Рождественский рассказ

В любом святочном рассказе есть место чуду,
в этом же, надеюсь, есть не столько чудо, сколько
его предзнаменование, покорное ожидание,
и большой трепет перед светлой юностью и Рождеством.

*

Когда я родился, было холодно. Острая твердь снежных покровов еще не думала таять, а люди уже с замиранием сердца ждали тёплых лучей солнца. Кажется, их настроение так крепко осело в воздухе и эфиры этой нежной усталости от жестокости русских снегов проникли в мое глубоко дремлющее сознание младенца. Я рос беспокойным ребенком, если верить моим родителям, все вызывало во мне тогда бурный интерес. Однако, из тех времен я мало что помню, родителей почти не видел, они до поздна пропадали на работе как и все в то время. Няня приходила рано и я сразу набрасывался на нее с расспросами и с детским упрямством и с нетерпением брался за карандаши и раскраски (хотя сейчас я и не вспомню, когда последний раз пытался что-то изобразить). Усидчивости мне не хватало и читали мне обычно вслух, я и сейчас очень люблю слушать, а читаю из необходимости и потираю быстро устающие глаза. В общем, рос я как обычный мальчик, живущий в двух мирах - мир домашних пирогов и расклеивающихся старых книжек с душистыми страничками и мир озорства и уличных ругательств. Хорошо, кажется, что был этот второй мир, это привило тягу к гибкой морали и возможность находить общий язык не только с русскими классиками, но и с унаследовавшими от них культуру изящности устных форм. О, как я любил бежать от домашних полок с этими глыбами высокой словесности, напевая что-то, бежать по ступенькам, раскаленному асфальту, бежать и вкушать столкновение с миром цифровых аватаров и уличной грязи, миром высокоуровнего зазнайства и простодушного мордобоя. А после, ощущая невероятное родство со своим поколением, идти и биться о строки, в которых так много заунывных мотивов и красоты.

Знойные летние дни сменялись холодными зимами с пушистыми сугробами, потом они таяли, потом были заморозки, потом легкий ветерок и лучи солнца и все это повторялось, повторялось и не было конца беззаботным дням. Итак, весьма органично и своевременно, я достиг своей первой зрелости и готовился к поступлению в школу. Сдал вступительные в гимназию, раздобыли с родителями форму, потом постукивал мальчишескими черными туфельками по лакированному полу и только и оставалось что предвкушать, надеяться, представлять новых друзей и просторные классы.

Как прекрасно и обидно в то же время, что школа всегда начинается вслед за свободными летними днями, до одурения свободными и вольными.
Учебники лежат на партах и солнечные лучи падают на странички и оставляют на них полосатый узор от жалюзи. У белокурых девочек волосы становятся прозрачными, а мальчики уже живут предвкушением перемены и ждут заветного звонка как каторжанин последнего дня своего заключения. Школьный двор пуст и лишь редкие вибрации от ближайшей дороги наполняют его жизнью.

Звонок выпускает на волю страдающую в застенках плоть.

- Конец тебе, сучонок!

- Давай, Иуда, ну!

Кровавые подтёки, сбитые пальцы, разорванные рубашки и задорный смех.

Куприн, Бальмонт, Заболоцкий, Бунин. Цитируются по памяти и невзначай.

«Я воспитан природой суровой,
Мне довольно заметить у ног
Одуванчика шарик пуховый,
Подорожника твердый клинок»

Кто-то из нас тогда украл у отца сигареты и это было подлинное сокровище. Потом тайком угнали велосипед у нашего друга татарина и катались вокруг школы, катались вдвоем, втроем, по-одному слишком жирно - катались до сбитых коленок, а потом, как положено гимназистам, вернули велосипед и подогрели друга ядрёными отцовскими сигаретами.

- И что, ты так и не подойдешь к ней?

- Ты лучше думай о своих двойках.

«Жизнь потоком светящейся пыли
Все текла бы, текла сквозь листы,
И туманные звезды светили,
Заливая лучами кусты»

«Посреди очарованных трав,
Все лежал бы и думал я думу...
Посреди очарованных трав;
Запрокинув лицо в небосвод»

Потом бежим куда-то, перепрыгиваем через заборы, рвем ветки, запрыгиваем на спины и видим все эти одинаковые дома. И виднеются погрустневшие опавшие листья.

Осенью я много болею, хожу в шарфе, который мне затягивают на шее до удушья.
На лбу у врача выступает пот, по глазам видно, что он давно не спал.
Потом компьютерный клуб, сигарета после, взял книжку из библиотеки, возвращать не собираюсь, нуждаюсь в протесте. Кажется, По, а может и Бодлер.
Дома компресс и тёплый настой из ромашки.
К ней я так и не подошел.

«И ветер, и дождик, и мгла
;Над холодной пустыней воды.
Здесь жизнь до весны умерла,
;До весны опустели сады»

Кажется примерно тогда вывел на полях: «Тьма, и больше ничего».

Да, это явно был По.

*

- ...Ad Calendas Graecas

Осень прошла, а с ней ушли дожди, барабанящие по металлическим крышам и убаюкивающие молодых гимназистов, чай с кусочками антоновских яблок, открытые форточки трамвая и эта душистая сигарета, выкуренная в яблоневом саду на троих... Все это в прошлом! По крайней мере, вернется к нам лишь через год и через километры этих грубых снегов.

Игра в мяч сменяется унылым бегом по кругу и брусьями.

Солнце тоже устало и выходит с большой неохотой, пересиливая себя. Снег ложится на окна крупными хлопьями. Спустя какое-то время на окне виднеется красочный ледяной узор, напоминающий причудливую гравировку или рисунок микросхемы.

- Сенат отверг притязания... Октавиан был очень молод для консульства даже с учётом дарованного ему ранее уменьшения требуемого возраста... Тем не менее, за свои действия Октавиан получил почётный титул Императора...

Класс наполняется ритмичным стуком мела, на доске выводятся красивые и стройные римские цифры и голос учителя продолжает мерно заполнять пространство.
И почему только у учителя эти цифры стоят ровно и гордо, как солдаты на параде, а мои как сифилитики, жалкие и вот-вот... Бог с ним.

- После урока в туалете!

*

- Ты где это раздобыл?

- Нравится?

- Еще бы! Дай сюда.

- Ты вдыхай поглубже...Я пока посмотрю кто там ходит туда-сюда.

Дома у него скрипка и кованный меч, хоть и тупой, но тяжелый и есть в этом что-то трогательное, после занятий представлять себя рыцарем или около того, забывать о суетности гимназической жизни. На мониторе старенькая фэнтезийная игра, а в родительском шкафчике добрая водка. Дрянь конечно, и одной рюмки выпить не зажав нос не получится.
Так зарождается дружба.

*

Холл гимназии в форме колодца, на потолке витражные окна, вверх уходит мраморная лестница и в самом центре стоит бронзовая фигура ангела с раскрытой книгой и венком из ветвей оливы.
Священный плод в награду самому ловкому, смелому и умному. В наших краях это дерево, конечно, не водится, зато есть рябина и её красные плоды, украшающие белый снег пёстрыми точками.
А смелых и умных здесь хватает. Они чахнут в этих коридорах и ждут того, от чего потом будут бежать и только и будут думать о стихотворной форме и строгих формулах и красивой гимназической форме.

Зимой в школе все совсем иначе. Утром ты стоишь на тёмной лестнице и смотришь в окно с тебя ростом, смотришь на угрюмых людей на улице, оглядываешь неровные кучи грязного снега, сваленного у дороги, думаешь о едва прохладной постели и вкусе зубной пасты на зубах. Дома уже стоит ёлка и в воздухе сладкий запах хвои. Отец принес её с базара, а я достал игрушки и нанизал их на оттопыренные зелёные иголки. На кончиках пальцев чешущиеся красные вмятинки и липкая смола.

Но задумчивость сменяется радостным ликованием: в вестибюль гимназии заносят огромную зелёную, хвойную и невероятно пушистую ёлку!

Здесь как в математике - всё на своих местах. И каждый элемент уравнения безупречен. Шпиль ёлки поручается самому высокому гимназисту, он на двух пружинистых ногах зависает над рождественским деревом, стоя на шатающейся лестнице, которую снизу держат два других мальчугана.

- Эй! Лестница! Кто там дрючит?

- Твою мамашу?

- Я сейчас слезу!

- Я не прочь поменяться.

Отряд из пяти, а порой и десяти гимназистов заведует игрушками - копошатся в больших картонных коробках и достают наливные глянцевые игрушки. Здесь и ангелочки, и наливные яблоки, и всевозможные снежинки и сосульки. Большая часть украшений из пластика, но есть и сделанные школьной мелюзгой из бумаги и дерева.
Но самая почетная роль, роль которую незаслуженно недооценивают, роль, которая достается самому сильному, ловкому и умному - роль дирижёра и абсолютного диктатора в этом празднестве: играет гимназист, который руководит процессом и выбирает что и куда повесить. Он Ludi magister. Его градус как в спирте - зашкаливает. Он руководит процессией, он плетет этот узор, дорогой каждому гимназисту. И он с некоторой иронией относится к стоящему на лестнице, который почти достал своей макушкой до нимба над головой бронзовой статуи, но только он, стоящий сейчас на земле и простирающий свои руки к священному дереву, древу жизни и древу радости, к этому рождественскому дару - он благословлён!

Vivat membrum quodlibet!
Vivant membra quaelibet!
Semper sint in flore!

*

Чем явственнее гимназист ощущает в воздухе дух рождества, тем сильнее он убеждается в верности слов из книги Екклесиаста о бесконечно многой печали, что скрывает в себе любая мудрость и о познаниях, что множат скорбь. Наш язык - наш предел и познаём мы лишь в тех рамках, что создаются языком. Так, в церковнославянском наша «скорбь» оказывалась «болезнью». И именно эту болезненность ощущает наш прелестный гимназист, что пытается обуздать свою блаженную усталость от занятий и бескрайнюю любовь к разгульной радости своей беззаботной юношеской жизни. Он изнемогает от немецких артиклей, латинских выражений, треугольников и трапеций, lingua, historia и прочих.

- Ты же собирался за город в этот раз?

- Да.

- Значит мы тебя увидим только в феврале?

- Да, не раньше. Боюсь, что так.

- Держи, пряник, мама передавала. И привет, от неё же.

- Спасибо.

Ощущая на спине тяжесть старых переплётов, надкусывая медовый пряник, гимназист несёт себя домой, оставляя позади себя покрывающийся снегом купол академии и думает о теплых летних днях, мокрых осенних простуженных буднях, об огромной ёлке в вестибюле и о строгих римских цифрах, о всем, что составляет его молодую нежную жизнь.

*

«О не бойтесь, пастухи, Бог сошёл простить грехи. Он рождён в вертепе ныне – И промолвил Ангел Имя. И запело всё вокруг Небо, горы, лес и луг».