Что-то такое, очень-очень личное

Сегодня у меня снова болит голова. Кажется, что боль, зародившись где-то там, глубоко-глубоко, расползается, как чернильная клякса, которую нерадивый ученик уронил на ослепительно-белую бумагу, и заполняет всю голову целиком.
Я даже и забыла, что когда-то я не подозревала о существовании этой проклятой головной боли, а сейчас она прочно поселилась во мне и стала моим постоянным спутником. А мне надо работать. Но буквы, которые должны строится в ровные ряды на экране монитора и послушно формировать новую интересную статью, никак не хотят меня слушаться и расползаются непонятными тёмными пятнышками, и уже не отличить А от Ы, и писать так совершенно невозможно.

Опускаю голову на сложенные руки и закрываю глаза. Скоро мой рабочий день закончится, и я смогу прийти домой и лечь спать. Но до дома ещё надо дойти, и между мной и вожделенной кроватью есть ещё слово МАГАЗИН. Зайти туда, и ещё добрых полчаса бродить между полок и выискивать среди беспорядочного цветистого великолепия то, что устроит всех членов моей семьи. А потом тащить домой изрядно потяжелевшую сумку, разъезжаясь ногами в скользкой снеговой каше оскальзываясь на покрытых ледяной коркой участках.

Запас воздуха в грудной клетке заканчивается слишком быстро, и я иду, нет, скорее ползу по заснеженным улицам, часто останавливаясь, чтобы перевести дыхание и унять ритм бешено колотящегося сердца.

Но вот и дом. Из конуры выползает Дружок, зевая и потягиваясь, и лениво виляет хвостом. Ему лень сегодня даже прыгать, и поэтому он лишь нехотя лижет мне руку и снова отправляется на свой половичок – спать. Он до отвала наелся сегодня блинов, и ужинать захочет ещё не скоро.
 
Захожу в тёплое нутро квартиры, и бросаю на пол пакет с продуктами и сумку. Тишина. Меня никто не встречает. Да по сути дела я нисколько и не удивлена. Мать в своей комнате, она или отдыхает или смотрит по телевизору любимую передачу Малахова. Дочь тоже у себя – у неё своя жизнь, интернет-друзья и новая электро-гитара.  Даже коты и те спят, разложив толстые мохнатые тушки на радиаторах отопления. И никому нет дела ни до моей головной боли, ни до того, как прошёл мой день, ни до того, жива ли я вообще.

Иногда мне кажется, что если я умру, этого пару дней никто и не заметит, пока по квартире не начнёт распространяться не слишком приятный запах. Тогда, возможно меня и заметят.
 
Нет, конечно, на работе у меня замечательные коллеги, которые меня во всём поддерживают и переживают за меня, но…. И это НО сидит где-то глубоко и царапается, доставляя ощутимый душевный дискомфорт.
Бреду к тонометру, который прочно обосновался на столе в моей комнате. Теперь он мой самый верный друг, и встречаемся мы с ним по меньшей мере раз пять в сутки. Ну вот. Мой электронный друг показывает цифры, близкие к двумстам. Для любого нормального человека это было бы практически равноценно смерти, но я как-то живу и даже умудряюсь работать. Это было бы чрезвычайно смешно, если бы не было так грустно.

Единственная лазейка, чтобы на пару минут избавиться от проклятой боли – это возможность позвонить Близкому человеку. Знаете, бывают настолько близкие люди, что расстояние между ними составляет сотые доли миллиметра. А на самом деле между нами – сотни, если не тысячи километров. Вот так – бывает.
И он настолько близко, что рядом с ним я боюсь даже дышать. Боюсь сказать что-то никчёмное, нелепое и неинтересное. Боюсь позвонить и написать невовремя. Боюсь потерять – это будет равноценно моей смерти. И между тем, только он видит, какая я там, внутри, под безразмерным чёрным худи с изображением черепа и бритым виском. Бывает и такое.
Только он навещал меня в больнице, где я валялась, распластанная на кровати после удаления одного из жизненно важных органов. Он уговаривал меня не бояться операции, а я согласно кивала головой, и говорила, что совсем-совсем не боюсь.
 
А сама боялась жутко, до тошноты, до дрожи в коленках и вспотевших ладошек, стоя перед железной дверью в операционную с кодовым замком. А в голове крутилась невесть откуда взявшиеся слова: «Господи, помилуй» и «Прости мои прегрешения вольные и невольные». Потому что умирать – это страшно. Даже под наркозом. А вдруг там – ад, и кипящие котлы, как на страницах старых книжек, и скачут чёрные волосатые черти, и переворачивают грешников остро заточенными железными вилами? И нет этому ни конца, ни края…

А потом был сложный послеоперационный период, потому что обезболивающие на меня действовали плохо, и это был мой маленький персональный ад, только без чертей, а вместо котла была заблёванная со всех сторон постель со сбившейся в тугой жгут простынёй и прилипшим к потному телу обшитым клеёнкой матрацом.
А ещё – одиночество и полная, всепоглощающая пустота, которая, казалось, растворила все мои внутренние органы и разместилась там, внутри, и выгнать её оттуда до сих пор не представляется возможным.

Да, после операции моя жизнь стала легче, несомненно легче, но критические цифры артериального давления, как и головная боль, наверное останутся моими спутниками до того момента, пока один из кровеносных сосудов, питающих мой головной мозг не разорвётся под напором крови и не прервёт моё в принципе, бессмысленное существование.

А пока, замотав покрепче голову махровым полотенцем и для надёжности засунув её под подушку, я рассуждаю о том, как может человек, со всех сторон окружённый людьми – у меня дети, куча братьев и сестёр, коллеги и тысяча «друзей» в социальной сети быть до такой степени ненужным никому. Что ж, бывает и такое.
Говорят, что человек рождается и умирает всегда в одиночестве. И если первый рубеж для меня пройден, то второй наверное уже близко, очень близко, иначе бы не было такого горького ощущения собственной никчёмности.