переходах, на палубах было уже пусто. Неровно и одиноко раздавались только наши шаги. Я слышал его громкое дыхание, его рука была мокра от пота. Иногда он меня буквально волочил за собой. Моментами я боялся, что он меня бросит. В коротких перерывах между приступами собственного страха я думал с изумлением: «Как на сумасшедшего, боится он весьма натурально».
Вдруг он остановился как вкопанный и дернул меня за руку.
- Что случилось? – спросил я. Это было наихудшее мгновение, и длилась оно долго, пока не получил ответ.
- Возвращаются – сказал он. – Все возвращаются. Это была учебная тревога, специально для пассажиров.
- Видимо, так всегда происходит в начале рейса. Я не могу читать объявлений капитана – заметил я. Внезапное облегчение сотворило во мне пустоту, в которую тут же вторглась злость. Но он не обращал уже на меня никакого внимание и говорил только сам себе:
- Значит, снова до смеха. Всё на смех… И это все благодаря вам!
С силой бросил мою руку, так что я даже воткнулся в металлическую стену, и отошел. Я не встречал его уже до конца путешествия. Не велика потеря. В конце концов, будь тревога настоящей, то едва бы не расстался с жизнью из-за него. Да и у него, по всей видимости, было что мне предъявить.