Кошки и прочие ангелы

                П.Лаптев

                Кошки и прочие ангелы


Клякин давно не был в старом микрорайоне, где провёл детство. Родители поменяли квартиру на другой конец города, когда ему было десять лет. Но по риэлторской работе ему было нужно посетить эту часть города.
Он ходил, разглядывал знакомые места. Песочница, как центр двора с оставленными детьми ведёрками и совочками; лавочки, дорожки, деревья. И запах. Всё тот же летний букет из детства: готовящейся еды, бензина, мусорных баков, сигаретного дыма. Но, что заметил Клякин, шум стал другим. Были: крики и смех ребятишек, разговоры и смех взрослых на лавочках. Стали: автомобили. Да, двор пустой, никого нет. А рядом пролегающая дорога, по которой раньше иногда проезжала машина, теперь под завязку загружена транспортом.
Ещё, подумал Клякин, кошки как будто всё те же. Вот они. И здесь, и там во дворе. И здесь, в настоящем. И там, в детстве.
И небо всё то же. Клякин посмотрел вверх на крышу пятиэтажки, вспоминая, как с ребятами забрасывали на неё жестяные крышки, а когда опустил голову, вздрогнул от неожиданности — немолодая женщина в выцветших платке и платье возле канализационного колодца, сильно сгорбившись накладывала из пакета какую-то еду на чугунную крышку люка, призывая животных:
— Кис, кис, кис!
К этому ритуалу подбежали несколько кошек.
Клякин пригляделся и узнал давнюю знакомую в женщине:
— Давно не видел тебя, баба Ива. Жива и здорова? — спросил он.
Женщина повернула голову.
— Жива-здорова? — повторила. — Погодь… Погодь, — прищурилась: — Клякя?
— Да, он, — подтвердил Клякин.
—  Ой, батюшки мои, какой старый стал с бородой-то. Клякя-дедушка. А был-то мальцом.
— Что ж, ладно, — развёл руками Клякин.
— А модный-то, модный какой! — причитала баба Ива. — Футболка, штанцы вузкие. Чо написано-то? — показала кривым пальцем на надпись на груди «Memento more»
— Момента море, — с усмешкой ответил Клякин.
— А-а, море, — махнула дряблой, как кора дерева рукой баба Ива. — Момент и в море, знать. Чего только не придумают, черти. Добрую рубашку разукрасить. Тьфу, — сухо плюнула.
И снова повернулась к кошкам.
— Ешьте, ешьте. В ротик накладывайте, из попки выкладывайте. Не зря боженька дырочки вертел.
Клякин усмехнуся:
— Прикольно.
— Вся естественность, — сказала, не поворачиваясь женщина. И к кошкам: — Покушаете, и ступайте во своя вьси, мягонько спатеньки.
— Заботливая какая, — похвалил Клякин.
Баба Ива немного распрямилась, сказала:
— Вот когда… Они же будут нас встречать там. Понял? Там, — скрестила пальцы и показала вверх, добавила: — Тара-рам.
— Где это — тарарам?
— В раю.
— В раю?
— Покажут туда дорогу… Если, конечно, достоин.
— Весёлая ты, — улыбнулся Клякин.
— Ну-у, — протянула баба Ива и медленно, переваливаясь, пошла. Остановилась, снова подошла к колодцу, спросила: — Ты, Клякя, думаешь, шутка, что-ли?
Клякин пожал плечами.
— Никаких шуток-от. Всё серьёзно. Поживёшь с моё, будет не до шуток. Понял?
Но Клякин не снимал улыбку с лица. Хотя, чувствовал, что как бы он не хотел шутить, не получается. И чувствовал, что как-то неспокойно внутри. Где-то внутри.
— Не доживу я, куда мне до тебя, — выдал он, сам не зная, зачем.
— Ну, не доживёт он! Вон какой справный, — отрезала баба Ива. — Небось, кушаешь-то хорошо?
Клякин пожал плечами.
— Как в наше время — хорошо? — ответил, — Всё на пальмовом масле.
— Во как, Пальма! Русские едят пальму. Дожили вы, блин горелый, — посетовала баба Ива.
— Дожили… Мы, — повторил Клякин.
К трапезе животных откуда-то из травы медленно и робко подкралась кошка без шерсти — сфинкс. Одна из кошек, чёрная пшикнула на неё. Баба Ива погрузила ей пальцем:
— Я тебе! Почто обижаешь? Ну-тка!
Чёрная взглянула на старушку, потом на сфинкса и продолжила есть.
— Вот, глядь какая, а? Счистила у других и чисто.
Сфинкс тоже присоединилась к обеду.
— Вот как можно? А? — обратилась баба Ива к Клякину. — Выбросили котейку на волю. А у неё ни щетинки нет. А? Нехристи, прямо. Возьму тебя, горемыку, к себе.
— У тебя дома ещё кошки? — удивлённо спросил Клякин.
— А что? У тебя, парень, никогда не было кошек? — спросила женщина.
— Были, — два кота. Ну, это давно было, когда отсюда переехали, — ответил Клякин.
— Давно, — повторила, задумавшись, баба Ива.
— Два кота. Оба рыжих. Братья. Один за другим.
— Как?
— Ну, сначала один был, Рыжик. Два года. Потерялся, — пояснил Клякин.
— Как?
— Ушёл. Я его… Ну, тело его нашёл потом. Неподалёку в лесопосадке. Кто-то, видимо напал на него. А потом взяли от той же кошки другого, Персика.
Клякин вспомнил про сон тогда, после исчезновения кота недели через две. Будто вернулся домой Рыжик, весь в крови и привёл с собой котёнка. Калякин вспомнил, как после пробуждения уткнулся в подушку и плакал, и плакал… Это чувство потери своего, родного было у ребёнка впервые… Да, мы забываем, с кем общались, лица, имена, но помним эмоции… Из детства, юности… Мы уже не скорбим об ушедшем, об ушедших. Но память не даёт нам забыть нежный материнский голос, тепло и запах материнских рук… Мы всегда помним чувства первой любви… Наверно, эту память, эти чувства и, вообще то, что мы испытывали в жизни — как злость и гнев, так и доброту и нежность, радость, и, конечно же — любовь — всё возьмём с собой туда, о чём говорила баба Ива. И они останутся с нами навсегда. То, что было здесь временно, будут с нами навечно… Но, как-то одновременно и страшно, и радостно от этого.
— А? — переспросил Клякин женщину, когда к своему удивлению, предавшись воспоминаниями, выпал на некоторое время из реальности.
Женщина, как могла, распрямилась, но опять сгорбилась, в сторону, куда-то вдаль посмотрела, будто в прошлое своё.
— Поди ж ты… Глухой какой. Я говорю, что моя кошечка… Моя Муська прожила долго, — сказала. — Ох, привыкаешь к ним пуще, чем к людям… А мне сколь тогда было? Пять, может, годков-от. В деревне у своей бабушки гостила. Как-то гуляла одна… Ребята меня не привечали. Из другого села же… И тут услышала визги, котёнок кричит, пищит! Вот смотрю из-за кустов… А тама детки закапывают его. Поганцы!
— Живьём? — удивился Клякин.
— Живого. Зачем? Издевались, что ли…
— Вот гады.
— Да. А я то… Плачу так тихо, чтобы не увидели меня.
— Почему?
— Плачу? Жалко ведь
— Нет… Чтобы не увидели.
— А я смекнула, как уйдут, откопаю.
— И?
— И откопала… Господи… — баба Ива скривила рот, вроде как для улыбки, но всхлипнула, зевнула, рот открытый перекрестив, потом захлопала глазами, слёзы дрожащей рукой вытерла. — Гребу… Гребу… А он тоже лапками помогает мне. И пищит, и плачет. И я плачу. Вся в соплях. Вот… Ты, что, Васька?
Баба Ива увидала слёзы на глазах Клякина.
— Да, блин. Как же так? — всхлипнул он.
— Вот, пробрало? Значит, душевный ты парень. Значит, есть у тебя сердце то.
— И чего?
— Чего. Спасла кошечку. Домой принесла. В город потом увезла. Так и росли вместе с Муськой моей хорошей. С моей Мусечкой.
Помолчали немного. Кошки, словно понимая, о чём речь, тоже перестали трапезничать. Сидели, смотрели то друг на друга, то на бабу Иву и Клякина.
— Да, я видел тоже, — сказал Клякин.
— Чаво видел? — не поняла баба Ива.
— Видел, как один… Поганец топил котят. Ещё и приговаривал: «плывите, водолазики».
— Перестань, перестань, Клякя! — оборвала его баба Ива. — Не могу такое слушать.
— Ладно, — махнул рукой и Клякин.
— Не спас?
Клякин покачал головой.
— Поздно было, — ответил.
— Ешьте, ешьте, не слушайте никого, — обратилась баба Ива к кошкам. И Клякину: —Знаешь, что… Одной-то благостью сыт не будешь. Есть очень высокие балясины, понял? Никакими добрыми делами их не заслужишь. Понял?
— Нет, — не понял Клякин.
— Ох, все были когда-то молодые. Но никто не избежит в этом падшем мире ни болезней, ни старости, — сказала баба Ива, помолчала и весело продолжила: — Но я буду снова красивой и молодой. Попозже!
— Конечно! — радостно, просто так сказал Клякин.
— Конечно, — нахмурившись, передразнила женщина. — Когда приидет день воскресения. Понял?
Клякин покачал головой.
— Ну, и дурак, — сказала баба Ива, сухо сплюнула и обратилась к животным: — Кис-кис-кис!
Клякин пожал плечами.
— Ладно, — сказал.
— Не ладь мне! — баба Ива выпрямилась почти полностью, вытащила из-под воротника платья деревянный крестик, показала: — Вот, есть такой?
— Не-а, — сказал Клякин.
— Ну, и дурак. Всё! Нечего с тобой разговаривать, — отрезала баба Ива и спрятала крестик.
— Ты спросила: такой? У меня не такой. Золотой, — весело сказал Клякин. — Показать?
— Назолотят, а в душе назола, — ответила Баба Ива, нагнулась и начала гладить кошек, приговаривая:
 — Ангелочки, ангелочки мои сладкие! Сла-адкие!
Внезапно как порыв ветра пролетела стая голубей. Один с белыми крыльями сел бабе Иве на плечо, но через мгновенье взлетел снова. Птицы покружили низко над колодцем, дразня кошек и сели неподалёку.
— Кыш, кыш, засранцы, — отряхнула голову женщина. — Не хотят жить дружно.
— Кто?
— Кто? Кошки с птицами, — ответила баба Ива.
— Это нормально, — сказал Клякин. — Естественный отбор.
— Такого не было, — загадочно сказала баба Ива. — Не было раньше. Все жили в мире. Беседовали друг с дружкой в прохладе дня. — Руками махнула, крикнула: — Кыш! Кыш!
Птицы взлетели, прошелестев крыльями.
Клякин посмотрел вслед стае, которая сделала несколько кругов над колодцем, взлетела выше и села на карниз пятиэтажки. А когда опустил голову, то не увидел возле колодца ни женщины, ни кошек.
— Баба… Баба Ива! И-и-ва… Ты где? — искал по двору глазами Клякин.
Женщина как растворилась.
Только одна откуда-то появившаяся молодая серая кошечка обошла вокруг колодца, понюхала еду, поморщилась и села, отвернувшись от Клякина.
— Кис! К-с-с! Пойдёшь ко мне домой? — парень позвал животное.  — А где ваша баба Ива?
Кошка повернула голову, посмотрела на Клякина, зевнула, мотнула хвостом, и пошла себе восвояси.