Пьяные посиделки

Мой начальник был человеком неординарным во всех отношениях. Он постоянно рождал идеи, писал стихи, песни, организовывал какие-то новшества в своем деле и так далее. За все это приходилось расплачиваться, поэтому в определенные периоды жизни от него попахивало спиртным.

Мне было странно, что такой сильный человек не способен легко отказаться от разрушительной привычки. Может быть, из чисто исследовательского интереса время от времени я оказывалась в роли собутыльника и пыталась понять, чем его так держит то, что меня совсем не привлекает.

Было ли для него важным общение в состоянии максимальной раскованности?
Или же он искал каких-то прозрений?
При внешнем обаянии и неизменной улыбчивости его предельная внутренняя закрытость не оставляла мне шанса получить ответ на свой вопрос.

Только сидя с ним за бутылочкой, я иногда подглядывала в замочную скважину или пыталась угадать смутные силуэты сквозь почти задернутые шторы его мирка.

Начинал всегда он.
– А не зайти ли нам по пиву? Кстати, в этом бистро и чебуреки приличные.
Или возвращаясь из института одной с ним дорогой:
– Пойдемте на природу! Портвейн имеется, – говорил он.

В переводе на русский язык это звучало примерно следующим образом:
– Слушайте, мне так нужно выговориться, именно Вам и именно теперь. Но я такой олух, что никогда не смогу об этом сказать напрямую. Выпьем, и у меня будет железное алиби: что с пьяного взять! Уговорил?

Уговорил.
И мы шли на природу.
Там, у реки, чаще всего до окончания содержимого в бутылке длились наши редкие разговоры.

Однажды мы уютно устроились на самом берегу: волны шли прямо на нас; облака, отдавшись ваятелю-ветру, постоянно меняли свою загадочную форму. Слева, высоко и недоступно, как во сне, через полнеба протянулся мост с машинами, троллейбусами, спешащими по своим делам пешеходами – с суетой.

А у самой кромки воды был слышен только плеск волн и шелест листьев. Находясь в городе, мы испытали на себе нежданную милость природы – до состояния растворения в ней. Хотелось снять серьги, очки, юбку и все остальное, что мешает своей придуманностью, и впитывать радость поверхностью тела до тех пор, пока она не сольется с радостью, воцарившейся в душе.

Отвратительно-сладкий портвейн приторно и вязко строил иллюзию свободы, одновременно беря в плен состоянием опьянения. Оно росло внутри и очень скоро вышло за пределы сознания, расширив его до размеров видимого пространства: ты одновременно был волной, ракитой, стрелолистом, ласточкой, стригущей крыльями воздух, домом напротив, на том берегу…

Справа в отдалении клубились кроны деревьев, вплотную подступая к воде. Они казались зелеными облаками, спустившимися на землю, а каждый их лист представлялся отдельной каплей. Скоро, очень скоро, пожелтев, они прольются вниз, и потекут по земле, заполняя ложбины и путаясь под ногами, туда, откуда пришли, – в Небытие.

Следуя за взглядом, мысль то поднималась к небу, то опускалась к воде, то незримой лентой взаимопонимания связывала двоих в единое целое. И вот, когда граница яви и сна полурастворилась, заставила усомниться в реальности происходящего, слева послышался шелест, и обозначились две мужские фигуры. Одна была в бороде и с короткими янтарными четками в руках.

–О! – воскликнула я весело. – Молимся или медитируем?

Неизбежная реакция на мою иронию оказалась на редкость миролюбивой: хлынул поток рассуждений о Торе, Библии, законе Божьем и прочем. Мы чуть снисходительно, не открывая карт, с улыбками поддерживали разговор настолько, насколько это могут делать пьяные философы.

Один из них, Сережа, в основном говорил.
Однако он был в явном проигрыше, играя против двоих. Другой, его молчаливый друг, сидел на корточках у воды и ждал, когда словоохотливый собрат изложит свои познания.

Через десять-пятнадцать минут сидевший не выдержал и заявил:
–Ну, ладно! Я ухожу!
–Сережа, вперед! – посоветовала я. – А то останешься один, без молчаливой моральной поддержки!

«Но почему?» – думали мы после их ухода.
Но почему именно к нам подошли эти ребята и завели разговор именно о Библии? Кто там, наверху, поддернув одну из ниточек, заставил их повернуть в нашу сторону? Не выпить, не попросить сигарету, а порассуждать на те темы, которым уже отдано столько лет жизни в нашей школе и наедине с самими собой?

Что нам хотели показать? Нашу незрелость или допущенность к сокрытому? Наше неодиночество или заносчивость? Нашу снисходительность или умение радоваться?

Было очевидно одно: на данный момент мы в природе уместны, ей созвучны, и все совершается специально для нас. Это было открытие.

Когда мы, счастливые и веселые, покинули зеленый приют, я, отдавая должное неуместности, неоправданности наших прогулок, заметила:
–По закону прямо сейчас мы должны именно встретить кого-либо из знакомых или друзей!
И уже через несколько метров сквозь легкую пелену опьянения я разглядела идущую навстречу подругу с сыном.

В другой раз, спустившись по отвесному берегу, мы расположились прямо в центре города.

Наверное, со стороны реки все выглядело картиной, постоянно меняющей свою рамку, которой стали береговые ивы. Оттого что они были большие и лохматые, размер картины – мы на травке – явно не соответствовал обрамлению. Но у нее имелось другое преимущество: эта картина была двухсторонней.

С одной стороны – двое с пивом и чебуреками, неловко примостившиеся у самой воды и в глубине души рассчитывающие на новые подарки мира; здесь царила тишина и неспешные разговоры.

С другой – втиснутый в бетонные одежды противоположный берег с шумом и сутолокой базарных рядов. Этот берег резко и неприязненно относился к нам, а река благосклонно пыталась сгладить неровности общения открытым пространством водной глади.

О чем бы ни заходил разговор, он сводился к одной уже неоднократно высказанной мысли: в городе плохо, в городе жить нельзя. Словно в противовес этому мы тут же получили подарок: прямо к нам, слегка приподняв крылья, плыла утиная мамка, а за нею, совершая непрерывные перестановки в кажущейся стройности рядов, быстро перебирая игрушечными лапками, семенили утята.

В какой-то момент один из них отстал, сунув голову в воду, но тут же, очнувшись, бросился догонять свое семейство. Он так спешил, что, казалось, выскочит из воды и побежит прямо по ее поверхности. Удивительно, что мамка ни разу не крякнула, не подала какого-либо другого сигнала, наставляя детей на путь истинный.

–Вот, – сказал начальник, – главное – не крякать лишний раз. Не успел, значит, пропал.
– Я учту это и запишу как рекомендацию шефа подчиненным, хорошо?

Постепенно мне стало ясно, что я оказываюсь в одних и тех же обстоятельствах совсем не для того, чтобы изучать своего начальника, а ради того, чтобы получать подарки от самой ситуации. Надо признаться, что в следующий раз подарки начались уже до начала встречи.

Мы договорились встретиться: мне надо было отдать ему дискету со стихами, написанными к новой композиции. Жара давила со всех сторон, не оставляя ни малейшей лазейки, ни самой крохотной отдушины, чтобы сделать глоток прохладного воздуха.

Я шла к остановке через поле, здороваясь с каждой травинкой, когда увидела, что наперерез мне от девятиэтажки спешит мужичок. Он был ниже меня ростом, лет пятидесяти, с густой копной светлых курчавых волос. Рубашка наполовину выпросталась из полупомятых брюк – видом он совсем не располагал к себе, но в глазах светилось что-то мальчишеское.

–Девушка, пойдемте вместе! – сказал он.
–Нам с вами не по пути, – смерив его взглядом, ответила я и свернула на тропинку вправо.
Он шел по левой стороне и не умолкал:
–Какая красивая девушка! А я бы с вами всю жизнь ходил по одной тропинке!

Я улыбнулась мысли о том, как незримо и неощутимо включаются таинственные механизмы женственности, когда ты работаешь творчески. Стоило «войти» в стихи или заняться песнями, как на улицах и в транспорте проходу от мужиков не было.

– Но вы – несчастливая девушка! – мужичок продолжал удерживать меня на нити своего общения.

Между нами уже было приличное расстояние. Я специально замедлила шаг, чтобы дождаться завершающего аккорда. И тут он выдал финальную, сильнейшую по своей символике фразу:
–Все равно встретимся на остановке!

Сразу же вспомнилось из Окуджавы: «Где-нибудь на остановке конечной скажем спасибо и этой судьбе…»

Мужичок сел в троллейбус и еще долго высматривал меня из окна. Подошла маршрутка и быстро довезла меня до центра, где я пересела на троллейбус другого маршрута.

И снова мне показали: от чего убегаешь, то тебя и настигнет: на одной из остановок в троллейбус вошел уже знакомый мне мужичок! Позже с начальником за разговорами на берегу, мы удивлялись судьбе и самим себе, и все снова работало на нас.

По реке сновали лодки с очумевшими от жары, истекающими потом и пивом мужиками и тётками в лифчиках.
Пролетели три утки.
–Вчера вот так же три летели, – заплетающимся языком, хихикая, сказал он, – а потом одна вдруг развернулась и полетела в обратную сторону!
–Утюг дома забыла выключить! – посмеялась я.

Через некоторое время, не помню в связи с чем, я прочла псалом на церковно-славянском.  Я наслаждалась и необычным звучанием языка, и собственной благодарностью отцу Алексею, научившему меня, и вниманием полупьяного начальника, всегда подававшего себя как человека верующего.

Справа у противоположного берега на мелководье плескались дети – и малыши, и подростки. Они барахтались и визжали, поднимали тучу брызг и делились восторгами друг с другом. Вдруг кто-то из детей громко и отчетливо выкрикнул:
–Армагеддон!

Мы оба удивились: я – совпадению (это произошло сразу после чтения псалма), а мой начальник – невозможности такое услышать из уст ребенка.

Простим его, он не смотрел популярный фантастический фильм с аналогичным названием и Брюсом Виллисом в главной роли.

Но на этом подарки не закончились. Буквально через пять минут поразилась и я, когда один из подростков, явно играя, во весь голос заорал: «Аллилуйя!».

И в самом деле, славьте Господа!
Удивительным образом в этот день соединились христианство и язычество, растрата себя и обретения, Библия и праздник Ивана Купала.
Но нас окатили не водой, а поводами задуматься.

И спасибо мужичку, который напомнил, что встречаемся мы только на остановках.