Rodendron Rassolnikoff ч2 гл6

  На следующий день, проспав почти до двенадцати часов по столичному времени, Рассольников собрал свои, экспроприированные сокровища в рюкзак, так как решил отнести их на новую не засвеченную квартиру и двинулся на улицу.
Долгобред, хоть и был региональным центром с богатой историей, связанной с предыдущей войной, всё-таки выглядел неряшливым и бестолковым. Здесь не было видно, каких-то архитектурных мыслей, а всё было нагромождено какими-то несуразными  точечными кишлакообразными застройками, которые можно было показывать студентам иностранных учебных заведений, готовивших молодёжь по строительным специальностям. Нет ничего эффективнее в образовательном процессе, чем наглядность отрицательных результатов безграмотного безумства начальников, чтобы вернувшись эти юные строители из далёкого Долгобреда в свои Лондоны и во снах кошмарились хрущёвскими пятиэтажками с несуразными новостройками всю, оставшуюся жизнь. Дабы впредь навека никто и никогда из них не стал бы возводить у себя на родине этакую несуразность.

  По дороге порхали дребезжащие вонючие маршрутки. Ползли упрямые ржавые остовы больших автобусов. Посреди улицы стоял «крузак» последней модели, щегольской и понтовый жоповоз, с большой претензией на роскошь, а сам водила в дорогих тёмных очках орал на кучку расстерянных полицейских.
  У одного из них был в руках сотик, которым он что-то фотографировал на мостовой, у самых колес. Все говорили, кричали, ахали, снимали на свои сотовые телефоны; водитель «крузака» казался в недоумении и изредка повторял:
– Задолбали эти наркоманы! Наширяются и кидаются под нормальные машины, чтобы зашиьить копейку на дозняк!
Рассольников достал свою мобилу, с трудом протеснился сквозь толпу и увидал наконец предмет всей этой суеты и любопытства. На земле лежал только что сбитый чёрным «лэнд крузером» человек, без чувств или трупак, в костюме на голое тело, весь в крови. С лица, с головы текла кровь; тело было всё избито, ободрано, исковеркано. Видно было, что долбануло нешуточно.

– …! – грязно ругался хозяин «крузака», – как тут усмотреть! Коли б я гнал али б не сигналил ему, а то ехал не спеша не более сотни. Все видели: люди ложь, и я то ж. Наркуша искал короткую дорогу в рай – известно!.. Вижу его, улицу переходит, шатается, чуть не валится, – посигналил раз, да в другой, да в третий, я тормоз в пол; а он прямехонько ноги расставил и как прыгнул на машину! Уж сто пудов - нарочно, что ль, он, али уж очень был обдолбан… Да он мне чуть капот не прогрыз, хорошо соскользнул под колёса, жуть наркоманская.

– Это так как есть! – раздался чей-то свидетельский отзыв в толпе.

– Кричал-то он ему, это правда, три раза кричал, – отозвался другой голос.

– В аккурат три раза пибикнул, все слышали! – крикнул третий.
Впрочем, водитель был раздосадован, будто котёнка раздавил. полицейские, уж конечно, немало заботились, как уладить это дорожное обстоятельство. Раздавленного предстояло для начала отправить в больницу.
Между тем, Родендрон протиснулся и нагнулся ещё ближе, глянул на лицо несчастного и узнал его.

– Я его знаю, знаю! – прокричал он, протискиваясь совсем вперёд, – это Чупачупсов его фамилия! Он здесь живет, подле… Где скорая? – он был в удивительном волнении, но на всякий случай сам фоткнул пострадавшего.
Полицейские были довольны, что быстро установили личность пострадавшего. Рассольников назвал и себя, дал свой старый адрес и всеми силами, как будто дело шло о родном дяде, умолял поторопиться со скорой помощью.

– Я его знаю… Он местный алкаш безработный… Там у него семейство, жена, дети, дочь одна взрослая есть...- щебетал он, - а то он ласты склеит до больницы-то…, надо жене сообщить – он тут рядом жил, могу показать.

К нему подошёл один из полицейских.

– Сюда, сюда, идите за мной! – бормотал Родик сопровождющему.
Катерина Ивановна, всегда когда выпадала свободная минута, тотчас же принималась ходить взад и вперед по своей маленькой комнате, от окна до комода и обратно, плотно скрестив руки на груди, говоря сама с собой и кашляя. В последнее время она стала все чаще и больше разговаривать с своею старшею девочкой, десятилетнею Поленькой, которая многого ещё не понимала, но соображала, что нужна матери, и потому всегда следила за ней своими большими умными глазками и всеми силами хитрила, чтобы представится всё понимающею. В этот раз Полинка раздевала маленького брата, которому весь день нездоровилось, чтоб уложить его спать. В ожидании, пока ему переменят майку, которую предстояло тут же простирнуть, мальчик сидел на стуле молча, с серьезною миной, прямо и недвижимо, с протянутыми вперёд грязными задними лапками. Он слушал, что говорила мамаша с сестрицей, надув губки, выпучив глазки и не шевелясь, точь-в-точь как обыкновенно должны сидеть все умные мальчики, когда их раздевают, чтоб идти спать. Ещё одна маленькая пичуга, в совершенно драных шортиках, стояла у пристенка и терпеливо ждала своей очереди.

  – Ты не поверишь, ты и вообразить себе не можешь, Полька, – говорила она, ходя по комнате, – до какой степени мы весело и пышно жили в доме у папеньки и как этот пьяница погубил меня и вас всех погубит! Папаша был в областной администрации почти губернатор; ему только оставался всего один какой-нибудь шаг, так что все к нему ездили и говорили: «Мы вас уж так и считаем, Иван Михайлыч, за нашего губернатора». Когда я… кхе! когда я… кхе-кхе-кхе… о, треклятая жизнь! – вскрикнула она, отхаркивая мокроту и схватившись за грудь, – когда я… ах, когда на последней тусе в ночном клубе… меня увидала однокашница Дашка Безземельная, – которая меня потом благословляла, когда я выходила за твоего папашу, Поля, – то тотчас спросила: «Не та ли это милая девица, которая всем сверкала пьяная стрингами на выпускном вечере?»… (Прореху-то зашить надо; вот взяла бы иглу да сейчас бы и заштопала, как я тебя учила, а то завтра… кхе! завтра… кхе-кхе-кхе!.. пуще расфигачит! – крикнула она надрываясь)… – Тогда ещё в нашем Долгобреде ночных клубов почти не было и мы с твоим отцом ходили по ресторанам искали свободные столики. А вода готова? Ну, давай футболочку; а труселя?.. Лидок, – обратилась она к маленькой дочери, – ты уж так, голышком, эту ночь поспи; как-нибудь… да носочки выложи подле сандаликов… Заодно вымыть… Что этот твой отец алкаш опять где-то зацепился.

  В эту секунду раздался звонок в дверь.
- Лёгок на помине, пьянчуга вонючая… Господи!
– Ваш муж пострадал в ДТП, пройдёмте с нами, - спокойно с порога отрапортовал полицейский Екатерине Ивановне.

  Пока они возвращались к месту ДТП, уже народу на месте происшествия не осталось. Чупачупсова отвезли на машине скорой помощи в 1-ю городскую больницу. Но какой-то полицейский сказал Рассольникову, что Чупачупсов отдал Богу душу ещё до отъезда в больницу. Екатерина Ивановна поймала такси с пятитысячной купюрой в руке от Родика и умчалась в больницу, а Родендрон остался стоять одиноко на перекрёстке двух Долгобредовских улиц.
Захотелось нестерпимо нажраться какого-нибудь алкоголя и Родик тут вспомнил о приглашении Вовки Вразумихина на его новоселье.

  Таксист по навигатору легко отыскал хату Вразумихина. По пути к Вовке Родик предусмотрительно заскочил на новую квартиру и оставил там свой рюкзак с сокровищами, оставив себе на всякий непредвиденный случай несколько пятитысячных купюр. Уже у подъезда нужного дома можно было различить шум и оживленный говор большого пьяного кагала. Дверь в подъезд была отворена настежь; слышались крики и споры. Новая хата Вразумихина была довольно большая, в ней веселилась пьяная компания человек в пятнадцать была изрядно окосевшая от выпитого алкоголя. Рассольников остановился в прихожей. Мимо прошмыгнули две толстые тёлки с недопитыми бутылками розового «Ламбрусько». В зале около бутылок, тарелок и блюд с пирогом и закусками, принесенных с кухни Рассольников нашёл Вразумихина. Тот сидел с пьяной рожей и довольно улыбался какой-то красотке. С первого взгляда заметно было, что он необыкновенно много выпил и, хотя Вразумихин почти никогда не мог напиться допьяна, но на этот раз невероятное было близко к очевидной реализации.

– Слушай, – поспешил Рассольников, – я пришел только сказать, что ты спор наш выиграл и что действительно никто не знает, что с ним может случиться. Войти же я не могу: я так ушатался, что сейчас упаду. И потому здравствуй и прощай! А завтра ко мне на опохмел приползай…
 
– Знаешь, что провожу я ща тебя домой! Уж когда ты сам говоришь, что слаб, то…

– А гости? Кто этот курчавый, вот что сейчас сюда заглянул?

– Этот? А хрен его знает! Дядин знакомый, должно быть, а может, и сам пришёл… С ними я оставлю дядю; это драгоценнейший человек; жаль, что ты не можешь теперь познакомиться. А впрочем, леший с ними со всеми! Им теперь не до меня да и мне надо освежиться, потому, брат, ты кстати пришёл: ещё две минуты, и я бы там подрался, ей-богу! Врут такую дичь… Ты представить себе не можешь, до какой степени может изорваться .пардон - изовраться пьяный долбодятел! Впрочем, как не представить? Мы-то сами разве не врём? Да и пусть врут: зато потом врать не будут… Посиди со мной минутку, я приведу Зосю.
Зося с какою-то даже гомосексуальной жадностию накинулся с поцелуями на Рассольникова; в нём заметно было какое-то особенное жизненное любопытство; скоро лицо его прояснилось.
– Немедленно спать, – решил он, осмотрев, по возможности, пациента, – а на ночь принять бы одну штучку. Примете? Я ещё давеча заготовил… один таблэтка.

– Хоть два таблэтка, – в тон отвечал Рассольников.
Сиреневый таблэтка был тут же Рассольниковым ушла во внутрь желудочно-кишечного тракта.

– Это очень хорошо, что ты сам его проводишь, сам попутно протрезвеешь, – заметил Зося Вразумихину; – что завтра будет, увидим, а сегодня день прожит очень недурственно: значительная позитивная перемена с давешнего. Век живи, век учись – дураком помрёшь…

 Знаешь, что мне сейчас Зося шепнул, как мы выходили, – брякнул Вразумихин, как только что они вышли на улицу. – Я, братан, тебе всё прямо скажу, потому что они
- дураки. Зося велел мне поболтать с тобою дорогой и тебя заставить болтать, и потом ему рассказать, потому что у него идея… что ты… сумасшедший или близок к тому. Вообрази ты это себе! Во-первых, ты втрое его умнее, во-вторых, если ты не помешанный, так тебе наплевать на то, что у него такая дичь в голове, а в-третьих, этот кусок мяса, и по специальности своей – гинеколог, помешался теперь на своих исследованиях женских внуриполовых тайн, а насчет тебя повернул его окончательно сегодняшний разговор твой с участковым Динамитовым.

– Динамитов всё тебе рассказал, он же твой родич?

– Всё, и отлично сделал. Я теперь всю подноготную понял, и капитан понял… Ну, да одним словом, Родя… дело в том… Я теперь в умате капельку… Но это ничего… дело в том, что эта мысль… понимаешь? Всамделишно у них наклевывалась… понимаешь? То есть они никто не смели её вслух высказывать, потому дичь нелепейшая, и особенно когда этого придурошного маляра взяли за жабры, всё это лопнуло и погасло навеки. Но зачем же они дураки? Я когда как-то этого участкового родственничка немного поколотил, – это между нами, брат; пожалуйста, и намека не подавай, что знаешь; я заметил, что он щекотлив; у Лавизы Хрибулкозадовны было, по трезвому не выговоришь, – но сегодня, сегодня всё стало ясно.
Рассольников жадно слушал. Вразумихин спьяну пробалтнёт что-нибудь о чём знает Динамитов насчёт грабежа риэлтлрши, но тщетно.

– А… уж и этот… А в сумасшедшие-то меня почему записали?

– То есть не в сумасшедшие. Я, по-братски, кажется, слишком тебе разболтался… Поразило, видишь ли, его давеча то, что тебя один только этот пункт интересует; теперь ясно, почему интересует; зная все обстоятельства… и как это тебя раздражило тогда и вместе с болезнью сплелось… Я, брат, пьян немного, только, черт его знает, у него какая-то есть своя идея… Я тебе говорю: Зося на своей гинекологии помешался. А только ты плюнь…
С полминуты оба помолчали.

– Слушай, Вразумихин, – заговорил Рассольников, – я тебе хочу сказать прямо: я сейчас у покойника был, один знакомый чиновник умер… я там все мои деньги отдал… и, кроме того, меня целовало сейчас одно существо, которое, если б я и убил кого-нибудь, тоже бы… одним словом, я там видел ещё другое одно существо… с огненным пером в жо… типо заде, а впрочем, я завираюсь; я очень уморился за последние дни, поддержи меня… сейчас ведь и лестница…

– Что с тобой, дружище? – спрашивал пьяный Вразумихин пьяного друга.

– Голова немного кружится, только не в том дело, а в том, что мне так грустно, так грустно! точно женщине… право! Смотри, это что? Смотри! смотри!

– Что такое?

– Разве не видишь кто сидит у подъезда?

– Ты боишься двух бандитствующих тёток? Да я провожу тебя, вместе войдем!

– Знаю, что вместе войдем, но мне хочется здесь пожать тебе руку и здесь с тобой проститься. Ну, давай руку, прощай!

– Что с тобой, Родя?

– Ничего; пойдём; ты будешь свидетелем…

  Практически подойдя в упор Родик понял, что это мать и сестра его сидели на скамейке у подъезда и ждали именно его.
Почему же он всего менее их ожидал и всего менее о них думал, несмотря на повторившееся даже сегодня известие, что они выезжают в Долгобред и должны прибыть?

  Обе они квохтали о ценах на продукты и коммунальные платежи.
Радостный, восторженный крик встретил появление любимого сына и братца в лице пьяненького Роди Рассольникова. Обе бросились к нему. Но он стоял, улыбаясь; раздвинув для объятий свои обе левые длинные ручища. Сгрёб бедных женщин в охапку. Мать и сестра сжимали его в объятиях, целовали его, смеялись плакали… Они поднялись на лифте до квартиры.
Вразумихин стоял молча рядом с глупой лыбой на лице.