Мария Петровых. Из тайной глуши 2025

МАРИЯ ПЕТРОВЫХ
ИЗ ТАЙНОЙ ГЛУШИ

К 100-летию знакомства Марии Петровых и Виталия Головачева
1925 – 2025

Не снилось мне о разлуке,
Не думалось о развязке.
Из мира исчезли звуки.
Из мира исчезли краски.
М. Петровых

ПРЕДИСЛОВИЕ

Настоящее издание подводит итог проведенного составителем документального исследования биографии Марии Петровых, направленного на определение той роли, которую сыграл в ее судьбе Виталий Головачев. Теперь, когда фактическая сторона их отношений нам известна, мы можем попытаться ответить на вопрос, какие стихотворения Марии Петровых обращены к Виталию Головачеву. Вопрос отнюдь не праздный. Ведь подавляющее большинство любовных стихов М. Петровых не имеет авторских посвящений.
Результаты проведенного исследования позволяют нам с высокой долей вероятности предполагать, что Виталий Головачев послужил прообразом лирического героя цикла стихов Марии Петровых 1920-х – 1940-х годов с мотивами разлуки и личной утраты.
Основная сложность для исследователя состояла в том, что сама Мария Сергеевна никогда не предлагала эти стихи к публикации в виде художественного единства. Наоборот, при подготовке к изданию своего первого авторского сборника она удаляла из текста фрагменты наиболее интимные и обрубала циклообразующие связи.
Реконструировать цикл нам помогли сохранившиеся в рукописях черновики и ранние редакции стихов, благодаря которым нам удалось установить родство мотивно-образной составляющей поэтического материала. Весьма полезной оказалась личная переписка Марии Петровых с близкими людьми. Нередко можно наблюдать, как мысли и переживания, выраженные в письмах М. Петровых и ее корреспондентами, преобразуются в поэтические строки. А в отдельных случаях в переписке Марии Сергеевны мы находим прямые или косвенные указания на адресата ее стихов. Учитывалось также время и обстоятельства создания произведений. Теперь с полной уверенностью можно утверждать, что все стихи с мотивами разлуки 1920-х – 1940-х годов появляются у Марии Сергеевны в те периоды, когда Виталий Головачев находился в заключении.
Лирическая героиня обсуждаемого цикла приписывает своему возлюбленному набор личных качеств, многие из которых можно разглядеть в реальном Виталии Дмитриевиче, исходя из его биографических данных.

Он не верит в судьбу:

Ты думаешь – пустой, ничтожный случай
Соединяет наши имена…

Говорят, от судьбы не уйдешь.
Ты над этим смеешься? Ну что ж…

У него есть высокая цель или благородное призвание:

Звезда твоя, она и мне видна…

Поэтому он достоин жертвы:

Воздаю тебе посильной данью –
Жизнью, воплощенною в мольбе…

И восхищения:

Одно письмо средь прочих
У вас, наверно, есть.
Там на конверте почерк
Мужской, прямой, как честь.

В то же время он склонен к неоправданному риску:

Ты любил под лунным светом
Побродить порой.
Ты недаром был поэтом,
Бедный мой герой.

Последняя фраза пронизана горькой иронией. «Бедный мой герой», – так не скажешь о человеке, погибшем на поле сражения или в честном поединке. Скорее тут подразумевается ситуация, когда во имя высокой цели человек жертвует личным благополучием. Таких фактов в биографии В.Д. Головачева мы находим предостаточно, от заведомо провальной оппозиционной деятельности в 1920-е годы до попытки оспорить приговор под конец последнего срока, не имевшей никакого практического смысла.
Есть у нашего героя и особая примета – золотые глаза. Эту необычную внешнюю черту он впервые обнаруживает в стихотворении «За одиночество, за ночь…» (1929), где предстает перед возлюбленной в облике молниевержца.

Твои глаза – предвестье гроз,
Мой рок, моя судьба…

Глаза! – Разросшаяся ночь,
Хранилище зарниц…

В более поздних стихотворениях цикла остается только золото молниевых вспышек.

Мой охотник! Ты видел меня
Золотыми глазами желанья.

Глубокий, будто темно-золотой,
Похожий тоном на твои глаза…

У реального В.Д. Головачева глаза были самого прозаического серого цвета. Какими путями в них закрались золотые отблески молний, известно только автору. Бесспорно то, что в любовной лирике Марии Петровых золотоглазый появляется во время первого лагерного срока Виталия Дмитриевича и безвозвратно исчезает после его гибели.
И, пожалуй, самое главное. Во всей поэзии Марии Петровых это единственный герой, встречу с которым ее лирическое «я» называет судьбоносной.

Твои глаза – предвестье гроз,
Мой рок, моя судьба…

Незапечатлеваемый пером –
Звук сердца, ставшего моей судьбой.

Осенние вихри отчаянья,
Мою ли развеют судьбу!

Тебя ль судить, – бессмертного, мгновенного,
Судьба моя!

Ощущение судьбы – вещь глубоко субъективная. Сторонний же наблюдатель может отметить только то, что Виталий Головачев оставался для Марии Петровых неизменной величиной до конца ее дней.
И вместе с тем мы видим, что сюжеты произведений Марии Сергеевны отражают ее биографию лишь частично. Герой цикла стихов о разлуке покидает героиню по своей воле, тогда как его прототип находится в тюрьме и при всем желании не может воссоединиться со своей избранницей. К тому же далеко не всегда вдохновение посещало Марию Сергеевну непосредственно после пережитого потрясения. Так, стихи с выраженным мотивом личной утраты она пишет только через год после гибели Виталия Дмитриевича. В такой ситуации, как нам кажется, правильнее говорить не об адресате стихов, а о влиянии биографии на творчество. Тем более что присутствие образа Виталия Головачева в художественном мире Марии Петровых не ограничивается циклом любовных стихов. Всю жизнь Мария Сергеевна корила себя за то, что не сумела открыто выразить протест против организованных властями репрессивных кампаний. Отсюда в ее поэзии появились гражданские мотивы и мотив молчания (умолчания), красной нитью прошедший через всю ее зрелую лирику.
Особое место в творчестве Марии Петровых занимают стихи, где в центре авторской рефлексии – внешнее проявление эмоций. Способность переживать и выражать любые эмоции, как положительные, так и отрицательные, Мария Сергеевна считала обязательным условием полноценной душевной жизни. В стихотворении «Чаша жизни» еще совсем юная Маруся поет гимн эмоциональным контрастам. Причем эмоциональные проявления она связывает с чувственной сферой. Этот момент крайне важен для понимания биографии Марии Петровых и ее поэтического мышления. После гибели Виталия она впала в эмоциональное оцепенение и лишилась способности плакать. Пережитое привнесло в ее поэзию целый ряд сквозных мотивов: утрата слез, невозможность в полной мере выразить себя, одновременная гибель или совместное полусуществование лирических героев.
Поскольку настоящий сборник призван прежде всего отразить результаты нашего исследования, его содержание имеет свою специфику. В целях восстановления циклообразующих связей отдельные стихи М. Петровых 1930-х – 1940-х годов мы публикуем в первоначальной редакции. Зрелый период творчества Марии Сергеевны мы ограничили произведениями, где наиболее явно ощущается преемственность мотивов, впервые возникших в ее поэзии под влиянием общественно-политической обстановки второй половины 1930-х годов и личной трагедии. В ряде случаев мы посчитали уместным опубликовать фрагменты переписки Марии Сергеевны, запечатлевшие ее переживания, которые послужили толчком к зарождению творческих замыслов.
В заключительном разделе, озаглавленном «Недописанная книга скорби», составитель собрал стихотворные наброски и комментарии М. Петровых 1960-х – 1970-х годов, раскрывающие то направление, в котором она предполагала развивать рассматриваемую нами линию ее поэтического творчества.

Анастасия Головкина


МАРИЯ ПЕТРОВЫХ
ИЗ ТАЙНОЙ ГЛУШИ

СТИХИ 1920 – 1940-Х ГОДОВ

ЧАША ЖИЗНИ

Чередованием смеха со стонами
Жизнь моя будет полна.
Я сочетаю кокотку с мадонною,
Пью чашу жизни до дна.

Пусть в моей жизни много страданья,
Я не печалюсь о том.
Глуп и бессмыслен смех без рыданья.
Смех без рыданья – ничто.

Но без ликеров восторга и ласки
Жизнь будет так же пуста.
Манят уста алой яркостью краски,
Пьяно целуют уста.

Чередованием смеха со стонами
Жизнь моя будет полна.
Я сочетаю кокотку с мадонною,
Пью чашу жизни до дна.

12 марта 1925

***

Мне стыдно идолов моих.
Пушкин

За одиночество, за ночь,
Простертую во днях,
За то, что ты не смог помочь,
За то, что я лишь прах,
За то, что ты не смог любить,
За грохот пустоты…
Довольно! Этому не быть.
За всё ответишь ты.

Ты мне являлся по ночам,
Мгновенно озарив.
Ты был началом всех начал,
Звучаньем первых рифм.
Являлся, чтоб дрожала мгла
Световращеньем строф,
Чтоб насмерть я изнемогла
От щедрости даров.

Ты был безгласен, и незрим,
И полон тайных сил,
Как темнокрылый серафим,
Что Бога оскорбил.
Ты кровь мою наполнил тьмой,
Гуденьем диких сфер,
Любовью (ты был только мой!),
Любовью свыше мер.

Ты позабыл меня давно,
Но я тебя найду.
Не знаю где. Не знаю. Но
В полуночном бреду
Возможно всё…
По склонам скал
Наверх (а эхо – вниз).
Ты здесь, наверно, тосковал –
Здесь мрак плотней навис,
Здесь бесноватых молний пляс,
И треск сухих комет,
И близость беззакатных глаз,
Дающих тьму и свет.
Ты близок. Путь смертельных круч
Окончен. Вперебой
Толкутся звезды. Залежь туч.
И бредится тобой.
Ты здесь. Но звездная стена
Увидеть не дает.
Я прошибаю брешь. Она
Надтреснута, и вот
Я в брызгах радости, в лучах,
В лохмотьях темноты,
И, распростертая во прах,
Смотреть не смею: Ты!
Клубится мгла твоих волос,
И мрачен мрамор лба.
Твои глаза – предвестье гроз,
Мой рок, моя судьба…
Глаза! – Разросшаяся ночь,
Хранилище зарниц…
Ветрищу двигаться невмочь
Сквозь душный шум ресниц.
За одиночество… Не верь!
О, мне ли мстить – зови…
Иду, мой демон, – в счастье, в смерть –
В предел земной любви.

1929

***

Не забыть мне февральского дня.
Сердце мчалось гонимою ланью.
Мой охотник! Ты видел меня
Золотыми глазами желанья.

Жизни наши сомкнулись тогда,
Как под утро встречаются зори.
Этот день сторожила беда,
Этот день караулило горе.

Помнишь ночь? Мы стоим на крыльце.
Гробовое молчанье мороза.
И в круглунном неясном кольце
Затаенная стынет угроза.

Мы ютились в студеной избе.
Постояв, помолчав на крылечке,
Обнимаясь, ушли мы к себе,
К нашей люто натопленной печке.

Там другая, там добрая ночь,
Вся в сиянье, как счастья начало,
Отгоняла предчувствия прочь
И за будущее – отвечала.

Что ж! Ее предсказанье сбылось:
Всё исполнила, что посулила.
Жизни наши свершаются врозь,
Но живет в них единая сила.

Пусть пытают опять и опять, –
У нее вековое здоровье.
Не замучить ее, не отнять,
Называемую любовью.

1935 – 1939

***

Хоть не лелей, хоть не голубь,
Хоть позабудь о нем, –
Оно пускает корни вглубь,
И это день за днем.

То, что запало нам в сердца,
Как хочешь назови,
Но только нет ему конца,
Оно у нас в крови.

Всё больше мы боимся слов
И верим немоте.
И путь жесток, и век суров,
И все слова не те.

А то, о чем молчим вдвоем,
Дано лишь нам двоим.
Его никак не назовем,
Но неразлучны с ним.

Начало 1940-х

<...>

НЕДОПИСАННАЯ «КНИГА СКОРБИ» МАРИИ ПЕТРОВЫХ

О душевном состоянии Марии Петровых, ее личной жизни и творческих замыслах в 1940-е – 1950-е годы мы узнаем преимущественно из ее переписки со старшей сестрой, Екатериной Сергеевной Петровых-Чердынцевой. В архивах сестер сохранились сотни писем, которые помогли нам восполнить многие пробелы в биографии Марии Сергеевны. Столь высокая эпистолярная активность сестер объясняется нерегулярностью их очного общения: все эти годы они жили в разных городах. Но в 1961 году Екатерина Сергеевна с семьей вернулась в Москву и уже не покидала ее до конца жизни. От переписки за ненадобностью сестры практически отказались, лишив исследователей ценнейшего источника биографических сведений, но вскоре в жизни Марии Сергеевны появился новый конфидент.
В середине 1960-х годов поэзия Марии Петровых увлекла армянского критика Левона Мкртчяна, человека тонкого, эрудированного и деятельного. Он написал несколько статей о творчестве Марии Сергеевны и подвиг ее на издание первого авторского сборника. Общение с Левоном привнесло в жизнь Марии Сергеевны свежую струю света и душевного тепла; их отношения отмечены глубоким взаимным доверием. В письмах к Левону Мкртчяну Мария Петровых говорит о многих затаенных переживаниях, которые не давали ей покоя в поздний период жизни.

К теме политических репрессий Мария Петровых обращалась в своем творчестве несколько раз: в конце 1930-х годов, когда Виталий Головачев отбывал свой последний лагерный срок («Без оглядки не ступить ни шагу…», «Есть очень много страшного на свете…»), а затем двадцать лет спустя, когда пересматривалось его следственное дело («–Что ж ты молчишь из года в год?..»).
Либеральные веяния 1960-х годов и осознание приближающегося жизненного итога вновь возвращают Марию Петровых к переосмыслению тяжелого опыта. Как и прежде, все произошедшее она рассматривает не с позиции пассивной жертвы, но с точки зрения личного выбора и личной ответственности. Именно поэтому с живым сочувствием воспринимает она деятельность активных участников правозащитного движения, о чем свидетельствует Л. Мкртчян в своих дневниковых записях.

«Декабрь 1968 года – 50-летие Александра Исаевича Солженицына. Петровых переживает, что не может поддержать его, сказать о своем отношении к нему публично.
– Надо написать ему в Рязань» [20:58].

«31 августа 1973 года. Москва. Вечером у Петровых. Говорила о постыдных статьях, в которых поносят Сахарова и Солженицына. Говорила, что не может вступиться за них. Сказала, что теперь даже стихи не может писать.
Об одном кляузнике:
– Страдает манией преследования других» [20:83].

С особой остротой ощущала Мария Сергеевна в эти годы потребность прервать многолетнее молчание и рассказать о своем трагическом опыте. Проблема гражданской ответственности была в ее сознании тесно связана с представлением о долге перед прошлым. Но от роковых событий ее отделяет бездна времени. Из памяти бесследно выпали многие обстоятельства, имена, даты. Осталось только всеобъемлющее ощущение ужаса. Мария Сергеевна начинает разбирать свою переписку начала 1940-х годов, а на стене ее кабинета появляется фотопортрет Виталия Дмитриевича.
Надо сказать, что переписка Марии Петровых, связанная с судьбой В.Д. Головачева, является одной из немногих частей ее архива, которые она собственноручно привела в порядок. Ее комментарии на письмах помогли нам быстро определить круг людей, которые прошли этот тяжелый путь вместе с Марией Сергеевной или были осведомлены об этой стороне ее жизни.

«Письмо от жены Алексея Алексеевича Чичкина (пианиста), находившегося вместе с Виталием».

«Письмо из блокадного Ленинграда от жены скрипача, находившегося вместе с Виталием».

«От Варвары Титовны, матери Лёвы, приятеля Виташи по Медвежке».

«… Ее сын был там же, где Виталий; они дружили».

«От Варвары Титовны – моего друга по тяжелым годам» [7, 8].

В этот период дочь Марии Сергеевны, А.В. Головачева, впервые в жизни увидела мать плачущей. Об этом нам стало известно из переписки Арины Витальевны с Л.А. Озеровым, который в середине 1980-х годов писал воспоминания о Марии Сергеевне для ее нового сборника «Черта горизонта». Обладая бесспорным талантом литературного портретиста, Лев Адольфович умел несколькими штрихами изобразить человеческий характер. Но это же свойство его дарования подчас толкало его к поспешным обобщениям. В первой редакции своих мемуаров Озеров написал, будто бы Мария Сергеевна была настолько сентиментальна, что по малейшему поводу прикладывала платок к глазам.

«Что касается «платка к глазам», – возразила Арина Витальевна, – то это скорее похоже на Веру Клавдиевну (Звягинцеву – А.Г.). Мама же всю жизнь страдала от почти полной неспособности плакать (о чем, как Вы знаете, есть даже стихи). Слезы у нее стали появляться лишь в последние годы» [14].

Работа в архиве отнимает у Марии Сергеевны много душевных сил; ей приходится делать длительные перерывы. В апреле 1975 года Л. Мкртчян в своем дневнике пишет:
«Петровых занята тем, что ищет русских переводчиков для книги Н. Зарьяна.
– Все чужими делами занимаетесь, – сказал я.
– Чужими делами легче заниматься…
– Надо быть очень хорошим человеком, чтобы чужими делами легче было заниматься.
– От трусости я не могу заниматься своими делами… Я сейчас работаю, разбираюсь в бумагах. Есть для новой книги стихи. Я с вами откровенна, как ни с кем другим, пишите мне…» [20:88].

Мария Сергеевна движется скорее интуитивно, нежели по заранее намеченному плану.  Ей просто хочется вспомнить все пережитое и рассказать о нем правдиво и подробно. В последнее десятилетие жизни у нее рождается ряд стихотворных набросков, которые она объединила под рабочим названием «Книга скорби» по аналогии со «Скорбными элегиями» Овидия и «Книгой скорбных песнопений» Григора Нарекаци [20:83].

Вот так и живем.
Любимейших схоронили
И в горьком бессилье
Дрожим друг над другом,
Незримым очерчены кругом.
Проснусь, оглянусь –
Живые? Ну, слава Богу!
Господь, озари их дорогу,
Продли их бесценный век,
Как длишь ты теченье великих рек
И ручьи устремляешь к ним отовсюду.
А про загубленных – не позабуду.
Боже, прости мой презренный грех,
Немощь мою и робость
И то, что глянула в пропасть,
Увидела ад кромешный,
Услышала плач безутешный
И не сказала ни слова,
Удалилась от злого,
И рот мой намертво сжат,
И ноги мои дрожат…
Боже, прости мне грешной!
[11; 23:351]

В двух случаях наброски стали откликом на новые внешние впечатления. Об одном из них в своих мемуарах вспоминает Михаил Ландман:
«Как-то Вера Клавдиевна сказала, что теперь модно иметь кого-нибудь репрессированным.
– Я чуть не дала ей плюху, – сердясь, рассказывала М.С. – Такое говорить мне…» [19:127]
А в дневнике Марии Сергеевны вскоре появилась запись:

Тебя не упрекнуть во фронде.
На сон грядущий ты прочтешь
Любимое – о нашем фронте,
 О том, как наша молодежь…

А быть несчастным это модно,
Красиво так и так доходно,
Коль у кого отец, иль муж,
Иль брат, а то и все семейство
Расстреляно иль в лагерях
Пропало… Братская могила.
Где якорем ты, друг мой милый,
Вот так, без гроба, без речей,
Без поцелуя – прямо в яму,
Без имени – никто, ничей.
[10:4]

В другом случае лирический мир Марии Петровых был растревожен приветливым и предельно деликатным письмом культуролога Геннадия Муханова, в котором он обратился к ней с просьбой написать воспоминания о Чистополе, приютившем ее в годы войны. В конце письма Муханов между прочим замечает:

«Книга о Камазе – это о преображении Камы и ее берегов. Помните ли Вы Каму?» [8]

Едва ли Геннадий Степанович мог себе представить, какие адские недра разворотит в душе Марии Сергеевны его невинный вопрос о Каме.

Вероятно, что вам не копали обычную братскую яму.
Видно, бросили в Каму иссохшие ваши тела.
Потому что на синюю Каму, красивую Каму
Я без ужаса и содроганья глядеть не могла.

Где могила твоя? Я уже никогда не узнаю.
Где-то под Соликамском. Я тоже на Каме жила
В 41-м и 42-м, той весною…

Почему в память гибели вашей
Не пылает нигде неугасимый огонь?
Ни огня, ни памятника. Хотя бы один на всех!
Ах, Никита Хрущев, это грех твой, воистину грех.
Много сделал добра. Но на это тебя не хватило.

Хотите метафор? А метафор не получается.
Есть в жизни предел, когда красота кончается.
Мертвое голое тело с биркой
На большом пальце мертвой ноги.
На бирке номер.
[10:12]

Теперь окончательно проясняется глубинный смысл наброска с образом «кровавых рек», который составители включили в «Избранное» Марии Петровых.

Не льется больше кровавых рек,
Не снится больше кровавый бриг,
Но разве я человек?
Струится кровь, но тайком, тайком,
И не рекою, а ручейком.
О ком горевать, о ком?
О ком – я знаю наперечет
И умолкаю, а кровь течет,
И вот я почти одна.
Но все ж не напрасно, не зря живу,
Я жертвы великие назову,
Великие имена.
[23:353]

Судя по всему, временами Мария Сергеевна думала о новом цикле гражданских стихов, написанных более реалистическим, публицистическим языком. В то же время ее одолевали сомнения, за свое ли дело она берется.
«Я сейчас пишу и боюсь, что это будет публицистическое стихотворение, боюсь полемики в стихах», – признается она Л. Мкртчяну [20:74].

Что же помешало Марии Петровых реализовать столь важный для нее замысел? Неуверенность в выборе жанра? Боязнь копать глубже? Или просто не хватило времени и сил, моральных и физических? А может быть, она сомневалась, будет ли новый цикл соответствовать уровню уже написанного? Ведь в стихах о молчании ей удалось достичь емких художественных обобщений и с предельной четкостью обозначить характерные черты эпохи.

А. Головкина

Полный текст книги:
https://www.litres.ru/71927743/

Выходные данные:
Петровых, М. С.
П30 Из тайной глуши / Мария Петровых [сост. А. И. Головкина]. – М.: Издательство РСП, 2025. – 78 с.
ISBN 978-5-4477-3856-3