Краше прежнего

Тугие нити дождя связали небо с землёй. Ветра нет, и они не колышутся даже слегка. Только натягиваются и натягиваются. Пробираюсь сквозь проницаемую ткань. Она приоткрывается мне и тут же смыкается за мной в почти сплошной водяной занавес.

И вот уже нити кажутся струнами. Они касаются меня и усиливают музыку. Прохожу, струны отскакивают, и мир вновь наполняется единой слаженной дождевой мелодией, её стройным и бесконечным звучанием. Дождь так и льёт, и льёт который час.

Травяной ковёр уже не впитывает в себя воду и хлюпает под ногами. Каждый год земля-матушка дошивает его новыми нитями, сплетает их со старыми. И я иду по ковру, толстому и мягкому, и едва нащупываю земную твердь, и всё больше чудится, что её нет и я шагаю по облаку или чему другому бездонному, и сколько не гадай, не различить того в кромешной темноте.

Раскиданные по долине домишки прикрыли глаза – не видно света. Темень. Вечер чёрен, как сажа. Тучи зашторили лунные окна, и луна спит, и не смеет, и даже если захочет, то не сможет даже одним глазком глянуть на землю, пока ветер не разведёт небесных штор.

С горы соскользнуло облако. Долго и крадучись пробиралось сквозь макушки деревьев. И вот застряло в них. Зависло. Распласталось. Разнежилось. Вытянулось в длинную белую фигуру. Словно женщина забросила руки над головой и лежит, отдыхает.

Вдруг – стук. Дверь хлопнула. Выпустила порцию женского смеха. И – плеск воды. И – визг. Через мгновение вновь тишина. Спящая долина вздохнула необъятной грудью.

В зарослях ивняка притаилась банька. Она похожа на паровоз. Вот паровоз пыхнул трубой. Подал гудок женского смеха. Поддал жару и понёсся по долине, выплёскивая на мокрый ковёр обрывки разговора:
– Ложись, попарю.
– Только не сильно. А пахнет как!
– Берёзовый.
– Блажееенство… Ой, сильно жарко!
– А я тебя холодной водицей!
Раздаётся плеск, и визг, и охи, и вновь веник шлёпает, и примагничивается к телу, и не хочет отлипать, но расшлёпывается вновь и вновь на разгорячённой коже. 
– Хватит! Мне надо на воздух! – звучит мольба о пощаде.
– Лаадно, пошли подышим. Потом чаю попьём. С ромашкой.
Женщины выходят на воздух. Вместе с ними облако света и пара вываливается на крыльцо. Хлопает дверь, и тут же темнота пожирает облако. Ничего не разглядеть. И только сбоку от баньки чуть светится лента – мелкая речушка, почти ручей.
 
Но что я вижу? Видение? На берегу, на травяном ковре под проливным дождём лежит белое тело. Различаю в темноте черты лица и следую за линией высоких бровей. Линия бежит по гребню носа, очерчивает красивый рот, течёт по мягкому подбородку, высокой шее и плавно спускается на плечи. Огибает мягкие холмы грудей, сужается к талии, вырисовывает округлости широких бёдер, стекает в низ живота и устремляется по линиям стройных ног. Женщина. Она лежит без движения. Словно опрокинутая мраморная статуя работы итальянского скульптура Бернини.

Протираю глаза. Нет, видение не исчезло. Это же она, похищенная Аидом Прозерпина? Почему здесь? Бежала от него и лишилась сил, жизни? Дышит? Пар поднимается над телом. Может, то отделяется душа? Поднимается вверх. К небесам. Сольётся с облаком, и они поплывут туда, к последнему причалу?

Это потом. А сейчас Прозерпина ожила и побежала в баньку греться. Две другие заняли её место.

Паровоз катит по долине, полный банной благодати. И только знай, что  выплёскивает волны удовольствия. И всё это счастье смешивается с дождём. Дождь питает им землю. И на утро земля, и без того прекрасная, краше прежнего.