Глава 7

«Нет, он не прав, не может быть прав», - сказал себе Миллар, оказавшись вновь на улице. Так глубоко погрузился он в размышления, что только голос лейтенанта Плетце, раздавшийся рядом, напомнил ему, что он не один.
- Вам понравилось? – уже во второй раз спрашивал лейтенант.
- Очень понравилось, и очень вам благодарен за то, что дали возможность завязать столь интересные знакомства.
Плетце выглядел довольным, но одновременно чем-то озабоченным.
- Я был рад оказать вам эту  услугу, - пробормотал он и, казалось, собирался сказать что-то ещё, но сдержался.
Через некоторое время, когда Миллар уже начал недоумевать, почему лейтенант так упорно продолжает следовать за ним, тот вдруг сказал:
- Полагаю, у вас есть и другие знакомства в Маннштадте?
- Почти нет, за исключением моего нанимателя.
- Ах да! Я был представлен герру Эльснеру на балу прессы. Он показался мне чрезвычайно приятным человеком. Я бы хотел продолжить это знакомство. Не могли бы вы сказать мне, в котором часу я могу нанести визит фрау Эльснер? Вы не находите, что она – очень приятная дама?
- Очень, - подтвердил Миллар, пряча улыбку под усами. – Будьте уверены, что застанете её дома в понедельник между четырьмя и шестью часами, это её jour.
- Между четырьмя и шестью? – радостно воскликнул Плетце. – Благодарю вас тысячу раз. Теперь же, боюсь, вынужден вас покинуть. Вы ведь не заблудитесь, правда?
«Не вижу, как я мог отказаться сообщить ему эти сведения», - размышлял Миллар, глядя, как мужественная фигура его недавнего собеседника решительно прокладывает себе путь сквозь толпу. - В конце концов, я ему обязан».
Тем не менее, видение мрачного лица Густава Хорта поселило в нём полубессознательное ощущение того, что он совершил предательство.
На следующий день чувство вины уступило место любопытству, и он решил уделить часок фрау Эльснер в её jour. Ему хотелось видеть следующий акт драмы, завязку которой он наблюдал и невольно участвовал. В том, что именно он увидит, он почти не сомневался. Главное, не пропустить момент появления лейтенанта.
Он не опоздал. Он понял это сразу, едва войдя и окинув взглядом комфортную роскошную обстановку, в окружении которой парча и атлас дамских туалетов привольно раскинулись по солидным диванам и креслам. Со всех сторон виднелись тучные фигуры, цветущие физиономии, безупречные сюртуки, бриллиантовые булавки, такие же многочисленные как boutons, но в военной форме не было ни одного!
«Не вижу, почему бы мне не заготовить сено, пока солнце светит, или, скорее, пока оно не засветило», - подумал Миллар после того, как отдал дань почтения фрау Эльснер, которая благодушно потчевала присутствующих кофе и пирожными – насыщать голодных было её излюбленным занятием, – и направился к фрейлейн Тёкле.
В светло-сером платье, обрисовывающем её фигуру, богиня была чуть менее ослепительна, чем на балу. Менее ослепительна, но не менее прекрасна, как Миллар – отметив, как нежен её румянец при свете дня, насколько ярче синева её глаз при естественном, а не электрическом, освещении – сказал себе. При близком рассмотрении он отметил кое-что ещё: на балу взгляд этих глаз был спокоен, чересчур спокоен, на его вкус, тогда как теперь она то и дело беспокойно взглядывала на дверь.
«Кого из двоих она ожидает, хотел бы я знать? - спросил себя Миллар и прибавил, слегка уязвлённый равнодушием её взгляда, который она обратила на него, - во всяком случае, не меня!»
И никого из тех румяных юношей, что кружили вокруг неё, надеясь привлечь её внимание, - в этом он был убеждён. Несмотря на их досадное присутствие, Миллар решил извлечь всё возможное из тех нескольких минут, что ещё оставались у него для беседы с ней, чтобы удовлетворить своё любопытство относительно этого ребёнка с царственной внешностью. «Есть у неё сердце или нет?  С кем из двоих она играет, или она играет с обоими?» И он смело придвинул стул поближе к ней.
Первый вопрос, с которым он обратился к ней, был предсказуем.
- Вы вполне оправились после утомительного бала?
- Вполне, - сказала Тёкла. Она оживилась, отвечая ему. – Я никогда не устаю, когда развлекаюсь.
- А в тот раз вы прекрасно развлеклись, это было нетрудно заметить.
- Неужели нетрудно? – спросила она с забавной озабоченностью. – Я и правда выглядела такой неприлично счастливой?
- Счастливой, да, но не неприличной.
- Ничего не могла поделать. Я редко бываю на балах, а прошедший бал был великолепен! Музыка так хороша! Зал так просторен!
- Кавалеры так прекрасны, могли бы вы добавить! – встрял с жеманной улыбкой стоящий рядом юнец.
- Действительно, но не все. Некоторые танцевали ужасно.
«Она не похожа на кокетку, слишком простодушна», - решил про себя Миллар.
- Будьте милосердны и уточните, кого имеете в виду, - со вздохом сказал ещё один из её поклонников. – Иначе мы все не будем знать покоя.
- Ах, простите! – Тёкла казалась расстроенной. – Никого не хочу обвинять! Наверно, это я сама не вполне могла приноровиться к каждому партнёру.
- Так не скажите?
- Нет, нет! А вы много танцевали в Англии? – обратилась она к Миллару, явно желая переменить тему.
- О да! Но в основном летом, а не зимой.
- Да неужели? И вам не было жарко? Как вас, наверно, удивляет всё у нас! Бедняжка! Вам не одиноко?
Она смотрела на него с той же теплотой, что и фрау Эльснер, когда та интересовалась у него при первой встрече, хорошо ли он питался во время путешествия. Искреннее, почти материнское, сочувствие во взгляде и улыбке в сочетании с застенчивостью юности делало её неотразимой.
«Во всяком случае, Хорт не оказался в когтях бездушной сирены, - подумал Миллар. – Возможно, она не любит его, но третировать его она не станет. Да я и не могу с уверенностью сказать, что она не любит его, во всяком случае, до появления того, другого».
- Тёкла! - послышался голос фрау Эльснер. – Фрау Шолль хочет послушать музыку. Сыграй нам те песенки, что ты разучивала. Она начала учить «Любовь и жизнь женщины» Шумана, – гордо добавила мать, поворачиваясь к соседке.
- Я ещё не очень хорошо их знаю, - испуганно сказала Тёкла.
- О, прошлым вечером ты чудесно спела! Тебе полезно петь на публике.
Послушно, хотя и неохотно, Тёкла встала и направилась к пианино, где уже суетилось с полдюжины непрошеных помощников, пододвигая стул, поправляя пюпитр, перерывая груды нот в поисках нужного сборника.
- Не стоит, она аккомпанирует себе сама, - возразила фрау Эльснер молодому человеку в очках, предложившему свои услуги.
Миллар, сочувствуя девушке ввиду её явного нежелания, остался на своём месте, откуда ему прекрасно было видно лицо певицы. На её щеках ещё пылал румянец смущения, когда она взяла первые аккорды, в которых он сразу же узнал звуки, слышанные им в первое своё появление в этом доме. Ещё прежде чем голос достиг полной силы, румянец сменился бледностью, вызванной другой эмоцией.
Seit ich ihn gesehen,
Glaub' ich blind zu sein;
Wo ich hin nur blicke,
Seh' ich ihn allein;
Wie im wachen Traume
Schwebt sein Bild mir vor,
Taucht aus tiefstem Dunkel,
Heller nur empor.

Sonst ist licht- und farblos
Alles um mich her,
Nach der Schwestern Spiele
Nicht begehr' ich mehr,
M;chte lieber weinen,
Still im K;mmerlein;
Seit ich ihn gesehen,
Glaub' ich blind zu sein.
 ( Что со мной случилось?
   Или это сон?
   Взгляд куда ни брошу,
   Всюду только он.
   Вижу милый образ
   В грёзах и во сне,
   Он из тьмы глубокой
   Ярко светит мне.
 
   Серым стал и тусклым
   Мир вокруг меня.
   В уголке укромном
   Тихо плачу я.
   Бросила забавы,
   В сердце - только он.
   Что со мной случилось?
   Или это сон?
(Адельберт фон Шамиссо, перевод Т. М. Лопатиной)

Голос Тёклы оказался превосходным меццо-сопрано, ещё не вполне обработанным, но полным избытка, даже переизбытка чувств, что так свойственно немецкому сентиментальному складу характера. Но то, как открыто выражала себя певица в этой песне, показалось Миллару чем-то даже неприличным при сложившихся обстоятельствах. Она, очевидно, пела лишь для себя одной, что выдавали дрожащие губы и блуждающий где-то вдали взор.
«Это она сама видит «милый образ в грёзах и во сне». - думал Миллар. – Произошло ли это на балу прессы или раньше? Вот вопрос! И куда запропастился этот человек, хотел бы я знать! Видит она перед собой мысленным взором чёрные глаза или же голубые?»
- Следующую, следующую! – загремела группа у пианино. – Этот цикл нужно слушать песня за песней!
Тёкла быстро обернулась на звук открывшейся двери, но та пропустила лишь очерёдного румяного юношу.
- Но я знаю только три, - сказала она печально.
- Тогда позвольте нам их услышать!
- Но вторая песня такая трудная, - умоляюще произнесла Тёкла. Однако глаза её уже засветились, пальцы быстро пробежали по клавишам, и она триумфально запела:
Er, der Herrlichste von allen,
  Wie so milde, wie so gut!
Holde Lippen, klares Auge,
  Heller Sinn und fester Muth.

So wie dort in blauer Tiefe,
  Hell und herrlich, jener Stern,
Also er an meinem Himmel,
  Hell und herrlich, hehr und fern.

Он прекрасней всех на свете,
В мире нет его умней.
Самый добрый, самый смелый,
Самый лучший из людей.
 
Как из глубины небесной
Свет звезды на землю лёг, -
На моём он небосводе –
И прекрасен, и далёк.
 (Адельберт фон Шамиссо, перевод Т. М. Лопатиной)

«Всё это прекрасно, но кто же он – этот «самый лучший из людей»?», - спрашивал себя Миллар. При последних аккордах Тёкла подняла сияющий взгляд к зеркалу напротив. То, что она там увидела, заставило её сначала побледнеть, потом покраснеть с удвоенной силой, ибо в проёме двери стоял, незаметно войдя под звуки бравурной музыки, лейтенант Плетце.
«Так вот оно что!», - сказал себе Миллар.
Появление лейтенанта произвело эффект не на одну только Тёклу. Удивление, смешанное с волнением, пробежало по рядам румяных юношей, всполошились даже почтенные дамы на диванах, что выразилось в всеобщем шелесте шелков и выпрямлении спин. По мере того, как фрау Эльснер, широко улыбаясь, подвигалась к вновь пришедшему, гости за её обширной спиной обменивались вопросительными взглядами. Появление в курятнике лисы не могло бы вызвать больший переполох, чем появление среди этих цивильных сюртуков мундира драгунского офицера.
Тёкла, ещё более прекрасная от волнения, поднялась из-за пианино.
- Ну а третья-то! – умоляюще воскликнул юноша в очках. 
Но она нетерпеливо отмахнулась.
- Я не могу больше петь. Сегодня больше не могу.
Она сказала это так решительно, что все вокруг замолчали.
В течение следующих нескольких минут лейтенант Плетце имел возможность насладиться беседой настолько уединенной, насколько позволяли обстоятельства, после того как совершил весь необходимый ритуал обмена приветствиями и представлениями с гостями, в том числе с хозяином дома, за которым его лучшая половина торопливо послала в кабинет. Миллар внимательно наблюдал за тем, как jeunesse dor;e, сбившись кучкой в отдалении, наблюдала за этой беседой в некотором даже благоговении, очевидно желая присоединиться к ней, но не решаясь, в то время как  оправленные в золото лорнеты их матерей и сестер неудержимо обращались в сторону неотразимой униформы, которая, судя по их поведению, служила лучшим украшением гостиной, чем самые роскошные гобелены. И всё это время отец тщетно старался сохранять важность и казаться равнодушным, а мать не старалась и была откровенно счастлива.
«Свет этой звезды не так «далёк на её небосклоне», - думал Миллар. – Мне всё же кажется, что когда я слышал её песню в первый раз, кто-то другой был у неё в сердце. О женщины, вам имя – вероломство! Будет ли с моей стороны актом милосердия дать знать Хорту, что его игра проиграна?»