Альбер

Утро не задалось. Непозволительно долго я сидел и впивался пощипывающими глазами в коробку на полу. В ней книги, купленные летом на деньги, оставшиеся с покупки билетов на поезд, несколько тетрадей, в которых давно не появлялось никаких записей и какой-то нелепый брелок. Почему я вообще так берегу эти вещи? Зачем я потратил последние силы на то, чтобы разложить эту ветхость по коробкам. Наверное, опять Скука постаралась. Пристыдила меня за вечный беспорядок, неряшливый вид и общую потрепанность со всеми вытекающими зевками и ленивым перебиранием ног по полу. Первым делом Скука подводит тебя к умывальнику. Оно понятно - над ним висит зеркало. Невозможно ощутить свое же присутствие в этом дне без взгляда на себя. Скука оставляет тебя одного и выходит из ванной комнаты (кажется даже, изображает какое-то смущение). Увиденное напоминает затасканное клише из ужасов: человек смотрит в зеркало, а напротив него, ну конечно, он же, правда неподвижный (ну или в застывшей гримасе). Неподвижный - замерший - лишенный движения и самой возможности движения, мысли о нем.
 
Выйдя из ванной, я окинул еще не пробудившимся до конца взглядом комнату съемной квартиры. Здесь, на окраине шумного города-мегаполиса и, в то же время, города-призрака, не принято долго сосредотачивать свой взгляд на чем-то - по обыкновению смотришь себе под ноги, как будто желая убедиться, что под ними еще есть земля. Землей служит облезший деревянный паркет, отзывающийся скрипом на каждый шаг.
 
Небогатое содержимое холодильника отправилось на сковородку, приободрив крохотную кухню шкворчанием. Я сел ближе к батарее и закурил. Взгляд против моей воли падал на грязные кучи снега за окном. Ночью его убирали машинами, но кажется его стало только больше. Мой завтрак тем временем набух, приобрел характерный желтоватый оттенок и, кажется, дрался с маслом за место в сковородке.

Пока я был на кухне, в моей комнате происходило что-то страшное. Краем уха я услышал визгливый мерзкий звук. Звук был мне знаком. Я побежал в комнату, заранее зная - что я сделаю и в какой последовательности. Открыл дверь - добрался до кровати в один прыжок - схватил будильник - одним резким движением лишил его голоса. Я пролежал так несколько секунд, наслаждаясь тишиной. Все же я был слишком груб с будильником. Он лежал теперь на полу и создавалось ощущение, что он больше никогда не заговорит. Рядом с ним лежали какие-то потертые бумажки.
Ползая по кровати на животе, как паук ползает по своей паутине, я подобрался поближе к краю и протянул руки к полу, чтобы поднять бумажки. Раскрыв свое содержание, клочки бумаги в мгновение разрушили всю интригу: я увидел лишь какие-то перечеркнутые буквы и несколько телефонных номеров, записанных еще когда-то давно для неведомой мне ныне цели.

Утреннее безделье прекратил звонок Альбера:

- Дорогой, вы меня узнали?

Я сразу узнал его голос.

- Вы из полиции? Я сейчас болен, намерен принять лекарство и продолжить спать, если ничего серьёзного я повешу трубку, так что постарайтесь ближе к делу.

- Ваш юмор не изменился.

- Я вешаю трубку.

- Прежде чем вы это сделаете - я хотел сказать, что вы непозволительно забывчивы.

- Вы издеваетесь над больным человеком?

- Я ждал вашего звонка несколько дней, терпеливо ждал.

- Как же я должен был связаться с вами, если вы перерезали телефонный провод еще тогда, в октябре это кажется было, я был тогда у вас в гостях.

- Я завел новый телефон и дал вам номер. Вы записали его при мне, достали бумажку и записали, огрызком карандаша, вы носите его в правом кармане своего единственного пиджака.

- У меня не водится бумаги, я все запоминаю.

- Хватит шутить.

- Я... Послушайте, я правда болен...

- Вы же понимаете, что я очень сильно подставляюсь, звоня вам.

- Альбер, сделайте мне одолжение, наберите позже, я...

- Вы забыли?

- Я... Сегодня с самого утра мне как-то...

- Вы заставляете меня идти на огромный риск, ради вас, ради нас я сделал то, о чем мы говорили.

- О чем вы? Когда мы говорили?

- В октябре, в октябре!

- Прошёл месяц, даже больше, вы ставите эксперименты над моей памятью?

- Вы судя по всему действительно больны.

Разговор был не долгим, но я почувствовал сильнейшее утомление. Все мое тело стремилось вдавиться в матрас и я укутался в простыню. Октябрь был скверным и я вычеркнул его из своей памяти, я всегда так поступаю, просто удаляю временные промежутки, уничтожаю их как свидетельства никчёмной повседневности.
Пролежав так несколько минут, я поднялся, протёр глаза и направился на кухню. Завтрак по-прежнему лежал в сковороде, правда, теперь уже он не источал никаких запахов, был остывшим и я к нему не притронулся. Я знал адрес Альбера - он жил в центре города и мы часто проводили время вместе. Никогда я не искал дружбы с кем-либо, а если и находил, то спешил быстрее от нее «отвязаться». Не знаю, что сблизило нас. Может, моя забывчивость нуждалась в его пунктуальности, а его «центральное» происхождение искало моей маргинальной прошивки. Я не мыслю более такими категориями. Дружба осталась на выцветших страницах и уничтоженных социальными катаклизмами кинолентах.

Пройдя несколько метров по улице, названной в честь какого-то функционера, я протащился сквозь грязный снег до мусорных баков. Подумав о том, как должно быть от них воняет жарким летом, я даже обрадовался зиме, которая выдалась очень снежной в этом году. Я замахнулся и направил точным броском мусорный мешок прямо в бак. Внутри бака зазвенело и мне показалось, что мешок провалился очень глубоко, глубже дна этой помойки.
Помойка не была финальной точкой моей спонтанной прогулки. На это указывал проездной билет, которой позволил бы мне добраться до центра. Я намеревался вытащить из своей болезненной памяти события октября. В этом мне мог помочь только один человек.

Залезая в вагон метро, я вспомнил дурацкую игру моего детства. Играть предстояло за большого песочного червя, нужно было выпрыгивать на поверхность и попытаться сожрать как можно больше людей. Внутри такого подземного червя теперь я направлялся в сторону центра. Не трудно догадаться, что этот железный червь поглотил сегодня не только меня, но и моих попутчиков: угрюмых клерков, мамаш с шумными детьми и старух с трясущимися пальцами, в которых они сжимали свежие газеты. Я поглядывал полузакрытыми глазами на карту метро и воображал себя путешественником-первооткрывателем, у которого есть только карта и нет никакого представления о том, куда он в итоге приедет. Так я доехал до центра.

Центр показался мне знакомым. Я подметил несколько фасадов, которые кажется знал уже много лет, рассмотрел нескольких прохожих и даже представил куда они могут идти. Фасады рассматриваемых мною домов-кирпичных существ, пожирающих наши материальные тела, полосы дорог, которые, кажется и сами тянутся вслед за машинами, повторяя их движения, снующие туда-сюда капюшоны, шапки, шарфы, трости и рвущиеся порывами холодных ветров зонты, всё это составляло несносное мельтешение перед моими глазами.

Я вобрал в легкие как можно больше воздуха, закатил голову и закрытыми глазами старался поймать лучи равнодушного зимнего солнца. Сквозь веки лучи проступали жёлтыми пятнами. Легкие заболели от непривычно глубокого вдоха и я выпустил воздух с примесью бензина через слегка прижатые друг к другу замёрзшие губы. Я знал адрес Альбера и решил пойти в сторону его дома через парк, насквозь устланный старыми липами. Кажется, я выбрал именно такой маршрут, чтобы оттянуть момент нашей встречи. Не знаю, сделал ли я это намеренно, либо же просто хотел выносить еще не родившуюся мысль и предать её сиюминутной анафеме на зимнем морозе. Прошло несколько минут и тишина парка сменила шумные городские улицы. Среди молчаливых деревьев, казалось, мысли нарастали на старые сухие ветки и становились их продолжением, как делают это листья, которые сейчас гнили на участках земли, лишенных снежного покрова. Парк обрывался большими чёрными воротами, я подумал, что, должно быть, закрыть ими парк от горожан теперь уже будет нельзя, ведь не было человека, который смог бы их смазать, да и не было того, чем можно было бы это сделать. Этот парк был обделён той тишиной, в которой он нуждался, шум города истязал его, донимал, как заботливая мать донимает своего сына, не позволяя ему закрыть дверь своей комнаты. Впрочем, несколько минут мирной прогулки он мне подарил, за это я был ему безмерно благодарен и уже знал, что далее, выйдя за ворота, пойду в сторону дома Альбера.

Пройденные мною улицы до заветного адреса имели разные названия, но в точности повторяли одна другую. Я более не рассматривал фасадов и шел, глядя вперед и сосредоточившись на своих шагах. Так, в момент, перед моими глазами возникла, будто вывалилась из кирпичной стены, табличка: «Земельный переулок, д.15». Я пробежал несколько лестничных пролетов, перескакивая каждый раз через одну ступеньку и оказался перед нужной мне дверью. Подумав, решил, что звонок издаст слишком громкий и неприятный уху звук и принялся стучать в центр двери рукой. Нельзя сказать, что дверь открылась, открываются, точнее открывались после закрытия на ночь ворота городского парка, сейчас же, дверь скорее обнажила щель, похожую на ту, что я рассматривал утром на стене своей комнаты. Я немного помог ей, потянул ручку на себя и оказался внутри.

Я оказался в небольшой прихожей, она не отличалась в сущности от той, которую я вижу каждый раз, как возвращаюсь к себе домой после очередного дня. Пахло деревом. Я увидел тоненький слой пыли, выделяемый светом входного фонаря. Пыль повисла в воздухе и постепенно оседала на пол. Было тихо. На стене висели часы и мерно выстукивали ритм. Казалось, что время остановилось и напоминанием о его былой значимости служил лишь этот щелкающий ритм.

Альбер по обыкновению сидел в своей комнате и смотрел сквозь мутные стекла оконной рамы. Это был невысокий человек, скажем, походил он на совсем еще неокрепшего подростка, немного сутулого, пытающегося спрятать шею посреди тонких плеч. Комнатка была столь мала, что, кажется, её можно было с легкостью вытащить из дома как лишнюю деталь и засунуть в карман перед уходом. Я не имел привычки первым начинать разговор, а потому по обыкновению прошел чуть дальше порога и остановился посередине комнаты, пытаясь выяснить, что же привлекло внимание Альбера за окном.

Голос Альбера разрезал тишину комнаты:

- Я готов спорить, что прежде чем выйти на широкий переулок и свернуть в наш двор вы прошли сквозь тот парк со старыми липами. Я, признаться, завидую вам, пожалуй, нет места лучше, чтобы укрыться от назойливых голосов этого города.

Голос его был тихим, говорил он без лишних поскрипываний, стука и скачков. Эти звуки напоминали старое радио, которое своими сиплыми и угрюмыми волнами приносило некоторое успокоение.

- Я был там, кажется, с неделю назад, теперь же, эта комната служит мозолящими глаза декорациями моей жизни.

Я молчал и только теперь, вроде бы, желая убедиться, явился ли к нему тот, кого он ждал, Альбер оторвал свой взгляд от окна и смотрел теперь на меня. Его взгляд будто сохранил отпечаток мутного стекла, задыхающегося от дыма, вырывающегося из проезжающих снизу машин. Кожа его была бледной, на лбу выделилась испарина и пальцы нервно перебирали невидимые струны воздуха.

- Привет, Альбер.

- Здравствуй, Фолкет.

Теперь окном был мой взгляд, мой взгляд служил как бы проекционным аппаратом. Я фиксировал образ и раскладывал его на составные части. Альбера я разложил на белый оттенок его бледной кожи, трясущиеся пальцы и две прозрачные пуговицы.

- Фолкет, что вас так заинтересовало в том углу комнаты?

В углу лежал телефон с перерезанным проводом. Рядом с ним пристроился пробитый ногой холст.

- Это какой-то ритуал?

- Это хлам, Фолкет. Вчера случилось то, о чем я помышлял достаточно давно. Я знаю, что ваша память... Теперь она как сито, верно?

- Можно сказать и так. Скажите, эти ворота... В парке Шабли, эти ворота, они давно последний раз закрывались?

- Черные ворота более не закрывают. Парк стал прибежищем для бездомных, под липами разбивают палатки и горлопанят по ночам солдатские песни. Эти люди облепляют вековые деревья как виноградные улитки молодую лозу.

- Моя память действительно сильно пострадала, но, кажется, я помню наш последний разговор.

- Уверяю вас, то были не просто слова, я все устроил. В лучшем виде устроил. Я и подумать не мог... Поверите вы?

В глазах его по-прежнему отражалось мутное стекло.

- Я... Я вам верю, Альбер, верю.

Альбер встал из-за стола. Мне показалось даже, что мои слова обрадовали его. Фигура его вырисовывалась измученным бледным пятном на фоне широкого окна. Шторка повисла на нескольких крючках и прикрывала лишь небольшую его часть.

- Вы больны, Альбер. Вы чувствуете, как трясутся ваши пальцы? Ваше лицо белее мела. Эта рубаха повисла на вас, как снятый с мачты после дождя парус.

- Все больны, Фолкет. Просто не все научаются жить со своей болезнью, а пытаются откупиться от нее. Вы хотите сказать, что вы что-то делаете со своим расстройством памяти?

- Я научаюсь не запоминать.

Альбер направился неуверенными шагами в сторону старого шкафа. Дверцы его были приоткрыты и можно было разглядеть его содержимое. Мало что могло заинтересовать в этом старом гиганте, он покоился на своем месте, был неподвижным, как статуя. Скрипящие дверцы напоминали незакрывающиеся ворота старого парка.

- Фолкет, когда мы были с вами в музее на улице Лотреамона, если быть точным, в зале со всяческой утварью, вы сказали мне, что все эти блюда, вазы, шкатулки, комоды - безвкусица, пыль минувших дней. В сущности, вы предпочли бы проскочить сквозь этот зал и не засоренным взглядом впиться в живопись, расположенную в следующем зале. Я же, кажется, парировал и сказал, что в каждой из этих вещей может быть сокрыто что-то стоящее вашего внимания.

Вырывавший из своей вязкой памяти эту сцену, он казался мне совсем спокойным, взгляд его покоился на дверце старого шкафа, пальцы более не стремились ухватиться за воздух.

- Вот, взять этот шкаф. Заинтересует ли он наших потомков, Фолкет? Найдется ли для него место в просторных залах музея? Уверяю, содержимое его заставит вас отдаться полностью его изучению. Но сперва, позвольте мне погрузить вас в содержимое последних нескольких дней, которые стали для меня судьбоносными.

Альбер извлек из кармана своей рубашки коробок и поджег спичку. Небольшое пламя осветило комнату и я поспешил поднести к нему сигарету, которую держал во рту уже с минуту. Мы сидели на полу перед шкафом подобно тому, как берберы восседают на полу своей глиняной касбы посреди безразличной пустыни.

- С утра, когда вы позвонили... Ваш голос, Альбер... Вы были взволнованы и...

- Вы правы. И я уверен, когда вы выслушаете меня внимательно, моя история заставит вас испытать то томительное волнение, которое, кажется, люди перестали испытывать в наши дни. Это волнение сродни великому открытию. То, во что я вас посвящу, заставит расцвести нашу необитаемую пустыню прекрасными цветами. В этой пустыне теперь вечная ночь и любое чувство обречено замерзнуть насмерть.

Мне казалось, что не только моя память являла собой большое сито, но и мои мысли, как иначе могло так получиться, что моя ассоциация с пустыней теперь была не только в моем воображении - но повисла в пыльном воздухе комнаты Альбера.

- Впрочем, непозволительно быть поэтичным теперь, надо приступать к истории.

Я сидел неподвижно и взгляд мой покоился на небольшом пятнышке на паркете.

- Как хорошо, что музей располагается на улице Лотреамона. Удобно называть его просто - Лотреамоном. Располагайся он на улице Вернера Бюжо, было бы даже как-то брезгливо приблизиться к нему. Вы конечно помните, раз уж вы признались в этом ранее, что в последнюю нашу встречу я обещал вам, что брошу свою унылую работу в казначействе, перестану терзать себя по чем зря и наконец возобновлю свое обучение в колледже искусств на родительские деньги?

- Это я действительно помню.

- Прекрасно.

Сквозь мутные зрачки Альбера было видно, что что-то незримое заставляет его быть сегодня рассказчиком. Признаться, вечно бледный Альбер, тихий голос которого напоминает звук щекочущих брусчатку парка Шабли опавших листьев, гонимых холодным ветром... Сегодня этот голос был самостоятельным, не таким шатким, кажется, этот голос боролся за право так называться. Это был голос человека, вечно бледное лицо которого понемногу розовело.

- Я часто заглядывал в окна музея, когда возвращался вечером со службы. Я знал содержимое этих залов наизусть. Решение уйти со службы в казначействе было принято мной еще до того, как я осознал это.

- Лотреамон нашептал вам.

- Связи, приобретенные мной в колледже, позволили выбить стажировку в Лотреамоне и я без особых затруднений оказался там уже спустя несколько дней. Бюрократические вопросы разрешились на удивление быстро. Днем я работал в залах музея. Скучал в общем, скрипел половицами, поглядывал на часы. Иногда указывал заблудившемуся проходимцу путь до искомого им экспоната. Но самое главное, Фолкет... Я смотрел им в глаза.

Все это время я слушал, продолжая вглядываться в точку на паркете, изредка отрывая от нее взгляд. Появление глаз в рассказе Альбера заставило меня взглянуть на него. Его рубашка колыхалась на груди, он заметно чаще дышал.

- Что вы имеете ввиду?

- В глаза. Эти люди... Они проходили мимо меня, вышагивали, почти как солдаты, направляющиеся с центральной площади на вокзал. И тогда, кажется в тот момент, в момент Скуки, которая захватила меня, я понял, что мы в пустыне. Эти кочевники, они разгуливали среди полотен Делакруа, поворачивались спиной, замирали, затем говорили что-то, переводили взгляд, направляя его к другому полотну... Я смотрел и это было представление... Они разыгрывали его для меня, не знаю, осознавали ли они себя актерами, либо же мнили себя зрителями.

Я молчал.

- Фолкет, эти люди пробили мою Скуку насквозь, как выстрел из солдатского ружья пробивает насквозь грудную клетку врага. И тогда я понял, что нет спасения. Музей Лотреамон стал для них тем же, что и дерево в парке Шабли, которое стало прибежищем для бездомных. Они скитались в пустыне, искали быть может воду, в своих поисках зашли они сюда, в эти залы. Гойя, Жерико, Деларош... Как у омертвевших зимних деревьев столпились они и кажется, готовы были, мне так показалось... Загорланить эту солдатскую песню...

Сквозь щель приоткрытого окна в комнату залетали отдаленные человеческие голоса и шум проезжающих машин.

- День за днем приходили они и разыгрывали этот спектакль. Мужчины и женщины, старики, которые походили больше на поданных к вечернему столу креветок, все они, выстраивались в большую фигуру и проносились сквозь залы. Потом приходили другие люди и забирались на эту живую конструкцию и начинали разыгрывать уже свою роль... Дни эти были мучительны. Полотна кажется устали и испытывали смятение, которое испытываешь под пристальным взглядом незнакомца.

Альбер курил и кашлял. Губы его подрагивали. Видно было, что рассказ этот давался ему нелегко. Я чувствовал напряжение, мои виски пульсировали и я сказал, кажется - сказал:

- Но каждый день, даже самый знойный, мучительный, удушливый день заканчивается ночью, Альбер.

Альбер перевел взгляд, вздохнул, протер лоб шершавой ладонью и продолжал:

- Да, вы правы, конечно правы. Так, Фолкет, я тоже так рассудил и ночь действительно сменила долгий день. Я помню ту ночь. Это был первый раз, когда за мной закрепили ночную смену. Я прошел по залам. Прошелся по всем полотнам. Я боялся, что своим стеклянным взглядом эти люди исполосовали эти сюжеты, выпотрошили их. Но нет, все было как прежде. На меня поочередно смотрели все - 1081 работа. Я успокоился на мгновение, но затем, не сознавая своих действий, повинуясь какому-то инстинктивному чувству, я побежал в один из залов. Там, на стене, в не самом приметном месте, располагались несколько офортов руки Жерико. Я не помню в точности, почему я был так взволнован, но мне стало невыносимо находится в Лотреамоне. Глубокой ночью, в пустых залах музея, я ощущал себя стиснутым, как если бы меня затаптывала насмерть толпа. Я был напуган, Фолкет.

Я понимал, что молчать нельзя. Молчание было непростительно в тот момент. Альбер сидел напротив и пытался поймать воздух губами. Однако, я не успел ничего сказать. Альбер вздернул руки вверх, будто их привел в движение невидимый кукловод, предварительно подвязав к ним пару веревочек, вскочил с места и начал рыться в шкафу, перед которым мы сидели неподвижно уже долгое время. Среди всего хлама, выброшенного на пол, я разглядел помятый сверток пергаментной бумаги, торчавшей из-под пальто, выпавшего вместе с другим содержимым шкафа.

Руки Альбера были бледны. «И, тоненький бисквит ломая, Тончайших пальцев белизна». Кажется, что-то такое тогда я вспоминал, пытаясь отказаться от дурных мыслей, которые решили наведаться ко мне, одна за другой, как только я увидел сверток.

*

Мы познакомились с Альбером при странных обстоятельствах. Тогда я состоял в одном из многочисленных студенческих кружков. Скорее, это стоило бы называть Обществом. Альбер же был немногим старше меня и занимался на тот момент... Как бы я не напрягался, прокаженная память моя отказывалась воспроизводить воспоминания, как сломанный проектор, отказывается проигрывать киноленту. Но, поврежденное изображение походит на - занимался чем-то вроде написания дипломных работ за деньги. С точки зрения академической этики это, разумеется, было чем-то постыдным и недопустимым, однако, с точки зрения прагматической - это было прибыльно. Это занятие означало для Альбера много полезных знакомств и, в том числе, знакомств полезных настолько, чтобы спасти человека. Так, втеревшись в доверие к богатеньким студентам, Альбер прознал, что в Обществе затесался «Крот», попросту говоря, человек подставной, внедренный жандармами и призванный выявить особо радикальных представителей кружка. Тогда Альбер сообщил мне о «Кроте» и я поспешил отречься от кружка и вообще, для конспирации, «поменял» свои взгляды, разумеется, заявив об этом во всеуслышание. Не знаю зачем он рассказал мне. Друзьями мы точно не были, но это случилось и мотивы Альбера теперь уже не имеют никакого значения.

Кажется, что-то такое проносилось в моей голове, посреди всех этих разбросанных вещей, кажется, эта мысль пыталась протянуть мне руку, нарисовать безопасный остров в резко образовавшемся бурлящем океане тайны. Как я сказал, теперь это уже не имеет никакого значения. Сверток лежал на полу под пальто.

*

Так, я сидел в каком-то глухом раздумье и даже не заметил, как Альбер отбросил пальто в сторону, взял сверток в руки и извлек из него плотные фрагменты каких-то бумаг, тогда я точно не мог разобрать.
Руки Альбера были все так же бледны, однако не тряслись больше, кажется, этот скомканный рассказ Альбера взволновал его до той степени, что отказ от дальнейшего повествования и переход к этому действию, успокоили его. Теперь он из вертикального положения вернулся в положение тяжело раненного кирасира, сброшенного со своего коня и развалившись перед всё еще неподвижным шкафом - протянул мне извлеченные из свертка бумаги.

Кажется, в тот момент, я не был удивлен, взволнован, я не испытал потрясения, ужаса, восторга... Я силился припомнить какие-то обстоятельства нашего знакомства с Альбером, пытался уследить за его рассказом, признаться, мне далось это непросто и я был измотан. Но, так или иначе, в моих руках были те самые офорты, на которых Альбер и прервал свой недолгий рассказ.

Уставшим голосом, не желая продлевать эту фальшивую и мучительную паузу я сказал, кажется, и сказал правдиво, без притворства:

- Я всегда любил полотна Жерико. Я и не знал, что в Лотреамоне есть офорт Плота Медузы.

Альбер лежал, укрывшись пальто.

- Когда я нес их домой, шёл снег, я испугался, стащил с себя пальто и закутал сверток в него. Они немного помялись, а я замёрз. Но это ничего, главное, что я их спас. Спас от этого стеклянного взгляда.

Теперь он дышал спокойно и тихим как и прежде голосом продолжал:

- Они проходили мимо Плота и даже не понимали, что сами на нём, что они уже ступили на него. Сам Плот и сейчас в Лотреамоне, конечно. И завтра они придут, поравняются с ним, прищурят свой коллективный стеклянный глаз и все равно не поймут, что стоят на Плоту, что сваливаются с него в бурлящий океан, что спасения нет и скоро они начнут поедать друг друга, как солдаты, которые отправились сегодня с площади, чтобы их съел влажный от крови грунт, где-то далеко отсюда.
Голос его стал бархатным и мне даже показалось, на мгновение, но показалось, что он горд, что он смотрит на меня сквозь повисшую в воздухе пыль взглядом молодого солдата, на грудь которому император под общее одобрение света вот-вот повесит орден.
 
- Это так, Фолкет. Я сделал все, что мог. Я спас лишь малую часть. Лотреамон завтра наполнится этими живыми мертвецами, но мы с вами спасли хоть малую часть, спасли... От этих зверей. Может быть и нам будет спасение... Что думаете?

Я смотрел на офорты. Под Жерико, обнажив свой мокрый краешек, ликовал «спасенный» Дюрер.

- Альбер...

Мне показалось, что он вздрогнул.

- Альбер, я опять вспомнил парк Шабли. Точнее, его ворота. Ведь спасенье, что они открыты теперь. В парке укрытие. И так, кажется, бездомные (в голове возник образ улиток), бездомные... Они нашли свое спасенье. Они живут в палатках, у них... Что-то вроде... Коммуны.

- Фолкет. Я не совсем понимаю... Ведь Лотреамон спасен. Мы будем жить. К чему этот пыльный парк?

- Вы украли у них последнюю надежду, Альбер. Вы сбросили их с Плота, не поверили, что спасительное судно уже в пути и показывается на горизонте.

Я не смотрел на него. Слышал лишь глубокое дыханье.

- Вы закрыли ворота, Альбер.

*

Предательская болезнь. Моя память вычеркнула конец этой истории. Я как и прежде гуляю по улицам этого города, порой даже заглядываю в яблонный сад близь Лотреамона, встречаю полузнакомые лица, быть может, это они после занятий забирались со мной на чердак и под завесой тайны давали клятву никогда не говорить об Обществе. Но одно лицо, как бы мне не хотелось, я встретить не могу, лицо моего друга, лицо несчастного Альбера я больше никогда не встречал, быть может он так и сидит у своего окна, бледными пальцами перебирает то ли невидимые струны воздуха, то ли офорты, выкраденные глубокой ночью из Лотреамона. Есть все же плюсы в том, чтобы лишиться памяти. Нет более обид, сожалений, ненависти. Есть лишь открытые ворота старого парка с высокими липами, есть стена музея на улице Лотреамона, на которой явно выделяются следы от некогда висевших на ней небольших набросков руки Теодора Жерико и есть нескончаемый шум города, который, кажется, и есть тот нескончаемый бурлящий океан, который несёт наш плот в далекую неизвестность.