Мы будем с тобой до конца

Ну, вот – все же еду в Крым. Позавчера Кот сдал последний экзамен ГИА (девятый класс). Опять неизвестно как. От его классной, Тамары Степановны, узнал, что по математике он получил 3. А разве могло быть иначе?

***

Из-за перерыва в электричках выехал заранее и два часа сидел в «Шоколаднице» напротив Курского вокзала, читал Бегбедера, «Любовь живет три года». У вагона меня ждал мужик с передачей для Тамары (моей севастопольской тетушки). Только вошел в вагон – начался ливень. И потом еще два или три – пока ехали до границы.
Это был день Бегбедера: прочел «Любовь», потом «99 франков». Чтение как раз для дороги.
Слушаю краем уха разговоры. Мужчина сварщик-нефтяник ездит по всей стране, в основном по Сибири и северу. Недавно восемь дней ехал с Дальнего Востока в Москву – и мылся в импровизированной бане, устроенной в сортире. Соседка – как бежала из Казахстана...
Все маются, кроме меня. Хорошо, когда есть книга и музыка в ушах. Но как всегда не спится. В четвертом вышел на платформу в Харькове. Все объявления по-русски. Иногда, впрочем, вдруг вспоминают про украинский и даже английский. Здесь тепло, дождя нет. Пытаюсь вспомнить, о чем думал, когда ехал в Крым год назад? Вспоминаю лишь стихи.
В вагоне жарко, но не смертельно. Ничего не болит, но не спится. Думаю о том, что «внушил» Бегбедер – об этих взаимоотношениях с женщинами, которые для всех так желанны и так мучительны. Но я хочу отделаться от этого наваждения под именем «любовь» и жить как ни в чем не бывало в своем саду.

Я помню, что писал год назад: что после Израиля и Греции – Крым утратил для меня прежнюю прелесть. Да и без них трудно любить одно и то же место 15 лет подряд. Особенно, когда, чем дальше, тем больше с ним связано обломов. Если в больнице от нечего делать и беспомощности я проектировал глобальный ремонт дома, то в мае прошлого года, сделав ремонт бассейна и поставив стену между мной и соседями, я был вполне сыт подвигами. И изумлен тем, что вместо того, чтобы тратить деньги на путешествие в Израиль к любимой девушке, я потратил их тут! И рванул в Израиль даже неожиданно для самого себя.
Вот какой я пресыщенный! При этом каждый год в Крыму отличается от другого. В 11-ом я был в любви к Мангусте. И при этом это было тяжелое лето, с серьезным августовским кризисом. В этом году я впервые совершенно свободен: юридически, морально, эмоционально. Я еду в Крым с легким сердцем. Я свободен и от подвигов: не хочу и не собираюсь ничего глобально менять, возводить, ремонтировать. Хотя и без подвигов дом требует постоянной работы. Особенно в первые дни. Могу представить в каком состоянии там сейчас все!
Главное, эти два месяца в Текстильщиках не кончились катастрофой, и я все же помог и добился, хоть отчасти, результата (впрочем, еще не знаю оценок за три экзамена). И с ребенком пожил и пообщался. И с Лесбией. Так сосредоточился, что за два месяца не был ни у кого в гостях. Лишь вечерние прогулки по району были моим развлечением. Ни рассорился с Лесбией, ни влюбился вновь. Это достижение. Опасный был опыт – но все сошло более-менее, не считая двух крупных ссор с Котом.
Так что Крым я заслужил. Тихие спокойные три месяца. Правда, всегда получается не так, как ждешь.

По дороге в Севастополь вспоминаешь прошлое. И пытаешься понять – с чем же все же связана катастрофа, обрушившая не только план жить в Крыму, но и сам брак?
Лесбии было скучно, я мало обращал на нее внимания? Она играла на компе или перепечатывала Пепперштейна... А что делает она теперь? То же самое, я видел. Ее жизнь абсолютно не изменилась, разве только из нее ушел я. Да, ее тут посещают друзья, но ведь и на Фиоленте ее (нас) посещали – и еще как! И притом из всех городов (и стран). И каждые два с половиной–три месяца она ездила в Москву и возмещала недополученное от этого города. Но тогда она не знала, что ничего не выиграет, у нее были иллюзии о более яркой жизни, преподавании, реализации, может быть, новой любви.
Конечно, реализации у нее теперь больше, и даже «любовь» у нее была. Но никакого счастья в ее глазах я не вижу.
Однако и намеков о возможности возвращения status quo она не делала, держалась ровно, отчужденно. Несколько раз мы цапались. Поэтому я даже не могу упрекнуть себя, что, вот, отверг возможность вернуть отношения. Я ничего не отвергал и сам тоже не делал никаких шагов или намеков. Мы мужественно выдержали это испытание, как бы подтвердив, что разрыв был закономерен. Что мы полностью освободились от потребности друг в друге. А так же и желания обвинять и выяснять отношения. Мы хорошо сыграли свои роли.

Открыл дом – и почувствовал знакомый запах, который, оказывается, люблю. Может быть за то, что это запах моей старой любви к этому месту. Запах сырости и камня.
Но хоть было сыро, гитара даже не расстроилась. Зато лопнул кальян, в котором осталась вода. Вот какой здесь был мороз! Это видно и по инжиру, на котором почти нет листьев. Погиб мой гранат и две мамины розы. Это главные потери. Зато вторая черешня лишь готовится созреть. Не знаю, что с ней делать?
Чистое небо, жаркий день и теплый вечер.

Начало было не очень удачным: сходу поругался с соседями слева: свиньи срезали старый забор из рабицы и свалили его ко мне. Я поинтересовался: зачем? Они не могли отнести на помойку? Оказывается, – сказал мужик, глава семьи (зовут Николай), – это я должен был его срезать, чтобы он не мозолил им глаз, а он, мужик, срезал «мое дерьмо» – и мне его вернул. И я должен еще быть рад. Он назвал меня тупицей за то, что я не понимаю, что «правый забор» – мой, и им наплевать, что я поставил вместо почти упавшего – новый, не взяв с них ни копейки. Их это не волнует, оказывается, я еще мало сделал. И им не интересно, что я сделал за свой счет и забор с Бубновыми, и убрал проволочную сетку – и слова никому не сказал: если у меня так много денег – то пожалуйста!
Они же и полкирпича никому не уступят! Эти люди все еще живут при совке: жадны, завистливы, бесцеремонны и лишены малейшего представления о справедливости.
Я жутко разозлился и отвечал грубо и резко. Тогда мужик стал грозить набить морду – или позвать того, кто это сделает. И даже оборвать волосы!..
Вот как меня встречает Крым, блин!
В прошлом году один сосед упер бут – и тоже грозил, орал и материл. Теперь – другой, в благодарность за новый забор. (Потом ОК резонно спросила: если они считают этот забор моим – то как они посмели срезать его? Жаль, я не задал им этого вопроса.)
...На неожиданно заведшейся машине с полуспущенными колесами ломанулся на Пятый за обратным клапаном – вместо разморозившегося. Было уже полшестого – и я нашел его в последней работающей палатке. Заодно купил продуктов. На обратном пути у Яниного дома встретил Яну и ОК. Они пригласили к ОК (она снимает 322) на суп. Я доделал воду и пошел здороваться с морем. Было уже почти восемь по-местному. Солнце садится за Львенка. Людей еще хватает, но главная засада – вода градусов 15, сводит ноги. Все же бросился на одну минуту.
В доме, где живет ОК, сделали ремонт, но все равно нет воды и удобств. Неуютный участок с кучей мусора и страшным сараем. Некрасивый серый забор, но хороший розарий. И за это с ОК берут 180 гривен в день! Тыща руб. Она не нашла здесь ничего лучше.
У ОК застал Яну, которой вдруг стало плохо, и она слегла. ОК угостила щавелевым супом, овощным рагу и вином. Яна оклемалась и ушла. А мы сидели довольно долго – под назойливые визиты Тимоши, младшего сына ОК, требовавшего, чтобы она принимала участие в вырезании и складывании фигур из бумаги. Он симпатичен, мил, кажется, неглуп. Тут же с ней и Данила, старший сын, сильно изменившийся. Почти ничего не осталось от хрупкого миловидного мальчика. Он или у ящика или с компом. За четыре дня еще ни разу не был на море.
Разговаривали о Грише, старшем сыне Яны, на которого завели дело за гашиш, о политике, об одиночестве. Я еще раз убедился, что она умна, что, пусть у нее нет эрудиции и интеллектуального лоска, но она все хорошо понимает, по интуиции и из опыта. Я был благодарен за этот разговор, я так отвык от подобных.
О детях мы тоже говорили – даже начали с них: это моя больная тема.
Дома затопил камин, хотя совсем не холодно. Хворост, сильно высохший за почти 10 месяцев, дал невероятно мощное, реактивное пламя. Выкурил сигаретку. Под огонь и музыку меня стало рубить: мало спал в поезде.

Сегодня, зайдя в правление расплатиться, я специально поднял вопрос о «правом» и «левом» заборе. Зампредседателя Владимир Григорьевич слышит об этом первый раз. Он дал мне устав товарищества, где про это не было ни слова. И я с гордостью объявил это соседям. И получил новый ушат оскорблений. Мне посоветовали уезжать «в свою Москву» и там командовать. А забор, оказывается, – это была устная договоренность. С кем, со мной? Нет, это когда-то при Фесуне (бывшем владельце) они о чем-то договорились – и считают, что я до сих пор должен придерживаться их гребанных договоренностей.
Мужика я спросил: давно ли он откинулся с зоны и попросил сменить лексику: здесь не тюрьма. Он опять стал мне угрожать разбить все, что можно, я предложил попробовать. Он послал меня на х... Я предложил ему отправиться туда же.
Я давно уже ничего не боюсь. И не комплексую перед «старшими». Да и какой он «старший»! Но все это отвратительно, еще и в сопровождении шавочного лая его жены и дочери.
Как я ненавижу русских провинциалов! Это люди тупые, всех ненавидящие, потому что считают себя самыми несчастными, обделенными, у которых кто-то что-то украл. Они действительно несчастны: в каком отвратительном мире они живут! Всех подозревают, со всеми враждуют, в том числе и друг с другом.
У других соседей пьянка, орет дебильнейшая русская эстрада, они сами непрерывно ржут... А я мучительно исправляю поломки, чиню... Еще немного – и я реально возненавижу этот дом и это место – и продам его нафиг!
Встретился с Тамарой (тетушкой) и отдал ей посылку. Накачал колеса, съездил на Пятый за проводом – восстанавливать частично рухнувший тростниковый забор с третьими соседями. Заодно купил жилетку – вместо забытой в Москве. И еще кучу всяких мелочей. Однако деньги бешено летят.
Встретил строителя Сергея, которому предложил заменить «вставшую» плитку на балконе.
Несколько часов восстанавливал и ремонтировал забор. Позвонила ОК и снова пригласила на суп. А у меня вырубился свет в дабле. Долго возился, так и не понял причины – и пошел есть суп. По дороге поговорил с мужиком из 740, где держат гостиницу (чтобы вписать туда ОК). И получил отказ.
– А кто заведует гостиницей, Ольга Павловна? – спросил я.
– С вашего разрешения – я, – ответил он гордо.
...К супу было рагу и вермишель. И мое вино.
Тут опять Яна – с дочкой Аленкой, нейтрализующей Тимошу. Яна уже выпила и была в своей говорливой фазе. Но сейчас ее интереснее слушать, чем когда-то. Человек стал рассуждать самостоятельнее, смелее, менее догматично. Ее, разумеется, парит история с Гришей, но она относится к ней как-то фаталистически. Оказывается, она практически выгнала его из дома – за наркоту, друзей, пьянки и т.д. И он поселился у того, кто потом дал на него показания ментам: мол, был свидетелем, как Гриша торговал гашишем. Другой приятель и тоже сосед – дал такие же...
Зато друзья Пузана и Яны оказались на высоте: Борох дал миллион, как бы в долг, но без срока, а один знакомый из храма выдал бескорыстно 9 тысяч баксов. Впрочем, он работал у Путина, а сейчас у Собянина, а для таких это не деньги (считает Яна).
И ругает государство, где могут проходить такие процессы. А адвокат требует 50 тысяч баксов, но все равно пугает пятью годами зоны. Адвокаты – это лживые и гнилые люди. Вон что стало с Лешей Борисовым!
Она боится, что начнет плакать – и просит сменить тему...
Яна пошла домой, вместе с Аленкой, я решил идти тоже. Прощаясь, ОК выразила желание, чтобы я как-нибудь сходил с ней вечером на море. Хм, надеюсь, она не хочет повторения.
Вчера, когда я пришел, она говорила по скайпу с П. Не знаю, роман ли у них или так, дружба... П. – человек осторожный. А она уверяет, что не хочет изменять Славе...
Но сегодня Яна стала укорять ее, что ОК не выполняет обещаний, а ОК ответила, что Яна много на себя берет. Что, однако, не привело к ссоре. ОК даже резкости говорит очень мило.
На улице Яна взяла меня за руку и сказала, что со мной ничего не боится. А так боится собак. А еще ее испугали «гастролеры», что лазят по дачам. Тепло простились у их дома.
У себя я сходу починил электричество в дабле. Все дело было в автомате. Но до этого открытия я разобрал две розетки.
Говорил по мобиле в Машей Л. (художница из Москвы, дальше иногда М.Л.).  Она живет в Симеизе, ждет подруг, хочет использовать меня как гида по Крыму (она на машине). Что ж, это развлечение.
Ночью смотрел фильм Серебрянникова по Чехову, «Рагин», по «Палате № 6»: смесь Тарковского, Никиты Михалкова, Киры Муратову и Алексея Германа сразу. Тем не менее – очень неплохое кино.

Впору соотносить плюсы и минусы этого места. Холодная зима с лопающимися трубами и гибнущими растениями. Конечно, это не каждый год, но уже третий раз за 15 лет. Но самое худшее – это соседи.
Может быть, уже пора менять место? Продать дом, начать путешествовать. Или купить в каком-нибудь другом месте... Конечно, так много труда сюда вложено! Неужели и с этим домом, как с Ворей? Обидно. Но пусть это будет пробное лето, которое решит дальнейшее.

Похоже, что с жильем тут и правда туго, при куче гостиниц. Причем сезон только начинается. Тяжелый спуск к морю, паршивый сервис, мрачные, грубые люди. И ведь за почти те же деньги есть Турция, Египет, Хорватия и пр. Зачем «они» едут сюда, не пойму. Мистика Крыма? Я почти перестал ее чувствовать. И эту веру я тоже потерял.
Разумеется, я не предложил ОК вписаться ко мне, притом что у меня пустой дом. Я удивился, что этого не предложила Яна (поселиться у нее), но, оказывается, ОК и сама не хочет. С Яной, мол, трудно жить, у нее режим, рано ложатся, рано встают, дневной сон...
Я же не хочу повторения 04 года и боюсь его. Мне приятно с ней, и она расположена ко мне, несмотря на Славу и П. Она всех любит! И еще я не хочу будущих пересудов и сплетен. Мне хватило старых.
Но где же она, свобода? Кончается там, где начинаются принципы и здравый смысл.

ОК выбрала не ту профессию: ей надо было стать куртизанкой! Из нее вышла бы отличная куртизанка, украшение мужской компании. Она так страстна, так всех любит, а, с другой строны, умна, тонка, умеет быть милой и услужливой, терпелива, неамбициозна. И внешние данные у нее неплохие.
Конечно, ей не безразлично, кого любить, и она делает это без всякой выгоды, напротив, с вредом для себя.
Могу ли я вновь подпасть под ее обаяние? При моем тут одиночестве и полной свободе – это не исключено. Хотя я буду стараться этого избежать. Потому что все равно у нас нет шансов, как не было их и 8 лет назад.

Стоит завести дом, и ты уже никогда не будешь знать отдыха. Это совсем, как с детьми. Сперва ты будешь исправлять ущерб, нанесенный за твое отсутствие природой (хорошо – не людьми), потом начнешь придумывать, как бы это все расширить, улучшить, – чтобы вернуть ускользающий кайф. Ибо место вставляет тебя уже совсем не так, как вставляло когда-то, а запросы, тем не менее, растут.
И вот я с утра до вечера чищу, мою, пилю (ветки), подмазываю. А вечером, как велели врачи, иду на море (они велели не быть на солнце).
И все же рано или поздно наступает день, когда усилия кажутся оправданными. Море на закате ровное, как стекло. А друзья не оставляют своим вниманием. И вдруг выходит, что в известном и почти домашнем Крыму – есть куча любопытных  мест, где ты не был и куда стоит подняться или спуститься. О некоторых из них позже расскажу.
Да, море удивительно тихое и теплое. Пошел на камни, а не на нудистский пляж, как раньше. Доплыл до Каравелльского пляжа, где почти не было людей.
Днем около 30 или за 30. Безветренно. В небе ни одного облака. Ночью больше 20. В такие дни Крым снова мил.

ОК появляется каждый день, по тому или иному поводу, например, чтобы я помог починить ей сумку. Все повторяется, как тогда: она смотрит в глаза, говорит, как рада меня видеть, касается рукой, в результате у нас выходит что-то вроде обнимания.
И стоило ей уйти – звонит Машечка Л., которая едет ко мне из Ласпи.
В Ласпи она провела весь день у друзей, Алеши Кренделя (известного мне московского концептуального художника) и его беременной жены Люды. Они живут в палаточном лагере в местной зеленке. Она загорелая и хорошо выглядит.
Ночью, а потом утром мы решаем, куда поехать, потому что она хочет ездить, просидевшая полтора месяца в Симеизе. Я же отягощен хозяйством, ремонтом балкона, субботним поливом. Сперва предлагаю смотаться на Айя, но сверху. Потом думаю, что было бы хорошо помочь Кренделю и беременной жене с переездом, ибо они собрались вечером перебраться в Малое Садовое. Маша не обещала содействовать – так, как фишка ляжет. Зато она хочет в Большой Каньон, что лежит на той же трассе, что и Малое Садовое. Поэтому решили, что если Кренделя предоставят нам ночлег в Садовом, мы их отвезем.
Долгие (мои) сборы. Перестановка машин. По дороге подвезли двух стопщиков, которые едут в Симеиз. Один из Питера, жил на Сахалине и хвалил и остров, и тамошнюю жизнь. В результате попали в Ласпи в самую жару.
Это не само Ласпи, куда я ездил прежде, например, к Расте, а, скорее, Батилиман, прямо под мысом Айя. Остановились на небольшой стоянке высоко на дороге, откуда пошли вниз по крутой, неудобной тропке через сожженный лес. Но вид красивый. Стала попадаться бесстыдница, чисто субтропическое растение. И его тут полно. Дуб, сосны, пирамидальные можжевельники.
Я много раз бывал в Ласпи, но не в зеленке. Так что не подозревал ни о существовании палаточного лагеря, ни об отличном пустом береге. Тем не менее, не зная ничего этого, энное количество лет назад я отправил сюда отдыхать Баптиста, и он остался очень доволен. Собственно, я направил его на другую сторону Айя, а сюда он попал по ошибке.
Лагерь подобен всем другим лагерям, которые я видел на Айя, Форосе, Симеизе или даже на Пустых Холмах. Имеется здесь даже электрофоно, словно люди живут тут круглогодично. Зато берег чуть ли не лучший из всех: пустой, в мелкой гальке, отдален от любой населенной территории. Все тут тусуют голяком. Чудесно искупались в полосатой (температурно) воде. Она нехарактерного для Черного моря салатового цвета, как в Израиле,  с чем мы оба с Машечкой согласились. Я еще раз признал, что предпочитаю его Средиземному, несмотря на «взгоны»: глубокое, спокойное, позволяет нормально плавать, лежать на спине... Хотя, помню, однажды в Израиле я тоже лежал – и меня отнесло метров на 200.
Позагорали, вновь искупались – и пошли вдоль берега посмотреть, что тут еще есть. Я поражен красотой и нетронутостью места. Хорошо, что я узнал про него. Прихотливо закрученные стволы можжевельников, горящая в вечернем солнце Ильяс-Кая на другой стороне бухты. Кстати, ни в каком другом месте я не видел такого количества дикорастущих бесстыдниц. О диколежащих на берегу – речи нет.
Пока мы гуляли – чуть не утонула дочь Кренделя и Люды, которой всего три года. Еще имеется старший людин сын Никита, красивый кудрявый мальчик лет 13-ти. Сам Крендель наголо стрижен, атлетичен, но с врубами в йогу. Дочь они родили в Индии. В Москве на Потаповском он мне не особо понравился, а тут произвел хорошее впечатление основательностью и спокойствием.
Он потащил наверх к машине неподъемный рюкзак. Другой похожий потащил Никита. И я представил, что заявил бы Кот, если бы я предложил ему такое. Я тоже тащу весьма тяжелую сумку. Подъем и без вещей тяжел, а с вещами и подавно. Крендель лихо пилит вверх. А потом спускается за женщинами и ребенком. Вещами забивается весь багажник большой машиной машины. Пьем воду/кефир – и едем. Я сижу сзади, с Кренделем, у которого на коленях дочка, и Никитой. Люда сидит впереди – и вдруг дико кричит: облилась горячим чаем из термоса. Крендель оперативно опшикал ее специальной пеной от ожогов.
В Малом Садовом были уже в темноте. Дом стоит рядом с шоссе. Его снимают друзья Кренделей за 30 долларов в месяц. Друзья, впрочем, отсутствовали, но оставили ключ. Это старый татарский дом с низкой кухней на первом этаже и комнатами на втором, без удобств, но с водой. В комнатах особый запах старинного деревянного дома и какой-то травы. Лесенка на второй этаж наклонилась под опасным углом на покосившихся консольных балках. То и дело вылетает автомат – стоит  включить электрический чайник. Еды почти нет, а мы не озаботились ее купить. Приготовили на всех небольшую пачку риса, что нашлась у Кренделей. Пьем чай.
Дети болеют, у обоих температура. То и дело взрослые убегают к ним наверх. Завидую себе, что меня это больше не касается.
Зато проблема со спальными местами. Машечка предложила спать вдвоем в ее машине, но я предпочел достархан в саду. Мне выдали спальник, и я пожалел, что не попросил пенку. Свои одеяла я отдал Машечке. Ночь неожиданно холодная. Сперва мне было холодно и жестко, потом только жестко. Всю ночь я переваливался с боку на бок, через спину, меняя отлежанные места. Зато почти не было комаров.

Встал в восемь. Сад залит солнцем сквозь листву. Отличный вид на сюйренский «мыс». Видна даже крепость. Со стороны дороги над домом нависает гора «с письменами», как я ее когда-то назвал. Рама над двором увита виноградом с уже большими ягодами, не то что у меня.
Кренделя уже встали, Леша делает йоговскую зарядку в саду, совершенно голый, как древний грек. У него хорошая мускулатура. Я присоединился к нему у достархана.
Завтрак из овсяной каши с черной смородиной с куста. Детям уже лучше – они поучаствовали в завтраке, который по предложению Люды проходил во дворе.
К достопримечательностям дома относятся целые самшитовые деревья, метра три высотой, из чего я сделал вывод, что Анчаров был не так уж далек от истины. Так же прямо в стену дома упирается старинный колодец, почти полностью перекрытый досками, однако видно кладку и изрядный радиус. Ясно, что он существовал до всякого дома. А дому, судя по самшиту и винограду – не меньше 60-70 лет. Имеется в доме и замечательная дверь, оклеенная вырезками из журналов, в том числе 70-х годов.
В 12 мы были на Большом Каньоне. Не помню, сколько раз я был тут. Точно раза три. Из «усовершенствований» – повышение платы до 40 гр. с человека и ступеньки из обрезков стволов. Долго шли без всяких людей, но на Голубом озере, где решили искупаться, целая толпа.
Вода исключительно ледяная. Экскурсовод одной из групп сообщил, что она на 2 градуса холоднее, чем в Ванне Молодости. Мы, однако, пересидели несколько групп, я два раза нырял, сидел в местном естественном «джакузи», где Машечка потеряла очки, смытые струей воды...
Дальше шли вдоль реки. Навстречу скачут двое детей: мальчик и невероятно смелая девочка, лет 10-ти, по имени Маша, с камня на камень с ловкостью и отчаянностью горного козла. Машечка сказала, что когда-то была такая же. А теперь стала трусиха. Но выносливее. Это и правда так, хотя она все время отстает, главным образом потому, что беспрерывно фотографирует.
Людей все больше, а у Ванны Молодости просто толпа. Показал класс ныряния с большого камня над ванной, откуда прыгал в 2003-ем. Машечка тоже захотела, но не решилась. Купил у местных торговцев литр «шардоне».
По ее предложению пошли за Ванну, куда не ходят обычные визитеры этих мест. И куда я так же никогда не ходил. Может, на полкилометра. Встретили группу подростков-туристов с вожатыми. Дети ныряют в яму-бассейн, словно проходят инициацию. Мы пошли дальше, до затемненной лощины, в которой из скалы бьет родник. Я прошел еще дальше по ущелью и понял, что так оно и будет идти, едва не бесконечно. Путешествие до этой точки заняло у нас три часа. На обратный путь потратили всего полтора. Причем Машечка снова купалась в Ванне, а я в небольшом естественном бассейнике, образовавшемся в русле, уже голый...
По дороге попадается много людей с детьми. Все прошлые разы я тоже ходил с маленьким ребенком. Теперь я совершенно свободен. Более того – не один, и это дополнительный бонус. Моментами вспыхивает ощущение радости жизни. Что все хорошо, можно расслабиться и не гнать колесницу вперед ради очередного преодоления и «подвига». Ужасно, что столько лет я жил без этого ощущения, уже забыв, что бывает иначе...
Но к концу пути изрядно устал. Однако Машечка хочет посмотреть другую местную достопримечательность – водопад Серебряные Струи, посещение которого входит в цену билета. Указатель на достопримечательность висит прямо у нашей машины. Я никогда туда не ходил, да и компания была не подходящая.
Это еще полтора километра в горы. А у меня завтра полив, и я хотел бы вернуться до темноты. Видно, придется забить.
В светлом буковом лесу лежат огромные валуны, скатившиеся непонятно откуда. Вышли на старинную тропу-дорогу. Когда-то по ней ездили верхом цари да князья... Ущелье все больше напоминает подъем к водопаду Шипот в Карпатах.
Хотя сами Струи совсем другие и довольно оригинальны. Они стекают с полой скалы, целиком заросшей мхом, в которой имеются двухэтажная пещера. И проход как бы на балкон. Но опять все портят люди, орущие, фотографирующиеся, очень глупые. Но пересидели и их. И я искупался под струями, как под душем...
Но и водопада показалось мало (главным образом М.Л.) – и мы пошли выше, к Юсуповскому пруду, указатель на который увидела Машечка. Затемненный горой и деревьями (не просто деревьями, а огромными буками безмерной высоты), круглый пруд с бирюзовой ледяной водой устроен с помощью полукруглой плотины. Предназначался для разведения форели. И вода здесь была такая же холодная, как в Ванне Молодости.
Пока я по привычке купался, все молодея и молодея, Машечка попилила еще выше. Удивительная девушка! Ну, и я за ней, в какие-то уже совсем голые горы. Оказывается, торговец-татарин у Струй сказал ей, что над прудом есть красивая смотровая площадка. Это и правда так: отсюда, над стометровой пропастью, под вечерним солнцем открылся прекрасный вид на Каньон и все, что его окружает. Нет, я не жалею, что поднялся сюда. Что-то новое в хорошо известном Крыму.
Ну, а дальше, понятно, Ай-Петри, где в татарском кафе М.Л. вернули плед, забытый месяц назад ею и Пепперштейном.
– Чудеса возможны! – откомментировала она.
Больше мы здесь не задержались.
У меня уже давно кончилась карта памяти автопарата, и я занят тем, что стираю. А Машечка предложила остановиться на смотровой площадке, примыкающей и ялтинскому серпантину. Площадка огорожена грубым деревянным забором, за которым резкий обрыв и прекрасный вид на Ялту и горы. Чуть выше, посреди соснового леса, стоит старинная ротонда, откуда открывается очередной «прекрасный вид» на море и кривые сосны в страдальческих позах тянущих свои ветви, словно изваянные ветром. Удовольствие испортила группа «совков», как назло остановивших здесь машины, глупых, крикливых, уродливых дядек и теток, еще и с ребенком – и с совершенно пьяным чуваком, который был готов прыгнуть в пропасть. Жаль не прыгнул...
В этот же момент появилась связь и пришло десять сообщений о пропущенных вызовах: от Яны, несколько от ОК и одно от строителя Сергея, с которым я решал вопрос о создании металлической конструкции под виноград. Тут дозвонилась Яна. Оказывается ОК зовет нас на ужин, для которого изготовила кабачки, фаршированные помидоры... Но мы явно не успеем.
Не остановились в Симеизе, о чем сперва думали. Я предложил Машечке сменить ее за рулем, но она мужественно отказалась. Вообще, невероятно выносливая девушка. Могу сравнить лишь с ОК прежних времен.
Дома были в 10 в полной темноте. Я позвонил ОК, извинился, и мы перенесли встречу на завтра. Доедали мою еду, что я сделал еще позавчера. Под вино, купленное у Ванны Молодости. И спорили: о цивилизации, которую поносит М.Л., а я защищаю, о «тонкой материи» и прочей мистической чепухе, которая утешает М.Л. в ее непростой жизни. Я: те, кто ругает цивилизацию и современную жизнь, – лицемерят. Или обманывают сами себя. Они не удовлетворены жизнью, но причины неудовлетворения ищут не в себе, не в своих ошибках, слабости, ограниченности, а в чем-то вне их, внешнем: цивилизации, богатых, евреях и пр. Для меня мир абсолютно рационален, пусть современная цивилизация вовсе не совершенна. Но она совершенствуется, раз за разом отвечая на новый вызов, находя новые варианты улучшить человеческую жизнь. И вся суть ее – в безопасности и комфорте. То есть она не панацея и не полный ответ. Просто лучшее из возможного.
М.Л., будучи плоть от плоти этой цивилизации, якобы хотела бы жить вне ее – при этом не сделала ровным счетом ничего на этом пути. И не сделает. Все это демагогия и болтовня.
Спор жаркий и не очень приятный. Я сыплю именами и фактами – и в чем-то ее убеждаю, хотя понятно, что опровергнуть любимый миф такой простой аргументацией невозможно.

Встал в начале 10-го, чтобы подготовить бассейн к заливке. Воды хватило почти на полный бассейн, но не на бак. Удалось запустить и систему очистки, хотя не сразу.
И началась красивая южная жизнь: Машечка читает на достархане, я купаюсь и загораю на лежаке у бассейна. Она тоже купается, я перемещаюсь на достархан. Она рассказала о Мулдашеве, который прочел три книги и создал свое эзотерическое учение, которое очень ее забавляет.
Позвонила ОК и пригласила к себе вечером на ужин. И мы пошли на море. Народу полно, но он не особо смущает. Доплыл в очень теплой воде до Грота Дианы, искупался на камнях, посмотрел на прыгающих со скал подростков. Один был чрезвычайно смел.
Дома снова искупались в бассейне, посмотрели фото М.Л. на ее компе – и пошли к ОК. Пока шли – в поселке отключили свет. И ОК очень переживает, что без электричества не может разогреть фаршированные перцы. Ничего, они все равно вкусные. Яна рассказала про успехи Вани в живописи и свои в иконописи. Я рассказал про наше путешествие. Расходились почти в темноте. Яна пригласила ОК к себе на ночь, чтобы она не оставалась в темном доме. Но у Яны живет приехавший Ваня с девушкой – и я предложил ей переночевать у меня. Прощаясь, погладил ее по голове. Она обещала зайти.
Но дома, едва я зажег свечи – дали свет. Мы с М.Л., как и вчера, переместились к камину, пить кофе и заниматься своими делами. Я – писать дневник. Машечка хочет смотреть кино, но у меня нет настроения.
Так тепло, что искупался в ночном бассейне. В такие дни Крым оправдывает себя.

На самом деле, секрет хорошего настроения или даже счастья – чрезвычайно прост: надо перестать переживать. То есть надо перестать переживать о будущем, прошлом, возможной опасности или ошибке. Переживать и не верить действительности, даже в ее самые благополучные минуты, когда все складывается хорошо. Переживания порождают цели. Лишь позабыв о цели – можно понять момент. Главная цель – не достижения конкретного места и результата, а достижение состояния безмятежности. Цель – ничто, настроение – все. Лишь хорошее настроение оправдывает как жизнь, так и цель.
И выходит, что радоваться может либо очень наивный, либо очень смелый человек, который не боится возможных засад – в уверенности, что их либо не будет, либо он с ними справится, как справлялся и раньше. Он не будет заранее готовиться к худшему, отравляя настоящее. Он чувствует в себе силу жить – не защищаясь, не враждуя и не подозревая. Может быть, это приведет его ко многим ошибкам, зато он испытает хоть что-то яркое.
Обладание радостью – настоящая йога, проявление личной силы. Эта личная сила – примерно то же, что хорошая техника у художника. И сперва надо освободиться от ложных навязанных ценностей, реальность которых больше ничего для тебя не значит. Крупная личность творит собственную реальность, на  которую ориентируются другие. Все мы исходим из чужого, чтобы обрести свое. Потому что наша жизнь – это только наша жизнь, никем не повторимая, уникальная, как отпечатки пальцев. Два тела не могут занять одно место, как и одно тело не может быть в двух разных местах, и это определяет все. Прежде всего: что за галактику человек, словно Господь Бог, создал вокруг себя? Ибо человек – господь Бог своей небольшой галактики, и нет никого, кто мог бы творить эту галактику за него. Его можно только убить, освободив от непосильной задачи.
Вот и меня когда-то слишком захватил юношеский платонизм и нигилизм, отрицающий материальный мир, как что-то случайное и несовершенное, что законно вызывало тоску и едва не отчаяние. Тогда казалось, что без великого испытания грустью и отчаянием ты не удостоишься и высшей награды, и тем они оправданы. Грусть в это юное время – хорошая прививка, но как единственное в жизни блюдо она утомляет.
Да и я давно уже не юноша, и сам могу решать: плохо бытие или хорошо, не требуя ничего идеального и невозможного.

Много лет я смотрел на этот мыс, бродил и плавал вдоль него, но никогда не забирался на него, не был наверху. То, что я 15 лет откладывал его посещение, говорит о верном предчувствии: все не так с ним просто. Но когда-то надо решиться, да и спутница мне попалась выносливая, проверенная на других горных дорогах.
С утра был ветер, облака, кажется, что будет гроза. Пошлялись с Машечкой по Пятому: она хотела найти что-нибудь, чтобы украсить мой дом. И ничего не нашла. У меня довольно нервное настроение, все раздражает, например, как долго она выбирает очки взамен потерянных в Большом Каньоне, но я молчу.
Но стоило поехать на Айя, все изменилось. Это – моя стихия.
Свернули с Ялтинского шоссе к селу Резервное, с весьма понтярными домами, и припустили выше в горы – пока не уперлись в украинскую воинскую часть. Воинская часть в окрестностях Севастополя даже не вызывает досаду – как привычная примета пейзажа. Местный солдат на вахте объяснил, что дальше нельзя, а на мыс пробираются через лес.
Просто отъехали от нее и оставили машину на обочине.
Круто в гору через лес из невысокого дуба идет довольно широкая тропа, наверху появляются сосны и бук. Только до этого верха еще надо доползти.
Наверху лес ненадолго иссяк, солнце, сосновый воздух и океан холмистой зелени во все стороны. Но мы не дрогнули и через час вышли на главную гряду Айя, откуда, наконец, открылось море. О, это был вид! Был виден и Фиолент, длинная невпечатляющая с нашей 650-метровой высоты кишка вдоль горизонта. Отсюда же был виден и мыс с бункерами, венчающий Айя, куда я бессознательно стремился.
Когда видишь такое – хочется чего-то еще. Был бы я с Лесбией или с Мангустой – я предложил бы заняться любовью для запечатления момента. (Но ни та, ни другая сюда ни за что не пошли бы.)
Чтобы попасть к «бункерам», надо было сделать изрядный крюк по горной дороге: в гору, потом в долину, снова в гору. Машечка предложила срезать, но я против: знаю я, как ходить без дорог по крымским лесам!
Я плохо представлял маршрут, но каждый раз, когда дорога ветвилась, выбирал правильную «ветвь», словно пользуясь невидимым навигатором. Впрочем, навигатор иногда ошибается. Об этом потом.
В общем, путешествие заняло где-то три часа.
Понятно, что в самом красивом месте снова стояла воинская часть, очередной советский зиккурат, и такой же полуразрушенный и заброшенный, как все зиккураты. Зато вид – наглухо! По одну сторону от «зиккурата» были видны мыс Кая-Баш у Балаклавы и Фиолент, по другую – голубая бухта Ласпи, где мы недавно гостили, гора Ильяс-Кая и мыс Сарыч, самая южная точка Крыма. А под ногами – Затерянный мир, куда я однажды плавал, и 550 метров высоты. Это сильное впечатление: ни один небоскреб не предоставит такого ни за какие деньги.
Удивляюсь соснам, что растут на голой скале чуть ниже нас, где нет ни грамма грунта. И выросли довольно высокие.
Странно, но тут нашлись люди. Кого-то даже привезли на газике, хотя ехать по местным дорогам – сомнительное удовольствие.
У нас минимум воды и один лаваш. Времени тоже не очень много, ибо уже седьмой час, а нам брести 10-15 км по горам и через лес. Если б я знал, сколько на самом деле!
Курящая М.Л. без сил, но мужественно идет. Обратная дорога в закатном солнце показалась удлинившейся раза в два. Так, самое смешное, оно и было… Ибо где-то мы сбились с тропинки – уже после того, как парень на «Ниве» предложил нас подвести. Но я отказался за двоих, уверенный, что уже недалеко. Но тропа все вилась, вопреки моему роковому хвастовству, что я знаю дорогу, как летящий журавль в ночи. Так же после этой фразы я не мог найти наш автомобиль в Акко.
Но тут даже хуже, ибо мы вышли неведомо куда, в неизвестное поле с подозрительными матерчатыми куполами вдали. Еще дальше звучало и блестело огнями машин Южнобережное шоссе, горы фланкировали горизонт. Здорово, только где мы? И где нам искать нашу машину?
У хозяина случайного «жигуля», зачем-то заехавшего в наше поле, я узнал, где Резервное и как далеко туда идти. Оказалось гораздо дольше, чем было обещано – и все через пустые поля с черными горами, над которыми висит издевательский месяц. Тоже красиво. Но обретенное Резервное – это только половина счастья. Теперь надо дойти вверх в гору, «вон на ту Фудзи!», – по просвещенному мнению Маши Л., до машины, а это еще два или три километра в полной темноте. Туда я отправился уже один, оставив Машу в Резервном, на перекрестке всех дорог (благо, их тут всего две), где она нашла древний колодец. Сперва шел вверх по поселку, потом через лес. Сил нет, ноги останавливаются.
Почему я все время недоволен собой? – задавал я себе вопрос по дороге? Я всегда выбираю для себя функцию героя – и всегда побеждаю.
Жаль, забыл спросить, что надо нажать, чтобы открыть ее «Гибрид»? Но как-то все же открыл его, но не весь: без багажника, где была канистра с водой, о которой мы всю дорогу мечтали. Главное – мы были спасены.
В общем, путешествие вышло неожиданно длинным и слегка драматичным.
Дома Машечка сделала салат, я омлет с помидорами. На большее нет сил. Постепенно вернулись силы на разговоры и даже пост в ЖЖ.

О проблеме любви. М.Л. мне в чем-то очень подходит, в чем-то – нет. Она отличная спутница в путешествии. Но ее тип красоты мне не близок. И наши взгляды часто совершенно не стыкуются. Мы живем в одном доме, купаемся голые в бассейне, путешествуем, но у нас ничего нет, кроме дружбы. Хотя мы абсолютно свободны, как редко бывает. Но даже «технический секс», как назвала бы это Мангуста, сделал бы многое сложным. Я считал бы, что что-то должен, что приблизил к себе человека, и стал бы переживать. Хотя пол по-прежнему не укрощен и мучает.

...Пошел в ларек за пивом и нашел там Яну и ОК. Яна предложила выпить с ними разливного. И сама купила мне его:
– Я же тебя пригласила!
Она снова много говорит. Порой кажется, что она совсем не помнит о Грише и почти не переживает. Переживает о больном Глебе, сыне Леши, и самом Леше, об ОК и ее отъезде, своем брате, о Леше Кугуеве...
Я рассказал про вчерашнее путешествие. ОК то и дело общается с Данилой по телефону, который в Москве сдает ЕГЭ (в 20 лет!). И не может без мамы поменять паспорт. Говорим о благе болезней. Жаль, что мы стремимся забыть как о тех тяжелых днях, так и о приобретенном знании.
ОК в разговоре о Глебе вспомнила Бенджамина из «Шума и ярости». Странно, я как раз стал перечитывать этот роман...
Яна вечно хвалит меня, теперь за то, что я «уважаю женщин», что свойственно не всем мужчинам. ОК удивляется, что я не приглашаю их в гости. И я приглашаю.
А М.Л. предложила поехать в Симеиз: ей надо передать ключи от квартиры. Там можно и переночевать. А завтра посмотреть что-нибудь еще. Например, Чертову Лестницу – предложил я. А ведь по ней когда-то поднимался Пушкин! Но чтобы в этот раз в легкую, без фанатизма. Ее энтузиазм даже меня подавляет.
К вечеру Машечка сделала рис и два салата. Яна и ОК принесли еще три – и две бутылки вина, к нашей одной. Все не помещается на столе.
Яна снова хвалит меня, теперь за достархан, который, мол, я сделал так аккуратно и с любовью. Ну, это с чем сравнивать! Справедливо лишь то, что я старался, еще и с калоприемником на боку.
М.Л. показала фото нашего последнего путешествия на Айя, которые она обрабатывала весь день. Она и правда профессионал, в чем я не сомневался. Потом стали звонить дети – и гости ушли. А мы рванули в Симеиз. Меня рубило, и настроение было паршивое: как-то я еще не отдохнул от перемещений.
Но поехал я не зря.
В Симеиз мы попали глубокой ночью. И провели ночь в квартирке Оли Сусловой, где до приезда ко мне жила Маша Л., в бывшей симеизской вилле, построенной архитектором Красновым, главным архитектором Ялты, создателем Ливадийского дворца и пр. Дом двухэтажный, стоит на рельефе в старой части города, на второй этаж ведет прихотливая лестница с витыми перилами, длинный коридор.
Хозяйка, Оля – бывшая московская тусовщица, а теперь владелица эзотерического магазина в Севастополе – отсутствовала.
Соседнюю квартирку приобрел Паша Пепперштейн, но жить предпочитает у Оли, так как в его продолжается ремонт и по непонятной причине нет воды. Воды, впрочем, не было и тут, ибо в Симеизе, как во многих других местах Крыма, начал действовать летний режим подачи воды, когда ее включают рано утром и поздно вечером. Однако у Оли Сусловой имелся специальный накопительный бак, висящий над ванной, поэтому ситуация не была критичной.
Квартирка, собственно, состояла из большой комнаты с высоким потолком, в которой была сделана антресоль для спанья, застекленная веранда (бывший балкон) и еще одна пристроенная маленькая летняя комнатка. С веранды был вход в крохотные удобства, из окна которых был чудесный вид на растущий впритык к дому старый кипарис. Выход из комнаты на веранду осуществлялся через проем с остроконечной мавританской аркой. Такими же арками были увенчаны все проемы дома, как я выяснил позже. Рядом с дверью на балкон стояло узкое, но очень высокое дореволюционное зеркало в стиле модерн.
Надо отметить одинарное остекление и отсутствие батарей парового отопления. Впрочем, в квартирке наличествовала небольшая печка. Вообще, это была вполне богемная квартирка, с эзотерическим уклоном. Имелась в ней и характерная симеизская метка: кресло знаменитого местного резчика Валентина. В котором я сидел во время чаепития.
Кстати, в это квартирке снималась сцена с Мамоновым в фильме «Шапито-Шоу» (который я  посмотрел позже).
Смущал лишь звук ночной эстрады, несущейся в открытые окна из недалекого клуба «Ежи», главного гомосексуального клуба Симеиза. Честно сказать, я был разочарован вкусом геев.
После чая я уполз наверх, на антресоль. Попробовал почитать, но сразу вырубился.

Зато утром я обнаружил еще и великолепный вид из окон: сквозь сосны в прямой наводке можно было разглядеть скалу Дива, чуть правее – скалу Панеа и гору Кошка, бесчисленные острия кипарисов и, конечно же, море.
Позавтракали привезенными салатами. И М.Л., как старожил, провела мне экскурсию.
В дневном свете с улицы я лучше рассмотрел дом, где мы ночевали. Увы, он был целиком изуродован пристройками и нищенскими совковыми застекленными балконами. Лишь выступающий деревянный карниз крыши и поддерживающие его деревянные же кронштейны, характерный прием Краснова, как выяснила Маша Л. (мы с ней, блин, из одного колледжа), намекали на былую красоту.
М.Л. по спускающимся к морю заросшим кипарисами террасам санатория «Красный Маяк» повела меня к аллее Голых Мужиков, прямиком к  гей-клубу «Ежи», сейчас тихому и приметному лишь по выводку каких-то алюминиевых ежей из маленькой аллеи напротив. Вообще, как я узнал, Симеиз – центр постсоветского гомосексуализма. Век живи – век учись… Мы прошли через милый симеизский парк, который, слава Богу, не пострадал от суровой зимы – к скале Панеа, где М.Л. любила, по ее словам, «медитировать» и рисовать.
 Когда-то на скале стояла генуэзская крепость, но ее следов я не нашел. Но вид с 80-метровой Панеа действительно пробивает. Под ногами весь Симеиз, с его старыми виллами, великолепной разрушающейся «Ксенией», прекрасной и еще быстрее разрушающейся «Мечтой», скалой Дива, скалой Лебединое Крыло со знаменитым диким «пляжем» – и горой Кошка над ним.
Вид ничуть не хуже, чем любой на Фиоленте. И море отсюда невероятно маняще. На него мы и идем – на знакомый пляж у Дивы. Тут все, как и раньше, в том числе кафе «Фрегат», где, на этот раз, была приличная музыка, такой лаундж, провинциальная публика, лежаки, даже бесплатные.
Камни так раскалились, что на них невозможно наступать. Море очень теплое. Оплыл Диву, несмотря на неплохой ветер с моря. Увидел, что сзади у нее тоже есть ступеньки. Юная девушка прыгает с Дивы с пацанами. Вот каких девушек я люблю! Я выпил молочный коктейль, чтобы испытать детское удовольствие. Слава Богу, мне не надо просить об этом маму.
Возвращаться с пляжа вверх всегда тяжело. Зато запах кипарисов, через который мы шли, попав в маленький местный парк – это то, что я люблю больше всего. Когда-то мы ходили по нему с Лесбией. Из парка Машечка (ее лучшая детская подруга) повела к вилле «Мечта», с мусульманской башней. Я знаю эту виллу кучу лет – и она все стоит заброшенная и все больше разрушается (этой зимой рухнули перекрытия кровли). Как и вилла «Ксения». Словно кто-то ждет, когда они окончательно рухнут, два главных украшения Симеиза. Парадокс этой страны: отнять, потом запустить, продать, перепродать, подать в суд, забросить...
Зато квартирка Краснова обдала приятной прохладой.
– Ну, а в комнате белой, как прялка, стоит тишина. Пахнет уксусом, краской и свежим вином из подвала... – начал я.
Машечка, как ни странно, не узнала стихов. Даже когда я прочел знаменитую первую строфу. Прочел – и полез под душ из бочки.
М.Л. созвонилась с Маришей, которой оставила ключи поливать цветы. Подарила мне несколько своих удачных акварелек, написанных в японской манере в Симеизе с Панеи. Еще у нее оказалась отличная графика, которую я принял за Пепперштейна. А она лишь пользовалась его пером!
И мы поехали, но не очень далеко, до горы Кошка.
На Кошке имеется «археологическая тропа», приводящая к стене якобы таврской крепости. Первый раз слышу, чтобы тавры строили крепости. Все, что про них известно, что они жили грабежом, поклонялись богине Деве и приносили ей в жертву пленников и пришельцев. Ни их этническая принадлежность, ни языковая группа – неизвестны. Ну, и ладно, но, на мой взгляд – кладку делали римляне.
«Отличный вид» (как надоело это словосочетание, столь неизбежное в Крыму!) на Симеиз, на Кацивели и на окрестные горы, включая Ай-Петри. Залез в место, где трудно было развернуться, чтобы пойти назад. Мои изношенные босоножки скользят на скользких камнях. Можжевельники тут – настоящие деревья, 10 метров в высоту.
Облазив Кошку, мы поехали к новой цели – Чертовой лестнице, по которой в 1820 году взбирался Пушкин («По Горной Лестнице взобрались мы пешком, держа за хвост татарских лошадей наших. Это забавляло меня чрезвычайно, и казалось каким-то таинственным восточным обрядом») – по дороге с Южного берега к Бахчисараю, через Георгиевский монастырь («К чему холодные сомненья? Я верю: здесь был грозный храм...»)
С Ялтинского шоссе, едва проехав Оливу, мы свернули в горы, чтобы выехать на Старое (Севастопольское) шоссе. М.Л. все оттягивала въезд на эту дорогу, уверяя, что там обвал: она, мол, уже один раз проехала по ней. В результате свернули где-то не там – и стали кружить по узкому серпантину, шириной в одну машину, в ужасном асфальте. Машечка хотела вернуться и уверяла, что дальше не поедет. Тут мы загадочным образом попали в маленькую деревеньку без опознавательных знаков, где неожиданно нашли дом-музей Юлиана Семенова. Получив указания местного жителя – мы все же выехали на Старое шоссе, а по нему очень скоро доехали до деревянных ворот на краю дороги, на которых с трудом можно было разобрать надпись «Чертова лестница».
По-татарски она так и зовется: «Шайтан Мердвен», «Чертова лестница», а создали ее, оказывается, римляне, и переходила она в римскую же дорогу via militaris, «которой активно пользовались вплоть до XIX в.», и от которой (по сведениям) и по сей день сохранилось 10 км. По самому краю яйлы на высоте 600-700 м над морем она вела к Байдарскому перевалу, а от него к Херсонесу.
Помимо нас тут две машины и пара женщин с коляской. Легко разговорились, по местной традиции. Они приехали на одной из машин. По лестнице они не полезли, а их приятелей мы встретили по пути вверх. Очень вежливые люди, как тут принято.
Увы, никакой лестницы нет. Может, когда-то она и была, но теперь наверх идет обычная горная тропа, несмертельно крутая, чуть выше ста метров. Больше всего она напоминает пересохшее русло горной реки, заросшее и извилистое. Деревья спасают от зноя.
Много лет, проезжая по Ялтинской трассе, я думал о том, что там наверху, и можно ли туда попасть? И вот я тут, наверху. Зрелище напоминает вид с Ай-Петри. По одну сторону широкая зеленая полоса Южного берега и море до горизонта, по другую – поросшая буковым лесом яйла. Через эту яйлу и лес я предложил прогуляться в сторону соседней, лежащей на восток вершины (Балчик-Кая), так как по моей карте где-то тут должна быть очередная достопримечательность,  «Байдаро-Кастропольская стена». Мы углубились в заросшие лесом пластичные долины. По количеству брошенных стоянок – место популярно у туристов. И кто-то тут педантично собирает сушняк и складывает в кучи. А каких древесных уродов тут можно увидеть! Лучше не ходить здесь ночью…
Стены мы не нашли, может, не дошли до нее, уже не было времени, а путешествие на Айя стояло живым воспоминанием (что наши силы не безграничны). Зато отсюда, с горы, глядя вниз на море и берег, кажется, что смотришь из космоса. М.Л. предположила, что стены и нет вовсе, а «стеной» зовутся вот эти обрывающиеся в сторону моря уступы, действительно напоминающие стену. Так оно потом и оказалось, хотя в здешних местах должны быть руины древних укреплений, защищавших «лестницу». Ну, вот, лестница – не лестница, стена – не стена, – полное надувалово, решил я. Но ничуть не был разочарован путешествием.
Пока поднимались – пришла эсемеска от ОК: она избрала такую форму, чтобы мне было легче отказать ей в просьбе: взять ее с собой в какое-нибудь путешествие, без Тимоши, с которым посидит Яна. Я обещал подумать...
М.Л. благодарит за то, что я – отличный спутник, одна она никогда не решилась бы забраться сюда. Я тоже ее благодарю: без спутника я не поехал бы. Спускались не спеша, М.Л. все время фотографирует:
– Просто отдать должное красоте, – объясняет она. – В отсутствие таланта...
Это спорно.
Около 7 мы вновь были на Верхнем шоссе, встретив по дороге новую компанию. Погода изменилась, наползли облака, поднялся сильный ветер. В районе Севастополя – почти грозовые тучи.
Ночной обед на достархане, на котором потом смотрели на ее компе документальный фильм некоего француза «Mr. Brainwash» из Калифорнии, «Вход через сувенирную лавку», который снимал все на свете, в том числе акции Бэнкси. Фильм на английском, но все более-менее понятно. Я лишь укрепился в неприятии современного искусства, хотя граффитисты вызывают уважение. Они как современные художественные революционеры, борющиеся с официозом и духом времени.
И снова вырубился с двух страниц «Ярости». Этот роман яростно вгоняет меня в сон.

Пока сидел в Симеизе, в темной комнате Оли Сусловой, подумал о ложности своего дома на Фиоленте. Зачем он мне? Совпадает ли проект дома – и мой личный проект? Почему мне больше не хочется им заниматься?
Крым красив и разнообразен, в чем я лишний раз убеждаюсь. А мой дом кажется все меньше и ничтожнее. Как и мое бытие. Хочется сбросить все это, как тяжелую ношу, распрямиться и уйти.
Хочется «проснуться». Я чувствую, что опять сплю, что-то делаю не так, по инерции, по-прежнему плыву по течению. И все мои «подвиги» – подвиги раба, неспособного на истинную свободу.
Вот повод к размышлениям.
Занимает меня и другая тема: вопрос «подруги». Подругу надо развлекать, забавлять, прогуливать, заботиться о ней и постоянно держать в голове. Это – новое рабство.
Куда лучше, как теперь с М.Л.: она вполне самостоятельно живет в доме, мы лишь вместе едим и путешествуем, причем лишь тогда, когда обоим хочется. Я ничего ей не должен, ничем с ней не связан. Вопрос секса я решу как-нибудь сам, пусть не эффектно. Зато необременительно.
Главное – «проснуться». Или уж полностью «заснуть» – в творчество, нырнуть в его чарующую, манящую, мистическую глубину.

Всю жизнь доказывать свою полноценность, вместо того, чтобы доказывать гениальность. (Делая полочку во дворе.)

На завтрак Машечка сделала сырники, к ним сметана и варенье из черешни, тоже ее творение. Говорили о словах. Я начал с «безалаберного», которым ОК несколько дней назад поставила меня в тупик. Машечка предположила, что это значит: «без Аллаха в голове». Она вспомнила славянский весенний праздник «Кобеницы». Поговорили о фене, я вспомнил пересказ на фене Нидерландской революции в исполнении Льва Гумилева. Про мышь, которая, согласно Выгодскому, сперва была «вором».
И пошли на море, на Виноградный мыс, как 12 лет назад. По дороге в пещере предприимчивые люди устроили кафе.
– Впервые за 13 веков! – оценил я.
Я показал ей, откуда мы тащили тростник для забора. Чуть стали спускаться, меня укусила за палец оса. Ну, это нам пофигу.
Удивительно, за двенадцать лет она все забыла, даже скалу Олень. И вспомнила, лишь когда увидела.
Море после ветреных дней с прохладными ночами (18) похолодало. Это видно по отсутствию купающихся. Поэтому я не повел ее на Белый пляж, щадя ее страх. К тому же тропа стала еще хуже. Спустился один, нырнул: вода градусов 16. Последние два года вода на Белом пляже меня не радует. На обратном пути посмотрели нижние пещеры, где имеются остатки храмика. Я стыжу ее: я водил по этим местам М.М., маму Лесбии – и она вынесла все очень мужественно. М.Л. сама не понимает, откуда взялась эта паника и страх высоты?
А наверху все больше заборов, все труднее и дольше идти. Поэтому назад по ее предложению идем по шоссе.
По дороге встретили пару, девочку и девушку. Послушав их диалог, я сказал М.Л.:
– По произношению можно определить район, откуда приехал человек, как по номерному знаку.
– И откуда же они приехали?
– У девочки явно московское произношение...
– А у девушки – местное.
– Да, местное, но уже редуцированное, не чистое.
– То есть они не мать и дочь? – сделала вывод Машечка.
– Да, скорее всего...
Я заглянул в строящийся двор с хорошо сделанной беседкой с камином. Подсматриваю приемы. Зачем?
Дома искупались. Я попробовал позвонить Лене Фокиной в Коктебель, но без результата. И тут Машечка внезапно стала собираться: ей вдруг стало нужно в Симеиз. Оттуда – на паром в Керчь, встречать подругу (к тому же кончается срок пребывания ее авто на Украине). Но она вернется и остановится у меня – по пути в Одессу.
Она уехала, я стал готовить обед. И слушал Вейтса. И прошлое обрушилось на меня. С чудовищной ясностью я вспомнил нашу жизнь с Лесбией, 94-ый, и как глубоко и полно я тогда жил. И остро пожалел о той жизни. И что ничего нельзя вернуть...
И тут пришла ОК (одна из причин краха и одно из следствий 94-го), в мокрой майке и с трехлитровой банкой соленых огурцов, которую предложила мне открыть. Я отказался. Она пригласила к себе: пить коньяк и есть огурцы. Я обещал подумать. Что было мягкой формой отказа. Потом с тем же предложением пришла Яна: пообедать и выпить с ними. Но я уже приготовил собственный обед. 
Я пообедал, тоже с коньяком. Мне было спокойно и грустно. И никуда не хотелось идти. Но я пообещал – и пошел.
ОК и Яна сидели за барным столом. Яна долго рассказывала, как она купалась в Парке Победы с Лешей и Глебом, и что там произошло. От нее я узнал, что Фехнер расстался с Лизой... Девушки болтают, я молчу. Яна снова хвалит и обнимает меня. По ее словам – меня любят все женщины, за то, что я уважаю их, что красивый и умный.
– Если б так... – возразил я.
Она уходит с Аленой и настоятельно просит остаться с ОК. Я остался, и под мультфильм на компе, который смотрел Тимоша, мы говорим о том, что лучше: живое общение или общение в сети, когда есть время подумать над ответом?.. Об одиночестве, его тяжести, от которой она согласилась на брак со Славой, или о свободе, которую это одиночество дает, как считаю я. О вере и лицемерии православных, о Фехнере и Лизе...
Оказывается, Фехнер зашился в Пятнашке (дурке, в которой я лежал в 82-ом), а Лизка продолжает пить. Фехнеру все это надоело, и он уехал жить в Абрамцево, в спроектированный мной дом. Лизу это устраивает, она лишь потребовала содержание.
Старые браки стали рушиться, как карточные домики. И это нормально. Живые люди должны обновлять жизнь.
Естественно, ОК заговорила о проблеме своих отношений со Славой. Она хотела поговорить и о нашем разрыве с Лесбией, но я отказался. Темы порой затрагивались острые, но невозможно говорить под мультфильм и постоянные внедрения Тимоши: то он хочет писать, то какать, то играть, то пить чай. Наконец, пришла пора его укладывать – и я ушел.
Мне жалко ее, крутящуюся, как белка в колесе, хватающуюся за любую работу, воспитывающую двух детей, один из которых не очень здоров. Она мечтает о свободе, она созрела для нее – и она (свобода) для нее совершенно невозможна...

Учу, почти проповедую, – а сам-то! Чего достиг? Ну, да, свободы. Но я не достиг ни настоящего творчества, ни удовлетворения.
Мое настроение отравлено очень мощными кайфами, вроде последней любви и Израиля. После них все кажется пресным, вся моя теперешняя жизнь. И я не знаю, как сделать ее ярче.
Другая проблема: недостаточное уважение к себе. Все, что я делаю, кажется мне плохо и случайно. Я кручусь вокруг да около, но не могу попасть в центр.
Мне надо найти верный тон, «свою ноту», как из анекдота. Настроить психику, словно гитару. А я капризно ищу идеальных условий, словно ребенок, который хочет чего-то, что поднимет ему настроение. Чего? Я не понимаю. Разве – новой любви?
Но найти новую любовь порой так же трудно, как опубликовать роман. Был бы теперь рядом кто-нибудь, я чувствовал бы себя гораздо лучше.

Я всю жизнь словно борюсь с безумием. Я пытаюсь доказать, что я – нормальный человек. Я осваиваю умения «нормальных людей», их приемы жизни. Порой кажется, что я преодолел свою болезнь, порой она овладевает мной снова. Тогда и случаются делириумы, как год назад.
Но иного пути нет. Иной путь – это «ложный» брак, исходящий из собственной слабости (о нем мы тоже говорили вчера с ОК). Или самоубийство.

Мама сообщила, что ей позвонила Тамара, снимающая мою квартиру, и сказала, что ей звонили менты, которые разыскивают меня в связи с событиями 6 мая. Пока я был в Текстильщиках, они звонили в Жаворонки, теперь звонят на Константинова. Но нет им удачи. Не стану я каким-то там по счету задержанным экстремистом.

Могу представить, что сказала бы Лесбия, узнав про мое общение с ОК! Сколько было бы желчи и сарказма! Что ОК тут же поспешила на освободившееся место – доделать то, что не было сделано восемь лет назад. Возможно, что-нибудь такое и скажет. Или уже сказала.
Странно, но я гораздо лучше защищен от ее внимания, чем восемь лет назад, – будучи свободным и сексуально неудовлетворенным. У нее приятный голос и манера общения, она не глупа, она прекрасная мать и отличная жена, хотя, наверное, не в смысле верности. Она терпелива, незлобива, к тому же из близкого круга.
Вчера она не появилась и не звонила, зато прислала по эл. почте свой стих о Фиоленте, как она видела его во сне восемь лет назад. Про любовь к нему. Боюсь, между строк в нем есть и иная любовь.
Нужна ли нам любовь, которая не может быть реализована? На которую мы не можем ответить? На которую я не хочу отвечать! ОК для меня с некоторых пор табуированный объект. Но даже если бы нет: такая любовь, скорее, докучлива, пусть и приятна. Она провоцирует и искушает, дразнит и щекочет – без возможности быть удовлетворенной. Со стороны ОК это словно бескорыстный танец. Но реально ли бескорыстный? Может быть, она, тем не менее, надеется на что-то?
Как она любвеобильна: у нее есть Слава, есть П. – и она зачем-то соблазняет меня. Она признает, что плохая православная. Да, тут спору нет. Но она сама не понимает, насколько все бесполезно. В эту реку я точно не войду второй раз. Слишком много всего изменилось – и я берегу эти изменения. Не то чтобы я отрезал прошлое: я ценю некоторые моменты жизни с Лесбией, когда жизнь была плотная и многообещающая.
Из-за уважения к Лесбии и памяти наших отношений – я отвергну ОК и всю ее нежную любовь. Пусть Лесбия сделала все, чтобы у меня не было никаких чувств к ней и никакого уважения.

***

Злорадствуют друзья, враги не замечают,
КатИтся жизнь толчком, не шибко, но верней.
Последняя любовь почти не обещает,
Последняя любовь, как дорогой трофей.

Последняя любовь идет, не зная брода,
Свирепа и жадна, свободна и жестка.
Так требует тиран не жертвы у народа,
Но идол золотой из одного куска.

Сомнений не страшась и впрок не оставляя,
Наследница гордынь и оперенных стрел,
Последняя любовь молчит, не умирая,
Свободная молчать, как еретик в костре.


Вот, что написалось сегодня утром на достархане...

Три дня я не был на море, зато возился в саду, рубил сушняк, пилил грецкий орех, затемняющий кипарисы, которые совсем пожелтели. Показал при этом мастерство эквилибризма – стоя на достархане на лестнице, которая опиралась на одну из веток, с цепной пилой в руке. Отпиленная, в конце концов, толстенная ветка едва не попала мне в лоб.
Опутанный колючей проволокой, вытащил рабицу, намеренно на глазах соседа, чтобы ему стало стыдно. Смешно надеяться! Это крайне засадное занятие, которое я все откладывал из-за его сложности. Это примерно как тащить 150 зацепляющихся друг за друга и за все подряд скорпионов! Покрасил белой краской домик насоса. Вывез строительный мусор и сетку на помойку – и не получил втык от сторожа, уже пьяненького в этот вечерний час.
Главное – написал стих, словно в пандан тому, что вывесила в своем ЖЖ Мангуста.
...Еще накануне крутилась фраза «последняя любовь...» И что, типа, она не знает тормозов... В общем, захотелось чего-то на тему «последней любви». Сказано – сделано.
Тем временем ОК то шлет мне стихи, то поэтические упреки – что я не обращаю внимания на бабочку, которая рвется ко мне в окно, даже закрываю его, чтобы ее танец не тревожил мой покой и свободу...
Чего мне правда не хочется – это игр в чувства. Она ничем не рискует и ничего не будет менять. Просто эмоционально поэксгибиционирует – и уедет. Пожалуйста, но я в этом представлении не участвую.
Она приходит то с компьютером, то с книжкой, то просто так. Теперь она переселилась к Яне – после всех слов о том, как ей нравится жить одной. Проблему с интернетом она использует, чтобы поболтать со мной, потому что результат бесед нулевой.
«Так поступают все женщины».
Мне было бы приятнее общаться с ней, если бы я не чувствовал этого ее неровного дыхания и склонения на поступки, с любой точки зрения нелепые и невозможные.
Наверное, она надеется пробудить во мне чувства восьмилетней давности – и не понимает, что ситуация совершенно другая, несмотря на мою свободу. И даже если бы она тоже была свободной – ничего бы не произошло. Я хочу какой-то совсем другой «последней любви».
Они с Яной звали меня на ужин, но так как они позвали и Лешу DVD, я отказался. И отказался обсуждать с ОК, что у нас произошло? Нет, не драка, – смешная мысль...
Странно, что я так холодно и последовательно делаю то, что должен был делать восемь лет назад. То есть эти восемь лет не прошли даром. И это хорошо.

Определение для себя: трудолюбивый сибарит. Молодой, здоровый и поживший – чего лучше?
Я совсем не могу (и не хочу) сказать, что все мое лучшее – в прошлом. Может быть, потому, что не спешил жить (как некоторые)? И сохранил силы? Вероятно, я и правда слишком долго изучал жизнь других, готовя себя к чему-то настоящему и значительному. Что получилось – то получилось…
И теперь мне кажется, что я столкнулся с очередной фикцией, которую мне внушили… Так иногда бывает во сне, когда вдруг обнаруживаешь в знакомой квартире пять неизвестных тебе комнат. И удивляешься, что ты их не замечал – и верил, «знал», что их нет. Вот и я всегда был уверен, что 50 лет – почти старость. А теперь ясно вижу, что 50 и 25 – не различаются. Что такое 50-летний в некоторых случаях: молодой, здоровый и поживший. В конце концов, больше опыта и всякой информации никому не мешали. Лишь легче вести беседы. Да и жить, в общем, тоже.
Понятно, что в любой момент меня может настигнуть какая-нибудь хитрая болезнь, или она настигнет моих друзей или родственников, отчего мой мир станет пустыннее. То есть возраст увеличивает коэффициент одиночества. Но растет и коэффициент приспособленности к нему. Главное, не должен расти коэффициент пустоты внутри. Коэффициент же свободы явно повысился. В том числе от иллюзий и ярких увлечений. И от этого иногда охватывает тоска.
В каждой позиции есть свои минусы.

Отличие поэта от дилетанта в том, что поэт сам создает свое настроение и, следовательно, идею стиха, – а не идет вслед за жизненным обстоятельством. «Поэт сам избирает предметы для своих песен». Вот и «Последняя любовь» из этой же области. Это, скорее, импровизация, чем отчет о событиях. У импровизирующего поэта больше эмоциональной свободы. Он не связан задачей выразить обуревающее настроение, он связан задачей написать красивый стих – и только.

Я напоминаю себе дикаря, который собственным усилием, в одиночку, пытается выдумать высшую математику. Это я не о стихах, а о своей жизни.
И руководств много, и опыта хватает, но нет какой-то базовой душевной основы. Поэтому я сражаюсь, а не живу. Это крайне утомило. Сражаюсь, в основном, с самим собой: настроениями, болезненным восприятием и ересью рационального подхода ко всему. Я не могу плюнуть и просто отдыхать, читать, писать, рисовать. Я богемствующий педант, сибаритствующий трудоголик, пытающийся заменить собой всех людей, создающих материальный порядок в мире: повара, рабочего, садовника, уборщика и пр. Если я остановлюсь – все здесь разладится и будет еще более убого, чем есть. Убогость уменьшается, но и удовлетворения от подобной жизни нет.
Хотя моментами... Пошел после захода солнца на море. Легкая волна и никого на берегу. Решил, что море снова или по-прежнему холодное. Но нет, очень даже хорошее! Отплыл от берега – и из-за Фиолента показалась огромная полная Луна.
Потом я лежал на пластмассовом топчане на пустом берегу под шум волн. Я не сделал ошибки прошлого года, удовлетворив тоску пола – и все испортив. Теперь я пытаюсь сублимировать эту тоску во внутреннюю силу, какую-то «магию», которую нельзя растрачивать. Подспудная похоть лишала меня цельности, отвлекала, дразнила, забивала частоты зудящим шумом. Я поддавался на это легко доступное удовольствие, но не обретал ощущения покоя. От одной дисгармонии я переходил к другой.
Плохо, что все эти «открытия» уже не раз делались, уже не раз я начинал жить «хорошо» и строго, а потом что-то похотливое вновь вползало в меня, дурной брат-близнец снова нашептывал соблазнительные решения и рисовал картинки.
Сколько я продержусь?
Я возвращался при свете Луны. Было тепло и тихо. Так тихо и тепло, что решил выкупаться в ночном бассейне. Вода в нем была настолько неподвижна, что ее просто не было видно. Казалось, что если прыгну, то прыгну в пустоту. В такие минуты думаешь: какие дураки те, кто сейчас не со мной! Но нам никогда не надо того, что само идет в руки. Нужно кого-то, кто за тысячи километров и совсем не думает о нас. Тогда можно поэтически попереживать.
Легкая победа не поднимет мое самомнение. Напротив, это будет победа «того» человека надо мной. Как ни банально, но главной победой остается победа над самим собой. И от нее я еще очень далеко.
Но я стараюсь.

Отдаться минуте – и сохранить дистанцию: противоречивые желания вчерашнего вечера.
Это тяжелое испытание: слушать душевные признания, видеть любовь и полную разоруженность человека, самому разоружиться... Я предчувствовал, что это будет непростой вечер (и ночь)...
Яна обещала большой разгул – то есть голое купание в моем бассейне.
– Ты уважаешь женщин, я говорю тебе. Поэтому они тебя любят и готовы на все!..
– Перед вашим приходом я выпью валерьянки! – ответил я.
...Днем приехали местные интернетчики менять модем, – и поставили свою машину не очень вплотную к забору, и когда на моей узкой улице появилась блестящая новенькая «шкода» – они, как русские мужики у Гоголя, стали гадать: проедет или нет? «Шкода» проехала почти не замедлив хода, а за рулем сидела молодая красивая девушка, говорившая при этом по мобильному телефону. Казалось, что ни на нас, ни на машину она вовсе не обратила внимания.
– Мечтаю о такой, – сказал молодой компьютерщик.
– Машине или женщине? – спросил я.
– Машине, конечно!
Дурак! Я на его месте мечтал бы о такой женщине.
Одновременно зашла ОК и сообщила, что они собираются прийти ко мне с блюдами в 6-7.
Полвосьмого она позвонила и сказала, что они сейчас накормят детей и придут.
Первой появилась Яна с тряпочкой на голое тело и едой. Потом и ОК примерно в таком же виде. Яна сразу устремилась в бассейн. На ней действительно ничего не было. Лихое начало!
Потом она демонстрировала свою нагие прелести:
– Красива ли я?
– Ну, ничего...
– Вот почему всегда так – что тот, кому хочешь понравиться, остается равнодушен?!
– А кому ты хочешь понравиться? – спросил я. – Уж не мне ли? И с какой целью?
– Просто для развлечения!
– Нехорошо играть такими вещами! Человек может подумать о чем-то серьезном, а ты лишь развлекаешься, – укорил ее я.
Она надела тряпочку, причем одна грудь все время выпадала:
– Как у амазонки! – смеюсь я.
– Андрей говорит: Яна любит мужчин. Да – люблю! – заявила она с вызовом.
– А могла бы любить женщин, – добавил я.
– Могла бы! Мы тут с К. устроили фотосессию, снимались голыми... Надо тебе показать!
И отправила ОК за компом.
Пока ОК ходила, мы говорили о Грише и процессе. Мол, его полюбил адвокат – тот, которого предложили менты.
Я посоветовал не быть доверчивыми...
ОК вернулась без компа, мол, дети смотрят по нему кино. Обещала принести потом (не принесла). Яна обещала, что они пришлют фото по почте (не прислали, да я и не надеялся: такие вещи обещают в известную минуту, а она проходит)...
А минута была ух!..
Мы залегли на достархан, и ОК сдвигается все ближе ко мне, в конце концов, оказывается головой на моем плече. Яна ушла укладывать детей, но обещала прийти и «пить всю ночь!»
– Но не буду ли я лишняя, когда вернусь? – спросила она скромно.
– Не надейся! – заявил я.
Она, впрочем, не пришла. И это было ожидаемо.
Почти сразу начался дождь, гром, молнии, но не очень близко.
– Символично, – заметил я.
– Я люблю дождь, – сказала ОК – и вспомнила случай из молодости, когда чуть не утонула в дождь в Ульяновске...
Рассказала, как была психоаналитиком у Леши и Светы Б., надеясь, что ей удастся принести пользу. Я рассказал про звонок Леши в 6 ночи, когда он просил моего благословения на брак с Лесбией.
– Он теперь плохой жених, – сказала ОК. – Да и муж плохой, потому что в жизни его интересуют только наслаждения...
Он, кстати, обещал ей как-то заехать к ней после визита к Лесбии, но не заехал. Потому что остался у нее ночевать.
– Тебе не больно это слышать? – чутко спросила она.
– Нет. К тому же этот случай мне известен.
Лесбия сделала все, чтобы я был совершенно свободен в своих отношениях с женщинами, в том числе и теперь. Но я держу дистанцию. Слушаю ее жалобы на отношения со Славой, ее безумное желание одиночества, невозможность никуда уйти и все бросить, например, муфельные печи, в которых обжигает свои тарелки. От которых живет.
Я «учу», что когда конфликт созреет, она забудет и плюнет на все, не только на печи, но и на детей. Бунт – очень тяжелая вещь, особенно когда одной стороне все хорошо, и она не хочет ничего менять.
– Я не считаю, что могу эгоистически бунтовать ради своего счастья, – возразила она.
– Но другая сторона так же эгоистически эксплуатирует тебя ради своего комфорта. Люди меняются, и жизнь должна меняться. Лишь в свободе человек узнаёт, что он такое, ни за кого не хватаясь... Поэтому и любовь очень часто – вполне сомнительная практика...
ОК с этим не согласна.
Она призналась, что делала попытки уйти от Славы, но, оказавшись одна на улице, понимала, что ей не к кому пойти, никто ее не ждет, кроме Славы, – и возвращалась домой.
Это мне очень хорошо знакомо, много раз я вот так же уходил – и возвращался. И в BV описал, а ОК читала. Поэтому люди предпочитают уходить не от кого-то, а к кому-то. Кто их ждет и не отпускает, и тогда на брошенного и покинутого – совершенно наплевать.
...Она хорошо слушает и хорошо говорит, у нее очень приятные интонации. Она кажется искренней. Но я ничего себе не позволяю. Лишь один раз я погладил ее по волосам. Она попросила еще.
Она собралась уходить, протянула руку, долго не выпускает мою, как восемь лет назад. Смотрит в глаза.
– Ты словно хочешь что-то мне сказать, – говорю я.
– Ты и так все знаешь.
И вдруг спросила:
– Если бы мы жили вместе – долго бы продержались? До того, как один стал бы эксплуатировать другого?
– Когда ты об этом додумалась?
Оказывается, тогда же, восемь лет назад, когда Лесбия спросила ее: собирается ли она за меня замуж? И она ответила: «Нет!». Якобы, чтобы не расстраивать Лесбию.
– У меня кто-нибудь спросил бы... – шучу я. (Хотя Лесбия спрашивала – и я тоже сказал «нет».)
Донесли часть посуды до кухни. В кухне она попросила поцеловать ее на прощание – и подставляет губы. Я обнимаю ее, и некоторое время мы стоим, обнявшись. Но это все. Мне приятно обнимать другого человека, приятно отсутствие границ, стеснений, страхов...
То есть, нет – я боюсь дальнейшего, поэтому сдерживаю себя. На достархане она назвала меня ежиком в колючках. Конечно, я уязвим, поэтому вынужден защищаться. Другой бы, настоящий герой, просто уложил бы ее в постель – без всяких сожалений и размышлений о дальнейшем. Но я очень разумен. Даже если бы она была свободна, а по ее словам у нее со Славой именно такие отношения, то есть брак держится только на неразмениваемой из-за Славы квартиры, – да, даже и в этом случае я не уложил бы ее в постель.
Но часть ночи я боюсь, что вдруг придет? И прислушиваюсь: не скрипит ли калитка? Что я буду делать, устою ли?
Побыстрее лег спать – совершенно вымотанный, с расстроенными нервами и чувствами. Умеют эти православные барышни искушать! Это и страшит в женщинах. No woman – no cry! Но плачут отнюдь не женщины, а мужчины – из-за своих потрясенных чувств и мучительно усложнившейся жизни. И вот именно этого я не хочу.
Жизнь без искушений и уступок им не так ярка и интересна, но более цельна и принадлежит мне одному.
Мангуста может быть довольна: «Меня царицей соблазняли!» Если бы не Мангуста, я мог бы предположить, что ОК – достойный вариант. Она и правда достойный вариант, но не для меня. Хотя с ней очень удобно и, наверное, просто жить. Но, увы, я хочу чего-то другого.

Вчерашний ночной достархан – это был эквилибризм, вроде как недавно с пилой.
Когда-то, лет в 13-14 в пионерских лагерях у меня вызывал досаду интерес ко мне девушек, которые были мне не интересны. Я и с той, в кого был влюблен, не нашел бы тему для общения, но с теми – не искал вовсе.
Общение с неинтересными соблазнительницами тяжело до сих пор. Хотя ОК относится, скорее, к интересным. Но неугодным. И я уже могу заниматься милой болтовней, искать темы, слушать рассказы про прячущуюся в тучу луну, воспринимать излияния восторга, не восторгаясь сам, но и не обнаруживая этого, стараясь подыгрывать собеседнику, чтобы не обижать его и не портить кайф. И при этом не играть в его игру, оставаясь совершенно свободным. Это я и называю эквилибризмом.
Она мне не безынтересна, я сочувствую ей, мне многое в ней нравится. Мне интереснее с ней, чем с Аллой или М.Л. Это притом, что я знаю ее отношение ко мне, которое она не скрывает. И это делает ситуацию более рискованной, а эквилибризм – тоньше. Если бы я был таким мастером восемь лет назад!

Интересно, что я нашел в ней и прежнюю красоту, помимо обаяния – и вспомнил, что Лесбия всегда удивлялась, что я умудрился влюбиться в такую уродину! Необъективность женщин в некоторых вопросах может быть потрясающая!
Но какое сильное у женщин оружие: приближаться, открываться, обнажаться – фигурально и буквально – и манить к себе, как на фантастическое наслаждение, как пчел на нектар... Очень трудно устоять.
Но на этот раз ОК не удалось то, что легко удалось в 04-ом, хотя не до конца. Она почти рассорила меня с Лесбией и сильно усложнила отношения. Это был роковой удар по нашему браку, – во всяком случае, Лесбия использовала этот случай на всю катушку.
И я помню об этом. Притом что у меня нет никаких отношений с Мангустой и никаких больше обязательств (как и с Лесбией). А у нее нет по отношению ко мне, чем она, вероятно, и пользуется. Я и мог бы – особенно когда меня так откровенно соблазняют...
Но после того, как я соблазнился бы – я не мог бы легко выскочить из этой ситуации. Так же легко, как другие, та же Лесбия. Надо быть очень жестким, эгоистичным, невозмутимо безжалостным, отвергая всякие поползновения новой любовницы сильнее войти в твою жизнь.
Поэтому лучше мне в эти ситуации и не попадать.

Что дают отношения? – немного секса (в холодной воде), в результате которого образуются дети и все проблемы с ними. Я отдал этим проблемам 27-мь лет жизни и больше не хочу.
Кто-то скажет, что так легче. Но если бы было легче – все бы так и жили, а все живут прямо противоположно: в отношениях, искушениях и проблемах, потому что именно это для них выход из положения. И я теперь понимаю: почему.
Быть одному, жить одному – чудовищно трудно! Разобраться в себе, рухнуть в пустоту себя – вот испытание! Колебаться с любым настроением, без возможности обратиться за помощью или сосредоточиться на какой-нибудь животрепещущей беде, в консенсусе или конфликте с другим, юридически или как-то иначе к тебе прикрепленным, – не каждый выдержит. Не каждый выдержит этой постоянной борьбы с миром, который не хочет тебя оценить. В семье-то тебя по крайней мере ценят, ну, хотя бы как домашнего работника, к тому же приносящего зарплату. Хоть для кого-то ты важен и предпочтителен. Поэтому все и держатся за семью мертвой хваткой, до последней возможности, а потеряв ее – тут же заводят другую или ее субститут.
Я тоже попытался, но ничего не вышло. Уж если субститут – то не хуже того, что был в Израиле. На меньшее я не согласен.

Меня поражает верность ее чувств ко мне, если, конечно, это не какое-то иезуитское притворство. Никто меня так не любил, включая Лесбию. И это несмотря на все, что было, все ссоры, скандалы, обиды, рождение ребенка.
Может быть, я дурак, что отказываюсь от нее?
Она пришла сегодня днем с предложением поехать в пиццерию – перед ее поездом. Я, верный правилу, отказался. Около шести она пришла прощаться. Прощались в доме Яны под местную самогонку. Как она кормила, как старалась, какие сделала фаршированные перцы!
– Я сделала их для тебя...
Кто бы сделал подобное?
Она оставила мне холсты, на которых так и не рисовала. Потом прислала из поезда две эсемески. Суть второй, что она рада, что мы опять общались вживую.

Пока плавал сегодня вечером с западной стороны мыса Лермонтова, решал философский вопрос о цельности. Тут было всего две пары, потом одна, и я купался в натуральном виде.
Вода очень хорошая, но вечернее солнце прячется в тучу, и купаться больше не хочется. Ну и ладно: хорошо просто лежать на камне и ничего не хотеть!
Вот, скажем, эта парочка: так ли они уверены друг в друге? Так ли честны? Или лишь убеждают в этом себя?
Очарование любви находится примерно на той же грани, где и ее конец. Когда ты еще не завоевал человека, но уже почти! Потому что когда завоевал – ты сам потерял свободу. И тут-то и возникают сомнения. Ибо проводя с человеком много времени – быстро обнаруживаешь его несовершенство. И тут же начинаешь сомневаться в обоснованности жертвы, жертвы свободой – ради этого, уже не совсем удовлетворяющего контакта, поглощающего почти всю жизнь.
Начинается лицемерие или комедия смирения – и дальше «союз» или быстро разваливается или превращается в скучную банальность.
Лишь связав себя с очень глубоким человеком, который способен удивлять и восхищать день за днем, много времени подряд, – можно нести бремя совместности. Но это почти уникальный случай. Люди не так глубоки и интересны. Мне просто повезло – но и лишило самостоятельности. У меня не развились мышцы характера. Отчего я страдаю по сей день.

Обнять человека, гладить, целовать – этого очень иногда хочется, особенно когда этого давно нет. И когда человек просит почти в голос. И даже не почти. И человек-то приятный...
Искушение было очень сильным, как и восемь лет назад. И я ясно понял, почему тогда не удержался. Хотя и удержался. А сейчас обошлось даже без того, что было тогда. Именно из-за памяти о той истории. Хотя все же чуть-чуть погладил и обнял, и поцеловал – на прощание, зная, что ничего больше не будет, искушение преодолено.
«Эквилибризм» и сложность ситуации на достархане заключалась в том, чтобы сохранить стену, точнее – защитить ее, защитить принятое решение, но остаться открытым, дружеским, легким, получающим удовольствие от ситуации, вносящей разнообразие в мою жизнь, благодарный другому человеку за эту близость и откровенность. Быть благодарным – но держать границу, – ох, как это было тяжело! Я был почти на краю поражения. Но, как и восемь лет назад, устоял, хотя и по другой причине. Суть ее – не менять ночью того, что решил днем, верить себе «дневному», не различаться на «дневного» и «ночного», то есть быть цельным.
В случае с Мангустой я и «дневной» говорил себе, что готов к этим взаимоотношениям, если до них дойдет. А сейчас я решил, что ОК не удастся меня соблазнить. Соблазн происходит от желания воспользоваться очевидно приятным. Когда оно само прет в руки, стоит эту руку протянуть. Когда и моральные соображения ничему не мешают. Я свободен, она говорит, что тоже.
И все же эта женщина для меня табуирована, и с этим ничего не поделать.

Если нет любви, то, может быть, хотя бы освоить сварку? Это было бы достижением лета – в отсутствие других достижений, новая квалификация. Ибо пока я не чувствую никакого желания писать картины. Что-то не резонирует. Хотя перьевая графика М.Л. меня воодушевила и даже вызвала зависть. Но до нее тоже надо дозреть. Я здесь меньше трех недель, много чего осуществил, возможно, все еще состоится.

Когда женщина хвалит мужчину – ему следует делить похвалу на два. Или на четыре. То есть не стоит ей (похвале) доверять: очень может быть, что это просто подписка и преследует цель соблазнить. Возможно, выбирая объект, женщина и правда вообразила в нем невероятные достоинства, перед которыми «не устояла». Или она хладнокровно решила, что ей пора обзавестись любовником...
Уверен, что Маша Бел несколько лет назад делала именно это, а я уворачивался. А ведь когда-то был увлечен!
На самом деле, мне достаточно часто приходится уворачиваться от подписок. Сколько романов я мог бы иметь и «побед»! Но это не те победы. Истинные победы – над тем, кого ты сам мечтаешь соблазнить. А таких людей всегда было крайне мало.

Во время пребывания в Текстильщиках я увидел Лесбию как человека чужого и враждебного мне. И, тем не менее, я словно веду с ней давний спор – в том числе вокруг ОК. Что ей не удастся доиграть игру в угодном ей ключе, что ее слова: «Надо что-то оставлять на потом» – не превратятся в реальность, несмотря на то, что обстоятельства очень подходили – и «по сценарию», вроде, что-то такое и должно было произойти.
Если бы Лесбия еще меня любила, хоть как-нибудь, она переживала бы о том, что может тут произойти и ждала бы результата. Но она, конечно, ни о чем не знает, не переживает – и по-прежнему очень тихо меня ненавидит, – в те редкие моменты, когда обо мне вспоминает.
Кстати, и история с М.Л. и с ОК в Крыму ложатся удивительно в унисон моему рассказу, который я никак не выложу в Сети: «Голоса полосатого моря». Все в нем о том же: соблазне, свободе – и борьбе с желанием. Но теперь я побеждаю его гораздо успешнее, чем раньше. Старость, наверное. И опыт. И планка любви, поднятая романом с Мангустой.
Девочка из провинции, переместившись в Израиль, как бы стала ближе к Европе – и меня тоже сделала к ней ближе. Я ценю в Мангусте выбор другого мира, ибо, подспудно, может быть, хочу отсюда уехать. Устал я от всей здешней бестолочи, климата, авторитаризма и грубости архитектурных решений. Последнее – самое важное, конечно.

Пару часов в и-нете изучал сварку, посмотрел 40-минутный обучающий американский фильм, позвонил Пете-водолею и договорился, что он даст платный урок. Но он продинамил, как всегда. Но я своего добьюсь!

Почти неделю идут дожди. И я удивляюсь капризам природы, гуляя с вернувшейся М.Л. и Ирой Гутеевой. Но разве это сравнить с тем, что было в Крымске?! А я ничего не знал, узнал ночью, когда влез в и-нет. А М.Л. и Ира были там совсем близко.

Сегодня первый раз в жизни варил! Для этого встал полдевятого, в девять был у Пети. По виду – не так трудно. Электрод залипает, но, в конце концов, это первый опыт.
Днем приехали женщины. Иру я, вроде, видел когда-то, знакомое лицо. Была археологом, переводчиком, членом партии, бизнесменом. Теперь стала психологом, причем какого-то неофициального направления. Читала лекции в Сочи. Довольно полная, высокая, хромает.
Попили кофе на достархане и поехали в город. Я выбрался в город первый раз за три недели, что я здесь.
Я показал женщинам «Безумное чаепитие», провел их дворами с Б. Морской на Очаковцев – к магазину Оли Сусловой, Лёли, той самой, из Симеиза. В воздухе – пение муэдзина с высокого минарета, что несколько изумляет в Севастополе. Меньше всего думаешь, что у него есть и мусульманское лицо. Вообще-то – это один из самых моноэтнических городов, какие я видел.
Наконец я увидел Олю Суслову и ее магазин. Она тоже хромает! Магазин тире клуб посвящен эзотерике и славянскому язычеству. Знакомый запах благовоний. Я давно искал подобный магазин в Севасте – хотя бы ради этого запаха.
Машечка была приглашена сюда на выступление гусляра.
Это и правда черноволосый язычествующий гусляр, такой Лель с повязкой на длинных волосах. По периметру небольшого полуподвального зала сидело человек двадцать, с детьми и двумя собаками.
Наверное, первый раз слышал гусли как сольный инструмент. Довольно красиво, приятнее, чем арфа Элисбара. Но тексты песен!.. Ибо гусляр еще и пел! Одна песня называлась «Белозеро» – и все там были Сварог, да Перун, да Русь... Зрителям нравится. А мы побыстрее ушли.
Вернулись в «Чаепитие», где ели и пили – чай «ройбуш», из Африки, довольно, оказывается, модный. Окружным путем из-за ремонта доехали до Херсонеса, куда хотела Машечка. Но экс-археологи платить деньги за билеты не захотели. Посмотрели на группу, что выступала в «Зеленой пирамиде». Совсем другая публика, чем на Умке, хоть тоже молодежь. Заехали на рынок у ЦУМа за хлебом, где мне попался еще один «эзотерический» магазин «Штучки». Тут я купил себе индийскую переметную суму, о которой давно мечтал. Не пожалел 100 гр.
До часу ночи пили пиво и вино на достархане. Ира рассказала, как в бытность археологом на Тамани – переплыла Керченский пролив, за восемь часов, чуть ли не 10 км! Переплыла на пари, причем заключенное не ею, а начальником экспедиции, который хотел добиться от местных татар прекращения нападения на девушек из археологической партии. Мол, если кто-нибудь сможет переплыть – они отстанут. И она, мастер спорта по плаванию, переплыла. Впрочем, рядом с ней все время плыла лодка с начальником и другими мужиками, для страховки. Она даже не очень устала, но сильно сожгла на солнце лицо. После чего начальник выставил всем, включая татар, ящик водки.
Еще она вылечила рак голоданием, но испортила обмен веществ. В 42 года (десять лет назад) увлеклась туризмом и психологией. Притом что теперь еле ходит. У них с М.Л. много общих знакомых и археологическое прошлое. И они хорошо помнят фамилии тех, с кем они работали – с 79-го до середины 80-х.
Машечка с ироний называет ее Ириной Робертовной, а Ирина Робертовна то и дело переходит на какой-то таинственный язык, который называет ново-финским. Словно переводит ту фразу, что собирается произнести по-русски – кому-то невидимому.
Много говорили о прошлом, Седе, Лёне, Ире Н., Израиле, археологии, совке и жизни при нем. Очень бодро и неплохо.
Обе беспрерывно курят, Ира нехило пьет. В общем – классический крымский отдых.

День прошел в спорах на достархане. С перерывом на прогулку на мыс втроем и на море вдвоем, с М.Л. За завтраком спорили о психологических практиках и том, что внушает Ира. А внушает она – избегать «прорывов», как она это назвала, а я назвал «штурм». И считаю абсолютно необходимой вещью. Привел пример, как я тонул в море. Мой «штурм» был – попытаться спастись. И мне это удалось, хоть потом пришлось зашивать рану, а ночью был приступ воспаления легких. Штурм идет за счет расходования организмом огромной энергии, но иного выхода нет. Я сравнил штурм с пограничной ситуацией экзистенциалистов, когда человек совершенно по-новому видит привычную реальность. Он выскакивает из инерции жизни – и недолгое время живет полной жизнью. Пусть и с риском для здоровья. Связал необходимость штурма с кризисом, который наступает каждые 10 (примерно) лет спокойной жизни, за которые накапливается новый материал и ошибки, что приводит к необходимости пересмотреть свою жизнь, зашедшую на этом этапе в тупик.
Машечка хочет выходить из кризисов без штурмов. Все бы так хотели, но так не бывает.
Спорили и о воспитании детей, дозволенность шлепать ребенка. Я вспомнил, как отец (или дед?) врезал Бенвенуто Челлини, чтобы тот запомнил, что видел в пламени костра огненную саламандру...
За обедом спорили о государстве, которое М.Л. проклинает, а я защищаю (и Ира тоже): не будет государства – начнется война всех против всех, хаос, от чего выиграют лишь бандиты. Ира считает, что тогда не будет ни медицины, ни МЧС. Но М.Л. все равно верит, что можно найти другой вариант. Ответил, что и искать не надо, варианты уже есть: это идея горизонтальных связей вместо вертикальных, которые есть в государстве, идея федерализма Кропоткина, идея Всеобщей Деревни Маршалла Маклюэна... Машечка вспомнила про индейцев, которых истребило американское государство. Но их не в меньшей степени истребили частные колонисты, захватывающие землю, не имевшие к государству никакого отношения, просто лучше вооруженные, чем индейцы. Без государства побеждает тот, кто сильнее. Государство охраняет в том числе и слабых – за что его ненавидел Ницше...
Но все мои доводы – совершенно впустую, напротив, М.Л. отвечает все больше агрессивно и зло. Я предпочел заняться сбором травы и удалением поросли сливы. Повозился со сливом из стиралки, затопившем днем кухню.
Вечер все провели сепаратно, каждый за своим занятием. Я еще раз увидел, какие мы с Машечкой разные и как нам нелегко вместе.

Я знаю, что у М.Л., у ОК, тем более у Лесбии больше достоинств, чем у Мангусты. К тому же Мангуста хороша лишь в родном ареале. Тем не менее, сердцу не прикажешь. И это после всех обид. Странно.

Сплавали на Инжир, по следам плавания 2000-го года, описанного мной в «Полосатом море» (которое я, наконец, вывесил), и которое хорошо памятно Машечке. Из-за проблемы с пограничниками нервный перевозчик (с которым я успел поругаться из-за его желания получить деньги заранее) – высадил нас у Жопы, а не на Инжире. Потом я сам видел: погранцы штрафуют перевозчиков, но не обращают внимания ни на загорающих, на ни палатки в лесу. Из-за этих штрафов перевозчики осуществляли свои высадки, словно контрабандисты – молниеносно и тайком. И быстро уплывали. Вечно тут что-то выдумают!
И теперь пришлось идти с хромой, плохо ходящей Ирой до Инжира, и то до первого, а не настоящего, чего я сперва не заметил. Заметила М.Л. Первый Инжир больше, тут много голых и одетых людей. Я, естественно, разделся, а Машечка осталась топлес. Когда-то она была смелее.
До настоящего Инжира я частично доплыл, частично дополз по прибрежным скалам и камням. Едва я достиг его, к берегу причалила лодка, набитая взрослыми и детьми – и больше шум не утихал. Но я лежал на «центральном» пляжике совершенно один – и какой-то «местный» молодой человек даже извинился, что потревожил мой покой, громко прыгнув на гальку с камня.
Это место изображено на моей старой картинке, когда я приперся сюда с этюдником. Все я нарисовал не так. И у меня почему-то нет хороших фото этих мест. Поэтому, доплыв назад и позагорав, я взял автопарат и пошел назад по берегу.
Тут удивительно красивые виды: полосатые уступы Айя, зеленые сосны на фоне моря или неба, кривые, мощные, рельефные. От них выше в горах стоит удивительно яркий запах...
Но к своему разочарованию над «старым» Инжиром я нашел оборудованный палаточный лагерь – со столовой, генератором, интернетом, палатками, поставленными на деревянные помосты – и кучей левых людей при них. Так что голого купания на Инжире просто нет. Я был единственный. Абсурд!
А на «нашем» ближнем Инжире появилась группа молодых людей с четырьмя-пятью нагими девушками, некоторые очень хороши собой. Они привлекали взгляд, но в русле своей новой концепции я хранил «цельность», то есть не позволял эротике и похоти проникнуть в меня. Поэтому остался свободным от соблазна и переживаний.
Смотрел, как обнаженные нимфы пытались прыгнуть с большого камня, но не могли преодолеть страх.
Все было хорошо, кроме Иры, которой тут было жарко, хоть она и пряталась в тени, но не могла уже сидеть – и в том, что лодочники после штрафа от погранцов боялись сюда заплывать или уплывали слишком быстро. Мы переместились в место, куда они швартовались, у большого камня, с которого я прыгнул в ожидании. Тут и располагалась нагая группа. М-да, это все же сильный соблазн, ничего не скажешь. Но довольно быстро пришла лодка, которая забрала нас, всего за 80 гр. с человека, причем лодочник не боялся погранцов, хитро стоявших неподалеку в надувной скоростной лодке:
– У меня все есть! – закричал он.
И погранцы ответили, что знают. А что есть? Специальное разрешение на извоз?
Вечер провели на достархане с пришедшим Бубновым. Вспоминали смешные истории, которых у каждого за долгую жизнь накопилось достаточно. Говорили о медицине, в которой у Иры неплохие познания, и которая коснулась нас всех, включая Андрея: у него обнаружили панкреатит...
Спорили с Ирой об истории и хронологии. Оказывается, она в свое время интересовалась концепцией «Новой хронологии» Насовского. Споры проходят по одной схеме: то я с М.Л. против Иры, то с Ирой против М.Л. Реже – у каждого своя позиция.
Выпили литр пива и бутыль вина. Едой занимались женщины – и я опять вспомнил, как это удобно. Особенно, когда лежишь у бассейна с пивом, а они работают на кухне.
Все же в моей жизни это большая редкость. Я же тоже много работаю, например, в саду, пока они лежат на достархане. Да и вообще, чтобы все здесь было хорошо (относительно) – мне пришлось поработать.
М. Л. сообщила, что решила перебраться к друзьям в Одессу, и предложила скататься и мне. Why not? До пятницы я совершенно свободен. Да и потом тоже. Я был в Одессе трижды, но все как-то недолго, теперь же у меня появилась возможность погрузиться в соус местной жизни, к тому же в ее «богемном» варианте, а это совсем другой коленкор. Только местные могут по-настоящему показать город, завести в нужные подворотни и подъезды, сияющие тусклыми остатками былой роскоши...

Проблема цельности, она же – проблема раздвоенности, – это прежде всего проблема пола. Именно пол есть злой брат-близнец, портящий все дела доброго брата. Он же – природный инстинкт, борющийся и то и дело побеждающий твое рациональное «я». Не преодолев пол, нельзя обрести цельности. Поэтому древняя традиция умерщвления плоти в чем-то права, но лишь тогда, когда она исходит не из фантастических задач, а из задач вполне рациональных.
Нет, тупо умерщвляя плоть – мы ничего не достигнем. То есть достигнем диких искушений, бесовских видений, депрессии и опасных физических болезней.

Этот день провели дома. Самая дальняя точка перемещения – ларек, где я купил пива. М.Л. ездила в Севастополь получать деньги, которые ей выслал сын Митя.
Снова много споров на достархане, под пиво и чипсы, например, о понятии «толпы», которое слишком вольно и расширительно использует Ира. Будучи в психологии самоучкой – она применяет разные выдуманные понятия, вроде «коридор», «прорыв», «тишина», причем «прорыв» – это плохо, а «коридор» и «тишина» – хорошо. И именно в этих состояниях надо жить, и тогда, мол, все с человеком будет хорошо. Для меня подобные термины отдают и доморощенностью и конформизмом. Но, по ее словам, многим помогают.
– Многим и батюшки помогают, – заметил я.
Тем не менее, у нее клиенты по всему миру и бывшему совку.
Она рассказывала о японцах, с которыми работала много лет, будучи переводчиком и логистом в японской фирме, встрече с Горбачевым в Большом Театре в 86-ом, куда привела очередных иностранцев. В этом польза возраста и удовольствие от общения с ровесниками: за плечами большая жизнь и накопленные истории. Впрочем, не все их накопили и умеют рассказать.
Спорили об Израиле, который я защищал, как мог – и исправлял то, как рассказывала его историю Ира. Ей важно оправдать своего отца, который служил в 68-ом в Сирии военным летчиком и «завалил» два израильских самолета. Израильтяне, мол, плохие пилоты... При этом известно, что еврейская авиация считается третьей в мире и российской до нее далеко. Хотя когда-то, в 48-ом, именно советские офицеры и инструкторы обучали израильтян.
Я неплохо изучил историю Израиля. Это страна, которая, в силу обстоятельств, стала мне интересна, а в этом случае я начинаю много читать о ней. К тому же практически за каждым названием места у меня стоит живая картинка.
А судящая об Израиле Ира не знает разницы между арабами и палестинцами. И меня совершенно не устраивает довод, что человек должен был воевать и убивать, потому что у него была семья, жена, мама – будто у тех, кого он сбил, мам не было, – и он в Сирии выполнял свой долг и защищал родину! Именно за опровержение этого тезиса в 82-ом я стал «кавказским пленником».
С М.Л. говорили о возрасте, о том, что она до сих пор считает себя маленькой девочкой и комплексует.
Главный вопрос был, впрочем, иной: едем ли мы в Одессу? Ибо Сергей Ануфриев и Катя поссорились (Катя потребовала, чтобы он слез с герыча), а они были основными приглашающими. Впрочем, М.Л. договорилась с Олей Бековой, «караимской принцессой», как она ее назвала, готовой вписать компанию к себе. К тому же она отличный знаток и экскурсовод по Одессе. Решили ехать. А из Одессы Ира поедет на поезде в Москву.


***

Утром встали поздно, я, как всегда, последним. У М.Л. болит голова, и она совсем не расположена ехать. К тому же у меня дома так хорошо, а там начнутся шум и тусовки. Спрашивает мое мнение. Я за то, чтобы ехать. Нафига откладывать, если решили? Иначе это напоминает необязательность круга, к которому принадлежит Машечка, когда люди почти никогда не выполняют то, что обещали.
Но ей надо прийти в себя и собраться. Поэтому выезжаем во втором часу. Я обещал вести авто вместо нее, но она вела около 200 км. М.Л. все же робкий водитель, и с обгонами у нее тяжело. «Я боюсь!» – воскликнула она, испугавшись обгонять там, где на горизонте обозначилась машина.
А потом веду я – через памятный Красноперекопск, где мы с Лесбией четыре года назад искали больницу, и Армянск, где был отличный рынок с домашней едой. Поэтому мы остановились – и ищем эту еду. Нашли лишь кафе. Тут есть макароны и салат «летний».
И веду до Одессы, на хорошей скорости. В режиме Машечки мы ехали бы очень долго, особенно потому, что трасса забита фурами и торговцами с прицепами, на которых везут то арбузы, то свиней.
От Севаста до Одессы путь не то чтобы дальний, но и не вовсе ближний круг, 550 км. За всю дорогу остановили одни менты, за Херсоном, якобы за превышение скорости. 255 гр. штрафа. «Ритуальная перебранка» с ментами напоминает партию в покер: мент блефует, а ты не поддаешься. И поэтому выигрываешь.
Около Николаева попали в легкий дождь. Красивый закат в грозовом небе.
Выехав днем, мы были в Одессе поздно вечером, в полной темноте, после вечерней бури, залившей весь город и поломавшей деревья. Но главное – оборвавшей весь городской свет, поэтому мы ехали по чему-то темному. Увы, нет ничего хуже, чем попасть ночью в чужой город, еще и без карты (свою карту Одессы я забыл на Фиоленте).
Ира оказалась хорошим навигатором. Ее сын – гонщик и стритрейсер. После Москвы она едет в горы – сплавляться на лодках. При этом у нее аллергия на укусы комаров и солнце. И она еле ходит. Это случай, когда возраст проехал по человек катком. Но от нее веет надежностью, что в наше время редкость...
С помощью расспросов доехали до ж/д вокзала, где Ира попыталась купить билет до Москвы. Но, отстояв очередь, она узнала, что тут продают за 24 часа, как я и предупреждал. Вообще, одесский вокзал – апофеоз совковой бестолковости, где к тому же все надписи на украинском.
От вокзала поехали на улицу Коблевская, недалеко от Нового рынка, к Оле Бековой. Местные люди любезны и хорошо направляют нас.
Оля, черноволосая женщина с татарским лицом. Живет не одна, но с московским человеком Валентином. Живет она в маленькой квартирке, бывшей конюшне XIX века, вход из длинного узкого двора, через палисадник.
Оля – художник, дизайнер и архитектор по первому образованию, в общем, все на свете, как у нас принято. Тут, собственно, одна комната в два окна, выход на террасу под балконом соседа сверху, темная кладовая-спальня, коридор-кухня и удобства. Очень скромно.
В квартире несколько интересных объектов: два авангардных кресла-скульптуры: стоящий на руках «Ихтиандр» с задранными ногами и сидящий в позе Будды волосатый робот с квадратной головой. Из простенка между окнами торчат две руки, на которых держится картина абстрактного содержания и вентилятор.
Она тут же предложила нам вина из 30-летнего шампанского, найденного в подвале. Напоминает херес. Для закуски – холодный арбуз.
Оля на четверть из польских караимов, так что я увидел живого потомка легендарных жителей соседнего Чуфут-кале. Судя по фото ее предков, которые она нам показала, – прежние караимы были похожи на грузин.
Я предложил сходить за коньяком, который любит Оля, и меня довели до ночного винного магазина. Оля с Валентином поехали на встречу с диллером, который должен подогнать травы.
Я восхищен ночной Одессой, ее удивительными нереставрированными домами немыслимой архитектуры, отсутствием света на улицах, булыжными мостовыми, людьми, сидящими на ступеньках домов, как в стародавние времена, и беседующими о чем-то. Свистят цикады, теплая южная ночь – а вокруг странный, непривычный, совершенно не совковый город.
Потом мы пили коньяк все под тот же арбуз, ибо иной еды нет, и курили траву. Курит и Ира – а Машечка спит.
Оля рассказала о порче местного вина, переходе местных заводов на порошок, о порче города, срезании старых решеток в садах. Я спросил о зиме, и Валентин рассказал, как этой зимой гулял с приятелем по одесскому льду, ушел на километр от берега, где стояли вмерзшие корабли. 50 лет такого не было. Зато едва не через месяц вода была такая теплая, что можно было купаться.
Оля и Ира спорят о японской чайной церемонии. По словам Иры – суть ее не в чае, а в созерцании. Поэтому чай довольно паршивый. Причем Оля не была в Японии никогда, а Ира – «раз двадцать». Трава производит сильный эффект, но не вышибает совсем. Все слова и смыслы становятся большими и выпуклыми. Я с утроенным чувством замечаю, что Ира завладела разговором – и при первой возможности начинаю рассказывать про свои заграницы. Молодой Валентин задает порой наивные вопросы. Естественно, он не знает, как выбирались в заграницу при совке.
Меня рубит, а хозяева и проснувшаяся Машечка хотят смотреть кино на компе. Наконец, Машечка нашла родственные души. Но я слишком устал – и поэтому укладываюсь на полу. И дальнейшее в моей голове отражается пунктирно: отрывки разговоров, стук туфель Оли, перестановка мебели... Смотрели они какой-то чешский фильм про хороших русских мафиози...
Еще одна ночь на жестком полу. Причем М.Л. предложила мне спать с ней на одном диване, а Иру положить на пол, мол, ей с ее формами будет все равно, а у меня кости. Но я отказался: женщину – и на пол!
Подо мной два одеяла, но все равно жестко, всю ночь я вертелся, меняя бока и отлежанную спину...

Встал в одиннадцатом, когда все еще спали. Постепенно все встали, кроме Оли, которая, как мне показалась, ходила туда-сюда всю ночь. Валентин уехал по делам, Ира как всегда ушла мыть посуду. В квартире жаркий полумрак.
После долгого завтрака – вышли на встречу с Катей Чалой, женой Ануфриева. Встречу назначили у Нового Рынка, рядом с нами. Утром, при свете солнца, и двор, и город – совсем другие, чем ночью. Видишь, как все есть на самом деле. Двор Оли – с типичными одесскими балконами-лоджиями, бельем на веревках, виноградом. Дома и стены на улице, сразу за воротами, восхищают своей аутентичной древностью и руинированностью. Два огромных каштана довершают картину. Кобельская мощена, как и многие улицы в Одессе. Ремонта тут не было лет сто, особенно на улицах, ближе к рынку. Но я стараюсь все видеть с лучшей стороны.
Пока ждали Катю – зашли на рынок. Старушка в ларьке вдруг спросила сурово:
– А вы знаете, что вы похожи на И.Х?
– Правда? Нет.
– Да, похожи. – Очень сурово и неодобрительно.
В общем, я опять в Одессе, но совсем иначе, чем раньше. Я общаюсь и собираюсь общаться с местными, слушать про здешнюю жизнь, наслаждаясь одесским акцентом и словооборотами, которые местные люди еще и утрируют, чтобы было смешнее: «я имею вам сказать»...
М.Л. использует подол юбки, чтобы вытереть нос или потереть глаза. В этом много женского и традиционного.
У Кати симпатичное лицо, особенно профиль хорош. Я не видел ее несколько лет. Ире и М.Л. надо разменять деньги – и Катя водит их по Конной в поисках обменника. Но все они закрыты на обед. Поэтому сели за столик в маленьком кафе, пить воду. Катя рассказала, что в местом «Музее звука» встретила «дядю Яшу» (Яшу Севастопольского) – и он пригласил в пятницу, то есть завра, на свой концерт. Завтра же открывается местный кинофестиваль, на который приезжает Гринуэй. И в этих же числах откроется художественная выставка, в которой участвует Ануфриев. Отношения у них с Катей восстановились, что явилось важной информацией.
Я сделал правильно, что приехал.
От рынка мы идем на вокзал, где по наводке Кати выходим на кассиршу Валю, и Ира покупает билет. Этот вопрос решен. Но, главное, я купил карту Одессы.
Из бесплатной прессы, что нам сунули в окно машины, я узнал, что в Одессе имеется улица с самым длинным именем на территории СНГ: «Старопортофранковская»! По новой карте ехать одно удовольствие – и мы без труда попадаем на Ланжерон, к огромному новому дому, прямо над морем, где на 13 этаже снимает студию Ануфриев. 
Подняться к нему не просто, словно в крепость: надо звонить по мобильному, чтобы кто-нибудь спустился. Более того, чтобы подняться на лифте надо иметь специальную таблетку. Нас впустил выросший Тимоша с другом. И мы застали уходящую группу маленьких детей. Увидели и пару родителей. Из-за занавесок вышел Ануфриев, и мы обнялись. Он в индийских штанах, полуголый, блестит лысым черепом.
Студия – это помещение метров в сто, одна сторона которого – сплошное окно на море. С тринадцатого этажа открывается «очень прекрасный», как говорят в Одессе, вид на прибрежную часть Одессы и окрестностей: налево чуть ли не до Острова Буяна (Березани), направо – до Каролино-Бугаза. Особенно этот вид хорош с большого застекленного эркера, где Ануфриев пьет чай и устраивает чайные церемонии.
– Этот вид – самое большое достижение моей жизни, – меланхолически говорит Сергей, разливая сверхэлитный китайский чай.
Студия существует без перегородок, даже в дабл, лишь с занавесками из индийских тканей. Сверху – неоштукатуренные бетонные плиты, пол прикрыт мозаикой из линолеумов и ковров, без затей брошенных на стяжку. Стены из неоштукатуренных блоков, тоже с тряпочками и рисунками. Свободно, бедно, и не очень уютно. Он с женой Катей и детьми не просто живет здесь, но содержит что-то вроде неофициальной школы-детсада для мелких детей, живущих в этом же доме, чьи родители последовательно сменяют друг друга в развлекательно-развивательных уроках. Поэтому все стены завешены детскими рисунками. После уроков пара мамаш отводят банду детей купаться на пляж Ланжерон. (И мне тут же вспомнился пляж под Антибом 89-го года и «Дети Бога».)
В своей невозмутимо-меланхоличной манере Ануфриев рассказал, что вчера по скайпу общался с отцом, живущим в Америке, с которым не виделся с 18-ти лет. Отец хочет пригласить его в Америку, но для этого ему надо вставить зубы. Ибо в Америку не пускают без зубов! Действительно, я еще не видел ни одного опиушника с зубами – и Ануфриев не исключение. Не думаю, что американцы проводят при въезде стоматологическую экспертизу, но лишних наркоманов им точно не нужно. Как и человека, у которого нет денег вставить себе зубы.
Потом он рассказал, что собирается открыть чайное заведение, где будет мастером чайной церемонии. (Чему я, давно зная Ануфриева, ни секунды не верю.) Параллельно он обосрал всех, кто теперь занимается в Одессе чаем. О чае он говорит много и профессионально, в том числе о том, который мы пьем теперь: особый «императорский», у которого, естественно, есть длинная история, и который никто, кроме Ануфриева, достать не может.
В этом кругу надо обязательно подчеркивать свою исключительность, в том числе исключительность связей и возможностей.
А Ануфриев все гонит, как всегда: про Трипольскую культуру на месте Одессы, которой семь тысяч лет, и что здесь, якобы, были первые в мире города!.. И т.д. Все его утверждения не точны или сомнительны, но он вещает с видом знатока. И беспрерывно заваривает и разливает чай.
Вдруг появился американец, не помню, как зовут, не очень молодой, не худой, но и не полный, лицом похожий на Бретона и с похожим выговором. Оказался йогом и учителем йоги, хотя внешне совершенно не йог. Говорил он довольно понятно, а Ануфриев бойко ему отвечал, но с ужасающим акцентом и минимальным словарным запасом. Американец хотел снять квартиру в этом же доме и с похожим видом, но у него сложности с визой. Якобы после трех месяцев здесь ему надо три месяца не въезжать в Украину.
Женщины, кроме Машечки, занялись приготовлением обеда, и американец вежливо откланялся. После обеда и очередного чая нам с Машечкой все же удалось выйти на море. На спуске к пляжу Ланжерон на «тропе здоровья» – цветущая софора с резким красивым запахом.
Солнце скрылось в набежавшие облака, но море было теплое. Местные ребята восточного вида уже собирали лежаки. Отплыв – рассматривал новые комплексы вдоль берега. Вид из них был очень хорош, но вид на них!.. Хотя один, называющийся «Мерседес», довольно занятен, чуть ли не с намеком на Сиднейский театр, такой разросшийся серый гриб. На самом деле, тоже ужасный.
Местное Черное море еще менее соленое, чем в Крыму, очевидно – опресняется многочисленными близлежащими реками: Днепром, Днестром, Дунаем (все на «д», надо думать – от скифского dаnu – «вода», «река»). Наверняка от этого опреснения море и замерзло этой зимой.
Наверху Машечка показала мне дом Паустовского – и небо стремительно накрыла гигантская туча, дунул очень сильный ветер, пыль ударила в глаза, деревья содрогнулись – и мы едва успели к Ануфриеву. Грозу смотрели из эркера, как большие плоские волны ходили по серому морю, а в небе висел густой облачный фронт.
У Сергея уже сидела Оля Бекова. И они говорили об одесских школах, их программах в старое советское время, а с Бековой они учились в лучших, английских. И теперь в своей домашней «школе» Сергей преподает английский, цигун и рисование. Не знаю, английский самого Ануфриева не произвел впечатления.
Теперь квартира набита детьми, в том числе совсем маленькими. Стало больше и взрослых. Но они не очень раздражают и, как кончился дождь, – уходят. Остались лишь дети Ануфриева, Тимоша и Анфиса, лет пяти.
Бекова привезла шишек. И общество покурило (без меня, ибо я добровольно за рулем), причем искурили все до последней крошки. Ануфриев проявил невероятную жадность до кайфа. И его настроение резко изменилось. Анфиса капризничает, и Ануфриев ведет себя с ней совершенно не адекватно:
– Ты лежишь, как кусок говна! – говорит он ей.
Он третирует и давит, так что Катя резко посылает его. Обстановка накаляется. Ануфриев мечется по квартире, жалуется, что у него на телефоне нет денег, а у него важный звонок.
Я заметил, что Ануфриев подружился с мобильными телефонами, и рассказал старую историю, как во время совместной жизни на Потаповском Юра Балашов и Холодильник решали: подарить Сергею на день рождения мобильник, уже четвертый по счету, ибо они живут у него не больше месяца.
– Ты еще и не то увидишь! – сказала Катя.
Машечка дала ему денег, и он исчез, потом вернулся и ноющим голосом, словно ребенок, пожаловался, что упал, сильно разбил ногу и ему надо в больницу, а денег ни х... нет!
Катя уверяет, что ничего серьезного с ним не случилось. Он и прежде не отличался стойкостью, а теперь и подавно. Возможно, из-за тех веществ, на которых сидит.
А он уже на полной истерике.
Под нее мы уходим.
Дома у Оли покурили, я сходил за вином. Никогда в жизни я не ел столько арбузов. Холодный арбуз – главная местная еда, хорошо идущая под жару, вино, коньяк и план. К последнему я, впрочем, совсем охладел и применял в гомеопатических дозах.
Пришел Валентин и принес 0,5 «Одесского» коньяка, три зирочки, который они с Олей очень рекомендовали. Пришлось попробовать, что на траву лучше не делать. Тусовка решила пойти погулять по ночной Одессе, но встать и пойти оказалось сложно. Пошли уже в два ночи, «буквально на 20 минут» – и прогуляли два часа (без Иры). Света в большей части города все еще нет, Валентин то и дело светит мобильником, чтобы мы не сломали ноги в местных ямах.
Ног не ломаем, но то и дело попадаем в ямы с водой. Запомнилась красивая, пустая, мощеная пешеходная Дерибасовская, великолепный Пассаж, здания в стиле модерн, напротив парка, еще в процессе реставрации.
Машечка попросила отвести ее к дому с атлантами с украинскими усами. Они оказались на улице Гоголя. Я был здесь с Лесбией семь лет назад. За это время дом Гоголя лишь больше обветшал. Навес над входом в дом, который тогда был «ажурным» от съевшей его ржавчины – теперь просто дыра.
Мы не только гуляли, но и пригубляли коньяк, все кроме Машечки, а я лишь мочил язык, изображая, что не отрываюсь от коллектива. Последовательно было куплено еще два.
Одесса пуста и тиха, даже там, где есть свет.
...Дома Вале стало плохо. «Еще бы нет!» – используя местный жаргон.

Утром никакого похмелья. Холодный арбуз вместо завтрака, как вчера он был вместо ужина. Доехали до угла Покровской и Дерибасовской, припарковались у собора и пошли в «Пассаж»...
Удивительный интерьер. И в нем, на третьем этаже в открытом окне сушатся белые штаны. В «Пассаже» я купил перья и кисточки для акварели.
Доехали до знаменитого «Привоза», где Ира стала закупаться в дорогу. Тут совсем близко до вокзала. Но до поезда еще час, и по моему предложению мы пошли в кафе с пивом. Резко отшил пьяного, вознамерившегося общаться. Читал одесские анекдоты из купленной книжки.
Посадили и отправили Иру. И поехали к Ануфриеву: у Машечки с ним какое-то дело. Я не хотел заходить, но во дворе появилась Катя с рынка, с полными сумками, и я помог донести их до квартиры. Увидел Ануфриева, совершенно здорового, моющего посуду, но даже не стал здороваться, чтобы не зависнуть. И вообще, после вчерашнего мне здесь неприятно быть.
Вместо тусовки в квартире я пошел на море. От солнца спрятался в тень кафе «Караоке». Море не изменилось, только водорослей стало еще больше.
Народу было много, особенно детей. Шум, некрасивы люди. Впрочем, были и красивые барышни, на которых было приятно смотреть. Появилась Машечка с Олей. Оля после Москвы первый раз на море. И на солнце. Я же могу позволить себе не загорать вовсе.
Быстро искупавшись, Машечка и Оля снова пошли к Ануфриеву, Машечка конкретно – спать. А я пошел бродить по городу, в надежде посетить те же места, что мы обошли ночью. И заодно поесть. Вспомнил про пиццерию недалеко от Еврейской улицы, где мы ели в первый приезд в Одессу.
Это самый центр, угол Екатерининской, и я это место нашел. Но, увы, пиццерии там больше не было. Ну, ничего, надо ходить и снимать, пока есть свет.
Одесса – захолустье и Европа сразу, где живут странные люди, делающие на старинных домах коробкообразные балконы и эркеры из белого сайдинга. И эта дикость тут повсеместно. Многие красивые дома не один год стоят заброшенными. Другие, например, напротив Привоза, безжалостно сносятся, пусть в Одессе потеря каждого такого дома не так заметна, как в Москве. Другой одесский прикол: отсутствие названий улиц на домах, особенно в центре. А зачем: одессит и так знает, как называется улица.
По Еврейской улице дошел до главной синагоги, около которой небольшая толпа. И палатка, где рекламируется настоящая иерусалимская фалафель. Но палатка закрыта.
Дошел до Оперы, где застал открытие Международного кинофестиваля, о котором я прежде не слышал, но который удостоили своим визитом Джеральдина Чаплин и Питер Гринуэй. По сему поводу город забит понаехавшими больше обычного, то и дело слышится иностранная речь, как в славные времена порто-франко.
Поснимал «Шахский дворец» и усатых атлантов.
Ел я в начале Преображенской улицы, в кафе «Мак-сендвич», где неожиданно нашел фалафель, которую делал по виду турецкоподданный, не очень хорошо считавший. Вся еда с пивом обошлась мне в 21 гривну, чуть больше 100 р. Нет ничего дешевле и сытнее фалафели, это я с Назарета знаю. Хотя здешняя была не так вкусна.
Тут и стемнело. Кафе – дешевое, обхаживающее здешний рабочий люд, который в основном пьет пиво. Пожилой мужик громко матерится по мобильнику. Я продолжил свое хаотическое блуждание по городу. Посидел в кафе рядом с пешеходным мостом, что идет от колоннады над портом («Тещин мост»). В кафе, на небольшом мостике, неплохо играли гитарист с саксофонистом. Я заказал пива и позвонил Яше Севастопольскому. И он пригласил на концерт в клуб на Жуковского 13, угол Пушкинской.
Шел я туда очень медленно.
Одесские дворы – одно из украшений и даже суть Одессы. Другая «суть» – широкие улицы регулярной планировки с гигантскими тротуарами, равными ширине проезжей части, по которым очень удобно бродить и устраивать уличные кафе, которые и устраиваются в Одессе в великом множестве. Так же широкие тротуары, прикрытые огромными платанами, японскими софорами, катальпами и прочими деревьями, защищают южный город от палящего солнца и прекрасно решают проблему парковки. А при малоэтажной застройке и великолепной старой архитектуре Одесса превращается в один из самых удобных, человечных и красивых городов на свете.
И, однако, Одесса производит странное впечатление: с этого угла она кажется вполне европейским городом, с замысловато оформленными кафе, например, с оградой из разноцветных велосипедов, мощеными улицами, подсветкой и пр., а отойдешь на два квартала – и она уже темное захолустье с разбитыми мостовыми, ноголомными тротуарами и группками босятски одетой молодежи у питейных точек.
Я был поражен количеством людей на улицах. На «европейских улицах», особенно в районе Дерибасовской, ночная жизнь Одессы производит сильное впечатление. Кажется, я не видел такой ни в Париже, ни в Мадриде, впрочем, это было давно. По улицам едут кареты, красивые цветочницы продают цветы, в бесконечных уличных кафе полно людей. Много иностранной речи. Видимо, такой оживлянс связан с фестивалем.
На углу Пушкинской и Бунина (бывшей Полицейской, кажется, единственной не переименованной назад улице Одессы) был поражен колоссальным зданием одесской филармонии, таким Тадж-Махалом! Были и другие красоты. Так что в клуб к Яше я пришел, когда уже все кончилось. Но намечался джем, и музыканты настраивались. Зальчик очень миленький, раньше здесь был «Музей звука», от которого осталась пара экспонатов, например, советский звукозаписывающий аппарат. Яша почти не играл, играло трое ребят на гитарах и ни один на басу. Я спросил Яшу: почему? Он встал, взял бас и заиграл в стиле Пасториуса. Потом заявил, что играл на басу первый раз в жизни.
Звучали известные джазовые стандарты, типа «Sweet home Chicago», неплохо, но не более того. Яша принес мне кофе. Когда все кончилось, мы поговорили с ним о жизни в Одессе. Яша считает, что в Одессе в этом году началась культурная движуха. Приезжали те и эти, он сам готовит с друзьями джазовый фестиваль в августе, хотел теперь, да кинофестиваль помешал. Где еще, как не здесь, где каждый четвертый – музыкант?
Ну, Яша известный «организатор»! Пока он выступает в более скромном амплуа: артдиректором этого клуба.
Я ушел уже в час и шел пешком по ночному городу. Прошел всю Бунина, переживал за собак-тореадоров на Александровском проспекте, устроивших смертельную пляску с машинами, потом по ул. Нежинской. Теперь Одесса была пуста и полутемна. Чем дальше, тем сильнее и стремительнее Одесса превращалась из принцессы на балу в золушку. И у Нового рынка превратилась почти в полное захолустье.
По дороге, чтоб разнообразить арбуз, купил сыр, хлеб и кофе. У Оли пил разбавленное водой вино со льдом. Машечка рассказывала, какое тяжелое впечатление произвел на нее ануфриевский диллер-цыган, настоящий бандит, которого Сергей принимает у себя дома, как ни в чем не бывало. Поспорил с Олей о Ганеше. Она не знала, что он сын Шивы и что Шива же оторвал ему голову... Хотела проверить в интернете, но он не работает.
Поспавшая у Ануфриева Машечка, заснула снова, но была разбужена упрямой Олей для просмотра кино. Я спал опять на полу, отказавшись смотреть с девушками новый чешский фильм, ибо чехи не могут снять хорошее кино, это неопровергаемая догма. Но я слышал этот кино-бред со своего ложа, пытаясь заснуть. И мне это удалось.

Моя проблема, что в Крыму, что в Одессе: мне надо расколдовывать свое разочарование и ничему не верящее сердце, которое ото всего защищается, главным образом от любого соблазна и ошибки. Поэтому я не могу отдаться моменту, обрадоваться. Лишь в Израиле было что-то подобное. Вот когда я радовался, причем всему. Если бы со мной была девушка, в которую я был бы влюблен, проблема легко решилась бы. Но такой больше нет, и я даже искать не буду, помня, сколько с ними сложностей.
Это неустранимое противоречие жизни: сперва от них идет сплошное счастье, потом сплошное разочарование. И ничего среднего.

Встали поздно, в 11-ть. Я уже привыкаю к своему спартанскому ложу. Девушки долго-долго приходили в себя, поэтому я даже сделал зарядку на «террасе» – на глазах у двух симпатичных армянских девочек в белых платьях, игравших во дворе.
– Этот двор мне нравится больше, чем квартира Ануфриева с видом на море, – сказал я Машечке.
– Да, если бы я покупала квартиру в Одессе, тоже купила бы с таким двором, – ответила она.
Хорошо, наверное, вырасти и прожить много лет в этом городе, особенно при теперешней свободе. Он очень красив, это рай для архитектора, в чем я лишний раз убедился, когда мы все же вышли и пошли на развал (барахолку) на Староконке. Оля вела нас сперва по Старопортофранковской (той самой!), потом по более мелким улицам, на углу одной из которых увидели торговый центр «Nota Bene». Три круглые окна на фасаде и три светильника над ними образовали «666»: так пала тень от светильников на окна. Ведь надо же было попасть нам именно в это место и именно в это время!
Оля вела нас и просто дворами, что не мешало то и дело находить удивительные дома. Одно, красное, с огромной лоджией на втором этаже стоит прямо напротив их архитектурно-строительного института, в котором училась Оля. Здание института – с намеком на конструктивизм, и студенты прямо в его большие окна могли видеть полный упадок того, чем им придется заниматься.
На Староконке мы были уже в два дня, когда все стали собираться уходить. Это просто блошиный рынок на тротуарах нескольких улиц вокруг официального рынка (там есть улица Косвенная!). Оля обещала нам, что, мол, одесский блошиный рынок – это круто! Но меня ничего не впечатлило. То, что мне нравилось, было страшно дорого, от 300 до 2000 гривен. Какой-то торговец, увидев меня, сказал:
– Jesus Christ Superstar!
– Да, прямо из фильма, – ответил я.
Через минуту я угодил в драку, но лишь в качестве разнимающего: два водителя не поделили дорогу, более молодой ударил более старого, я схватил и оттащил молодого, подошли и другие люди – и быстро затушили конфликт. Какие горячие люди живут в городе Одессе!   
Я пошел дальше и, наконец, купил старую одесскую открытку за 20 гривен. А на обратном пути удостоился благодарности от тетки за то, что разнял дерущихся. Да сколько угодно!
По созвону нашел девушек: они отдыхали в тени дома и пили холодную воду. Дни стоят очень жаркие, даже на меня действует. Машечка купила салатницу, пару вышивок, бусы, Оля – рамку для картины. Мой улов был самым скромным. И мы пошли новым путем домой, наблюдая местный модерн, которого в городе пруд пруди. Если бы не его ужасное состояние, не балконы из белого сайдинга, поломанные или отсутствующие решетки...
Дома холодный арбуз поддержал наши силы. М.Л. созвонилась с Катей – и мы решили ехать на выставку. Галерея, где проходит выставка, зазывается «Средняя нога» и находится в понтовом жилом комплексе «Мерседес» на Ланжероне, соседнем с домом Ануфриефа. Устроил ее их знакомый Д. (тут все друг другу знакомые). Открытие в пять. Мы били в пять-двадцать – и застали почти начало, фуршет, вино, закуски, даже небольшую речь хозяина галереи. Галерея маленькая, произведений мало, и они мало напоминают одно другое, но преобладает авангард. Из столба торчит женская нога в зеленом чулке и в красной туфле. Была тут статуя Ганеши в фашистской каске, со свастикой на ладони, но единственное понравившееся произведение называлось «Смс для тети» и представляло собой две псевдореалистические картины, на обоих были изображены женщины с мобильными, бросавшими свет на их лица, переписывавшиеся друг с другом из затемненных санузлов, что было дополнительно подтверждено нарисованными на стене «радиоволнами».
У Машечки тут много знакомых, у меня – никого. Меня познакомили с Ирой, бывшей женой Вити Мбо. Я взял вино и сел на диван. Снимал, слушал. Была тут девушка в красном платье с большой красной шляпе, словно из фильмов Филлини, но внешне сильно похуже, был пожилой мэн в соломенной шляпе-корзине, Г., много лет живший в Америке, был немолодой человек с профилем Ростроповича. На улице меня познакомили с цыганкой «тетей Леной», которая была няней у ануфриевских детей. Наконец, появилась компания Ануфриева, опоздавшая на час из соседнего дома, в чем я не сомневался, поэтому и предложил не заходить к ним. В компании в частности были некие Лика с Микой (Мишей) – и двумя детьми, дизайнеры из Москвы, знакомые М.Л. Она знала многих, Оля – всех. Они хотят пойти к Ануфриеву, я – нет! Совсем не хочу слушать необязательный треп и терять время.
Проходя через парк им. Шевченко, почувствовал себя героем фильма Дуни Смирновой «Прогулка», вдруг попадающим в толпу фанатов «Зенита», что прет на стадион. Вот так и я угодил в толпу фанатов «Черноморца», стекающихся на стадион, находящийся по стечению обстоятельств в этом парке. А Оля обещала мне спокойствие и безлюдье.
Прошел до конца Канатной, свернул к Таможенной площади, прошел мимо порта и красивых домов-модерн, напоминающих готические храмы, посмотрел на одесский фуникулер с вагончиками. Знаменитая Потемкинская лестница по случаю фестиваля превратилась в бесплатный летний кинотеатр, с экраном внизу. На сцене под экраном репетировал большой оркестр, слышался смех музыкантов. Перед сценой были устроены вип-ряды, для остальных местами служили ступеньки. Такой же кинотеатр, но поменьше, сделан из Ланжероновской лестницы у Таможенной площади.
Среди многочисленных гуляющих я прошел по Приморскому бульвару до Колоннады, перешел Тещин мост, прошел по улице Жванецкого в современных домах и свернул на ул. Торговая. Тут я попал на съемки фильма, снова, как в «Прогулке». Снималась сцена с машиной, для чего было задействовано сто человек, компьютеры, сложная аппаратура, свет, милиция – а сцена на пять минут.
Где-то на углу Софийской улицы и Преображенской увидел пиццерию «Тоскана» – и сел за уличный столик. Симпатичная девочка с розовым пером достает свою молодую мать, беспрерывно трендящую по мобильнику. Я пишу дневник. Снял девочку (потом она станет героиней моей картинки тушью). С трудом съел пиццу под пиво, оставил 10 гривен чаевых (счет на 90 гр.). Я приехал в Одессу жить полной жизнью! И я уже потратил почти пять тысяч рублей на бензин, еду... Щедрость стала моим правилом.
Позвонила Машечка и пригласила в гости к своему и олиному приятелю. Меня встречает лай собак...
Так я попал в гости к Игорю Коштупу, еще одному творческому человеку, который снимает с семьей квартиру на Преображенской улице, угол Пастера, напротив Горсада и Лютеранской кирхи, в которой (квартире) я так и не смог сосчитать количество комнат. На одну Преображенскую из нее выходит семь окон. Кухня метров 20, высокие потолки, окно, прикрытое уличным виноградом. Кухня расписана огромными волнами в стиле Хокусая.
На кухне жена Игоря Таня и двое его детей, Денис и не помню, как зовут, – вполне взрослые молодые люди, даже с волосами. Потом появился сам хозяин, с бородой и тоже волосатый, веселый, компанейский. Одного пса, похожего на полубоксера, зовут Джаз – как пса моей знакомой из Тель-Авива, подруги Мангусты, где я как-то ночевал... Есть тут и кошка, что ходит по карнизу. Это спровоцировало меня рассказать мою тель-авивскую историю.
Он снимает эту квартиру на грант – у одного немца, сами они из Днепропетровска, долго жили в Питере. Поговорили о фестивале, моих прогулках, кино – и мы ушли, видимо, к радости хозяев, уставших от гостей.
Я предложил прогуляться до Потемкинской лестницы, где сегодня показывают «Огни большого города» Чаплина. Оля устала и отказалась, а Машечка пошла. И я повел ее «длинным» маршрутом, через Горсад и Дерибасовскую, – просто показать одесскую ночную жизнь, которая меня впечатлила (после моей деревни на скале).
Успели на конец «Огней», причем тапером работал настоящий живой оркестр, для которого перед экраном была выстроена специальная сцена. И играл он очень хорошо, точно попадая в кадры. Идея мне понравилась. Вообще с детства люблю летние южные кинотеатры. Мне их не хватает.
Опять дошли до Колоннады, покурили, сошли по темной лестнице на улицу Военный спуск, что идет прямо под пешеходным мостом. И знакомыми уже дорогами я провел нас к Горсаду и машине.
Теперь я постоянный штурман. У Нового рынка я предложил остановиться у «Обжоры» и купить еды. Купили вина, сыра, яиц, сока, хлеба, туалетной бумаги – больше чем на 100 гр. Плачу опять я.
Оля, отправившаяся домой, до дома не дошла, и в квартире темно. Но не дошла она немного, застряв у приятелей, – и скоро мы уже пьем сок со льдом, немного вина. Я снова отказался от ганджубаса и кино. Кино сегодня: сериал «Махабхарата», на котором Машечка срубилась на второй серии. А у меня, наконец, есть возможность описать все, что тут со мной было. Ничего великого, и все же это совсем другое познание Одессы, чем несколько лет назад...

Я вижу довольно много красивых женщин, пусть и раздражающих меня своим провинциальным акцентом (когда я их слышу). Но даже после моей долгой брахмачарьи они не вызывают интереса. Я все еще в глухой обороне. И этим сильно отличаюсь от Машечки, которая всем восхищается, а потом без сил падает на тот или иной диван и немедленно засыпает. И так все годы, что я ее знаю.
Легкости жизни нет совсем. Свободный – я сижу в башне своего высокомерия и неудовлетворенности. Нет, этот вариант бытия все равно не устраивает меня. И я понимаю, почему люди стремятся в Москву или не могут из нее уехать: Москва ценна своим мощным интеллектуальным духом – и его рано или поздно начинает не хватать мне везде. У Москвы есть уровень. Не у всех и не всегда, но здесь я его вовсе не надеюсь встретить.
Поэтому так ценю людей, у которых есть уровень, например, Лесбию. С Машечкой тоже неплохо, а ходить – гораздо лучше. А наши отношения не позволяют никому слишком капризничать или раздражаться.

С утра Бекова сообщила о джаз-концерте в ресторане «Утесов» на пляже «Дельфин», какой-то необычный по ценности исполнителей. Но до вечера далеко, и я предложил прогуляться по Молдаванке, и Машечка, спавшая 12 часов, охотно согласилась. А до этого приготовила кофе и яичницу. Бекова сопровождать нас отказалась, сославшись на свои дела.
Пройдя по улице Богдана Хмельницкого и соседним, позаглядывав во дворы, мы признали, что это самый гуманный тип жилья. Молдаванка приятна не столько своими домами, сколько узкими дворами, такими удобными для жизни, как я понял по двору Оли Бековой. Уж если бы я покупал или снимал жилье в Одессе, повторил я, то купил бы не студию на тринадцатом этаже, а что-нибудь вот в таком дворе, с балконами-террасами, лесенками, старыми деревьями, бельем на веревках, котами, стеной брандмауэра а-ля Питер, личным садиком, входными дверями без подъездов и коридоров и узкой аркой на мощеную улицу.
Вообще, Одесса очень гуманна: невысокая застройка, широкие улицы, широкие тротуары, большие деревья, накрывающие всю улицу своей тенью. Особенно платаны меня радуют своей пятнистой красотой. Зато круглая Михайловская площадь, на которую мы пришли, удручает своей запущенностью. Такова и подавляющая часть города, но здесь еще и впендюрен монастырь «новой архитектуры» из красного кирпича, нелепый и некрасивый. И мы заспорили об архитектуре и будущем, которое, по мнению Машечки, будет все дальше от красоты... Я считаю, что просто вкус наших людей был почти полностью убит Совком. Но это не навсегда. Ей хватило нескольких лет в  Мархи, чтобы совершенно изменить свой совковый вкус и преодолеть все, что она видела вокруг. Соответственно, остальным понадобится лет 20 или 50. Но красота не будет утрачена. Красота – не произвол, не случайность, а то, что коренится в психике и ее потребностях, как Золотое сечение...
Наши вкусы традиционно не совпадают, как и точки зрения. Но мы находим приемлемые друг для друга варианты.
Возвращаясь к машине, говорим о причине победы христианства, а не других религий. Это моя тема. Ей грустно, что причины победы были чисто политическими, а не мистический заговор каких-то тайных сил.
Поглядев карту, мы решили поехать в дендро-парк «Победа». И тут Одесса показала себя во всей красе. Улица Чернышевского, обозначенная на карте желтым цветом, как одна из главных магистралей, завела нас в полную глушь, уперлась в полотно железной дороги и кончилась. На карте есть, в реальности – нет. И дендропарк, куда мы, наконец, попали, был так же запущен, неухожен, как бывают подобные объекты в провинциальных городах. Зато здесь стали попадаться характерные для Фонтанного бульвара столбы, заросшие диким виноградом, в форме гигантских человеческих фигур. Но даже они и длинный пруд с мостиками и черепахами не произвели впечатления.
Зато отсюда было недалеко до санатория Чкаловский, где на карте был обозначен нудистский пляж. Карта нас снова обманула, и нудистский пляж мы не нашли. Нашли общий, забитый людьми и детьми, на котором провели полчаса. Зашли на территорию санатория «Чкаловский», где на книжном развале я приобрел Лопе-де-Вегу – к удивлению продавца, с которым еще поторговался и поболтал. Посмотрели на море с обрыва. Прошли мимо теннисных кортов и посидели у небольшого красивого корпуса администрации, явно дореволюционной постройки, перед которым росли несколько старых «пиний», совершенно ялтинских по виду. Эх, если б этот город был на несколько сот километров южнее, чтобы в нем росло все, что я люблю! Хотя в нем нет только кипарисов. Даже самшит я обнаружил в парке «Победы».
По Французскому бульвару с красивыми домами по обеим сторонам улицы мы доехали до Ланжерона, где расстались. Машечка опять пошла к Ануфриеву, причем с неработающим мобильником, который поленилась вчера зарядить, а я пошел в город. Не нравится мне ануфриевский флэт при всех его красотах. Главное, не нравится сам Ануфриев.
Прошел по Базарной улице до Преображенской, мимо дома, где родились оба Катаева, и дома, где жил Багрицкий. Нахожу все новые объекты для съемки. На Преображенской я пополнил телефон в еще работающем «Связном» и купил флешку, чтобы перебросить туда фото с автопарата.
У Пассажа встретил американца-йога, которого видел у Ануфриева. Немного поговорили, и я пригласил его на вечерний джаз-концерт, о котором сам мало знал. Я надеялся поесть в том же кафе с фалафелью в начале Преображенской. Увы, в «Мак-сендвичах» фалафель кончилась – и я пошел искать что-нибудь еще. В Горсаду нашел пиццерию «Star Pizza Cafe» с весьма умеренными ценами.
В Одессе дофига красивых зданий, это даже поражает, но наиболее поражающие, на мой взгляд: внутренний двор «Пассажа» и здание Одесской областной филармонии на углу Бунина и Жуковского, одетое в цветущую мавритано-готику. У него тоже есть чудесный дворик, где теперь ресторан «Ришелье»... Долго перечислять.
Машечка зовет на джаз-концерт в ресторане на берегу, где «соберется вся одесская богема»! Но мне в ломак. Да и что за джаз в ресторане?! Слушал я в своей жизни джаз, обойдусь без ресторанного.
В качестве альтернативы решил найти интернет-кафе и провести там поздний вечер. На Греческой улице, куда свернул просто так, нашел закрытое. Спросил у юноши у ларька – и он послал на угол Пастера и Дворянской. Там и правда было открыто, мало народа, но хозяин был очень ленив и невежлив, а из соседней комнаты матерились игроки в игры, как у них принято. Я попросил хозяина заткнуть их, он предложил мне сделать это самому. Но, в конце концов, ненадолго заткнул. Рядом сели две девушки, пулеметно печатавшие в ВКонтакте, чему не мешали даже длинные ногти. Мне далеко до такой скорости.
Пяти гривен хватало на час, а я просидел больше двух, но просмотрел лишь почту и ЖЖ, и то не до конца. Причем сперва столкнулся с великой сложностью ввести пароль, потому что при переключении клавиатуры после русского возникает украинский, а не английский, о чем хозяин заведения не удосужился мне сообщить даже после моего прямого вопроса.
Нашел две реплики Мангусты – на мой пост и на мой коммент на ее. Как ничтожны стали наши отношения.
Интернет-кафе похоже на рулетку: сперва заплатил 3 гривны, потом 5, потом еще 5. Если бы не позвонила Машечка, потратил бы еще больше. Хотя это, конечно, копейки.
Концерт кончился, и Машечка готова меня подобрать.
По объяснениям женщин можно было понять, что концерт им не понравился, хотя выступали их старые одесские друзья, ныне живущие в других странах. Не спросил: была ли «вся одесская богема»? Всю-не всю я видел вчера на вернисаже. Женщинам больше понравился сам ресторан, существующий с 50-х годов, и вид с его террасы... Но я уже удовлетворен Одессой и думаю возвращаться.
Ночью выпили за М.Л., у которой завтра день рождения. Мне пришлось произнести тост. Пьем вино с водой и со льдом, под холодный арбуз, как всегда. Никогда не ел столько арбузов! Вижу, что в Одессе это основная еда, особенно когда не хочется готовить. А этого никогда не хочется. Жизнь в нашей квартирке вполне богемная: болтовня, вино, чай, трава, иногда женщины смотрят кино.
Я учусь спать при свете и телевизоре, как и положено богемному жителю, обязанному быть неприхотливым. Сплю под вентилятором, что хорошо, ибо это единственное наше спасение. Плохо, что он может упасть мне на голову, если кто-нибудь заденет провод.

С утра решали, как наполнить день? Я предложил посетить знаменитые одесские катакомбы, самые большие в мире, согласно моей карте. Валя выступил было в этом вопросе экспертом, но Оля обломала его, заявив, что надо обратиться к ее подруге такой-то, потому что у нее бывший муж был черным археологом и катакомбником. На что Валя резонно ответил, что по этой логике, чтобы провести какую-нибудь операцию через банк – нужно обращаться к бывшей жене банкира. Еще лучше это сравнение сработало бы, если бы он привел в пример медицину.
 В третьем часу я поделился новой идеей – поехать в Белгород-Днестровский, смотреть старинную крепость, о которой несколько дней назад рассказал Валя. Это аж за Каролино-Бугазом, косой и лиманом, 71 км от Одессы.
Выехали мы с Машечкой в начале четвертого, как раз начался дождь. Дождь, который начался Одессе, перешел в жуткий ливень, а пронесшаяся перед нами буря повалила тополи, прямо на шоссе, и вырвала из земли серебристые лохи (!). Хорошее день рождение я придумал для Машечки!
Так и мы ехали под сплошным дождем по неизвестным дорогам, путаясь и ищя путь – и в результате поехали более коротким, через Овидиополь (!) и Роксолану.
С той же силой дождь лил и в Каролино-Бугазе, опровергнув уверениям Вали, – что в Каролино-Бугазе, где у него дача, никогда не бывает дождей. Так я и увидел знаменитый курорт: в ливне, мокрый, с дорогами, залитыми водой, словно озерами, в которых «плыли» машины.
Днестровский лиман хлестал дождем и ветром, бурлил и терялся в тумане. Дорога тут проложена так, что пересекает ж/д несколько раз. Слева и справа – молодые виноградники.
Но в Белгород-Днестровском, стоящем на берегу бескрайнего Днестровского лимана, ливень на короткое время прекратился, перейдя в легкий дождь. Было уже около шести, но касса еще работала.
Крепость, построенная в 14 веке генуэзцами и достроенная-перестроенная турками, великолепно сохранилась. Она напоминает Акрокоринф, хотя эта в лучшем состоянии. И я лазил по ней, словно переживая дежавю, особенно, когда снова ливануло.
По стенам можно ходить, поэтому обошел по ним всю внутреннюю часть, «цитатель» или «Генуэзский замок», заглянул на башни. Могу вообразить, как красиво она смотрится с лимана.
Тем временем наползла новая туча, снова загремел гром – а я еще не все обошел. Пришлось лазить по мокрым камням руинированных стен и башен, снимая заливаемым ливнем автопаратом, в котором к тому же садится батарейка.
Снова встретились с Машечкой, блуждавшей по своему маршруту (и получавшей мобильные поздравления). Уже под сплошным ливнем обошли внешнюю стену. Спрятались под навес для стрелков из лука. Все экскурсии убежали, мы в крепости одни.
Под ее стенами – раскопки древнегреческой Тиры, которая в ряду других археологических объектов претендует на местожительство ссыльного Овидия. Местная топонимика тяготеет к Овидию, который здесь, как известно, не жил: на другом берегу лимана находится городок Овидиополь, одна из башен крепости называется Овидиевская.
Мы мокрые почти насквозь, и Машечка переживала, что мы испортим обивку сидений ее машины: у нее тоже есть слабости. В машине она переоделась, я же, в отсутствие такой возможности, лишь накинул на сидение пляжное полотенце. Она отказалась от моего предложения вести машину. И под новым ливнем мы покатили назад. Под Каролино-Бугазом дождь вдруг стих, и мы купили два арбуза, две дыни и три кило персиков. А потом прямо по курсу появилось огромное красное солнце, в которое упиралась дорога.
В Одессе мы были в полной темноте, в маленьком супере купили торт, вино и прочее – и поехали к Ануфриеву. Перед подъездом все залито водой. Выгружал в нее наши продукты. Теперь мне не отвертеться.
У Ануфриева сидит цыганка тетя Лена, Оля Бекова, Лика и Мика с детьми. Тут мы и провели официальную часть дня рождения. Причем Оля и Лика чем-то больны, поэтому Оля пьет коньяк в больших количествах, сперва мой, потом свой, за которым сходила. Нас угостили «супом» из сырых овощей. Много болтали при минимальном участии Ануфриева. И продолжили дома у Оли, уже в виде жаркого спора под остатки еще одного коньяка и трубочки: о французском кортике времен войны 1812 года, жене и детях Наполеона. Ибо Оля уверяет, что у Наполеона не было детей! Об охотничьих собаках и их повадках.
Оля все больше раздражает меня: своим желанием спорить обо всем, в том числе – чего не знает, устойчивым набором выражений, типа «бровки домиком», однообразием речевых приемов, преувеличенной экспрессией – и стремлением самоутвердиться и говорить о себе и своих достижениях. Но я живу у нее – и она необычайно радушна, и мне грех жаловаться.
Машечка на этот раз странно бодра, женщины и полшестого ночи ничуть не утомлены, я же рублюсь, поэтому привычно устраиваюсь на полу.

Встал около 12, когда появился Валя. Ноль похмелья, но неприятное ощущение слишком горячего вчерашнего спора. Встала и Оля – и даже сварила кофе и яичницу.
В полчетвертого мы еле-еле выезжаем, чтобы совершить тур по городу – под руководством полубольной Оли, которая не знает, что с ней, но я подозреваю, что просто похмелье.
Городская галерея «Западного и восточного искусства» при своем всеобъемлющем названии удручила своей мизерностью и нулевой ценностью: для миллионного города с нехилой историей как-то странно. Хорош лишь интерьер. Зато Археологический музей порадовал не столько греческими артефактами и «Золотой комнатой» с древними монетами и украшениями, а неожиданно шикарным египетским залом, в котором обнаружились несколько саркофагов, скульптур и мумий, в том числе мумия змеи! Что же касается первобытной, греческой и древнеславянской части экспозиции, то она могла бы быть получше – учитывая количество всего раскопанного в этих местах. Збруческий идол представлен копией. Впрочем, похожее случилось и с Микенами: все самое ценное оказалось в Афинском музее.
Оля показала несколько дворов и парадных с остатками росписей, и отвела на отдых в кафе «Граф» около Дома ученых, часть интерьеров которого, похожих на Воронцовский дворец, мы так же посмотрели. Почти все ее комментарии сводятся: а вот тут было и нет, пропало, сгорело и «когда я увидела, у меня отвалилась челюсть». Вместе с тем Яша вызывает меня на свое выступление в арт-кафе «Мастерская» на Гаванной.
Оля завела в аптеку №17 на Бунина, где мы пьем «кислородный коктейль». И я один иду на встречу с Яшей.
Оказывается, он хотел познакомить меня с марокканцем Нико, молодым красавцем в дредах, десять лет живущим в Одессе, задумавшим забацать в окрестностях города хипповый музыкальный фестиваль вроде «Чащи всего». И я должен помочь своим  опытом.
Но я никогда не был на «Чаще» и мог поделиться лишь опытом «Пустых Холмов». Яша ушел играть на банджо, в компании гитариста. Появились Машечка и Оля, которые были в художественном магазине. Я заказал кофе, Машеска сок – и мы слушаем Яшу. В 11 будет концерт Псоя Короленко, куда собралась тусовка, но я уже решил ехать.
Дома у Оли я пакую вещи, она готовит лаваш с сыром. Сбегал за бутылкой сухого вина и тремя банками вареной кукурузы. Есть еще дыня. Это наш обед и моя отходная. Псоя я не люблю, но при других обстоятельствах пошел бы, просто по приколу. Но когда-то надо ехать! Прощаюсь с Олей и извиняюсь за все споры. Пригласил ко мне в Крым.
Едем с Машечкой по ночной Одессе. Прелесть небольших городов – в их обозримости и возможности изучить их довольно быстро. Меньше, чем за неделю, я стал ориентироваться в Одессе, почти как в Севастополе (и лучше, чем в Москве). Сему способствовала и регулярная планировка – все же наиболее разумная из всех возможных.
М.Л. была, кажется, готова остаться со мной и дольше, но я не хочу тратить ее время: у нее еще концерт Псоя и общение с друзьями. На вокзале я без труда за 130 гривен купил купированный до Симферополя, почти на 12 ночи. Еще куча времени – и я купил сэндвич-блин с овощами, пиво, но так и не успеваю съесть его до поезда, такой он большой и сытный. Слушал беседу севастопольского парня, наладчика какого-то оборудования, с армянами, хозяевами ларька. Именно из-за них в моем блине нет фалафели, как я узнал у блинщика: это монополия одесских арабов!
Кроме меня в купе лишь один человек. Время так же очень подходящее. В купе прохладно, чисто, но оно ужасно трескучее от вибрации. Первый раз за несколько дней спал на мягком. Мой сосед постоянно кашляет, но, в общем, все хорошо. И особенно приятно, что не будет пограничного контроля и явления людей в форме и с претензиями.
...Мое короткое путешествие в Одессу закончилось. Оно оказалось удачным. И за него надо целиком благодарить Машечку Л.
«Путешествие – вроде любви…»

***

Я запрещаю себе злиться, то есть отравлять свою стремительно уходящую жизнь. Злиться – это признавать власть над собой людей и обстоятельств. Они, конечно, властвуют, но далеко не все и не всегда. И лишь я хозяин своего настроения, а не эти пустяки. Вот, что я внушаю себе – и последнее время не безуспешно. Или жизнь просто стала более милостива ко мне?
Я вполне хорошо ощущаю себя без такого сильного чувства, как любовь. Сильного и недолговечного, ибо, по сути, нет человека, достойного его в полной мере. Но культ можно устроить легко и с наихудшими последствиями.
Брак – совместное решение проблем, многие из которых совместность и породила. И даже пусть она не зовется браком, а просто совместностью. У одного – несравненно меньше проблем.

Доехал от Симфера до Фиолента за 34 гр. 30 – за автобус от Симфера до Севаста, 2 гр. – за автобус от ж/д вокзала до ЦУМа. И две заплатил за З-ий от ЦУМа до Царского Села. То есть от Одессы до дома доехал за 170, в легкую.

Очередной раз занимаюсь трудной работой – созданием себя, нового себя, отвечающего изменившимся жизненным условиям. Несколько раз я уже проделывал такое, но, как выяснилось, изменение было недостаточное. Жизнь сложнее всех схем, и у человека очень мало сил сопротивляться ей и поступать «как надо», на высшем уровне.
«Новый человек» – человек, выработавший новые жизненные принципы, установки, реакции. И последовательно их применяющий, рискующий, насилующий старого себя, пока новое «я» не станет главным и естественным. Но ни одно «я» не ответит на все проблемы и не разрулит все обстоятельства. Его то и дело надо менять и совершенствовать.
И в этом смысле интересна история с Мангустой. Я нырнул в нее новым человеком. И сделал для Мангусты больше, полагаю, чем обычно делают друг другу люди. И не получил любви. Или утратил ее. Почему?
Но, может быть, суть истории в том, что судьба берегла меня от ложного увлечения и нового ложного витка биографии? Что мне предстояла более серьезная задача: сделать такого себя, который совершенно не нуждался бы в других, способный решать проблему своего существования исходя лишь него самого (существования) и себя самого, не привлекая других и их проблемы.
Семейная жизнь тоже многому научила, и главное из умений – умение терпеть. Умение довольно слабое, но раньше я его вовсе не имел, взрываясь от любого облома или препятствия.
И лишь с плацдарма нового себя можно начинать отношения с кем-то. Или заниматься искусством.

Пофигизм нашего круга: попросил Машечку сбросить мне отснятые мной фото с флэшки автопарата на специально купленную для этого флэшку. И она сбросила то, что снимала в Крыму. 570 снимков остались мне недоступны. И прислать их по почте из Одессы она не может.

Мое тело здорово, мое «я» больно, оно все еще в шоке своего (нового?) существования, к которому оно не готово, к которому не может привыкнуть. Хотя когда мое «я» было здорово? Да и вообще: разве человеческое «я» может быть здорово? «Я» – это болезнь. Это вечный конфликт желаемого и реального. Здоровым называют «я», лишенное самокритичности, всегда довольное собой, как пела Умка. Но, в общем, где есть «я» – там неудовлетворенность и бунт. «Я» хочет жить, противореча бытию, хочет жить вечно, хочет жить счастливо. Оно всегда недовольно тем, что есть, потому что то, что есть – не идеально. «Я» – это самозащита живого существа, доведенная до предела и абсурда. Стремление «я» к самозащите породило сперва магию и религию, потом невиданный технический и социальный прогресс, но последний развратил нестойкое «я». Оно, с одной стороны, все равно недовольно, с другой, – слишком лениво, чтобы совершенствовать себя. Совершенствование себя – это не просто овладение профессией и каким-то навыком. Это умение вести себя наилучшим образом в любой ситуации.
Я не буду рассуждать, что такое «наилучшее поведение» – на самом деле, это довольно просто. Наилучшее поведение из всех вариантов ответа, как правило, наиболее энергозатратно. Если ты выбираешь самый трудный вариант – скорее всего он и будет наилучший. Это не моральная проповедь ради царствия небесного. Это свободный выбор человека, и это по-своему оправданный выбор, ибо саморасходыванием себя ты укрепляешь мир, в котором живешь.
Но я отвлекся. В общем, жизнь требует от «я» быть более героичным, чем оно готово и согласно быть. Поэтому несогласное «я» порождает культуру, как наиболее героический полигон для самого себя.
Человеческая жизнь зависит от случайностей и удач (неудач). Поэтому человек противопоставляет такому хилому базису жизни что-то капитальное, вроде семьи или работы, которые обезопашивают его тылы, освободив от вопроса: куда он движется?
Чтобы ехать, надо иметь зеркала заднего и бокового обзора. Зеркала – это ответы и сигналы для «я», подтверждающие, что оно движется правильно. И болезнь моего «я» – в потере контакта. Эй, есть где живой человек?! (– «кричу и я, не богатырь»). В поисках верного пути я забрался в области, где словно нет никого! Так герой антиутопии Уэльбека «Возможность острова» живет в мире, где больше нет людей. Чем выше сознание «я» – тем более отдаленные и невыполнимые цели оно перед собой ставит, поэтому постоянно попадает во фрустрацию. Чем выше сознание «я» – тем меньше людей остается в мире. Наше «я» расширяет вокруг себя пустоту, – чуть перефразировав классика экзистенциализма. Для него нет больше объекта, нет достойного поля боя.
Эх, почему я не стал ученым? Решал бы себе проблему рака – и в ус бы не дул. Но рак для нас мелко, это что-то частное, сужающее и ограничивающее. Нам же подавай всю истину! На меньшее мы не согласны.

...Зашел вчера к Бубновым и узнал, что в Москве происходит то, что они назвали «мексиканским сериалом». То есть сперва ОК порвала со Славой и ушла к П., с которым она собиралась снимать квартиру, потом вновь вернулась к Славе, а потом ушла жить к его мачехе... Если у нее такие серьезные отношения с П., о чем я подозревал, зачем она так активно соблазняла меня? Еще не сделала окончательный выбор? Или не могла устоять перед открывшейся возможностью нового романа, и пусть там хоть трава не расти! Проверяла, насколько я доступен, и не лучше ли я, чем П.? Или я был для нее запасным вариантом, который мог стать основным?
Если человек «любит» так – то что стоит его любовь и все его слова? Нет-нет, я не ревную, я даже рад за нее. Брак со Славой – это правда испытание для мазохиста. Но и она сама хороша, пытаясь устроить марьяж-а-труа и едва не кэтр, имея в виду Славу. А она была бы одна на трех мужчин, которые ревновали бы и сражались бы за нее, вот как здорово!
Как же я был прав, что не воспользовался таким счастьем!
Теперь ее Данила поступил в Полиграф на платное – и ей придется удесятерено работать, чтобы содержать его там, ибо наши дети, в отличие от американских, содержать себя не спешат. И в том, что она героическая мать и в этом качестве достойна восхищения – я не сомневаюсь.

Охладел к траве. Заметил, что под травой обостряются все чувства – и почему-то в критическую сторону. И поведение людей начинает меня безумно раздражать. Вот и с Олей в Одессе, когда я потерял терпение, слушая ее гон.
Поэтому вчера у Бубновых выкурил лишь одну трубочку. А Бубнов снова дует во всю, несмотря ни на что (несмотря на Гришу). У него появился новый поставщик, 23-летний парень из Макеевки, где Пузан расписывал храм, Володя. Он и живет у Бубновых, и помогает в мелком ремонте по дому. И кадрит девиц в Севастополе. Из-за чего почти не спит. Они с Андреем дуют без перерыва, в том числе через водный бульбулятор. И догоняются водкой, которая Андрею не вредна.
Володя очень прост, самоуверен, тщеславен – и все его рассказы сводятся к победам в драках или над женщинами. Просто и легко живет человек, мне бы так.
...Еще про траву. Как алкоголь вытаскивает из человека все его говно, так трава вытаскивает все его проблемы. Восприятие обостряется до невозможности, и человек с конфликтом внутри начинает видеть его и снаружи. Но алкоголь не действует так мощно и сразу, как современная трава, во всяком случае, на неприкуренного человека.

В южной ночи есть что-то священное, словно человек выбирается из кокона чуждой ему жизни – и идет навстречу с землей и ночным небом, говоря на их языке. Он идет к морю, и оно сладко, как ночь с возлюбленной. Море лежит у ног, смирный, прирученный зверь, упираясь в пустой берег шебуршащими когтями. Оно глотает человека, принесшего себя в эту ночь ему в жертву, и человек исчезает, забывая о прошлом и не интересуясь будущем. Он висит во мраке и пустоте, ни за что не держась, не пропадая и не становясь, он пьет море, уплывая все дальше и дальше. Каждым движением он наполняет темноту светом, из-под его электрических рук разлетаются галактики и протуберанцы, словно в темной комнате он перебирает шерсть. Он весь опутан морской первобытной шерстью, несущей его под звездами и среди пустоты, полной рассыпающихся значений.
И на берегу, голый и свободный, глотнув вина из бутылки, он ложится на спину, слушая море и глядя на созвездия, названия которых (обещает он себе) он когда-нибудь выучит.

...Это пришло мне в голову на ночном берегу, на котором, на самом деле, было до фига людей. Самое ужасное – все парочками! И я невероятно остро почувствовал свое одиночество. Но почему?! Чем я хуже их? Я уродлив, глуп, жаден, у меня скверный характер? Почему я словно обречен на одиночество?
О, да, в одиночестве есть красота, и она меня манила. Одиночество – как великое испытание, пройдя которое, ты удостаиваешься высшей награды... И они у меня были.
И ведь нельзя сказать, что этим летом я лишен людей, и у меня не было шанса сидеть с кем-то у ночного моря. Так же было и в прошлом году. Но я твердо блюл свое одиночество, словно избегая засады. И это правильно. Не секса я хочу, а «подлинной» любви, которая была у меня к Мангусте.
Господи, как много я был готов для нее сделать! Преимущество поздней любви, что она ничего не боится, ничего не жалеет, щедра, даже расточительна, на все готова, ничего не оставляя на потом, зная, что потом никакого не будет. Именно с этими мыслями я отправился на встречу с этой любовью. И все было так хорошо! Почему же ничего не вышло?
Мне надо было остаться с ней, не покидать ее так на долго? Но я ведь и хотел приехать в ноябре, сразу как получу новый паспорт – и остаться, может быть, на всю зиму. Я говорил с ней об этом. Но я опоздал, мы поссорились раньше, глупо и на пустом месте. Наверное, потому, что я не до конца верил в нее и в то, что из нашей совместной жизни что-то получится.
И, в общем, все так и есть. И теперешняя моя тоска по ней – лишь тоска по самому яркому, что было за последние годы в моей жизни.

Определил еще одну причину вдруг возникшей депрессии: три вещи сильно ударили по моей жизни: развод, операция и роман с Мангустой. И все они произошли сразу, буквально накладываясь одна на другую. И этот тройной удар сокрушил цельность «я», нарушил мою связь с прошлым, с прошлым мной.
Лесбия тоже была связующим звеном с прошлым, поэтому я так и цеплялся за нее, особенно во время BV. Тот удар тоже был дай бог! Он был смягчен лишь тем, что я все же не расстался с Лесбией, хотя это лишь по виду была прежняя Лесбия. Все изменилось еще тогда, но у меня не было мужества это признать.
Тогда я был более цельный, чем теперь, хотя и более скучный, догматичный, нервный, нетерпеливый, ребячливо-романтичный. Но у меня были идеалы и уверенность. Теперь у меня нет ни того, ни другого. У меня есть определенные ценности и привычки, есть черты характера, есть опыт. А больше ничего нет. И все это оказалось плохим оружием против бытия.

Упражнения работают и приносят пользу, очень медленно, но приносят. Спина чувствует себя лучше, чем в прошлом году.
А вот моя свобода совсем не работает. Я не вижу от нее никакой пользы. Творческие достижения минимальны, настроение не становится лучше. Может быть, надо еще подождать, может быть, это еще более длительный процесс, чем излечение спины?
Или в одиночестве без внешнего успеха я никогда не обрету покоя и удовлетворения? Очень может быть.
Тем не менее, можно сказать, что мое здоровое тело – мое несомненное достижение. Оно здорово не до конца, но гораздо лучше, чем раньше. И если бы не удар омоновца 6 мая – ситуация была бы еще лучше.
При другом образе жизни я не смог бы иметь этого здоровья, каждый день делать зарядку и  упражнения. Свобода сгодилась хотя бы на это. Можно сказать, что я занимаюсь физическим совершенствованием, как прежде занимался интеллектуальным. Пусть к этому меня вынудил сам организм, а не добрая воля.

Первый по-настоящему жаркий день, +32. Влажная жара давит, как горячий матрац. А ведь в Израиле так каждый день. Можно привыкнуть? Да и что мне Израиль? Воспоминание о недолгом счастье. Декабрьский Тель-Авив, Дор, Хайфа – были для меня словно детские Сочи, так сладки и неожиданы. Неожиданы после всего отчаяния, боли, болезни, зимы. И как в детстве я сделал из Сочи и Черного моря культ, так и теперь я не могу забыть того декабря.
И за это я навсегда благодарен ему.

Вот, скажем, захотел послушать Гарбарека. Но ни одна жена или возлюбленная не выдержит и первых пяти тактов. А если и выдержит, то будет вспоминать свое страдание до конца дней. А ведь музыка для андеграундного мыслителя крайне важная вещь. Она создает нужный эмоциональный настрой, из которого рождаются лучшие мысли. И что делать?
В конце концов: что дают отношения? – ни с чем не сравнимое счастье первых дней любви, которое перекроет все дурное, что последует потом. Или не перекроет, у кого как.
Но чаще всего они дают немного секса, в результате которого образуется обыденность, неподвижная, как гора на дороге. И сам coitus звучит почти как murder, ибо придуман для того, чтобы зачинать смерть. (Ух, занесло!..)
И все же, главное, образуется некая nation of two, которая есть несомненная ценность в нашем хаотическом мире. Но как гибнут государства, так гибнет и эта «нация», не выдержав всех изменений и искушений, которые несет многокрасочная и многосложная жизнь.
Очень часто женщина кажется ядром на ноге бескомпромиссного путника. Она лишает его мужества жить своей целью. К тому же женщина постоянно чем-то больна, недовольна, чего-то хочет или чего-то боится. Она не боится трахаться почти с первым встречным, рожать, а потом воспитывать всю жизнь, но боится прыгнуть в воду с небольшого камня и визжит как резанная от двух капель холодной воды, случайно попавших на ее нежную кожу.
Но парочки на ночном пляже разом опрокинули всю мою философию. И я вижу, что чего-то не учел, и моя теория несовершенна. Человек устроен очень слабо, и присутствие другого делает его устойчивее. Другой компенсирует своими лучшими чертами – твои худшие. Двое – уже разговор, подправляющий однобокость твоего взгляда на жизнь. И еще – это тактильный контакт, порождающий выброс полезной химии в кровь, от чего бытие начинает играть всеми красками.
При этом женщина заставляет мужчину быть сильнее (и визгом тоже) – вырывая его из состояния безответственной мальчишеской самодостаточности, вызывая его на более серьезный бой, который он, как правило, проигрывает. Но всю эту привлеченную силу она ориентирует на себя и рожденных ею детей. Ни на что другое у мужчины никакой силы не остается… Или остается как-то совсем чуть-чуть. Или ему так кажется…
Но ночью на пляже, на южной улице, в пустом доме – я мечтаю об этой ужасной женщине, как о единственно хорошей компании.
Человек появился среди людей и может существовать лишь в окружении себе подобных. Так устроена его нервная система, таков его импринтинг. Даже отшельник в пустыне общается с Богом и бесами – и не одинок.
Лишь абсолютный отшельник не имеет никого, кроме себя, которого он ненавидит и боится, и к которому прикован, как Сизиф к своему камню.
Мое одиночество абсолютно, и я ничего не могу с этим поделать.

Почему мне так трудно жить одному, а Мангусте – нет? Спасает работа, которой ей приходится заниматься (и в отсутствие которой она ненавязчиво упрекает меня) – чтобы оплачивать квартиру, выплачивать кредиты, которые она в свое время нахватала? Еще у нее дочь, экс-муж под боком. Не зная ее, я бы предположил, что она очень смелый человек. Но это не так, она большая трусиха. Мама нашла в ней много женского. Это правда. В Лесбии его было меньше.
В прошлом крымском сезоне я переделал бассейн, поставил два забора, сделал садовый стол и скамейки к нему, перенес насос в сарай и заменил трубу. И написал довольно много картин. Считать ли, что я ничего не делаю?
В этом сезоне мои достижения пока не так велики. Зато я два месяца жил в чужом доме и спасал ребенка от исключения из школы. И тоже написал несколько картин, пару рассказав, несколько стихов. А как должен жить свободный художник? Мало впечатлений?
Ну, вот, поездил-походил по Крыму и Одессе, пообщался с богемой. Теперь бы начать писать.
Сегодня и положил начало: нарисовал «девочку с пером» из одесской пиццерии. 100 лет не рисовал пером – и не очень доволен. Зато отлично искупался в ночном море.
Да, на море надо ходить именно ночью. Народ все равно есть, но он не очень раздражает. Особенно, когда так тепло, и даже под утро +25. (Днем вообще пекло.) А со мной бутылочка вина. Даже подумал: не переночевать ли мне на берегу, как в старые времена?

15 лет назад я думал, что Крым, если не решит, то поможет решить мои проблемы. Что очень важно найти правильное место. А то, где я находился, меня не удовлетворяло. В «правильном месте», думал я, само придет вдохновение, будут условия, появится правильная тусовка соратников... Тусовка и правда появилась, по-своему соратников, но моему творчеству от нее не было никакой пользы.
Крым занял мое время и мысли налаживанием быта, путешествиями, морем. Но главное, ради чего я завел этот дом – так и не возникло. И никто, кроме меня, в этом не виноват. Я не верю в себя, как в творца, у меня очень слабый творческий порыв. Не имея, что показать настоящего, я не знакомлюсь с местной «богемой», подозревая, что если она и есть, то очень убога и меня не удовлетворит. Поэтому лучше сидеть одному в доме и страдать.
Как это надоело!

Листая вчера свой ЖЖ (совсем с другой целью) наткнулся на пост в августе 09-го, где писал про недостатки женщин: каблуки, ногти, макияж, их дикое представление о красоте. И Мангуста ответила, что не носит каблуков и ногтей. Тогда я в шутку написал, что нам надо познакомиться. И она ответила (по-английски), что с удовольствием. Кто знал, что этот шуточный обмен репликами породит такие последствия? Прошел год и четыре месяца – и мы оказались в одной постели, причем очень удаленной от моей обычной.
Но и этот проект провалился. И проект жизни в Крыму. Я на руинах. И это еще одна причина моей депрессии. Мне надо создать новый проект, но пока не получается.

Преодолев отвращение и лень – сходил в дом мента: просить сделать тише свою музыку. Они врубили ее в 12, а я пошел уже в третьем, исчерпав все терпение. Она достает уже много дней, включаемая на полную мощность...
Оделся по-понтовее, чтобы сразу сразить или удивить. Но ждал всего, особенно, если говорить придется с самим ментом. Но вышел молодой парень с большим золотым крестом на груди. Я вежливо, без иронии и наезда попросил сделать потише. Он и хотел повыкаблучиваться, да не за что было зацепиться. Он пообещал сделать тише, но сделал совсем немного. Но и то ладно, что обошлось бес срача, тем более мордобоя. А это у нас запросто. Поэтому мне так тяжело тут жить, среди эгоистов и хамов, полных накопившей агрессии. Неужели во всех странах так?..

Чем варвар отличается от цивилизованного человека? Если варвар приобретает вещь цивилизованного человека – он использует ее всем во зло. Если он покупает машину, то ставит ее на тротуар или перекрывает ею проезд, или вовсе сшибает непроворных прохожих, разогнавшись до неуправляемой скорости. Если заводит музыкальную систему, то слушать ее должен весь квартал или поселок. Все должны быть приобщены к событию в жизни варвара, ибо суть варвара – навязывать себя, демонстрировать свой грошовый успех, хвалиться, как малый ребенок. Варвар – завоеватель. Он отбирает лучшее у более слабых. Цивилизованный же человек, скорее – находится в обороне, главным образом от варваров.
Варвар завистлив и прост. Он хочет иметь все то же, что имеют другие, считая, что во всех этих ништяках – весь цимес. Но так как получить эти ништяки «нормальным» путем он не может, он действует, как некоторые дети в песочнице: когда им нравится игрушка другого – они просто забирают ее. А когда владелец выражает недовольство таким поворотом событий – молча дают этой же игрушкой ему по лбу. 
Собственно, варвар до старости остается таким ребенком. Я тоже иногда думаю, не остался ли и я ребенком? Но в данной аналогии – видимо тем, у кого попытались отнять игрушку. В детстве плохо бы пришлось тому, кто решился бы на такое. Теперь мои силы уже не те, но на кое-что я еще сгожусь.

Мне важно, чтобы позиция, которую я занял, отвечала вкусу художника. То есть была красива. И я мучаюсь оттого, что я не уверен, что она такая. И все мои дикие соседи укрепляют мои сомнения. А так же то, что я не начал работать быстро и мастерски, хотя два дня рисую – и хочу продолжать. Довольно я разогревался...
Крым не стал идеальным местом, несмотря на все жертвы и усилия. Он разрушил один «проект», но не создал другого. Впрочем, если я смогу погрузиться здесь в тотальное творчество, кто знает... Так червяк говорит: когда я поймаю вон ту щуку – я буду крут!
Возможно, корень моей проблемы, что я больше не верю, что я на что-то способен – выше дилетантского уровня. А прежде я был уверен, только считал, что требуется время, надо создать условия, накопить опыт, знания – и тогда!..
И вот я там, где все это есть! Я даже в ненавистный разряд рантье записался, чтобы иметь свободу для творчества, чтобы отбросить, наконец, все, что мешало. И где же творчество?! Где великие романы, картины? Ничего нет, все амбиции оказались пустым местом.

Я выбрал одиночество не потому, что думал, что мне так будет легче. И не потому, что у меня были какие-то великие планы на самого себя. И не для того, чтобы развязать себе руки для новых любовей. Не я выбирал одиночество. Можно сказать, что его выбрала моя гордость. Мне просто ничего не оставалось. Лесбия отвергла ту концепцию жизни со мной, которую я ей предложил. А прежней жизнью не хотел жить я. Я осознал, что созрел для чего-то другого. Но я очень ценил наш долгий «проект», нашу nation of two. И сам бы никогда этот проект не бросил. Но не мог же я капитулировать? К тому же проект явно пришел в состояние кризиса. И я воспринял разлуку просто как возможность что-то обновить, увидеть другие варианты того же проекта. А вышло вот как.
Мне очень обидно за наш проект. Возможно, ничего лучше него мы в своей жизни не создадим. Но надо было попытаться. Пока никто ничего не создал, не стал счастливее. И, однако, в мае мы убедились, что не хотим возвращаться к этому проекту, что-то изменилось в нас обоих. Оба, свободные в возможности выбора жить или не жить вместе, выбрали «не жить». Даже не было попытки объясниться по этому поводу. Да и повод моего появления в квартире Лесбии был слишком травмирующим. Но без него я там вообще не появился бы.
Может, гордость – плохая вещь. Она мешала объясниться с Лесбией, она мешает объясниться с Мангустой. Но так я устроен. Из-за этой же гордости я чищу список друзей и остаюсь все в большем одиночестве. Но лучше так, чем в ложных отношениях, в ситуациях, которые ты считаешь для себя недостойными.

Отсутствие воспоминаний делает тебя пустым, наличие – несчастным.

Третью ночь подряд хожу купаться на море. Сегодня пошел совсем поздно, и на берегу вообще никого не было. Спокойное море даже страшит, особенно в отсутствие Луны, и кажется, что, отплывешь подальше – и не найдешь дорогу назад. Зато святящаяся вода под руками, когда ты, как господь бог, творишь свет из мрака – восхитительна! Если бы это мог кто-нибудь со мной разделить!
Один на ночном берегу, я вдруг начинаю верить в таинственное и мистическое. Древний человек просыпается во мне. Я словно проваливаюсь на 30 тысяч лет назад. От такого прыжка холодеет сердце.
С утеса над мысом Лермонтова кто-то запустил китайский фонарик. Он поднялся довольно высоко, замигал и погас. А потом я увидел над собой черный, быстро снижающийся, словно парашют, предмет, упавший в море – почти мне на голову.
И третью ночь вижу на небе метеоры. А еще даже не август.
Метеоры есть, а светлячков нет. Вместо них в кустах поблескивают брошенные бутылки. Выключил фонарь в надежде увидеть светлячков. Но не нашел ни одного. А вот дорога и в темноте без Луны хорошо видна. Полной темноты в природе нет. За счет ночного неба, полного звезд?

Роман – как ребенок, который не нужен никому, кроме его родителей. Ты так  долго мучился им, носил, рожал, он кажется тебе таким красивым – а другим нет до него дела. Это лишь твой личный прикол и проблема.
И, тем не менее, я едва не с детства хотел писать книги – только для того, чтобы создать какую-нибудь интересную «реальность» – и отправиться в нее вместе со своими героями. Я весьма рано понял, что, как герой Шекли, попал не в тот мир, и контакт с «тем» миром или воспоминания о нем сохранились только в литературе. И в религии – как я стал думать позже.
Я знал, что не в моих силах создать устраивающую меня реальность, но в моих – заставить сбежать в нее сперва себя самого, потом читателя. Литература есть форма мечты и протеста. С помощью романа читатель обретает свободу быть кем угодно и играть не в том спектакле, в котором ему выпало по произволу рождения. Он чувствует и переживает, словно на самом деле. То есть он живет. И пусть вся эта «реальность» существует лишь у него в голове, но, тем не менее, во многих случаях она делает его другим – и через это делает другой реальную реальность.
Вот как я понимал роль писателя.
Потом я узнал, что все это давно было названо «снами золотыми». Нет, это не сны, скорее проекты и концепты, исследования и предупреждения. «Преступление и наказание» – ничего себе «золотой сон»! Возможно, Беранже имел в виду что-то вроде  новой религиозной сказки, но можно определенно сказать, что лишь с появлением литературы как постоянного фактора жизни значительного числа людей – началась современная цивилизация. По сути, лишь через театр и литературу (древние героические поэмы) человек узнал другого. Другой стал ему знаком, а потому уже не мог быть врагом.
Я не утверждаю, что чтение книг кардинально и сразу меняет человека. Но, как правило, самые жестокие люди – люди не читающие. Притом что один читающий маньяк может принести человечеству гораздо больше вреда, чем сто нечитающих дебилов. Особенно когда читающий маньяк попытается осуществить сакраментальное кощунство, то есть замыслит превратить этот мир – в «тот», в который ему не посчастливилось попасть.
Нет, правда: к чему бежать захватывать власть, грабить банк, вышибать мозги патлатому либералу или втыкать нож в сердце возлюбленной, когда тебе и так хорошо здесь и сейчас, с книжкой на диване?
Культура есть замена дурной действительности. Но она нуждается в презентации себя – а потому выходит на сцену. Она нуждается в опыте и материале. Чтобы бежать в литературу – надо исчерпать все прочие возможности. Ибо нет ничего сложнее, чем создавать «тот» мир, пользуясь лишь чернилами. Даже если он, якобы, отражение этого.
Нельзя отразить бесконечность. Но и жить бесконечностью нельзя. Культура есть реакция ограниченного на неприступную бесконечность.

Поэта отличает отсутствие гармонии между ним и реальностью, трагическое и конфликтное восприятие ее. Он с самого рождения чувствует болезненно тонко, и там, где нормальный гражданин не слышит ничего, поэту рвет перепонки от грохота. И лишь стихи уравновешивают движение лунатика, уже занесшего ногу над пустотой, возвращают колеблющимся чувствам относительный покой, а самому поэту – оправдание. Поэт наполняет голову словами и мифами – то есть современными заклятиями от сглаза (глаза свирепого соседа), и считает, что надежно устроился.
Если все уравновешенно и гармонично – к чему слова? Слова нужны, чтобы заделать пробоину, через которую хлещет необъяснимое, режущее, как стекло, бытие.
У каждой профессии свои особенности. Поэт, например, должен страдать, хотя бы как трагический комик на сцене.

История с Гришей, сыном моих соседей, напоминает анекдот про самогонщика. Сидел парень на кухне, пыхал косяком. А в квартиру пришли менты, совсем не к нему (несколько ребят снимали вместе одну квартиру и жили вполне сепаратно – и что-то кто-то из них натворил или сосед напротив так посчитал). Менты учуяли знакомый запах, зашли на кухню и нашли там Гришу в обществе ста с чем-то грамм гашиша.
Теперь уже несколько месяцев он отдыхает в следственной тюрьме, пока ему старательно шьют дело о распространении, за которое полагается от 8 до 20 лет (ст. 228.3), ибо большое количество нарковещества у нас в стране приравнивается к распространению.
Но это же полная юридическая несообразность! Как можно судить за то, чего фактически не было! Даже если был (скажем) умысел и даже косвенные улики (весы, например), преступления-то никто не совершил! Ментам просто лень устанавливать факт торговли, что требует долгой работы и целой операции. И согласно нашей юридической логике, парень, который никого не ограбил, не избил, вообще не выходил из дома, лишился свободы и может получить больше, чем у нас дают за убийство! То есть, не может, а как пить дать получит (если родители не найдут подход к сердцу судьи), ибо как судит наш суд подобные «преступления» я знаю.
Но, однако, в каком мире мы живем? Современная борьба с наркотиками напоминает крестовые походы на иноверцев к вящей славе Господней – или казни за святотатство. Никакая реальная вина не нужна и не ищется, достаточно потенциального вреда, который ты можешь нанести неизвестно кому с точки зрения государства. Ты виноват в том, что прикоснулся к тому, что государство назвало запретным.

Днем 36 – это уже серьезно. Совсем другое ощущение воздуха, другой запах. Кипарисы сильно благоухают, а из бассейна вообще не хочется выходить. Хочется жить лишь на улице и максимально раздетым.

Что я переживаю? Именно когда я одинок – я свободен для нового любовного приключения. Если я с кем-то, то новое любовное приключение невозможно, во всяком случае, для меня. А ведь начало любовного приключение – самое сладкое из всего и ни с чем не сравнится. То есть я открыт именно к этому. Случится оно – неизвестно, но при других обстоятельствах точно не случилось бы.
Я никогда не имел такой свободы – ни для любовного приключения, ни для творчества. Я просто неблагодарная свинья, что грущу, еще в таком месте с такой погодой!
И вообще, что сказал поэт: «Я сам избрал пустынный сей затвор Землею добровольного изгнанья...» и т.д. Эти стихи столько лет служили мне путеводной звездой. Что же изменилось? Разве я не хочу добиться этого «великого познанья», а иначе, чем через страданье его получить нельзя.
Какое страданье?! – скажут мне, – сравнил! И будут правы. Я – неблагодарная свинья, как уже написал. И все же я рассчитываю на какое-то познание и какое-то исправление духа, который не смогли исправить ни больница, ни 7 месяцев со стомой, ни все остальное.

Я вновь переживаю серьезный кризис, поэтому из меня хлещет словами. Я пытаюсь уловить проблему в слова и понять, что не так, и что надо делать?
Причин я нашел уже много: тут и одиночество, и гибель связи с моим прошлым и его идеалами, и разрушение проекта «Крым», и боязнь надвигающейся старости. И ощущение нереализованности, неудовлетворенности амбиций. Может быть, и ощущение эгоистичности моего бытия, что я не приношу пользу, как ясно выразилась Мангуста.
Я не чувствую красоты бытия, радости от факта людей, который говорят со мной. Я в клетке самого себя, в склепе. Зачем мне Крым, зачем вообще что-нибудь? Зачем вообще тогда я живу? Только мучиться и писать эти жалкие слова?
...Тогда моя проблема, может быть, в банальном кризисе возраста? Подобный кризис я уже переживал в начале 90-х. Вероятно, и Лесбия. Не исключено, что им и были спровоцированы события 94-го.
И дело вовсе не в меняющейся физиологии, а в ощущении, что годы проходят, а результата нет. И что ты уже точно не будешь никем значительным, потому что если бы мог – уже бы стал.
Конечно, это с какой точки зрения понимать «значительность». Значительность с точки зрения известности у других людей, или с точки зрения значительности проекта, который ты хочешь осуществить, может быть, совершенно неудачно. И, возможно, только после твоей смерти кто-то сможет оценить поставленную задачу. Но это вряд ли, не надо утешать себя.
Дело и в том, что те принципы, критерии, привычки, которыми ты пользовался долгие годы, больше не работают. Они помогали достаточно легко оценивать мир, оправдывать себя, свою жизнь, свое место в мире. И вдруг они больше не оправдывают, не утешают, не вдохновляют. И требуется время, чтобы найти новые принципы и привычки. Новый проект жизни.
Уже несколько лет я ищу его и не могу найти. Как просто было с хипповыми принципами, как просто было с богемными. У кого-то сюда же замешались и православные. Как просто жить с этим высокомерным отрицанием профанного мира, в котором живет большинство. Как просто стоять в своей одинокой истинности, романтической непонятости и возвышенности! Хотя тогда казалось, что ужасно трудно.
Потом стало казаться, что надо завоевать себе имя, доказать всем свою гениальность. И тогда казалось, что это достаточно просто: надо без устали читать много первоклассного чужого и просеивать это через первоклассное свое, использовать как запал свое экзистенциальное отчаяние и бунт – и эта смесь и будет новым словом.
Но этого не случилось. И я решил отступить в новый возвышенный эскапизм, в Крым. И здесь спокойно заниматься высоким и главным. Я все еще был уверен в способности на это.
И вот я больше не уверен. И в этом все дело. В этом суть кризиса.

28 ночью. Самое время спать на крыше или на достархане. Но соседский Куций в шесть утра начинает бешено лаять, словно петух на насесте. Прошлым утром даже закрыл окно – при такой жаре! Нет счастья в жизни...

Я не воспринимаю «голую» реальность, я воспринимаю реальность, на которую наложена некая сетка идей, которая в чем-то эту реальность упрощает, в чем-то исправляет и обогащает. То есть, не ее саму, конечно. Эта абстрактная сетка управляет моим видением реальности, ибо что такое реальность «сама по себе» – все равно никто не знает. С помощью этой сетки, слов, идей, ценностей, – я могу препарировать реальность так и сяк, воспринимать ее попеременно как что-то ужасное (если мне это зачем-то нужно) или, напротив, как что-то замечательное и интересное.
Этой же сеткой можно назвать набор поведенческих установок и отработанную систему ответов (на все на свете), построенную по принципу, чтобы при любом раскладе самолюбию был нанесен наименьший урон. Поэтому абстрактная сетка должна быть высшего качества: ярка, благородна, опираться на прекрасные проверенные образцы, иметь набор убойных отлупов и основополагающих догм, вроде той, что я всегда прав.
И, однако, даже сама лучшая сетка, устоявшаяся система восприятия и реакций, помогавшая достаточно легко оценивать мир, – обедняет и опыт и само восприятие. Более того, постепенно сетка теряет свой универсальный характер, перестает удовлетворять, тем более вдохновлять, ты уже не до конца веришь ей, она все меньше утешает тебя и оправдывает твою жизнь, застывшую в «истинной», как тебе казалось, форме. Часто это совпадает с сильным внешним ударом, который прежняя сетка не может ни поглотить, ни объяснить.
Человек попадает в кризис жизни без сетки или с неработающими сетками, которые он судорожно ищет, применяет (примеряет) и отбрасывает. Собственно, я описываю  экзистенциальный невроз Франкла, связанный с потерей смысла жизни. Этот процесс поиска новой сетки, нового проекта своей жизни может растянуться на годы, а лет через десять эта мучительно обретенная сетка устаревает так же, как и прежняя. Думаю, дольше всех прослужит та сетка, в которой почти нет никаких заимствованных элементов, ни стихов поэтов, ни мнений самых лучших философов и психологов, а есть лишь то, что проверено и вынесено из собственной жизни. Наверное, она грубоватая, корявенькая, в приличное общество с такой не придешь, но тут уж каждый сам выбирает. Притом что создание такой сетки, между нами, – архисложная вещь.

Вместо Прибалтики Рома очутился в Барселоне, откуда поедет на юг Франции в Нарбону. Там, конечно, много холоднее, чем в Турции, куда я его звал, а он придумал отмазку в виде жары. Видимо, кто-то поманил его лучше.
А вообще, заграница и теперь воспринимается бывшими советскими людьми как культурный шок. Это каждый раз целое мистическое путешествие, таинственная страна пресвитера Иоанна, потусторонний мир.
И, конечно, чужое путешествие вызывает зависть. Половина прелести романа с Мангустой связана с тем, что он проходил в чужой стране, среди заграничной экзотики, хотя экзотичность всякой теперешней экзотики сильно девальвировалась.
И отсюда же моя неспособность забыть этот роман. Очень хорошие декорации для подобной любви в потустороннем мире.
Еще про Мангусту: меня вдохновила ее любовь, она поднимала мою самооценку, меня трогало ее восхищение, ее внимание ко мне. Она неглупа, симпатична, художественно одарена, ни на кого не похожа, живет в интересном месте. И при этом моя позиция рядом с ней была довольно выгодной. Все обстоятельства, создающие любовь, были налицо, все законы жанра соблюдены.
Как же не грустить о потери всего этого. За полгода ссоры (или уже разрыва?) я не обрел никого лучше, не создал бытия, в котором мне было бы нормально и без Мангусты и без кого-либо еще.
При этом надо не забывать, что жесткий кризис в августе прошлого года был «при Мангусте» – и отношения с ней не спасли меня от него.
И все же Мангуста была какой-то поддержкой.  И мне сейчас тяжело без поддержки.

Собственно, меня интересует только мышление, его законы, как и почему приходят те или иные мысли, как образуются или исчезают настроения.
Мышление – это совокупность химических реакций в организме. Реакции же зависят от того, что мы выпили, съели, покурили, какими нагрузили себя нагрузками, даже о чем подумали. И в связи с этим – что за химические элементы устремились в кровь. Мужчина видит красивую женщину – и у него сперва появляется в ощущениях неясное щекотание, как напоминание о чем-то приятном и сладком, которое переходит в изменение в крови – через выброс эндорфинов и андрогенов, то есть стероидных гормонов (тестостерона и пр.). И они уже окончательно меняют его мысль, настроение, состояние души. Это состояние называется «вожделением». Человек – внутренний наркоман, раб химических процессов внутри себя, которые сам и порождает, жмя все на одну и ту же педаль, пытаясь вызвать процесс, доставляющий ему удовольствие.
Ориентируя себя внутренне на секс – человек растравляет в себе неудовлетворенность, постоянно присутствующую тоску, связанную с либидо, достаточно убогую неподвижную мысль, не дающую видеть ничего больше. Он губит любой сложный (и творческий тоже) импульс, направив его на самое простое и очевидно приятное, как пчела летит на мед.
Конечно, химические элементы все равно выделяются в кровь, в том числе тестостерон – и с этим ничего не поделать. Да и делать не надо, потому что падение тестостерона вызывает увеличение выработки стрессовых гормонов, то есть рождает чувство неудовлетворенности (опять же) и плохое настроение (тестостерон называют гормоном победителей). То есть тут тоже пережимать не надо. Надо научиться разумно контролировать баланс этого замечательного вещества. Это не просто, а кто сказал, что будет легко? Можно лишь отучить себя жать на педаль и усиливать то, что пока слабо. Сублимировать желание во что-нибудь другое, притом не считая эту практику испытанием и мукой (иначе ничего не выйдет), но, напротив, – единственной возможностью мира с собой.
Мы в ответе за те химические процессы, которые вызываем.

Мое одиночество – это мой характер, мой страх ошибки, мое желание какого-то невероятного идеала. Собственно, моя жизнь здесь – из того же разряда: я вообразил, что жизнь должна быть идеальна, без монотонного труда, в хорошем климате, в хорошем доме. И я достиг этого. Но все должно быть уравновешено: на этом идеальном острове я буду один. Ибо другие так жить не хотят. А если и хотят, то не знают, как пробраться к тебе на остров, даже про остров ничего не знают.
Мои идеал – идеал жизни миллионера, ушедшего от дел. Хотя я-то считаю, что просто такой хитрый и сумел разорвать все привязки, что держат других в городе, заставляют их жить той жизнью, которой они не хотят жить. И не в этом ли был идеал хиппи?
Почему же я чувствую себя каким-то паразитом, а не свободным человеком? Глядя, как мыкаются другие? Кое-кому из них я пытался помочь.
Свобода нужна была для творчества, а именно его и нет. То есть нет оправдания для жизни и свободы. И это мучит.

Говорил с мамой по скайпу, и она сказала, что я доигрался в своем народном театре... то есть сегодня за мной на Константинова приходили менты. По поводу событий 6 мая, разумеется. И будь я дома – поехал бы «свидетелем» под конвоем. А потом, небось, присоединился бы 17-ым к 16-ти уже сидящим в следственном изоляторе. А шьют ребятам три года.
Такого со мной даже при совке не было! А ведь много чего было, но чтобы на дом – нет, не довелось. Они приходят ночью с повесткой и забирают «свидетеля» вместе с компьютером. Это уже не «мягкий авторитаризм», а нечто иное, что, собственно, и требовалось доказать.
Скотам делать нечего: преступности-то у нас, блин, нету! И теперь непонятно: возвращаться ли мне в любимое отечество, чтобы перестукиваться с Pussy, или остаться в «эмиграции»?
Если не вернусь – через полтора месяца я стану нелегалом. Хотя эмиграционку можно устраивать через проводников, я так уже делал. Или просто забить. Саша Каменский жил в Симеизе много лет с российским паспортом.

Эта ситуация с ментами показала, кстати, кто мой настоящий «враг». Мне совершенно наплевать на ментов и даже на возможную тюрьму. Моя настоящая проблема – я сам и мое настроение. Я не знаю объективной реальности, я знаю лишь субъективную реальность. И сколько бы я ни твердил себя, что – объективно – я живу идеально и «все» мечтали бы так жить, – субъективно я этого не вижу.
Моя ситуация опровергает и Ирвина Ялома, американского психотерапевта, который утверждал, что люди, которые тонули, пережили клиническую смерть, совершали самоубийство – начинают иначе видеть реальность, и отношение к ней кардинальным образом меняется (в лучшую сторону). Я и тонул, и трижды был на операционном столе, один раз почти умирал (то есть даже не почти). Действительно, после этих переживаний я на короткое время испытал совершенно другое понимание жизни. Но это понимание прошло. То есть понимание осталось, состояния этого нет. И я не могу его вернуть.
Вот, может быть, тюрьма поможет.

Мои установки восприятия реальности были сформированы во времена тотального негатива и были призваны именно с этим негативом бороться. И они совсем не работают в ситуации, когда все хорошо. Как в анекдоте про поручика Ржевского эхо привычно отвечает: «Мать, мать, мать!»
Более того: как один человек (некий музыкант, друг друзей) потеряв в автокатастрофе обоняние, покончил с собой, так и я потерял восприятие всех простых радостей, хотя и прежде особо им не владел. Но сейчас – еще хуже. Бытие не проникает в меня, а просачивается. Даже голый под жарким солнцем я сижу в латах. Кажется, что каждую минуту я на фронте и в бою. И затиший почти не бывает.

У меня не талант, а только драхма, если не обол.

Характерно, что на мой пост про ментов, Мангуста не написала ни слова. А написали многие и надавали кучу советов, главным образом – не возвращаться.
А чего я ждал, что она будет мной интересоваться и после ссоры, к тому же так долго, вроде верной ОК?
Не знаю, но я вдруг почувствовал ее охлаждение. Будто та связь, что все же была между нами, наконец оборвалась. И именно с ее стороны.
Так ли это? Или это уже давно случилось, а я не чувствовал?
Да, это испытание, а не жизнь, создание нового себя, от которого не уходят, которого не бросают, говоря старыми словами.
И как только создам – все изменится. Надо в это верить.

Мангуста не воспользовалась отличным поводом возобновить отношения. Значит, дело действительно безнадежно. Она совершенно охладела, не понятно только – зачем читает? Куча людей что-то написала, поддержала, но не она, у кого были со мной достаточно серьезные отношения. Это даже странно. Еще чуть-чуть – и я совсем разочаруюсь в ней.
С другой стороны, все, скорее всего, объясняется крайне просто: у нее начался новый роман. Не исключено, что с кем-то англоязычным – отсюда ее увлечение языком.
Но все же зачем я хочу возобновления отношений?! Мы же совершенно разные. Моя голова продуцирует противоположные желания и оценки. Так и с Крымом: с одной стороны, я не удовлетворен им, с другой, я говорю, что такой отличной жизни не достоин. Где логика?

По скайпу звонил Рома – из Нарбоны (Франция), где Соня Синицкая купила квартиру. Говорит: центр движения катаров, которых я всегда любил. В Турции ему было бы жарко, а тут – в самый раз, – не мог не напомнить я. А он уверяет, что жара тут умеренная, а море вообще холодное. В отличие от моего, в котором 27. Обсудили и ментов.
Он гуляет, ест местные устрицы и пьет вино. И очень доволен. Хотя тоже скучает от одиночества...
Сперва он собирался ехать во Францию на машине с Чалкиной, которая рвалась к своему новому возлюбленному, негру из Бордо. Да так, что полетела, не дождавшись Ромы. Вот и Рома полетел (через Барселону), ибо ехать через всю Европу один не решился. Как питерский житель легко получил финский Шенген.
А ко мне едет бывший муж Мочалкиной, Нильс. Еще недавно они хотели венчаться по обрядам всех религий, включая иудаизм – и свалить в Израиль. Венчались на деле лишь у знакомого православного попа. И почти сразу расстались.
Нильс ужасно страдал – и утешился с новой герлой. И Мочалкина нашла молодого негра-парикмахера. Зато француз! Как судьба играет людьми в 50 лет!
Поинтересовался у Ромы, сколько стоит в Нарбоне жилье? А что: если начнутся репрессии – продам все на фиг и уеду во Францию. Там дешевле.

Что отличает сумасшедшего от нормального человека? Сумасшедший видит то, чего нет, и не видит то, что есть. Вот и я: не вижу всего хорошего, что окружает меня, и вижу одно дурное.
То есть умом-то я вижу это хорошее, а в ощущении, в настроении этого нет. Произошло полное раздвоение ума и чувств, а это верный признак безумия.
Дорого дается мне победа над собой. Вторая мировая война кончилась быстрее, чем я одержу эту победу. Если одержу!
И ведь бывают всплески, когда тестостерон обильнее поступает в кровь (по каким-то своим причинам) – и у меня хорошее настроение и уверенность в себе. Частично это было связано с удавшейся картинкой пером и тушью. Мне нужен каждый день маленький успех – тогда я буду чувствовать себя нормально.

Нильс приехал один, так как его новая девушка из Луцка (Маша) осталась в Луцке, где неожиданно нашла работу медсестры. Он рассказал историю их знакомства. Оно тоже произошло on line, когда он жил на хуторе у Бати Минского и по батиной просьбе стал по интернету помогать этой Маше соскакивать с методона, к которому она пристрастилась в наркодиспансере, где работала медсестрой.
Потом, проезжая мимо Луцка, решил заехать в гости. До этого он все страдал от разрыва с Мочалкиной, которая даже не хотела разговаривать с ним. Вдруг согласилась, они даже стали обсуждать планы воссоединения, но она выдвинула шесть условий, при которых, как считает Нильс, он полностью должен был отказаться от себя, как личности.
И вот он вживую знакомится с Машей Луцкой, которую к тому же как раз выгнал муж. А до этого ее выгнали с работы. Он решил: а что, хорошая девушка, такие на дороге не валяются. И стали они жить вместе.
Рассказал об ужасной жизни в Луцке: работы нет, зарплаты низкие.
Рассказал про свои эксперименты с таблетками и уколами в 11-летнем возрасте, мальчишески хвалится, защищает хиппи. Про смерть жены при родах – все из-за торча. Но его и это не остановило... Много говорил о веществах, траве: что, сколько, какой эффект... Это любимая тема всех хиппи.
Жалуется на потерю памяти на понятия, на утрату способности к языкам. Спросил: было ли у меня подобное после операции? Мы часто спорим, но, в общем, он легок, услужлив, хотя не без странностей.
...Поехали в «Безумное чаепитие», где я видел удивительно красивую юную девушку Машу, подругу официантки. А оттуда в Парк Победы, на «умкинский» пляж. Тут я узнал, что он не любит моря, почти не умеет плавать, не любит Крым вообще и такой заход в море в частности.
Зато он настроил купленный мной роутер, чтобы мне не пользоваться бубновским. И если в Жаворонках я настроил роутер элементарно с помощью девушки из Ростелекома, консультировавшей меня по телефону, то тут это не прокатило, не те люди...
Нильс озабочен, что ему надо ехать в Евпаторию, забирать экс-жену Веру и 6-летнего ребенка Гришу, отдыхающих там. Это путешествие на весь день... И я предложил съездить на машине, я все равно хотел побывать в Евпатории.
Последний раз я был в ней в 77-ом, ибо в соседнем городе Саки находился мой пионерлагерь. И, разумеется, я  совершенно ее не помню.
Интернет выдал путь вдоль моря, минуя Симферополь, 120 км, что, конечно, еще лучше.

***

Машинке, наконец, пришлось хорошо поработать... Мы выехали в 12-ть. Главное, чтобы не сломалась машина, хотя Нильс по одной из многочисленных профессий автомеханик. На заправке он заплатил 260 гр., а я вернул ему 100. У него совсем мало денег, хотя он сдает квартиру в Питере.
На подъезде к Евпатории мы искупались. Длинный широкий пляж, сильный ветер, медузы, умеренное количество людей. Я рад, что поехал: мне нужны новые впечатления. Они амортизируют скорбь.
В Евпатории били полтретьего. Не имея карты, мы легко попали в центр, если так можно сказать, и припарковались у «Текие Дервиш», мечети и средневековой «гостиницы» для дервишей, с тамгой Гиреев над мавританской аркой, – прямо под вывеской художественного салона-магазина «Малый Иерусалим». Преследует меня этот город. Напротив, через площадь – какая-то средневековая башня и вход в старый город.
Старая Евпатория меня порадовала даже больше, чем я ожидал. Во-первых, тут есть, что смотреть, во-вторых, она сравнительно неплохо отреставрирована, хотя бы частично, в-третьих, это хорошо сохранившийся город, провинциальный, маленький, с запутанной «средневековой» планировкой.
...За ночь я надыбал много информации: с начала XIX века Евпатория, которой вообще-то 2500 лет, стала «столицей» крымских, а, значит, и мировых караимов (которых всех-то было 30 тысяч). Караимы играли в городе столь важную роль, что даже городской голова был караимом: Семен Эзроивич Дуван. Надо думать, при нем Евпатория приобрела еще больше европейских черт и застроилась изрядным количеством зданий в стиле модерн. Образцом является его собственный дом, рядом с собором св. Николая и мечетью Хан-Джами.
Одновременно здешние караимские кенасы – самая существенная городская достопримечательность. Караимы вроде как иудаисты, но они отвергают Талмуд и из Танаха признают лишь Тору, Пятикнижие Моисея. Находятся кенасы на Караимской улице, одной из самых длинных в Старом городе. Она начинается от средневековых (восстановленных) ворот, свеже замощена и отреставрирована, как и некоторые другие улицы Старого города. Старость этого города невелика, в основном 100-200 лет, но в бывшем совке с его бурной историей – и это достижение. К тому же в городе сохранились мусульманские объекты XVI века: баня, пара мечетей. Имеется и вполне обычная синагога нормальных евреев, называется Ремесленная, типичная базилика, с большим круглым окном с могендовидом на фасаде, там где к католических храмах располагается розетка.
Минареты являются хорошим ориентиром в низком городе, поэтому весьма быстро мы с Нильсом очутились у действующей мечети Хан-Джами, XVI века, самой большой мечети Крыма (архитектор Ходжа Синан), в которой принимали клятву все крымские ханы (из рода Гиреев, разумеется), вступающие «на престол». Мечеть – типично византийская, крестово-купольная, как сказал экскурсовод, хотя я не назвал бы ее таковой, ибо полноценного креста в ней нет. Скорее это просто купольная базилика, вроде Софии Константинопольской, любимый архитектурный тип мусульманских архитекторов.
Во дворе мечети всем желающим предлагают экскурсию, лишь надо надеть халат, а женщинам еще и хиджаб, платок, отчего они ничуть не проиграли, если не наоборот: приняли совсем иное, более строгое и утонченное выражение. В отличие от Нильса, который пошел на встречу с родственниками, я не смог отказать себе в таком «извращенном» удовольствии. Давненько я не был в мечети, может быть, с 86-го года в Самарканде. А тут еще и действующая. Кстати, оплата экскурсии добровольная: каждый платит, сколько может и хочет.
Внутри мечети мы сели на ковер на корточки или по-турецки, причем женщины позади мужчин. Экскурсию проводил местный юноша-мусульманин, проводил неплохо: рассказал об истории мечети и основах мусульманства, хотя многое в его словах напоминало пропаганду, а на многое хотелось активно возражать.
Рядом с мечетью находится уже упомянутый дом-модерн городского головы Дувана, боковым фасадом выходящий на площадь, на которой стоит огромный синий собор св. Николая чудотворца, конец XIX в., практически того же архитектурного стиля, что и мечеть.
На одноэтажной, южной, аутентичной и оттого очень своеобразной улице Красноармейская, блуждая без плана по городу, наткнулся на старые турецкие бани. И снова вписался в экскурсию. Экскурсовод, молодая высокая женщина в длинном голубом платье, начала как многие экскурсоводы – с экзамена своих подопечных: а что мы знаем про Роксолану, которую в этих банях  готовили для отправки в Турцию? Несмотря на сериал – никто ничего не знал. За исключением вы понимаете кого. Отвечая по билету, сообщил я и много сведений, рисующих Роксолану в крайне отрицательном виде, из-за чего у нас с экзаменатором-экскурсоводшей возник спор. Кроме информации про Роксолану экскурсоводша сообщила, что данная баня, XVI века, якобы, первое моечное сооружение в Европе. Этого, естественно, никак не может быть, потому что в одной захваченной во время реконкисты Кордове (XIII век) христиане закрыли тысячу бань, как писал Ницше в «Антихристе». (Проверяя свою память Гуглом выяснил, что Ницше писал всего о 270, при этом сильно преуменьшил число: на самом деле, в одной Кордове их было 4000. А сколько в Испании!) И с этих пор, точнее с падения Гранады (конец XV в.), до XIX века Европа действительно не мылась. Если оставить за скобками Россию, само собой.
Баня – это достаточно большое сооружение, много больше, чем в Бахчисарае, с мужским и женским отделением. Мы услышали красочный рассказ про массажистов-евнухов, обрабатывающих посетителей бань: «Вначале банщик любезно приглашает лечь на "гей бек-таш", надевает рукавицу из твёрдой шерсти и хорошенько трёт спину своего гостя. Затем кладёт его навзничь и начинает с невероятной силой "заламывать" разные части тела, бить по ним кулаком, разминать все пальцы и суставы, которые хрустят под его опытной рукой. Затем складывает руки посетителя на груди и сильно давит на них коленом. Потом банщик ловко переворачивает подопечного на живот, оправляет его плечи и бока. Затем проводит большим пальцем по позвоночнику, чем причиняет невероятную боль, которую сменяет ощущение блаженства. А после, войдя в транс, наскакивает на плечи пациенту, скользит ногами по его бёдрам, мнёт коленями, храбро танцует на спине, приседает! Лишь глубокий стон человека сигнализирует, что удовлетворение достигло последней черты и пора завершать»... (Этот текст экскурсоводша заимствовала на одном из сайтов, который я потом нашел.)
Услышали мы и про то, чем тут занимались помимо прямого назначения (скажем, искали невест, что правда, – ведь в бане кандидатки находились в своем естественном виде, что так возмущало европейских женщин XIX века, посещавших, например в Каире, арабские бани). Девушка рассказала и даже показали устройства, с помощью которых в бани поступало тепло: отдушины в стенах и отопительные трубы под полом. Не сказали только, что арабы и турки заимствовали данную технологию у греков и называлась она в оригинале «гипокауст». Самое грустное, что бани были действующими еще в 80-е, а за девяностые их превратили в руины: какой-то арендатор выломал древний мрамор – и тут же исчез, бани закрыли, они превратились в общественную помойку и место жизни бомжей. Теперь значительная их часть не имеет крыши, полы с хитрой отопительной системой и "гей бек-таши" разломаны… А ведь какою можно было бы сделать туристскую достопримечательность: действующие средневековые турецкие бани! Очередь стояла бы во всю Красноармейскую.
От бани я дошел до уже знакомой синагоги Егия-Капай, выходящую двором всю на ту же Красноармейскую улицу. Во дворе располагается кафе-музей еврейской кухни «Йоськин кот». Вот это верный подход! Здесь же я узнал у молодого человека, как пройти к кенасам.
Эти кенасы и правда очень любопытны. Они представляют собой несколько дворов, перекрытых металлическим трельяжем, увитым виноградом. По стенам – большие мраморные доски с текстами на иврите. За «Виноградным двором» идет «Мраморный». Отсюда через аркаду выход в еще два двора: мемориальный и «Лапидарий», караимское кладбище (то есть его остатки). В стене кенасы аккуратно сохранено русское ядро, попавшее в нее в 1855 г. За «Мраморным» – еще одни двор с солнечными часами и входом в главную кенасу. Все отлично отреставрировано, архитектурные детали, цвет, узоры – напоминают Бахчисарайский дворец.
...Здесь я увидел двух красивых герлов: местную из персонала и совсем юную полячку из экскурсии. Женщины беспокоят меня, их красота ранит. Следствие долгого воздержания.
Здесь же я купил карту города и теперь мог ходить более осознанно. И пошел я прямиком по кривым улицам – к театру им. Пушкина.
В отличие от Одессы, в Евпатории, как и повсюду, совковые названия остаются в силе, лишь на специальной табличке пишут иногда, например: «ул. Пролетарская, историческое название ул. Полицейская». Не вижу между этими сущностями большой разницы.
Поэтому красивый дореволюционный театр в стиле модерн – находится на проспекте Ленина. Около театра, у елки, обозначенной, как энергетический центр города, я воссоединился с Нильсом, который уже пребывал в обществе экс-жены Веры и шестилетнего сына Гриши с растаманскими косичками. В этой обновленной компании мы продолжили осмотр старого города. Оказалось, что Вера, хоть и жила здесь много дней, так и не посетила ни одну достопримечательность и практически не видела города. А в нем осталось еще много достойных домов, например, собор св. Ильи, дом, где жила Ахматова, кафе ее имени...
Заглянули в магазин «Лавка древностей», который правильнее было бы назвать музеем китча. Чуть-чуть порывшись среди книг, я нашел книгу Тендрякова «Апостольская командировка» (о которой только что читал в ЖЖ и даже собрался искать ее в интернете...).
Кончили культурное путешествие в «Текие Дервиш», где мы записались в последнюю в этот день экскурсию, проводившуюся лично для нас. В ожидании экскурсии пили на достархане местного кафе зеленый чай и шербет.
Гриша похож на всех мальчиков его возраста: нетерпелив, капризен и не готов воспринимать родителей за что-то серьезное. Я долго снимал молодую красивую мать с младенцем – из предыдущей экскурсии.
Перед экскурсией нам с Верой пришлось обвязаться чем-то вроде юбки, прикрыть голые колени. Молодая татарочка, похожая на Бекову, рассказала нам о комплексе XV-XVIII вв., который едва не постигла та же участь, что и бани: в «лихие 90-е» его стали разбирать на стройматериалы. От Пятничной мечети остались лишь стены и поломанный минарет. Но саму «Текие» удалось отстоять. На дверях – призыв: «Очисть свою совесть перед входом в эту обитель. Суфий Хафиз». Внутри она представляет собой большое квадратное помещение, перекрытое куполом, вдоль стен идут арочные проемы в кельи ночевавших здесь дервишей (и их учеников!). Интересно, что дервиш мог ночевать здесь бесплатно, но не больше трех-четырех дней – и должен был топать дальше.
Заглянув в одну из келий – я долбанулся головой о каменную притолоку-арку. Голова – фиг с ней, заживет, но я разбил любимые афинские очки! Так отомстили мне дервиши, чью сексуальную ориентацию я определил, возможно, не совсем лицеприятно (а она известна).
Местной античности я, увы, не увидел: все закрылось, к тому же нам пора ехать за вещами и возвращаться в Севастополь. Едем на раскаленной машине в детский санаторий «Салют», где жили Вера с Гришей. Это – в специальной санаторной части города, где кроме огороженных заборами санаториев и дикого количества детей ничего и нет. По дороге через город я узнал, что местные трамваи ездят в обе стороны по одному пути. Поэтому то и дело ждут и пропускают друг друга. Значительная  часть города имеет регулярную застройку, с чередующимся односторонним движением, как в Одессе. Конечно, до Одессы Евпатории далеко, но у нее есть свой любопытный колорит – который я и попытался здесь изобразить.
По дороге узнал, что у Гриши бронхиальная астма, даже имеется инвалидность – и он отдыхает с мамой по бесплатной путевке. А теперь они собираются в аналогичный санаторий в Анапе, тоже бесплатно. Все же что-то хорошее в этой стране осталось.
Я жду, пока они принесут вещи в машину. Уже 8 часов, хочется есть.
По дороге из города попали в тупик, так как власти сделали прибрежную улицу проезжей лишь в одну строну. Из-за этого Вера нелицеприятно высказалась о штурманских качествах Нильса.
Она не очень образованная, в общем, обычная городская русская женщина. Склонная, как все женщины, показать связанному с ней мужчине, какое он говно.
Обратный путь в темноте занял два часа. Ребенок то и дело спрашивал: «Скоро еще?!» – а потом заснул.
Машинка благородно справилась с поставленной задачей.
Дома мы сделали поздний обед – и ушли пить вино на достархан, под разговоры и гоны Нильса. Например, про наледь у родника на Шипоте. Это летом-то! (Я был у этого родника, даже «купался» в нем, никакой наледи, там, разумеется, нет.) А все потому, что Крым – говно, а вот Шипот, где он только что побывал (в первый раз), это да!..
Вдруг в саду появился Гриша, возмущенный, что его «заставили страдать!», оставив одного. И Вера ушла, а скоро и Нильс. Он изображает заботливого отца и, наверное, и правда бывает таким. Лишь надолго его не хватает. Дух свободы одолевает.
Кстати, он снова пьет, после долгого воздержания с Мочалкиной. Она во Франции с новым возлюбленным, он в Крыму со старой женой.
Благодаря Вере узнал, что Нильса, оказывается, зовут Коля. Что до некоторой степени логично.

***

Утром он повел Веру и Гришу на мыс. Погода испортилась, ветер, иногда падает несколько капель. Они долго решают, как познавательно провести день? Я рекламирую то и это. Наконец, они уезжают в Севастополь, отказавшись от моих услуг. Да, наверное, им лучше побыть втроем.
И я поехал в Балаклаву, в налоговую инспекцию, платить ежегодный налог за участок. И тут я узнал, что мне, как и говорил Бубнов, надо сделать перерасчет аренды: вместо 310 гр. будет на 220% больше, как мне здесь объяснили. Для этого мне надо отправиться в Севкадастр на Демидова, потом с перерасчетом пойти в местный Совет, и только тогда – к ним. То есть повторить все те же круги ада, что я прошел пару лет назад, получая эту аренду. А на Демидова, по словам Андрея, люди стоят на этот перерасчет с ночи. Все для удобства людей! Это прикол: хотят забрать у людей больше денег – и этих же людей заставляют убиваться в очередях! Это национальное.
По совету женщины из налоговой – взял квитанцию и оплатил в банке по старому тарифу... Обойдутся.

У человека не может быть истины, у человека может быть только относительно верное поведение. А оно зависит от правильного сознания своих мотивов, оценок и реакций: сколько в этих мотивах и реакциях самолюбия, страха, лени и умственной ограниченности. Последнее, впрочем, практически невозможно осознать, как невозможно взглянуть на себя со стороны. Слепой крот не может оценить ценности зрячих – зато весьма ценит свою слепоту. Эту невозможность точной самооценки, ее завышенность и неадекватность надо лишь держать в голове и иметь в виду, как собственный физический запах, с которым ты свыкся и не замечаешь, но который может быть болезнен для других.
Самолюбие и страх безнадежно искажают картину реальности, лень оправдывает пассивность, как якобы самое энергетически выгодное поведение. И лишь человек, который ничего не боится и не самоутверждается, но при этом все время действует, просто ради полноты своего бытия, – только он может поступать относительно правильно.
Рубеж почти недостижимый, но бывают условия, когда достижение его становится вопросом жизни.

Написал Роме: ждать ли его в этом году, согласно многолетней традиции?
Нет, он поиздержался на поездку во Францию, а еще во время оной у него обострился панкреатит (устрицы все! – иронизирую я). «Так что работа и диета – вот все, что мне светит в ближайшее время. А ты как? Будешь и дальше от гнева тиранов скрываться в Тавриде, или вернуться ты все же намерен обратно в патриду?»
Ответил: вернусь – неужто буду от них бегать? И приму мученический венец, если судьба будет столь щедра. Хотя в дальнейшем, если режим и история будут развиваться в том же направлении, может, и свалю из патриды нафиг!

На мой кризис работает и то, что я не могу предаться ни одному светлому воспоминанию – и не могу отдаться никакой мечте. Светлые воспоминания убиты, и я не могу заставить себя мечтать, ибо, чтобы мечтать, надо быть слишком наивным. И иметь больше времени впереди. У меня же осталось мало, и оно пройдет еще быстрее, чем то, что было до него.
Способностью же быть счастливым «здесь и сейчас» я вообще никогда не обладал (без травы) – и едва не первый раз испытал это чувство в Израиле – и был потрясен. Сколько интересного прошло мимо!
Но и эти воспоминания убиты.
Меня спас бы сейчас серьезный творческий проект, куда я бросил бы всего себя. Но его нет.
Я так маниакально рвался к свободе – все 27 лет! – в надежде, почти уверенности, что тут-то и раскроются все мои таланты, тут-то и заиграет в полную громкость моя гениальность, чему мешали только обстоятельства! Я считал себя ничуть не хуже всех прочих гениев всех времен и народов, но лишь менее свободным, менее отчаянным, менее безответственным, менее ненормальным, чем они. Я слишком моральный, думал я, поэтому не могу все бросить и уйти в нормальные художники.
Мечта с запозданием осуществилась, я стал свободным. И где гениальное творчество? Творчества стало еще меньше, чем в период «несвободы». Конечно, я что-то сделал, дописал, написал, в том числе несколько стихов, картин. Но это и близко не то, на что я рассчитывал.
Для начала надо вариться в творческой тусовке. И в период «несвободы» я варился в ней куда активнее. Потом надо ощущать востребованность. А я ее совсем не ощущаю. В общем, надо иметь что-то, что дает вдохновение. А мне его ничто не дает.
Господи, как я устал от своего уныния, такого долгого, такого неизменного, как темень зимой, лишь с краткими проблесками. Я досконально изучил эту страну, знаю здесь каждый уголок. Я могу служить проводником по этой стране под именем «уныние».
Но не может же быть оно таким долгим, чем-то оно должно кончиться?!
Только бы оно не кончилось прошлогодним приступом. Вот, чего я действительно боюсь. 
...Позвонила мама и сказала, что у нее сегодня ужасно плохое настроение. И не знает почему. Как мы совпали.
Возможно, мое настроение связано с тем, что моя спина сегодня болит больше, чем обычно.

Я учу ОК о природе и пользе кризиса в жизни человека (она все же ушла от Славы – и живет у его мачехи, но боится, что он ее вернет). Что, начав драку – надо драться. А если капитулировать – то на каких-то очень почетных условиях... А что я знаю о кризисе сам? Я живу в перманентном кризисе, и конца ему не видно. Я пишу, что надо что-то отбросить и привлечь что-то новое. Разве я мало отбросил? Или мало?
Я пишу, что кризис помогает скакнуть на «новый уровень игры». Мой уровень игры, с точки зрения свободы – совсем другой. Но кризис-то не прошел. На этом новом уровне надо как-то устроиться, создать новую жизнь, а этого-то у меня и не получается. Так что кажется, что выход только в том, чтобы расстаться с одиночеством. Но расстаться так, чтобы тут же не пожалеть об этом, – очень трудно. Не проще, чем терпеть одиночество.
Когда-то вопрос объединения решался почти стихийно – даже у таких непростых людей, как я. Не то теперь: теперь я не согласен на первую, что осчастливит меня своей любовью. При этом выбор очень не велик.
В общем, учить жить легко. И умом-то я все понимаю. Но жизнь не складывается по выводам ума. Или я что-то не так делаю. И вот в этом я никак не разберусь.

Вдруг подумал: а не оттого ли моя тоска, что я первый раз столкнулся с подлинным существованием? Где нет иллюзий, надежд, где нет ничего, что могло бы отвлечь и развлечь? Где есть, взамен, жестокое ощущение конечности и краткости оставшейся жизни и времени?
Нет, конечно, были и раньше моменты этого «подлинного существования», но оно сравнительно быстро проходило, так как жизнь отвлекала от него. А теперь оно всегда со мной, и ничто не может отвлечь.

Ялом пишет очень правильные и знакомые вещи – о необходимости опыта смерти для взросления человека. А еще о сепаратности – которая повышает ответственность за свою жизнь, за которую никто, кроме тебя, не несет ответственности, в которой ты несешь весь груз сам. И еще пишет о стойком желании человека не взрослеть, не думать о плохом и сложном, отвлекая себя чем угодно.
Страхуя себя от трагедии с помощью доступных дешевых утешений – человек создает вокруг себя скучный, однообразный, тусклый мир – страхов, подозрений, примитивных развлечений, рутинных «радостей», фальшивых целей. Лишь трагедия или перспектива близкой смерти, как и положено по концепции «пограничной ситуации» экзистенциалистов, срывает с глаз всю пелену – и человек начинает видеть мир ярко и проникновенно, как то, что хрупко и вот-вот кончится.
И все это так, но все эти прозрения и откровения убеждают нас недолго. И мы делаем прежние ошибки и ходим в прежней пелене, словно пробившееся солнце вновь закрыли тучи. Да, мы видели его, мы помним, что видели, мы знаем, что оно есть. Но оно не может нас радовать сквозь эти гадкие тучи!
Но как бы там ни было, судьба закаляет, а проблемы больше не кажутся неразрешимыми. Пусть настоящая взрослость не наступает: требуется новый опыт и новое мучение. Надо истязать (истерзать) себя до конца, чтобы найти главное. Если оно есть там, где ты его ищешь.

Сегодня появился Нильс с Машей Горбанюк из Луцка. Она его потеряла – и нашла. Но в каком виде! Ночью в Симферополе у него, спящего на скамейке у ж/д вокзала, увели рюкзак с компом и фотоаппаратом. А потом еще он загремел в менты, когда бросился искать свой рюкзак.
Менты заинтересовались им и в Анапе, куда он отвез Веру и Гришу. Вот не везет человеку! Больше всего он расстраивается от потери фоток с сыном.
Мы с Машей сделали обед, Нильс пропал в интернете. Потом я увел их на ночное море. Вода потрясающе теплая, но на берегу очень много людей, дебильная музыка... Все надо портить! Почему нельзя посидеть и послушать волны, зачем всюду притаскивать с собой свой дикарский мир? Нильс из-за них на взводе, я же совершенно спокоен. Я хочу чувствовать яломовскую взрослость, хотя прочту о ней только дома, то есть полноту минуты. И мне чуть-чуть удается.

Вчера ночью мне приснилась Лесбия, и я вдруг понял, что нам надо воссоединиться. И что два месяца весной я блокировал желание сблизиться – из-за смутной надежды, что с Мангустой у нас еще не все кончено и израильская сказка может возобновиться.
И вчера я вдруг понял, что мне это больше не надо. Что в любой из моментов нашей близости, начиная с января прошлого года, я понимал, что Мангуста никогда не сможет заменить мне Лесбию, что она никогда не будет очень близка, что она хороша в той роли, в которой есть сейчас. То есть все это недолгая радость, но мы слишком разные, чтобы жить вместе, и что слишком много вещей в ней повергает меня в сомнение. Она очень хороша как любовница, к которой приходишь и от которой уходишь, оставаясь свободным. Вероятно, она так же относится ко мне.
Но с Лесбией у меня было совсем другое, настоящая nation of two, хоть и не всегда. Было глубокое понимание, сходные идеи и увлечения. Я и теперь испытывая удовольствие от общения с ней. Весной это было всего пару раз, и – однако...
К тому же у нас общий ребенок, за которым надо «следить».
А моя свобода, а все то досадное, что было в нашей жизни? Я пережил лучшее, что могла дать свобода: новый красивый роман. И очень много одиночества. Я убедился, что никого не найду. Что женщины слишком просты и обычны для меня, даже при их красоте и порой интересном характере. И таланте. Досадное же... Возможно, три года разлуки чему-то научили нас. Вместе с возрастом.
А сегодня она приснилась вновь.
Вовсе не факт, что ей это надо, и она это захочет. Вообще, это видится очень сложным делом, даже для меня. Я не хочу влезать во весь прежний колхоз.
Главное, я понял, что с Мангустой – все. Я не хочу возобновления отношений. Перегорело. И что я готов на определенных условиях пожертвовать свободой. На условиях, что мы остаемся свободными, но при этом являемся парой. То, чего я хотел в романе с Мангустой. И что не получилось. Думаю, что и Лесбия не хочет терять обретенную свободу, к которой уже привыкла.
Было в начале прошлого лета, в самый разгар романа с Мангустой, ощущение, что она снова меня любит и хочет вернуть. Но мне, естественно, было не до того. А весной я этого не увидел. Напротив, было несколько некрасивых ссор и случаев полного непонимания, как раньше. И я еще раз убедился, что нам не надо жить вместе, что меня к этой жизни ничто не тянет... И все же мысль о Мангусте служила противовесом. А теперь я чувствую, что его больше нет. И вариант воссоединения больше не кажется таким невозможным.
 Но Лесбия за три года не написала мне первая ни одного письма. Ни разу не позвонила. Ну, может, пару раз. Вероятно, она знает о ментах – и, как и Мангуста, ничего не написала. Очень горда. «Мои» женщины чудовищно горды. Как и я. И это все усложняет.
...Но тут я вспомнил, сколько крови пустил мне этот человек, сколько раз она ввергала меня в настоящее безумие, словно мой худший враг! Нет, лучше что угодно, лучше совсем никого, но не она!
И все же вместе мы были силой. А по-отдельности ничего не получается, во всяком случае у меня. А если что-то и получается, то об этом узнают лишь читатели моего ЖЖ. Место для саморекламы неудачников.
И тогда все мое ужасное, постоянно ужасное настроение – от искусственности моего положения? Что такая жизнь не для меня? Что лишь рядом с ней я могу нормально существовать?
Страшно в этом убедиться. И я пока не убедился.

Работающий ночью в комнате вентилятор напомнил мне больницу отца летом 09-го. Я не помню, чтобы слышал его, а этот слышу очень хорошо. Или забыл, или уровень восприимчивости тогда совсем упал. Впрочем, он и теперь не мешает мне спать, если не наоборот: его звук усыпляет.

Несомненно, это одна из главных проблем человека: невозможность создать свой собственный мир и жить в нем одному. Поэтому он стремится создать мир на пару с кем-то, порождая будущий конфликт, ложь, предательство, отчаяние, безумие, безумную наркотическую привязанность, беспомощность – и кучу прочих проблем. Семья помогает заполнить жизнь и время, но ведь не всем это надо. Их конфликт еще острее, чем у других: желание личной реализации – и невозможность иметь необходимую свободу в условиях семьи. Это помимо того, что другой вечно чем-то раздражен и продуцирует вещи, которые лишают тебя покоя.
И при всем этом ты привыкаешь к нему, становишься зависимым от него, а, значит, дико уязвимым. Случится с ним что-нибудь, каким-нибудь способом он покинет твою жизнь – и тебе самому будет в пору умереть, потому что жить сам по себе ты не умеешь, отвык, да и никогда хорошо не умел.
Две подобные истории в моей собственной жизни за последние два года были слишком яркой демонстрацией данной мысли. И все мои попытка свободы без никого пока не принесли хорошего результата. Но, в конце концов, я лишь чуть больше полугода живу полностью один. До сентября 10-го я еще надеялся на возобновление жизни с Лесбией. Потом сразу появилась Мангуста. И лишь с декабря у меня совсем никого нет – и нет даже признаков, что может появиться. И именно ощущение, что я одинок еще и поневоле – портит чувство правильности и свободы выбора. Хотя этим летом я отверг возможность сближения с двумя женщинами. Значит, все не так однозначно. Однако, если бы вдруг Лесбия стала бы предлагать мне воссоединение или Мангуста стала бы предлагать «подружиться» вновь – разве у меня хватило бы сил отвергнуть это? Я разорвал отношения с теми женщинами, с которыми мог бы и хотел быть. При всей их привлекательности я не смог простить им нанесенных обид. Они мне, видимо, тоже.
Быть гордым – мучительно и сложно, от гордости одни неприятности. Но я ничего не могу с собой поделать.

Уже писал об этом, что моя цель – допройти то, что не прошел в 20 лет, слишком быстро отказавшись от самостоятельности и свободы. Эти состояния серьезно воспитывают личность. Человека, который всю жизнь жил с мамой, нельзя назвать по-настоящему взрослым.
Я сейчас живу, как калека, который лишился каких-то органов. Слишком много вещей в нашей жизни было на двоих, и способность воспринимать мир одному – атрофировалась. Я много-много лет не стоял один на один с миром, я разучился видеть и ходить. Я подогнал себя под жизнь с Лесбией – и тем обеднил себя, как бы много мне ни дала Лесбия. Обеднил себя именно в своеобразии личности. Яркая личность идет своим путем, я же шел чужим. И так и не развился.
И вот я хочу все наверстать. И пока вижу одни сложности.

Мангуста раз за разом постит свои фото, словно раскидывает приманку. И она на них очень эффектна, должен признать. Мне даже стало приятно, что с такой очаровательной женщиной я спал в одной постели. И пожалел, что это в прошлом.

Вчера Нильс с Машей сделали ужин-обед за домом, с мангалом, на котором жарились кабачки и баклажаны – в особом рассоле, который сделала Маша. Она же сварила «гуцульскую кашу» из кукурузной муки с добавлением брынзы и жареного лука. Каберне сменил пуэр, который Нильс подавал по-китайски, в специальных приборах и пиалочках. Он оценил гастрономию нашего застолья как кругосветное путешествие.
Еще он залез на «Домик хиппи» и узнал, что на Мочалкину наехала ювенальная юстиция и грозит забрать детей. И нужно срочно сделать ремонт в квартире. Это подвигло его на долгий разговор о Мочалкиной и их отношениях. И я понял, что он до сих пор ее любит, ревнует к «французскому чуду», как он назвал ее нового лавера. Вот пусть лавер и разруливает эту проблему, а он уже больше ни при чем. И сам удивляется, что это так его зацепило. Мол, девок жалко, а не Мочалкину. Ну-ну...
Он говорил это при Маше, не волнуясь, как она к этому отнесется. С ней он может не стараться быть приятным, чего наверняка требовала Мочалкина. Но, как и я в Лесбии, так и он ценит в Мочалкиной прежде всего личность, с которой пусть трудно, но интересно. С Машей же удобно, но, увы, совсем не интересно. При этом у нее депрессия, бессонница, чего она не может скрыть. Вчера выпила сильно просроченный феназепам из моей аптечки и смогла заснуть. Но он кончился, а тревога не отступает. Поэтому напилась и стала требовать открыть другую бутылку. Открыли и пошли на море.
По дороге они говорили про пришедшую им в голову идею продать квартиру в Луцке и купить дом здесь. Я выслушал как очередной хипповый гон. Не те они люди, чтобы владеть домом. Помечтают и успокоятся.
На море она вела себя как пьяная женщина, а Нильс ее воспитывал.
Сегодня я ходил на море один: они оба вырубились в 11-ть. Зато купили кучу продуктов на полученные Нильсом деньги из Питера (за квартиру). Однако я не взял 200 гр., что Нильс хотел мне вернуть (занял перед поездкой в Анапу): пусть купит себе что-нибудь полезное. Он уже купил новый фотоаппарат и снимал им даже в темноте на море.
При этом у меня куда-то исчезли последние 15 тыс. рублей, которые перед Евпаторией я перевел в гривны. Как растворились. Осталась 1000 гр. И ничего не покупал, кроме вентилятора за 125 гр. И по мелочи.
Зато написал две картинки маслом. Это великий допинг для меня.
...Утром ребята уехали назад в Луцк.

Бергсон пишет («Два источника морали и религии») о происхождении морали и о навязанном со стороны общества характере обязанностей. По его теории общественная дрессировка индивидуума в интересах коллектива – первый источник морали. Второй – индивидуальный эмоциональный порыв, имеющий интуитивно-мистические корни.
...Я уже давно не чувствую конфликта между собой и моралью. Но лишь потому, что мне совершенно наплевать на то, что мне хочет навязать общество. Я уверен, что моя мораль значительно выше общественной – и что, напротив, это она могла бы, совершенно по-аристотелевски, служить образцом для других (говоря скромно).
У такой морали «очень много проповедников и очень мало мучеников», как сказал Гельвеций. Я подчиняюсь лишь тем обязанностям, которые считаю разумными, и происходят они не от общества, хотя его первоначальное влияние нельзя сбрасывать со счетов. Но происходят они и не от интуитивно-мистического порыва. «Порыв» вполне рационален.
Если холодно – человек одевается. Люди не могут выжить по одиночке, поэтому они объединяются, так или иначе признавая и даже защищая интересы друг друга. «Все сущее стремится продолжать свое существование» (сказал Спиноза), поэтому надо воздерживаться от того, что может причинить этой жизни вред. Иначе ты вступишь в конфликт – либо со своей моралью, либо с этим живым существом, которое, конечно, поборется за свою жизнь. Любое живое существо похоже на нас, и заботясь о нем – мы заботимся о себе. В мире, где нет ненависти и страха – приятнее жить. Это элементарные вещи.
Вообще, все проблемы морали достаточно просты, во всяком случае, на сегодняшний день и для человека светской культуры. Не составляет большого труда объяснить любой запрет и обязанность, которые существуют в современном обществе, если это общество более-менее рациональное и внутренне свободное. А те, кому это объясняют – не фанатики свободы, считающие, что любое государство – зло априори. Как зло и все, что от него происходит.
Зло надо воспринимать исключительно как то, что опасно для жизни. И тут начинаются разногласия. Поэтому в некоторых не очень развитых обществах существует много ложных законов, происходящих от неумения управлять, то есть защищать жизнь большинства. Но история учит, что закон не свят. Что такое закон? Я уже писал об этом: это то, за что двадцать лет назад сажали, а теперь награждают.
Можно всласть порассуждать о том, откуда происходит мораль в смысле запрета. Нечистая ли это совесть, вызванная убийством отца, как считал Фрейд, или это хитрый способ слабых подавить сильных, заговор плебса против аристократов, как считал Ницше. Думаю, если оставить от запретов лишь сексуальную составляющую (и отбросить магическую), то в этих запретах мы найдем важное рациональное зерно: в собственных интересах общество боролось с репродуктивной функцией человека, с его жарким инстинктом размножения, что в прежних материальных условиях было опасной практикой. Это не то, что сейчас, когда и противозачаточные средства, и хорошая медицина, и богатые любящие родители, и не самое бедное государство, готовое исправлять ошибки малолеток. Но в прежние времена надо было сперва много работать, чтобы позволить себе потомство. И заводить его лишь в том количестве, которое можно прокормить. Поэтому посты, например, в отсутствии противозачаточных средств, – были оправданным мероприятием, вне зависимости от настоящих причин их происхождения. То есть мораль – как средство ограничения сексуальной анархии – орудие прогресса: меньше людей умирает, меньше нищенствует и голодает, и больше благ, в том числе культурных, достается каждому.
Однако в настоящий момент в подобной морали нет нужды, и мы можем позволить себе любую анархию. Это и называется сексуальной революцией. То есть раскрепощением пола и первичных стремлений, угнетенных традиционным обществом.
Собственно, можно говорить не о двух моралях, как Бергсон, а о трех: одна – чисто общественная и лежит в поле гражданских и религиозных запретов (закрытая мораль закрытого общества), вторая создана великими личностями в благородном индивидуальном порыве (открытая мораль по Бергсону), третья мораль – разумное самоограничение в интересах общего выживания. Все, что требуется в этом варианте: уметь просчитать ущерб от собственного поступка. Ну, и пользу тоже. Даже не обязательно себе. Способность обогатить другого – есть божественная прерогатива.
Увы, эта способность приходит довольно поздно (если вообще приходит). Человек – эгоист в одних случаях, слишком бедный, чтобы жертвовать, и самодур в других, навязывающий истину не столь совершенным или успешным. К тому же он то и дело оказывается в условиях прямой агрессии и конкурентной борьбы. Виноградная улитка с клыками – его мораль жалка, как и он сам.
По идее, моральный человек должен относиться к другим, как к равным себе, вызывающим его уважение, либо как к несчастным, которым не так повезло, и которые нуждаются в его сочувствии. Однако в существующих условиях моральный человек будет жертвой проходимцев и хитрецов всех мастей, решающих за его счет свои проблемы. Мораль как открытость и доброжелательность вынуждена ограничивать себя. Да попросту быть с кулаками.
Оттого и возникла религия, согласно Бергсону – то есть «защитная реакция природы против разлагающей силы ума». Иначе говоря: ума эгоистического и отрицательного.
Вот и воспитание детей по сей день зиждется на «чистых» запретах, имеющих под собой лишь волю взрослого, которому видно то, что не видно ребенку, и что ребенок при всем старании взрослого не может понять. Аналогичным образом, словно дети, живет множество людей, неспособных просчитывать последствия своих поступков или не желающих этого делать – в стремлении идти вслед за любой блажью или немедленно разрешить эмоциональный конфликт. Можно сказать, что большинство законов рассчитаны именно на них и даже существуют лишь из-за них, хотя очень мало их сдерживают.

Не правильно сравнивать время сейчас – и время стомы и операции. Тогда мной владела сверхидея: остаться живым, освободиться от уродства, стать хоть частично здоровым. Все остальные проблемы померкли на таком фоне.
Но стоило главной разрешиться – и появилась сотня мелких, зато почти не решаемых проблем. Вот, например, спина: сколько я ее решаю, и «решил» совсем чуть-чуть. А еще одиночество, любовь, отсутствие вдохновения. Они как гвоздь в ботинке: не дают ни стоять, ни идти.

Мангуста в ФБ привела цитату из Айрис Мердок: «Love is the extremely difficult realization that something other than oneself is real». В ее переводе это звучит так: «любовь это крайне сложное осознание того, что кто-то кроме нас реален».
Смысл этого высказывания, как я его понимаю, что практикующий солипсист, кем стремится быть каждый человек, сталкивается через феномен любви с собственной недостаточностью. Что он, оказывается, нуждается еще в чем-то («ком-то»), кроме себя.
Классический солипсист в свои лучшие минуты ни в ком не нуждается. То есть: все вокруг нереально, кроме меня. И любовь внезапно разрушает крепость солипсиста, доказывая ему через потребность в чем-то еще (something other) – его недостаточность (для самого себя). Иначе: нам что-то важно, кроме нас самих. Это и есть «непростое открытие» (difficult realization). Только и всего.
Трудность открытия – в осознании своей уязвимости, что хрустальный мир наших мифов о самих себе и реальности, угодливо соответствующей нашим мечтам, – больше нас не удовлетворяет, что нам надо выйти в реальный мир, где нам предстоит рисковать и собственным достоинством, и даже, может быть, чем-то большим. Нам надо заставить подчинятся реальность, которая больше не продукт нашей фантазии.
«Причем тут любовь?» Пока я не завоюю эту внезапно открытую любовь – я больше не могу испытывать душевный комфорт. Но интерес к другому через любовь действительно открывает нам простую мысль, что он, другой, вообще-то, тоже страдает, и его страдание не безразлично для меня.

Всю жизнь я делаю одну и ту же ошибку: занижаю значение минуты, теряя из вида, что она никогда больше не повторится. Особенно теперь, ибо все в наших жизнях меняется с невероятной скоростью, и сами люди исчезают из нее, причем навсегда. Да, вот эта, по виду неказистая минута, в которой нет ни шума, ни ярости.
 Это пошло от времен юности, когда бытие виделось, как полная жопа, да и было таковым –  за исключением рок-музыки и длинных волос, и я научился пропускать его через такой фильтр, ослаблять его влияние такими мощными резисторами, что от него почти ничего не оставалось, как от изображений на засвеченной пленке.
И лишь вторичный мир искусства доставлял радость. Мир концепций и идей накидывался на проникшую в психику реальность, как антибиотик на бактерию. Собственно, он и был фильтром, отвергающим конкретный опыт и превращающий существование в борьбу, в пафосный подвиг. Поэтому все силы души сосредотачивались на «подвиге», а не на реальности.
Вот и теперь я ниспровергаю значение минуты, – чтобы остаться свободным от нее, не преувеличивать ценность людей и не впасть в иллюзии относительно них. И по-своему это правильно, ибо люди обманывают. А прекрасные минуты проходят, и ты остаешься лишь с воспоминаниями, и это делает тебя несчастным.
Я не оправдываю этой практики, которой привержена моя психика. Все надо видеть в реальных формах и цветах. Это и называется жизнью.
Теперь, наверное, самое время прийти взрослению.

Перечитываю «историю» 04-05 годов: как я стремился к свободе! Жизнь с Лесбией давила на меня, как бетонная плита. Я не то что был несчастлив – я разучился чувствовать радость. В моей жизни преобладала функция.
Я был как замороженная рыба, которая вдруг проснулась в Крыму – и потеряла голову. И не могла забыть ощущения внезапной легкости и счастья: оттого, что ее любят, разделяют ее настроения и желания, что кто-то готов на подвиги ради нее и с ней вместе. Я совершенно отвык от этого. И вот этого Лесбия не могла ни понять, ни простить мне. Она назвала это предательством. А это был бунт жизни против убивающего долга.
Теперь уже три года я свободен. Почему же снова несчастлив? Свобода не дала того, что я ждал: ярких красок, эмоций, полноты бытия, которое я вправе испытать, как свободный человек. То есть, это тоже было, жаль, что недолго. Все оказалось не так просто. Вдруг выяснилось, что «полнота бытия» не приплывает сразу, как откроешь для нее дверь. Ее надо ждать, манить, ее надо заслужить.

Лишь одинокий человек снимает себя с помощью зеркала. Это я про фото Мангусты в ФБ. Конечно, это не значит, что у нее никого нет. Это значит, что у нее никто не живет, никто, кто мог бы снять ее в тот момент, когда она особенно нравится себе.
И к чему мне это? Так, вдруг подумалось. Фото не отрицает возлюбленного, живущего в другом месте, согласно ее идеалу. Впрочем, следов его пока не видно. Но, опять: и что? Что это меняет? Что я в любой момент могу ей написать – в надежде на возобновление отношений? Хотя бы виртуальных, как когда-то. Собственно, общения мне и не хватает. Пусть даже на расстоянии. Тем более зная, что близкое общение, близость отношений, нас обоих разочаровывает.
Неужели вернуться к нему так сложно? У двух гордых людей – очень сложно.
...Это я так успокоился? Так освободился от нее? Блин, я по-прежнему весь во власти настроений, а они скачут каждый день.

Вчера, когда я возвращался ночью с моря, мне стало дурно. Ноги ослабли, руки дрожат, в глазах яркие круги, а между ними темнота в форме балясины. Иду и почти ничего не вижу. Даже сел посреди дороги на подвернувшуюся железяку. «Это что, – думаю, - смерть?» Еле дошел.
Выпил валокордина и лег. И начался тяжелый мрачный бред, словно при гриппе или воспалении легких. Но ничего не болит. В лучшем случае – слегка мутит.
Что это? – ни хрена не понять. Легче все свалить на сердце. Подобные вещи у меня бывали – при большом утомлении. Несколько раз после мощной любви, даже Лесбия пугалась.

Утром, пока я завтракал, заглянула Яна. Она была на секонде на Пятом, купила сумку шмоток. Рассказала о Грише, рассказала, как ей в виде голоса явилась ее мертвая свекровь, Елена Андреевна (в честь которой она и дочь назвала) и сказала: «Я ведь тоже сидела и не стала от этого хуже». И как в дом залетела бабочка – и не вылетала целый день – и она стала просить ОК узнать, что по приметам это значит?
И это современный человек, пользующийся компьютером!
Много говорила про Гришу, какой он был ужасный, как изводил ее: черные бесовские глаза, друзья – бандиты. Его пугалки: «Одно неверное слово – и я покойник!»
– Он заслужил случившееся! – считает она. – Может быть, тюрьма пойдет ему на пользу.
Но при этом стараются с Андреем его участь облегчать.
Развлекает меня в моем одиночестве. Может быть, ей ОК велела – присматривать за мной? Смешно, если так.
Объективно я живу прекрасно. Больше месяца я провожу дни в одних трусах или без оных. Другую одежду надеваю, лишь когда покидаю участок. Лежу на достархане, редактирую «историю» 04 года. Не оставил желания превратить ее в роман. Например: «Крик игуаны».

Очередной раз перечел нашу с Мангустой последнюю переписку. И, остыв, вижу, что повел себя не мудро. Завелся, как обиженный мальчик. Вместо того, чтобы предложить ей взять тайм-аут на месяц, скажем, – и посмотреть, что будет? Предложить, естественно, не в конце, когда уже слишком много наговорили друг другу.
Хотя нельзя считать меня инициатором ссоры. Обидевшись сперва, я употребил усилия, чтобы все объяснить и замять. Пытался писать письма в старом духе. А она вдруг, прицепившись к несуществующим натурщицам, завела разговор о своей принципиальной полигамности, желании любить двоих, троих, но за разное. Меня, скажем, за интеллект, какого-нибудь подвернувшегося француза – за обаяние и беспроблемный секс, не то что со мной.
Неспроста же она вцепилась в эту тему – именно тогда, когда появился француз. И до сих пор она все совершенствует английский, на котором тогда с ним разговаривала. Она, как я и угадал, хотела нового романа, но искала приличный предлог.
Она вела себя так воинственно, решил я, потому что имела хорошие тылы. То есть ожидание новой любви. Написала же она, что не может меня любить, то есть, что не может любить только меня... Сказать такое – это хороший способ поставить собеседника на место, но зачем?
Даже если не француз – она почувствовала тогда вкус жизни, успех, внимание к ней. Любовь же ко мне совпала с кризисом, неудачами, тяжелым душевным и финансовым положением. Положение изменилось – изменились приоритеты. Теперь для нее свободнее и удобнее стало перевести меня в другой разряд. Но я не согласился. Я предложил ей выбор: или–или. И она сделала выбор.
Можно было бы ждать, что она разберется в себе и одумается. Но ничего не меняется. Может, она и правда завела роман, но я не вижу его следов ни в ее ЖЖ, ни в ФБ. Скрывает что ли? Или он снова в основном в письмах?
Зачем я об этом думаю? Ссора дала много информации, как всегда: о ней, об ее отношении ко мне. Информации исчерпывающей. Надо быть дураком или мазохистом, чтобы после всего хотеть возобновить отношения.
И ради чего? Чтобы услышать, что у нее был (есть) роман? Мне станет от этого легче?
Нет, лучше пусть все будет, как есть.

Мангуста словно опоила меня опиумом. Израиль был как вмазка, кайф, от которого я не могу отойти до сих пор. И пусть вторая вмазка уже не имела того кайфа – я все равно потерял способность получать радость от нормальных, обычных вещей. Даже от Крыма. Все кажется мне пресным. То, что когда-то радовало, – оставляет равнодушным.
Так когда-то было с Москвой и дачей на Воре – после появления Крыма.
У меня крайне развитая способность увлекаться. И я долго храню верность увлечению.
Сейчас мне надо восстановить любовь к Крыму, вспомнить свои прекрасные прогулки в одиночестве. Чтобы отсутствие того, кто был тогда, не воспринималось страшной потерей, тем, без чего кайф невозможен. Вот преимущество одиночества: твой кайф не связан с другим – и с тем, что бы он ни делал: появлялся, исчезал, предавал бы тебя или менялся – тебе нет до этого никакого дела. Все, что тебе нужно, всегда под рукой. Это и есть душевная свобода. 
Если мне удастся – это будет великая победа.

Несколько дней дул ветер, но было жарко, +30. Сегодня ночью началась гроза, вроде той, что бывает тут в конце августа. И дикий ливень с ветром. Я не успел закрыть окно на кухне – и кухня потонула. Пластиковые окна хлопают от сквозняка, пришлось почти все закрыть. Но потолок на 2-ом этаже выдержал. Зато достархан промок весь. Развесил матрасы, подушки и пледы на просушку.

Счастье – это попадать в резонанс с жизнью. Или, как говорят хиппи, синхронизировать свою жизнь с внешней. И тогда все нравится, все вызывает приятное удивление.
А я в этот резонанс никогда не попадаю. Лишь иногда под травой. Еще реже под алкоголем...
И вот...
...По поводу не очень хорошей погоды после грозы решил погулять. Дошел до раскопок за лесом, в котором между сосен паслись лошади, поедавшие непонятно что на выжженной земле. Потом по проселочной дороге по балке – до в/ч у Георгиевского монастыря. Любимый маршрут – и давно не ходил.
У в/ч появилось летнее кафе, где я сел и выпил пива. Слава богу, здесь нет музыки. Сидел, пил, смотрел на людей. И вдруг мне все стало нравиться. Особенно длинноволосые загорелые хипповые девушки. А тут еще появился автомобиль с надписью «Love, Peace, Music» и пацификом на борту – с российскими номерами из 116-го региона (то есть Татарстана!). Увы, не успел как следует его сфотографировать.
В приподнятом настроении зашел в «Восьмое небо». Саша занят: холотропщики сидят в его Куполоиде, кричат, как резаные. Бесы-то одолевают!
Он отвел меня на достархан и показал тибетские «глюкофоны» из метала, с прорезанными лепестками, при ударе по которому палочками появляется своеобразный звук. Это его последнее увлечение – он решил освоить их производство на продажу. Он тоже развелся со своей украинской девушкой Наташей, но успел получить вид на жительство (он из Ижевска). Поэтому ездит теперь на авто с местными номерами.
Дома выкопал-выпилил еще два корня. Странно, земля вовсе не такая мокрая, как я ожидал. Я-то радовался, что не надо поливать (иначе тут вообще ничего не выкопаешь).
А ночью написал пост о 16-летии Кота. Все, что я могу сделать.
(Ужас. Но не ужас, ужас, ужас!
Два месяца я бился за то, чтобы его не выгнали из школы. И пока победил. Еще одна такая победа – и инфаркт обеспечен.
Все детство он был поклонником конструктора «Lego». На днях узнал, что «Lego» выпустило новую модель, называется «Lego-Lize». Не зря, значит.)
Послал Лесбии на почту пару фоток.

Новый роман надо заслужить. Для этого требуется ненавистный Гутеевой прорыв. Прорыв – это и есть заслуга, словно награда за уникальное достижение. Где мое достижение, в чем оно? За все эти месяцы я не достиг ничего.
Но хотя бы что-то прояснил. Надо сосредоточиться на нескольких вещах: вернуть любовь к Крыму, вернуть уважение к себе – и, как следствие, попасть в резонанс с жизнью, о котором писал вчера.
Вернуть любовь к Крыму после 15 лет общения с ним – нелегко. Все приедается, к тому же в нем есть много реально раздражающих вещей. А где их нет? Крым был выбран «по совокупности», то есть, что в нем вся та же самая лажа, но меньше, в более приемлемой форме.
Уважение к себе... Или уважение к своей жизни... Парадокс, но когда я живу так, как сейчас, я начинаю вспоминать больницу как что-то светлое. С ней связаны реальные достижения и «прорыв»: всякие важные открытия, в том числе и о себе. Они, как выяснилось, не стали формоопределяющими, но, тем не менее.
Теперь мне нужно что-то такое же, но без экстремальности. Ибо при той мотивации, что была в больнице, мобилизации, концентрации силы, соединение всего себя в одну точку – не трудно устроить «прорыв». Такой же я устроил в 94-ом. И жил так. Однако жить сокровищами прорыва невозможно вне прорыва, в обычной жизни. Невозможно так концентрироваться все время.
Прорыв связан с беспрецедентным саморасходом – для преодоления критической ситуации. И ситуация и опыт преодоления ее, конечно, меняют тебя, дают что-то новое. Но оно забывается, если жизнь возвращается на круги своя.
Мангуста в конце нашей ссоры ткнула в больную точку, очень точно разглядев ее: я живу в скуке, от скуки пописывая картинки и посты... Я не живу, как герой, как настоящий творец.
Надо найти себя-героя, вернуть старый пафос жизни – и это будет обретением уважения к себе. И, одновременно, синхронизацией с реальностью, как я это понимаю.
Вот задачи. И если я серьезно захочу, я их выполню.

Днем снова ветер и тучи. Хотя это и ничего для разнообразия.
Позвонил и поздравил Кота, потратив деньги на обоих симках. Пожелал ему осознать очевидную вещь: что если есть проблема и видится два варианта решения ее – выбирай  более трудный, скорее всего, он и есть правильный. Он в ответ: «Ты забыл: все гениальное – просто». Увы, не всегда.
Еще пожелал ему лучше держать себя в руках, ему это плохо удается. И не тупить у компа: в мире есть и другие удивительные вещи. Он ответил, что уже понял это.
Чтобы развлечь себя – поехал вечером в Севастополь. Гулял по набережной, поднялся на Центральный холм и прошел по любимой улице Суворова. В конце которой на столбе увидел афишу о концерте Умки и Броневика 20 августа в Парке Победы на пляже «Хорошо».
Я очень люблю эти дворы, спуски, балюстрады, подпорные стены в заходящем солнце и пылающие над ними айланты.
Ночью вышел на крышу, чтобы увидеть парад метеоров, о котором писала Мангуста. И не увидел ни одного. Зато Юпитер очень красиво горел над серпиком Луны. Я все пытаюсь изучить карту звездного неба, но мало что выходит. Карта и реальное небо плохо коррелируются.
Главное – победа! Все силы – на победу!
Главное, что не случилось приступа, как год назад, именно в этот день.

Я этого и боялся в любви: своей привязанности. Надо бояться любви: в любви ты пускаешь другого человека слишком глубоко в себя, делаешь себя одержимым и зависимым.
Любовь – сказка, и трудно устоять против сказки. Пусть она – ложь. И в ней торчит железобетонный намек для добрых молодцев: не верь, не подпускай! Как я не подпускал ОК, как я держал дистанцию с М.Л. и с Лесбией весной. И со многими я мог бы выдержать дистанцию, а с Мангустой не смог. Притом что сначала я делал именно это, весь первый год общения. И лишь катастрофа с Лесбией перед моей операцией сломала мою защиту.
В любви страшна ее произвольность: как произвольно человек влюбляется, так же произвольно и разлюбляет. Но при этом он подсаживает другого на себя, на любовь к нему, просто на потребность общаться. И вдруг возлюбленный делает ручкой. У него впереди новые перспективы. И ты стоишь один в голом поле, куда тебя выманила любовь: дождь, ветер, раскисшая земля, серое небо.
Пустота, шум ветра. А день назад здесь стоял прекрасный замок, был южный сад и звучали сладкие песни. Куда все делось? Мираж?
При этом я сам писал год с небольшим назад в Израиле, черным по белому, что моя проблема, что я не чувствую к Мангусте любви! И ничего не могу с собой поделать.
Вот расплата. И ведь вполне возможно, встреться мы снова, – я опять быстро утратил бы любовь. Или эти месяцы разрыва были нужны, чтобы понять ее ценность для меня, которую я вдруг перестал ощущать, сосредоточившись на ее многочисленных недостатках? Или это все просто от моей одинокой жизни?
Сколько раз мне казалось, что я избавился от чувства к ней, а потом оно откуда-то возникало опять.
Страшная вещь – любовь.

Концепция любви, выбранная и предложенная Мангустой, очень удобна: никто не испытывает ответственности к своему партнеру. Партнер воспринимается как взрослый человек, который сам разруливает свои проблемы.
При этом сама Мангуста долго злоупотребляла своей беспомощностью, предлагая мне разруливать ее проблемы или оплачивать ее радости. И вдруг у нее что-то переклинило, она вспомнила о гордости – и начала мне грубить. Именно меня она сделала ответственным за собственную беспомощность. А чтобы окончательно поставить меня на место – вспомнила о своей свободе в любви, полигамности, моих «винах», типа способностью увлекаться несуществующими натурщицами. Она словно дразнила меня красной тряпкой, перечисляя все мои недостатки. И даже мои явные достоинства: щедрость по отношению к ней, – стали моей виной.
Наверное, ни одному человеку я не сделал больше добра, чем ей, за равный отрезок времени. История повторяется: чем больше делаешь добра, тем хуже результат.
Я был в ярости, я решил, что меня использовали, как лоха, как богатого дядюшку, от услуг которого вдруг отказались. И тут же странным образом исчезла и «любовь».
Не исключено, что она исчезла в обиде на то, что она от меня услышала. И наговорила в ответ много того, что говорить не надо. Но за 9 месяцев она так и не извинилась. Она не сделала шага навстречу, которым я мог бы воспользоваться.
При этом мое ЖЖ она все же читает. Редко-редко комментирует. Чаще даже в ФБ, чем в ЖЖ. И я ничего не знаю про нее и не понимаю.
Плохо, что я больше (?) не управляю реальностью. Она (реальность) снова сама по себе, а я сам по себе. С этим надо что-то делать.

Небольшой оживление в доме в конце лета: вдруг заехали Вася и Кентис с сыном Никитой. Они живут в Никите (!) у знакомого. Меня посетили буквально на полдня. У Васи идея нового художественного журнала «Чаща всего» – ее и обсуждали. Надеется на мое сотрудничество.
Отвез их на автовокзал, на последний автобус до Ялты, 20-15. И забрал приехавших Никиту и Настю (бывших студентов Лесбии на Журфаке). Они жили в Форосе на нудистском пляже.
Они умненькие, особенно Никита. Он начитан, недавно защитил диплом по литературной критике, поэтому в теме, что теперь пишут. Много говорили о литературе, критике, политике, спорили об «Улиссе», которого я обругал. Они рассказывали про стоп, жизнь в Форосе.
На следующий день я сводил их в Георгиевский монастырь. Вход в монастырь теперь с лестницы на пляж. При входе действующий источник «Святой воды» – под декоративным фронтоном с пилястрами в виде папирусообразных колонн. По сторонам источника – рощица бамбука и бананов. Как они не вымерзли этот холодной замой! Настя зашла в храм и вышла злая: она хотела помолиться, а перед ней священник без остановки говорил с каким-то мужчиной об установки креста, рабочих, материалах...
Угощал их персиками, виноградом, сливами – и хлебом тоже. Поздно вечером довез их до Ялтинского кольца: Никита любитель ночного стопа.
Вернулся Бубнов – с процесса над Гришей. Ему впаяли пять лет, как и обещали адвокаты.
Мангуста молчала-молчала – и вдруг стала читать «Матильду» в ЖЖ. А я стал писать рассказ на тему московской Стены плача, выросший из телеги, которую я как-то сочинил на Воре. Валяние дурака, но все же развлечение.


***

Я шел в сторону Маяка, по маршруту с громким именем «внутренние тропы»: через сосновые перелески, холмы и заброшенные в/ч, столь щедро разбросанные в окрестностях Севастополя. Шел без всякой цели: просто прогуляться, вспомнить, как ходил здесь раньше, один или с другими людьми. Каждая прогулка или путешествие, повторенное через какое-то время, обрастает сентиментальным флером, как новогодняя елка. Ты путешествуешь уже не столько в географии, сколько в голове, лабиринтами, пустынями, руинами, для знакомства с которыми география создает коварные ловушки, откуда хлещет потерянное, обостряя контраст. Кажется, там, в толще прошлого, такая спокойная голубая вода, а здесь, наверху, словно на крыше – ветер и полная безочарованность… Возраст – прекрасная площадка для ностальгии. Впрочем, из него всегда можно извлечь какой-нибудь миф и прикрыться.
У Маяка, пункта на местной карте, на сто метров нависшего над морем, я круто ушел вниз (в своем ностальгическом полете) – и по узкой сыпучей тропе спустился на берег, на пустой маленький пляж, заваленный выброшенными водорослями. Здесь я не был десять лет, и воспоминания более-менее безопасны. Вместо солнца – в небе розовые перья и серо-фиолетовые сейнеры облаков. Кажется, что они вышли на улов звезд, которые серебряными рыбами скоро поднимутся к ним из глубины.
Море холодное после шторма и до сих пор слегка штормит. Оно напоминает грубое, неотшлифованное дерево металлического цвета.
На обратном пути мне навстречу попались две девушки и парень, как и я, спускавшиеся на пляж или к спрятанным на склоне палаткам. Одна девушка очень красивая. Позавидовал юноше, который, как всегда, самой обычной внешности. Впрочем, если он вынужден быть рядом с ней без всякой для себя пользы – ему можно лишь посочувствовать.
Зашел в кафе у остановки, просто посмотреть на людей, как они выглядят. И пропустить после необязательного купания рюмку коньяка. В кафе за столиком несколько человек, две молоденькие симпатичные герлы, черненькая и беленькая. Играет громкая попса, сразу изменившая мои планы.
Выхожу из магазина, того, что под кафе, вы знаете, с маленькой бутылочкой конька: а на улице стоят две барышни, черненькая и беленькая. Курят. Черненькая, повернувшись, говорит:
– Мы хотим вас подписать.
Я замотал головой:
– В каком смысле? 
– Мы хотим вас чем-нибудь угостить, – настаивает черненькая. – Посидеть с вами в кафе.
– Почему?
– Мы увидели вас, когда вы зашли…
Надо было принять это, как объяснение. Не успел я помечтать – и вот уже!
– Нет, давайте посидим тут, если хотите, а не в кафе – там такая ужасная музыка!
– Давайте! – согласились девушки.
– Любимое место местных алкоголиков, – сообщил я, садясь на скамейку под бутовой стеной. Сел, впрочем, я один, девушки предпочли стоять.
– А вы местный? – спросила черненькая. Вновь достала сигареты. – Вы курите?
Я попросил одну сигарету и объяснил им свой местный статус.
– А вы откуда?
Они оказались из Минска, черненькую зовут Ира, беленькую – Оля. Отец Иры – байкер, она тоже байкер, то есть она байкер во втором поколении. И Оля байкер. Но приехали в Крым не на мотоциклах, а на машине с ужасным попутчиком, дальним минским знакомым, хозяином машины. Он завез их сюда, хотя они хотели в Коктебель. Он снял здесь, недалеко от Маяка, дом и теперь их контролирует. «Как папа», – сказала Ира… «Разве?» – подумал я.
Ира очень разговорчива, без комплексов, но не может перейти на «ты» – в «первый день знакомства», – как она выразилась. Она рассказала про своих друзей байкеров и про свои приключения с ними и без них, про своих животных и животных своих друзей. Знает она и минских хиппей, но не моих друзей. Хотя Оля один раз видела Батю.
– Мы хотим убежать от него! – сказала Ира, имея в виду их «папу-попутчика».
Я предложил им переночевать у меня. Девушки обрадовались, но, посовещавшись, решили посетить мой гостеприимный приют завтра. Заодно прослушать «лекцию» о месте, куда они ненароком попали. Я оставил им свой телефон – и пешком пошел домой, игнорируя редкие автобусы. Тут я вспомнил, что так и не выпил коньяка.
Не заходя в дом, зарулил к Пузанам (моим соседям). Андрей по обыкновению сидел в виноградной беседке и пил водку под арбуз. Негромко играла музыка. Я получил щедрое предложение присоединиться. Он только что вернулся из Москвы, где был на суде сына Гриши, которому впаяли пять лет (за недоказанное пушерство). Он много общался с адвокатами, истратил на них кучу денег – и теперь совершенно душевно разбит.
– Не хочу больше ничего для него делать! – сказал он с обидой.
Поздно ночью пообедал макаронами и написал пост про Pussy Riot.
 
Утром залил воду в бак (субботний «полив», как это тут называется) – и снова лег спать: после водки надо отлежаться. Днем съездил в Севастополь снять деньги с карточки, побывал на рынке. Тут позвонил Торн: он едет ко мне с вокзала.
В почте больше сорока писем, на которые кончил отвечать уже при Торне. Принимаю его в своем летнем кабинете, то есть на достархане. Торн не любит православие, у них был взаимный отрицательный опыт общения. Говорили заодно об иудаизме, хиппи (а то как же, будь они неладны!). Он рассказывал про свою жизнь в Аргентине, показал фото своего дома в Макеевке. Пока делали обед – говорили о Хармсе и литературе. После обеда я заварил мате. Я оказался единственным его знакомым, кто правильно ставит ударение в этом хитром слове. Что ж, у меня был учитель.
Он не глуп, преподает два языка, неплохо знает Библию, музыку. Но он как-то узок, грубоват, а женщины для него – «помешанные на материальном дуры»! И, словно мусульманин, он отрицает в них душу…Для меня это нерелевантный довод. Главное, что они источник проблем, а он хочет жить без проблем – как каждый хиппи.
А байкерши так и не позвонили. Любопытно, если бы они и правда поселились здесь. Это что-то из «Ebony Tower», что я сейчас читаю. Для чего еще нужна свобода, как не для таких вариантов?
Похолодало, к вечеру двадцать градусов. Ночью снова был ливень. Что-то рано в этом году начинается осень...

Оставил машину в конце асфальта, на площадке у неизвестного мне военного мемориала, к которому вырулил неповторимым образом, – и, пользуясь относительной прохладой, мы с Торном полезли на Аскети, главную гору в окрестностях Балаклавы. Настроение приподнятое, как каждый раз, когда иду инспектировать новое место. Я, словно ребенок, жду чего-то чудесного – и практически всегда это нахожу, во всяком случае, в Крыму. 
Желто-охристые тропки ведут нас вглубь холмистого пейзажа. Пейзаж холмист и серо-розов, с выжженной до белесости травой и факультативной зеленью. В низинах – сетка близких и далеких виноградников, открывшихся с высоты. В проеме между холмами – синие вставки моря, извилистый лестригоновский залив, руины генуэзской крепости. И очистившееся от облаков небо. 
Вновь жара, впрочем, с ветром, и Торн всю дорогу долго и нудно рассказывал какую-то бесконечную хипповую историю, не чувствуя ее неуместности и неинтересности для меня. Закончив, наконец, историю, он начал наукообразное рассуждение о том, какой альбом «Yes» лучше? Завораживающая тема лет тридцать с гаком назад, но точно не теперь. И ведь он тоже не мальчик.
Наверху мы неожиданно уткнулись в бетонные бункеры форта «Южная Балаклава», построенного еще в Первую Мировую. Заброшенные штольни с метровыми стенами, заросшие снаружи кустарником, с остатками побелки внутри. В одном бункере отлично сохранился армейский сортир с аккуратными очками. Над очками – амбразуры для стрельбы, чтобы сражаться, не прерывая процесса. Тот редкий случай, когда и обосраться, пардон, не страшно. Оборонительные точки соединены глубоким рвом с бетонными стенами. Верх горы гордо увенчан каменным параллелепипедом, выкрашенным золотой краской, с надписью «Центр Вселенной». Наконец я нашел очевидное подтверждение старым догадкам!
Вид от «Центра Вселенной» вполне себе: слева слоистый пирог Айя, напоминающий огромную игуану с хвостом, спустившуюся к морю, справа Чембало, гора Мотыль (Мытилино) и стена Кая-Баш. Чуть пониже нас – Бочка Смерти (бронированный «балкон» над пропастью), собирающая вокруг себя туристов. Она висит на высоте 360 метров (я проверял по справочной литературе) над Серебряным пляжем и блестящим морем (в «жирном золоте», как сказал поэт). По местной легенде отсюда сбрасывали пленных: не то белые, не то фашисты, не то все вместе.
Все равно ходить в компании веселее, чем одному. А Торн уверяет, что принципиально один – и все ругает женщин: мол, бегала за ним одна студентка, а он не поддался!
– Чтобы не предать идеалы!
Будто все, кто «поддался», сразу их предали. При этом я вижу, какими жадными глазами он смотрит на красивых женщин. Он считает, что они сделали бы его буржуазным. Но они – разные. Некоторые из них гоняют по местным горам на карах, катят мимо нас на велосипедах… Куда ему, который еле ползет в гору.
Проследив, откуда появились кары, я решил не повторяться – и поехал по почти античному серпантину из гравия. Так мы спустились в самый центр Балаклавы, жмурящейся на солнце у густой воды со всеми своими яхтами. Она заполнена людьми, машинами: никакой капитуляции перед первыми, пока мягкими намеками осени.
Теперь я повез нас купаться – на другую сторону бухты, на симпатичный пляж «Васили» за горой Мотыль. Год назад я возил сюда Мангусту – и теперь каждая ступенька лестницы, как клавиша в ноктюрне. Торн даже штанов не снял, не говоря о купании, хотя вода довольно чистая и теплая.
Я удивился однообразию человеческих типов на этом пляже: кроме нас с Торном и еще подошедшей парочки волосатых, все мужики – словно на одно лицо, стриженные и бритые. И в одинаковых плавках. Как им самим не скучно?
Уже в темноте жег мангал для кабачков и баклажанов, сделал рис. Ели-пили во дворе. Непреданные идеалы окружали нас стеной.
А мама была на митинге у Белого дома в честь 21-ой годовщины Путча. Виделась и обнималась с Касьяновым. Говорит: ходила вместо меня...

Днем пришла эсемеска от Иры Минской: «Соскучилась, запали вы мне. Уже в Коктебеле». Чем я так запал? И слова-то какие, словно XIX век, Грушенька.
Вечером – концерт Умки и Бро на пляже «Хорошо» в Парке Победы. Торн, узнав, что там будет Сентябрь, его донецкий недруг, – ехать отказался. Зато захотели поехать мои соседи Пузаны, даже с Аленкой (дочкой).
Концерт был, разумеется, не на пляже, а в открытом кафе. Место мне неизвестное, но богато оформленное, с большим танцполом и курортными заведениями по периметру в два этажа. С одной стороны – белая кайма накатывающего моря, отделенная от кафе неглубоким пляжем.
В кафе обнялся с Морковью, старой московской знакомой. Она – талантливая художница,  округлая, со смеющимся, как луна, лицом, мать четырех детей. Моя прошлогодняя ссора с ее мужем, о. Лешей DVD, которому я когда-то помогал приобрести здесь дом, ни к чему нас не обязывает. Она здесь вместе с сестрой из Северодвинска и сыном Тришей, который еще больше вырос. Морковь возбуждена от свалившейся на нее курортной жизни:
– Я пойду купаться! – кричит она.
Умка аж дважды сказала, что рада меня видеть. Поговорили о Pussy, она им не сочувствует. «Наша» компания заказала выпивку, даже шампанское. Я как шофер ограничился кофе.
Что писать о концерте? Громко, энергично и даже с гармошкой. На гармошке играл Борис Плотников, плотный бородатый мэн из Екатеринбурга. Лучше всего выходило, когда они с Борей («нашим» Борей, гитаристом) обменивались музыкальными репликами, словно спорили, у кого длиннее нос. Это откровенно заводило Борю, которому чего-то такого всегда не хватало.
Среди публики очень много юных красивых девушек, аж страшно! С одной, в полосатом платье, познакомился Триша. Я, впрочем, тоже не прогадал: Умка попросила местных вписать приезжих на ночь – и мне, как в лотерее или в «Серенаде Солнечной Долины», досталась девушка из Джанкоя, Даша, 17-ти лет! Высокая тоненькая шатенка в джинсах.
Она симпатичная, свободная – и дома мрачный женоненавистник Торн стал таять на глазах и цвести, как засохший кактус. Я спросил: можно ли ей пить вино? Она даже обиделась:
– Я уже давно пью! Через два месяца мне будет 18-ть!
У нее даже есть жених в России, в Вятке что ли, к которому она скоро поедет! Далее мы узнали, что она кончила девять классов, потом училась в Симферопольском полиграфическом колледже, который этим летом бросила – все ради «жениха», как она его называет.
Я показал ей дом и картинки.
– А это что? – спросила она.
Это была картинка на тему Кейсарии… В тот день был шторм, и темные волны Средиземного моря били в высокую стену, прикрывавшую кусок набережной. Иногда страшная сила перебрасывала их через край стены, белой раздраженной пеной, закрывающей небо и падающей на средневековые плиты, окатывая меня дождем брызг…
Мы, два старых холостяка, наперебой развлекаем ее байками: о Системе, хиппи, – и Торн на этот раз был интересен. Я кратенько рассказал легенды Фиолента.
– Ты так много знаешь! – воскликнула Даша.
– Это одно из немногих преимуществ моего возраста, – смиренно ответствовал я. (Как легко поразить этих детей!)
Тем не менее, Даша совсем не проста: запястье левой руки по локоть исполосовано шрамами:
– Что это?
– Несчастная любовь в 15 лет, – объяснила она.
Родители могли сдать в дурку, но не сдали.
– Они меня любят.
Ну, от любви бы и сдали.
Она оказалась даже не из самого Джанкоя, знатной дыры, а из села под ним. Мать работает поварихой в детском саду, отец бурит скважины на воду. А она любит King Crimson и Van Der Graaf Generator, Достоевского и хочет быть писателем! В 17 лет и без образования. Она действительно очень невежественная и призналась, что совершенно не понимает, о чем мы с Торном говорим. Но слушает и даже поощряет:
– Опять все замолчали!
Я предложил ей пожить у меня до следующего концерта Умки в «Зеленой пирамиде», через три дня, на который она снова хотела приехать.
В конце лета жизнь стала пестрее.

Утром Торн поднял ее ни свет, ни заря и повел в Георгиевский монастырь, где на лестнице к морю он несколько лет подряд покупает «древности» у черных археологов или их агентов. Так Даша впервые увидела Фиолент, о котором накануне впервые услышала.
К их приходу я сварил кастрюлю овсяной каши. Увы: Даша не любит овсяную кашу. Съела чуть-чуть из вежливости. Ест она мало, если вообще ест. Из еды она любит только пюре.
Я искусительно предложил гостям небольшое путешествие: Байдарская долина, Байдарский перевал, Римская дорога… То, что они никогда не видели и, возможно, никогда не увидят. И на десерт – Южный берег. Искуситель из меня вышел успешный.
В середине лета, прогостив день в Симеизе, мы с Машечкой Л. поднялись по Чертовой Лестнице, «Шайтан Мердвен», по которой когда-то поднимался Пушкин, держась за хвост татарской лошади. Эта «лестница», которая, впрочем, совсем не лестница, наверху яйлы переходит в Римскую дорогу, Via Militaria, использовавшуюся с I-го вплоть до конца XIX-го века, и от которой по сей день сохранилось 10 км. Почти по самому краю Байдаро-Кастропольской стены она идет к Скальской пещере и далее в поселок Орлиное… Тогда мы с Машечкой никуда больше не пошли, ограничившись увиденным. Но идея пройти по «дороге» меня не оставила. На одном сайте я прочел, что другим своим концом Римская дорога приводит к Байдарскому перевалу, и теперь я решил попасть на нее именно отсюда, где мне показалось ближе и симпатичней.
Первая попытка оказалась неудачной: по примеру Сусанина я завел свой маленький отряд в почти непроходимый лес на крутом склоне. Даша честно лезла за мной в своих городских туфельках, в которых приехала на концерт. Торн без конца что-то рассказывал, не глядя по сторонам. Очевидно, ему было все равно, куда идти.
В отличие от Сусанина я достаточно быстро признал свою ошибку. Мы спустились и доехали до дома лесника, у которого я узнал, где начинается нужная нам тропа. Прямо по оси тропы (круто вверх через лес), в провале между нашей горой и горой Форос и массивом Челеби – белый восточный цветок на краю 400-метровой пропасти. Это церковь Воскресения Христова, одна из крымских, так сказать, жемчужин. При виде жемчужины Торн стал бурчать, что не любит православную архитектуру. Еще бы: он напоминает мне Черта из «Волшебного стрелка» Ильдико Энеди.
Со второй попытки и без ненужных страданий мы выбрались на отвесные уступы яйлы, к залитому солнцем плато с голубовато-зеленой панорамой гор на севере – и пустотой неба на юге. По самой Римской дороге (если это была она) мы прошли мало: больше меня интересовала не дорога, а обрывы гор, нависающие на сотни метров над морем и Южным берегом. Здесь кажешься себе руфером на крыше. Три приморские дороги петляли внизу с малюсенькими машинками на них. Сколько раз, сидя в такой же машинке, я думал о том, как было бы славно попасть туда, где я сейчас стоял. Почему-то мне казалось это едва ли достижимым.
Пейзаж наверху в основном безлесный, хотя ближе ко второй гряде гор начинается порядочная зеленка. И ни одного человека. Вру, видели издалека четырех туристов, шедших солидно, с рюкзаками, в кроссовках, не то что мы, в босоножках и налегке. Даже воды с собой не взяли.
Торн, без устали рассказывающий про магические камни и какие-то сенсационные и в равной степени нелепые теории, которые выдумывают дилетанты, наконец, оставил меня покое, переключившись на Дашу, вещая ей – уж не знаю что.
Вдоль дороги, неотчетливо бегущей по рыжевато-охристому плато, в которой лишь при большой фантазии можно признать что-то римское, навалены кучи камней неизвестного назначения (туры). Подобные я видел на Соловках. Плато каменистое, пластично-выразительное, напоминает слегка вздыбленную и застывшую волну. Случайно наткнулись на руины какого-то древнего сооружения, может быть, храма. Читал, что где-то у дороги стояла церковь. Мы сидели у обрывов, под трепещущим на железной палке красным флагом, рассуждали о мифологии: виды провоцировали «на высокое». Почти дошли до Кильсе-Буруна, главной вершины плато (семьсот с чем-то метров). Не дошли только потому, что я пожалел своих спутников, и еще потому, что хотел выполнить обещание: устроить купание в Форосе.
Припарковался там же, где год назад с Ромой. За 15 гривен охранник пустил нас на территорию санатория «Форос». От берега нас отделял красивый парк с танцующими соснами, простреливаемыми розовым солнцем. В первом же прибрежном кафе я предложил компании поесть. Под ненавязчивую попсу мы с Торном съели по чебуреку с сыром, Даша есть отказалась, только пила воду.
У меня рядом с ней просыпается родительский инстинкт, я боюсь, что ребенок утомится, изголодает – и ничего не скажет из гордости. Она очень не любит, когда ее называют ребенком: «Я не ребенок!» – взвивается она. Молчит, лицо опущено, сосредоточено. О чем она думает? 
Купаться я решил не на обычном, удобном, но слишком банальном пляже, а на диком берегу за мысом. По дороге Торн достаточно близко к оригиналу пел песни из раннего King Crimson, я был приятно удивлен. Не иначе – хотел произвести впечатление на Дашу. И тут он допустил ошибку, пустившись в цветистый рассказ о рыбалке на Днепре. Оказывается, Даша еще и вегетарианка, и ненавидит охоту и рыбалку. Торн оправдывается, что без мяса лезет хаер.
На берег, где живут «дикие» туристы, мы спустились синхронно с солнцем, скрывшимся за мыс Сарыч. Здесь выяснилось, что Даша до кучи и поклонница нудизма – что сильно упрощает дело в отсутствии купальника. Нудистов тут почти нет, зато множество палаток, целый город. На берегу две девочки-подростка красят друг другу лица в карнавальной манере: ночью в Форосе будет какой-то праздник. Я разделся и искупался в довольно холодном, бурном и грязном после шторма море, среди торчащих повсюду камней. Даша тоже разделась и полезла в море, хотя никто от нее этих подвигов не ждал. Купание было символическое, для полноты программы.
Держа за руку, я помог ей выйти на берег. А на берегу накрыл своим полотенцем. Но она села рядом и предложила накрыться обоим. Накрылись, я обнял ее, чтобы согреть. Это нехило возбуждает: у нее красивое юное (недопустимо близкое) тело.
Торн снова не купался, возился с камнями. Умеет ли он плавать? По его словам – да, просто не хочется. В сумерках пошли назад, стараясь не потерять направление в прихотливо ветвящихся дорожках парка. Машина честно довезла нас до «Пятого километра», где я купил вина и немного продуктов. Торн заплатил только за свою воду и сок. Впрочем, утром он уезжает к Юре в «Голландию» (это район Севастополя).
Ночью Даша, наконец, согласилась поесть – и даже резала салат. Вдвоем с Торном учили ее этому непростому делу, ибо, как оказалась, у нее дома это всегда делала мама. Долго говорили втроем и вдвоем – о поэзии, о том, как функционирует российский литературный мир, с которым я немного знаком (и стараюсь вернуть Дашу с неба на землю), о Фаулзе, кино (она любит Феллини), я сыплю именами, читаю наизусть стихи: Гумилева, Цветаеву, Георгия Иванова и даже свои. Распустил хвост!
Мне нравится, что она и ее друзья увлечены поэзией, пишут стихи. Кот (мой сын), например, совершенно глух к ней, Цветаева, Ахматова – ему пофиг! А эти провинциалы сами ищут культуру, как мы когда-то.
В довершение всего она еще пробует рисовать. Непонятно, как она в своей деревне такой стала? Чувствую, что она не зря бросилась за мной в море – и что мне ничего не стоит ее соблазнить, несмотря на жениха в Вятке или где там? Но что потом я буду с ней делать? Взять на себя ответственность за ее жизнь, перехватив это право у ее достойных родителей? В ней есть серьезность, обаяние, хоть она и не красавица. Не порисовать ли мне ее?
А из Коктебеля мне шлет эсемески Ира, все не может забыть. Готов ли я по-прежнему ее принять, если она приедет? А из Москвы позвонила Аллочка – она тоже едет сюда. Все словно проснулись.
Я люблю подобные дни в Крыму.

Она – милая дикарка, никогда в жизни не была в музее, никогда не ездила в лифте, не читала Толстого и Чехова, много еще чего она «никогда не», как в игре. В этой игре она стала бы чемпионом. Но она мила характером и внешне тоже мила. Я не удержался и попросил ее попозировать. Она не отказалась, даже «ню». Так что ситуация стала напоминать «Очаровательную проказницу» («Прекрасную спорщицу»), фильм, который я упоминал вчера в качестве иллюстрации подлинной жизни художника. И как в фильме, я работал в азарте, сделал четыре рисунка в формате А3, один тушью. Я не в восторге, но и не совсем ужас. В конце концов, я очень долго не имел живой натуры.
Притом что она хорошо сложена, низ лобка четко делит ее рост пополам. У нее есть сутулость и зажатость, но, в общем, она могла бы работать моделью, – оцениваю я. В благодарность я повел ее смотреть Фиолент, его сокровенные красоты (Торн и правда уехал). Спустившись мимо пещер в сторону Индейского пляжа, мы повернули на Виноградный мыс, где прячутся две местные природные диковины: грот Вход в Ад и Скала Олень. Здесь она тоже вне конкуренции. Ее даже не испугал спуск на Белый пляж, притом что до вчерашнего дня она не ходила по горам, и я то и дело страховал ее за руку, параллельно объясняя, как надо ставить ноги, чтобы не свернуть себе шею. Мы снова купались голые, хотя плавает она очень плохо, по-собачьи, и не может отплыть от берега, как я ни уговариваю ее. Живя в Крыму, она знает Крым плохо и боится моря. Это ее первая поездка на море без родителей. А родителям всегда было не до моря.
Зато она смело расстелила полотенце для нас обоих и лежала у меня на плече. Теперь все это напомнило мне «Лолиту», а я себе – ну, понятно кого.
Она что-то рассказывает про «жениха». Познакомилась она с ним прошлым летом, когда ездила в Коктебель. Год они переписывались. Он лишь чуть-чуть старше ее, тоже учился, теперь работает, обещал работу и ей, в своей городе. Она рада переехать в Россию…
Мне еще многое надо в ней понять. Войдя в роль, я спросил:
– А скажи мне, если тебя не смутит: был ли у тебя сексуальный опыт? Это мой чисто психологический интерес.
Я ее все же смутил. Она нервно села, удивленно посмотрела на меня.
– Был, – наконец сказала она. – Конечно…
– И как он тебе?
– Нормально, – был ее лаконичный ответ.
Эту тему я развивать не стал. Я советую ей продолжать учиться, рисую радужные перспективы высшего образования, объясняю опасности ранней семьи, хоть она и не хочет детей.
– А кто хочет? Они сами заводятся, – смеюсь я.
Ее волосы щекочут шею, бугры с алыми сосками щекочут фантазию, а я невозмутимо смотрю на ласковое море, над которым летают чайки и маленькие самолеты. Но это наигранная невозмутимость: все же меня слегка трясет от ее близости.
– Не пора ли нам домой?
Напоследок сфотографировал ее «ню» для будущих картин. Она сама покорность.
По дороге я заметил, что она хромает: натерла вчера ногу в босоножках. И ничего не сказала! Дома я дал ей пластырь и отправил отдыхать: читать «Пудинг из промокашки», книгу моей бывшей жены. А сам пошел делать обед: пюре, ее любимое блюдо.
Мне с ней хорошо, как ни странно: ходить, лежать на пляже, сидеть за столом, пусть она дикарка и очень мало знает. Зато забавно говорит. Ее произношение как будто чем-то сдавлено и проходит сквозь фильтр. В ней нет яркого смущения, при этом она словно боится говорить «своим голосом». Налил ей каплю оставшегося вина (спаивание малолетних!), а себе остатки коньяка. Я специально не пошел сегодня за вином, чтобы «чего не случилось». Я тверд, но всему есть предел.
К тому же у нее жених! Представляю его глаза, если бы он увидел нас на берегу! Впрочем, похоже, он уже забыт. Конечно, это предательство, и я не хочу быть участником его. К тому же она почти ровесница Кота! Нет, это тоже не сильно останавливает. Останавливает нежелание привязывать ее к себе, лишать ее ее почти детского пути.
После вечернего обеда мы забрались на мою постель с чаем и смотрели «Zabriskie Point». Она его когда-то видела, но забыла. В кино у нее та же дыра, как и во всем. То есть даже не дыра, а пустота с отдельными вкраплениями. Забавно то, что главную героиню фильма зовут Дарья, герой ведет ее, поддерживая, по склонам и камням. Даже тема пещеры там была, как и у нас сегодня. И тема самолетов. Слава Богу, аналогии на этом закончились!..
Рядом с ней приятно чувствовать себя опытным и умным, многознающим и заботливым. Мне не хватает этого. И я понял, почему немолодые люди заводят романы почти с детьми. Во-первых, ребенок-женщина – очень привлекательна. А во-вторых, вот из-за этого ощущения превосходства, возможности учить, объяснять, наслаждаясь покорностью и вниманием. И если ум еще не развит, то тело… в общем, просто ужас!

Утром я доделал рисунок со стоящей Дашей, потом сделал новый с лежащей. Он вышел лучше всех. День был удачный, потому что поза была удачной. Я бы сказал – соблазнительной, когда я был по-настоящему покорен красотой ее тела.
За красивые женские ноги художник может легко отдать разум, и очень часто это делает. Коленки – это сама Природа, и они поистине одухотворены, поэтому сделка не кажется ужасной, а плата неравноценной!
Лишь в искусстве красота существует отдельно от человека, и художник есть шаман, способный подчинять ее своим целям. Во всяком случае, он надеется на это и платит за свои амбиции и ошибки большую цену, – как я недавно написал в ЖЖ.
Но работа отвлекала от искушений. Художнику нельзя влюбляться в свою модель (как психиатру в пациентку) – однажды у меня был печальный опыт.
После рисования мы пошли на море, причем Даша одета в мою футболку, потому что ее блузку я взял в стирку. И я заметил, как симпатическая магия заговорила своим древним голосом. На этот раз мы не стали изощряться и просто спустились на ближний пляж. Зато ушли на его «голую» часть. И я опять увидел это тело во всей его притягательности. Но как она плохо плавает, совсем не так, как должна плавать милая дикарка!
За это время в доме появилась Аллочка, приехавшая с вокзала на такси и воспользовавшаяся оставленным в условленном месте ключом. Приехала как раз вовремя… Всю дорогу до «Зеленой пирамиды» Аллочка говорила про родившегося внука Эрнеста. В сорок лет она стала бабушкой!
– У тебя все как-то слишком быстро, – комментирую я, а она смеется.
Едва мы заняли три свободных стула, к нам подошел Боря – обсудить перспективы нашего общения: они с Аней ко мне, или я к ним? За это время Даша нашла двух молодых волосатых, с которыми познакомилась на прошлом концерте Умки – и заболталась. Ей с ними явно было интереснее, чем с нами.
У Умки существует три формата выступлений: с группой, с Борей и соло. Это был вариант с Борей, традиционный для «Пирамиды», где нет никакой сцены, а во дворе, напоминающем атриум, поместятся лишь преданные любители ее творчества. Таковых и в этот раз набралось не мало, а в качестве приглашенного гостя на гармошке играл Дима Футерман, шестидесятилетний молодой человек с гладким черепом, гражданин Израиля и Европы и один из первых севастопольских хиппи. (Я познакомился с ним год назад в кафе «Безумное чаепитие», на несостоявшемся поэтическом выступлении.)
Ближе к концу концерта мы с Аллочкой улизнули на машине в Novus, где купили вино и кучу еды в кулинарии по сниженным ценам. Забрали от «Пирамиды» Дашу и поехали домой.
За ночным обедом Аллочка – среди прочего – рассказала про своего нового молодого человека, с которым столько проблем! Поэтому я успокоился, оценивая наше взаимодействие здесь. Она привезла с собой покурить, а для этого нет лучше места, чем ночной достархан. Даша все молчит, и по ней нельзя сказать: плохо ей или хорошо, действует или нет? Вообще, я был против того, чтобы она все это употребляла: алкоголь, тем более коньяк, тем более остальное. Я не знаю, как она станет себя вести. Но она не ведет себя никак.
Зато с Аллочкой мы словно спевшийся хор: беспрерывно острим и даже философствуем. Помимо того, что мы давно знаем друг друга, а нас как бы одна «школа». Я лишь боюсь: не обижает ли это Дашу? Мы пытаемся ее расшевелить, но получаем односложные ответы. Даже составили «словарь Даши»: «не знаю», «возможно», «ну, да-а», «нормально», «да та-ак»… Больше из нее ничего не вытянуть. Однако усилия Аллы, которая в этом состоянии бывает остра, увенчались тем, что Даша произнесла речь: мол, не надо все время говорить, можно и помолчать. Я тут же встал на ее сторону, боясь, что Аллочка ее совсем заклюет.
Впрочем, Даша проявила волю и ушла спать, оставив нас вдвоем, среди веток, запахов и сонных цикад, сложившихся в хрустально-чистую структуру. Не хотелось уходить. Редкий день, когда я вообще не включал интернет.

За завтраком мы уговорили Дашу остаться и не ехать домой. Что она там не видела? И мы пошли втроем на море, на вчерашнее место. Аллочка взяла с собой привезенные из Москвы ласты. Вдвоем учили Дашу плавать, но без особого успеха. Я вспомнил, что Аллочка когда-то практиковала массаж. И в качестве демонстрации она произвела надо мной легкий массажик на час. Какие сильные руки у этой женщины! Мне было то и дело больно, но, видно, так надо. Купание после этого садизма показалось вещью новой и восхитительной.
Снова жарко, но не смертельно. Худенькая Даша даже умудрилась замерзнуть. Я укутал ее своим полотенцем.
Дома, пока я работал с рисунками, Аллочка сделала окрошку на кефире с овощами. Выпили бутылку вина и пошли смотреть «Apocalypse Now», который Даша, оказывается, тоже видела, но, как обычно, забыла. После фильма я делал к нему комментарии: о жрецах, магии, политике, – до трех ночи.
Даша опять молчит, но на нее приятно смотреть. Она не раздражает, не спорит, не навязывает себя. У нее словно нет естественных потребностей, нет запаха – или очень слабый и приятный. В моей футболке или в моем халате, узкая, длинноногая, с мальчишескими бедрами – в ней есть особая подростковая прелесть. Ни грамма лишнего веса, ни капли целлюлита. Во взрослой женщине этого нет. Взрослая рожавшая женщина кажется подержанной машиной рядом с ней. Лицо портят прыщики, но они скоро пройдут. В общем, мне достался любопытный экземпляр, хорошая тема для наблюдения и размышления…
Курим вдвоем с Аллочкой на достархане. Легкое настроение провоцирует на фантазии. Выдумал карикатуру: из окна летит человек, изо рта «бабл»: «Ну, вот, сегодня у меня опять неудачный день».
А у меня наоборот: облака, обложившие мое «я», словно высокую гору, отогнало ветром.

Утром поздравил маму с днем рождения. За завтраком я обиняками жаловался Алле и Даше, что моя жизнь застыла, я нашел пространство, в котором мне более-менее комфортно, и сижу на достигнутых рубежах, повторяя прежние жесты и прежние песни. Я не эволюционирую. Тут могла бы помочь встряска эмиграции. Эмигрант должен учить все заново, как актер новую роль. (Это я, после события 6 мая и моего в них участия, начал примерять на себя костюм политбеженца.) Но даже если бы я уехал заграницу, я жил бы, словно турист, вольный брать – и ничем не жертвовать взамен, ибо теперь я могу это себе позволить…
Сегодня в качестве места для купания я предложил пляж под «Каравеллой». Спускаться туда не каждый рискнет, поэтому я надеялся, что в субботу там не будет битком…
Мы успешно спустились, хотя мои спутницы были сильно впечатлены, особенно когда вместо ступенек появился трос. Народа было не битком, но хватало. И, подлецы, – все одеты, как на обычном пляже, на что обратила внимание осторожная Алла.
– Но не убьют же они нас, если мы будем голыми? – задал я риторический вопрос.
Ибо у этого пляжа в силу трудного доступа всегда был свободный статус. Нашли место, разделись. В море я стал объяснять Даше, как плавать с маской и трубкой, а Аллочка – как плавать с ластами. Но снова без всякого успеха. Я плавал с маской первый раз в году. Голая Даша в воде с развивающимися волосами была удивительно хороша!
Даша ушла греться, Аллочка – снова в море, я стоял на берегу. И тут ко мне подвалил здоровый культурист в тату. Он сообщил, что это не нудийский пляж, что если я хочу купаться голым, то мне надо уйти туда-то. Я спросил: почему он решает, какой это пляж и куда мне надо идти? Он опять за свое: ему и его компании неприятно, мол, на нас смотреть. Меня это не волнует: неприятно – могут не смотреть. Он сослался на детей, но, во-первых, я не видел на пляже ни одного ребенка (если они и были, то сильно шифровались), а, во-вторых, детям это совершенно все равно, они и сами голые. Если, конечно, не привлекать их внимание, как теперь делает он.
Можно было не раздувать конфликт, но уйти потому, что какому-то типу или даже его компании неприятен наш вид – это как-то унизительно.
А он начал свирепеть, хватать меня за руку.
– У тебя три выбора! – заявил он. – Одеть трусы, уйти с пляжа или сидеть в море, чтобы тебя не видели. А если ты станешь выходить – я загоню тебя туда камнями!
Я предложил ему попробовать. Он толкнул меня своими ручищами, я буквально споткнулся о воду, словно о плотную субстанцию, и упал. Но тут же вскочил – назвал его идиотом и снова вошел с ним в клинч. Ничего нового он мне, впрочем, сообщить не мог, только давить, устраивая «моральный террор», как из вчерашнего «Апокалипсиса». Я снова услышал про три моих выбора:
– Не тебе решать, сколько у меня выборов! – гордо ответил я.
Не знаю, чем бы кончилось дело, впрочем, это несложно предположить, но вмешались ближайшие пляжные люди, которые встали… на его сторону! Оказывается, им тоже неприятно видеть нас голыми.
– Хорошо, – сказал я. – Если вам всем неприятно, мы уйдем! – И с независимым видом пошел к нашим полотенцам под скалой, где сидела Даша.
Собственно, ради нее я и стал купаться здесь голым (она приехала в Севастополь без купальника). Сам по себе я не стал бы искушать их. Хотя надо время от времени проверять публику на толерантность: как далеко продвинулся процесс их освобождения от условностей? Я поставил эксперимент и узнал, что толерантности в них, как и прежде, ни на грош! Дикие люди на диком пляже!
Это я и сказал подошедшей Аллочке: эти дикие люди не хотят видеть нашу наготу! Мы собрались и ушли – вдоль берега, к моему любимому месту. Оно тоже засыпано колючками воспоминаний, но столь старыми, что почти безболезненными. Путь трудный, особенно для девочек (поэтому я и не повел их туда сразу): сплошные камни, один другого больше. Кроме того здесь дефицит мест для комфортной инсоляции. Да и вход в море не самый простой. Зато мы тут одни. Аллочка опекала Дашу, опять пыталась учить ее плавать, привлекая меня в качестве тренажера, вела с ней беседы, желая понять, о чем грустит симпатичная юная дева (а Даша опровергала это)? В общем, была с ней очень мила. Я же прикидывал ракурсы, с которых можно будет написать мою модель в местном антураже.
Наконец наш укромный пятачок накрыло тенью. Аллочка отказалась преодолевать обратный путь пешком – и поплыла в ластах вдоль берега. А я снова грел замершую Дашу, беззащитного зверька в моих руках. «Не следует забывать, что пистолет есть фрейдистический символ центральной праотцовской конечности», – как когда-то шутил Гумберт Гумберт.
Но нехорошо соблазнять малых сих. Я провожу здесь тесты, проверяя женщин на все их качества: привлекательность, ум, смелость, характер, опыт, умение хорошо ходить, болтать, заниматься домашними делами и т.д. В общем, составлять мне приятную компанию. Свои достоинства и недостатки были у каждой женщины, побывавшей у меня. Понятно, что у меня их тоже полно. Наличие «недостатков» позволяет мне сохранять свою жизнь в неприкосновенности.
После обеда по моему предложение мы смотрели «Я остаюсь» Оганесяна. Причем оказалось, что Даша и его видела, а Аллочке он не слишком понравился. В кино мы с ней сильно расходимся. Это стало ясно на достархане, где мы по традиции курили и болтали. Ей нравится Йос Стеллинг и суровый северный абсурд.

Даша все же едет. Отдал ей один из рисунков (с ней же) и последний номер «Забриски Rider», наше совместное (с моей бывшей женой) творение. Даша подарила мне листочек с совершенно детским рисунком, изображавшим, надо думать, нагую ее саму среди волн. На обороте листочка – телефон и адрес в «ВКонтакте».
По дороге на вокзал заехали в «Безумное чаепитие», «артистическое» кафе на Большой Морской. Пили молочные и фруктовые коктейли. Аллочка продолжала допытываться о причине дашиной грусти, уверенная, что грустить ей не о чем. Я с этим не согласен. Я ее адвокат, эта роль мне нравится.
На вокзале мы поцеловались на прощание, и я оценил, как хорошо и страстно она это делает. Кажется, что она вложила в поцелуй всю свою благодарность.
А мы с Аллочкой поехали в центр, менять деньги, в Novus – и домой, к достархану. Жара, у меня, как у Ахилла, болит пятка (видно, после вчерашней «драки») – и никуда идти не хочется. Я лишь сделал упражнения, которые в эти дни запустил. Пили пиво, купались в бассейне и болтали. Потом я читал, а Алла ушла рисовать акварели, чем занималась до позднего обеда. После обеда мы посмотрели сильно ею рекламированное «Шапито-Шоу».
Сделано очень неплохо, ярко, прекрасно поставлены танцы. Смысл не особенно важен, он лишь внешний повод для «шоу» и разных эффектов. Забавно, что квартирная сцена с Мамоновым – снималась в квартире Оли Сусловой в Симеизе, в которой мы с Машечкой Л. ночевали в середине лета. Квартира располагается в бывшей вилле, построенной архитектором Красновым, который до кучи проектировал Ливадийский дворец (и не только его).
Алла опять рисовала, я правил текст и готовил фото для поста о Римской дороге. Ночью на достархане после нескольких искуренных трубок я сочинил сюжет для фильма, навеянный рассказом Аллы о своем детстве.
Первая картина: голое зеленое поле, полное цветов, по нему ползают совсем маленькие дети, типа полутора-двух лет.
Вторая картина: в поле ведется прокладка труб, среди свежих ям и гор глины играют те же дети, но уже лет пяти.
Третья картина: в поле выкопан огромный котлован, залитый после зимы водой, так что он напоминает озеро, по которому на самодельных плотах катаются повзрослевшие дети.
Четвертая картина: над котлованом возведен подвальный этаж, первый, второй, дети, еще более выросшие, играют в них в войну.
Дом растет, дети тоже, на пустых этажах назначают свидания, пьют портвейн, курят, дерутся.
К моменту, когда дом достроен, дети вырастают во взрослых людей, у них рождаются свои дети, они переселяются в новый дом. Их дети идут гулять в зеленое поле.

Отправил Дашу – и хорошо. Она порождала излишний интерес, она была дразнящим соблазном. С женщиной часто так бывает, когда она по той или иной причине недоступна, но притягательна. Хотя в данном случае она была недоступна лишь из соображений ответственности и непричинения зла. Для нее даже короткий роман с пятидесятилетним мужчиной был бы слишком сильным жизненным впечатлением (мне так кажется). Я сотряс бы ее новенькую жизнь – а до какой степени – не мог бы понять. Я бы уехал, она осталась бы тут, как прикормленный котик или щенок. Легко бы ей было? Не знаю. Да и глупо связываться почти с ребенком! Глупо, зато остро и чарующе!

Ну, вот и перелом на осень – после 24 ночью и 30 днем. И такого ласкового моря.
Весь день ливень и ветер. Съездили с Аллой в город за гребенками для пластиковых окон: их захлопывает от сквозняков в доме. Зашли в художественную галерею на углу Новороссийской. Она оказалась лучше, чем я думал. Зато очень бедна на чистые холсты. Заехали в «Челентано», где съели по французскому блину в ожидании пиццы, которую хотим съесть дома. Людей много, кажется, что они используют непогоду, как повод к маленькому счастью. Сквозь стекло видна поливаемая дождем площадь (имени круглых советских дат).
Заехали в Novus за грузинским «вином свободы» и в художественный салон на Соловьева. Последний уже закрылся, за 40 минут до официально объявленного конца рабочего дня. Ничего, мне есть, что писать и чем заняться. Я установил крючки и гребенки на все окна и сел доделывать «Девушку с белой лентой»…
Я  увидел ее ночью 16 мая на «Оккупай Абае» на площади Восстания, там есть такой садик под высоткой… Мы стояли (сидели, лежали) в этом симпатичном садике до утра, утверждая свою гражданскую позицию. Она возникла из темноты и толпы со своим изящным профилем – сигналом, которые кто-то посылает мне, чтобы мой глаз не терял настройку и не впадал в мизантропию… 
Аллочка работает, как очумелая, в соседней комнате, пишет акварель.
Ужин у камина с пиццей и вином. Из ее рассказов узнал про еще один вариант того, как люди становятся «не такими». Ее отец умер в 24 года, когда ей самой было два с половиной. Мать, занявшись устройством личной жизни, отдала ее на много лет бабушке с дедушкой. Очень рано у нее возникли проблемы коммуникации, она не умела дружить с детьми. Увлеклась книгами, вплоть до записи в философский кружок в школе, в котором она была единственной девочкой, да, в общем, и единственным членом.
Я развиваю свои идеи по поводу традиционного брака, в котором каждая из сторон воспринимается другой как собственность, не имеющая никакой свободы, в то время, как брак явно не перекрывает всех интересов… Аллочка рассказала, что десять лет жила одна, имея, впрочем, несколько сторонних возлюбленных, – и испугалась, что отучится жить с кем-нибудь. И завела «совместные отношения». И через год сбежала, не выдержав их сложности.
Был у нее и опыт погружения в православие. Чтение правил, посты, регулярное посещение храма и пр. оказали неожиданное действие: она лишилась всех сексуальных желаний. Этого мало: она почувствовала, что начала терять пол. Но и это не все: следующая стадия «просветления» заключалась в том, что она почувствовала в себе нечто мужское. В подтверждение на нее стали кидаться молодые девушки с работы – и она сама вдруг ощутила интерес к женщинам. Впрочем, по ее словам, не сексуальный, так как сексуальные стремления были убиты.
С ней интересно проводить вечера: она умна, у нее неплохой опыт. После ужина-обеда – новый фильм по ее рекомендации: «Житие Брайяна» в исполнении «Монти Пайтон». Веселый провокационный фильм на грани фола. И после него устраивать судилище над Pussy! Эти люди просто не в курсе современной культуры!
В этой неожиданной осенней непогоде есть своя прелесть: новые запахи или более яркие их контрасты. Она возвращает бездельников в дом – заняться, наконец, делом.
Когда я читал на диване Фаулза, подошла Аллочка и вдруг поцеловала в лоб:
– За что?!
– За хороший вечер!
Вот какие у нас отношения.

Общение, прогулки, путешествия, что были этим летом, – это прекрасно… Нет яркой интимности жизни двух людей. Этого незабываемого переживания…
Я оправдываю теперешний сложный период тем, что строю что-то внутри себя, чтобы без паники выдержать все, что бы ни опрокинул на меня в следующий раз бушующий мир. То, что я ищу – это безоговорочное принятие бытия. И это не абстрактная формула, это ежеминутная практика на уровне любого дела – когда ты принимаешь его без раздражения, не унижая себя жалостью к себе, недовольством своей долей, якобы, самой несчастной.

Поэт – это пьяный, то есть человек вне нормы. Норма противоречит риску и открытиям. Она поддерживает порядок и покой. Она хочет, чтобы все было как всегда, чтобы ничего не случалось. Чтобы и дальше существовали незыблемые правила, чтобы «играл, кто должен играть, и молчал, кто должен молчать». И тихо поливал огород. Человеку дан утвержденный путь, по которому он может относительно безопасно реализовывать свою жизнь. Это упрощает дело, но обрекает жизнь на вечное повторение заученных движений – в интересах коллектива, согласно перепончатокрылому инстинкту подчинения. Поэт вторгается в норму, как слон в посудную лавку. Он вынужден платить за свои ошибки, – это и есть источник его мудрости. Он живет тяжело, и, тем не менее, он защищает идею жизни от обесценивания.
Быть поэтом – несовместимо с размером, размеренным трудом и порядком. Пусть данная форма бытия, как и пьянство – по большей части лишь псевдотворчество и дурная одержимость. Зато это мощно и постоянно. Для творчества поэту часто не хватает образования и упорства, и весь порыв у него уходит в эксперименты над самим собой. И он до многого догадывается, договаривается во время оных. Иногда с летальным исходом. Наверное, это тоже связано с поиском истины, как и должно быть у поэта.

У меня трое соседей: со знаком плюс, нейтральные и со знаком минус. С последними я разругался в день приезда – из-за забора. Бубновы, мои соседи-плюс, сегодня уехали в Москву.
Во время прощания у машины Виктора (местного жителя), отвозившего их на вокзал, ко мне подошел Денис. Год назад во время коллективной пьянки у Бубновых я сцепился (словесно, разумеется) сперва с Денисом, потом с поддержавшим его Лешей, отцом DVD. С тех пор наши пути разошлись... Теперь Денис будет жить в опустевшем доме. Такова традиция.
Неожиданно он протянул руку: он осознал свою вину, всю ее берет на себя… Обнялись и забыли...
Сел писать девушку с одесского фото… Она стояла под фонарем в светло-синем платье в желтом конусе света, отчего ее светлые волосы сияли золотым контражуром на темном фоне, а ее залитое тенью лицо освещалось голубым светом мобильника, который она держала в руках. Это золотое с голубым создавало изумительный контраст. Ну, а я сидел на лавочке в кафе на Преображенской улице – после долгой прогулки по городу…
…Послезавтра Алла уедет, и я снова останусь один. Я напоминаю премудрого пескаря, который избирает одиночество – в страхе, что ему очень быстро надоест быть не одному. К чему эта дикая зависимость от другого, который может сделать с тобой все, что захочет: смять и разорвать, как бумажку, по собственному капризу?..
Днем на достархане беседовали с Аллочкой о психологии: Отто Ранк совершенно прав, утверждая, что, покинув материнское лоно, человек оказывается навсегда зажат между двух фундаментальных страхов: страха жизни и страха смерти. И иногда страх жизни бывает сильнее страха смерти, хотя последний по идее должен уравновешивать первый. Я боюсь жизни лишь в том смысле, что допускаю, что она может довести меня до состояния, когда я предпочту умереть…
Вечером прогулялись с Аллой к остаткам греческой усадьбы за лесом. Два мужика с лопатами и миноискателем копаются среди камней. Это оказались классические «черные археологи». Один – обычный немолодой мужик, вроде строителя, второй – длинноволосый «пират» в бандане, на побегушках у первого: копает и оттаскивает ведра с грунтом, пока его босс слушает землю миноискателем. Они рыли вход в склеп, как они это назвали. Ничего особенного не нашли: немецкие и французские железяки, стекло. Названия усадьбы они не знают, «пират» сказал, что в атласе у Николаева (?) она значится, как участок 347. Поспорил с ними о Римской дороге. Помимо нас и их, тут на руинах еще парень и три девушки.
По балке и полям довел Аллу до военных частей у Георгиевского монастыря. Хорошее вечернее освещение. Но как изуродован пейзаж, как все запущено, заброшено! Мусор, покинутые строения, уродливые поселки, заборы! Словно ходишь по руинам империи. Но они ничуть не романтичны.
Вдоль моря дул сильный ветер, и, видимо, меня продуло, чего я не заметил. К вечеру стало зябко. Разболелась спина (после утреннего аллиного массажа). Мы ели, курили, пили кофе и болтали у камина, изведя бОльшую часть заготовленного хвороста. Спорили с ней о понятиях искусства и творчества. Искусство для нее лишь то, что кем-то оценено.
– Поэтому картины Ван Гога, скажем, при его жизни были не искусством, – комментирую я.
– Их может оценить сам художник, – нашлась Алла.
Она рассказала о своей работе в театре – этим самым художником, о том, как она ездила на «Архстояние» под Калугой, в деревню Никола-Ленивец, про ее знакомых, тоже художников. Говорили о политике и снова о религии.
Ночью, после интернета и чтения, – совсем худо: знобит, болит спина. Восприятие стало нервным и резким: лай собак, шум далеких машин на шоссе, казавшийся морским прибоем. Любая мысль была болезненна – о себе, своем возрасте, смерти… О том, что в своем гордом одиночестве я живу как инвалид, который хочет доказать другим, что он вполне здоров и ничем не хуже их. Я шучу, болтаю, демонстрируя абсолютную полноценность. Но это вроде театра. Внутри я болен и надломлен. (Это напоминало кризис прошлого года.)
Но почему я инвалид? И кто не инвалид? Я инвалид не более, чем другие, которые ходят на работу, имеют жен, ругаются, изменяют, дерутся, кто так же, то есть гораздо больше – слаб, уязвим, неуверен в себе и жизни! Поэтому живет в ложных союзах и тянет болезненные связи. Всем людям присущи неврозы, и они прячутся от них в семьи, дела, любовь, увлечения, они пьют, торчат, они маскируют пустоту и боль.
Я же пытаюсь докопаться до нее. Чтобы восторжествовать над ней. Может быть, у меня ничего не выйдет, «но я хотя бы попробовал». Мой опыт болезнен, но не бесполезен. Поэтому я не «премудрый пескарь». Я просто хочу жить самостоятельно и ясно, впервые в жизни.

Утром уже не знобит, но спина все болит – и тяжесть в теле. И даже мутит, так что я подумал: не сходить ли мне за тазиком?
А мне отвозить Аллу на вокзал.
Выпил «Полисорб», полежал в постели и у бассейна на солнце. Здесь Алла сделала мне еще один массаж, с кукурузным маслом, – чтобы снять возникшую после предыдущего массажа боль. Сама процедура приятна – когда без большого насилия, пусть серьезного облегчения я не почувствовал.
Алла в это время ходила на море, где, по ее словам, нельзя купаться, и рисовала. Я сидел в компе, сканировал фотографии и обрабатывал картинки. Вывесил ночную мысль о том, что жить надо так же, как рисовать на экзамене. То есть, когда бы ни погас свет – картина жизни должна быть закончена.
Мысль многим понравилась. А Мангуста похвалила предыдущий пост про поэта: «Тебя всегда интересно читать...». Сама постит фото своей новой работы: бассейн и дорожки во внутреннем дворе частного дома. Это то, что я для нее желал. Все у нее теперь хорошо.
Стал выезжать из ворот – из дома Бубновых появился Денис с сыном Колей: они едут в клуб «XXI век», на улице Гоголя, где будет демонстрироваться «авангардный» фильм, как люди шли с табуреткой через Тибет и Гималаи к Индийскому океану. У меня на эти милые глупости нет сил. Взял их на борт до города.
Попрощался с Аллочкой уже в купе, куда занес ее рюкзак. Она спрашивает, не испортила она своим приездом моих планов? Но у меня нет планов. Мой план – дожить каждый конкретный день (и не сойти с ума!..). Так что она мне только помогла…
Прощание короткое: на платформе у меня есть шкурный интерес. Искал и нашел проводницу, через которую можно сделать эмиграционку, не выезжая из Украины: 1500 руб. и ксера с паспорта. Это могло бы продлить мои три месяца пребывания здесь еще на столько же. На свою машину, которая живет в Крыму безвыездно четыре года, вместо двух месяцев, я уже забил.
Заехал в Novus за хлебом и молоком.
Плохо быть одному, а болящему еще хуже. Пафос моей теперешней жизни может быть только один: тотальное творчество. И где же оно? Я раскис и ослаб. Для вдохновения мне нужна публика, модель, общество. Как я распустил хвост перед маленькой Дашей, в каком ажиотаже работал! Мой склеп замораживает все силы. А ведь как было бы просто: вернуться домой и сбросить с плеч этот жернов! Отсутствие того, с кем можно говорить!
А тут и лето прошло.

Читая Бергсона, сделал неожиданный вывод: души – это души умерших; духи – это субстанции, которые никогда и не имели физического тела, иначе – они разумные и волящие сущности неживых объектов, например, гор, лесов, рек и пр. (С одной из таких и боролся Иаков.)
От них, надо думать, и произошло понятие «дух» – в пару к «душе». Этот «дух» всегда вызывал вопросы и путаницу, даже у верующих. Павел, например, говорит, что есть тело душевное, а есть тело духовное. То есть, что-то более высокое, чем душа. Это – очередное христианское искажение первоначальных понятий.

В ознаменование новой точки зрения на Мангусту – удалил из ЖЖ метку «про Мангустов», которую хранил до сих пор. Я редко удаляю метки – и это важный знак. Я хочу поставить окончательную точку.
У меня сразу стали трястись руки, словно я порвал последнее, что нас связывало. Я очень серьезно отношусь к таким символическим жестам.
Странно, что я сделал это так поздно, после всего, что она мне написала. Она просто топтала меня, выискивала мои недостатки – и кидала их мне в лицо.
Она открылась с другой стороны, о которой я совершенно не подозревал. Лишь ее бывшие мужья хорошо знали эту строну. Мангуста – засадный свирепый хищник.

В лице Даши я столкнулся с почти идеальным женским телом, еще не испорченным ни родами, ни трудной жизнью, ни, э-э, вредными привычками. И увидел, как оно может быть притягательно, хотя и раньше не был склонен недооценивать эту притягательность. Хорошо, что я успел изучить и даже заснять его (тело): теперь у меня есть отличный материал для работы.
Любопытно, что Даша – та самая «натурщица», из-за которой усугубилась наша ссора с Мангустой. И я проверил: перенесу ли я восторг от работы – на модель, уже в эротическом ключе? Да, отчасти, но не так, чтобы не мог собой владеть. Это одолимо. Красота – это все же некая иллюзия и лишь один ракурс действительности. Не надо преувеличивать ее глубину. Хотя первоначальная роль красоты – именно привлечь другого к сексу.
Но я не вчера родился и проходил сквозь подобные искушения, набивая шишки. Я кажусь себе электриком, что копается среди проводов под током, делая свое дело. Я сорвал с дерева лучший плод – и, не пойманный, убежал!..

Лишь ограничения создают ценность. Момент осознания, что это лето прошло или пройдет – наполняет его новым содержанием. Лишь в конце лета видишь, каким оно было и зачем? Так рама картины концентрирует взгляд и нагнетает понимание.
Мы не ценим того, что, как мы считаем, дано нам навсегда, хотя таким вещей, вероятно, нет вообще. Ценно ускользающее и трудно добытое.

...Возможно, главное дело жизни – осознать факт собственной смерти (а не просто смертности), увидеть себя по ту сторону всех надежд. То есть мертвым. Потому что единственная несомненная истина, известная нам о самих себе, – это то, что мы умрем.
Проблема не в том, что надо умереть, чтобы познать смерть. Я не о смерти как таковой, а о жизни, знающей о своей смерти. Фрейд считал, что раз смерти нет в нашем опыте – ее нет и в нашем подсознании, а, значит, она не есть источник невроза. Так ли это?
Религиозный человек будут утверждать, что смерти нет вообще («религия – защитная реакция природы против созданного умом представления о неизбежности смерти», – Бергсон). Гордый атеист ловко срежет, что пока есть я – смерти нет (и, соответственно, когда есть смерть – нет меня, то есть и проблемы). Но эти ответы не избавляют от мыслей о ней.
Смерть напрямую связана с жизнью, как начало и конец веревки. Мы окружены смертью, мы носим ее в себе, как бомбу. Она может рвануть в любой момент от перегрева или сотрясения. И даже если мы будем идти крайне аккуратно или вовсе стоять на месте, – она все равно рванет – согласно своему часовому механизму. Эту бомбу нельзя изъять из себя, можно лишь забыть о ней. Пить, ругаться и сходить с ума, маскируя свой страх или неудовлетворенность ролью, не помогающую тебе, тем не менее, легче взглянуть на скорый уход с этой сцены.
Я хочу, как археолог, докопаться до сути, до источника страха, хотя он, кажется, лежит на поверхности. Чтобы взглянуть ему в глаза и понять: чего ему от меня нужно?
Глубоко осознанная смертность уменьшает случайность жеста. Нам, актерам, надо помнить об этом.

(Рома прокомментировал в ЖЖ мой пост о смерти, что он, мол, ее не боится. «Т.е. я, конечно, боюсь связанных с ней некайфов, боли, агонии и т.п., но сам по себе факт ухода со сцены бытия меня не страшит».
Ответил, что, значит, в нем нет настоящей любви к жизни, к этому спектаклю. А ведь это самое печальное. Другой попытки не будет.
«Отчего же нет? Есть. Просто я не думаю, что без меня он будет много хуже».
«Какая разница, какой он будет без тебя (или меня)? Все, что у нас есть интересного – это этот спектакль. Актер-профессионал должен держаться за него, пользуясь как возможностью получить какие-то высокие кайфы, так и сказать что-то важное. Достойный уход со сцены бытия тоже надо заслужить».
«Актер-профессионал подчиняется замыслу режиссера и не брезгует даже эпизодической ролью. К тому же, мне кажется, мы все здесь любители».
«Любитель или профессионал – в паспорте не прописано. Каждый сам выбирает, кем себя числить. Но, соответственно, и ответственность другая, и качество игры. А наш театр такого рода, что актер и режиссер – одно и тоже, “шесть персонажей в поисках автора”».
«Ну, вообще-то, профессионал – это не тот, кто сам себя таковым числить, а тот, кому за его деятельность платят деньги. Перед нанимателем у него и ответственность. А ты перед кем полагаешь ответственность? Вот и выше ты говорил про "заслужить достойный уход". Заслужить, опять же, можно только у кого-то, кому ты служишь. Кто же это? Не таи, скажи!»
«Нам тут всем так или иначе платят деньги, иначе мы померли бы с голоду.
Наниматель – ты сам: сам себя нанял, сам и играешь, как в старинных ярмарочных театрах. Вспомни «Седьмую печать» Бергмана. Или «Вечер шутов» его же.
Служим мы идее игры. А достойный уход, в моем представлении, – когда ты сам удовлетворен, как всё сыграл, и тебе нечего добавить».
Прокомментировала и Мангуста. Она, оказывается, до 26 лет не знала, что она смертна. И стала искать «тайную связь между трудолюбием и бессмертием»...)

У меня было несколько жизненных проектов (в том числе проект «Крым», проект «художник», проект «писатель»), которые закончились полным фиаско. И это при всем том, что мне было дано. Значит, все же чего-то не хватило.
А порой казалось, что еще чуть-чуть, и проект «я» станет настоящим. Потому что именно этот проект можно назвать настоящим проектом и лишь для него приносятся все жертвы.
Проект «я» – вовсе не счастье. Это, как я писал вчера Роме – удовлетворенность своей игрой, верность идее игры, так, чтобы заслужить достойный уход из этого спектакля. Чтобы ты был доволен сыгранной ролью, и тебе нечего было добавить.
В конце концов, многие жизненные философские вещи я понимаю только теперь, когда хожу по тонкому льду вновь создаваемой реальности, сильно отличающейся от прежней. Может быть, я еще и успею завершить этот проект.
Исходя из проекта «Крым» (который я все же не закончил, признав его промежуточное фиаско) придумал некоторый критерий оценки женщины, с которой я мог бы жить: могу ли я ходить с ней по горам и крымским лесам осенью?..
Я выскочил из достаточного комфорта, чтобы создать нового себя. Или я смогу ходить в этот лес один, или я все же найду кого-нибудь. И это будет частью нового проекта «я». Разве это не интересно?
С другой стороны, для осуществления «проекта» у меня осталось очень мало времени. По сути, мне нельзя терять ни дня. Поэтому пложу картинки – и все на тему Даши. Поздно она появилась: уезжать скоро, а я только разошелся! Да и осень этому способствует: летом было трудно заставить себя. Сейчас уже не так жалко тратить пряные южные дни.

Меньше чем через месяц мне будет полтинник – и с чем я к нему пришел? Одинокий человек без определенных занятий. Притом что почти все мои герои юности были одиночки… Я хотел жить также просто и цельно, героически сражаться за идею и тратить на это все силы, которые у семейного человека расходуются черте как!
Все вышло по-другому. И не то чтобы напрасно. Теперь у меня есть шанс осуществить любимую парадигму: жить свободным философом. По сути, я мог бы жить им уже три года, то есть, вроде, так и жил. Но это было выживанием, а не жизнью. Каждодневный бой с самим собой. Что, вот так и живут философы?

Накануне на перекрестке у магазина парень сказал, что море – великолепно. Таким оно и оказалось. Все совпало: море стало лучше, погода стала лучше и спина стала лучше. Я пошел «на камни», дикий берег справа от мыса Лермонтова. Мимо грота Дианы я доплыл до конца мыса, всегда напоминавшего мне птицу, если смотреть издали, и долго лежал на пористой лаве, под застывшим над морем солнцем, в полном одиночестве, как Робинзон Крузо на своем острове. Потом читал Тендрякова и писал мысли о русской деревне, которые он же и навеял. Пришла девушка и легла недалеко от меня, голая, в какой-то очень откровенной позе, расставив ноги навстречу солнцу. «Можно изучать анатомию» – как сказала барышня из компании молодых людей, пришедших позже. И никаких ревнителей пляжного целомудрия.
Искупался в бассейне, сделал себе омлет с помидором – и поехал на встречу с Умкой в кафе «Куриная лапа», на Хрюкина (это улица такая).
В названии кафе – аллюзия на «пацифик» и даже имеется подзаголовок: «Кафе хорошей жизни». Оно воткнуто на первом этаже современного (по виду – еще советского) культурного, что ли, центра. Внутри кафе неинтересное: голые стены, стандартная мебель. Видно, что недавно взято в аренду. Зато снаружи устроена уличная пергола-навес с ротанговой мебелью. Тут и сидят редкие посетители.
Оно и правда существует всего год, хозяйка – Надя, веселая женщина примерно нашего возраста или чуть младше, много лет жила в Москве, потом в Голландии… Это я узнал от Умки и Бори, когда они, наконец, подошли. Через несколько дней у них здесь концерт.
Оба усталые, какие-то убитые. Умка оправдывается, что сожгла лицо, поэтому нет мимики.
– И вообще, возраст, чего ты хочешь! На себя посмотри!
– Как сказал Джерри Рубин: у контркультурного человека – нет возраста! – авторитетно возразил я.
– Это верно.
Сели за столик под перголой – в ожидании аниных друзей: Лехи (из ее песни: «Леха, не боись, ломать – не строить!») и его жены Даши. Я пытаюсь их разговорить. Боря в ужасном настроении, все ругает, матерится, просто не владеет собой. Недавно они вернулись из Коктебеля, и еще не пришли в себя. Он ушел за шампанским – для поездки на Фиолент, на которую (поездку) они, оказывается, еще не решились. Я спросил: что они делали в Коктебеле? Оказывается, они там были на джазовом фестивале, в котором даже поучаствовали. Аня рассказала про небезызвестного мне Дементьева, его жену Наталью Туркия, замечательную вписку у замечательной женщины Оли, хозяйки кафе на территории Литфонда. Аня готова поделиться со мной этой впиской. Спорили о политике, Pussy, за которыми она видит гэбистский проект!
– Как, и они тоже?!
– Я же советский человек! – оправдывается она. Поэтому склонна преувеличивать мощь и изощренную хитрость этой уже давно несуществующей организации.
Да разве мы так ее боялись? Это диссиденты нас накручивали. И в качестве прикола я рассказал историю, как два года я был председателем садоводческого товарищества бывших гэбистов, и вот такой, с хаером, посылал их туда и сюда, в том числе лесом, и они меня слушались! Из-за чего я (якобы) испытывал мрачную сатисфакцию. Рассказ вызвал смех (наконец-то!).
Тут подошли и Леха с Дашей. Леха – молчаливый, худой, невысокий, с редеющими волосами, Даша – девушка в теле, веселая и разговорчивая. Поэтому опять разговоры, которые могут длиться до ночи. Я все же заставил компанию подняться. Однако мы едем не ко мне, как планировалось, но, по просьбе Умки, на Автобат, к ее друзьям, которые везли их с Борей из Коктебеля на своем авто – и сегодня пригласили в гости. Там, в районе Автобата, дача одного из друзей. По дороге Леша и Даша рассказывали жуткую историю возвращения из Коктебеля на ломающемся хиппи-басе, а Боря ругал волосатых и обещал постричься.
Боря не может дождаться, когда мы доедем, и бутылка была выпита на Автобате, на повороте к морю, без участия нас с Умкой. По ухабистой грунтовой дороге, считая дном перегруженной машины все ямы, мы дотащились до площадки над морем. Тут стоит несколько иномарок, и два мэна сидят в походных креслах, смотрят на закат. Это и оказались друзья: Андрей, бывший спасатель, и Сергей. Андрей – бородатый, активный, не расстается с флейтой, 48 лет. Сергей моложе – ему 40, с бритым приятным лицом. Они пьют чачу из фляжки и предлагают нам. Андрей рассказал про добытых сегодня мидий и рапанов, из которых у него дома сейчас готовится плов, жульен и много чего еще.
К этому плову они и поехали, проводив солнце, – причем Боря и Леха пересели в их иномарку, Аня и Даша остались в моей развалюхе. Умка спросила про Лесбию, общаемся ли, дружим ли? Я рассказал про нашу «дружбу», которая вся – через сына Ваню. Она спросила про здоровье, похвалила мой вид.
– Как недавно сказала Приква: свободная жизнь – красит мужчин! – бодро рапортую я.
Спросила она и про Лёню. Я рассказал про его роман с Машей Белл. Это ее изумило:
– Это все равно, как если бы мы с тобой завели роман! – сообщила она.
– Странная мысль… Кстати, сначала Маша хотела соблазнить меня.
– Да, она любит красивых мальчиков. Помню, как она клеила Аркашу Гуру.
– Спасибо за характеристику…
Оказавшись у дома Андрея, мы сразу поняли, что заехали не туда. Все происходило на бывшей стоянке для машины, превращенной в летнюю столовую. Тут было много народа, разнообразных отдыхающих друзей, без перерыва лаяла соседская собака, сесть было некуда. Условия жизни – спартанские. Плов, который варили в большом казане на костре, еще не готов. Общих тем не было. Тем не менее, я старательно их ищу. Андрей-спасатель захотел знать, почему я – «Пессимист»?
– Ты совсем не похож на пессимиста! Такой улыбчивый человек!
Так нас видят другие.
Зато плов с мидиями, когда, наконец, он был изготовлен, понравился тем, кто его ел. По виду это напоминало испанскую паэлью, причем запекались целые мидии, вместе с ракушками. Моя еда состояла из хозяйского черного винограда с ветки.
Андрей стал показывать мне свое владение: сворачиваемую солнечную батарею для зарядки компа и мобильников (полезную вещь для туриста), недостроенный бассейн, бордюр из «каменных роз», флагшток с Веселым Роджером, пустырь за домом. Все это он недавно купил – и обустраивает. Есть и довольно убогий дом, куда он меня не повел. Тут нас догнала Умка: надо ехать, Боре плохо.
Боре просто здесь не нравится, и он изобразил, что у него болит живот. Наш уход больше напоминал побег. Я был готов отвезти их домой, особенно когда Боря устроил в машине почти истерику по поводу только что состоявшегося визита. Но, оказывается, их главная цель – посетить меня. Остановились у Маяка, где (в упомянутом выше магазине) купили шампанское для Бори и халву с пирогом для чая.
Сперва люди заметили, что у меня тихо и пусто. Потом оценили бассейн, а подсветка просто привела их в экстаз. А еще чистота воды. Достархан просто их добил.
– Неужели ты все сам это сделал? – спросила Аня. – И достархан?
Мы устроились в саду на этом самом достархане, с чаем и шампанским, причем часть шампанского Боря при открывании вылил себе на штаны, часть на землю, что вызвало новый взрыв ярости. На смену быстро кончившемуся шампанскому я принес свое вино. Сам пил чай и минералку, как и Умка. Она улеглась в гамак, а потом потребовала, чтобы все испытали этот кайф. Боря без перерыва ругался: на ментов, на эту страну, от которой его трясет (собственно, от обеих стран), и в которой никогда ничего не изменится! И ругал какого-то Андриевского, испортившего день рождения Володи в «Зеленой Пирамиде» (Володя – сын Леонида Юрьевича, хозяина «Пирамиды»). Мол, перетянул на себя все одеяло, не давал никому говорить…
– Почему никто не встал и не дал ему по мозгам?! Почему так не принято?! – возмущался он.
– Почему не принято? – и я рассказал старую историю про Баптиста, как Маркел на пьянке у Тери, устав слушать его гонево, плеснул ему в лицо водку, а Лесбия много лет спустя дала ему же пощечину – в гостях у Мочалкиной, – встав за честь женщин, на которых напившийся Баптист нерасчетливо обрушил дремучий шовинизм.
Постепенно тишина, теплый вечер с цикадами оказали на всех нужное воздействие. Я показал гостям дом. Боря восхитился картинкой «Кошка» (или «Кот», не важно) и спросил, как она пришла мне в голову?..
Это был год нашей здесь зимовки. Поселившиеся вместе с нами Сентябри вырастили прекрасные грибы, на Новый Год приехало много друзей, и грибы были откупорены вместе с шампанским. Посреди своего путешествия я и увидел этого кота, антропоморфного, среди стеблей тростника (из которого я делал тогда забор), с полной луной над головой. В Коте была явная аллюзия на кота из «Обыкновенного чуда»…
Началась спасительная тема грибов. Я предложил подарить ему картину, когда сделаю копию, но он отказался: нельзя лишать меня такого шедевра! Ну, у него и представления о шедеврах!
Умка оттаяла и назвала мой дом – лучшим местом в Севастополе, впав в сильное преувеличение. В 12-ом ночи поехали в город-герой. Я довез Леху и Дашу до Острякова, а Аню и  Борю до их дома на проспекте Октябрьской Революции. По дороге я посоветовал им хорошо отдохнуть, например, в Турции, чтобы никаких концертов, тусовки… Умка предпочла бы Грецию – и я восхвалил Грецию и свое путешествие с Котом.
– Не тяжело было?
– Нет. Он давно хотел туда, даже какие-то мифы изучил, мечтал хоть раз побывать заграницей. А я как туда рвался, лет тридцать! Решил выполнить отцовский долг… На самом деле, я даже пытался «купить» его этой поездкой, в надежде, что он будет лучше учиться. Но это был дохлый номер…
Умка вспомнила, как я «спас» их несколько лет назад от Брагинской и Геры. Боря снова пришел в неистовство и стал кричать, что их надо было просто посадить на поезд – и пусть уе…ывают в свою Москву!.. Он лично убил бы Геру, если бы встретил. И что-то про него и музыку: зачем музыка дается таким людям?! Категоричность зашкалива.
Получил приглашение зайти и зашел. У них Андрей Таюшев (из Вологды), которого я часто вижу на их концертах. Аня сымпровизировала еду, Боря поставил пластинку фри-джаза. Поговорили о джазе, Доне Черри, о котором он почему-то не знал, а ведь это был один из любимцев Кена Кизи. Снова об усталости Бори. Он не скрывает, что устал от концертов:
– Видишь, даже посторонним это видно! – говорит он Умке с упреком. – А ты гонишь меня на новые!
Он сомневается, что они так нужны, Аня возражает:
– Неделя без концертов – и ты это поймешь!
Деньги у них, конечно, есть, но не на отдых… Боря снова вспомнил моего «Кота», который так его поразил, от которого он перешел к наивной живописи вообще – и, наконец, к повествованию о шедевре коктебельского художника, подаренного автором дружественной джаз-группе, с которой Умка и Боря ночевали у «тети Оли». Шедевр представлял собой голую бабу с саксофоном, страшно вульгарную и плохо прорисованную. Но в этом, мол, и заключался прикол. За какие-то заслуги перед группой шедевр достался Андрею-спасателю, а тот, по предложению Умки, передарил его Володе, у которого был д/р в «Зеленой Пирамиде». Шедевр был воспринят как достойное приобретение галереи.
– Да, в этой галерее часто можно видеть вполне достойные этого шедевра картины, – иронизирую я.
Умка согласилась: да, например, работы местного художника Бочара (?), с чьим вернисажем однажды совпал их концерт в «Пирамиде». Именно тогда Боря единственный раз подрался на сцене… А дело было так: напившийся автор прыгал перед сценой, орал что-то в микрофон, пытаясь показать, как он любит Умку и Броневик. За что, в конце концов, получил от Бори гитарой по голове. С разбитой бровью, из которой обильно лилась кровь, художник продолжал прыгать, требуя, чтобы Боря разбил ему и вторую бровь, а потом вымазал кровью стены галереи. Работницы галереи отмывали их до утра.
Ну, а я вспомнил, как на Вудстоке Пит Тауншенд дал гитарой по голове Эбби Хоффману, который что-то вещал про нацию Вудстока. Разгорелся небольшой спор о Вудстоке. Боря, как всегда, настроен критично.
Уехал в час ночи. Приятный пустой Севастополь. Он по-прежнему мил мне, особенно ночью. Вернулся в свой столь высоко оцененный дом: вот ведь, не знаешь, где живешь! Было бы у меня больше денег и пафоса: что я сделал бы из него!

Удивительная вещь: до сих пор стучат в калитку и спрашивают жилье.
На полдня ушел на море, на «голый пляж». Жара такая, что бросался в море каждый двадцать минут. В третий раз, чтобы не повторяться – доплыл до маленького мыса, где когда-то стояла компания Мафи и Шурупа. Это довольно большое расстояние, и я сделал промежуточную остановку на камнях. На мысе два голых мужика и пара нормальных людей, ловящих рыбу в гидрокостюмах. Первый раз вижу девушку в гидрокостюме, еще и охотницу, с рыбой на гарпуне. Как ей не жалко!
Это было самое дальнее плавание в этом году. Оно потребовало изрядных сил, даже коленка заболела. После такого заплыва в море больше не тянет, да и времени уже седьмой час. На пляже была симпатичная девушка с очень красивой грудью, прекрасная ныряльщица. Она была без спутника, и мужчины вились вокруг нее, как мухи.
Дома продолжил картинки, где все – Даша. Она, кстати, написала мне смс, что приедет на концерт Умки в «Куриной лапе», «в последний раз» – и попросила вписаться.
Как я страдаю, что в живописи я по-прежнему ученик! И бью все время рядом с целью. Вижу, что нет нужного эффекта, ищу, переписываю, но его все равно нет!
При всей своей свободе я ничего не успеваю: живопись, чтение, писания, море – слишком много дел даже для свободного человека. На гитаре за все лето я играл раза три-четыре. Как можно что-то успеть, если у тебя семья, работа?! «Семейное счастье» и творческая зараза в одном флаконе – так не бывает (или крайне редко). Все же придется выбрать. И мне всю жизнь не хватало духу сделать этот выбор. И пусть эти три года были не особенно плодовиты, но, кто знает, может, я однажды все же обрету равновесие и уверенность – и тогда!.. Или все это слишком наивно?

Мировоззрение без окончательного гуманитарного знания – просто этикетка и недоразумение. Надо знать все, что сказали другие по важнейшим вопросам. На что они ответили. И тем, возможно, решить часть собственных проблем. Потому что на многие вопросы действительно получены ответы – мы просто не знаем об этом.
Тогда же станет понятно, на что ответы даны не были или были даны неудовлетворительные. И ими заняться. Мировоззрение должно превратиться из эскиза в законченную картину – и тогда можно учить человечество своей истине. И даже самому ею жить.
Без этого мировоззрение – лишь внешний заимствованный атрибут, указывающий на то, во что я «верю». Притом жизнь идет своим путем, а «вера» – своим. О ней можно поболтать и поспорить с друзьями, ею можно заполнить досуг (созерцанием святынь) – а жить точно так же или почти так же, как остальные люди. Пусть даже ты выглядишь иначе и враждуешь с ними и получаешь от них порой по заду – внутри ты все равно обычный человек, который боится жизни, не стоек, полон амбиций и обид. «Вера» нужна тебе как самопрезентация, способ выделиться из толпы, как что-то, за что можно уважать себя, причем при минимальных заслугах: ты просто выбрал правильную веру, самую крутую, прогрессивную, священную и т.д. Сам выбор красит тебя. Ты даже слегка за него страдаешь – или страдал когда-то. А, в общем-то, что футбольный болельщик, что ты – все едино. И как от его криков и «любви» команда не станет играть лучше, так и вся твоя «вера» и «любовь» – просто слова  в эфире.
Человек удовлетворяется эмблемой, впрочем, не совсем бескорыстно: она помогает ему попасть в круг, где ему более комфортно. Человек не исчерпывается эмблемой, но часто сам сужает свой опыт ради нее, стараясь оставаться в рамках схемы, удобно объясняющей мир. Он не берет лучшее от «профанной» жизни, высокомерно презирая ее (а, на самом деле, лишь избегая трудного выбора), а от «веры» берет лишь этикетки. И живет, окружив себя ими, как стеной. Чтоб не видно было сути. А суть довольно проста.
В реальности все равно побеждает наша глубокая эгоистическая самость. Или слабость.
В этом смысле хоть изредка работающий художник – более честен: он просто художник и все. И он может подтвердить это картинками, предъявить мандат. Люди, связанные общей внешней идеей – почти ничто без нее. В лучшем случае – просто сумасшедшие, удачно оформившие свое сумасшествие. А не это ли нам и психиатры говорили в свое время?

Приехала мама. В Москве семь тепла, постоянные дожди. Поэтому полный поезд людей. Заехали в Novus, потом пили пиво за домом. Мама недавно была у Кота и Лесбии и передала ее слова, якобы сказанные в споре про Ваню: мама развратила Кота подарками, а я – примером ничего неделания… Неужели она правда это сказала?
Если я имею возможность «ничего не делать», то только сейчас, кажется, первый раз в жизни. «Ничего не делать», как «ничего не делал» Сократ. Вообще, найдется миллион примеров! Все эти философы, художники, поэты, певцы – тоже всем скопом «ничего не делали»! Возможно, я хуже них, но ведь я только сейчас имею шанс это проверить…
Мама пошла на море, я (испытывая шанс) пописал текстики, порисовал – и полетел на концерт Умки в «Куриной лапе».
На ступенях перед кафе, но в разных концах лестницы, сидят одинокий Боря и одинокая Даша.
– Никого нет, – подавлено объявил Боря.
Я предположил, что это из-за того, что в «ВКонтакте» начало концерта было объявлено в 9-ть.
– Новая версия. Мне сказали, что в интернете было объявлено в 8-мь.
Я замахал рукой Даше, приглашая ее принять участие в дискуссии: какое в интернете было объявлено время? Она подтвердила, что в разных местах по-разному. Боря стал звонить Умке, гулявшей неподалеку с внуком Платоном. Умка высказала безумную версию, что «9-ть» – это потому что «ВКонтакт» – российский! Как от этого может меняться время? Боря передал мне мобильник и попросил поговорить с Умкой, чтобы чем-нибудь ее успокоить.
Даша одета по-новому, в изящную светлую блузку. Взяли кофе и сели в плетенные кресла на улице. Она беспрерывно курит, словно нервничает. Раньше этой привычки у нее не было. Она сообщила, что отказалась бросить учебу. Я горячо ее поддержал. И в Киров она, соответственно, тоже не едет.
– Это все из-за тебя! – говорит она.
Я улыбаюсь. Мне приятно на нее смотреть. И мне нравится, что у меня опять есть спутник.
Обнялся с Умкой, представил ей Дашу.
– Вот, думаю теперь ее удочерить… – смеюсь я.
Спросил ее насчет книги стихов, что вышла у нее в Москве. Книга еще в пути. Умка познакомила меня с Кристиной, свой невесткой, симпатичной светловолосой девушкой, художницей и автором иллюстраций для ее книжки.
Перешли в зал. Тут голо, неуютно: типичное кафе советских времен. Лишь на кремовой стене висит большое полотно с цветущими маками. Среди публики нашлись Леха («Не боись») и его жена Даша, Андрей Таюшев, кто-то еще из местных знакомых. Народу немного, часть публики в ожидании концерта сильно выпила и шумит в первых рядах за столом с напитками и закусками, мешая слушать. Наконец, Умка прервала концерт и, кликнув приятеля, перенесла стол шумящей компании в задний ряд. Парень из компании возмущен такой бесцеремонностью, Боря на нервах – и отказался играть. Объявляется перерыв. Мы с Дашей снова идем на улицу. Я ругаю место: акустика, может, и хорошая, только бар слышно так же, как и музыкантов.
После перерыва сели ближе к «сцене», в первом ряду. Людей еще меньше, чем в начале. Заметил, что Умка на всех близких концертах играет примерно один репертуар. Хотя год от года он разнится, но в целом это некий блок, который, видимо, она хорошо помнит и который хорошо отрепетирован. Поэтому ходить на несколько концертов подряд – не очень интересно. Тем более, когда играются не самые мои любимые песни. Зато Боря очень хорошо импровизирует в отведенных ему интервалах. Это красит дело.
Мы с Дашечкой сидели рядом и держались очень скромно. За весь концерт она сказала мне две фразы: «Мне очень нравится эта вещь» и еще что-то. Меня лишь удручает, как она сутулится. Учу ее держаться, распрямляю ей плечи. Она, якобы, сама это знает…
После концерта Умка объявила о скорой презентации ее книги… Она призналась, что отменила все концерты, в том числе в Донецке, ради Бори. Я пригласил их в понравившийся ей дом – приезжать в любое время и просто отдыхать.
Дома застали еще не спавшую маму. Лишь я заметил, как она удивилась моей спутнице. Она сделала картошку с грибами. Мы пили с Дашей коньяк, потом вино у камина. Я рассказывал про мифологию, объяснял пользу высшего образования, расписывал прелести студенческой жизни. Спросил насчет жениха.
– Я, наверное, разлюбила его. Так у меня бывает… Теперь надо сообщить, чтобы не ждал.
Неужели я в этом виноват? Мне, конечно, жаль этого неизвестного парня, но Дашу было бы жаль больше – если бы она испортила себе жизнь.
Она очень трепетное существо: боится быстрой езды, боится мостов и туннелей (по дороге в Севастополь), боится ездить на переднем сидении (но ездит). Что-то она делает, вероятно, ради меня, потому что доверяет мне. Рассказала про их родившую собаку рыжей масти, что живет во дворе: она так счастлива щенками!..
Ночью мы смотрели в моей комнате «Орфея» Кокто. Как она наивно смотрит! «Почему Орфей любит Смерть, когда у него есть жена?» Или: «Я думала, что Смерть – плохая, а она, оказывается, хорошая…»
Она ушла спать – и через двадцать минут вышла из своей комнаты в полупрозрачной ночной рубашке – с закинутой головой: у нее пошла носом кровь. Я дал ей мокрый платок на нос. Присел рядом с ее постелью на стул, погладил по лбу. Потом она появилась опять – вернуть платок. Спросила: не постирать ли его?
– У меня это бывает, когда много курю.
Нет, я не могу причинить ей зла. И даже добра, разве – самого маленького.

Утром мама спросила меня:
– Ты увлекся малолетками?
– Что ты имеешь в виду?
– Я слышала, как ты ухаживал за ней.
– Ничего подобного! Она действительно слишком юна для этого.
Она спросила про мои отношения с М. Л. и Аллой – и огорчилась, что у нас только дружба. Особенно с Аллой, в которую она сама бы влюбилась!
Кстати, Алла звонила вчера, спрашивала про спину, обещала в Москве остеопата.
Даша встала в час, сошла вниз в той же ночной рубашке. Мама уже уехала в город. За завтраком я расспросил ее про колледж, про предметы, которые там преподают. Оказывается, он платный, пять тысяч гривен в год – и еще полторы тысячи общежитие. И родители, совсем не богатые люди, платили… Она призналась, как они огорчились, когда она объявила о своем решении бросить учебу и уехать в чужой город, ходили, как убитые, уже отчаявшись за ее судьбу. А теперь они не могут нарадоваться!
– Особенно бабушка обрадовалась!
Я еще раз поздравил ее с выбором. Образование и диплом всегда лучше, чем их отсутствие. Ей осталось доучиться полтора года – за это время она, возможно, поймет, чем ей заниматься дальше. Не надо спешить. С другой стороны, если судьба посылает шанс – не надо отказываться: судьба не щедра, другого раза, может, не будет…
Что я имел в виду? Фиг знает, скорее всего, это разговор с самим собой, грустный вывод из собственных ошибок.
После завтрака я снова попросил ее попозировать. Сделал два наброска, не очень удачных, но и времени мало: у нее электричка в Симферополь.
– Теперь ведь у меня учеба, – извиняется она.
Я хвалю ее формы, в которых пока ничего лишнего. С такими формами можно открыть ворота любой крепости, если не сутулиться, держать плечи прямыми и быть уверенной в себе. Это то, чего ей не хватает.
По дороге на вокзал она воскликнула:
– Неужели мы больше никогда не увидимся?!
А потом делилась сегодняшними снами, где так или иначе присутствовал я. Например, сон про то, что в моем доме живут три влюбленные в меня женщины, и меня это мучит… Хм, уж не она ли одна из них?
А я лишь предостерегаю ее от курения, к тому же у нее не очень хорошо с легкими.
– Я курю только когда пью, – оправдывается она.
Утешительно. При этом курит в машине, а ведь ничего не пила.
На вокзале обнялись и поцеловались. Я очень нежен с ней, мне нравится касаться ее. Жаль, что это все, что я могу себе позволить.
Оставил ей адрес своей электронной почты. Моя привычная связь с женщинами.

Помимо правильных принципов, образования, даже доброго нрава и благорасположения к людям – у человека должно быть еще одно свойство – внутренняя стойкость. Без нее все остальные принципы и свойства то и дело оказываются бесполезны. Человек просто ломается под ударом – и спешит спрятаться под подушку, схватиться за любое подручное утешение, вернуть любой ценой разрушенный мир, который все равно уже никогда не будет прежним, унижается и сдается. И я слишком хорошо знаю, как это бывает.
Твой мир – это то, что ты сумел завоевать или отстоять. Сумел построить, несмотря на сопротивление материала. Нельзя выстроить мир на слабости. Одна капитуляция в решающий момент предопределит все последующие поражения. Раздавленные или не состоявшиеся герои – деградируют. Фигурально говоря: лишь замешивая в раствор собственную кровь – можно выстроить что-то крепкое.
Человек боится отчаяния – а через него надо пройти, просто чтобы воспитать себя, начать верить себе. Неуверенный строитель не построит ничего стоящего. Неуверенный водитель не уедет далеко.
Это я все про свое.

Я уточнил у мамы: действительно ли Лесбия говорила именно это: про мое безделье? Теперь выходит, что, со слов Лесбии, Кот был испорчен тем, что я им не занимался... И что у нее хороший старший сын, которого она хорошо воспитала, и плохой младший, которым НЕ занимался я...
Избирательная память: я помню, как она кричала на Данилу: «Как я воспитала такого негодяя?!»
Это ужасно в людях, а особенно в женщинах: полное отсутствие объективности.
Еще мама сказала, что Лесбия очень плохо выглядит – и пытается компенсировать мешки под глазами обильными румянами, что лишь подчеркивает их. Поэтому она не хочет с ней спорить.
Мне ее жалко, как и в апреле. Для нее жить с Котом дальше – почти самоубийство. Если я мало занимался Котом, то только эти три года. И то не всегда. Притом что я просил ее отдать его мне. Другое дело, что он сам не хотел жить со мной.
Или мне надо пойти на невиданную жертву – и воссоединиться с ней? Или как-то договориться жить в Текстильщиках посменно, через неделю, ради нее и Кота?
Сейчас отсюда не решить.

Приятно чувствовать себя особенным, не похожим на всех. Но как мучительно становится жить, если ты и правда оказался им! С этого момента мир обычных людей делается тягостен: музыка, которую они слушают, передачи, которые они смотрят, разговоры, которые они разговаривают, их проблемы, желания, вкусы, политика, сам их облик, даже звук их голоса – все раздражает тебя, диссонирует с твоим внутренним миром, кажется убогим и идиотским! А ведь это есть весь мир, который тебя окружает, и куда бы ты ни поехал, где бы ни хотел остаться и затаиться – ты найдешь именно его, в том или ином виде.
Поэтому особенный должен быть сильным, как стена, от которой отскакивает глупость обычного мира, словно горох. Увы, в реальности все как раз наоборот: особенные – это самые слабые, самые тонко чувствующие и болезненно переживающие существа (видимо, поэтому они и стали «особенными») – и какие бы ни разрабатывали они схемы защиты от внешнего мира, какие бы ни применяли средства, даже самые опасные, – они все равно беззащитны перед ним.
Хуже всего, что они особенные не только для обычного мира, но и друг для друга, пусть со стороны это можно и не заметить, – поэтому скоро начинают кусаться, стоит им попробовать жить вместе, своим узким кругом. Особенный на особенном и особенным погоняет – о, это страшно, как десять тигров в клетке! Вот они, «несчастнейшие» Кьеркегора – те самые, которым «повезло» стать или родиться не такими, ярче, тоньше и глубже, чем положено по житейскому СНИПУ. Даже если им простят их особость, как причуду, их все равно заморят насильственным просмотром реальности, которую «нормальные» создали вокруг себя и себе под стать.
Поэтому все-таки надо стать сильным настолько, чтобы игнорировать все жалкие попытки бледнолицых воздействовать на тебя, рассердить, вывести из себя – и направить прямиком в тоску. Если я и впаду в тоску, то по каким-то своим причинам, никак с ними не связанным. Особенный – это взрослый рядом с детьми, шумно шалящими в соседней песочнице. Ну и пусть их! Их можно пожалеть, понимая, как они беззащитны со своим пластмассовым совком и одномерной реальностью, которую они только и способны воспринимать.
Вот как надо смотреть на эти вещи, иначе с этими людьми не договориться.

Ты получаешь то, что хочешь, ты выстраиваешь то, что заслуживаешь, образ окружающей тебя реальности – это образ тебя самого.
Человек часто жалуется на ситуацию, в которую он попал, которая мучительна ему и некомфортна. Он мечтает отказаться от нее и сбежать, найти что-то другое.
И это, конечно, его право и свобода. Хотя, если он все же, как Кибальчиш, не сбежит, – очень вероятно, что он будет вспоминать свой жесткий опыт, как глубокий и необходимый. Ибо каждый опыт – ценен. Тем более жесткий опыт. Кто такой «человек с богатым жизненным опытом» – как не тот, кто изрядное количество раз попадал туда, куда добровольно никто попадать не хочет? Но особенно этот опыт полезен, если ты достойно прошел сквозь него, как волк сквозь шеренгу охотников. Если ты вынес из него максимум того, что он мог тебе дать.
Конечно, очень часто случается, что и сбежать некуда, и хотел бы, да – фиг! И тогда все, что человек может ждать от себя, – мужественно тащить свой крест, зная, что навсегда ничего, кроме бриллиантов, не бывает, и даже крест однажды изотрется.
Кто спорит: легкие и приятные ситуации тоже дают много и исправляют однобокую картину мира. Но больше всего они дают тогда, когда ты их заслужил: упорством в стоянии, переноской креста или смелым побегом. Иначе ты просто не поймешь толком, насколько они хороши и уникальны.
И тут я возвращаюсь к теме ограничений. Свет отделяется ночью – и мы понимаем, что это «свет». И что нам он дорог. Чем больше мы видим подобных границ – тем взрослее и адекватнее наше представление о жизни. Через кризисы, через бой с собой и победу над ситуацией происходит взросление.
Конечно, случается опыт, которого лучше не иметь: слишком сильно он корежит жизнь, обрывает все канаты, которые привязывают нас к ней. И человек при внешнем здоровье живет внутренним калекой. Хотя, если преодолеть ужас этого опыта, наверное, и его можно воспринять как что-то ценное. Но увидит ли свет тот, кто уже отравлен борьбой со своим ужасом?
Человек должен избегать боли – это его животный инстинкт. Но по разуму он должен часто соглашаться на боль – ради чувства собственного достоинства или просто ради избавления от другой боли.

Все «мои» женщины – были женщинами с детьми. Я не знал жизни со свободной женщиной. Вообще, свободных женщин после двадцати с небольшим почти не бывает. То есть свободная женщина должна быть очень молода – пока ее не поймали в семью и материнство (скорее – она сама себя не поймала). Лишь восемнадцатилетний бывает свободен. И наиболее физически привлекателен тоже, ибо жизнь еще не проехала по нему бульдозером. Конечно, он мало знает, зато гибок в любую сторону. Он на все согласен и почти на все способен.
32 года разницы, при этом она пишет мне в смс «Сашенька»! Прикол!
В конце концов, есть не только Гумберт Гумберт, но и Кречмер, герой «Камеры обскура» («…Развязная естественность наготы, точно она давно привыкла бегать раздетой по взморью его снов»)… Это завораживает – быть учителем такого юного создания, гибкого, как ветка. Ее можно было бы развить и воспитать под себя, как отец Гоголя свою будущую жену.
Если бы она была студенткой МГУ – мне было бы трудней устоять. С другой стороны, я знаю по меньшей мере одну подобную студентку, С., которой Лесбия преподавала на Журфаке. Сколько в ней понтов, какое самомнение! Такую не погнешь, у такой уже четкая программа жизни.
Даша же – проста и благодарна. Каждый день она пишет мне письма и рассказывает о маленьких достижениях: пошла в библиотеку и стала читать про знаменитые архитектурные сооружения и про египетскую мифологию – «после твоих рассказов». Ей стало интересно учиться! Еще она стала более серьезно рисовать. «А, еще Сашенька! Благодаря тебе я теперь ем овсянку по утрам и сама себе удивляюсь, что раньше её не любила... А ведь вкусно». Ну, хоть на кого-то я хорошо повлиял (Кот с этой точки зрения – мое полное поражение). Мои знания тухнут во мне – и вдруг такой благодарный слушатель!

Сегодня вечером совершил прогулку по тому же маршруту, по которой ходил с Сентябрем в апреле 09-го. Нашел новые заборы и новые огороженные территории. А так все по-прежнему. Однако за с/т «Гераклея» нашел новое: остатки батареи над селом Флотское (тут есть памятный знак, что в этом месте в 1941-42-ом располагался командный пункт 1-й линии обороны Севастополя). Хорошо виден Айя, розовый на закате.   
У обелиска на горе («Высота горная») был перед самым заходом солнца. Отсюда в небо взмыл параплан с мотором – и стал летать над Балаклавской долиной. Пропали цепи, огораживающие обелиск. Я замерз на ветру и быстро пошел назад, стараясь повторить маршрут. И повторил очень точно, причем в темноте. Когда стало совсем темно – я вступил на асфальт. И долго шел по шоссе до Царского Села, как 15 лет назад. И даже пытался сочинить стихи, как тогда. На «мотив» Лермонтова: «Вот иду один я по дороге, По траве, по битым кирпичам. Блин, куда убрел я! Видят боги – Я сюда идти не намечал...»
Ничего не видно, хоть вырви глаз.
И стихи больше не идут, словно дрова мокрые, не загораются. Нет больше энтузиазма и любви к этому месту. Вместо любви вспоминается, как я ходил по израильским дорогам, очень похожим, и тоже приходил назад в полной темноте. Но тогда стихи писались. И потом я использовал эту дорогу для «Орфея».
К концу дороги даже замерз. Впрочем, в Царском заметно теплее, чем в двух км от моря. Вчера ночью было +14, сегодня +15. Днем не больше +23. Прохладный сентябрь. Впрочем, в Москве ночью +5.
Все лето я пытался пробить корку, которая образовалась у меня против Крыма – и так и не пробил ее. И этим путешествием тоже.
Нарисовал еще одну картинку с Дашей. И уже третий день правлю «Остров Никогда» – совсем другая будет вещь! В общем, не так плохо я живу. Ночью вывесил очередной пост и обменялся комментариями с Мангустой по поводу инцеста. Для нее нет проблемы в сексуальных отношениях отца с дочерью, а это основной конфликт «Homo Faber», насколько я помню. Я выдал ей небольшое исследование по инцесту.
Может показаться, что я хочу вновь ее «соблазнить». Не знаю, но я чувствую, что что-то не договорено между нами.
При этом Мангуста мне не снится. И раньше практически не снилась. Уже Дашечка снится в каком-то переработанном виде, но не она. Хотя сон снимает все блоки, если бы они против нее были. Это говорит о том, что она мне все же не интересна как объект сексуального желания. Скорее, она символизирует что-то желанное, чего я лишен.

Писал картину, повесть, три часа провел на море, четыре раза купался. Вода стала холоднее, но вполне терпимая, 22 не меньше. Обед-ужин с мамой у камина. Говорили о Лесбии, Мангусте и прочих женщинах. Гитлере и евреях, политике и пр. Я выпил почти бутылку красного вина и решил догнать себя травой. Поэтому забил маленький косяк с шишкой. И не хило улетел. Неплохой трип с мыслями о том, что мне хорошо с собой, как с самым удобным и нормальным спутником. Почему я так критичен к себе? Что, в конце концов, я совершил такое, что мешает испытывать к себе уважение?..
И вырубился до 5 утра...

В свое время я отучил себя от ощущения счастья настолько, чтобы даже поисков его не было, даже сожалений, что его нет. И теперь много лет я пытаюсь вернуть это чувство, эту способность ощущать счастье – и не нахожу даже следов ее. Что-то вспыхивает на секунду – и тут же гаснет, как спичка на ветру. Фантомная боль счастья.
Обретение мудрости (какой-никакой) шло через отречение от счастья. Я искал печали мира, чтобы стать глубже – и я вкусил ее с избытком. Я-ребенок был глуп, но естественен – и потому счастлив. Меня радовали простые вещи, я поддавался всем соблазнам. Моя наивность и желания приводили к обломам – и так вызвали потребность больше знать и меньше хотеть.
Сдерживание желаний и даже почти истребление их я возвел в культ. Я стал грустным и серьезным, я стал Пессимистом. И хоть теперь я полон благорасположения к миру и ничего не боюсь, в том числе своих желаний – я больше не могу радоваться простым радостям, а, значит, не могу быть счастливым.
Выбрав конфликт с реальностью я был обречен на печаль. Семейная жизнь ничего к ней не прибавила, хотя внесла некоторые важные нюансы. Рыцарь печального образа и сам должен быть печальным. Философ не может хотеть счастья – иначе какой он философ? Философ разоблачает иллюзии мира, он избирает самое трудное существование – и тут как-то не до счастья. Целым бы остаться! Постоянно борясь с собой и миром – трудно радоваться.
Но этот период прошел, и я могу позволить себе и свободу и радость. Но я забыл – как это? Мне надо учиться заново элементарным вещам, которые каждый знает изначально, с самого рождения.

Может, это будет первый год за 30 лет, в который я не буду ни с кем заниматься любовью. Даже 10-й не стал таким, при всех его засадах. Причем отсутствие секса больше года – уже факт. И первый раз в 9-10-ом его не было примерно 14 месяцев. Сейчас я приближаюсь к этому же. Иду на рекорд!

Утром никакого похмелья. Сосед третий день мучает «Шансоном» и своей работой: оббивает дом пенопластом. Это мой последний день, и мне надо много сделать.
Постирал, слил бассейн и сходил на море. На пляже камни раскалились почти как летом. Мама остается до 19-го, поэтому консервация дома не будет полной. А мне надо ехать: 15-го истекает разрешенный срок пребывания на Украине, три месяца.
Днем зашел Денис и стал звать дунуть. Потом стал говорить, что нашу дружбу ничего не должно испортить. Сам был сильно укурен. Вдруг сказал, что теряет Бога. Он не знает, что за события повлияли на то, что я стал атеистом, но он чувствует в себе все меньше Бога.
Снова сидели с мамой у камина, слушали «Jesus Christ Superstar», который, оказывается, она очень любит. Я переводил «с листа».
А потом пошел к Денису, где застал неизвестного мне дьякона Алексея.
Днем Денис тоже ходил на море, с племянником Лены Андреем. И потерял рюкзак. Вот какие они были хорошие! Что не остановило его пить водку и курить план. Он жаловался на жизнь, на потерю ощущения счастья (!), на потерю Бога. Причем, потерял, якобы, в 16 лет после первого трипа под LSD. И столько лет изображал из себя верующего?
Он говорит очень путано, с огромными логическими лакунами, заполняемыми лишь в его голове. Уточнения ни к чему не приводят. Ясно только, что он разочаровался в семье, детях, Лене, которая вышла за него, якобы, потому что «боялась опоздать» – по словам о. Владимира (его дяди), о чем он зачем-то сказал Денису. И на него это произвело огромное впечатление.
Зато он купил себе бас-гитару – и показал мне, как он на ней играет. Очень достойно, прямо талант у человека. Я, впрочем, тоже на ней сыграл – и, по-моему, очень неплохо. Видимо, потому что был пьян и укурен, а потому распрягся.
Так завершился последний день в Крыму. Если я, впрочем, завтра уеду, ибо билетов нет наглухо до 21 числа (согласно интернету).

Утром, когда я завтракал, ко мне приперся зампредседателя товарищества, сел как у себя дома в прихожей на табуретку и стал грузить меня насчет моих автоматов: мол, слишком мощные, мне положено лишь 16-ти амперные. Если я заплачу 3000 гривен, мне можно будет оставить эти. Иначе они мне отрежут свет!
В этом году я заплатил членские взносы за год 850 гр., 1050 – целевой взнос, примерно 500 за электричество, еще и по двойному тарифу – и даже вперед. И мог бы надеяться, что могу спокойно завтракать в собственном доме! Не тут-то было: эти люди вообще не понимают, что такое свой дом! Зам вызвал электрика Юру, потом председателя. Он, вроде, на словах сочувствует мне, не хочет репрессий, но должен их применить.
– Отключайте! – сказал я. А маме: – Достали! Я продам этот дом!
Действительно, я совершенно созрел для этого. Похоже, я исчерпал всю свою любовь к Крыму. Я борюсь за нее из последних сил – а встречаю всё бОльшую бестолочь! Все словно сговорились вывести меня из себя.
У меня неплохой дом, хороший сад, хороший вид на море из окна. Но все это больше не трогает меня, я не чувствую ничего: ни южного ветра, ни южных запахов. Больше всего меня раздражают здешние люди и отношения с ними. Может быть, мне надо пожить среди других отношений, чтобы оценить эти.
До этого я исчерпал любовь к Москве – и вообще к России во всех ее границах. Мне кажется, я вообще исчерпал все, что может дать эта страна. Я больше не верю в нее, меня ровным счетом ничего в ней не радует. Нет ничего, кроме языка, что удерживало бы меня в ней. Но я так мало общаюсь, что даже это не может служить препятствием...
В довершение всего – уехать я не смог. Еще никогда такого не было! Вспоминается Совок во всей красе: огромные бесконечные очереди в кассы, один и тот же ответ кассиров, и даже проводники отказываются тебя взять. Еле прорвался в специализированную кассу с повышенными тарифами. Она закрылась на 10 минут раньше, и дверь охраняла женщина-броневик. Все же купил там один билет на 19-е, в купированный вагон, за 1270 гр.! Эти свиньи берут такие деньги и не считают нужным ни обеспечить места, ни нормальную покупку билетов.
С ветерком в компании словоохотливого таксиста из «Фараона» доехал до Фиолента. Неожиданно образовались несколько незапланированных дней в Крыму. А я уже все закрыл, оставив маме тщательную инструкцию, что ей надо будет сделать перед отъездом. Был бы здесь лучший климат – большую часть движений можно было бы не совершать.
Ночью по ошибке смотрел американский юношеский фильм про школьников, помешанных на ракетах, что стало следствием запуска нашего Спутника.

Джанкойской дикарке, которая не знает, кто такие сибариты и что такое инфантильность, не слышала про Шнитке – я могу много дать. Я не могу ничего дать той же ОК с двумя детьми и мужем.
Люди редко бывают свободны, даже нашей относительной свободой. Развлечения ради они заводят отношения – и растворяются в их следствиях почти без остатка. А потом им и хочется помочь, да куда там! – у них дети, жены-мужья, хозяйство, обязанности, квартиры или их отсутствие… У них уже состоявшаяся жизнь, которую они и мечтали бы изменить, да редко кто меняет. А если и меняет, то это еще вопрос – к лучшему ли?
Глубина отношений создает невозможность распоряжаться собой. Теперь во всех действиях тебе надо иметь в виду другого, с кем ты эмоционально и физически соединился.
Если вы пара, то один ты теперь только полпары. А это обидно…
Ладно, это все пустяки! Если ты не умеешь жить своей жизнью – ты всегда будешь зависим от проявлений чьих-то чувств, от того, как кто-то реагирует на тебя, от всех его любовей–нелюбовей. Мучиться, ревновать, впадать в самоумаление и депрессию. Да пусть он катится к черту! Это и есть трудная свобода.
Недостаток свободы: она не может позволить себе глубоких отношений, серьезного увлечения и привязанности. Всякие отношения могут быть лишь умеренно поверхностные – иначе прощай свобода!
Зато, задержавшись в гостях, ты не рвешься к интернету, чтобы проверить, не написал ли тебе кто-нибудь и не надо ли ему что-нибудь срочно ответить? Никто не напишет, а если напишет, то спокойно подождет.
 «Ибо по-настоящему он не может принадлежать никакой девушке; ведь в конце концов он всего лишь морское чудище» (как написал Кьеркегор).

***

Свобода – цветной лоскут,
Восточных базаров гам.
Девичий клинок в боку:
Еще шелушится шрам.

И нечего больше совсем
Терять – говорят они…
Свобода – тропа перемен
Вдоль получужой спины.

Далеких морей экседра,
Сиротских ночей укусы…
Глаза знаменитой Федры
Горят, как поленья Гуса.

Сдувает ветвистый пожар
Сухие дрова вины.
И ты, как один коммунар,
Стоишь у своей стены.

Снижение теплопотерь,
Сплочение теплоостатков…
Трехногий чувак из загадки:
Чего же бояться теперь?


Стараюсь стопроцентно использовать бонусные дни: каждый день хожу на море, с Выгодским и блокнотом, в котором сегодня писал стих. Неожиданный стих после изрядного перерыва, когда я уже решил, что стихи опять надолго меня покинули. Тема актуальная: свобода.
Еще начал новую картину. Добил пост. Пообщался с Дашей в почте: после мифов она решила изучать психологию. Надавал ей советов. Еще она первый раз ездила на лифте. На одно «никогда не» меньше. Если бы я выбирал ей хипповое прозвище – вот такое ей и дал бы.
Она прислала ссылки на свои рассказы и стихи в интернете. Почему-то она все время пишет от мужского лица. Что это: внутреннее самоотождествление? Поэтика знакомая, и она такого рода, что трудно сказать: литература это или просто так? Но для первых шагов неплохо…
...Но несмотря на хорошую погоду, теплое море, творческие дела – я больше не чувствую ничего к этому месту. Просто доживаю дни. Когда-то это был мой любимый дом, в котором я хотел поселиться насовсем. Теперь и мысли об этом нет. Меня все здесь раздражает, почти как и в Москве. Или оставляет равнодушным. Я чувствую, что у меня возник какой-то блок, и реальность не может пробиться сквозь него.
Мне мало Крыма, мне хочется новых стран, ярких впечатлений, неожиданных встреч и контактов с новыми людьми. В Крыму я остаюсь словно на необитаемом острове, хоть в это трудно поверить. Уж здесь-то, казалось бы, я должен быть осаждаем людьми! Ничего подобного. Дом стал одиночной камерой с редкими посетителями.
Я понимаю, что надо работать, надо создать себе имя и миф. Хоть раз где-то выставиться, продать хоть одну картину, выступить со стихами... Я только в начале пути – в 50 лет!

Теперь проще говорить об этом самом, теперь проще обещать: до самого конца!

Это неправильно, когда у человека много домов. Дом должен быть один, любимый, подогнанный хозяином под себя, хранящий все его ценности: книги, картины, музыку и пр. Он не должен покидать дом так часто и так надолго.
Невозможно одинаково любить два дома, невозможно не оказывать предпочтения. Впрочем, «моего» дома на Воре больше нет. Но есть Жаворонки, где я живу бОльшую часть года. И этот дом мне тоже нравится. И жизнь в Москве (или рядом с ней) пока неизбежна – хотя бы ради контроля Кота. Пусть я пока не понимаю формы этого контроля.
Может быть, пришла пора воссоединиться с Лесбией, если она сама этого захочет? До того «самого конца», о котором только что написал? Ибо он бесспорно близок.
За три с лишним года я не смог найти и полюбить никого надолго. При этом имел великолепный опыт иной любви, которой не было бы в случае, если бы мы так и жили бы вместе. Три года обогатили меня, хотя и не всем, о чем я мечтал.

Без Лесбии я потерял душевный комфорт. Зато пошли стихи, картинки. Мое выживание стало реально зависеть от них – и они должны выигрывать в качестве.
Это такой мучительный обмен. Ничего не бывает даром, кроме крох таланта и места рождения. Дальше тебе надо что-то вырастить – щедро разливая свою кровь.

Солнце, море, погода – все хорошо в Севастополе – кроме людей. Люди тут больные: по дороге с пляжа третий раз столкнулся со странной старухой в кисейном платье и шляпе с оборками, словно из ретро-кино. Бабка стала кричать, что я ее преследую, что я подлец, что мне платят деньги – и стала допытываться, что мне от нее надо?
– Справку из дурдома! – ответил я.
Она закричала, что я там с ней не лежал – и стала кидать в меня камни!
Дальше пошли еще более гнусные оскорбления и пожелания: стать калекой и ходить под себя.
(Потом узнал что бабка – бывший председатель нашего товарищества, в первой половине 90-х!)
Иногда кажется, что это самый совковый город из всех возможных, отлично сохранившийся в своем традиционном виде. И что если заводить дом в Крыму, то его надо было заводить в каком-нибудь богемном месте, а не здесь! Пусть здесь есть греческие руины и красота. Ибо люди отравили мне это место окончательно...
И все же законченный стих, новая картинка, начатый стих, чтение Кьеркегора на берегу – улучшили мое настроение. Я покидаю Крым без обиды.

В Симферополь я ехал на автобусе с огромной наклейкой Deep Purple во все заднее окно. Вторая была в салоне, на стекле водителя. Доехали быстро, и полтора часа до поезда я провел в кафе у вокзала, где был обещан wi-fi. Но подключиться к нему я так и не смог. Зато выпил пива с сухариками и обработал в Фотошопе фото с последней картинкой.
Ехать в купе много приятнее, пусть и в два с лишним раза дороже.
Когда в Харькове в вагон зашли пограничники – я уже настроился сказать заготовленный текст (по поводу моей задержки), но пограничник даже не взглянул в эмиграционку и сунул ее в пачку с другими. Видимо, привык, что в купированных вагонах едут солидные люди, которые ничего не нарушают.
Хорошо читается Эренбург.
Первый раз читал «Люди, годы, жизнь» в Перестройку в журнале «Огонек». И тут купил в Севастополе его девятитомник за копейки – и вчитался.
У человека была на зависть интересная жизнь: эмиграция из Москвы в Париж в 17 лет (в 1908, из-за революционной как бы деятельности), знакомство со всей парижской богемой, всеми этими Пикассо, Модильяни, Леже, Риверами (с которого он отчасти писал своего Хуренито), Аполлинерами, Кокто и пр., собиравшимися в знаменитом кафе «Куполь» и в еще более знаменитой «Ротонде». Знакомство со всей русской богемой и революционерами, включая Ленина… Первая Мировая – взгляд из Парижа, Февральская революция, восторженное возвращение в Россию летом 17-го, новая революция, гражданская война, скитания по стране: Питер, Москва, Киев, Крым (восемь месяцев в доме Волошина), Тбилиси и пр., постоянный голод, холод, на каждом шагу смертельная опасность (то его хотят убить как жида, то арестовывают как врангелевского шпиона и много дней допрашивают на Лубянке). Тут требовались образцы выживания, которыми и пользовались люди того отчаянного времени. Опробование всех видов деятельности, помимо писания стихов. Счастливые встречи, во многом спасавшие жизнь. Энтузиазм и неправдоподобная стойкость людей эпохи великих перемен, фантастическая вера в смысл лишений и в светлое будущее, которое они строят на своих костях, что болезненно ярко зарисовал Платонов. Новая эмиграция автора в Европу (с советским паспортом), возвращение, отъезд в Испанию, купающуюся в своей гражданской войне и т.д. 37-ой год то и дело проскакивает в мемуарах, но Эренбург старается его не выпячивать – по понятным причинам. Потом новая война...
Помню – тогда, в Перестройку, воспоминания произвели сильное впечатление. Мы мало знали, а тут пишет человек европейской, а не нашей сморчковой культуры, свидетель и участник событий, о которых мы знали лишь из канонических прописей, знакомый тех, кого мы едва знали по фамилиям, хотя считали за богов, – до некоторый степени мост через выжженное, аккуратно зачищенное поле. Я-то думал, что большевики уничтожили все подобные мосты между настоящим и прошлым, Европой и нашим захолустным концлагерем, ан, нет, какие-то уцелели!
Тем не менее, я не знаю: завидовать ему или нет? Человек знал таких людей, до фига всего видел, – и попал в образцовую историческую мясорубку! Не связано ли одно с другим: талант и пассионарность людей – и мятежи эпохи?
И вот теперь нет ни таких талантов, ни мятежей. И их совсем не хочется. Кажется, и сам Эренбург не знал, как ответить на этот вопрос – о зависти. То есть ему лично, конечно, повезло: он видел великих – и остался жив. Видел богов – и не ослеп. И все-таки ему почему-то не завидуешь. И не только потому, что сам он – не самый сильный писатель и поэт. В слишком страшное время он проснулся. И слишком великое крушение он лицезрел, причем оно касалось не только России.
Крушение, порой доходящее до комизма: «Хотя я заведовал всеми детскими театрами Республики и получал полтора пайка, я чувствовал себя неполноценным: у меня не было штанов».

Моя проблема – создать новый мир на месте старого. В него входит опыт, впечатления, достижения и т.д. Сперва у меня не было ничего, пустыня, все осталось в прошлом. Можно было смутно надеяться на будущее – но и только. Да еще в моем возрасте!..
Но постепенно этот опыт накапливается. Оглядываясь, я вижу, что живу, что что-то было, что-то мое, ни с кем не связанное. Что всё теперь мое! Мной создано, завоевано. И потому это никто не отнимет.
Это подвиг, достойный Мюнхгаузена: только из себя и протекающей мимо жизни создать остров среди пустоты и зыби, на котором ты можешь стоять.


***

Нормально сносить удары,
В шеренге стоять своей.
Стыдит комиссар нестарый –
Дожить до преклонных дней.

Спартанцы последней чеканки,
Где внемлет пустыня стоят…
Поэмы оттиснуты гранки,
А Илион не взят.

Лишь осень осталась героям,
Браваду несут в горсти.
Седой бородой зароюсь
В согретый закатом текстиль.

И проще теперь ночами
Тачать из хлама сырца,
И проще сказать за чаем:
Мы будем с тобой до конца.


2012-2023